Неуловимый граф

Глава 8

Калиста беспокойно пошевелилась и слегка застонала.

Граф тут же поднялся с кресла и подошел к постели.

Он увидел, что она все еще не пришла в сознание, лицо ее пылало. Он наклонился и, слегка прикоснувшись пальцами к ее лбу, почувствовал, что у нее сильный жар.

Врач объяснил ему, к чему он должен быть готовым.

— Сколько времени она пробудет без сознания, мсье? — спросил у него граф.

— Трудно сказать, милорд, — ответил доктор. — Надеюсь, что все обойдется и простуда не перейдет в пневмонию, однако в любом случае следует ожидать лихорадки.

— Мне бы хотелось найти опытную сиделку, одну или даже нескольких, — озабоченно сказал граф.

Врач заколебался.

— Пожалуй, сегодня вечером мне не удастся выполнить вашу просьбу, милорд, — ответил он наконец, — но завтра я обязательно пришлю вам одну монахиню, необыкновенно опытную сиделку, лучшую из всех, кого я могу вам порекомендовать.

— Благодарю вас, сегодня я справлюсь сам, — сказал граф.

— Очень рад, — ответил доктор.

Он снабдил графа подробными указаниями, какие лекарства следует дать Калисте в случае, если она придет в себя. Затем, напоследок еще раз пощупав ее пульс, заметил:

— Мадемуазель молода, и организм, я полагаю, у нее крепкий. Думаю, что испытания, которые она перенесла, не скажутся на нем губительно.

— Остается только надеяться, что вы правы, мсье, — ответил граф.

— Все в руках Божьих, милорд, — бодро ответил доктор.

Трэвис просил, просто умолял графа позволить ему подежурить около Калисты.

— Вам необходим отдых, милорд, — убеждал он своего господина. — Вчера у вас был тяжелый день, и вы почти не спали ночью, когда мы плыли через Ла-Манш.

— Я прекрасно выспался, — возразил граф, — и предпочитаю сам ухаживать за мисс Чевингтон.

— Если вам понадобится моя помощь, милорд, позвоните, и я сразу приду.

— Я нисколько не сомневаюсь в этом, Трэвис, — ответил граф. — Спасибо тебе за все.

Камердинер помог ему раздеться и накинуть длинный роскошный халат, великолепие которого производило несколько странное впечатление в стенах маленькой, скромной гостиницы. Пройдя в спальню Калисты, граф проверил, приготовлено ли на ночь все, что может ему понадобиться, все ли у него под рукой.

Лекарства, прописанные доктором, выглядели не слишком аппетитно, но граф надеялся, что они окажутся весьма полезными.

На столике у кровати стоял свежеприготовленный лимонад на тот случай, если Калиста придет в себя и попросит пить; по настоянию графа хозяйка прислала только что сваренный, питательный бульон; его поставили в корзинку с сеном, чтобы он не остыл.

Граф прекрасно помнил, как голоден был Кентавр, когда девушка отослала лошадь в его конюшни, и он не сомневался, что она истратила все свои деньги, до единого пенни, прежде чем принять такое отчаянное решение и прийти на берег Серпентина.

Бульон, как сообщила хозяйка, был гораздо более питательный, чем полдюжины бифштексов, и, когда на кухне его сняли с плиты и поставили в корзинку с сеном, он еще кипел. Граф был уверен, что он еще не скоро остынет, не раньше, чем через несколько часов.

Калиста опять застонала и беспокойно задвигалась, разметавшись на подушках.

Она попыталась сбросить с себя одеяло, но граф бережно укрыл ее снова, зная, что тепло сейчас — самое главное для нее.

В небольшой спальне с низким потолком было довольно жарко, и ночь, к счастью, тоже стояла теплая.

После ухода врача граф побеседовал с Чарльзом Грином; от него он узнал, что ночью на той высоте, куда поднялся шар, было невероятно холодно.

Чарльз Грин и двое товарищей, летевших с ним, закутали девушку в теплые пледы, которые были у них с собой, а один из них даже отдал ей свой подбитый мехом шлем.

Граф от всей души поблагодарил воздухоплавателя; он понимал, что для аэронавтов Калиста была докучным бременем, лишней обузой, хотя Чарльз Грин иногда брал с собой в полет женщин.

Его собственная жена была опытным аэронавтом и сопровождала его почти во всех перелетах.

Воздухоплавателям не терпелось поскорее попасть в Париж, чтобы передать письмо лорда Пальмерстона министру иностранных дел Франции, а также вручить французским журналистам статьи и заметки с описаниями коронации, которые они привезли с собой специально для парижских газет.

Не успели они закончить свой обед, как в гостиницу прибыли высокопоставленные правительственные чиновники. Они обратились к мистеру Грину с приветствиями и заявили, что Париж восторженно аплодирует его новому достижению в воздухе, а премьер-министр готов принять его, как только он прибудет.

Все тут же засуетились, спеша поскорее уехать и не обращая больше особого внимания на Калисту; граф понял, что они рады избавиться от ответственности. Он подумал, каково пришлось бы ей, если бы его здесь не было.

Хозяин гостиницы и его жена сразу поняли, что перед ними аристократ и притом — человек не бедный, а потому просто из кожи вон лезли, чтобы ему угодить, ревностно выполняя все его распоряжения.

Не только его верный камердинер Трэвис вызывался дежурить у постели Калисты; свои услуги предлагала и горничная, и даже сама хозяйка. Но граф ни за что не хотел расстаться со своими правами, никому не уступая места у постели больной, твердо решив целиком и полностью взять на себя все заботы о ней.

Глядя, как тревожно она спит, как мечется на подушках, точно не находя удобного положения, он еще раз ощутил ее слабость и незащищенность.

И снова его захлестнуло такое страстное желание быть рядом с ней, защитить от всего на свете, какого он никогда прежде не испытывал. Он хотел уберечь ее не только от невзгод и лишений, от страдания физического, но и от сердечных мук и терзаний, от страдания душевного. Он хотел оградить ее от всего плохого, что только есть в мире, не позволить ни обидам, ни боли коснуться ее, нарушить ясный покой ее души, и он знал, что до тех пор не сможет обрести счастья, пока она не станет его женой.

Светлые, легкие завитки волос упали ей на глаза, и он, нежно склонившись над нею, мягко и бережно убрал их с ее лба.

— Мне… х-холодно, — еле слышно пробормотала она в забытьи, — мне так… холодно! Я падаю! Я боюсь… упасть!

— Все хорошо, не бойся! — проникновенно проговорил граф. — Тебе тепло, с тобой ничего больше не случится, успокойся, Калиста, не бойся, ты не упадешь. Теперь ты в полной безопасности, и я здесь, с тобой. Успокойся, все хорошо!

Сбрасывая одеяло, она вдруг резко рванулась в сторону и громко закричала:

— Держите вора! Остановите его!.. Помогите!.. О, пожалуйста, прошу вас, остановите его, остановите!

Итак, он оказался прав в своих предположениях: ее обокрали. Тихо и ласково он начал успокаивать ее:

— Не волнуйся, Калиста, спи! Тебе больше не о чем тревожиться! Успокойся, тебе ничто больше не угрожает, все позади!

— Кентавр… Кентавр… что же нам теперь делать? — Она говорила чуть слышно, и голос ее, как заметил граф, звучал робко и испуганно. — Ты голоден… О, дорогой мой… Я не могу этого вынести, ты не должен голодать… я тоже хочу есть… но у нас нет денег… совсем ничего… ни пенни! — Девушка на минутку умолкла, потом снова заговорила:

— Я… люблю… его! Я люблю его… Кентавр, но я не могу сказать ему об этом… Он не хочет быть ничем связанным… Ему нравится быть свободным… Он не должен узнать… Он никогда не должен узнать… никогда… что я… люблю его.

Голос ее звучал так надрывно, в нем слышались такая мука, такая боль, что граф, не выдержав, наклонился и обнял ее.

Она отчаянно рванулась и прижалась к нему, пальцы ее изо всех сил сжали край его парчового халата.

— Помоги мне… Кентавр, — прошептала она. — Я так несчастна… я в отчаянии… мне так плохо без него! Но мы с тобой ничего не можем сделать… ничем тут не поможешь… мы можем только уйти… Моя любовь будет только помехой., если он узнает, это будет мешать ему… Нет! Я не могу этого вынести, только не это! Не могу… вынести…

Граф крепче сжал ее в своих объятиях, а она продолжала говорить так тихо, с таким безнадежным отчаянием в голосе, что сердце его разрывалось, когда он слушал слетавшие с ее губ невнятные слова.

— Он никогда… никогда… не должен узнать об этом. Это должно остаться… в тайне. Он прав… он совершенно прав. Кентавр… мы с тобой не можем… прожить самостоятельно. Ты голодаешь, и я тоже очень хочу есть… Если я отдам тебя ему… он позаботится о тебе.

Она тихонько вздохнула, и острая невыносимая боль пронзила сердце графа, когда она прошептала:

— Без… тебя и… и без него, Кентавр. «мне больше ничего не нужно! Мне остается только… умереть, Кентавр… умереть…

Граф нежно и крепко прижал ее к себе.

— Ты не умрешь, — ласково, успокаивающе произнес он. — Ты будешь жить, Калиста, ты обязательно будешь жить! Успокойся, спи, теперь все будет хорошо! Я обещаю тебе, слышишь, все будет хорошо!

Казалось, будто слова его проникли в ее затуманенное сознание, и девушка теснее прижалась к нему.

Потом она прошептала так тихо, что граф едва мог расслышать ее слова:

— Я… люблю… его! Люблю его… всем сердцем… Люблю!

Монахиня вошла в спальню, неся в руках огромную вазу, полную лилий.

Калиста села на постели и тихонько засмеялась от счастья.

— Как чудесно! Я так люблю лилии!

— Я тоже, — ответила монахиня. — Это цветы Богоматери, в них есть какая-то особая чистота и святость.

— Я люблю этот нежный аромат, — сказала Калиста.

— Я поставлю их у вашей постели, — улыбнулась монахиня и поставила вазу на столик возле кровати.

Это была немолодая уже женщина — лет сорока, если не больше, — с добрым открытым лицом, в платье сестер Ордена Святой Девы Марии, которые все свое время и силы отдают уходу за больными и престарелыми.

С тех пор как неделю назад к Калисте вернулось сознание, она успела всей душой привязаться к женщине, у которой не было ничего, кроме ее призвания и желания служить другим.

— Его светлость уже вернулся? — спросила девушка.

— Он приехал из Парижа примерно четверть часа назад, — ответила монахиня. — С ним еще один джентльмен; сейчас они вместе обедают внизу.

— Я съела все, что вы принесли мне на ужин, — сказала Калиста. — Если я останусь здесь еще хоть ненадолго, я ужасно растолстею. Тут все так вкусно!

Монахиня улыбнулась.

— Значит, вы поправляетесь, та petite16. Доктор сказал, что завтра вам уже можно будет встать, но вы не должны переутомляться.

— Я прекрасно себя чувствую, — ответила девушка, — и мечтаю только поскорее выйти на воздух, на солнышко! Я устала лежать в постели.

Монахиня рассмеялась.

— Ну что ж, кажется, вы уже действительно совсем здоровы и больше не нуждаетесь в моих услугах.

Калиста взглянула на нее с тревогой:

— Вы ведь не покинете меня?

— Завтра я уже не приду сюда, — ответила монахиня. — Есть другие больные, которые нуждаются в моей помощи, а вы сами сказали, что уже поправились.

— Но я не хочу расставаться с вами! — воскликнула Калиста. — Вы были так добры, так бесконечно добры ко мне!

— Я ухаживала за вами и делала все, что в моих силах, чтобы помочь вам, — возразила монахиня, — но у нас в Ордене не принято слишком привязываться к своим подопечным. Если бы мы отдавали людям всю свою сердечную привязанность, слишком больно было бы потом расставаться с ними.

— Мне страшно подумать о прощании, — с тоской сказала девушка.

— Милорд позаботится о вас. Он очень любит вас, только о вас и думает, и он очень переживал, когда вам было плохо.

Калиста ничего не ответила, слегка потупилась, и тень от ее темных ресниц легла на бледные щеки.

Да, монахиня была совершенно права — граф был необыкновенно внимателен к ней во время ее болезни.

Они поменялись ролями: теперь уже граф сидел у ее постели, рассказывая обо всем, что происходит в мире, за пределами четырех стен ее спальни; теперь он играл с ней в шахматы и приносил разные книги.

Сначала Калиста была так слаба, что не могла даже разговаривать с ним. Однако юность брала свое, и силы девушки быстро восстанавливались. С каждым днем — можно даже сказать, с каждым приемом еды, которая была здесь необыкновенно вкусной и питательной, — она становилась все крепче; здоровье возвращалось к ней прямо на глазах.

Граф пока что не задавал ей никаких вопросов, не расспрашивал о том, что с ней случилось, но Калиста понимала, что рано или поздно им все равно придется поговорить об этом.

Ей следует как-то объяснить ему, почему она убежала от него, как оказалась на берегу Серпентина и как она могла совершить очередную глупость, улетев на воздушном шаре.

Одна только мысль о том, что она пережила тогда, приводила ее в содрогание.

Сначала у нее просто дух захватило, и с замирающим от восторга сердцем она смотрела, как шар поднимается в небо все выше и выше, земля уходит все дальше, уменьшается, и все люди, а вместе с ними и граф, превращаются в тающие на глазах крохотные фигурки.

Но по мере того как шар продолжал набирать высоту, Калиста вдруг остро ощутила, что одета она явно неподходяще для такого путешествия На ней было тоненькое муслиновое платье — и ничего такого, что могло хоть как-то защитить голову от гулявшего на высоте ветра.

Чарльз Грин, конечно же, бранил ее за отчаянную и неосторожную выходку.

— Как могли вы поступить так глупо, так нелепо, как вас только угораздило подняться с нами в воздух? — бушевал он.

— Помнится, несколько лет назад то же самое проделал какой-то мальчишка, — заметил один из аэронавтов.

— Это совсем другое дело! — отрезал Чарльз Грин. — Он повис на крепежной веревке, так что пришлось втянуть его на борт — что же еще оставалось делать?

— Ну что ж, теперь у нас появился еще один» заяц «, на этот раз — барышня, — улыбнулся кто-то. — И у нас точно так же, как и тогда, не было другого выхода.

Что правда, то правда, подумала Калиста, не выбрасывать же им ее за борт! Когда зубы ее застучали от холода, и она начала дрожать, гнев Чарльза Грина поунялся, и он заботливо укутал ее во все теплое, что только нашлось под рукой.

Спустилась ночь, холод становился все сильнее, он пронизывал Калисту насквозь, и она никак не могла согреться.

Позднее, когда из шара перед снижением стали постепенно выпускать воздух, Калиста испугалась так, как она еще не боялась никогда в жизни. Что, если они упадут на дерево? — думала она. Или опустятся прямо в озеро?

Она замерла от ужаса.

Калиста знала, что ей некого винить, кроме самой себя. Но когда она увидела графа рядом с собой на высоком берегу Серпентина в тот самый момент, когда она уже совсем было решилась прыгнуть в глубокую, темную воду озера под мостом, девушка была так потрясена, что у нее не было времени на раздумья.

Единственной ее мыслью было — бежать от него, бежать как можно скорее! Бежать, чтобы ему не пришлось связывать себя этой ненужной ему помолвкой, чтобы он не смог догадаться, почему она убегает от него, именно от него в первую очередь.

Она уже слишком хорошо знала, что он думает об их предполагаемом браке. Конечно, он был благороден, учтив и любезен, но у него не было никакого желания связывать себя семейными узами.

Он хотел быть свободен, а она никогда не приняла бы того варианта брака, который он предлагал ей.

Она слишком любила его, чтобы вынести одно только предположение о размеренной семейной жизни на основе» общих интересов» и «разумного желания» дать как можно больше радости друг другу.

— Я люблю его! Люблю! — шептала она, сознавая, что жить с ним, понимая, что он женился на ней только из жалости или по необходимости, было бы для нее самой страшной пыткой.

«Мне не нужно ни его сочувствия, ни сострадания, — думала Калиста, — мне нужна любовь, только его любовь, больше ничего! Какая еще боль может сравниться с этой — любить человека всей душой, всем сердцем — и не находить взаимности!»

Монахиня, уже одетая в дорогу, в своей длинной черной накидке, вернулась в комнату.

— Au revoir, ma petite.17.

Для меня было большим удовольствием узнать вас, и да пошлет вам Господь счастье, здоровье и благополучие на долгие годы!

— Благодарю вас! — ответила Калиста, подумав про себя, что вряд ли это случится. — Большое вам спасибо, сестра Тереза, за то, что вы так ласково, с такой добротой ухаживали за мной и вернули мне здоровье.

Калисте очень хотелось поцеловать монахиню, но она чувствовала, что это не совсем уместно. Поэтому девушка просто горячо пожала ей руку, и в глазах ее блеснули слезы, когда сестра Тереза вышла из ее спальни.

«Итак, я осталась наедине с графом», — со страхом подумала Калиста, размышляя, что он намерен делать теперь, когда она уже окончательно поправилась и ее можно увезти из гостиницы.

Она услышала, как он поднимается по лестнице, и взволнованно переплела пальцы, нервно сжимая их по мере того, как шаги становились все ближе.

Сестра Тереза уже причесала ее перед обедом; на девушке была одна из тех чудесных, украшенных вышивкой шелковых ночных рубашек, которые граф купил ей в Париже; на плечи она накинула мягкую шелковую шаль, по краям отделанную кружевом.

Кроме лилий в спальне было еще множество других цветов.

Каждый день граф приносил ей розы и гвоздики всех цветов и оттенков; он покупал их на цветочном рынке в Париже или у цветочницы, расположившейся со своими корзинами на ступенях церкви Мадлен.

Комната, пришло в голову Калисте, больше напоминала теперь беседку, чем спальню. С замиранием сердца ожидая, когда войдет граф, она надеялась только, что покажется ему достаточно привлекательной.

Щеки ее слегка порозовели, и она не выглядела уже такой осунувшейся, как в тот день, когда она, в первый раз почувствовав себя лучше, попросила дать зеркало.

Дверь открылась, и вошел граф.

Калиста сразу обратила внимание, как элегантно он выглядит в своем строгом вечернем костюме, каким кажется высоким и широкоплечим в этой низенькой комнатке.

Затем она с удивлением отметила, что он не один; следом за ним в спальню вошел еще какой-то мужчина.

Граф подошел к ее постели, и девушка увидела, что в руках он держит большой букет; все цветы были белые. Здесь были белые розы, гвоздики и полевые лилии.

Калиста взглянула на них, затем на человека, который вошел вслед за графом, — на нем был стихарь.

Она испуганно подняла глаза на графа.

— Каноник Борлоу из церкви Британского посольства в Париже, — спокойно сказал граф, — был так добр, что согласился приехать сюда со мной, чтобы обвенчать нас, Калиста.

Не в силах вымолвить ни слова от изумления, девушка только прерывисто вздохнула; граф положил букет перед ней на постель и взял ее руку в свою.

Почувствовав, как она дрожит, он мягко произнес:

— Служба не будет слишком долгой.

Калиста хотела что-то сказать — и не могла: слова застыли у нее в горле.

Она только смотрела на графа большими испуганными глазами; он ободряюще улыбнулся ей, и каноник, открыв свой молитвенник, приступил к обряду бракосочетания.

Граф отвечал на все положенные по ходу службы вопросы твердым уверенным голосом, в отличие от Калисты, которая говорила совсем тихо, еле слышным шепотом.

Великие, прекрасные слова были произнесены, на пальце у нее уже было кольцо, и каноник, соединив их руки, благословил новобрачных.

Голос его замер, и в комнате воцарилась тишина. Потом, закрыв свой молитвенник, он сказал уже обычным тоном:

— Разрешите мне первому поздравить вас, милорд? И вас, миледи Хелстон. Желаю вам большого-большого счастья, и пусть в семье вашей всегда царят мир и благополучие.

— Благодарю вас, — с трудом произнесла Калиста.

— Я знаю, что вы спешите вернуться в Париж, каноник, — заметил граф. — Мой экипаж к вашим услугам, он ждет вас у подъезда.

— Большое спасибо, — ответил священник. — На девять вечера у меня действительно назначена довольно важная встреча.

— Вы будете там вовремя.

— Не сомневаюсь. Ваши лошади, милорд, выше всяких похвал, они великолепны!

— Очень рад, что вы так думаете, — вежливо ответил граф. Оба они вышли из комнаты, и Калиста слышала, как они спускаются по лестнице; шаги их гулко отдавались на голых деревянных ступенях.

Девушка сидела не шевелясь, почти не дыша, мысли спутались в ее голове.

Как могло такое случиться? Почему граф обвенчался с ней так поспешно, даже не предупредив ее о своем намерении?

У нее было заготовлено множество веских доводов, которые должны были убедить графа не связывать себя, беря ее в жены против собственной воли; но она была уверена, что у них впереди еще много времени и она успеет обсудить с ним все это и уговорить его.

И вот теперь это свершилось!

Почему она сразу же не запротестовала, не стала возражать, когда он привел в комнату священника? — спрашивала себя Калиста. Потому что, увидев последнего, была ошеломлена; неожиданность его появления парализовала ее, лишила сил сопротивляться, оставалось только беспрекословно подчиниться воле графа.

И вот она стала его женой!

Неудержимый восторг захлестнул ее при этой мысли, и в ту же секунду она услышала на лестнице шаги графа; он возвращался, проводив каноника.

Граф вошел в комнату и, прикрыв за собой дверь, остановился, глядя на нее — на ее маленькое, нежное личико, обрамленное светлыми, с пламенеющей в них рыжинкой волосами, на огромные, широко распахнутые зеленовато-серые глаза, в которых застыл вопрос.

Он улыбнулся и, как показалось Калисте, выглядел счастливым.

— Жарко сегодня, — произнес он совершенно обычным тоном. — Ты не против, если я сниму фрак?

Не ожидая ответа, он скинул свой элегантный, сидевший на нем как влитой фрак, затем бросил его на спинку стула.

В тонкой муслиновой рубашке, с изящным, искусно повязанным галстуком, он выглядел непринужденно и в то же время мужественно.

Калиста опустила глаза, смущенная его взглядом; кровь бросилась ей в лицо, когда он, пройдя через комнату, присел к ней на кровать.

Он смотрел на нее молча, и через минуту она, не выдержав, спросила:

— Почему вы… решили жениться на мне… таким образом?

— У меня было, по крайней мере, три достаточно веских причины, — ответил граф. — Во-первых, я хотел сделать приятное Кентавру и узаконить его положение. Он по секрету признался мне, что сыт по горло этой жизнью, когда его то и дело гоняют туда-сюда.

Калиста, не удержавшись, слегка улыбнулась.

— Во-вторых, — продолжал граф, — я уже слишком стар для того, чтобы драться в цирке и в спешке переплывать Ла-Манш, гоняясь за воздушным шаром!

Калиста рассмеялась, а граф продолжал свои объяснения:

— Ну и в-третьих, наконец, на самом деле, это самое главное, — я люблю тебя, жизнь моя!

Она сидела очень тихо, не двигаясь. Потом медленно подняла на него глаза, и он, заглянув в них, сказал очень ласково и нежно:

— Это правда! Я люблю тебя! Я не могу без тебя жить, и я боюсь потерять тебя — я не могу больше так рисковать.

— Вы… уверены в этом?

— Совершенно уверен, — твердо ответил граф. — Я никогда не знал, что можно так страдать; когда ты исчезла из гостиницы, мучения мои были невыносимы, это было ужасно! Как ты могла поступить так жестоко?

Глаза ее встретились с его взглядом, и, коснувшись ее руки, граф почувствовал, как она дрожит.

— Я думала, что вы… хотите остаться свободным… Я не могла выйти замуж за человека, который… не хотел этого; я бы этого не вынесла!

— Даже в том случае, если бы вы любили его? — спросил граф.

Калиста быстро взглянула на него, и краска залила ее щеки.

— Откуда вы… знаете?

— Вы сами сказали мне об этом.

— Вы имеете в виду… когда я была без сознания?

— Ты рассказала мне обо всем, что я хотел услышать, — ответил граф. — Ты говорила, что ты любишь меня и хочешь умереть, потому что думаешь, что это безнадежно.

Девушка что-то пробормотала смущенно и инстинктивно потянулась к нему, чтобы спрятать у него на груди свое пылающее лицо.

Граф крепче прижал ее к себе.

— Я был таким глупцом! — признался он. — Как я сразу не понял, что ты — та, которую я искал всю свою жизнь, женщина, которая будет любить меня просто за то, что я — это я, которая полюбит меня всем сердцем, и любовь ее будет нежной, самозабвенной, без тени корысти или эгоизма! — Его лицо стало печальным. — И все же, любовь моя, как могла ты совершить такую ужасную вещь и пытаться лишить себя жизни, когда ты — моя и жизнь твоя принадлежит мне?

— Я не могла вынести мысли, что… вы будете добры ко мне… только из жалости, — прошептала девушка.

— Я сказал бы тебе о своей любви еще тогда, когда мы вместе были в гостинице, но я был так туп, так безнадежно слеп, что сам не понимал своих чувств. Я не мог тогда понять того, что все, что ты пробудила во мне, в моей душе, в моем сердце, и есть любовь, которую я так отчаянно искал всю свою жизнь! — Граф усмехнулся. — Я так безумно, так дико ревновал тебя к этому клоуну, посмевшему отдать тебе свое сердце! — воскликнул он. — Я ревновал тебя к лошадям, которые отбирали у меня так много твоего внимания! Но даже тогда я не догадался, что это — любовь! Я не понимал этого до тех пор, пока не потерял тебя, и думал, что никогда уже не встречу тебя вновь — Для вас это было… так важно? — прошептала Калиста.

— Мы никогда больше не расстанемся! — твердо оказал граф. — Т» не оставишь меня — я не смогу этого больше вынести. Я не в силах был бы снова пройти через всю эту боль, тоску и страдания, которые я пережил за последние недели. — Он тяжело вздохнул. — Ты многое могла бы возразить мне, моя прелесть, однако горький опыт сделал Меня мудрее. Вот почему я решил обвенчаться с тобой сегодня вечером. Я не хотел, чтобы ты вышла из этой комнаты, прежде чем не станешь моей женой!

— Вы любите меня? Вы… действительно меня… любите? — спросила Калиста, точно все еще не веря, что это правда.

— Придется мне доказать это, — сказал граф, — чтобы у тебя не оставалось уже больше никаких сомнений. Надеюсь, у нас будет впереди еще много времени, и я смогу это сделать.

Говоря это, граф наклонился к ней и, слегка приподняв пальцами ее подбородок, повернул к себе личико Калисты. В следующее мгновение он прикоснулся своими губами к ее губам.

Никогда прежде она не испытывала подобного чувства! Огромная теплая волна захлестнула ее, затопив все ее тело, проникая в каждую его клеточку, жаркими брызгами поднимаясь к горлу, к губам!

Это было так чудесно, так восхитительно, и это была любовь! Это было то, что она всегда мечтала найти в своем будущем муже и хотела, чтобы он обрел это в ней.

Такое удивительное чудо, такое бесконечное счастье, такой восторг, ощущение полета — она даже представить себе не могла, что здесь, на земле, можно испытать подобное.

Граф почувствовал, как губы ее отвечают на его поцелуи, как ее нежное, гибкое тело точно сливается с его телом, и он стал целовать ее еще более страстно, жарко и требовательно.

Словно горячий огненный вихрь закружил Калисту; комната, вещи, окружавшие ее, — все поплыло перед ее глазами и исчезло, — они были одни на земле, в сияющем солнечном свете, ничего и никого не осталось в мире, кроме них и их счастья, их любви!

Граф с трудом оторвался от ее губ.

— Я люблю тебя, моя неуловимая возлюбленная, я так бесконечно, так страстно тебя люблю! Я не верил, что встречу женщину столь прекрасную, нежную и совершенную, как ты!

— Я… люблю тебя, — еле слышно откликнулась Калиста. — Я всегда знала… я чувствовала, что любовь будет именно такой, если… если я когда-нибудь найду ее.

— Мы нашли ее вместе, — сказал граф, целуя ее глаза, ее щеки, ее очаровательный маленький носик и снова ждущие, полуоткрытые губы…

Прошло немало времени, прежде чем Калиста спросила нерешительно:

— Нам обязательно нужно сразу… возвращаться, чтобы сообщить маме и всем остальным, что мы обвенчались?

— Мы не вернемся, пока не проведем наш медовый месяц вдвоем, в свадебном путешествии. Граф увидел, какая радость вспыхнула в ее глазах.

— И мы можем… быть одни?

— Совершенно одни, — с улыбкой ответил он, — если, конечно, не считать лошадей, которых я купил для тебя.

— Лошади! — воскликнула девушка.

— Думаю, они тебе понравятся. В них течет кровь благородных арабских скакунов.

— Это просто замечательно! — пришла в восхищение Калиста. — Я так часто мечтала поездить верхом вдвоем с тобой! Я хотела этого больше всего на свете!

Граф нежно поцеловал ее, потом сказал:

— У меня масса всяких планов. Сначала мы, конечно, поедем в Париж, так как хоть я и купил тебе несколько платьев, любовь моя, но тебе понадобится гораздо более богатое приданое, множество изящных, элегантных туалетов, — и нам не обойтись без помощи парижских ателье.

— Мне ничего не надо, кроме платья для верховой езды! — порывисто воскликнула девушка, но тут же одернула себя:

— Нет, не правда! Я хочу быть красивой, очень красивой… для тебя!

— Ты всегда красивая, что бы ты ни надела, — сказал граф, — даже в тех кошмарных рейтузах и жокейской курточке, в которых ты была в ту ночь, когда мы гуляли в саду в Эпсоме!

— Я шокировала тебя? — улыбнулась Калиста.

— Я до сих пор шокирован! — ответил граф. — И клянусь, я никогда не позволю тебе больше надевать их, если только мы не будем вдвоем, совершенно одни.

Калиста рассмеялась.

— В таком случае, — заметила она, — я с таким же успехом могу быть в том, в чем сейчас… то есть практически… без ничего!

Граф тоже улыбнулся, но в глазах его будто вспыхнуло пламя.

— Я же говорил, что ты маленький, дерзкий дьяволенок-искуситель! Не собираешься ли ты искушать меня прямо теперь, любовь моя?

В его голосе звучала такая страсть, что Калиста вспыхнула и уткнулась лицом ему в грудь.

— Когда нам надоест жить в Париже, — продолжал граф уже спокойнее, — мы можем поехать в Вену. Я уверен, что тебе доставит большое удовольствие увидеть липизанских жеребцов испанской школы верховой езды.

Калиста даже вскрикнула от радости.

— Как тебе только пришла в голову такая чудесная мысль?! Я мечтала об этом и хотела этого больше всего на свете! — Потом смущенно добавила:

— Но это будет так чудесно только потому… что ты будешь со мной!

— Ты узнаешь там различные новые фокусы, которым сможешь научить Кентавра, а когда мы вернемся домой, мы займемся выведением чистопородных скаковых жеребцов и, может быть, нам удастся вывести нового Эклипса. — Граф на мгновение умолк, а затем закончил очень мягко и тихо:

— И возможно, мы вместе попытаемся создать нашего собственного, столь же замечательного, наследника.

— Я совершенно уверена, — прошептала Калиста, — что твой сын будет таким же замечательным… таким же великолепным… как Годольфин Араб.

— А твоя дочь, любовь моя, — откликнулся граф, — будет столь же прекрасна, как Роксана.

Она прижалась к нему, и граф почувствовал, как дрожь пробежала по ее телу от его прикосновения.

— У меня есть для тебя подарок, — сказал он, поцеловав ее в волосы.

Он потянулся к стулу, на котором лежал его фрак, и вытащил из кармана тонкую книжку в бумажной обложке. Увидев ее, Калиста пришла в восторг.

— Это же та самая книга, которая была у Коко! Та, в которой я прочитала рассказ об Агбе и Шаме!

— Я нашел ее в книжной лавке, — ответил граф. — Теперь ты сможешь прочитать мне остальные истории.

— О, спасибо тебе, спасибо!

— У меня есть еще один подарок, не знаю, правда, понравится ли он тебе так же, как первый. С этими словами граф вынул из другого кармана кольцо. В центре его сиял большой, круглый бриллиант, окруженный другими, поменьше. Взяв левую руку девушки, граф бережно надел ей кольцо на палец, поверх обручального.

— Оно чудесное… просто восхитительное! — воскликнула Калиста, но тут же добавила с тревогой:

— Но ведь оно, наверное, очень дорого стоит?

— Ты сможешь купить себе, по крайней мере, трех лошадей, если захочешь продать его, — поддразнил ее граф.

— Спасибо! Большое спасибо! Я так благодарна тебе, так безмерно благодарна! — проговорила Калиста, полуоткрыв губы для поцелуя.

Граф резко, сильно притянул ее к себе. Он стал целовать ее страстно, безудержно, и Калиста, всем существом откликаясь на его поцелуи, почувствовала, как в ней вспыхнуло ответное пламя.

Она прижималась к нему все крепче, ощущая, как все ее тело откликается на его призыв, загораясь неведомым желанием. Девушка не понимала, что с ней, она чувствовала только, что хочет быть ближе, еще ближе к нему.

Ей хотелось, чтобы он не переставал целовать ее. Хотелось, чтобы огонь его губ сжег ее дотла, так чтобы от нее не осталось ничего, не осталось ни тела, разделенного с его телом, ни души, разделенной с его душой; она хотела стать частицей его существа, слиться с ним воедино.

Внезапно, так же неожиданно, как он обнял ее, граф разжал свои объятия.

— Тебе нельзя переутомляться, — произнес он не слишком уверенно. — Я должен уйти и дать тебе как следует выспаться и отдохнуть, Калиста, так чтобы завтра, когда ты в первый раз спустишься вниз, ты чувствовала себя здоровой и полной сил.

С этими словами он поднялся. Калиста взглянула на него снизу вверх.

Губы ее горели и еще дрожали слегка от его неистовых поцелуев, чуть затуманенные глаза сияли, и в них горел какой-то странный огонь.

— Ты… хочешь уйти… от меня? — спросила она еле слышно.

— Я хочу, чтобы ты поспала.

— Но… я думала… — она в нерешительности умолкла.

Граф не двигался, ожидая, что она скажет.

— Что же ты думала? — спросил он наконец.

— Что теперь… когда мы… муж и жена, ты останешься… со мной, — прошептала девушка. — Он не отвечал, и она тут же добавила поспешно:

— Но, конечно… если ты только сам этого… хочешь.

— Хочу ли я!

Крик этот будто вырвался из самой глубины его существа. Он рванулся к ней и обнял ее так крепко, что ей стало трудно дышать.

— Я люблю тебя, я тебя обожаю, я преклоняюсь перед тобой! — шептал он, точно в лихорадке, — и ты спрашиваешь меня, хочу ли я остаться! О, любовь моя, жизнь моя, счастье мое! Моя маленькая, чудесная возлюбленная! Нет таких слов, чтобы я мог рассказать тебе, как отчаянно, как мучительно, как страстно я люблю тебя, как ты нужна мне, нужна больше всего на свете!

Губы его слились с ее губами, не давая ей ни вымолвить слова, ни вздохнуть. Она обвила руками его шею, тело ее взлетело легко, как птица, неотделимое от его тела, и сердца их бились, точно одно пылающее любовью сердце.

Она принадлежала ему, принадлежала вся, безраздельно и безвозвратно. Они больше не ускользали друг от друга, перестав быть двумя разными, отдельными друг от друга людьми, став одним неделимым целым; едины были их душа и тело, мысли и чувства.

Вот что было ее заветной, прекрасной мечтою, вот к чему стремилась она так страстно, чего жаждала всей душой, о чем молилась так жарко и самозабвенно, что искала и во что верила. Она нашла его — это Чудо Божьего Творения, в котором для нее воплотились вся красота и вся радость мира.

— Любовь моя, моя нежная, чудесная, маленькая женушка! — шептал граф в упоении.

И Калиста знала, что всю свою жизнь они будут нестись вот так, рядом, не отставая и ни на пядь не опережая друг друга, лететь по прямой, почти не касаясь земли, к победному, триумфальному финишу, к апофеозу Любви!