Одинокая душа для ведьмы с ребенком

Часть 1. Вспомнить все

Лицо обожгла резкая боль, в глазах вспыхнули и погасли искры, я поняла, что падаю, услышала проклятия вперемешку с отборной матерщиной, полный ужаса детский крик и отключилась. Похоже, всего на несколько мгновений — в себя пришла, встретившись макушкой с полом, ребенок еще кричал, но теперь детский голосок почти заглушался гулом и треском. Перед глазами стояло алое марево, вокруг полыхало жаром. Откуда-то я знала, что проклятия и мат были в мой адрес, что меня только что попытались убить, а я каким-то образом защитилась. А еще — что нужно довершить начатое. Что именно «начатое», как «довершить», что вообще происходит — мозг ответа не давал.

— Мама, мамочка! — по моему лицу зашарили ледяные детские ладошки. — Мамочка, не умирай! Я боюсь! Мама!

Я давно жила одна. Дети выросли, да и внуки были уже постарше плачущего рядом со мной малыша — судя по голосу, ему года три-четыре, не больше. Но это «мамочка» и отчаянный детский плач включили женские инстинкты, а ощущение смертельной опасности заставило подскочить на ноги, подхватить вцепившегося в меня ребенка и броситься прочь.

За спиной оглушительно затрещало, что-то рухнуло, пол под ногами дрогнул. Моя тень метнулась среди алых всполохов — длинная и какая-то неправильная, словно изломанная о невидимые углы и искаженная кривыми зеркалами. Я врезалась плечом в закрытую дверь, вывалилась на улицу, споткнулась обо что-то и упала, едва успев извернуться, чтобы удар о землю не пришелся на ребенка.

Чьи-то осторожные руки, полные ужаса и сочувствия голоса, прохладная вода, вой сирены, всхлипывания прижавшегося ко мне малыша — я воспринимала все это без участия разума. Глотала воду и какие-то таблетки, сидела тихо, пока женщина в белом халате обрабатывала мое лицо и руки, кивнула, услышав: «Ребенок цел, вы слышите? С вашим сыном все хорошо. Чудо, но он совсем не пострадал». Послушно отошла, когда меня отвели в сторону, чтобы не мешала пожарным.

Языки пламени вырывались из окна, чернел, съеживаясь, заплетающий стену виноград, воняло гарью и паленым волосом. К горлу подкатил комок, я сглотнула, и мне дали еще воды, резко пахнувшей валерьянкой и пустырником. Черный дым сменялся клубами пара, меня о чем-то спрашивали, потом кто-то сказал: «Шок». Потом огонь погас, пожарные ворвались в дом, за ними — медики… Вскоре вынесли накрытое с головой тело.

Меня увела к себе соседка.

Я не помнила ее имени. Я вообще не знала всех этих людей, которые называли меня по имени, что-то объясняли полицейскому, ахали, искренне сочувствовали и неискренне соболезновали. Не знала даже имени ребенка, который все еще прижимался ко мне, обнимая ручонками за шею. Я понимала, что происходит нечто не просто странное, а невероятное, невозможное, из серии «ни в какие ворота», но почему-то принимала все равнодушно, как само собой разумеющееся. Шок, да.

Меня укутали в плед, усадили в мягкое кресло и сунули в руки кружку с крепким, ароматным чаем. Подошла девочка лет четырнадцати, присела на корточки, протянула руки, сказала тихонько:

— Олежка, пойдем ко мне на ручки? Мы с тобой тут рядом посидим, не бойся. Твоей маме нужно выпить лекарство и немного успокоиться. Хочешь, я принесу книжку, посмотрим картинки?

Малыш помотал головой и вцепился в меня еще крепче.

— А яблочко хочешь? Свежее, только с дерева.

— Он слишком испугался, — объяснила соседка. — Но ты, дочка, не уходи. Мало ли что понадобится.

— Конечно, мам.

Так, значит, мой малыш — Олежка, а это соседская дочка. Серьезная девочка, похоже. Но кто я? Та «я», которую я помнила, спокойно заснула у себя дома после совершенно обычного вечера и никак не могла очутиться в этом совершенно мне незнакомом месте, среди незнакомых людей и с чужим малышом на руках. Малышом, который называет меня мамой, и что-то во мне откликается…

Кстати, здесь самое начало вечера: опустились первые сумерки, но фонари еще не горят… Впрочем, летом темнеет поздно.

Я сделала крохотный глоток чая. Руки затряслись, девочка быстро перехватила чашку, а соседка обняла меня, присев на широкий подлокотник кресла, забормотала успокаивающе:

— Маришка, дорогая, все хорошо. Все закончилось. Ты жива, твой сынок жив и здоров, а козлу твоему туда и дорога, давно говорили ему, что допьется.

— Он бил маму, — сказал вдруг Олежка.

Соседка ахнула.

— Куда? Марина, где болит? Может, позвать врача? Лена, сбегай, скорая еще не уехала?

Я попыталась пожать плечами. Получилось наполовину: та сторона, которой я вышибла дверь, от попытки пошевелиться вспыхнула болью. Девочка умчалась, соседка так и сидела рядом, тихонько гладила меня по голове, а я все сильнее дрожала, и даже близость испуганного ребенка не помогала сдержаться.

— Сынок, — прошептала я, из последних сил подавляя подступившую истерику, — ты не бойся, сейчас уже нечего бояться, все хорошо. Просто я тоже испугалась.

Он в ответ обнял меня еще крепче.

Вбежала все та же женщина в белом халате, за ней вошел полицейский.

— Она начала говорить, — объяснила соседка.

Полицейский придвинул себе табурет, положил на стол папку, достал бумагу и ручку.

Лена все-таки взяла у меня Олежека, шепнув ему, что маму будет лечить тетя-доктор.

Полицейского я не стеснялась. Дала себя осмотреть и снова чем-то смазать, отстраненно вслушиваясь в торопливую скороговорку врача, диктующего для протокола все мои ссадины, ожоги и ушибы. Инстинкт подсказывал плыть по течению.

Чай остыл. Руки все еще дрожали, но истерика отступила, и, когда полицейский спросил, что же произошло, я честно попыталась вспомнить.

— Я легла спать… — Дальше был провал. Как объяснить, что я — не я? И нужно ли вообще об этом говорить? — Я не помню!

— Что вы помните?

Я бездумно поднесла руку к лицу — туда, где помнилась резкая боль, после которой была темнота. Прикосновение запустило нужную цепочку воспоминаний.

— Больно. Упала. Малыш плакал, просил не умирать. Потом треск… Чувство опасности, очень сильное. Я схватила ребенка, понимала только, что нужно спасаться. Все.

— Малыш, а ты что помнишь? — осторожно спросил полицейский.

— Папа кричал и сильно ругался, — прошептал Олежка. — Он бил маму и кричал «сдохни».

Малыш захныкал. Я торопливо протянула руки:

— Иди к маме, маленький. Все хорошо. Я ведь не умерла, правда? Ты попросил меня не умирать, и я не умерла. Ты у меня умничка, смелый мальчик. Спас маму.

Я прижимала его к себе, укачивала, шептала, что бояться больше нечего, что храбрые дяди-пожарные потушили пожар, а папа ушел далеко-далеко и больше никогда не вернется и не будет нас обижать. И с каждым словом все яснее чувствовала, что не брошу этого ребенка.

Кто я, где я, будем разбираться потом, но малыш мой, и точка.

Врач смотрела на меня так внимательно, что становилось не по себе. Я машинально потерла лоб.

— Голова болит? — быстро спросила она.

Я покачала головой: после всех ее мазей, капель и таблеток боль почти не ощущалась, только состояние было слишком заторможенное. Но с этим странным «я — не я» нужно было что-то делать. Все тот же инстинкт криком кричал, что правду лучше не говорить. И я решилась.

— Голова уже не болит, но я ничего не помню. То есть, до момента удара — вообще ничего. Даже… даже не помню, как зовут… звали… мужа. И вас не помню, — я виновато поглядела на приютившую меня соседку.

Врач осторожно дотронулась до моих висков, я вскрикнула — прикосновение откликнулось ослепительно яркой болью и алой вспышкой перед глазами.

— Как тебя зовут? — мягко заданный вопрос влился в уши, я ответила, не думая:

— Марина…

И запнулась. Уверена я была только в имени.

Под осторожными массирующими движениями боль утихала.

— Сильный удар, — объяснила врач, — сотрясение мозга, да еще и психологический шок. Память вернется. Может быть, не вся, но вернется. Не тревожьтесь. Чем меньше тревоги, тем скорее все придет в норму. В больницу вас можно не забирать, сильных ожогов нет, внутренних повреждений тоже, кости целы, повезло. Но как минимум три-четыре дня рекомендую постельный режим. Если будет слабость, головные боли, головокружения — лежите, станет хуже — вызывайте врача. Назначения… — задумавшись не больше, чем на полминуты, она быстро исписала листок списком лекарств. — Найдется, кому сходить в аптеку?

— Конечно, — тут же уверила соседка. — Кстати, Марина, я Вера. Если что не вспомнишь, спрашивай, расскажу.

Мы все расписались в протоколе. Руки у меня снова тряслись, и невнятная закорючка никого не удивила, кроме меня самой — кажется, обычно я расписываюсь не так?

— Оставайся пока у нас, — предложила Вера.

Идти в пустой, чужой дом было страшно, и я согласилась.

— На одну ночь. Не хочу вас стеснять, мне только в себя прийти…

— Даже и в голову не бери, сколько нужно, столько и оставайся! Мы ведь соседи. Ты нам тоже всегда помогала, не помнишь, так поверь на слово.

Я снова закуталась в плед: трясло и знобило так, что зуб на зуб не попадал. Долго сидеть не пришлось: пока выпила еще одну кружку чая, Вера приготовила для нас с малышом гостевую комнату. Отвела меня к кровати, уложила, и я тут же провалилась в сон.

Мне снился пожар.

Я живу — то есть жила — в старом двухэтажном доме на четыре квартиры, еще довоенной постройки, скрипучем и рассохшемся. Загорелась квартира внизу, у нас там неблагополучные жильцы, от них всего ждать можно. Ядовитый дым тянулся по вентиляции, просачивался на лестницу и под двери, в щели перекрытий. Я не проснулась. Когда разгорелось пламя и случайные прохожие забили тревогу, ни внизу, ни в моей квартире спасать было некого. Наверное, это была легкая смерть, но все равно стало больно. Я вскинулась, просыпаясь, хватаясь за горло и кашляя. Захныкал Олежка — его уложили в старой детской кроватке без бортиков. Я протянула руку, погладила встрепанные мягкие волосы:

— Ш-ш-ш, маленький, тише. Маме приснился плохой сон, не страшно. Все хорошо, спи.

Малыш затих, а я лежала, глядя в темноту, и кусала губы, чтобы не зарыдать. Этот сон был не просто плохой. Откуда-то я знала — с абсолютной, кристальной ясностью! — что видела правду. Что я на самом деле умерла там, дома. Не будет больше споров с дочерьми о всякой ерунде, не стоящей, по большому счету, споров. Не будет сказок на ночь для внуков, летних поездок с ними к морю, семейных встреч на дни рождения и новый год. Не будет насмешек за мою любовь к даче и моих ответных: «А яблочки с клубничкой любите?»

Только в юности кажется, что шестьдесят три — почтенный возраст. Я вовсе не считала себя старухой. Да мне бы еще жить и жить! Правильно дети ругались, что цепляюсь за старую квартиру в глухой провинции, уехала бы к ним, как не раз предлагали — жила бы.

Но я люблю провинцию, а московские ритмы жизни меня пугают. Пугали…

Сдерживаться становилось все труднее, по щекам текли слезы, и я постаралась отвлечься, думать о другом. Тем более что тема для раздумий была, и очень даже актуальная — что со мной вообще произошло и до сих пор происходит?! Как-то все это не слишком похоже на загробное существование.

Эта мысль словно выключила меня — я провалилась то ли в сон, то ли в очередное видение, снова точно зная, что вижу правду.

Вокруг плясало пламя, я лежала на полу — одна рука неловко прикрывает лицо, глаза закрыты, из-под волос и со лба течет кровь. Ко мне прижимался беловолосый худенький малыш в веселой пижамке с зайчиками, пытался стереть с лица кровь и плакал, умоляя не умирать. Рядом валялся полуголый мужик, придавленный рухнувшим шкафом. Лица разглядеть не получалось, впрочем, как и моего. Но ясно было, что мужик мертв — шкаф вовсю полыхал, а он и не дергался.

На этот раз я подскочила молча, зажимая рот. Затошнило. На столике рядом с кроватью стояла вода, я выпила полстакана залпом и тихо выдохнула. Малыш спал. Бедный ребенок, пережить такой ужас…

Снова ложиться было страшно, но голова кружилась, и сидеть сил не было, а едва я дотронулась головой до подушки, как провалилась в сон.

Теперь я рассмотрела своего здешнего «мужа». Небритый коротко стриженный мужик в драных джинсах и майке. Темные слегка волнистые волосы, темные глаза, четкие линии лица. Красавчик даже с этой неопрятной щетиной. И фигура что надо, видно, что сильный, такой обнимет — дух захватит. Вот только чудится мне, что лупил он «меня» не реже, чем обнимал.

Мне снился наш обычный семейный вечер. То есть я-то знала, что это дико, что я бы никогда не стала терпеть подобного, и в моей настоящей жизни, с моим мужем, все было иначе. Но я-из-сна воспринимала происходящее как должное или, по крайней мере, привычное.

Брань супруга, недовольство «неправильным» ужином — в чем неправильность, я так и не поняла. Пиво из горлышка бутылки вместо семейного чаепития. Долгие и нудные жалобы на какие-то непонятные мне нововведения на работе. Отповедь на просьбу поиграть с Олежкой: «Вытирать мелкому сопли — твое дело. Вот подрастет, научу его быть мужчиной». Да уж, такой научит…

Между тем во сне я уложила сына, почитала ему сказку перед сном, поцеловала, переключила лампу на ночник и тихо вышла. Детская была на втором этаже, я спускалась вниз, сама не зная, что собираюсь делать — то ли убраться в кухне, то ли посидеть немного в гостиной. Настоящая я — та, которая смотрела сон и оценивала происходящее в нем — мысленно усмехнулась: «идет, как бабочка на огонь».

«Огнем» был мужчина, сидевший в гостиной — что-то во мне решительно отказывалось воспринимать его как мужа. Но та «я», которая спускалась сейчас по скрипучей лестнице, придерживаясь одной рукой за перила, а второй торопливо приглаживая волосы, и в самом деле стремилась к этому огню. Не думая, не пытаясь понять себя, не стараясь выглядеть привлекательней в его глазах, готовая принять все, что он ей даст.

Я-она остановилась на последней ступеньке лестницы, окликнула негромко:

— Макс?

Значит, Макс. Б-р-р, никогда не нравилось это сокращение.

— Сюда иди, — отозвался он из гостиной.

Того, что было дальше, я предпочла бы не видеть. Или хотя бы забыть. Нет для меня ничего привлекательного в сексе на продавленном диване под бубнящий телевизор, без нежности, без внимания к моим потребностям, с полупьяным небритым мужчиной. Этот козел просто пользовался своей женой, как вещью. Удовлетворил потребность, буркнул вместо хоть каких-то слов любви:

— Сегодня футбол в полпервого, я тут посплю. Разбудишь на работу.

Никогда не понимала женщин, западающих на вот такое. Что эта «я» в нем нашла?!

Словно в ответ, сон продолжался: теперь события перескочили на несколько лет назад. Я училась — во сне я не поняла, где и на кого, но атмосфера шумных студенческих будней мне нравилась. У меня были подруги, приятели, и был Никита — парень, с которым нас считали парочкой. Чем-то похожий на Макса — или это Макс оказался чем-то похож на него?

Целоваться с Никитой было сладко, а от того, как он брал меня за руку, сначала поглаживая запястье, а после переплетая пальцы, я замирала и растекалась от нежности.

Глупая влюбленная девочка… Я-настоящая видела, что этот тип просто забавлялся с симпатичной девчонкой. Хуже того, откуда-то я знала, что у него есть невеста. Это не афишировалось, Никита никогда не рассказывал о себе, о своей семье, «та» я понятия не имела о том, что ее первая великая любовь банально считает ее «неровней». Кем-то низшим, годным только для развлечения.

Он и развлекался — по полной программе. Классика соблазнения — прикосновения, поцелуи, свидания-признания, конфеты-букеты, и в одну прекрасную ночь — постель.

Разумеется, с обещаниями «быть вместе». И, разумеется, это «вместе» только в мечтах девчонки виделось с пышной свадьбой, уютным домом и радостями семейной жизни. Парня вполне устраивал вариант «постоянная любовница».

Гром грянул, когда семья Никиты объявила о свадьбе. Тогда-то «я» и узнала, что его брачный контракт был заключен, когда ему самому исполнилось два года от роду, что его будущая жена совсем ему не нравится, но это не имеет никакого значения, потому что семьи должны породниться. Средневековье какое-то! Хотя, когда идет речь о слиянии капиталов и прочем бизнесе, средневековые понятия о браке вполне актуальны до сих пор…

Тогда же выяснилось, что имел в виду Никита под «вместе». И этот гад еще так все развернул, что девчонка, отказавшись стать его любовницей, сама нарушила собственные клятвы! Я не поняла, что, как и почему, но во сне очень остро ощущалось, что клятвы здесь — не просто так. Нарушившего их ничего хорошего не ждет. Может, это всего лишь приметы и суеверия, но «я» во сне в них верила, и все вокруг — тоже. И было такое ощущение, что эта вера — не на пустом месте.

С этим ощущением я и проснулась.

Сон помнился до мельчайшей детали, до каждого чувства, мысли, прикосновения.

Студенческая жизнь, напомнившая лучшие деньки моей собственной молодости. Слепая затопляющая нежность от ласк Никиты, любовь и надежды на будущее, смертельное, безнадежное отчаяние. Тоскливое смирение от брани Макса, стыдное физическое удовольствие от его колючих поцелуев и грубого небрежного секса. Страх в те вечера, когда он получал зарплату: от выпивки мозги у мужика отшибало напрочь, зато агрессия хлестала через край.

Я передернулась — мне вдруг тоже стало страшно, до мороза по коже. Я отчетливо помнила собственную смерть — нет, две смерти. Я-из-сна подмешала мужу какое-то «верное» снадобье от пьянства, а мужику эта пищевая добавка не понравилась, как и поползновения жены «полечить» его без его согласия и от того, что сам он болезнью не считал. Он и так-то, выпив, буйствовал, а тут вообще резьбу сорвало, и вот итог…

Непонятным осталось, как и почему начался пожар. Я попросту не видела этого: как раз с этим моментом совпало ощущение, что я как-то защитилась и нужно что-то завершить.

Почему-то казалось, что именно тогда я умерла в своем теле и каким-то образом притянулась в это. И что на самом деле «защитить» и «завершить» относилось вовсе не ко мне, а к ребенку.

С этим нужно было разобраться, но… нет, не сейчас! О «муже» тоже думать не хотелось, его смерть воспринималась как подарок судьбы, и сжимало застарелой тоской сердце, когда вспоминался мой, настоящий, с юности и на всю жизнь любимый.

Оставались студенческие времена и связь с Никитой, но с этим все было ясно без особых раздумий. Богатенький умненький мальчик, не обремененный совестью, и наивная дурочка — история стара, как мир.

Наверное, за Макса она выскочила из обиды, желания что-то кому-то доказать.

Вполне возможно, что внешнее сходство с Никитой тоже сыграло роль. А может, и не только внешнее? Совести не было у обоих, уж это точно. И девчонку оба ни в грош не ставили. Вот есть же дуры, которые постоянно наступают на одни и те же грабли! Здешняя «я», кажется, была как раз из таких.

За окном уже занимался рассвет, прозрачно-синий, сверкающий поздними звездами и звенящий далеким петушиным криком. Я сходила в туалет — все вчерашние ушибы дали о себе знать, ноги подкашивались, в голове плескалась боль, и пришлось придерживаться за стену. Вернувшись в комнату, я долго сидела, глядя на сладко спящего Олежку. «Дурой была твоя мама, малыш, самой настоящей дурой. Не знаю, как и почему я очутилась на ее месте, но раз уж так вышло, я тебя не брошу. Все у нас с тобой будет хорошо, обещаю».

Снова вернулось пойманное во сне ощущение, что клятвы и обещания в этой новой для меня жизни — не пустые слова. Как будто кто-то услышал и сказал безмолвно, но внятно: «Я запомнил». Наверное, странно, что наяву меня это испугало меньше, чем во сне — но, с другой стороны, чего бояться? Бросить на произвол судьбы ребенка я бы не смогла в любом случае.

У Веры мы прожили неделю. Первые три дня я поднималась с постели только для того, чтобы умыться, сходить в туалет или поесть. Болела голова, ныло тело, подкашивались от неимоверной слабости ноги, а донести до рта ложку, не растеряв еду, казалось почти непосильным делом. Сменную одежду для меня и Олежки Вера принесла из моего дома сама.

Почти все время я спала — и видела сны. Они отпечатывались в памяти, цепляясь один за другой, вставая на правильные места, выстраивая картину моей здешней жизни. Я принимала их как данность, не пытаясь обдумывать, анализировать или сомневаться. Это потом, после. Сейчас мне нужна была информация, и я знала, что сны дают ее. Я не сомневалась, что все увиденное — правда. Несколько раз в снах мелькали уже знакомые мне люди: Вера, ее муж Илья, старшая дочь Лена и младшая Натуся. Во сне Лена играла с моим Олежкой и читала ему книжки точно так же, как наяву, и я знала, что часто просила девочку посидеть с малышом. Ей нравилось возиться с детьми.

С Верой мы общались чисто по-соседски: присмотреть за детьми, одолжить немного соли или луковицу, поделиться интересным рецептом. Наши мужья ограничивались формальным «привет, сосед»: Илья не уважал людей, не умеющих вовремя остановиться в выпивке, а Макс отзывался о нем презрительно: «чистоплюй».

Никиту и приятелей по учебе я больше не видела, и похоже было на то, что доучиться «мне» не пришлось. Выскочила за Макса так быстро после свадьбы Никиты, что вряд ли это было обдуманным и осознанным решением. Скорее уж от вселенской обиды и в помрачении рассудка.

Эту свадьбу я увидела во всех подробностях, и молодожены вовсе не показались мне счастливой парой. Хотя Макс явно был рад женитьбе. Кидал на невесту вполне однозначные взгляды голодного самца, ухмылялся пошлым шуточкам друзей. Иногда и руки распускал — в пределах приличий, но все же. То приобнимет покрепче, то ладонь соскользнет с талии пониже. В общем, картинка «не слишком романтичный жених, с нетерпением ожидающий первой брачной ночи».

Невеста ничего не замечала. Бывает, что витают в облаках от счастья, но здесь скорее было похоже на полное и беспросветное отчаяние. Девчонка попросту поставила крест на собственной жизни. Спрашивается, зачем ей это понадобилось? За нелюбимого — назло?

Кому назло-то, Никите, всему миру или себе самой? Дура, ой дура…

Свадебный обряд царапнул меня чем-то непривычным, и это было странно — уж свадеб я на своем веку перевидала. Но самое странное — я не могла понять, что не так.

Вроде бы обычный гражданский брак в торжественном варианте, то есть не тесная комнатка ЗАГСа, а нарядный зал, гости, музыка, лепестки роз и первый вальс. Пафосная тетка произносит торжественную речь насчет «быть вместе в горе и в радости» — никогда не вслушивалась особенно, в этот момент обычно куда интереснее разглядывать невесту и гостей. Согласен ли жених — «да», согласна ли невеста — «да». «Объявляю вас мужем и женой, можете поцеловать друг друга». А дальше — шампанское, торт, всеобщее разудалое веселье с застольем, украденная туфелька невесты, в общем, все как у людей.

Странно. Хотя какая теперь разница? Девчонка свое отмучилась, и мне с этим козлом не жить.

После этого сна я стала потихоньку возвращаться в реальность. Вставала. Сначала сидела в кресле, укутавшись в плед, смотрела, как Олежка играет с Натусей, слушала, как Леночка читает им сказки или показывает картинки в азбуке, разучивая буквы. Потом стала ходить. Что-то помогала Вере по кухне — не слишком вдумываясь, автоматически. Ела, не замечая, что ем, но слабой себя больше не чувствовала. Синяк на пол-лица потемнел и выглядел ужасно, отшибленное о дверь плечо часто немело, рука слушалась плохо, но я знала, что скоро все пройдет.

Похороны почти не отложились в моей памяти. Меня шатало, я с трудом воспринимала происходящее. Поняла лишь то, что родственники не приехали, а хоронили за счет завода, на котором Макс работал. Все прошло быстро — попрощались, закопали, народ двинул куда-то на поминки, а меня Вера отвезла домой, сама сняла с меня глухое черное платье, заставила выпить таблетку и уложила спать. В тот раз мне ничего не снилось.

Утром седьмого дня я долго стояла перед большим зеркалом в прихожей, разглядывая себя. Тонкая изящная фигурка — господи, да откуда у такой худышки взялись силы двери вышибать?! Да еще и с ребенком на руках… Прямые очень светлые волосы красивого золотистого оттенка, бледная кожа. Учитывая, что на дворе конец лета, загар ко мне, похоже, совсем не липнет. Кончики волос оказались подпалены, а во сне у меня была коса — недлинная, чуть ниже лопаток, но все же. Я спросила у выглянувшей ко мне Веры:

— Только волосы обгорели? Мне повезло, да?

Вера порывисто меня обняла:

— Отрастут твои волосы, зато лицо цело.

Я хмыкнула, осторожно пощупав все еще болезненный синяк. Вера принесла из аптеки, в числе прочего, какую-то незнакомую мне мазь от ушибов. Хорошую — синяки помельче уже почти сошли, но этот поддаваться не хотел.

— Синяк не ожоги, сойдет и следа не останется, — рассудительно сказала Вера. —

Чудом ведь выскочила! И Олежек цел.

— Могло быть хуже, и жизнь продолжается, — подвела я итог. — Только я, кажется, не все вспомнила.

— Вспомнишь, не переживай. Память будет возвращаться постепенно. Это от шока, ну и сотрясение мозга было, похоже. Доктор же сказала отлежаться, да и правда, ты едва вставала. Теперь все наладится, вот увидишь!

Ее заразительный оптимизм мне нравился. Я и сама была такой же — в своей жизни.

А с той жизнью, что мне досталась теперь, еще предстояло разбираться.

Вот ведь… Никогда не верила в переселение душ и прочую мистику, и в церковь тоже не ходила. Слишком в меня въелось материалистическое воспитание. Если, как сказал классик, каждому воздается по вере его, то меня после смерти должно было ждать небытие.

Ну что ж, будем считать, что ошибалась. Тот случай, когда приятней ошибиться, чем обнаружить собственную правоту. Думать о том, что на самом деле я умерла, о том, что дети остались без матери, а внуки без бабушки, было больно. Но такова жизнь. Нужно отпустить их и прежнюю себя и принять себя нынешнюю — я чувствовала, что так будет правильно.

Зато здесь мне не мои шестьдесят три, а слегка за двадцать. Нет ставших привычными хронических болячек, не ноет спина, не болят колени. И фигурка снова как в молодости. Да почему «как», это и есть молодость!

— Жизнь продолжается, — повторила я. — Надо посмотреть, что с домом. Сходишь со мной? Что-то страшно…

Дом стоял незапертый, но никто за эту неделю в него не влез. Еще одна странность — ну не верила я в поголовную порядочность взрослых и нелюбопытство детей! Но факт оставался фактом: на обгоревшем подоконнике любые следы были бы видны, дверь из гостиной в сад была завязана тесемкой с печатью, прочие окна и «парадная» дверь остались в целости. Я срезала тесемку и потянула дверь на себя. В нос ударил едкий запах гари.

Гостиная выгорела целиком. Черные голые стены, закопченный потолок, пол без следа дерева — бетон и пепел. От стоявшей здесь мебели, от люстры, телевизора, торшера осталось разве что несколько мелких металлических деталек, оплавленных до неузнаваемости. Не думала, что так бывает.

Вера чихнула, у меня тоже чесался нос и щипало в глазах. Но тягостное чувство, с которым я сюда шла — как будто собираюсь тревожить умерших или претендовать на чужое — почему-то исчезло. Ведь, если подумать, именно здесь, в этой комнате, совсем недавно умерли двое — та, чье тело я занимаю, и ее муж. А мне стало вдруг спокойно…

— Как ты? — шепотом спросила Вера.

Я пожала плечами:

— Так странно. Мне кажется, что дом по мне скучал и радуется. Мне стало спокойней. Давай посмотрим кухню и другие комнаты, если там все в порядке, мы с Олежкой уже сегодня можем вернуться.

— Ты ведь знаешь, что вы нам не в тягость? — спросила Вера.

— Знаю, — я улыбнулась. — Но это наш дом.

Кухня была… грязной. Заплесневевшие остатки ужина, вонь из мусорного ведра, опрокинутая бутылка из-под пива и засохшее темное пятно на линолеуме под ней — это хотя бы понятно. Но залапанные дверцы шкафчиков и холодильника, замызганная печка, изрезанная клеенка в каких-то пятнах… Фу. Я брезгливая, в кухне должна быть идеальная чистота. А здесь ведь еще и ребенок ел! Ужас! Ну ничего, вычищу. Зато пожар кухню не затронул, даже запаха гари почти не ощущалось.

Лестница скрипела точно так же, как в моем сне. От наших ног оставались темные следы, и в комнаты на втором этаже мы заходить не стали, только заглянули. Все там было в порядке. Пыльно, воздух затхлый, и только. В детской стояла на столе тарелка с печеньем, а по полу раскатились цветные карандаши.

— Оставляй Олежку у нас до вечера, — предложила Вера. — Уберешься… Ну и хоть поплачешь спокойно, если подступит. А хочешь, и ночевать возвращайся.

Плакать я не собиралась, но строить из себя железную леди или бесчувственную стерву перед соседкой и, похоже, единственной близкой подругой — тоже. Обняла Веру, пробормотала:

— Спасибо тебе, спасибо!

Проводила ее до прихожей, отперла дверь — ключи торчали в замочной скважине, целая связка. Нужно будет разобраться, какой откуда, хотя это, наверное, не самое срочное.

Ох, у меня теперь все срочное…

Дверь я оставила открытой — пусть проветривается. Обошла дом, распахнула все окна. Нашла ведро, тряпку и швабру: не таскать же по всему дому гарь и пепел на тапочках.

И принялась за дело. Обгорелые стены мыть я пока не возьмусь, но остальное должно сверкать! Чтобы никакой грязи, никакого, мать его, разлитого пива, вони и плесени! Мне сюда ребенка вести.

Выплескивая в сад под яблоню третье ведро грязной воды, я поймала себя на том, что напеваю под нос. Водилась за мной такая привычка: когда руки заняты, а голова свободна, само собой что-то складывалось в слова и строчки, без особого смысла, но работа от этого спорилась, а настроение поднималось.

Что ж, почему бы и не потащить хорошие привычки в новую жизнь?

А еще почему-то показалось, что и дом, и деревья в саду радуются моей незамысловатой глупой песенке.

Все-таки физическая работа и в самом деле прочищает мозги. Я уже отдраила полы в гостиной и занялась кухней, когда в голову пришла неприятная мысль: а мой ли это дом?

Вдруг он взят по кредиту или ипотеке и еще не выкуплен? Или мы его и вовсе снимали? И что тогда делать?

Этот простой и очевидный вопрос словно прорвал ту плотину в мозгу, которая отгораживала меня от реальности. Я работала или нет? Если да, то где, кем и что делать с неделей прогулов? Если нет, то на что жить? Положена ли мне какая-нибудь пенсия по потере мужа? Пособие на ребенка? Кстати о ребенке, он ходит в детский сад или сидит со мной дома? Если детский сад — то где, на каких условиях, кого я там должна знать? Есть ли у нас родственники, и если есть, то где они? Тут такая трагедия, и никому дела нет?

И кстати о родственниках, где я вообще нахожусь? В смысле, какой это город? Год?

Мой ли это мир? Вроде бы все здесь достаточно привычно, но почему-то же возникает иногда ощущение чуждости и непонятности. А как хочется хотя бы издали поглядеть на своих, убедиться, что с ними все в порядке…

Что ж, отдохнем немного от уборки, тем более что это тело уже устало до дрожи в ногах. То ли не выздоровела окончательно, то ли сама по себе такая хлипкая, непривычная к работе… Ну да с этим мы разберемся. Позже.

А пока я поднялась на второй этаж, остановилась в нерешительности, гадая, откуда начать поиски документов, и почти на автомате открыла одну из дверей.

Здесь была, очевидно, супружеская спальня — широкая кровать, небрежно застеленная выцветшим покрывалом, массивный одежный шкаф с исцарапанной дверцей, времен примерно моей бабушки, и неожиданно изящный секретер светлого дерева с перламутровой инкрустацией, категорически неуместный среди окружающего убожества. На широком подоконнике валялась газета, круглый механический будильник с остановившимися стрелками показывал половину второго. И хоть бы коврик какой на полу, не говоря уж о зеркале со столиком для косметики… Не скажешь, что здесь живет молодая красивая женщина. Правда, зеркало в рост должно быть на внутренней стороне дверцы шкафа — помню я такие шкафы, ведь и правда у бабушки точь-в-точь такой же был. Открыла дверцу, оглядела свое отражение — бледная, растрепанная, вспухший синяк от виска до губ все еще радует переливами от черно-фиолетового до багрового. М-да. И в люди-то не выйдешь с таким украшением.

Осмотр одежды отложила на потом. Сначала — найти документы. Выяснить о доме.

Да что дом, я ведь даже фамилии своей здешней не знаю!

Секретер был не слишком вместительный — узкий, на две полочки и три ящичка. На верхней полке стояло несколько флакончиков и баночек, лежали три тюбика губной помады, резная деревянная шкатулка с брошками, заколками и прочими безделушками. Рассмотрю позже. На нижней — аккуратная стопка тетрадей, ручка и два карандаша, несколько книг, большой блокнот в мягких бумажных корочках и круглая жестяная коробка из-под какого-то импортного печенья. В коробке болтались три катушки ниток — белые, черные и голубые, воткнутая в сложенную бумагу иголка и разрозненные пуговицы. Ну-ну. Сразу видно, что за рукодельница здесь жила.

Документы нашлись в первом же из ящичков, аккуратно сложенные в картонную школьную папку для тетрадей. Мне было не до аккуратности — вытряхнула на откидную столешницу сразу все. Мой паспорт, свидетельство о браке, свидетельство о рождении Олежки — это потом. Развернула тонкую стопку сложенных вдвое листов. Почему-то дрожали руки. Ну да, волнуюсь. Момент истины, чтоб его…

Договор страхования имущества. Отложить, прочитаю потом внимательно, надеюсь, там есть страховка от пожара. Договор накопительного пенсионного вклада, Промышленный Банк, вкладчик — Вольный Максим Андреевич. Очевидно, муженек, чтоб его. Узнать, могу ли я снять, как вдова. В суммы не вглядывалась — нетерпение зудело в пальцах, отдаваясь мелкой дрожью: дальше, дальше! Договор накопительного вклада на ребенка, тот же Промышленный Банк, вкладчик — снова Макс, получатель — Вольный Олег Максимович в день совершеннолетия. И то хлеб, надеюсь, инфляция не съест к тому времени. Тоже почитаю потом в деталях. Дарственная. Вот оно! Дарственная на дом. «В день бракосочетания моего внука, Вольного Максима Андреевича, ему и его жене, Вольной Марине Витальевне, в девичестве Андреевой». Кажется, я физически ощутила, какая гора упала с плеч. Из дома нас не погонят. Спасибо, дорогая бабушка — я нашла подпись — дорогая бабушка Антонина Михайловна. Тоже, кстати, Вольная. Я перечитала дарственную еще раз, с наслаждением вчитываясь в каждую букву. Заодно и адрес запомнила —

Цветочная, 14, город Новониколаевск… хм, первый раз слышу. Хотя городок, судя по всему, небольшой, мало ли таких. Дата… тысяча девятьсот семьдесят второй. Забавно. Мало того, что имя-отчество и девичья фамилия у меня с этим тельцем совпадает, еще и свадьба в один год была. И забросило меня, получается, на сорок с лишним лет назад. Найти, что ли, себя молодую, подсказать хоть что о будущем? Эх, не поверю ведь. Да и не помню я никаких странных встреч в собственном прошлом. Но все же попытаться…

Додумать мысль не получилось — я, наконец, обратила внимание на то, что буквально бросалось в глаза. На что попросту не привыкла смотреть, читая официальные документы. Герб, полное название инстанции, адрес, включая страну. «Российская Империя».

— Мать честная, — вырвалось у меня. — Ну и куда я попала?!

Да, молодую себя здесь найти точно не получится. То ли параллельный мир, то ли даже не параллельный, а черт его знает вообще какой.

Я отложила документы, спустилась в кухню, машинально помыла стоявшую на столе кружку с остатками чая. Налила воды из-под крана. Нет бы сразу выпить, потащилась с этой водой наверх. Российская Империя. Не то чтобы я была против империи, мне, по большому счету, все равно, лишь бы людям жилось по-людски. Но все же… Надо хоть школьный учебник по истории найти, что ли. Можно у Веры спросить, Леночкин.

Да здравствует официально установленная врачом амнезия, что бы я без нее делала.

Я села на кровать и выпила воду мелкими глотками, усиленно отгоняя от себя панику.

Прорвемся. Амнезия есть, подруга есть, жилье есть. С остальным буду разбираться по ходу дела. Но все же… Интересно, война здесь была? Ох, Маринка, не о том думаешь, важнее не что было, а что будет. Развал Союза, голодные девяностые, кризис, безработица — своих дочек я растила в адски тяжелые времена, не хотелось бы повторять. Тем более там у меня был Саша, с его установкой «мужик я или не мужик, а если мужик, то семью обеспечу».

Отставить мысли о прошлом, не до них сейчас.

Я отложила дарственную и взяла банковские договоры. Так, посмотрим. На себя Макс вносил десять рублей в месяц, на Олежку — пять. СКОЛЬКО?! Я одним глотком допила остатки воды. Спокойно. Здесь конец семидесятых, а не две тыщи шестнадцатый. Я нашла дату последнего взноса — 12.08.1977. Если вспомнить, у нас в те годы тоже в ходу были рубли-копейки, а не баксы с евро. Спички — одна копейка, хлеб — шестнадцать темный и двадцать две белый, зарплата — как сейчас помню свою первую получку, сто двадцать рублей. На первых порах, наверное, тяжело будет переключиться, ну ничего, привыкну. Я хотя бы помню, что «копейка рубль бережет» — не только фигуральное выражение.

Перечитав бумаги внимательно, я немного успокоилась. Вклад на Олежку, в случае прекращения ежемесячных взносов, не пропадал, а копил проценты до его совершеннолетия.

Ну и хорошо, пусть пока лежит, сколько есть, а там посмотрим. Вклад Макса, в случае его смерти, наследовался семьей, нужно было лишь переоформить все в банке. Сумма, правда, выглядела смешной — двести десять рублей, но и то хлеб.

— Маришка! Эй, ты где?

Я быстренько сложила документы обратно в папку.

— Марин, ау-у!

— Здесь я, — я выглянула в коридор, — что, Вер?

— Пойдем-ка, пообедаешь.

В животе заурчало. Это сколько ж я здесь уже вожусь? А еще мыть и мыть…

— Иду! — поколебавшись, я убрала документы в тот же ящичек, закрыла секретер и побежала вниз. Все равно пора отдохнуть.

— Ты оживаешь, — одобрительно заметила Вера, когда мы вышли из полутемной прихожей на улицу. Я остановилась, вдохнула полной грудью — пахло летом. Спелыми яблоками, травой, нагретым асфальтом. Я только сейчас хоть немного рассмотрела свой дом и улицу, всю из таких же домов — небольших коттеджей из красного кирпича, кое-где увитых виноградом или плетистыми розами, с низкими деревянными заборами, над которыми свисали ветви яблонь и груш, с нестриженой травой, с деревянными столбами фонарей. Тихая провинция, да еще и окраина, похоже.

— Оживаю, — кивнула я. — Первый признак — до меня дошло, сколько нужно сделать, и все срочно. А я неделю валялась!

— Ну и ничего, все сделаешь. Гляди, у Ленки пока каникулы, малого у нас оставляй, а сама разбирайся. Две недели, должна успеть.

Так, ясно, в садик мы с Олежкой не ходим.

— А вот у меня отпуск кончился, завтра на работу, — Вера вздохнула.

— А ты вместо отдыха со мной возилась…

— Ой, да не бери в голову! Вот честно, Марин, что ты за человечек такой стеснительный! Будь уже настоящей ведьмой, в самом деле.

Я невольно рассмеялась:

— Придется.

Надеюсь, те, кто здесь меня знал, не слишком удивятся перемене характера. Я теперь не затюканная мужем рохля, а одинокая женщина с маленьким ребенком. Жить-то надо — и жить не абы как, а по-человечески. Чем не повод измениться?

Договорились, что эту ночь мы с Олежкой поспим еще у Веры, а назавтра вернемся домой. Обговорили и то, что оставшиеся две недели до школы я могу приводить мальчика к соседям на весь день, и Лена присмотрит за ним. Заодно выяснилось, что Натуська тоже пойдет в школу, в первый класс, и что Олежка ей завидует и тоже хочет, и даже уже выучил «почти-почти все буквы».

Хорошо бы его и правда в садик отдать. Только вот, если он до сих пор сидел дома, значит, не так здесь просто с садиками? Или не по средствам было, или еще что… Ох, сколько же мне нужно всего «вспомнить»! И как? Амнезия амнезией, но совсем не знать элементарных вещей все равно будет странно.

В таких мыслях я и вернулась домой. Постояла на пороге, оглядывая чисто вымытую прихожую, обгорелый косяк двери в гостиную и видневшийся в дверном проеме кусочек серого бетонного пола. Запах гари ощущался уже не так сильно, а совсем он выветрится, наверное, нескоро. Ну и ладно. Дом достаточно большой для нас двоих, без одной комнаты пока вполне можно обходиться.

Напротив гостиной была кухня, в конце прихожей — лестница на второй этаж, в кладовке под лестницей я еще с утра нашла ведро, половую тряпку и швабру, а вот дальше, в узкий коридорчик справа, не заглядывала. Теперь посмотрела. Под лестницей оказалась еще одна кладовка, в которой хранились зимние вещи, две двери напротив вели в туалет и ванную — и хотя бы здесь было чисто! Дверь в торце коридора выходила во двор, там виднелись какие-то сараи — тоже нужно будет посмотреть. Да уж, фронт работ разрастается стремительно.

На кухне я провозилась почти до вечера. Выдраила все, вынесла на мусорник два ведра пивных бутылок, испорченных продуктов и грязных пакетов, и заодно — клеенку со стола, уж очень гадостно она выглядела. Запас продуктов не порадовал, посуды тоже был самый минимум, и, кажется, я поняла причину недовольства Макса в том сне: похоже, его Марина готовила не слишком вкусно. Вообще, если судить по кухне, девчонка была на редкость плохой хозяйкой.

Зато на холодильнике лежал кошелек, и я наконец-то разглядела местные деньги, а заодно поняла, какими суммами придется располагать. Бумажные десятка и три рубля, металлический рубль, две монетки по пятнадцать копеек, два пятака и копейка. М-да.

Впрочем, паниковать рано, сначала нужно выбраться в магазин.

А еще неплохо бы пошарить по карманам Максовой одежды. И вообще обыскать дом на предмет заначек, пьющие мужики — они такие, все деньги жене ни в жизнь не отдадут. Я обвела кухню внимательным взглядом — ее, пожалуй, можно считать обысканной, и что действительно нужно срочно — это закупить продуктов. То есть придется выходить на люди с этим ужасным синячищем, искать магазин… я передернулась. А куда деваться? Ладно, того, что есть по закромам, при разумном использовании дней на пять хватит, но хлеб и молоко в любом случае нужны уже завтра. Сама бы я обошлась, но мне ребенка кормить.

Настроение испортилось. К Вере и ее семье я привыкла, но, оказывается, панически боялась сделать первый шаг в большой мир. Меня там многие могли знать, я же не знала никого, не разбиралась в ценах, в жизни вокруг, вообще ни в чем!

— Так, спокойно, — я поставила на огонь чайник и достала смятую пачку с заваркой.

Вот, кстати, чаю тоже докупить, здесь осталось на два-три раза. — Спокойно, дорогуша.

Высунуть нос наружу все равно придется. Чем раньше, тем лучше. Пока у тебя шок, амнезия, последствия сотрясения мозга и все такое прочее. Кого не узнаешь — извинишься, объяснишь и познакомишься заново. Нормальные люди поймут.

Я заварила чай, выскребла в розетку остатки варенья из сиротливо стоявшей в шкафу литровой банки. Яблочное. Кстати, посмотреть, что там у меня в саду. И поискать погреб, не может быть, чтоб такой дом и без погреба!

Словно нарочно к чаю, переливчато зазвонил звонок. Дверь все еще нараспашку, Вера зашла бы так, значит, кто-то чужой. Я выскочила в прихожую в легкой панике. Лицо стоявшей на пороге дамы показалось смутно знакомым. То ли во сне ее видела, то ли на похоронах. Именно «дама»: белокурые локоны под летней шляпкой, скромное на вид, но явно дорогое крепдешиновое платье, легкий ландышевый запах духов.

— Здравствуйте, Марина. Как вы себя чувствуете, я не помешала?

И интонации… нет, не высокомерные, но чувствуется в них нечто, выдающее происхождение и воспитание. Такую просто женщиной, а уж тем более «теткой», не назовешь.

— Нет, что вы, проходите. Только, простите… я вас вроде бы помню, но не знаю.

Доктор говорит, это из-за шока. Пройдете в кухню? Гостиная, к сожалению…

Гостья покачала головой, бросив быстрый взгляд в выгоревший дверной проем, и ласково отозвалась:

— Конечно, дорогая, я с удовольствием посижу в кухне. И не смущайтесь так, мы с вами не знакомы, хотя вы, конечно же, могли меня видеть. Я Ксения Петровна, из городского благотворительного комитета. Зашла узнать, чем мы можем вам помочь.

Как же хорошо, что я успела навести порядок! Запускать гостей в тот срач, что там был — это ж стыда не оберешься! И так-то неловко, эта Ксения Петровна на кухне будет смотреться не слишком уместно.

— Чаю? — я достала вторую кружку, сахарницу — сахара в ней оказалось чуть меньше половины.

— Садитесь, Марина, я налью себе сама. Вы неважно выглядите. Где ваш сынок?

— У соседки. Я только сегодня достаточно пришла в себя, чтобы вернуться в дом, но здесь нужно хотя бы порядок навести.

Гостья покивала, осторожно отпила чай.

— Вы пейте, Марина. И рассказывайте.

Крепкий горячий чай подбодрил, я глубоко вздохнула и призналась:

— Я ничего не знаю. Не понимаю, что нужно сделать срочно, что подождет. Какие документы нужно оформить. У нас есть страховка, но я ничего в этом не смыслю, нужно куда-то с ней идти или кого-то вызывать домой, чтобы осмотрели ущерб? И еще это ужасное ощущение, что я могла забыть что-нибудь важное. Я слишком привыкла полагаться на мужа, а теперь…

Торопливо отпила еще чаю, опустив глаза. Я не знала, полагалась ли Марина на мужа, но это было логичное объяснение.

Ксения Петровна пила чай и довольно откровенно осматривала кухню. Кошелек так и лежал на краю стола, она на мгновение задержала на нем взгляд и спросила:

— Что у вас с финансами?

— Пока не знаю, — честно ответила я. — Наличных четырнадцать рублей с копейками, но… понимаете, Макс выпивал. Я думаю, нужно поискать, он мог что-нибудь припрятать для себя. И в банк сходить, он откладывал на пенсионный счет. Там двести десять рублей.

— Вы уже думали, как будете жить дальше?

— Нет. Я пока не могу думать. Все так сложно и внезапно.

— Понимаю. Извините. Вам нужно время, чтобы осознать случившееся. Но, Марина, жизнь продолжается. У вас сын.

Мы допили чай в молчании. Отставив опустевшую чашку, Ксения Петровна заговорила:

— Насчет страховки и прочих документов, будьте завтра дома, я пришлю человека. А о будущем… Марина, вы молоды, вы кажетесь довольно рассудительной особой, вам просто нужно время. Верьте мне, все будет хорошо. Я буду навещать вас иногда, вы не против?

— Я буду рада, — искренне ответила я. — Спасибо. Вы знаете, Ксения Петровна, я сейчас и правда поверила, что справлюсь. Как раз до вашего прихода я сидела в полной панике и думала о том, как мне страшно и что со всем этим делать.

— Значит, я пришла вовремя, — она улыбнулась. На стол легла простая белая визитка. — Мой телефон. Звоните, если что-нибудь понадобится.

Я проводила ее до дверей и постояла, глядя, как она идет к калитке, усаживается в белый автомобиль с открытым верхом и аккуратно отъезжает. Благотворительный комитет.

Что ж, очень приятно, будем знакомы.

Почему-то меня очень порадовало, что мне не стали совать деньги или, хуже того, продуктовый набор, детские книжки и прочую «гуманитарную помощь». Хотя, если я правильно поняла, вопрос денег остался открытым, если попрошу — дадут. Но я и в долг-то просить не люблю, а это была бы фактически милостыня. Нет уж, поверчусь сама. А вот помощь с документами будет очень кстати.

Визитку я прочитала очень внимательно: даже из минимума информации можно делать выводы. Шульц Ксения Петровна, благотворительный комитет города Новониколаевска, ул. Петровская, 28. Телефон пятизначный. М-да, много выводов из этого не сделаешь, если ты не Шерлок Холмс. Хотя, пожалуй, стоит добавить тот факт, что гостья из благотворительного комитета умеет вызывать симпатию и доверие. Я вовсе не склонна откровенничать с незнакомыми людьми, и уж тем более пускать их в дом. В конце концов, в моем родном мире по квартирам ходят мошенники, а не благотворители. Надо спросить у Веры, что это за благотворительный комитет такой и можно ли им верить.

В секретере оставались не осмотренными еще два ящичка. Честно говоря, теплилась мысль о том, что это подходящее место для хранения семейного денежного резерва. Но, видимо, Макс с Мариной денег дома не копили. В одном ящичке была аптечка — градусник, таблетки, бинт и вата, пластырь, плотно закупоренный флакончик зеленки. Из другого я выгребла ворох писем и открыток. А вот это хорошо, это я прочитаю. Средство от амнезии.

Глядишь, и родня найдется.

До вечера я еще успела убраться наверху, благо здесь все было в порядке, только пыльно. Спальня, детская и две комнаты, которыми, похоже, не пользовались. Одна вообще пустая, в другой — только широкий письменный стол и табуретка перед ним. Ящики стола пустые. Комнаты могли бы служить гостевыми, детскими для большой семьи, кабинетом с библиотекой. Обживусь — посмотрим.

В торце короткого коридорчика была крутая и узкая лесенка наверх — на чердак, видимо. Туда я пока не полезла.

Визитку Ксении Петровны я показала вечером Верочке и Илье. Оказалось, в городе и в самом деле есть благотворительный комитет, очень даже уважаемая организация. И мою гостью Вера по описанию узнала — действительно одна из дам-основательниц этого самого комитета, никакого подвоха. Наверное, мое изумление слишком явственно отразилось на лице, потому что Вера пожала плечами:

— А что тебя удивляет? Ты сирота, Максова родня тебя за свою не считает, осталась одна с ребенком, разве ты не заслуживаешь помощи?

— Я просто вообще забыла, что есть такой комитет, — выкрутилась я. — Глупое чувство, даже не знаю, что еще я могла забыть. Максову родню, кстати, тоже не помню.

— Они в Москве, — сказала Вера, — в нашей глухомани им делать нечего. Макс после смерти бабушки с ними разругался, ты рассказывала. А тебя только та бабушка и любила.

— Никого не помню, — вздохнула я. Знакомиться с Максовой родней желания не было, но от слов о незнакомой мне бабушке стало грустно.

Может быть, поэтому ночью я увидела ее во сне. Бабушку Антонину Михайловну, ту самую, что подарила нам этот дом, и родителей Макса. Автокатастрофа. Похороны, совершенно убитый Макс, Марина в том же черном глухом платье, всхлипывающая совершенно по-детски. Какой-то неприятный тип брызжет слюнями, разоряясь, что Макс поимел достаточно — вон, аж целый дом от бабули, и ответное «да подавись» Макса. М-да.

С этой стороны никаких родственных чувств лучше не ждать.

Марина же выросла в детдоме — то есть, здесь это называлось приют. И не сказать, что такое уж несчастное детство. У девочек были хорошие условия, они не голодали, о них заботились. Неплохое образование, квоты на поступление в институт — вот только у девчонки хватило ума бросить учебу и выскочить замуж, но это уже другой вопрос.

Просто даже самый лучший детдом — не семья. Любви на всех не хватало, да и любовь там другая. Не родительская. Потому, может, у Марины и не ладилось ни с мужем, ни с хозяйством. Наверное, это уже мои личные тараканы, на самом деле бывают ведь такие родители, которые хуже любого детдома. Просто для меня семья всегда была на первом месте.

Грустные это были сны, я проснулась на мокрой от слез подушке, хотя лично меня, вроде бы, они и не затрагивали. Но то ли остался во мне какой-то след прежней Марины, то ли просто близко к сердцу приняла… И письма с открытками утром читать не стала, отложила на потом. Собрала документы, надела все то же черное платье и стала ждать обещанного Ксенией Петровной человека.

Я как раз успела перебрать и сложить кучей в прихожей одежду Макса, предварительно обшарив карманы и набрав почти сорок рублей мелочью, выбрать из этой кучи почти новые рубашки, которые можно будет перешить себе или Олежке, и вернуть их обратно, потому что ну его нафиг, донашивать что-то за этим козлом. Звонок застал меня с охапкой мужской обуви, которую я тащила сюда же из кладовки.

Девушка в легкомысленном сарафанчике улыбнулась мне и сказала:

— Вы Марина, и вам нужно помочь с документами. А я Оля. Давайте проверим, что у вас на руках, и поедем.

День сорвался с места со скоростью стартующей ракеты. Улыбчивая Оля в пять секунд охватила взглядом все мои документы, кивнула: «Отлично!» — и через полминуты ее автомобиль уносил нас в неведомые для меня дали. Надо сказать, пробивная сила у Оли тоже была сравнима с оружием массового поражения, или же благотворительный комитет имел везде право первоочередного входа. Я болталась прицепом, подписывала «где галочка» и не старалась особо вникать, целиком сосредоточившись на окружающем мире. В чем ходят по улицам и в чем сидят в конторах, как к кому обращаются, как здороваются и прощаются, как выглядит полицейский, а как — банковский охранник… Заодно примерно запомнила, где располагаются тот самый Промышленный Банк, страховая контора, полицейский участок и ЗАГС.

И все это — часа за три, не больше. Потому что уже к обеду я была дома — официально оформленной по всем нужным инстанциям вдовой, нуждающейся в пенсии на ребенка, со снятым вкладом Макса и с обещанием страхового агента прибыть сегодня же. От чая Оля отказалась: «Прости, совсем некогда», — зато согласилась прихватить с собой Максовы шмотки, подтвердив, что благотворительный комитет раздаст их нуждающимся.

В какой момент из этих трех часов мы перешли на «ты», я не заметила, но оптимизмом и энергией Оля зарядила бы и депрессивную улитку. Проводив ее, я поймала себя на том, что прошлое погасло в памяти, оставшись неясной и неважной тенью. Я и раньше понимала, что нужно думать о будущем, но теперь «нужно» превратилось в «хочу». А что? Я молодая и, как совершенно правильно заметила Ксения Петровна, «довольно рассудительная особа», у меня свой просторный дом с большим участком — всегда о таком мечтала, между прочим! Дача в ста двадцати километрах от города — совсем не то. А главное, что бы там ни было дальше с личной жизнью, на которую пока что совсем не тянет, мне есть о ком заботиться. Да и вообще, жить — это прекрасно!

В ожидании страхового агента я успела сварганить супчик из того, что нашлось в закромах, пообедать и по-быстрому осмотреть участок. Большую его часть занимал сад:

несколько неухоженных яблонь, заросли вишни, густой малинник и три куста смородины, давно нуждающиеся в обрезке. Никаких грядок, хотя места для них хватает. К счастью, особо злостных сорняков тоже не было, густой ковер травы скорее напоминал цветущий луг. Я никогда особо не разбиралась в травах, но, наткнувшись на мелиссу и аптечную ромашку, постановила для себя не спешить сажать картошку, а для начала проверить, что еще полезного у меня уже растет.

Всю эту прелесть чисто символически отделял от двора низкий покосившийся штакетник. Во дворе росла огромная груша, словно разделявшая его на две части. В дальней стояли два крепких просторных сарая, забитых разнообразным хламом — я предположила, что это осталось еще от бабушки. По крайней мере, выглядело все давно и основательно заброшенным. Что ж, будет чем заняться, когда с домом разберусь.

За сараями обнаружились заросли крапивы, поленница и куча сухих веток. На поленнице спала, растянувшись пузом кверху, пушистая рыжая кошка. На мое «кис-кис» она и ухом не повела. Наша или нет? Ладно, поживем — увидим.

Ближняя половина двора — от груши до уличного забора — была обжитой.

Низенькие детские качели, клумба с ноготками и бархатцами, два раскидистых куста чайной розы, а вдоль забора — острые листья ириса и кусты шиповника, густо усыпанные плодами.

И самая прелесть — выложенная битым кирпичом довольно большая площадка для пикников: стол с двумя лавочками и с большим умом сложенная стационарная печка, которую можно было использовать и как мангал, и для обычной готовки, и для сушки фруктов. Чем, кстати, не помешало бы заняться прямо сейчас, в саду полно упавших яблок.

Будет из чего компоты зимой варить.

Я привстала на цыпочки, дотянулась до красивой груши с румяным боком. Твердая.

Очень похоже на тот сорт, что рос у нас на даче — зреет поздно и лежит до Нового года.

Вход в подвал я тоже нашла, рядом с той дверью, что вела во двор из коридора.

Удобные ступеньки, каменный свод, бетонный пол — не подвал, а бомбоубежище. Крепкие полки по стенам. Пустые. Крепкие деревянные лари для овощей и плоские ящики для фруктов. Тоже пустые.

— Позорище, — в сердцах выдала я. — Безрукие они оба были, что ли! Такое хозяйство развернуть можно, а в доме всех запасов — полкило вермишели! Ну ничего, уж ято к зиме нахомячу. Стыдно такой погреб пустым держать.

Уже развернувшись к выходу, заметила у самых дверей старый книжный шкаф, обшарпанный, с забитыми фанерой вместо стекла дверцами. В дверце торчал ключ. Я невольно улыбнулась: у деда был такой же. Вытащить бы, привести в порядок… Книг во всем доме было — только те несколько штук, что лежали в секретере, и с десяток ярких детских «раскладушек». Наверное, если что и было, то в гостиной. Но дома без книг я себе не представляла.

Я погладила торец шкафа и поднялась во двор.

И вовремя — от калитки к крыльцу уже шел забавный толстенький дядечка, говоривший со мной в страховой конторе.

— Марина Витальевна, еще раз доброго вам дня! Показывайте, где горело, каков ущерб?

Я завела его в гостиную, и он присвистнул, оглядев черные стены и изрядно закопченный потолок.

— Так-так-так… Для чистоты, так сказать, картины пол стоило бы оставить как было, но я понимаю, чистота в доме для женщины важнее. Тем более ребенок, да. Другие комнаты не пострадали?

Я покачала головой. Спросила:

— А что, не нужно было мыть?

— Не страшно, мне, конечно, было бы проще, но и вас можно понять, да, — он тарахтел, сухим горохом выстреливая слова, а сам тем временем водил вдоль стен каким-то щелкающим приборчиком, то замирал, то передвигался на другое место, и я решительно не понимала, что он вообще делает. — Полицейский протокол я изучил, остаточный фон ему соответствует, так что к вам, Марина Витальевна, никаких претензий. Соболезную, так сказать. Трагическая случайность, роковое, так сказать, совпадение, да. Вашему мужу стоило быть осторожнее. Ну что ж, Марина Витальевна, картина, так сказать, ясна и однозначна, где можно присесть заполнить протокол?

Я отвела его в кухню, слегка ошеломленная этим потоком слов. К счастью, хотя бы писал он молча. Солидная перьевая ручка поскрипывала, то замирая, то порхая над листом бумаги, я думала о том, что сейчас самое время пойти поискать магазин, а то вечером Олежку забирать, не кормить же ребенка пустой вермишелью или овсянкой на воде.

— Ну вот, Марина Витальевна, ознакомьтесь, так сказать, и распишитесь. Страховая выплата вам положена, подходите в нашу контору завтра в любое время, все оформим в лучшем виде.

Протокол был коротким и предельно ясным, но смысл дошел до меня не сразу.

Наверное, это и к лучшему: я расписалась автоматически, автоматически попрощалась, и уже оставшись одна, без сил опустилась на стул и спросила то ли у стены, то ли у чайника:

— И что мне с этим делать? Если в официальном документе причиной пожара указан «неконтролируемый детский выброс стихийной силы»… и если от этого страхуют… то есть это здесь в порядке вещей?!