ГЛАВА 10

Хаджи Абдул Салам и Мир Чандани были друзьями. Они вдвоем открыли банк, вместе грабили людей через этот банк, оба были разоблачены, судимы и теперь вместе отбыли наказание в тюрьме. Но они так хитро повели дело, что полиция не смогла конфисковать их капитал, составлявший один миллион семьсот тысяч рупий. Добыть такие деньги нелегко. Ради них не жаль просидеть несколько лет в тюрьме. Таким образом, оба пребывали в тюрьме без тени печали и сожаления и делали все, что им вздумается. Заместитель начальника тюрьмы стал их другом. Надзирателей они подкупили, и те всецело им подчинялись, поэтому друзьям жилось в тюрьме так же привольно, как если бы они жили в прекрасном особняке на Майкл Роуд. «Тюремную пищу» им приносили из лучших отелей, курили они только «Стейт экспресс». Если им хотелось поехать в ресторан, они ехали туда потихоньку от начальника тюрьмы. Не раз они бывали и на Далдар Роуд у танцовщиц. В этих случаях их сопровождали два здоровенных надзирателя. Деньги хранились в надежном месте, поэтому мысль о побеге им даже в голову не приходила. Возможно, именно поэтому заместитель начальника давал им такую свободу.

Заместитель был образованный человек. В молодости он читал в колледже лекции по экономике и зарабатывал триста пятьдесят рупий. Этого было недостаточно для большой семьи, едва сводившей концы с концами. Студенты его не любили, потому что он относился к ним так, словно был полицейским инспектором, а не преподавателем. Не раз в колледже ему устраивали обструкции. Это было еще во времена английского господства, ректором колледжа был англичанин, а англичанам за обструкциями и бойкотами грезился призрак революции. Воспользовавшись этим, Кали Чаран по рекомендации ректора переменил профессию. Оставив преподавательское поприще, он перешел в тюремное ведомство (управляющий областными тюрьмами был другом ректора). Эта работа пришлась ему больше по душе. Все здесь соответствовало его вкусам и наклонностям. Кроме того, здесь можно было даром заполучить яйца, овощи, мясо, молоко и слуг. Идя на уступки богатым заключенным, он взимал с них кругленькую сумму. А что он мог взять со студентов кроме ничтожной платы за дополнительные уроки?

Теперь он был доволен судьбой. Правда, не все у него шло гладко и здесь. Иной раз его выдвигали на начальственную работу, иной раз, наоборот, понижали. Но это ведь все превратности судьбы. Оседлав высоко взмывшую волну, человек иногда поднимается высоко-высоко, а иногда эта же волна сметает его и бросает назад. Жизнь — это океан, в котором мы живем и который неизбежно поглотит нас. Стоит ли печалиться об этом? Кали Чаран заботился лишь о том, чтобы начальник тюрьмы считал его честным, преданным делу человеком. Тот тоже был образованным человеком. Если бы он не стал начальником тюрьмы, он был бы писателем, поэтом, музыкантом или общественным деятелем. У него было доброе сердце, ему хотелось сделать что-нибудь хорошее для людей и общества. Его воображение рисовало разные картины. Он хотел служить народу, быть великодушным, хотел докопаться до причин страданий и бедствий народа. С детства он любил живопись и имел немалые способности к ней, но его отец, райбахадур[13] господин Ганга Сахай, был заместителем главного инспектора тюрем. Во времена английского господства Ганга Сахай был одним из влиятельных сановников, поэтому он решил устроить своего сына Хуб Чанда на работу в тюрьму, хотя тот намеревался отправиться в Париж и заняться живописью. Он не смог противиться отцу и был назначен начальником тюрьмы. Будь Хуб Чанд более настойчивым, он бы голодал, но занимался любимым делом. Но он был очень мягок от природы и поэтому и не смог стать Ван Гогом, а стал лишь начальником тюрьмы.

Доброта его характера, поэтичность души и склонность к фантазированию проявляли себя и здесь. Он был мягок и милосерден по отношению к заключенным. Его подчиненные пользовались большой свободой. Вера в людей была одной из черт его характера. Он и теперь еще любил живопись. Не современную, абстрактную, изображающую женщин безобразными и тощими, а мужчин квадратными. Не нравилась ему и народная живопись, в которой есть привкус деревенской примитивности. Ему была по душе спокойная, безмятежная манера живописи старой бенгальской школы. Безмолвие, словно опьяненная, сонливая природа. На берегу реки близ деревни, полускрытой в зарослях бамбука, погруженная в думы красавица. Такая милая, нежная, с очаровательными глазами. Один ее взгляд может обратить мужчину в прах. Где, в какой стране живут такие красавицы? Чем они питаются? Да и едят ли они вообще? Быть может, они живут лишь тем, что любуются своей красотой? Да и нужна ли пища такому совершенству? Зачем ей двигаться? Она — картина. Картина, которой нужно любоваться, вставив ее в золоченую рамку. Так думают многие, потому-то немало женщин мечтает о такой золоченой рамке. Золоченая рамка у Хуб Чанда была, а вот женщину, заслуживающую того, чтобы он вставил ее в эту рамку, он еще не встретил и потому, несмотря на свои пятьдесят лет, все еще был холост. Он даже потерял надежду встретить такую женщину и писал портреты еще более нежных, красивых, милых женщин. Порой он плакал, глядя на свои картины. Неужели ни одна из них не может ожить? Неужели эти губы не могут заговорить? Неужели эти руки не могут обнять его? Что будет, если ее длинные ресницы коснутся его щек? Скажите, что будет потом? Никто не мог ответить ему, что после этого чуда пришла бы любовь. Потом, возможно, была бы свадьба, после свадьбы появились бы дети, а там, возможно, начались бы и ссоры. После рождения детей, после ссор и долгих лет совместной жизни та женщина, возможно, станет тощей или толстой и неуклюжей. Все его мечты разлетятся. Возможно, именно поэтому он и не женился до сих пор. Ему было приятно любоваться плавающим на поверхности воды лотосом, но не илом, питающим его корни, и не тем, как увядают его лепестки.

Когда Лачи в первый раз привели в его кабинет, Хуб Чанд остолбенел. Ему вдруг показалось, что ожил образ той женщины, который он до сих пор хранил в тайниках своей души. Та же печальная красота, то же очарование в глазах, такая же походка. Не обращая внимания на то, что делается вокруг, Лачи независимо стояла перед ним. Несколько минут он смотрел на нее потрясенный, раскрыв рот. Затем вспомнил, что в комнате он не один. Здесь был его стенографист, несколько служащих и надзирателей. Хуб Чанд отвел глаза от Лачи и принялся читать ее документы. Тут его ждало еще одно потрясение.

— Ты убила человека? — удивленно глядя на нее, спросил он.

— Иначе я не была бы здесь, господин!

— Отвечай как следует. Это начальник тюрьмы! — заметил один из надзирателей.

— Хорошо!

Лачи с подчеркнутой небрежностью знаком руки приветствовала Хуб Чанда, так, словно отгоняла муху, севшую ей на лоб.

— Нет, нет, не мешай! Пусть она говорит! — мягко сказал Хуб Чанд и снова погрузился в изучение бумаг, лежащих перед ним. Он долго вертел их, рассматривая со всех сторон, не смея поднять глаза на Лачи, на лице которой появилось насмешливое выражение.

«Эта картина умеет говорить, — вдруг подумал он, — она двигается, она живая». — Он был потрясен чем-то. Чем? Тем, что картина не говорит то, что он хотел бы услышать от нее. Та картина, созданная в его воображении, вероятно, говорила бы стихами Тагора, рубайятами[14] Омара Хайяма или строками из лирических поэм Китса[15].

Но зато какая искренность, непосредственность в этой картине. Сердце его сжалось от боли. Он строго спросил:

— Что ты умеешь делать?

— Плести корзины, циновки и… — она замолчала.

— Что еще?

— Умею танцевать, ходить по канату, прыгать сквозь горящее колесо… Могу перекувыркнуться десять раз подряд.

Куда пропала та картина, шелест зарослей бамбука, романтическая обстановка и печальная, погруженная в думы красавица? Это ведь та же картина, но в то же время совсем иная. Хуб Чанд сотрясался от внутренних рыданий. Пятьдесят лет он хранил в своем сердце видение, сегодня оно разрушилось в одно мгновенье, и обломки его лежат у его ног. Он как сквозь сон слышал голос Лачи.

— Я легко могу согнуть вашу руку. Хотите попробовать? — обратилась она к нему, протягивая руку.

Все присутствующие расхохотались. Надзиратель Далдар-хан, решив, что это хороший случай показать свою преданность начальству, протянул Лачи свою огромную грубую руку:

— Оставь господина, попробуй сначала со мной!

Лачи испуганно отступила назад и сказала:

— Мне кажется, что твоя лапа слишком груба.

Все опять расхохотались. Далдар-хан иронически улыбнулся:

— Что ж, испугалась?

Лачи покраснела от негодования, подошла к нему, вложила свою руку в его, обхватила пальцами его пальцы. Далдар-хан сильно сдавил ей руку. Лачи вся скорчилась от боли, но рука ее не дрогнула.

— Подлая! Циркачка! — прокричал он, приходя в ярость, и еще раз попытался согнуть ее руку.

— Ты сам подлец, и отец твой тоже! — рассердившись, ответила Лачи.

Он сдавливал ее руку изо всех сил, но Лачи не зря изучала приемы борьбы бродячих акробатов. Изогнувшись, она противостояла его силе всем телом. Рука ее была неподвижна.

Смуглое лицо Далдар-хана почернело от злости. Лачи, глядя ему прямо в глаза, расхохоталась.

— Смотри-ка, сейчас я высвобожу свою руку!

Она как-то извернулась, сделала какое-то неуловимое движение, и рука ее была уже свободна.

Присутствующие разразились громким смехом.

Далдар-хан замахнулся на Лачи, но, увидев побледневшее, суровое лицо начальника, не посмел ударить ее.

— Далдар! Что это такое? — жестко спросил Хуб Чанд. Затем, обращаясь к заведующей женским отделением Джинан Бай, сказал:

— Джинан Бай, уведи ее и посади на шесть месяцев в одиночную камеру! Как видно, это опасная преступница!

— Я не хочу в одиночную камеру! Я не хочу в одиночную камеру! — громко закричала Лачи.

Джинан Бай испуганно отступила. По приказу Хуб Чанда несколько надзирателей дотащили ее до женского отделения, расположенного в западной части тюремного двора.

Хуб Чанд не мог уснуть в эту ночь. Он долго рассматривал при тусклом свете ночника картины, развешанные по стенам его уютной квартирки. Как он любил свои картины! После атмосферы насилия и тирании, дарящей в тюрьме, эти картины были как бы его убежищем. Они заменяли ему жену, детей, друзей. Он знал и любил каждый мазок, каждый штрих в своих картинах — свидетелях его многолетнего одиночества. Но сегодня они показались ему совсем чужими. Ему казалось, будто что-то рухнуло, изменилось, что он никогда прежде не видел этих картин.

Как он мог написать их?! Ведь они совершенно лишены жизни. Нет, это не его картины, это бессмысленная мазня какого-то безумца. О чем говорят они? Многие годы он пытался оживить их, но разве картины могут говорить? Мертвые трупы мертвых безжизненных картин! В них не было души, как же они могли заговорить? Он вдруг рассердился на Лачи. Ему пришла в голову мысль, что он совершенно бесполезно растратил свою молодость. У него было ощущение как у человека, мучимого жаждой, который в поисках воды пошел по неправильному пути и вышел к высохшему колодцу. Он сорвал со стен картины, извлек их из рам и начал рвать с таким чувством, словно рвал прошедшие страницы своей жизни. В глазах его стояли слезы. Ведь страницы жизни — это не бумажные листочки, их заново не напишешь.

— Ну что ж, теперь я буду только тюремщиком! — подумал он.

* * *

Джинан Бай в молодости была проституткой, а когда утратила свежесть и юность, занялась воровством. К старости она стала знаменитой сводней, завлекала красивых девушек и продавала их маклерам. Это давало ей неплохой доход, хотя, правда, и риск был немалый. Раз пять она отсидела в тюрьме. В последний раз, когда Джинан Бай завлекла молодую беременную женщину, ее обвинили в детоубийстве и присудили к пожизненному заключению. У нее были добрые глаза, беззубый рот, приятный голос. Каждый ее жест, движение источали материнскую любовь, поэтому женщины были очень привязаны к ней. Тюремные порядки Джинан Бай знала хорошо — ей не в первый раз приходилось быть там. Теперь тюрьма стала ее домом, родиной. Она нравилась и начальству, и заключенным. Даже матерые грабители из мужского отделения уважали ее за то, что Джинан умела все. Она, словно бизнесмен, спокойно, добросовестно и точно могла выполнить любое дело. Жаль, что ей не удалось получить образование, что она родилась в бедной семье. Джинан Бай обладала всеми необходимыми качествами бизнесмена. И если бы ее не приговорили к пожизненному заключению, она в один прекрасный день непременно стала бы миллионершей.

Джинан Бай рассказывала женщинам обо всем, что делалось за стенами тюрьмы. Через нее же осуществлялась связь с мужским отделением. С ее помощью заключенным передавались наркотики и деньги.

А разве люди, сидящие за решеткой, перестают любить? Разве могут мужчины забыть о существовании женщин? Да разве они не мужчины? Разве они лишены чувств? Разве у них не вспыхивает страсть? Жизнь — это воздушный шар. Надавишь с одной стороны — вздуется с другой, а надавишь сильнее — лопнет совсем. Это своего рода протест против насилия. Чтобы понять это, особого ума не требуется. Джинан Бай никогда не оказывала на заключенных сильного давления. Она делала это в меру, потому что умные преступники умеют уподобляться в этом людям благородных профессий. Можешь заниматься шантажом, вымогательством, но в меру. Можешь брать взятки, но не вызывать нареканий. Обманывай и одурачивай, но знай предел. Грабь, но так, чтобы осталось и на следующий раз. Между преступлением и политикой разница небольшая.

* * *

Первые шесть месяцев прошли тихо, спокойно. Гуль часто навещал Лачи. Ей не приходилось просить милостыню, воровать, обманывать кого-то, чтобы добыть денег на еду. И работа была нетяжелая. Может быть, для других она и была тяжелая, но не для Лачи. За то время, которое она провела в одиночной камере, в ней появилось спокойствие, уравновешенность. После беспокойной жизни на воле тюремная жизнь казалась ей чрезвычайно тихой и спокойной.

Однажды Джинан Бай подошла к ней и сказала:

— Идем! Тебя зовет начальник тюрьмы.

— Зачем?

— А я почем знаю? — улыбнулась Джинан. — Что-нибудь приятное, наверное, ждет тебя. Идем!

Лачи последовала за нею. Хуб Чанд приветливо встретил ее. Было семь часов, рабочий день уже закончился. Он приказал освободить небольшую комнатку, смежную с кабинетом, для того, чтобы там можно было отдохнуть днем, пообедать. Сюда же он перенес свои принадлежности для живописи. Войдя в комнату, Лачи увидела большой белый холст, натянутый на рамку.

— Что это? — удивилась она.

— Я хочу сделать твой портрет!

— Мой портрет? — в ее возгласе были и удивление и радость.

Он кивнул головой и, указывая на узелок в углу комнаты, сказал:

— Там одежда для тебя. Сними тюремное платье и переоденься. Окликни меня, когда будешь готова, я подожду в кабинете.

— Хорошо, — Лачи стремглав бросилась к узелку.

Хуб Чанд и Джинан Бай вышли из комнаты.

— Можешь идти! — обратился он к ней.

Та улыбнулась своей очаровательной улыбкой, поклонилась и вышла. Вскоре он услышал голос Лачи:

— Заходите!

Он вошел в комнату. Лачи стояла на деревянном помосте с бубном в руке.

— Сфотографируйте меня так!

— Согласен! — он взял кисть и начал растворять краски. — Только никому не говори, что я делаю твой портрет.

— Ладно. Но что в этом плохого? Ведь все люди фотографируют. Однажды на вокзале меня сфотографировал один англичанин и дал мне за это пять рупий. Меня очень многие фотографировали!

— Но это ведь не фотография!

— А что же?

— Это живопись. Я буду писать твой портрет красками на холсте!

— А сколько для этого нужно времени?

— Может быть, дней десять, может, десять месяцев, а может, и десять лет.

— И мне придется десять лет сидеть у вас в тюрьме?!

— Нет, я буду сам приходить к тебе домой!

— Но у меня нет дома! — сказала она печально. — Был бы, если бы я вышла замуж за Гуля!

— Гуль? Это тот патан, который навещает тебя?

— Да!

— Ты его любишь?

— Больше жизни! Бабу, можно мне попросить вас кой о чем?

— Конечно!

— Возьмите и Гуля в тюрьму. Дайте ему здесь каморку — у вас ведь их много. Мы бы жили здесь с ним вдвоем. У нас был бы здесь свой дом.

Хуб Чанд от души расхохотался:

— Глупая! В тюрьму сажают преступников. Это наказание. Разве ты не видишь разницы между жизнью на воле и в тюрьме?

Лачи покачала головой:

— Нет, бабу! Мир за этими стенами тоже похож на тюрьму. Разница лишь в том, что там нет железных решеток.

Ее глаза были задумчиво устремлены в небо. Хуб Чанд как завороженный смотрел на нее.

Лачи оглянулась. Он испуганно вздрогнул и взялся за кисть.

— О, бабу! Да вы еще не начали писать?! Холст-то совсем чистый! — засмеялась она.

— Я пытаюсь вникнуть в тебя!

— Вникнуть в меня? А что во мне есть такого? Я ведь просто Лачи!

— Вот в этом-то и заключается трудность.

— Что?

— Ничего, — немного грубовато ответил он, — стой спокойно, не шевелись и не разговаривай!

— Это очень трудно.

— Но иначе я не могу писать.

Лачи приложила палец к губам. Хуб Чанд поставил ее в надлежащую позу.

Она молча позировала несколько минут. Хуб Чанд делал наброски.

— Бабу! Я хочу пить! — сказала она вдруг.

Он принес ей воды. Прошло еще несколько минут.

— Бабу! А если Гуль тоже убьет кого-нибудь, вы возьмете его в тюрьму?

— Кого убьет?

— Ну, кого-нибудь. Мало ли в этом мире злых людей!

— Убийство — грех, а не преступление. А представь себе, что его приговорят не к двум-трем годам, а к пожизненному заключению?

— Ну что ж, тогда и я с ним тоже буду всю жизнь сидеть в тюрьме!

— А вдруг его повесят?

— О боже! Это будет жестоко! — она задумалась, потом продолжала: — Ну, вы пишите. Я больше не буду разговаривать.

Она снова встала в позу. Хуб Чанд строго сказал ей:

— Не шевелись!

Не прошло и получаса, как Лачи вновь заговорила:

— Бабу, вы самый главный в тюрьме?

— Да, я — суперинтендант тюрьмы!

— Суп-ри-тан? — по слогам повторила она.

— Да, супритан! — засмеялся он.

— А главнее супритана тюрьмы кто-нибудь бывает?

— Бывает. Заместитель главного инспектора.

— А главнее его?

— Главнее его — генерал! — смеясь, ответил он.

— А главнее генерала?

— Бог! — как бы обрывая разговор, сказал он. Лачи замолчала.

— Бог тоже мужчина, — произнесла она наконец медленно, — в этом мире все большие люди мужчины. Где же я найду справедливость?

Хуб Чанд вздрогнул и пристально посмотрел на Лачи. Но лицо ее было обычным. Она даже не понимала, какую вещь сказала, — молча стояла, приняв позу, с высоко поднятым бубном. Он долго изумленно смотрел на нее, потом начал работать. Лачи вдруг спрыгнула с помоста.

— Что случилось? — испуганно спросил Хуб Чанд.

— Ничего! Просто у меня зачесалась щиколотка, — и она начала ногтями почесывать ногу.

Хуб Чанд улыбнулся ее непосредственности.

Загрузка...