Одно мгновенье до любви

Глава 9

Том не мог сконцентрироваться на бейсбольной игре. Но и возвращаться к материалам о Торговце не было смысла. Он их просмотрел уже пять или шесть раз и многое помнил наизусть.

Неплохо было бы проверить по компьютеру, не прислал ли ему Компьютерный Маньяк дополнительную информацию, но компьютер находился в комнате Келли, и дверь была тщательно прикрыта.

Том постоял несколько секунд посреди комнаты, прислушиваясь. За дверью было тихо. Возможно, она уже легла спать.

Жаль, что он сейчас не с ней. Впрочем, ей нужна поддержка друга, а только лишь другом он быть ей не сможет. Ему нужно большее.

Относительно этой женщины его одолевали противоречивые чувства. Впрочем, противоречивые чувства у него и насчет того дела, что он затеял.

А что, если человек, которого он видел в аэропорту и магазине, на самом деле вовсе не Торговец?

Тома всегда выводило из себя то, что этот террорист сумел избежать наказания. Все, казалось, уже примирились с этим — но только не Том. Даже ЦРУ, несколько раз затевая дело по розыску Торговца, в конце концов отказалось от этой затеи.

Выйдя во двор, Том увидел, что свет в комнате Келли уже погас. Она спала.

Он прошел дальше, до забора. Здесь была самая короткая дорога в город — если перелезть через забор. Даже с головной болью Том взобрался на ограду всего за полсекунды — чтобы еще через полсекунды спрыгнуть в соседний двор.

Даже на таком расстоянии он мог слышать звуки музыки проходящего в городе карнавала. Том направился к городу, надеясь, что прогулка на свежем воздухе поможет ему уснуть.

Несмотря на усталость, Келли никак не удавалось забыться сном.

Она слышала, что бейсбольная программа закончилась, после чего ее отец отправился спать. Позднее послышался странный звук — льющейся по ступенькам воды.

Накинув халат, Келли вышла в темный коридор и поспешно спустилась по ступенькам. Дверь в комнату Чарлза была открыта настежь.

Отец еще мог самостоятельно забираться в кровать, но пройдет совсем немного времени, и он эту способность потеряет. С каждым днем он становился все худее и слабее. Он словно таял.

От этой мысли у Келли сжалось сердце.

— Может, тебе что-нибудь принести?

Чарлз отрицательно покачал головой, хотя она видела, что он совсем плох.

— Может, ты возьмешь одну из пилюль, что прописал доктор Грант?

Отец глянул на нее мельком и отвел глаза.

— Я уже принял одну час назад. Было рано брать следующую.

— Я могу позвать доктора. Он посмотрит…

— Я не настолько плохо себя чувствую. — Отец кивнул ей в знак прощания:

— Доброй ночи.

Келли почувствовала разочарование. Чарлз был истинным Эштоном, свою боль он держал в себе. Но почему она должна обязательно вести себя как истинный Эштон, почему не может дать волю своим чувствам? В конце концов, ее отец умирает.

— Тебе совсем не интересно, что я делала сегодня? — спросила она. Ее голос прозвучал сердито и немного громче, чем следовало. Чарлз не успел ответить — она продолжила:

— Сегодня я встречалась с родителями маленькой девочки, которая, возможно, скоро умрет от лейкемии. Хотя в наши дни процент выздоравливающих высок, шансов у нее немного. Ей требуется интенсивная химиотерапия, что само по себе сильно действует на организм. Мне пришлось объяснять все это ее родителям. Требовалось и успокоить их, и сделать так, чтобы они отнеслись к делу очень серьезно. Если она даже простудится, ее ослабленная иммунная система может дать сбой. — Голос Келли дрогнул. — Я давала подобные разъяснения много раз, но этот случай был особый. Шансов нет почти никаких… Папа, это был один из самых худших дней в моей жизни.

Отец не отвечал. Он продолжал лежать, откинувшись на подушки и глядя перед собой отсутствующим взглядом, словно уже переселился в какой-то другой мир.

— Возможно, мне не следовало становиться доктором, — сказала Келли. Подобное признание вырвалось у нее впервые. Раньше она держала это предположение при себе. — Каждый раз я очень переживаю, словно умираю я, а не мои пациенты.

Отец снова не ответил, и Келли поняла, что он хочет, чтобы она ушла. Ему и так плохо, а тут еще она со своим нытьем. Но уходить она не хотела. Имеет же она право поговорить со своим отцом! Может быть, даже расплакаться. В конце концов, хватит играть в Эштонов с их стремлением прятать все внутри, подавлять свои чувства, не выдавать никому своих мыслей. Отец скоро умрет, и тогда она уже никогда не сможет поговорить с ним по душам.

— Я сегодня пришла домой словно выжатый лимон, — говорила Келли. — Все, что мне хочется, — это упасть и разрыдаться.

Отец бросил на нее удивленный взгляд, но затем быстро отвел его. «Разрыдаться». Это было одним из самых запретных выражений в словаре Эштонов.

— Не волнуйся — я никому не показываю своих чувств, — добавила она. — Я не смогла сдержать себя только сегодня вечером, когда разговаривала с Томом.

Ничего в ответ. Келли не могла даже определить, слушает ее отец или решает в голове математическое уравнение, стараясь отвлечься от всего, что она говорит. Келли почувствовала себя уязвленной.

— Знаешь, он мне все еще безумно нравится. С тех пор как он здесь появился, я постоянно стараюсь его обольстить.

Отец закашлялся. Да, видимо, он ее слушает.

Келли поспешно помогла ему надеть кислородную маску. Когда отец восстановил дыхание, она заглянула ему в глаза. Он тоже смотрел на нее.

— Почему ты говоришь мне это?

Потому, что она хочет быть с ним совершенно откровенной. Откровенной во всем. Если она сегодня говорила Бренде и Бобу, что их дочь, по-видимому, умрет, то почему она должна таиться от собственного отца?

— Я хочу, чтобы ты знал, кто я.

— Я и так знаю, кто ты!

— Ты не знаешь даже доли…

— То, что мне надо, я знаю, а большего мне не нужно.

— Вот как. — Ее голос был еле слышен. Как он мог сказать такое? — И ты не хочешь знать мои секреты? Не хочешь знать о… о… — Келли пыталась вспомнить что-либо важное, чего он не знал. — Ты не хочешь знать, какими были лучшие дни моей жизни? Не хочешь знать, что один из этих дней я провела с тобой? Ты взял меня с собой на парусную яхту, тогда мне было двенадцать, и мы попали в шторм. Ты помнишь это?

— Нет. — Он помнил. Она знала, что он помнит. Она видела воспоминание о ветре и волнах в его глазах.

— Ты не отослал меня вниз, а доверил помогать в управлении яхтой, — продолжала Келли. — А после того, как мы в ту ночь добрались до дома, ты вручил мне «Пурпурное сердце», которым тебя наградили во время войны. Я знаю, что ты это помнишь.

Старик отрицательно покачал головой.

— Ты знаешь, что я до сих пор храню эту медаль. Ты сказал мне, что я хороший моряк. Я очень гордилась, что ты сказал мне это. Но после этого случая мама больше не разрешала мне выходить в море.

Боже, как Келли хотелось принимать участие в жизни своего отца! Она надеялась, что они еще выйдут вместе под парусом в море. Она поможет выиграть ему парусную регату, и он скажет ей, что он ею восхищается.

— Ты не стал уговаривать ее, чтобы она изменила свое решение. Ты не стал с ней даже спорить. Ты сразу с этим согласился. Я рассердилась на тебя — я не думала, что ты с такой готовностью поднимешь лапки. — Келли сама не могла поверить, что эти слова сорвались с ее губ. Она явно нарушала традиции сдержанных Эштонов.

Не ожидал от нее столь горячей речи и Чарлз. Он открыл было рот, чтобы что-то сказать, но тут же прикусил язык.

— Что? — произнесла Келли, мысленно умоляя: «Ну поговори со мной, отец».

— Ты не знала всей серьезности положения, в которое мы попали тогда на яхте, — наконец выдавил из себя он. — Говоря по правде, без твоей помощи мы бы не вернулись. Считай чистой удачей, что мы не утонули. Ты плохо плавала, и, если бы яхта затонула, ты бы пошла ко дну. После того дня я сам не хотел, чтобы ты отправлялась куда-нибудь на яхте.

Ее отец испугался, что она утонет. Ее отец испугался! Это было трудно себе представить. Он казался таким спокойным, хладнокровным во время шторма.

— Но потом я прошла курс обучения плаванию! Однако сразу после того, как я получила сертификат, ты продал яхту.

— Я ею больше не пользовался. И кто-то сделал мне предложение…

— Ты ею не пользовался, потому что начал пить.

Это была правда, и Чарлз замолчал. Келли продолжила:

— У меня был и другой столь же прекрасный день. Тогда я свалилась с велосипеда и погнула переднее колесо.

Чарлз недовольно пошевелился.

— Все твои прекрасные дни непременно связаны с какой-нибудь катастрофой. — Это было сказано раздраженно, но, Боже, по крайней мере он говорил. Келли опасалась, что после ее слов о пьянстве он вообще не станет с ней разговаривать.

— В тот день я впервые в жизни попробовала пива, — призналась она. — Когда я покинула пивной бар, то спустилась с пригорка на слишком большой скорости, врезалась в угол дома и поцарапала локоть.

Чарлз насмешливо фыркнул:

— Незабываемое переживание.

— Я сидела на обочине, когда мимо на мотоцикле проезжал Том. Вот почему у меня и осталось незабываемое впечатление. Я провела с ним остаток дня и большую часть утра. Мы просто ездили по окрестностям. В округе было много старинных зданий, и он хотел их осмотреть. Он рассказывал мне много об истории города и был очень ко мне добр. Я никогда не забуду ни одной минуты этого дня. Этот день был чудесным даже в том, что я поцарапала локоть, — благодаря этому Том и остановился рядом.

В ее голове всплыло воспоминание, как они неслись на мотоцикле Тома, как она держала Тома за талию и прижалась щекой к его спине. Потом она вспомнила, как сидела рядом с Томом в автофургоне Джо.

— Я добавлю к моему списку лучших дней и сегодняшний, — сказала Келли. — Хоть он и начался плохо, но завершился замечательно. Когда я вернулась домой и обнаружила, что ты и Джо провели день без ссор… Когда я увидела тебя в гостиной… — Она моргнула, пытаясь прогнать слезы, но потом решила их не скрывать. Пусть видит, как она тронута. — Я была так рада увидеть, что ты наконец понял, как бесценно время, что тебе осталось, — особенно для тех, кто тебя любит.

Чарлз закрыл глаза. Однако не попросил ее уйти. И потому она продолжала еще настойчивее:

— Я знаю, ты не хочешь, чтобы Джо беседовал с этим писателем. Но объясни — почему? Я все еще боюсь, что у вас опять начнутся споры, что вы наговорите друг другу резкостей и ты так и умрешь, жалея о своих словах. — Ее голос дрогнул. — Отец, я хочу, чтобы ты поговорил со мной начистоту. Скажи мне, что именно вы с Джо не поделили? Я не могу понять, пока не узнаю, в чем состоит ваша проблема. Что такого может произойти между двумя людьми, которые дружат всю свою жизнь?

Чарлз молчал столь долго, что Келли подумалось, что он погрузился в сон и уже не ответит.

— Я люблю тебя, — прошептала она, рискнув произнести эти слова вслух. — И я хочу быть частью твоей жизни. Хотя бы маленькой частью…

Но внезапно он заговорил.

— Это была женщина, — прошептал он. — Ее звали Сибела Дежарден. — Французское имя прозвучало музыкой на его губах; французское произношение Чарлза было безупречным. — Она участвовала в движении Сопротивления. Она спасла мне жизнь — как и жизни многих английских летчиков, многих евреев. Все, что она делала, было посвящено борьбе с немцами. Она рисковала своей жизнью, подрывая немецкие дороги и склады с имуществом. Она была очень отважной и на редкость красивой. Такие глаза… Такая храбрость…

Отец поднял глаза на Келли, и она с изумлением увидела поблескивающие на ресницах слезинки. Губы отца, губы представителя твердокаменных Эштонов дрожали.

— Я был женат, — сказал он, — и я знал, что Джо любит ее, и…

Келли взяла его за руку. Женщина… Вся эта война между Чарлзом и Джо разгорелась из-за женщины. Такое трудно даже вообразить.

— Я никогда не говорил о ней, — сказал Чарлз, снова закрывая глаза. — Я мог о ней только думать. То, чего хотел Джо, разорвало мое сердце — он хотел рассказать ее историю всему миру.

Келли отвела волосы отца с его лба. Ей хотелось, чтобы он продолжил — но он и так сказал много больше, чем она ожидала. Женщина.

— Хочешь, я поговорю с Джо? — мягко спросила она. — Может, мне удастся его переубедить?

— То, чего я хочу, ты сделать не можешь, — ответил Чарлз, не открывая глаз. Когда он снова заговорил, голос его звучал столь тихо, что Келли едва смогла разобрать:

— Прошло пятьдесят шесть лет, и до сих пор все, чего я хочу, — это вернуть ее назад.

Он затих.

Келли поцеловала его в щеку.

— Доброй ночи, отец, Я люблю тебя.

Его веки слегка дрогнули. Она любит его. После более чем тридцати лет равнодушного к ней отношения его дочь все еще как-то ухитряется его любить.

Но этого все же ему недостаточно.

Боже, что с ним происходит?

Чарлз услышал, как мягко притворяется дверь, и открыл глаза.

Комната была слегка освещена — светом ночника, который зажгла Келли.

Из-за таблетки, которую он принял час назад, Чарлз почувствовал себя так, словно он куда-то плывет. Таблетка боль не заглушала, но, несмотря на эту боль, в голове вновь закружились воспоминания о Франции.

1944 год.

Лето высадки в Нормандии

Джо моргнул, и ему показалось, что полумрак комнаты сменился ярким светом. Он моргнул еще раз — и словно перенесся из своей комнаты в кухню Сибелы. Ему было уже не восемьдесят, а двадцать четыре, он был не умирающим стариком, а идущим на поправку молодым солдатом.

Его дела идут хорошо. Он уже может передвигаться с палкой. Сибела вынула пули из его бедра и плеча.

Сибела считала его героем, потому что он вернулся в церковь за ребенком, которого там забыли. Чарлз сам не знал, почему он сделал это. Он даже не был способен ясно вспомнить этот момент. Весь тот бой всплывал в памяти эпизодическими отрывками. Когда в него ударила пуля, его первой мыслью было, что он убит.

Но он не погиб. И даже не был взят в плен и отправлен в концентрационный лагерь. Напротив, он оказался в одном из штабов французского Сопротивления, где к нему отнеслись как к герою.

Но героем он не был. Героем мог называться Джо. Судя по командирскому голосу, он был из Управления стратегических служб, выполнял особо опасные задания — но за столом старался брать себе меньше всех.

Несмотря на всю суровость Джо, Чарлз не мог не восхищаться этим человеком. Им просто невозможно было не восхищаться.

Оставалось всего несколько дней до того, как Сибела и Джо могли переправить Чарлза обратно за линию фронта. Но Чарлз не мог ждать и этих несколько дней.

Хотя по сравнению с жизнью в лагере или расстрелом находиться здесь было несказанной удачей, но Чарлз чувствовал себя как в темнице. Он не мог днем выходить во двор, поскольку напротив дома Сибелы был дом одного из нацистов.

Собственно, и Анри, и оба Люка тоже редко выходили из дома днем. Они уходили ночью, прячась в тени, словно упыри или вампиры. Возвращались они в дом Сибелы перед рассветом, ложились на пол кухни и спали до полудня, если не больше.

Сибела и еще одна женщина, что жила с ними, придерживались того же распорядка дня. Они бодрствовали ночью, часто участвуя в опасных операциях, но им еще приходилось заниматься и повседневными делами — готовить еду для спящих на полу кухни, чистить, стирать, ловить рыбу в реке.

Чтобы заработать на хлеб, Сибеле пришлось брать заказы на штопку. Обе женщины никогда не сидели без дела.

Было забавно, что заказы давали им немецкие солдаты, патрулировавшие улицы города. Сибеле приходилось штопать их рваные носки.

Джо был столь же неутомимым, как и Сибела. Много времени — даже после ночных рейдов — он проводил на маленьком участке, что находился за домиком Сибелы, обихаживая каждый клочок земли, где только могло расти хотя бы одно растение. Для выходца из Нью-Йорка он был отменным земледельцем.

Чарлз понемногу делал успехи во французском. По крайней мере он стал куда лучше понимать, о чем говорят вокруг. Однако, несмотря на терпеливые уроки Сибелы, говорить он еще не научился.

Она даже смеялась над его попытками. Говоря по правде, он иногда нарочно коверкал слова, чтобы услышать ее смех.

Он много рассказывал ей по-английски о Болдуинз-Бридж, о полных неги летних днях на берегу океана, о проведенном в Гарварде времени — а она рассказывала ему по-французски о жизни в Сент-Элен до вторжения немцев.

Ее муж и сын были убиты немцами — ей до сих пор было тяжело об этом вспоминать. Хотя Сибела не говорила с ним об этом, Чарлз это знал. Один раз она спросила его о Дженни.

Это было в один из жарких дней, когда Чарлз решил сам взяться за штопку носков. Сибела рассмеялась:

— Только не говори мне, что тебя учили штопать в Гарвардском университете.

— Не имел такого счастья. Я хочу попросить тебя научить меня этому ремеслу.

Сибела рассмеялась так весело, как не смеялась никогда.

— Я сижу здесь без дела, — настаивал он. — Скоро я сойду с ума. Покажи мне, как это делается. Я не могу даром есть хлеб.

В ее глазах промелькнуло удивление, но потом Сибела поняла, что он не шутит.

— Анри и оба Люка отказались учиться. Все, чего мне удалось от них добиться, — это уговорить их помогать на кухне.

— Анри и Люки — ослы. — Чарлз просунул палец в дырку носка. — Давай учи. Я хочу быть полезным.

И она начала его учить. Ей пришлось быть рядом с ним, показывая, что надо делать. Временами ее огрубевшие от работы пальцы касались его рук. Ее бедро мягко касалось его неповрежденной ноги.

Ее длинные волосы были скручены в огромный узел на голове, и темные завитки лежали на длинной грациозной шее. Одета Сибела была в поношенное свободное платье, выцветшее и залатанное. От этого платья пахло дешевым мылом. Ее лицо было худым от недоедания, так как Сибела делилась последним куском со скрывающимися от немцев людьми.

Но тем не менее, когда она, повернувшись, взглянула ему прямо в глаза, Чарлз почувствовал что-то вроде потрясения.

Это было странно, поскольку если бы он встретил эту девушку на улицах Болдуинз-Бридж, он на нее бы даже и не взглянул. Ему бы и в голову не пришло заговорить с ней и попытаться узнать, кто она такая.

Она принадлежала совсем к другому миру, чем он и Дженни.

А сейчас они сидели на одной скамье, совсем близко друг к другу, их руки соприкасались, когда она пыталась его поправить. Но поспеть за пальцами Сибелы Чарлзу не удавалось — его пальцы были толще и не так искусны.

Все же наконец он справился со своей работой. Пока Чарлз штопал один носок, Сибела сделала шесть. Тем не менее она зааплодировала ему; ее карие глаза сияли восхищением и теплотой.

Он же лишь молча достал другой носок из корзины и сосредоточенно принялся за работу. На лице Сибелы отразилось удивление — она явно не ожидала, что после стольких мучений ее ученик повторит попытку.

В корзине оставалось еще шестьдесят незаштопанных носков. С его скоростью он закончил бы их как раз к среде. Но другой работы для раненого и хромого не было.

Чарлз чувствовал, что Сибела смотрит на него, но не осмеливался поднять на нее глаза. Он знал, что она смотрит на него как на героя. Ему хотелось, чтобы Сибела смотрела на него восхищенными глазами — но за реальное дело, а не за воображаемый подвиг. Если он и сделал что-нибудь героическое, то только по чистой случайности.

— Первое, что я сделаю, когда вернусь обратно в Болдуинз-Бридж, — произнес Чарлз, — это сяду на веранде дома моего отца и буду смотреть на прилив. Два месяца я не буду ничего делать. Садясь за стол, я буду каждый раз съедать по толстому бифштексу. — Он посмотрел на Сибелу и пожалел о своих словах. Чарлз попробовал обратить их в шутку:

— Я собираюсь взять к себе Джо — пусть посадит сад вокруг моего дома. Никакой репы, никакой капусты. Только цветы.

Он увидел, как она приблизила к нему свое лицо, увидел, что она бросила короткий взгляд на его губы, — и его сердце почти замерло в груди.

Когда их губы соприкоснулись, он закрыл глаза. Это был очень нежный поцелуй. Но очень мимолетный.

Он не протянул к ней руки, не двинулся с места. Он не мог. Он был женат Его поцелуи предназначены Дженни.

Но Боже, как он сейчас хотел Сибелу!

Еще мгновение — и он бы поддался этому искушению. Он бы заключил ее в объятия, начал бы целовать, сильно, неудержимо — пока комната не закружится, как карусель. Но Си-бела поднялась и направилась в кухню. В дверях она обернулась. Чарлз опустил глаза, не в силах выдержать ее взгляд.

— Спасибо, — сказала она.

Чарлз кивнул. И даже сумел изобразить на лице что-то вроде улыбки. Они оба притворились, что это был лишь поцелуй благодарности — хотя оба знали, что это не так.