В Завидово тогда мы так и не поехали. Руководство Мастоцкого никуда не отпустило, несмотря на то, что Кирилл Анатольевич действительно не был в отпуске два года. Его еще и заслали на две недели как можно дальше от меня – в командировку. Словно для того, чтобы мне не на кого было опереться. Я уже кляла Кирку за то, что он до отъезда успел оформить мне отпуск на те же две недели. И зачем, спрашивается? Чтобы сидеть дома и сходить с ума? Конечно, можно было бы взять да и отправиться на работу. Я даже хотела это сделать, но когда посмотрела на себя в зеркало – быстренько раздумала. Ни следа от былой Волчицы: обалделый взгляд безмозглой курицы, которую вместо курятника для острастки засунули в лисью нору. Лис пока где-то промышляет охотой, но непременно вернется в свое логово. Ох, вернется!
А через день после отъезда Мастоцкого в его родном Завидове произошла такая трагедия, что оставалось только радоваться нашему с ним отсутствию на даче. В особняке футболиста Михаила Гороховского покончила с жизнью его невеста и одновременно очень популярная певица Дана Росс. Абсолютно все СМИ чуть ли не без перерыва трезвонили об этом событии, будто персоны важнее Даши Росомаховой на сегодняшний день в России не было. С экрана телевизора не сходила фотография Даны, с которой красавица улыбалась как всегда ослепительно и высокомерно.
Сам Гороховский в этот момент находился за границей на каком-то чемпионате, а потому никак не мог предотвратить трагедию. Дана выпила огромное количество снотворного, которое, похоже, специально привезла с собой на дачу из Питера. Газеты писали, что она обзвонила чуть ли не всех своих приятелей и приятельниц и объявила им о желании отравиться. Все как один сочли ее смертельно пьяной, обозвали недоделанной Мэрилин Монро, и никто не бросился спасать. Тело девушки обнаружила домработница Гороховского, пришедшая поутру, как обычно, на место своей трудовой деятельности.
Не знаю почему, но смерть Даны подействовала на меня самым удручающим образом. Я никогда не была на даче у Мастоцкого и не видела особняка знаменитого футболиста, но мне живо представлялась и Киркина халупа, обшитая вагонкой, и почему-то очень отчетливо виделся силуэт несчастной Даны, в отчаянии заламывающей руки за шелковой занавеской окна Гороховского. Я даже не могла представить, в каком состоянии оказалась бы, если была бы вынуждена увидеть это воочию.
Я вырубила все средства массовой информации, чтобы не нервничать, но разнервничалась еще больше. Оказалось, что я не могла находиться одна в собственной квартире. Мне казалось, что из какого-нибудь особо затемненного угла непременно выступит Феликс Плещеев и заставит меня горстями глотать таблетки снотворного. Разумеется, он не мог иметь никакого отношения к Дане Росс, но в моем мозгу почему-то фантастическим образом соединились и Феликс, и еще не похороненная Дана, и давно уже покоящаяся в могиле Наташа Серебровская-Элис. «Надо сделать аборт, чтобы не родить сатаненка...» – что-то в этом духе она говорила своей не менее несчастной матери.
В общем, я накинула куртку и сбежала из собственной квартиры. Я брела, куда глаза глядят, по питерской улице, натыкаясь на прохожих и мало чего соображая. В конце концов я врезалась в молодого человека, который от неожиданности выронил прямо в осеннюю грязь букет белоснежных гвоздик.
– Извините... я заплачу... – залепетала я, когда увидела, что пушистые венчики превратились в малярные кисти, измазанные бурой краской, которой у нас обожают красить лестничные клетки в старых домах.
Парень посмотрел на изгаженные цветы, опустил их в очень кстати подвернувшуюся урну, посмотрел на меня веселыми глазами и неожиданно сказал:
– Значит, так тому и быть!
– Чему? – удивилась я.
– Понимаете, я не хотел идти на этот день рождения, но все же отправился... гвоздики купил... А теперь с чистой совестью могу не идти!
– Я заплачу вам за цветы, и вы купите новый букет, – продолжала настаивать я.
– Бросьте! Не судьба мне идти на этот день рождения! Наверняка, если куплю новый букет, его прижмет дверями в метро или случится еще что-нибудь в подобном духе!
Я растерянно пожала плечами, все еще глядя в урну, из которой торчали зеленые стебли с узкими длинными листьями.
– А вот у вас что-то чересчур несчастные глаза, – сказал парень.
Я вздрогнула и зачем-то посмотрела ему в лицо. Лучше бы я этого не делала. Лучше бы не делала! Какие же у него оказались глаза! Огромные, серо-голубые, чуть удлиненные к вискам, как у Феликса, и тоже опушенные черными загнутыми вверх ресницами. И весь он был чудо как хорош и очень молод! Мне показалось, что ему нет и двадцати.
– Глаза как глаза, – только и смогла выдавить из себя я, попытавшись его обойти.
– Не-е-ет, – протянул он, схватив меня за рукав куртки. – Они необыкновенные: красивые и... все-таки несчастные...
Я попыталась выдернуть из его пальцев куртку. Мне не удалось. Пришлось заглянуть ему в лицо. Парень смотрел на меня очень серьезно.
– Что вам нужно? – уже раздраженно спросила я этого юного красавчика.
– А давайте сходим в бар? – неожиданно предложил он.
– В бар?!
– Ага! Во-о-он в тот! – и парень махнул рукой на противоположную сторону улицы. – В «Скарабея»!
– Слушай, а в песочнице с тобой не посидеть? – не удержалась я от язвительного замечания.
Вместо того чтобы оскорбиться, он рассмеялся и ответил:
– А что? Тоже мысль! Я тут знаю одну... недалеко... Пошли?
И я пошла. От тоски, оттого, что некуда было себя деть и очень не хотелось возвращаться домой. И потому, что парень мне понравился. Волчица, которая в тот момент еще не совсем во мне умерла, пожелала приласкать Маугли. А он и впрямь был чем-то похож на рисованного героя из советского мультфильма: высокий, стройный, мускулистый, с завязанными в хвост очень темными волосами. Только вот глаза у него были другие: голубые и глубокие...
Песочница оказалась настоящей «Песочницей», то есть кафешкой, где подавались различные сладости исключительно из песочного теста. Я не смогла сдержать улыбки, когда прочитала название на вывеске.
– Ну вот! Вы уже улыбаетесь! – обрадовался Маугли и затащил меня внутрь заведения. С удивлением я обнаружила, что страшно проголодалась и продрогла.
Я с удовольствием пила горячий шоколад, смотрела в голубые глаза своего нового знакомого и молчала. Если надо, пусть говорит сам. Не я его сюда приволокла.
– Меня зовут Вадимом, – решил представиться он.
– Антонина, – отозвалась я.
– И по-другому нельзя?
– Нельзя.
– Почему?
– Потому что я в матери тебе гожусь, – намеренно перешла на «ты» я.
– А мне плевать на возраст, – отозвался он ослепительной улыбкой.
– А мне нет.
– Это только поначалу.
– А что, уже был опыт?
– Все, что надо, у меня было, – несколько неопределенно сообщил он.
– Тебе сколько лет? – вынуждена была спросить я.
– Девятнадцать.
– А не шестнадцать, случаем?
– Показал бы паспорт, но с собой нет...
– Ну и чего от меня хочешь?
– Вы мне нравитесь, и я хотел бы для начала перейти на «ты».
– Перебьешься.
– Ладно. Пока перебьюсь.
– Ты уверен, что «пока» трансформируется во что-то другое?
– Нет, но хотел бы.
В этот момент из динамика, который висел чуть ли не над нашим столиком, полилась незнакомая мне, но очень красивая мелодия.
– Потанцуем? – предложил Вадим.
– Совсем обалдел, да? Кто здесь танцует-то? – Я показала рукой на плотно стоящие друг к другу столики. Никакого танцпола в «Песочнице» предусмотрено не было.
– Тебе так важно, что о тебе подумают?
– Не смей мне «тыкать»! – взвизгнула я.
– Но ты же мне «тыкаешь»!
– А ты и есть «ты»! Мальчишка! Маугли!
– Маугли? – удивился он и опять расхохотался вместо того, чтобы обидеться. – Ну... пусть Маугли! Маугли, то есть мне, совершенно очевидно, что твой Акела промахнулся!
– В смысле?
– В том смысле, что прыгнул мимо тебя: может, случайно, может, специально. И ты именно поэтому несчастна.
Да, мальчишка был прав. Мой Акела сделал удивительный пируэт, и именно поэтому я несчастна. Чтобы не разразиться в адрес проницательного Вадима бранью, я затолкала в рот чуть ли не половину песочного пирожного с курагой и орехами. Кусочки арахиса с глухим шорохом посыпались на блюдечко. Я попыталась залить пирожное горячим шоколадом, чтобы оно быстрее разжевалось, но в рот уже больше ничего не лезло. Я поперхнулась, закашлялась. Маугли соскочил со своего места, принялся колотить меня по спине, и я уже не помню, как оказалась в его объятиях. Потом я обнаружила себя медленно переминающейся под музыку около нашего столика, заплеванного мною же арахисом и курагой. Конечно, не садиться же обратно в эту грязь. А люди с соседних столиков вместо того, чтобы осуждающе покачивать в нашу сторону головами, тоже повскакивали со своих мест и также начли топтаться в обнимку в узких пространствах «Песочницы».
– Глупость заразительна, – сказала я, показав Вадиму глазами на соседнюю парочку.
– Не глупость, а взаимопритяжение, – ответил он и поцеловал меня в висок.
Я схватила рукой его за хвост с целью отодрать по первое число, но почему-то только притянула к себе голову мальчишки, который тут же впился в мои губы своими. И, скажу я вам, поцелуй оказался весьма неплох. Видать, у этого юнца действительно уже все было. Именно это и решило все дело. Я не стала бы соблазнять ребенка. Маугли же дал бы сто очков вперед любому опытному мужчине. Да, молодежь нынче быстрее набирается этого самого опыта. Все табу сняты, все разрешено и одобрено Минздравом.
Мы не выходили из моей квартиры три дня. Я была в отпуске, а дела Маугли меня не интересовали. Понятно, что, насытившись мной, хвостатый парень исчезнет из моей жизни, не простившись, а потому я не собиралась впускать его в свое сердце. Секс так секс. Если девятнадцатилетний юнец уже прошел все огни и воды, почему бы и мне не попользоваться им, почему бы не утешиться в своем горе, почему бы не заслониться его довольно широкими плечами от страшных видений, которые еще продолжали время от времени мерещиться мне в углах собственной комнаты.
На четвертый день теснейшего слияния телами Маугли объявил мне, что ему надо отлучиться. Я не возражала, поскольку не собиралась удерживать его подле себя. Пусть уходит. Если надо, придет опять. Будет уходить и приходить, но только до тех пор, пока не возвратится из командировки Мастоцкий. Я обещала выйти за него замуж и выйду. Маугли – мое последнее холостяцкое приключение.
Вадим действительно пришел через день. Потом опять ушел. А после ко мне притащилась его мамаша. Вся в слезах. Принялась стыдить и угрожать. Я постеснялась сказать женщине, что далеко не первая, в чьих объятиях спал ее сын. Разве можно было сказать матери, что ее юный мальчик – уже тертый мужик, прошедший, скорее всего, сквозь горнила саун, массажных салонов и прочих заведений, где учат искусству не стесняться ничего ради удовлетворения своих сексуальных желаний? Бедная женщина, отругавшись, принялась рассказывать, как всегда хорошо учился ее Вадичка, какие положительные характеристики получил после окончания средней школы. Испугавшись, что она начнет предъявлять мне почетные грамоты, полученные сыном за успехи в изучении отдельных предметов и за победу в забеге на пятьсот метров, я сказала:
– Вам бы его в армию...
– Ну что вы! У него же сколиоз и хронический панкреатит!
Более красивые мужские фигуры, чем у Вадички, я видела только по телевизору и в кино. Хронический панкреатит не мешал ему уминать за обе щеки хот-доги и шаурму, заливая их первым же попавшимся паленым алкогольным напитком, купленным в ларьке по дороге ко мне. Разве можно сказать об этом матери, свято верящей в сыновний панкреатит?
В общем, мы почти подружились с мамашей Маугли. Я обещала больше не пускать Вадичку на порог. Но пускала. Все равно я его турну, как только вернется Мастоцкий. Я даже не стала сообщать Вадиму о явлении его маменьки. И даже не спросила, откуда она узнала мой адрес. Посчитала, что несчастная мамаша просто выследила, куда шляется ее ненаглядный сыночек.
За три дня до приезда Кирилла я сказала Вадиму, который одевался в прихожей:
– Прощай, Маугли.
– А что так? – спросил он, как мне показалось, ничуть не огорчившись прощанию.
– Скоро приедет мой... ну... в общем... Акела, и рядом с ним тебе тут места не будет.
– Понял, – отозвался Вадичка, сочно чмокнул меня в щеку и исчез за входной дверью.
После его ухода я отдраила квартиру так, чтобы нигде не осталось и волоска, случайно упавшего с буйной шевелюры Маугли, и отправилась в магазин за продуктами. Я встречу Мастоцкого королевским обедом. Надо привыкать к роли жены.
По возвращении я нашла в своем почтовом ящике конверт. На его чисто-белом, без всякого рисунка поле было написано одно слово: «Тоне». Я не знала почерка Феликса, но почему-то сразу поняла, что письмо от него. Из наскоро и небрежно вскрытого конверта я выхватила листок, на котором прочитала: «Если хочешь увидеть меня, приезжай на Витебский вокзал. Буду ждать тебя у табло с расписанием поездов дальнего следования с 16.00 до 18.00. Феликс».
Вот оно! Я никогда не верила в то, что его не существовало в природе! Я не сумасшедшая! С Феликсом просто что-то случилось, и он срочно вынужден был уехать из Питера, забрав с собой мать. Да... но тетки с «золотого» крыльца утверждали, что Надежда Валентиновна никогда не жила в нашем доме, несли чушь про какого-то Шурика... Ну и что? Он же намекал на то, что у него особенная профессия... Возможно, Феликса преследует... например... мафия, и он вынужден заметать следы... Может быть, он даже любительниц посидеть на нашем крыльце самым натуральным образом озолотил, чтобы они молчали... Нет, ерунда какая-то... Мафия... Дичь! Надо же до такого додуматься!
Но письмо от него все же пришло. Было бы, конечно, лучше, если бы Феликс позвонил, но, видимо, у него нет такой возможности...
Мне уже хотелось выбросить в мусоропровод продукты, которые я купила для Мастоцкого. Мне нет дела до Кирилла! Я люблю Феликса! С ним произошло что-то... из рук вон... Он явно нуждается в моей помощи! Иначе не прислал бы этого письма... Стоп! А как же он его прислал, если на конверте нет даже адреса? Одно только мое дурацкое старорежимное имя! Неужели он приходил, а меня не было? Феликс хотел меня видеть, а я затаривалась мясом с овощами для Кирилла! Какой кошмар!!!
Ага! Приходил и захватил с собой на всякий случай аккуратненький беленький конвертик... Вы носите с собой беленькие конвертики на всякий случай? Уверена, что нет! И я – никогда! Если бы мне приспичило написать что-нибудь человеку, которого не застала дома, я просто оторвала бы кусок объявления, которые всякие паразиты лепят возле крыльца чуть ли не каждого дома, а на его обратной стороне как раз и...
А может быть, Феликс написал письмо на том самом Витебском вокзале, на который меня приглашал? Точно! А письмо попросил отнести какого-нибудь надежного человека...
Я понимала, что все мои рассуждения не выдерживают никакой критики, но мне хотелось думать именно так. Мне хотелось, чтобы Феликс во мне нуждался, чтобы назначал тайные свидания, чтобы кто-то носил от него письма, а я... А я готова была бежать за ним на край света. Я так истосковалась по нему, что уже не вспоминала ни покойную Наташу, ни ее мать, ни Дану Росс. Прижав письмо к груди, я быстренько поднялась на лифте в квартиру, забросила продукты в холодильник, потому что они могут пригодиться не только Мастоцкому, и поехала на Витебский вокзал. Я была у табло с расписанием в 15.55. Феликса возле него не было. Это меня не расстроило. Он же четко написал: будет ждать с 16.00 до 18.00. Он, конечно же, придет минут через пять-десять, а интервал ожидания продлил до шести вечера из-за меня. Он же не знал, как скоро я смогу примчаться на вокзал.
Феликса не было ни в 16.10, ни в 16.30, ни в 17.30, ни в 18.00. Я напряженно вглядывалась в снующую мимо меня вокзальную публику с чемоданами и ручными тележками. Мои мозги вскипели и заработали в стиле какой-нибудь Агаты Кристи: вдруг пришло на ум, что Феликс мог изменить внешность. Трудно, конечно, представить, каким образом Плещеев смог бы закамуфлировать свою могучую стать, но, например, надеть парик и темные очки – это ведь запросто...
В 19.30 я поняла, что опять схожу с ума. Парики... очки... тайные письма... Наверняка не было никакого письма... Просто я, выгнав из своего дома Маугли, который меня худо-бедно отвлекал от свалившихся проблем, опять впала в состояние психоза. Хорошо, что Кирилл приезжает не завтра. Сегодня я как следует отосплюсь, шарахнув для верности таблетки три снотворного, завтра приготовлю его обожаемый борщ, куриные котлетки в сухариках... и... послезавтра пойду с ним в загс.
Уже в метро я нащупала в кармане письмо. Вытащив его на тускловатый свет электрички, еще раз прочитала короткий текст. Письмо мне не привиделось. Письмо БЫЛО! Я резко смяла его, и бумага захрустела в моих пальцах. Девушка, которая читала книгу рядом со мной, вздрогнула от этого звука и даже смущенно улыбнулась: мол, ничего... хрустите на здоровье...
Входная дверь в мою квартиру была чуть приоткрыта. У меня упало сердце. Феликс! Он не смог приехать на вокзал и примчался прямо сюда, а я-то, дура, столько времени потеряла у табло с расписанием! Или... Или это раньше времени возвратился Мастоцкий? Или они там оба? Сидят друг против друга и не знают, чего ожидать от противника? Но дверь-то могли прикрыть... мало ли что...
На мысли «мало ли что» я осторожно протиснулась в приоткрытую дверь, потому что уже понимала: там нет ни Феликса, ни Кирилла, разве что они успели поубивать друг друга. В квартире было слишком тихо... Слишком... Но это была моя квартира, и я не могла не посмотреть, что внутри ее делается... тем более что замок был... явно... сломан...
В квартире ничего не делалось. Там уже давно все было сделано, то есть перевернуто кверху дном. Все полки были раскрыты, все ящики выдвинуты. Их содержимое в беспорядке валялось на полу. Вместо страха я испытала чувство гадливости. Все мои вещи были осквернены, их касались грязные руки мерзких людей, возможно, больных нехорошей и абсолютно неизлечимой болезнью. Я перешагивала через свои книги, компьютерные диски, белье, обувь, внимательно оглядывая комнату. Не просто так у меня рылись. Хотели найти что-нибудь ценное. А что у меня ценного? Ничего...
Крышка зеркального бара была откинута. У меня никогда не хранилось в баре вино. Там стояла косметика, шкатулки с моими любимыми камнями и хранилось портмоне с небольшой суммой денег. Ну конечно... вон оно, раззявленное портмоне... Представляю, как разозлились эти ублюдки, когда вытащили из него три жалкие тысячи. Ха! Больше у меня не было! Зря они рылись в белье и книгах! Вот чего мне действительно жалко, так это моих украшений. Шкатулки, похоже, пусты... Немного же эти кретины выручат за кораллы, змеевик, бирюзу, халцедон, янтарь и прочие самоцветы.
Осторожно переступая ногами, чтобы не споткнуться и не рухнуть на какой-нибудь пустой остроугольный ящик, я подобралась к бару, вплотную к которому придвинули кресло. Я слегка откатила его в сторону и... расплакалась. Мои любимые камни лежали на полу в самом жалком состоянии. Было такое впечатление, будто их специально дробили каблуками от злости, что в шкатулках не оказалось золота и бриллиантов. Всхлипывая и кусая губы, я опустилась на пол и принялась перебирать руками осколки своих украшений. Вот это колье я купила себе на прошлый день рождения, а эти серьги – без всякого повода... просто так... за красоту...
Я глотала слезы и выла, будто эти раздавленные камни были для меня дороже всего в жизни. Мне казалось, я чувствовала их боль, будто это мои кости только что безжалостно переламывали с хрустом. Да что там: я готова была действительно подставить под тяжелые сапоги свои руки и ноги, только бы в живых остались мои украшения... моя радость... мои друзья...
– Тоня! Что случилось?! Ты где?! – услышала я знакомый голос Мастоцкого. Он не мог видеть меня, сидящую на полу за креслом, но вой он, безусловно, слышал. У меня не было никакого желания отзываться, но и прекращать стенать я не хотела. Я собиралась это делать вечно. Выть и ласкать руками осколки самоцветов. О! Как же сладка была моя боль! Все, что должно наступить после того, как я встану с пола, отвратительно и безотрадно, а потому я не хотела вставать. Это он – тот особенный день: число 349, месяц Мц гдао! Привет тебе, гоголевский сумасшедший!
Я не хотела видеть Кирку, который все-таки явился не запылился раньше времени. Я не хотела ничего объяснять ему. Мне не нужно было его участие. Мне нужно было, чтобы время остановилось за минуту до прихода Мастоцкого. Но... кому интересно то, чего мне хотелось, чего не хотелось! В конце концов Кирилл обнаружил меня за креслом.
– Ну-ка поднимайся немедленно! – заявил он, потому что не знал, что я намеревалась остаться в этом месте навсегда.
Разумеется, я не повела даже ухом.
– Антонина! Вставай! – потребовал Мастоцкий с интонациями начальника отдела, но и это ему не помогло. Я все так же ныла, раскачиваясь над поруганными украшениями, как над обесчещенными знаменами.
– Да что же это такое... – в ужасе вскричал Кирка, всунул свои руки мне под мышки и попытался поднять с пола.
Ужас! Мои ноги не разгибались... Я болталась в пространстве в позе «алмаза», будто костяная статуэтка Будды... Мастоцкий перетащил мое бренное тело на диван, кое-как разогнул мне ноги, уложив их прямо на яркие шарфы и платки, в беспорядке сваленные на нем. Потом он обнял меня как-то всю сразу, прижал к себе и горячо зашептал в ухо:
– Тонечка... Тонечка... все же хорошо... ты жива и здорова... и это главное... А этих... твоих камней... я куплю... мы вместе купим... столько, что их некуда будет складывать... Придется покупать специальный шкаф... и мы купим...
Кирка непостижимым образом угадал единственное, что мне надо было говорить в тот момент. Он не спрашивал о том, что произошло, он не призывал меня звонить в милицию или повнимательней оглядеться вокруг, чтобы оценить истинные масштабы происшествия. Он говорил именно о том, о чем я в данный момент хотела скорбеть больше всего. И я оттаяла, мои члены отпустило это кошмарное окостенение. Я обняла Мастоцкого за шею и заплакала уже совсем по-другому: тихими, светлыми слезами.
Когда и они закончились, волей-неволей пришлось говорить о том, о чем говорить не хотелось. Нет, Кирилл так и не спросил ничего. Я сама должна была ему рассказать. Я же собиралась за него замуж. Между нами не должно было остаться никаких недоговоренностей.
– Тонь! Ну можно ли так слепо доверять первому встречному! – сказал Мастоцкий о Маугли. И это опять было тем, что я хотела бы слышать. Он не стал упрекать меня за то, что я спала с мальчишкой, за то, что вообще с кем-то спала в его отсутствие. – Хорошо, что он оказался квартирным вором, а не убийцей! Хотя... – и Кирка опять прижал меня к себе, – ...трудно сказать, что он сделал бы, если бы ты вдруг вернулась в тот момент, когда он тут хозяйничал...
– Думаю, он просто привязал бы меня к батарее, засунув в рот кляп, – предположила я, вспоминая в общем-то добрые глаза Маугли.
– Тоже хорошего мало...
– Да я и не пришла бы раньше, чем через два с половиной часа: бдение у табло и дорога в оба конца... Он все предусмотрел... он...
Я опять окостенела. Ясно, что из квартиры меня выманил Вадим, но почему он подписал свое письмо именем Феликса?
– Да... я тоже этому удивился, – сразу понял причину моего очередного ступора Мастоцкий. – Выходит, они как-то связаны...
– Выходит... И ведь опять в деле мамаша! – И я рассказала Кирке о матери Маугли, которая выпала из предыдущего моего повествования как необязательный элемент.
– Может, наводчица... – сказал, на мой взгляд, полную глупость Кирилл.
– Да этот Маугли уже давно все у меня в квартире рассмотрел сам!
– Мало ли... Сама говоришь, он слишком юн. Может быть, тетка, которая прикидывалась несчастной матерью, выглядывала совсем другие вещи.
– Да разве у меня есть вещи, которые стоит выглядывать!
– Тонь! Давай все-таки посмотрим, что пропало. И потом... наверное, надо в милицию...
Если не считать ноутбука и старинной серебряной сахарницы, доставшейся мне от бабушки, ничего серьезного не пропало. Так... мелочовка, о которой не стоило и сожалеть. Как я уже говорила, больше всего мне было жаль погубленные самоцветы. Почему-то я даже о ноутбуке не так печалилась, как о них.
– Ну что, я звоню в милицию? – спросил Мастоцкий.
– Не надо, Кира, – грустно сказала я. – Я сама во всем виновата, а потому не хочу никаких объяснений, следствий, протоколов, отпечатков пальцев... – Я обняла его за шею и, глядя в пестро-серые глаза, попросила: – Давай уйдем отсюда... куда-нибудь... к тебе домой... уедем на твою дачу... куда хочешь... если ты, конечно, простишь меня за все...
– Я люблю тебя, Тонька, со всеми твоими примочками-заморочками... – ответил он и с нежностью провел пальцами по моей зареванной щеке. – Только как же мы уйдем, если квартира нараспашку. Неужели этот придурок не мог стащить у тебя ключи и сделать дубликат?
– А зачем ему излишне напрягаться? Помнишь, ты сам говорил, что мой замок можно ногтем открыть!
– А ты уверяла, что у вас какой-то навороченный домофон...
– Так оно и есть.
– Ну и как же твой Маугли сквозь него просочился?
– А ты не знаешь, как это делается?
– Представь, не знаю!
– Учу неразумного: звонишь в любую квартиру и говоришь: «Откройте, пожалуйста! Почта: новые буклеты о скидках в „О’Кее“.
– И что, неужели открывают? – удивился Мастоцкий.
– Разумеется... В общем, Кир... пусть квартира стоит открытой. Здесь уже совершенно нечем поживиться. Не выносить же самую обыкновенную мебель и холодильник ледникового периода?
– А и правда! Что нам какой-то холодильник! Мне кажется, ты уже достаточно наигралась, а, Тонька?
– И что?
– Ну... и выйдешь наконец за меня замуж, как обещала...
– Выйду, – сказала я, и в моем голосе послышался даже некоторый энтузиазм.
Кирилл осторожно поцеловал меня в уголок распухших губ. Он всегда с этого начинал. Это был его фирменный поцелуй. И я откликнулась. А что мне было еще делать? Продолжать казниться? Черта с два! Что было, то было! Я начну жизнь с чистого листа! Кирилл меня по-настоящему любит. Мне он симпатичен, а потому наши отношения на несколько порядков выше моей связи с аферистом и квартирным вором Вадичкой-Маугли. Что касается Феликса, то это закрытая тема.
В общем, всякий, кто прошел бы мимо моей квартиры, мог бы заглянуть в нее сквозь распахнутую дверь и увидеть, чем занимаемся мы с Мастоцким посреди разоренной комнаты. Хорошо, что никто из наших с ним сотрудников не жил со мной на одной площадке! Представляю, что сделалось бы с Леночкой Кузовковой, если бы она увидела наши обнаженные тела на свалке из предметов первой необходимости и некоторых элементов роскоши. Предмет роскоши – это, например, фарфоровая танцовщица. Она пребольно упиралась мне в бок своей вскинутой в неаполитанском танце рукой с раскрытым веером, но я не хотела даже шевельнуться, чтобы отбросить зарвавшуюся женщину подальше. Киркины губы ввели меня в состояние почти настоящей нирваны, и если бы не эта паршивая статуэтка... И чего Вадичка не раскрошил ее своими башмаками?
Никто из моих соседей так и не заглянул в странно приоткрытую дверь квартиры. Видимо, все были увлечены вечерними сериалами. Что ни говори, а какая-никая польза от них иногда все же есть.
Кое-как прикрыв дверь квартиры, чтобы она не вызывала ненужного любопытства соседей, мы поехали домой к Мастоцкому. В дороге ни о чем не разговаривали. Я почти дремала, скрючившись на заднем сиденье его «Форда». В странном взвешенном состоянии выбралась из машины и как-то вдруг неожиданно для себя оказалась под струями колкого душа. Заботливые руки моего начальника вытащили меня из ванной, как недавно из машины, обернули махровой простыней и уложили в постель. Измученная всем происшедшим, я заснула как убитая.
Когда я наконец очнулась после своего мертвого сна в постели Мастоцкого, первым делом спросила, почему он приехал раньше времени. Можно было подумать, что этот вопрос был самым насущным на тот момент. Но Кирка понимал, что я не хочу вот так сразу обсуждать свои непростые проблемы, и долго рассказывал мне о командировке, о том, какие новые заказы он выбил для нашего отдела. Я слушала с большим участием. Новые заказы для отдела (а я уже говорила, что люблю свою работу) – это куда интереснее, чем моя жизнь в отпуске, который на свою и мою голову организовал мне все тот же Кирилл.
– А приехал я раньше потому, что, во-первых, все нужное уже было сделано, во-вторых, хотел быстрее увидеть тебя, – объяснил он, а потом вдруг добавил: – Сначала просто хотел увидеть, а потом...
– А что потом? – почему-то испугалась я.
– А потом уже не просто...
Я почувствовала, что мое тело опять костенеет. Я даже не смогла поднять на Кирилла глаза, только прошептала куда-то себе в ямочку между ключицами:
– Что значит «не просто»?
– Ну... я по порядку... – начал он. – Чтобы тебе было все понятно... Ты же знаешь, что я поехал с двумя женщинами: с Судаковой – начальницей планового отдела и с экономисткой Маргаритой Васильевной. Женщины набрали с собой в дорогу кучу современных романов в мягких обложках, а поскольку погода была очень плохая, вечерами читали их напропалую в гостинице. Я сначала маялся дурью, смотрел телевизор, листал газеты, журналы. Книгу я с собой взял чересчур серьезную, и она у меня в той обстановке никак не шла. От скуки попросил какой-нибудь легонький романчик у женщин. Судакова дала мне один. Сказала, что он не такой уж и легонький, но в условиях гостиничного безделья наверняка и у меня пойдет хорошо. И он действительно пошел... Написан хорошим языком, и события в нем разворачивались очень бурно, но... Понимаешь, Тоня, чем дальше я читал, тем больше впадал в состояние так называемого дежавю.
– То есть? – Я наконец смогла поднять на него глаза. Непонятно, какого черта он рассказывает мне о какой-то дурацкой книжке.
– Я читал, и мне казалось, что все описываемое очень знакомо, что все это уже происходило где-то рядом со мной... То есть я не был участником этих событий, но... Словом, Тоня, я точно знал, чем кончится этот роман.
Я молчала. Я не знала, что ему сказать, а он закончил так:
– В общем, я не буду тебе пересказывать сюжет. Тебе лучше прочитать это самой.
Мастоцкий порылся в своей дорожной сумке, которую еще так и не распаковал, и достал из нее маленький пухленький томик в яркой обложке. На ней была изображена лежащая на полу красивая женщина с запрокинутой головой и остекленевшими глазами. Женщина была явно мертва. В ярко-алой лужице крови, которая вытекла из-под головы покойницы, мокла белая гвоздика. Я не могла не вспомнить те гвоздики, которые выронил в осеннюю грязь Вадичка-Маугли. Да... дежавю... Мне стало очень не по себе. Судорожно поведя вмиг озябшими плечами, я прочитала название – «Двойная ошибка». Автором была Манана Мендадзе. Да-да! Та самая Манана, каждая вновь вышедшая книга которой становилась бестселлером. Я, признаться, и сама пару раз покупала ее романы. Она писала сентиментальную прозу с элементами детектива. Об этой Манане почти ничего не было известно. Ни один из самых расторопных и наглых папарацци не сумел сделать ни одного ее портрета. Личность Мендадзе, несмотря на большое количество изданных романов, оставалась загадкой. Поговаривали о литературной мистификации. Романы приписывали перу то одной известной литераторши, то другой, и с нетерпением ждали, когда наконец все объяснится. С завидной регулярностью бульварные газетенки хвалились, что в следующем номере непременно дадут интервью с Мендадзе и опубликуют ее снимки, но обещанное так ни разу нигде и не появилось. Представители издательства «Марс», которое выпускало книги Мананы, на все провокационные вопросы СМИ каждый раз только разводили руками и говорили, что строгая конфиденциальность – условие, выдвинутое автором. Еще они говорили, что если читатели хотят и впредь читать книги Мендадзе, им лучше прекратить задавать вопросы, а бежать в магазин за новым ее романом, пока экземпляры еще есть в продаже.
– Ты знаешь этого автора? – спросил меня Мастоцкий.
– Ну-у-у-у... читала несколько ее книг... – ответила я, уже чувствуя отвратительный холод в желудке.
– И что?
– Что?
– Тебе книги этой тетки ничего не напоминали?
– Ничего такого... обыкновенные истории...
– Обыкновенные?
– Финал, как правило, трагичен, но читать всегда интересно.
– Ну-ну... – проговорил Кирилл с неясной интонацией.
– Что значит это твое «ну-ну»?! – взорвалась я, потому что нервы и без того были уже на пределе.
– Не стоит злиться по пустякам, – заявил Кирилл и усадил меня обратно в кресло, с которого я вскочила. – Лучше почитай, а я пока... посплю... с твоего разрешения. В поезде как-то не выспался, да и сегодня ночью... твой сон караулил...
– Зачем? – удивилась я.
– Сам не знаю, – пожал плечами Мастоцкий. – Мне казалось, что если я надолго отключусь, с тобой непременно опять что-нибудь случится.
– А сейчас не боишься?
– А сейчас – белый день!
Мне хотелось еще что-нибудь сказать Кириллу, чтобы не начинать читать книгу, которой я уже здорово побаивалась, но сказать было решительно нечего. Мастоцкий тоже как-то нервно передернул плечами и пошел на кухню, где у него стоял небольшой диванчик. Мне не понравилось, что он не стал ложиться возле меня на диван нормального размера. Кирке будто хотелось оставить меня с романом Мананы один на один. В общем, мне не нравилось абсолютно все...
Еще раз «полюбовавшись» на застывшие глаза покойницы на обложке, я вынуждена была приняться за чтение. Роман, как всегда у Мендадзе, захватывал с первых же страниц. Она всегда писала очень живым, образным языком, а кроме этого, была женщиной, что называется, до кончиков ногтей. Мысли, сомнения и терзания героинь были так понятны и знакомы, будто списаны с меня. Но не это же Кирилл называл дежавю. Ему-то откуда знать образ мышления женщины!
Но по мере продвижения сюжета я поняла, что Мастоцкий имел в виду. За три с половиной часа я одолела роман.
Он состоял из трех частей, написанных от трех разных лиц соответственно. Начинался он рассказом двадцатилетней девушки, которая в поезде Москва – Санкт-Петербург познакомилась с сорокалетним мужчиной. Их билеты оказались на одно место. Методом очень сложного обмена местами и билетами проводнице удалось рассадить всех пассажиров с учетом их требований и претензий, и девушка оказалась рядом с мужчиной. Они разговаривали всю дорогу, и девушка, разумеется, влюбилась. До этого она общалась только со своими сверстниками, и мир взрослого, умудренного жизненным опытом мужчины показался ей необыкновенным. Потом они встречались в Петербурге. Любовь девушки крепла с каждой новой встречей. Она была убеждена, что тоже любима, а потому решилась познакомить возлюбленного с матерью.
С этого места рассказчиком становится мужчина. Выясняется, что он страшный бабник, ловелас и циник. Несколько раз был женат. Жить ему скучно, поскольку прошел все огни и воды и знает наперед, чем кончаются любые романы. Восторженность юной девушки его всего лишь забавляет. Ему нравится ее нежное тело, нравится наставлять ее и учить сексу. Жениться на ней он не собирается, поскольку вообще уже зарекся «ходить под венец». Он уже раздумывает над тем, как бы половчей ее бросить, когда девушка предлагает ему познакомиться с матерью. Он не отказывается, потому что мамаша может оказаться тоже ничего себе женщиной. Ей должно быть лет сорок с небольшим, что для современных, следящих за собой женщин – вовсе не возраст. Мать действительно оказывается красивой моложавой женщиной и нравится ему не меньше девушки. И мужчина начинает игру, которая будоражит ему кровь. Жизнь вновь становится интересной. Для начала он влюбляет в себя мать, а потом, чтобы увеличить поступление в кровь адреналина, намеренно сталкивает обеих женщин друг с другом, дабы посмотреть, как те будут себя вести в столь экстремальной ситуации. Ему безумно нравится выступать сразу в нескольких ролях: и режиссера-постановщика разворачивающегося действа, и главного исполнителя, и зрителя, который наблюдает за происходящим как бы со стороны. Он давно не был в состоянии такого подъема, а потому молодеет и хорошеет прямо на глазах, и бедные женщины привязываются к нему еще крепче.
Далее повествование переходит к матери девушки. Поняв, что влюбилась в жениха дочери, она не находит себе места, мучается и страдает, но преступная любовь захлестывает ее все сильнее. Она уже не может противиться ей, поскольку таких сильных чувств не испытывала даже в молодости. А жених дочери вдруг начинает уверять, что влюбился в нее, как только увидел. Бедная женщина пытается сопротивляться, но сил не хватает. Дочь застает мать в постели с собственным возлюбленным, и жизнь обеих женщин превращается в сущий кошмар. Мужчина думал, что две влюбленные в него кошки начнут, фигурально выражаясь, драть друг другу когтями бока, а он будет наблюдать со стороны и веселиться. Но выясняется, что и мать, и дочь – обе готовы принести себя в жертву. В конце концов они предлагают ему сделать выбор. Мужчине не нужна ни мать, ни дочь. Комедия, которую он ставил, стала сама собой трансформироваться в трагедию. Участвовать в ней он не собирается. Он объявляет женщинам, что не любит ни одну, ни другую, и уходит.
В эпилоге, написанном от лица автора, выясняется, что и мать, и дочь ждут ребенка от этого мужчины. Девушка не выдерживает свалившегося на нее груза проблем и выбрасывается из окна. Честь по чести похоронив дочь, мать тоже сводит счеты с жизнью. Мужчина, который ничего не знает об этом двойном самоубийстве, в уличном кафе лениво флиртует с очередной женщиной и думает при этом, что жизнь чертовски скучна.
Мне показалось, что в этом романе Манана Мендадзе превзошла самое себя по части тонкого психологизма. Создавалось такое впечатление, будто автор одинаково хорошо знает и женщин, и мужчин. Я не могла сдержать слез, когда читала о страданиях двух обманутых женщин, ставших игрушками в руках мерзавца. И в то же время этот мерзавец был как бы и не таким уж мерзавцем. Его достала жизнь и женщины, которые вешались на него гроздьями. Он разуверился в любви и решил брать от жизни хотя бы то, что она в избытке может ему предложить: развлечения. Пусть жестокие, но всего лишь развлечения. Мужчина не знал, что эти две дурочки так серьезно его воспримут, особенно та, сорокалетняя, которая, казалось бы, тоже уже терта жизнью. Он, не слишком любимый собственной матерью, даже не мог предположить, что в семьях бывают и другие отношения, что мать и дочь могут быть так преданы друг другу. И о смерти обеих он так и не узнал. Манана выписала мужской характер таким образом, что почему-то верилось: если бы он узнал, что произошло с обманутыми им женщинами, это изменило бы его кардинально.
Надо ли говорить, что сюжет чуть ли не в деталях повторял рассказ Виктора Серебровского. Вторую часть их фамилии я буду для краткости опускать. Девушку в романе звали Катей, но это была история сестры Виктора – Наташи – и их матери. Мастоцкому я обо всем этом рассказывала, а потому и на него роман Мендадзе произвел соответствующее впечатление. В книге была описана реальная жизненная история. Кто-то мог, конечно, рассказать ее Манане, но вряд ли это сделал Виктор. Он не стал бы трезвонить о трагедии собственной семьи всему свету. Но у семьи могли быть знакомые, которые... Нет... Написано будто изнутри происшедшего... Будто действующим лицом... Или таким образом проявилось мастерство Мендадзе?
Нет, нет и нет! Тот, кто писал, очень хорошо знал перипетии истории, потому что многие детали до тонкостей совпадали с тем, что рассказывал мне Виктор. Тогда кто мог написать эту книгу? Сама Наташа? Нет... Наташа не знала, что мать тоже покончит с жизнью. Не знала... Но могла предположить, если они уж так любили и чувствовали друг друга. А мать... А мать могла поступить так, как написала Наташа, выполнить ее, так сказать, последнюю волю...
Нет, ерунда... Откуда у двадцатилетней девушки такое знание жизни? Мужчин? И потом... Манана Мендадзе на книжном рынке уже лет пять и находится на первых местах в рейтингах популярности с первых же вышедших в свет книг... Не в пятнадцать же лет начала писать романы Наташа Серебровская! Конечно, нет... Тогда... значит... писала ее мать... Ее мать? А что? Возраст у нее подходящий, жизненного опыта уже не занимать. Она могла сначала смоделировать свою смерть, а потом проиграть этот вариант в жизни.
Я захлопнула книгу и еще раз посмотрела на обложку. В верхнем правом углу красовалась золотистая надпись «Новинка». Еще бы... Свежи пока могилы... Перелистав книгу, я уткнулась в листок с выходными данными. Да... конечно... роман вышел уже после смерти обеих женщин... Лебединая, так сказать, песнь... Но тогда...
Я пулей выскочила из кресла и бросилась в коридор. Когда я натягивала куртку, из кухни выбежал заспанный всклокоченный Мастоцкий.
– Ты куда? – крикнул он еще хриплым со сна голосом.
– В книжный... – буркнула я и ринулась к дверям.
– Погоди... – Кирилл перегородил мне дверь. – Зачем?
– Надо посмотреть, не вышла ли очередная книга Мендадзе.
– Ты что, думаешь, она печет их, как блины? На той, которую ты читала, ведь ясно написано: «Новинка»!
– Кира, я не знаю писательской кухни. Может быть, за месяц... а уже прошло гораздо больше... профессионалам ничего не стоит сбацать новую вещь...
– За какой месяц?
– Ну... Ты же не случайно дал мне это читать! Ты ведь тоже понял, что сюжет совпадает с историей, которую я тебе рассказывала... Уже много больше месяца прошло со смерти Наташи и ее матери. Я хочу знать, не появился ли за это время новый роман Мананы Мендадзе!
– Давай посмотрим в Интернете!
– Нет! Я хочу сразу купить! И парочку предыдущих!
– А если их нет в продаже?
– Кира! Манана Мендадзе всегда есть в продаже! В нашей стране популярнее ее автора нет!
Мастоцкий сдернул с вешалки свою куртку и сказал:
– Хорошо! Пошли вместе! Я боюсь тебя отпускать одну!
Из магазина мы вернулись с охапками книг в руках. На нервной почве скупили по экземпляру чуть ли не всех имеющихся в наличии произведений. Даже не сняв куртки, я опять опустилась в кресло и уставилась на обложку еще одной новой книги Мендадзе. На ней также золотилась надпись «Новинка» и была изображена очередная красивая женщина, поющая в микрофон. Роман назывался – «Последний шлягер». Что-то мне очень не нравилось в этой женщине, в ее микрофоне.
Я перелистала книгу и, прочитав выходные данные, поняла, что роман вышел в свет уже после смерти Серебровских. Ну-у-у... в конце концов, «Последний шлягер» мог быть написан и раньше... Как бы вперед, чтобы не сразу прервалась деятельность Мендадзе. Может быть, матери Наташи хотелось еще добавить интриги, сыграть, так сказать, вслепую... Странно, конечно, но кто их знает, этих писателей... Что там делается в их умах, набитых виртуальными историями? Впрочем, как оказалось, не только виртуальными...
А может быть, это издательство выбрало, какой роман печатать вперед из двух новых, которые предоставила им Серебровская один за другим?
Я могла бы гадать еще долго, поскольку боялась начинать чтение. Мне казалось, что я узнаю из романа что-то такое, чего бы мне лучше не знать. Но и не читать почему-то казалось опасным.
Не стану пересказывать «Последний шлягер» так же подробно, как «Двойную ошибку». Скажу, что и он был написан мастерски, как и все предыдущие книги Мананы. Стиль был тот же самый, легко узнаваемый, но в то же время в каждом произведении особенный, самобытный. Передо мной прошла жизнь девушки из заштатного городка, которая, приехав в столицу, за короткий срок сумела сделать такой мощный рывок, что превратилась в известную певицу. Она получила все, что хотела: лучшие концертные площадки, выступления на главных телеканалах страны, тысячи поклонников и большие деньги. Не получила только ответной любви страстно желанного мужчины и однажды ночью покончила с собой, выпив большое количество снотворного средства.
У меня дрожали руки, когда я перевернула последнюю страницу романа. Конечно, мне не был известен в подробностях путь к успеху Даны Росс – Даши Росомаховой, но я была уверена, что в книге описана именно ее жизнь и... смерть... а значит... Значит, за псевдонимом Мендадзе не могла скрываться мать Наташи. Дана покончила с собой позже трагедии, происшедшей с Серебровскими. И кто же тогда автор? Кто?!
Как говорила раньше, я уже давно поняла, что автор романа о Наташе должен был лично участвовать в описанной истории. Действующих лиц в «Двойной ошибке» было три. Как выяснилось, женщины не могли быть авторами. Кроме того, им уже не было никакого дела до смерти Даши Росомаховой. Значит, автором мог быть только мужчина, тот самый, который довел всех трех женщин до самоубийства! Какой кошмар! Неужели все романы Мендадзе взяты из жизни? Неужели за каждым стоит смерть до умопомрачения влюбленной женщины? Да у Мендадзе романов больше пятидесяти... Неужели за каждым... Неужели... Вспомнить бы, вспомнить... Я же читала несколько книг... читала же... Да... одна из них была о стюардессе, которая мечтала разбиться вместе с самолетом... тоже от несчастной любви, так как не хватало силы воли покончить с жизнью самостоятельно. И однажды их самолет попытался захватить какой-то шизанутый террорист. Его потом быстро нейтрализовали, и с самолетом ничего не случилось, но стюардесса, которая могла бы одним движением руки выхватить у сумасшедшего парня пистолет или успокоить его, спровоцировала неадекватного пассажира на то, чтобы он в нее выстрелил. Я даже вспомнила, что подобная история была в прессе, только ни о какой несчастной любви там, разумеется, не шла речь. Говорилось лишь о неправильных действиях погибшей бортпроводницы.
Тут же вспомнился еще один роман Мендадзе. О женщине, погубившей и себя, и своих троих детей после того, как от нее ушел муж, а потом еще и возлюбленный, которого она уже представила детям как нового папу. О подобной истории тоже писали газеты, только в то время, когда я читала книгу, мне не было никакого дела до прототипов того романа.
В общем, из книг Мананы Мендадзе только что не капала настоящая кровь. Я сидела в кресле и не могла пошевелиться от ужаса. Что же это за маньяк скрывается за псевдонимом Мендадзе? И какое я имею ко всему этому отношение? Но ведь имею же! Имею! Именно мне написала Наташа перед смертью! Меня предостерегала! От кого? Так ведь ясно же, от кого... От Феликса... Никого другого со мной тогда не было... Это от Плещеева она не захотела, как сказал Виктор Серебровский, рожать сатаненка...
Неужели Феликс Плещеев и Манана Мендадзе – одно и то же лицо? Похоже на то... Хотя... когда я читала романы Мананы, мне казалось, что она женщина до кончиков ногтей, потому что слишком точно описывает переживания влюбленных женщин. Откуда бы Феликсу это знать? Или мужчины испытывают сходные чувства? Нет! Нет! И нет! Мы слишком разные, чтобы чувствовать одинаково. Но... тогда получается, что книги писал не Феликс... Нет, не получается! Их писал именно он! Может быть, его настоящая профессия – психолог? Загнанные обстоятельствами в угол женщины приходили к нему на прием, рассказывали о своих переживаниях, а он, как раньше говорили, все брал на карандаш! Да! Все именно так и есть! Надо признать это со всей очевидностью! Но Наташа... Откуда она могла знать? Или сообразила, как и я, по книгам? Или... Да разве теперь что-нибудь узнаешь о том, как до всего дошла Наташа! Но почему не предупредила меня открытым текстом? Зачем позволила, чтобы я... Или хотела, чтобы у нее на том свете была компания потесней?
Стоп... стоп... не надо форсировать события! Я еще пока на этом свете, и ничего ужасного со мной не случилось, если не считать ограбления квартиры поганцем Вадичкой. И Феликса рядом нет! Неужели он меня пожалел? Нет! Такие не пожалеют! Гонорары упадут! Рейтинги понизятся! Такие самым натуральным образом идут по трупам... Значит... значит, он что-то задумал... Но... не на ту напал... Конечно, я влюблена в него сильно... была... но не до психоза, подобного тем, что он описывал в своих романах. Я вообще собралась замуж за Мастоцкого... Неувязочка получилась у Мананы Плещеевны, кровавой Чарубины де Габриак...
Конечно, хорошо бы для полноты впечатления прочитать еще что-нибудь из... но сил уже нет. И так весь день отдан псу под хвост, вернее, Манане Мендадзе, вернее...
В комнату влетел Кирилл с раскрытой книгой в руках (видимо, тоже читал Чарубину на кухне) и с воплем:
– Ну если у этой бабы все истории подлинные!
– Про все не скажу, Кира, а вот эта, последняя... – Я потрясла книгой, которую держала в руках, – ...похоже, тоже списана с натуры...
– Да ну... – Мастоцкий, смешно сморгнув, опустился на кресло против меня.
– Ты ведь на даче еще не был? – спросила я.
– Нет, я же сразу к тебе, с поезда...
– И про Дану Росс ничего не слышал?
– Кажется... нет... А что?
– Она покончила с собой на даче Гороховского!
– Да ну!
– Кира! Телевизор просто разрывался от этого сообщения! Все газеты писали!
– Я мало смотрел телевизор в гостинице... да и то больше по местным каналам шастал... А потом, этой вот... Мендадзе увлекся... А что с Даной-то?
– Судя по этому роману... – Я опять потрясла «Последним шлягером», – ...наложила на себя руки из-за несчастной любви.
– Наложила руки?
– Ну это я так... Она отравилась... снотворным...
– Погоди... – Мастоцкий пересел ко мне на подлокотник кресла. – Какая же у Даны могла быть несчастная любовь, если Гороховский ее на руках носил! На виду у всей страны в телевизоре и на виду у всех дачников у нас в Завидове!
– А она любила вовсе не Гороховского!
– А кого?!
Я поежилась и выдавила:
– Думаю, Феликса...
– Феликса?! Это который...
– Да, тот самый, в которого, как мне казалось, я влюбилась без памяти!
Кирилл недоверчиво посмотрел на меня и спросил тихо и вкрадчиво, как разговаривают с душевнобольными:
– То есть в романе прямо так и написано?
– В романе написано, что некую певичку Дину Мандел любил баскетболист Горбовский, а она сходила с ума от некоего Анатолия Зуева, который ею помыкал, как хотел, чуть ли не ноги себе вытирал ее роскошными волосами...
– Ну... вот! С чего ты взяла, что этот Зуев списан именно с твоего Феликса... будь он трижды неладен...
Я собралась с духом и рассказала Мастоцкому, каким путями я пришла к данному выводу.
– То есть ты хочешь сказать, что Манана Мендадзе на самом деле никакая не Манана, а... – И он посмотрел на меня совершенно сумасшедшими глазами.
Я только лишь кивнула. Кирилл покусал губы и выдал:
– Да, похоже, что ты права, но тогда... – Он отшвырнул книгу в угол комнаты и потряс меня за плечи. – Неужели не понимаешь, что ты в опасности, если Мендадзе – действительно Феликс Плещеев!
– Почему это я в опасности? – не своим голосом спросила я, поскольку и сама об этом уже подумывала. – Я не собираюсь травиться, выбрасываться из окна и даже самолетом в ближайшее время не полечу! А своими руками он никого не убивает...
– Ага! Ты думаешь, он не сообразит, как тебя использовать для своего нового романа? Да он же маньяк! У него же мозги набекрень и настроены на волну своих жертв. Ты, конечно, по-прежнему думаешь, что ты есть Волчица и все такое... Дура! На каждую Волчицу найдется такой Волчара!!! Одного не пойму...
– Чего?
– Как он не боится выпускать романы после смерти своих женщин?
– А чего ему бояться? Женщины уже ничего не расскажут!
– Но ведь кто-то может все сопоставить, как ты...
– И что? Он скажет, что использовал для своих сюжетов трагические истории, освещенные прессой. Никому не возбраняется. Иногда в книгах даже пишут: по следам реальных событий...
– Но кто-то же мог видеть его с жертвой... будем уж называть вещи своими именами...
– Кира! Он потрясающе осторожен! Никто меня, например, с ним не видел! Я же тебе говорила: мне уже стало казаться, что я его себе придумала, что с ума сошла!
– Да-а-а... И угораздило же тебя! Вот ведь я тебе, видите ли, никак не подходил! Тебе надо было в эдакого урода втрескаться!
– Кира!!! – отчаянно выкрикнула я. – Перестань!! А то я и впрямь наложу на себя руки, а эта сволочь напишет новый роман!
Мастоцкий сгреб меня с кресла, спрятал внутри своих объятий и сказал:
– Ага! Как же! Пусть губенку-то обратно закатает! Пусть поищет себе других дурочек...
– А ведь он найдет, Кирка! Он потрясающе привлекателен... Даже не могу объяснить, чем... Надо его как-то остановить...
– Как? Я не Человек-паук... Мы с тобой не Скалли с Малдером... И даже не Абдулова с Дукалисом...
Мы еще немного постояли молча. Я понежилась в объятиях Мастоцкого. В них Плещеев не мог меня достать. По крайней мере, сейчас... На данную минуту... В данном месте...
Через пару минут Кирилл сказал:
– Тонь! А ведь у меня, пожалуй, есть идея, достойная мозга Фокса Малдера... ну... или хотя бы Толяна Дукалиса...
– Ну?
– Надо встретиться с Виктором Серебровским.
– Зачем?
– Ты говорила, что ноутбук Наташи теперь у него.
– И?
– Можно попросить разрешения на просмотр файлов его сестры. Может быть, там есть что-нибудь интересное.
– Виктор мог все удалить.
– Вряд ли. Ты говорила, что он искренне любил сестру, а потому вряд ли станет удалять память о ней.
Я высвободилась из рук Мастоцкого и задумалась. Да, вполне возможно, что Наташа написала о Феликсе то, чем его можно прижать к стене... Он прекратит свои чудовищные эксперименты над женщинами, если поймет, что придется за все ответить. Но кому ответить? А хотя бы нашим доблестным органам! Кажется, есть статья за доведение до самоубийства...
– Кира! Ну как мы найдем Виктора? – огорченно проговорила я. – Мы с ним не обменялись даже телефонами!
– Как-как?! По электронной почте!
– Я не знаю его адреса!
– Тоня! Иногда ты кажешься гораздо глупее, чем я привык о тебе думать!
– Да...
– Да! Он же приглашал тебя на кладбище!
– Но ведь из ящика Наташи!
– Тонька!!! – взвыл Мастоцкий.
Я вздрогнула и возопила не хуже его:
– Едем ко мне!
– Зачем?
– Чтобы посмотреть адрес Наташи.
– Брось, – Кирилл, мягко надавив на плечи, усадил меня все в то же кресло. – Я войду в твой комп из своего.
– Так, может быть, ты сможешь влезть и в записи Наташи?
– Ишь чего захотела! Я, конечно, ничего себе пользователь, но не хакер, не взломщик... Это с тобой мы давно побратались компьютерами...
Я не стану описывать, как мы с Мастоцким добрались до Виктора, как получили разрешение просмотреть файлы Наташи. Понятно, что Серебровскому тоже хотелось бы хоть как-то расквитаться с виновником смерти его любимых женщин, а потому он охотно предоставил нам компьютер сестры. Сразу скажу, что я удостоверилась в своей правоте: Манана Мендадзе и Феликс Плещеев – одно и то же лицо. Я приведу здесь несколько отрывков из записей Наташи.
«... сначала я решила, что он просто не знает, как отказать мне. Мамочка – очень красивая женщина, и не влюбиться в нее трудно, практически невозможно. В нее постоянно кто-нибудь влюбляется... Она всем отказывала, пока не явился он... Феликс... Он странный... Его нельзя назвать красивым, нельзя некрасивым... Он потрясающий...
Фу-у-у... я не о том хотела писать... не о нем, потому что о нем можно... но не буду... В общем, я решила: пусть он останется с мамой. Я еще молода, может быть, повезет еще раз... А у нее это последний шанс...»
«Так вот: я неправильно думала. Феликс вовсе не переживает за меня, но, похоже, и маму он... Боюсь написать, что мне пришло в голову. Вдруг ошибаюсь, а слова мои сбудутся. Говорят, такое бывает...»
«...теперь уже можно все назвать своими словами. Горько, но я ни в чем не ошиблась: Феликс ведет двойную игру. Странную. Опасную. Не могу понять, чего он хочет... Он не любит ни меня, ни маму. Это уже совершенно очевидно. Но что ему от нас нужно? Почему он не бросает нас? Зачем пытается жить с нами обеими, будто это норма?»
«...игра продолжается, но Феликс начинает делать ошибки. Мне и раньше не нравилась его квартира: безликая, полупустая, будто в ней живут от случая к случаю. Вчера я нагрянула к нему без предварительной договоренности. Феликс не смог даже изобразить радость, но пройти все-таки позволил. На диване валялось несколько романов популярной писательницы Мананы Мендадзе. Я посмеялась над тем, что уличила его в пристрастии к дамским романом. Он в ответ улыбнулся, но слишком уж натянуто, а потом чересчур поспешно выключил компьютер, который до этого я вообще никогда не видела включенным. Возможно, я и не заметила бы ни натянутости, ни поспешности, если бы уже давно не была насторожена. Особенно мне не понравился выключенный компьютер. Зато пришла в голову одна идея...»
«...в этот раз он привел меня к себе сам, а потому на диване не валялись томики женской литературы, а компьютер был выключен. Я принесла диск с фотографиями и стала привязываться к Феликсу, чтобы мы вместе посмотрели, какая я была в детстве, как похожа на юную маму. Я уже давно носила диск в рюкзачке и ждала удобного случая. Пришлось довольно долго корчить из себя дурочку, чтобы Феликс все-таки согласился включить компьютер. Мы смотрели мои фотографии. Феликс снисходительно, а я с выражением полного кретинизма на лице. В конце концов он расслабился. Я завладела мышкой и принялась дурачиться: загнала несколько фоток в „Photoshop“ и стала растягивать и удлинять лица, хохоча во все горло. Потом, как бы невзначай, попросила кофе. Феликс, совершенно спокойный на мой счет, вышел в кухню. Мне хватило нескольких минут, чтобы кое-что переписать с его системы на тот же самый диск. Сейчас посмотрю, что принесла домой. Пишу дневник, чтобы оттянуть время. Мне кажется, что я узнаю нечто отвратительное...»
«...отвратительнее не бывает. Игра Феликса не двойная... тройная... Я принесла домой бомбу... Если опубликовать в СМИ то, что я теперь знаю... Но мне не до СМИ. У меня свои проблемы. Бедная мамочка!!!
Черт! Черт! Черт! Зачем мне даны такие компьютерные способности?! Пользуясь тем, что перенесла на диск с фотками, я смогла влезть в систему Феликса. Он не Феликс! Он – Манана Мендадзе!!! Но это было бы еще ничего, если бы он просто писал романы и скрывался за женским именем. Не это страшно! Не это!»
«... не могла сразу дописать. Руки тряслись. В общем, этот дьявол – Феликс Плещеев – использует нас с мамой, чтобы написать новый роман!! Я читала страницы будущего произведения! Он не постеснялся описать даже интимные сцены... в том самом виде... в каком они и были на самом деле... Вот только язык... Безобразный... Я никогда не читала романов Мендадзе, поскольку вообще презираю женскую литературу. Неужели вся страна читает такое убожество? Неужели ЭТО может нравиться? Или на него работает целая свора редакторов? А что! Сюжетики-то он выдает классные! Какой ужас – проклятая Манана Мендадзе делает на нас с мамой свой бизнес! Я не хочу... Я не позволю... Я спутаю ему все карты...»
«... я хотела сказать мерзавцу, что все знаю, но... в общем, оказалось, что я беременна...»
«...действительность страшнее любого романа – мама беременна тоже. Нам обеим надо делать аборты. Мама против... она любит этого... этого...»
«...пришлось маме все рассказать... что с ней стало... этого не сможет описать даже гнусная Манана Мендадзе...»
«...Феликс сказал, что не любит нас обеих. Лицо его при этом было абсолютно спокойным. Мы с мамой застыли каждая в своем кресле, а он... ушел... Я еще не знаю, как расквитаться с ним... но... обязательно отомщу! Он будет помнить меня всегда!»
«... видела его с новой женщиной. Хотела броситься к ней с криками – беги от него прочь!!! Потом подумала, а вдруг он наконец влюбился... Она... та женщина... очень... даже не знаю, какая... В общем, не такая, как мы с мамой... Может быть, она сможет его победить? Адрес виртуального ящика этой особы запросто достала из компьютера Феликса, к которому у меня теперь постоянный доступ. На всякий случай я написала ей предостережение. Пусть подумает на досуге...»
«...я продолжаю читать роман о себе!!! Этот негодяй придумал мне смерть!!! Смерть!!! Он в своем романе написал, что я решусь на подпольный аборт и умру на квартире промышляющего этим врача. Откуда он узнал про беременность? Или это художественный вымысел, как и подпольный аборт?!»
«...для мамы он придумал другую смерть – она должна броситься в шахту лифта, который будто бы станут ремонтировать в нашем подъезде. Работяга будто бы отойдет перекурить, а она...»
«...несмотря на то, что я уговаривала маму на аборт, чтобы не рожать сатаненка, поняла: сама на это пойти не смогу. Ребенок ни в чем не виноват. Я любила его отца, когда отдавалась ему... Я не смогу убить свое дитя... Просчиталась Манана с подпольным абортом!»
«...не могу больше... жизнь ужасна... не хочу здесь больше находиться... наше место... ну... с моим ребенком... в другом измерении... Я подарю Манане другой конец романа. Тоже убойный! Тиражи будут многомиллионные! Прощай, Феликс-Манана! Прощай, мамочка, и прости... Прощайте, все... Витенька, не сердись на нас за то, что мы тебе ничего не говорили! Мы хотели стать счастливыми, две дурочки: я и мама...»
Да-а-а... Бедная девочка... Вот что она имела в виду, когда писала мне о том, что я прочту ее жизнь от корки до корки... Я действительно прочитала... Наташа думала, что предначертанная ей романом смерть – всего лишь беллетристика. Ей казалось, что Плещеев никогда не простит себе ее настоящую смерть. Наташа не знала, что все романы маньячки Мананы заканчиваются смертью героини. Самой настоящей смертью. А про криминальный аборт романной Кати – это так... всего лишь черновичок... на тот случай, если реальная Наташа устоит и не покончит с собой. Не устояла... Слишком чиста была и юна... И эта сволочь, Плещеев, переписал конец. И ничего в нем не дрогнуло... Еще бы: в его романах одна лишь правда жизни...
А еще Наташа боялась, как бы не запоздало мое прозрение... Чуть не запоздало. Феликс уже засунул меня за стальные звенья клетки, как ту волчицу из зоопарка. У меня сейчас наверняка такие же белые от ненависти глаза. Но, в отличие от нее, я найду, где подрыть проволочную сеть. У меня уже вздымаются бока от возбуждения... И возможно, что я... перегрызу-таки Плещееву горло, если... Словом, пусть только проявит хоть какую-нибудь слабину. Я наброшусь на него... Помните, что говорил про волков старый лесник, дед моей школьной подруги?
– Знаешь, Тоня, мне кажется, эта проклятая Манана описала и твой... мягко говоря... печальный конец... прости уж меня за это, – сказал Мастоцкий, когда мы ехали от Серебровского назад в Питер.
– Но если она думает, что я что-нибудь над собой сотворю и ей удастся переписать конец по живым следам, то... – запальчиво начала я, – ... то... черта с два это у нее получится, понял!
– Да я-то понял, только мне не нравится этот твой Маугли...
– Забудь ты его! Обыкновенный симпатичный домушник. Выглядывает на улице теток с заплаканными глазами, утешает изощренным сексом, усыпляет бдительность, подослав «мамашу», и при первом же удобном случае выносит вещи.
– Да вот что-то не забывается...
– Брось! Думай о хорошем!
– Это о чем же?
– А хотя бы о том, что у нас теперь против Плещеева есть такой компромат...
– Какой?
– А то ты не знаешь! Он ведь довел до самоубийства Наташу Серебровскую и ее мать. В Наташином дневнике это все явственно написано!
– А он скажет, что мы все это сфабриковали... придумали то есть... Ты, например, сочинила от ревности, когда он тебя... бросил!
– Ну-у-у... не знаю... Можно ведь, наверное, как-то проверить Наташин ноутбук, диск с данными, благодаря которым она проникала в компьютер Плещеева...
– Может быть... может быть... Хорошо, что Виктор нам его отдал. Я сам вряд ли что смогу с ним сделать, но у меня есть один знакомый паренек... Компьютерный гений! Может быть, он сможет залезть в компьютер Плещеева, и...
Я почему-то испугалась. Кирилл заметил это, обнял меня за плечи и очень бодрым голосом сказал:
– Не дрейфь! Возможно, нам удастся узнать, какой конец этот мерзавец уготовил тебе, и спутать все его планы.
– Наташа тоже хотела спутать...
– Но ты же не станешь делать глупости?
– Конечно, не стану!
– Вот и хорошо...
Мастоцкий заглянул мне в глаза. Я их быстрехонько опустила. Мне было невыносимо стыдно. Я, которая всегда так высоко ценила свою интуицию, не смогла разглядеть истинное лицо Плещеева! Влюбилась чуть ли не в Синюю Бороду.
Кириллу не понравились мои стыдливо опущенные глазки. Он резко приподнял мое лицо рукой и с горечью не столько спросил, сколько констатировал:
– Вот ведь не любишь ты меня...
– Оставим это, Кира, до лучших времен, – пробурчала я.
– Ладно, – кивнул он. – Попробую до них дожить... до лучших... Жизни-то хватит, Тонька?
Я не стала ему отвечать, села на диван и скорчилась в углу.
– Вот что! – опять начал Мастоцкий. – Завтра я все же отвезу тебя на дачу.
– В бронированном автомобиле?
– В обыкновенном.
– А на даче у тебя что, бункер?
– Я не думаю, что он станет подсылать к тебе наемных убийц!
– А вдруг так будет разворачиваться действие его романа?
– Тонь, он не творит, а списывает с жизни.
– Но ведь придумал же криминальный аборт Наташе!
– Но она же его не сделала!
Не могу сказать, что наш диалог меня успокоил, а потому я сказала:
– Кира, у меня ведь и отпуск кончился...
– Или я тебе не начальник?!
– А Кузовкова... – начала я.
– А Кузовкову, – продолжил за меня Мастоцкий, – собираются перевести в другой отдел, так что ей уже до тебя не будет ровным счетом никакого дела!
– Конечно, я рада за Леночку... она давно хотела перевестись к снабженцам... но неужели ты думаешь, что мне на даче будет спокойнее... одной...
– Не одной! Я буду с тобой! Меня обещали после командировки отпустить на все четыре...
– А вдруг...
– Только путь попробуют!
С утра Мастоцкий съездил на работу, отчитался о командировке, раздал задания коллективу, лично отвел Кузовкову в отдел снабжения, отдал диск Наташи Серебровской компьютерному гению и вернулся домой. Я, почти как верная жена, подала ему обед.
– Вот бы каждый день так жить! – заявил Кирилл, уплетая за обе щеки мой фирменный суп из шампиньонов.
Я не ответила, потому что не могла даже представить, каким образом дальше будет развиваться наша жизнь. Что-то должно было произойти, но что...
– Не грусти, Тонь, – погладил меня по руке Кирилл. – Я вот сейчас доем и кое-что тебе покажу.
Я кивнула головой без всякого интереса и продолжила хлебать рядом с ним суп, который казался безвкусным. Я солила его и солила, до тех пор, пока Мастоцкий не отобрал у меня солонку. После этого он отодвинул тарелку с так и недоеденным моим кулинарным шедевром, встал из-за стола и очень скоро вернулся на кухню с чем-то зажатым в кулаке. Если бы он знал, насколько мне было неинтересно знать, что у него там зажато...
Мой начальник Кирилл Анатольевич зашел ко мне со стороны спины и надел на шею какое-то ожерелье или колье. Я дотронулась рукой до прохладных камней. Хорошо, что не золото с бриллиантами, а то он мог бы... Пришлось встать со стула и идти к зеркалу. На груди красиво лежало плоское колье из змеевика, так мною любимого... Я не выдержала и разрыдалась. Кирилл прижал меня к груди и опять стал говорить о своей вечной любви. Я молча всхлипывала. Тогда он стал рассказывать, как договорился о новых замках для двери моей квартиры. Я продолжала гнусно сопеть. Терпеливый Кирка нашел в себе силы не обидеться. Он сказал:
– Все! Собирайся! Едем!
Нищему собраться – только подпоясаться.
Примерно через полчаса мы уже ехали в Завидово.
Я не была в этом поселке с тех самых пор, когда наша студенческая группа праздновала в дощатой хибаре семьи Мастоцких сдачу одного из последних экзаменов. Как говорится, воды с тех пор утекло немерено. Завидово было не узнать. Теперь многим его жителям действительно стоило позавидовать. От шоссе в глубь бывшего садоводства вела широкая асфальтированная дорога, которой раньше не было и в помине. По левую руку от нее лепились скромные, но тоже несколько похорошевшие со времен моей студенческой юности домики дачников Киркиного образца и достатка. Зато по правую... Такие коттеджи я видела только в кино и на снимках в газетах, жирующих на объявлениях о купле-продаже недвижимого имущества. У меня настолько неприлично отвесилась челюсть, что Мастоцкий вынужден был по ходу дела давать пояснения:
– Вот это дача диджея радио «Мост», Бруччо.
– Бруччо? – удивилась я, оглядывая аккуратненький особнячок в викторианском стиле.
– Ага... Кликуха такая. Псевдоним, значит... Ты не слушаешь «Мост»?
– Я вообще радио не слушаю...
– А... ну да... Я и сам-то только в машине. В общем, этот Бруччо в прямом эфире такие «забранки загинает», что уши вянут, зато видишь, какую дачку отгрохал!
Я подумала, что для этого Бруччо работа – одно, а личная жизнь – совсем другое... Ну... это как... Вот возьмем, к примеру, палача... Он рубит головы, потом любовно вытирает лезвие сначала ветошью, потом мягким бархатом, после укладывает свой топор в футляр, подобный скрипичному. Дома он запирает его в затейливый шкафчик и идет нянчить детей, которых у него штук семь: мал мала меньше... чтобы, значит, компенсировать нарубленное... А тот, который в телевизоре рассказывает отвратительные анекдоты исключительно про разного рода совокупления, в жизни, наверное, носит пояс целомудрия и не выпускает из рук Святого Писания. А эта...
– Тонь! Посмотри правее! – донесся до меня голос Кирилла. – Вот тот дворец – и есть дача Гороховского!
Я, вывернув шею, увидела монументальное сооружение из красного кирпича с массой разнообразных башенок на крыше. Да-а-а... Если бы я была футболистом, построила бы себе что-нибудь спортивное: из стекла и бетона, как крытый бассейн. Воистину: работа – работой, быт – бытом. В доме-бассейне Дане, может быть, и не захотелось бы сводить счеты с жизнью. А эти кирпичные башенки и почти крепостные стены настраивают на определенный лад: будто ты узница в замке привидений... Особенно в отсутствие хозяина...
На перекрестке, где широкую дорогу пересекала довольно узкая, стоял еще один очень красивый особнячок без особых прибамбасов, но очень изящный, со стенами, увитыми плетями уже увядшего плюща, что его совсем не портило.
– А это и есть дача телеведущей Зарины Корниловой, – сказал Кирилл.
– Значит, твоя где-то рядом? – спросила я.
Кирилл кивнул, свернул с широкой дороги на узкую и очень скоро остановил машину у небольшого домика, почти скрытого разросшимися деревьями.
Дачка Мастоцкого выглядела гораздо лучше, чем на заре нашей юности. Ее дощатые бока обшили вагонкой, крашенной спокойной охрой, крышу покрыли терракотового цвета черепицей.
– Прямо домик бабушки Красной Шапочки, – сказала я, улыбнувшись этому домику.
– Ага! Только у меня на дверях пара замочков фирмы «Цербер», под ставнями – решетки и – никаких веревочек.
– Что? Громят?
– А ты думала! Как только сезон пройдет... налетают, соколы...
– Но ведь тут теперь такие особняки. Наверняка охрана...
– Это у них охрана, а у нас – замки и решетки.
– Кир, а ты не боишься, что они... ну эти... которые могут позволить себе строить особняки, как-нибудь купят всю землю в Завидове вместе с потрохами, то есть с вашими дачками? Похоже, элитное местечко организовывается...
– Да... поговаривают уже об этом, но пока держимся. Многие уже успели сами выкупить землю. Теперь ее можно только перекупить или...
– Или что?
– Думаю, радикальные меры тебе известны... Входи!
Кирилл наконец открыл все запоры, и мы вошли в маленький коридорчик. В лицо неприятно пахнуло затхлостью.
– Да... амбре еще то, – скривился Мастоцкий. – Но это неизбежно, когда дом месяцами стоит закупоренным. Сейчас проветрим!
Он первым прошел в комнату и открыл настежь все окна.
– Замерзнем же! – простонала я. – Чай, не лето!
– Согреемся! У меня тут обогреватели есть...
Потом мы устраивались. Мне пришлось здорово попотеть, чтобы привести в порядок дачное жилище холостяка. Что делал на участке за домом Мастоцкий, я не вникала. И только когда во все еще открытое окно потянуло вкусным дымком, поняла – топил баню. Она и тогда была, эта баня, в нашу студенческую пору. Разумеется, мы ею не пользовались. Не то время было, чтобы устраивать на даче свальный мыльный грех. А что теперь? Теперь Кирилл хочет... А почему бы ему этого не хотеть? Мы уже не раз были близки. Но теперь все по-другому... Он сделал мне официальное предложение, которое я вполне официально приняла. В наше свободное время можно считать, что я уже за ним замужем. Мы будем вместе париться в бане, как муж с женой... Странно это... Отдаваясь Кирке, я всегда знала, что это так... баловство... что потом обязательно будет другой мужчина – лучше, интересней... Другого больше не будет. Могу ли я этому радоваться? Нет, но приму как должное. Все! Я замужняя женщина и – точка!
Кирилл пригласил меня в баню очень смущенно, словно думал, что я откажу. Он тоже с трудом постигал наше новое положение и не особенно мне доверял. Мало ли, что дала слово. Как дала, так и назад возьму. Я не возьму... Не возьму!
Я услала Мастоцкого в банный домик, пообещав прийти через несколько минут, и крепко задумалась. Похоже, у меня сейчас будет первый брачный помыв... Надо бы как-нибудь это дело обставить... Но как? Здесь же ничего нет... Хорошо бы надеть тонкую хлопковую сорочку, которая сразу прилипнет к телу, красиво вырисовывая его изгибы. Потом, постепенно намокая, она станет почти прозрачной, и...
Но где же взять белую сорочку? Я переворошила в домике все полки шкафа и старинный комод. Из нижнего ящика этого самого комода неожиданно вытащила белый мужской тельник, старый, выношенный до ветхости, а потому очень тонкий. Он, наверно, принадлежал еще Киркиному деду, потому что наши отцы уже таких вещей не носили. Это было как раз то, что надо. Я быстренько разделась догола и натянула на себя тельник, пахнувший лежалым бельем. Ничего, банный дух перебьет неприятный запах. Рубаха была просторной и доходила мне до колен. В широком вороте с оборванными пуговицами красиво смотрелся подарок Мастоцкого – колье из змеевика. Снимать не буду. Красиво. Пикантно. И длинные рукава, скрывающие кисти, – тоже интересно. Эх, венок бы еще на голову, и прямо день Ивана Купалы... Ладно, без венка тоже неплохо...
А потом было то, что я и задумывала. Рубаха Киркиного деда впитала в себя аромат березовых веников и облепила мое тело. Мастоцкий целовал его через дедову рубашку, потом спустил с плеч, и я вылезла из нее через широкую горловину. Ожерелье из змеевика тоже пришлось снять, потому что оно грозило ожечь мне шею. И поцелуи Кирилла жгли и распаляли и без того горячее тело. И я даже назвала его милым... может быть, и любимым... И то, что не было правдой, стало ею... на время... на дивный вечер, а потом на такую же потрясающую ночь. То утро, которое мудренее и которое все непременно расставит по нужным местам, не наступало долго. Мы оба не хотели, чтобы оно наступило. С его приходом надо было решать кучу неприятных вопросов, и мы тянули время, как могли. И оно тянулось, резиновое, упругое... В домике, как и обещал Кирилл, было тепло от масляного обогревателя, а потому не нужна была одежда. Нужны были только поцелуи и объятия, срастание друг с другом, приносившее нечеловеческую негу, охватывающую наши тела, снова и снова толкающую их друг к другу.
Проснулись мы далеко за полдень, и оба не могли вспомнить, как же умудрились уснуть.
– Ты моя жена, – шепнул мне Кирилл.
– Хорошо, – ответила я.
– Странный ответ.
– Нормальный.
– Хотелось бы чего-нибудь поласковее...
– Не торопи меня, Кирюша, – попросила я.
– Ну... только за «Кирюшу» из твоих уст я согласен порвать в клочья всех твоих врагов.
Таким образом мы и вернулись к нашим баранам.
– Как ты думаешь, сколько времени понадобится твоему компьютерному гению, чтобы разобраться с диском Наташи и что-нибудь предпринять? – спросила я.
– Понятия не имею. Он обещал позвонить.
– И что же, сидеть и ждать?
– Зачем? Пойдем прогуляемся по поселку. Ты еще не все особняки видела.
– А кто из известных лиц еще у вас живет?
– Я всех и не знаю, тем более что многие не бывают на тех тусовках, которые снимает телевидение и всяческие папарацци. Думаю, что тут полно просто бизнесменов, которым особенно светиться ни к чему.
Да, особняков в Завидове высилось много. В основном вычурные и помпезные. Казалось, что их хозяевам просто некуда было девать деньги, иначе они не стали бы устанавливать у себя при входе чуть ли не эрмитажных атлантов, а водяные сливы с крыш делать в виде мерзких морд, подобных химерам собора Парижской Богоматери. Но один особняк с изящной балюстрадой мне понравился. Я даже попросила Кирилла подойти к нему поближе. Он был отделан плиткой из пепельного гранита и чуть-чуть (очень в меру) лепниной.
– Кто тут живет? – спросила я Мастоцкого.
– Понятия не имею, – ответил он. – Мы далеко забрели от моей фазенды. Никогда не видел хозяев.
– У них, в отличие от остальных буржуинов, хороший вкус.
– Согласен.
– Гляди, какая красивая решетка у ворот! – не отставала я. – Пойдем потрогаем!
– Ага! Потрогаешь, и тут же сирена взвоет!
– А что, бывало?
– У этой Корниловой, домина которой напротив, иногда так воет, что хочется на всякий случай спрятаться в подпол: мало ли – война!
Я рассмеялась. В этот момент ажурные ворота растворились, и из них вышла женщина. Тихо охнув, я спряталась за своего начальника и без пяти минут мужа. Из-за его плеча я следила, как женщина быстрым шагом удалялась от нас.
– Ты что, Тонь? – встревоженно спросил Кирилл, вытаскивая меня из-за своей спины, когда женщина скрылась за поворотом. – Ты знаешь эту тетку?
Я кивнула, потому что говорить не могла: язык, что называется, присох к небу.
– Тоня! Да что случилось-то? Не пугай! – Мастоцкий чувствительно тряхнул меня за плечи, отчего мой язык наконец отклеился, и я прошуршала все еще сухим ртом:
– Это Надежда Валентиновна...
– Отлично! И кто ж она такая?
– Мать... Феликса... Я же тебе рассказывала про нее...
– Мать... Я уже и забыл ее имя... Но...
– Что «но»?
– Я говорю: может, ты обозналась... Что-то она уж больно простовата для родительницы великой Мананы.
– Она всегда просто одевалась... когда и в нашем доме жила...
– Может, эта сволочь... на нее денег жалеет?
– Не знаю... – безразлично уронила я и тут же вскрикнула: – Кира!!!
– Что?! – с таким же ужасом в голосе отозвался он.
– Нам надо с ней поговорить!
– О чем?
– О... ее сыне...
– И что ты ей скажешь?
– Все, что знаю.
– Она, наверно, и так в курсе. Не могла же не спросить сыночка, на какие шиши он отгрохал себе этот дворец.
– Она может не знать всего. Знает, что он пишет книги, но откуда берет сюжеты, не догадывается, хотя...
– Тонька! Перестань делать многозначительные паузы! – взревел Мастоцкий.
– Понимаешь, Кира... я вспомнила один странный разговор Феликса с матерью... Она точно знает, чем он занимается, потому что говорила о его профессии и еще что-то такое про игры...
– Какие еще игры?
– Я... Я не могу вспомнить, потому что тогда не придала этому особенного значения...
Я хотела поделиться с Кириллом еще кое-какими соображениями, как вдруг он прижал меня к дереву и принялся целовать. Я начала брыкаться, потому что его нежности были совершенно неуместны и некстати.
– Она идет назад! – шепнул мне Мастоцкий. – С бидончиком. Я знаю, куда она ходила. Тут неподалеку живет женщина, у которой козы. Она их молоко продает, говорят, полезное...
– Странно, что мамаша Феликса сама ходит за молоком, будто крестьянка по воду, – буркнула я, пытаясь разглядеть Надежду Валентиновну из-за Киркиного плеча. – Этот... которая Манана... наверняка мог бы обеспечить доставку молока на дом.
– А может, его маменьке прогуляться хочется... моцион, так сказать, совершить...
Не знаю, что мне вдруг стукнуло в голову, но я с силой оттолкнула Кирилла, который на это явно не рассчитывал, и выскочила на дорогу перед самым носом Надежды Валентиновны.
– Здрасссь... – произнесла я, впиваясь в нее глазами. Не призрак. Реальная женщина. Та самая, которая была моей соседкой и угощала сушками без мака, а сама трескала курабье.
Надежда Валентиновна вздрогнула и уронила бидончик. Молоко расползлось по асфальту огромным белым осьминогом. Мои джинсы и ноги матери Феликса были заляпаны жирным каплями.
– То-о-оня... – протянула она.
– Она самая... – Мне хотелось рявкнуть ей это в лицо, но гортань выдала жалкое сипение.
Мать Плещеева взяла себя в руки быстрей.
– Ну и чего же ты хочешь, Тоня? – спросила она и подняла пустой бидон.
– Поговорить, – несколько тверже сказала я, так как за плечи меня уже обнимал Мастоцкий.
Надежда Валентиновна оглядела его равнодушным взглядом светлых глаз и спросила:
– О чем?
– О том, что у нас есть материалы, мягко говоря, компрометирующие вашего сына.
– Да ну?! – улыбнулась она, и улыбка ее мне не понравилась. Впервые. Раньше я не замечала, что у нее такая неприятная улыбка. Мне хотелось ей сказать, что она зря улыбается, но женщина спросила: – И в чем же они состоят?
– У нас есть неопровержимые данные, что ваш сын является виновником смерти нескольких женщин! – выпалила я.
– Даже так? – Что-то в лице Надежды Валентиновны неуловимо изменилось, но она все так же невозмутимо вытряхнула из бидона на асфальт остатки молока и сказала: – Что ж... тогда пройдемте в дом.
Внутри дом был так же хорош, как и снаружи. Отделан дорого, но с большим вкусом, в приглушенных пастельных тонах. Интерьеры были будто выписаны акварелью. Очень простые, тонкой сеточкой тюлевые занавески пропускали свет в виде легкой дымки, которая гармонировала с обликом женщины, здесь проживающей. Я придирчиво оглядела ее одежду. Да, проста. И все же не такая, в какой она ранее принимала меня у себя в гостях. Ее прямая серая юбка и чуть голубоватый джемпер, думаю, стоили больше моей месячной зарплаты.
Надежда Валентиновна привела нас в просторную гостиную, центр которой занимала массивная кожаная мебель бежевых тонов. Кресло, в которое я упала, казалось, тут же под меня подстроилось, со всех сторон бережно поддерживая мое тело. Так удобно я еще никогда не сидела. Тем лучше. Не встану, пока все не выясню. Рядом со мной устроился Мастоцкий, всем своим видом демонстрируя хозяйке, что бросится на мою защиту в любую минуту.
Надежда Валентиновна уже совсем справилась с собой. Ее лицо было невозмутимо и непроницаемо. Если бы не застывшие капли козьего молока, можно было подумать, что резкого разговора не было.
– Ну так что же вы хотели мне поведать? – светским тоном начала она.
И я рассказала матери Плещеева о дневнике Наташи Серебровской, а также поделилась своими соображениями на предмет литературной деятельности ее сына. Выслушав меня, она немного помолчала, а потом проронила в пространство:
– Я всегда говорила, что до добра это не доведет...
– Послушайте, милейшая! – взорвался Мастоцкий. – А не кажется ли вам, что вы могли бы прекратить это на корню?!
– Вы считаете, что я имею хоть какое-то влияние на своего сына? – усмехнулась она.
– Ну... он же не вчера начал писать свои романы! – продолжил Кирилл. – Неужели вы не знали, откуда он берет сюжеты?
– Знала. – Надежда Валентиновна выпрямилась в кресле. – Но первую его книгу я одобрила, вернее, сама же на нее, если можно так выразиться, подбила.
– То есть? – удивилась я.
– Видите ли, его очень сильно оскорбила и... предала женщина... Он был еще молод... впал в страшную депрессию. Я должна была что-то сделать... как-то помочь... Перепробовала много способов привести его в норму, а потом вдруг меня осенило, и я предложила ему записать свои переживания, сжечь написанное и таким образом освободиться от гнетущих воспоминаний.
– Видимо, он не сжег?
– Вы правы.
– То есть ему понравилось таким образом освобождаться от гнетущих воспоминаний?
– Да.
– Надежда Валентиновна, – вступила в разговор я, – не станете же вы утверждать, что не знали, как ваш сын манипулировал женщинами ради успеха своих романов.
– Он... не для успеха...
– А для чего?
– Он мстил. – Лицо Надежды Валентиновны тоже приобрело жесткое мстительное выражение.
– Да за что же мстить Наташе Серебровской, которая его любила?!
– Вам не понять...
– А вам?!
– А я... я понимаю! Я его мать! Когда у тебя, Антонина, будут дети, ты меня вспомнишь!
Мне хотелось сказать, что я тоже любила Феликса, но не успела, потому что его мать спросила первой:
– Сколько стоят ваши... материалы?
– Они бесценны, – опередил меня Мастоцкий.
– Ну и куда вы собираетесь с ними пойти? – с каменным лицом спросила Надежда Валентиновна.
– Для начала можно в любую популярную газету типа «Комсомольской правды».
– А потом?
– А потом – в органы.
– Зачем?
– Чтобы предотвратить дальнейшие его преступления.
– Но женщины сами! – взвизгнула Надежда Валентиновна.
Я никогда не видела на ее лице выражения такого бешенства.
– Вы прекрасно знаете, что до самоубийства их доводил ваш сын, – спокойно сказал Кирилл, поднялся с кресла и предложил мне руку, как бы давая понять хозяйке дома, что разговор не состоялся.
– Подождите! – уже гораздо спокойнее произнесла она. – Вы ведь зачем-то пришли... Не только же для того, чтобы сказать мне о том, что узнали.
– Да, – согласилась я и рукой подтолкнула Мастоцкого обратно к креслу. Он нехотя опустился в него. – Я хочу знать, какова ваша роль во всей этой истории?
– В какой? – Надежда Валентиновна сама вскочила с кресла, и я увидела, что руки ее слегка подрагивают.
– Скажите, зачем вы поселились в наш дом, коль у вас... – я обвела рукой прекрасную стильную гостиную, – ...такие хоромы?
Женщина усмехнулась, прищурилась, посмотрела на меня с нескрываемым презрением и сказала:
– А за новыми впечатлениями.
– То есть? – искренне удивилась я.
– Я поселилась в обычном доме, чтобы мой сын, который непременно будет приходить меня навещать, нашел... скажем так... новых знакомых. Мы часто так делаем.
– Новых женщин?
– Не только. Здесь, в Завидове, мы с ним отдыхаем, а в городе – работаем. У каждого своя работа.
– То есть... вы.. нет... – Я никак не могла выразить мысль, которая вертелась у меня на языке, потому что она казалась чудовищной.
– Вы что, с ним вместе работаете? – выразил мою мысль Мастоцкий. – Ильф и Петров, значит?
– Я просто делаю то, что просит меня мой сын. Повторяю, вам этого не понять, пока у вас не будет своих детей.
– А наши бабки... ну с крыльца... – опять начала я. – Почему они уверяли маня, что никогда не видели ни вас, ни Феликса? Плели про какого-то Шурика...
– Неужели непонятно, что для получения нужных материалов приходится идти на определенные затраты?
– Вы им заплатили?
– Разумеется.
– И сколько же стоит их молчание, если наши женщины в принципе не умеют молчать? – изумилась я.
– Они получили не деньги, а то, что им очень нужно, но может быть в любую минуту у них изъято, если они скажут хоть одно лишнее слово.
– Дальновидно... А можно узнать, что именно они получили?
– Ну, например, одна из них – микроволновку...
– То есть вы готовы были ее отнять, если вдруг что? – перебила ее я.
– Запросто, – усмехнулась она. – Продолжать?
– Не надо... Хотя вот Ненила... та старушка, которая не снимает вязаную серую кофту...
– А ей было достаточно двух пакетов корма для ее любимых кошек, – рассмеялась Надежда Валентиновна. – Кому что, милочка... Я хорошо изучила людей.
– А ваш приступ? Больница?
Надежда Валентиновна улыбнулась:
– Вот это было настоящим. Я действительно страдаю гипертонией, но не в той степени, в которой тебе продемонстрировали. Я просто поняла, что ты, Антонина, не такая, как все, а потому можешь стать хорошей моделью для... ну... ты понимаешь...
Я понимала и не понимала одновременно, а потому пролепетала:
– А тот... пенсионер с зелеными кошками на обоях... – Как там-то вы умудрились все переделать? Я же не сумасшедшая! Я же видела, что пришла в ту самую квартиру, где жил Феликс!
– Просто повезло. Книги Феликса экранизируют. Он и предложил один из эпизодов фильма, который уже в производстве, снимать в той квартире. Декораторы постарались на славу! Пенсионер – разумеется, артист, которому тоже было хорошо заплачено за то, что он поживет в этой обстановке месячишко. Больше и не понадобилось бы.
– Но запах! Как можно смоделировать запах запущенного жилища старого холостяка?
– А этот актер и есть старый запущенный холостяк, запахом которого моментально пропиталось жилище.
– А девчонка... у которой оказался мобильник Феликса...
– Разумеется, тоже актриса! И очень хорошая, между прочим! Если бы не договоренность, я бы назвала вам ее фамилию. Вот уж удивились бы!
Я в ужасе сжалась в кресле. Эти люди, похоже, могут по собственному желанию смоделировать все! Любой эпизод... любую жизнь... любую смерть...
– Скажите... а этот Мауг... в смысле, Вадим, который... – начал Кирилл, тщательно подбирая слова, и я поняла, что он тоже потрясен.
– А этот Вадим... – Надежда Валентиновна опять презрительно поджала губы, – ...поганец! Ему было дано другое задание, а он... подлец! Мамаша его тоже – дурища! Никак не поймет, что ее драгоценный Вадичка – не маленький пай-мальчик, а вполне сформировавшаяся не без ее участия большая сволочь!
– Мне кажется, что для квартирных воров поганец – слишком мягкое определение! – возмутилась я. – В квартиру... это... это даже не в карман залезть! И вообще...
– Подожди, Тоня, – остановил меня Мастоцкий и обратился к матери Феликса: – Вы говорите, что ему было дано другое задание... Какое еще задание... – Кирилл уже не мог даже держать вопросительной интонации.
– Ну вот что! – твердым голосом хозяйки положения сказала Надежда Валентиновна. – Я вовсе не обязана вам это говорить. А на Вадичку можете подавать заявление в милицию. Чем раньше его посадят, тем лучше!
– И вы не боитесь...
– Нет! Этот Вадичка лучше отсидит несколько лет, чем скажет хоть слово о Феликсе или обо мне!
– Потому что...
– Потому что в противном случае его осудят пожизненно.
– Вы страшные люди... – Проговорил Мастоцкий, пересел на подлокотник моего кресла и обнял меня за плечи.
– Мы обычные люди, – с усмешкой ответила Надежда Валентиновна. – Феликс пишет для удовольствия миллионов читателей уже по всему миру, а я... я всего лишь помогаю ему, как могу. В общем, у нас работа такая.
– Ясно, пошли, Тоня! – Кирилл опять попытался вынуть меня из кресла.
– Погодите, – еще раз остановила нас Надежда Валентиновна. – Я понимаю, что у вас есть против Феликса что-то существенное, в противном случае вы не пришли бы сюда, верно?
Мы с Мастоцким синхронно кивнули.
– Так вот: предлагаю бартер!
Мы с Кириллом выпучили глаза. Какой еще бартер возможен в нашем случае?
Надежда Валентиновна поправила выбившуюся на висок дымчатую прядь и сказала:
– В обмен на ваши материалы я предлагаю тебе, Антонина, последние страницы романа о ваших с Феликсом отношениях.
При этих ее словах я превратилась в ничто, бесплотный дух. Мне предлагали узнать, чем все должно завершиться. Просмотреть, так сказать, Книгу Судеб на страничке, посвященной моей кончине.
– Неужели вы считаете, что случится именно то, что ваш маньяк-сын там напридумывал? – спросил за меня Мастоцкий.
– Очень может быть. Чаще всего случается именно так.
– Нет! Ничего не выйдет! Мы с Антониной женимся... венчаемся, и никто ничего не сможет с нами сделать! Не программируете же вы, в самом деле, чужую жизнь!
– Как знать, молодой человек, как знать... – Надежда Валентиновна проговорила это с интонацией пифии.
Этого я уже вытерпеть не смогла. Все мое тело бывшей Волчицы завибрировало от самого настоящего животного страха. Против этой женщины я была всего лишь жалким ягненком, который (согласно известной басне) был виноват уж только тем, что Феликсу с мамашей хотелось кушать на серебре и золоте. Да-а-а-а... Слишком много я о себе навоображала. Права была Леночка Кузовкова, когда считала мою индивидуальность выпендрежем чистой воды. Мне не перегрызть этим людям горла... Никогда...
Кирилл наконец сумел вытащить меня из кресла, и мы покинули «гостеприимное» жилище.
В дверях я все же нашла в себе силы, чтобы обернуться и спросить:
– А где сам Феликс-то?
Надежда Валентиновна даже не посчитала нужным мне ответить. Она повернулась к нам спиной и будто растворилась в своем дымчатом жилище. Мы с Кириллом выбирались за пределы владений Плещеевых самостоятельно. Меня уже колотила самая настоящая дрожь, сопровождаемая зубовным перестуком. Кирилл что-то пытался мне говорить, но я в ответ только клацала челюстями.
В домике Мастоцкого я уже смогла выговорить кое-что членораздельное:
– Кира! Я их боюсь!
Он хотел мне что-то сказать, но именно в этот момент подал голос его мобильник. Я не вслушивалась в разговор Кирилла, потому что не могла перестать думать о визите в особняк Плещеевых. Когда Мастоцкий отключил телефон, лицо его выглядело растерянным.
– Что случилось еще? – прошептала я.
– Да понимаешь... Сашка... тот самый, кому я отдал диск Наташи, сказал, что комп пуст.
– Что? – не поняла я.
– В общем, благодаря Наташиным данным Сашка легко вошел в компьютер Феликса...
– Ну и?
– Ну и... в нем вообще нет никакой информации. Нет папок с файлами. Одна ерунда: несколько программ и игры, игры... игры...
– Может, твой Сашка не такой уж гений, каким ты его представлял?
– Нет, Тоня, он действительно может многое, если не сказать – все. Если говорит, что в компьютере ничего нет, значит, действительно нет.
– А не может быть так, что он... ну... нечаянно... вошел в другой комп... не в Феликсов?
– Исключено. Видимо, Плещеев и тут соломки подстелил.
– И что теперь?
– Все то же. У нас есть записи Наташи Серебровской. У ее брата – в целости и сохранности ноутбук сестры. Это значит, что мы можем... как я и говорил этой... грымзе... идти или в милицию, или для начала предоставить материалы СМИ. Представляешь, какой скандал мы раздуем. И это только мягко сказано – скандал! Думаю, Манане Мендадзе грозит тюремное заключение!
– Но ее... то есть его... книги при этом только вырастут в цене!
– Плевать! Тоня! Какое нам дело до его книг? А потом... как всегда, найдутся неравнодушные люди, которые призовут к какому-нибудь бойкотированию книг убийцы!
– Вряд ли это бойкотирование на что-нибудь повлияет. Думаю, что, если бы сейчас вдруг нашлись, к примеру, записки Чикатило, их выпустили бы сумасшедшими тиражами и благодарные читатели расхватали бы книги за день! Ты только посмотри, какие нынче расплодились программы на телевидении. Люди смакуют трагедии, не говоря уже о несчастных случаях и неловких ситуациях, в которые каждый из нас попадал. Комментаторы, сглатывая сладкую слюну, говорят: «Давайте посмотрим на катастрофу этого самолета еще раз!»; «А вот теперь более крупный план того, как N нечаянно сел мимо стула!»
– И все равно мы должны сделать то, что должны!
– А если они успеют опередить нас? – опять с трудом ворочая языком от страха, проговорила я.
Мастоцкий в очередной раз прижал меня к себе, пытаясь спасти от тревожных раздумий. Но разве от них спасешь?
– Тоня! Ничего не бойся! – сказал он. – Материалы Наташи в надежном месте! Я не позволю упасть с твоей головы ни волоску!
– Не говори банальностей, Кира, – просопела ему в грудь я.
– Это не банальности, а правда жизни. Я за тебя, Тонька, на что хочешь пойду, хотя ты этого совершенно не заслуживаешь!
Эти слова заставили меня улыбнуться. Я отстранилась от Мастоцкого, с интересом посмотрела ему в лицо и с удивлением обнаружила, что он очень даже ничего себе мужчина. Я была знакома с ним так давно, что, казалось, знала его всего наизусть. Сегодня его пестро-серые глаза показались мне очень красивыми, а губы...
В общем, потом мы чуть ли не весь остаток дня провели в постели. Я старалась думать только о том, что мой будущий муж – классный мужчина во всех своих проявлениях и я совершенно напрасно так долго им пренебрегала. И свадьбу мы закатим роскошную, назло всем чикатилам! И я, бывшая Волчица, уберу себя розовыми цветочками и бабочками, как какая-нибудь кукла Барби! Назло! С прошлой жизнью покончено навсегда.