Опускается ночь

Клэр

В Джоя-дель-Колле царит тишина. Лучи вечернего солнца заливают улицы, отражаясь от гладких плит брусчатки и каменных стен. Они проезжают по аллеям, вдоль которых стоят элегантные оштукатуренные четырехэтажные виллы, с симметричными рядами закрытых ставнями окон; дорога покрыта слоем навоза – свежего, над которым роятся мухи, и старого, сухого. Женщины идут по своим делам с большими кувшинами или корзинами, которые несут на плече или на голове, никто не переговаривается. Их машина, единственная на улицах городка, медленно тащится позади груженной бочонками телеги. Клэр замечает, что нигде не видно мужчин, и, когда она говорит об этом Бойду, он только пожимает плечами:

– Они все за городом на сборе урожая, дорогая.

– А разве не рано? – спрашивает Клэр и тут же вспоминает, что видела из окна поезда жнецов, взмахивающих серпами с четкостью метронома. Она уже собирается сказать что-то о нехватке тракторов или уборочных машин, но осекается, не произнеся ни слова. Ей говорили, что юг беден. После войны бедность царит повсюду, но на юге это ощущается особенно остро. От нужды здесь скатились в беспросветную нищету.

В зеркале заднего вида она ловит на себе внимательный взгляд шофера. Клэр отодвигается и улыбается Пипу. Автомобиль сворачивает на Виа Гарибальди и движется между высокими, богато украшенными фасадами домов. Клэр еще не доводилось видеть таких красивых строений. Некоторые из них можно было бы назвать дворцами, думает она. Палаццо. Водитель снижает скорость, нажимает на гудок, и в стене перед одним из домов открываются ворота, пропуская автомобиль. Они проезжают под широким арочным пролетом и оказываются в открытом внутреннем дворе.

– Вот это да! – с удивлением восклицает Клэр. И Бойд, кажется, доволен ее реакцией.

– Многие большие дома имеют такую вот планировку – вокруг внутреннего двора. Но снаружи об этом даже не догадываешься.

Над их головами синеет квадрат чистого, без единого облачка неба.

– Я и не предполагала, что здесь есть такие дома. Ведь… – Клэр смущенно умолкает. – Ведь это же очень бедный край.

Водитель пристально смотрит на нее в зеркало.

– Крестьяне бедны, землевладельцы богаты, как везде, – отвечает Бойд. Он сжимает ее руку. – Не беспокойся, любимая, я привез тебя не в дикую Африку.

В крытой галерее, окружающей двор, показывается несколько расторопных слуг, готовых взять их вещи. Клэр чувствует, как колотится ее сердце, когда они втроем выходят из машины. Хозяева появляются из двустворчатых дверей – супружеская пара, мужчина, распростерший руки, словно приветствуя старых друзей, и женщина с ослепительной улыбкой.

– Миссис Кингсли! Мы так рады видеть вас здесь! – произносит мужчина. Он кладет ей на плечи тяжелые теплые ладони и целует в обе щеки.

– Вы, должно быть, синьор Кардетта. Очень приятно. Пьячере, – здоровается Клэр. Произнося итальянское приветствие, она смущается, не будучи уверена в своем произношении.

– Леандро Кардетта, к вашим услугам. Вы говорите по-итальянски, миссис Кингсли? Это же чудесно!

– О, совсем немного!

– Чепуха, просто она скромничает, Кардетта. Она говорит очень хорошо, – вступает в разговор Бойд.

– Но я не поняла ни слова из того, что водитель говорил носильщику на станции. Это меня совсем обескуражило.

– Ах, они же, наверное, говорили на местном наречии, дорогая моя миссис Кингсли. Это совсем другое дело. Для крестьян, живущих здесь, итальянский чужой язык, как для вас. – Кардетта мягко поворачивает ее к женщине с лучезарной улыбкой. – Разрешите представить вам мою жену, Марчи.

– Очень приятно, миссис Кардетта!

– О, зовите меня Марчи – просто Марчи! Когда люди вокруг называют меня миссис Кардетта, я себя не узнаю, – говорит она. Эффектная, элегантная, с узкими бедрами, мальчишескими плечами и неожиданно пышной, высокой грудью. У нее голубые глаза и волосы цвета спелого ячменя, подстриженные до подбородка и уложенные волнами. Слыша сильный американский акцент, Клэр делает усилие, чтобы не выдать своего удивления. – Как, неужели никто из этих парней не предостерег вас и не сказал, что я американка? – спрашивает Марчи, но вовсе не выглядит при этом огорченной.

– Предостерег? Это совсем не то слово, но я действительно была уверена, что вы итальянка, миссис Кардетта, – Марчи. Пожалуйста, извините меня.

– Извинить за что? А кто же этот прекрасный юноша? – Марчи протягивает Пипу руку, и, хотя он пожимает ее со своей обычной уверенностью и галантностью, на его щеках при этом выступает краска.

Так же краснеет и она сама, думает Клэр, стоит кому-нибудь из мужчин, да и вообще любому незнакомому человеку, оказать ей малейший знак внимания; она чувствует прилив нежности к Пипу. Он ждет, как и следует, когда синьор Кардетта протянет ему руку и представится, и затем отвечает на приветствие почтительно, но не подобострастно. Она гордится Пипом и бросает взгляд на Бойда в надежде, что он разделяет ее чувства. Но Бойд наблюдает за Леандро Кардеттой, как человек, который следит за спящим зверем, подозревая, что тот только притворяется.

– Спасибо, что вы послали за нами вашу изумительную машину, мистер Кардетта. Это ведь «альфа-ромео»? Она очень красивая, но я не понял, что это за модель, – восторженно говорит Пип.

Леандро скалится в ответ.

– Bene, bene[2]. У вас юноша, как я вижу, безупречный вкус, – произносит он. – Но модель вы не определите, она совсем новая, их выпустили всего несколько штук. Редкость, знаете ли, – вот ключ к подлинной ценности.

Вдвоем они подходят к темно-красной машине, чтобы полюбоваться на нее с разных сторон. Марчи улыбается и берет Клэр под руку, она такая раскованная, общительная, – Клэр хотелось бы почувствовать, каково это. Марчи одета во все белое, как невеста: на ней длинная юбка и туника из какой-то легкой, летящей материи, колышущейся в такт любому ее движению, струящейся и обвивающейся вокруг ее бедер. Пока они идут к дверям, Клэр ощущает запах ее духов – мускус и сирень и какой-то непостижимый намек на влагу. Исключительно интимный аромат, одновременно манящий и навязчивый. На ее губах алая помада, на щеках – пудра, вблизи Клэр смогла разглядеть тонкие линии подводки в уголках глаз. Ей лет сорок, может, чуть больше, но благодаря обаянию она кажется намного моложе, моложе, чем Клэр, которая внезапно ощущает сильную жажду, чувствует себя ужасно грязной и усталой. Только когда они оказываются в тени галереи, Клэр вдруг вспоминает, что Бойда оставили одного посреди двора. Она оглядывается, чтобы улыбнуться ему, но он стоит, засунув руки в карманы и хмуро потупив взгляд, словно раздосадованный пылью на своих ботинках.

Марчи увлекает ее дальше, без умолку тараторя:

– Дорогая Клэр, не могу выразить, как я взволнована тем, что вы приехали – вы и Пип, конечно, но главным образом вы, – бедный Пип! Нет, все в порядке, он меня не слышит. Наконец-то будет с кем поговорить, кроме мужа, да и что женщина может сказать мужчине? Я имею в виду, при помощи слов, ну вы меня понимаете, а не на том языке, которым мы все так хорошо владеем. – Она склонила голову к Клэр, многозначительно глянула на нее и слегка толкнула плечом. – Я имею в виду, поболтать обо всем. Итальянки, точнее говоря апулийки, поскольку едва ли можно сравнивать местный тип с жителями Милана или Рима, – так вот, они смотрят на меня так, будто я с луны свалилась! Ни слова по-английски, ни одна из них. А я пыталась учить итальянский – поверьте мне – и даже сделала кое-какие успехи, но когда тебя не хотят понимать, черт возьми, то будьте уверены, что и не поймут. Смотрят на тебя своими черными глазами – вы видели их глаза? Заметили, какие у них глаза? Словно антрацитовые пуговицы на плаще из дерюги, лица-то у них смуглявые. Мы должны быть осторожны, нельзя допустить, чтобы вы слишком долго находились на солнце, дорогая, – ваша кожа такая нежная… Как забавно, что здесь за полгода можно не встретить ни одной блондинки, а теперь нас целых две под одной крышей!

Марчи болтает и болтает, сопровождая Клэр наверх к ее комнате, которую она будет делить с Бойдом. Дом теплый, темный, гулкий. Солнце в него не допускается – с солнечной, западной стороны все ставни закрыты, так что лишь тонкие яркие лучи кое-где проникают внутрь. У Клэр уже начинают болеть щеки от необходимости непрерывно улыбаться, но напряжение, не отпускавшее ее с того момента, как они выехали из Бари, начинает постепенно спадать. Хотя она чувствует себя не совсем уютно в компании новых знакомых, впрочем, как всегда. Вечно ее терзает страх, что она не сможет поддержать беседу и наступит неловкое молчание, пока она будет мучительно искать способ возобновить разговор. Но, кажется, здесь таких неловких пауз будет немного. Скорее всего, здесь вообще не будет пауз.

Когда они доходят до комнаты, Марчи на секунду берет ее руку, весело пожимает и оставляет Клэр переодеться. С ее уходом воцаряется тишина. Клэр осматривается, видит книгу, которую читает Бойд, его очки, аккуратно положенные рядом с кроватью. Комната большая и квадратная, с выходящими на юг окнами. Клэр отворяет ставни, впуская знойный воздух и косые лучи заходящего солнца. Стены выкрашены в яркий охристый цвет, высокий потолок покоится на темных деревянных балках, пол выложен терракотовой плиткой. Над камином висит картина с изображением Мадонны, другая – с видом Парижа – над кроватью с изукрашенной медной спинкой и заметно продавленным посередине матрасом. Когда слуга вносит багаж, дверь протестующе скрипит. Она сделана из такого же старого дерева, что и потолочные балки, веса ей добавляют и массивные медные петли. Словно в замке, думает Клэр. Или в тюрьме. Она опирается на подоконник и смотрит на теснящиеся внизу красные крыши и узкие улицы. Прямо позади дома Кардетты разбит небольшой сад, где мощеных дорожек больше, чем цветочных клумб. Там можно укрыться от солнца в тени смоковниц и олив или на оплетенной виноградом веранде. В саду множество пряных растений, но мало цветов и вообще нет травы. Одну из смоковниц облюбовала стайка птичек. Клэр они хорошо видны, пташки шуршат листьями, скачут, словно блохи, и скорее щебечут, чем поют, но и это приятный звук.

Скрип и скрежет дверных петель возвещает о приходе Бойда. В его походке и манере стоять слегка сутулясь сквозит некое самоуничижение, словно он собирается просить прощения. Клэр улыбается и направляется к нему, чтобы его обнять, прижаться к гладкой ткани рубашки и небольшому треугольнику обнаженного тела в зазоре ворота. Она гораздо ниже его, и ее волосы касаются жестких уголков и пуговиц воротника. От него исходит кисловатый запах, и она не помнит, чтобы ощущала его прежде. Разве что однажды. От этого ей становится не по себе.

– Я так рад, – бормочет он ей в макушку. Затем отстраняет ее на расстояние вытянутых рук и внимательно оглядывает. – Ты же была не против приехать сюда?

Клэр пожимает плечами и не может заставить себя солгать. Ведь на самом-то деле она была против. Ей нравится размеренная домашняя жизнь в Хэмпстеде. Во время каникул она собиралась вместе с Пипом пройтись по их любимым местам в Лондоне. Ей не хотелось признаваться себе, что она обрадовалась, когда Бойд сообщил, что уезжает на все лето в Италию, но это было так. Для него было лучше заниматься делом, а для нее с Пипом – иметь дом в своем распоряжении и проводить время вдвоем. Шуметь и дурачиться, как им заблагорассудится. Говорить, о чем хочется. Она грезила о лете, таком чудесно длинном и безмятежном, но звонок Бойда развеял ее мечты.

– Я была удивлена. Обычно ты не просишь меня пускаться в путешествия, да еще в такие длинные. Но со мной был Пип, и мы прекрасно провели время. – Это, во всяком случае, было правдой.

– Я знаю, что это могло показаться несколько необычным. Но Кардетта настаивает, чтобы я остался здесь, пока не будет закончен проект, и я не могу… это слишком выгодный заказ, чтобы от него отказываться. И вообще, мне нравится эта работа. Проект интересный. – Он целует ее в лоб, не отнимая ладони от ее щеки. – Я не мог и помыслить о такой долгой разлуке, – говорит он.

Клэр хмурится:

– Но когда ты в первый раз позвонил, ты сказал, что это Кардетта захотел, чтобы мы приехали – Пип и я? Зачем? Чтобы составить компанию Марчи?

– Да. Возможно. В любом случае он только предложил и навел меня на мысль. Ведь приглашение должно было исходить от него. Я не мог обратиться к нему с подобной просьбой и тем самым вынудить принять вас.

– Понятно.

Клэр высвобождается из его рук и идет распаковывать сумки. Ей все представлялось иначе, когда он первый раз позвонил вскоре по прибытии в Италию. Даже искаженный и дребезжащий, голос на другом конце провода звучал напряженно, встревоженно, почти испуганно. Она поняла это по резкой, обрывистой манере разговора и сразу же ощутила страх и знакомую тяжесть в желудке, словно наглоталась мокрого песка. Они были женаты десять лет, и все это время она оставалась настороже, высматривая малейшие признаки подступающей депрессии. Последствия были ей слишком хорошо знакомы. И сейчас грозные признаки налицо – она заметила их сразу, едва только он помахал им из машины. Но иногда все сходило на нет само собой. Она не собирается опережать события или провоцировать неприятности, которых, возможно, удастся избежать.

Робкая от рождения, выросшая в семье, где никто и никогда не повышал голос, не спорил и не говорил о своих чувствах, Клэр всем своим существом стремилась к миру и спокойствию: никаких потрясений, неожиданностей или неловких ситуаций. С годами приступы, случавшиеся у Бойда, до предела обострили ее страхи. Целые дни, недели, иногда месяцы он бывал сам не свой, молчаливый, непредсказуемый, непроницаемый. Пил бренди в любое время дня и ночи, не работал, не выходил из дому, почти ничего не ел. Молчание сгущалось вокруг него подобно черной туче, а Клэр бывала слишком напугана, чтобы прорваться сквозь эту завесу. Она ходила вокруг его скорлупы, мучаясь от собственной робости, неспособности вытащить его на свет божий. Порой стоило ему посмотреть на нее, как он начинал судорожно рыдать. Порой он вовсе переставал ее замечать. Она помнила, что случилось, когда ей удалось уговорить его отправиться в Нью-Йорк несколько лет назад, и что могло бы случиться, не прими она мер. В такой ситуации она сама не могла ни спать, ни есть. Заложница его настроения, она была слишком напугана, чтобы подать голос. Когда все заканчивалось и Бойд наконец брал себя в руки, принимал горячую ванну и просил чашку чая, ее облегчение бывало таким огромным, что приходилось садиться и ждать, пока восстановится дыхание.

Бойд смотрит, как она вешает свои юбки и платья в громадный шкаф, стоящий у противоположной стены. Он сидит на краю постели, положив ногу на ногу и обхватив руками колено.

– Это могла бы сделать служанка, у Кардетты их, кажется, несколько сотен, – говорит он.

Клэр улыбается ему через плечо.

– Я вполне способна справиться и без горничной, – отвечает она. – Значит, он очень богат?

– Полагаю, да. Это один из старейших и самых больших домов в Джое, во всяком случае из тех, которые он мог получить.

– Да?

– Кардетта не всегда был богат – он двадцать лет прожил в Америке. У меня сложилось впечатление, что местные синьоры – высшее здешнее общество – относятся к нему как к выскочке.

– Что ж, думаю, их можно понять, – отвечает она. – Особенно учитывая его столь долгое отсутствие. Как он нажил свое состояние?

– В Нью-Йорке.

– Да, но…

– Оставь это и иди сюда, – говорит он, притворяясь рассерженным.

Клэр смотрит на мятую шелковую блузку, которую держит в руках, ее бледно-желтый цвет, точь-в-точь такой, как напоенное золотистым сиянием небо за окном. Ей бы очень хотелось откликнуться на его призыв не задумываясь, но она ничего не может с собой поделать. И все же она улыбается, нерешительно присаживаясь к нему на колени. Он обнимает ее за талию и приникает лицом к ее груди, отчего-то это получается несексуально, как если бы он хотел спрятаться.

– Клэр, – шепчет он, и она чувствует его горячее дыхание на своей коже.

– У тебя все хорошо, дорогой? – спрашивает она, стараясь, чтобы вопрос прозвучал бодро и словно бы невзначай.

– Теперь, когда ты здесь, да. – Он сжимает ее в объятиях, так что часы упираются Клэр в ребра. – Я так люблю тебя, моя драгоценная Клэр.

– И я тебя люблю, – говорит она и тут замечает, какие сухие у нее губы. Сухие и скупые. Она на миг закрывает глаза, желая, чтобы он остановился, чтобы ничего больше не говорил. Но он не останавливается и не разжимает объятий.

– Знаешь, я бы умер без тебя. Клянусь. – Клэр хочется протестовать – как она пыталась делать и раньше. В надежде, что он поймет, насколько тягостны ей эти слова. – Мой ангел, – шепчет он. – Она чувствует, как от напряжения дрожит его плечо. А может, это дрожит она сама. – Ангел мой, я бы умер без тебя. – Ей хочется сказать: нет, не умер бы, но, когда он говорит так, что-то словно сжимает ей горло и наружу не вырывается ни единого звука. Она сама не знает, что это: вина, страх или злость. Она напоминает себе, что большинство женщин были бы благодарны мужьям за признание в столь сильной привязанности и ей тоже следует быть благодарной.

– Я пойду посмотрю, как там Пип, – наконец произносит Клэр.

После захода солнца они присоединяются к хозяевам в саду, где на оплетенной виноградом веранде стоит длинный стол. Молчаливая девушка с черными волосами, разделенными посередине пробором, в старомодной блузке с высоким воротом и оборками, приносит поднос с бокалами и кувшином какого-то темного напитка и начинает разливать. Маленькие плоды, словно камешки, с тихим плеском падают в бокалы.

– О, прекрасно – амарена, – говорит Марчи, хлопая в ладоши. – Это как раз то, что требуется нашим гостям после долгого путешествия. Сок дикой вишни. Нам не всегда удается ее достать, но, если везет, девушки на кухне делают из нее чудесный напиток. Кухарка никому не говорит рецепта, представьте себе – отказывается наотрез. Она добавляет какие-то травы, которые я никак не могу определить, и утверждает, что это секрет ее бабки. Ну не смешно ли? Делать тайны из какой-то ерунды, вроде рецепта?

– Это вовсе не ерунда, – спокойно возражает жене Леандро. – У нее так мало того, что она может назвать своим.

– Что ж, прекрасно, – продолжает Марчи, пропустив это мимо ушей. – Давайте же, пробуйте. Тут сахар, если хотите, но мне кажется, что лучше так. – Она подмигивает Пипу, и он следует ее совету.

Пип переоделся в чистую рубашку, жилетку и льняной пиджак песочного цвета, но его костюм кажется здесь неуместным. Он похож на школьника, наспех принарядившегося перед выходом в город и важно держащего себя по такому случаю. Словно поняв это, Пип со смущенным видом сидит на краешке стула. Клэр подносит к губам напиток.

– Очень вкусно, – произносит она машинально и внезапно понимает, что это правда. Она украдкой посматривает на Леандро Кардетту.

На вид ему лет пятьдесят, у него роскошные, седые, стального цвета волосы, зачесанные назад с висков и высокого, благородно очерченного лба. Его нельзя назвать красавцем, но все же он хорош собой. Его лицо не лишено значительности, даже определенной скульптурной выразительности, – подбородок, нос, брови. Кожа гладкая, приятного бронзового оттенка, словно хорошо выдубленная. По обеим сторонам рта залегают глубокие складки, под глазами – мешки, а сами глаза такие черные, что зрачки почти не выделяются на фоне радужки и оттого кажутся огромными. Возможно, именно это делает спокойное выражение его лица теплым и дружеским. Он не очень высок, намного ниже Бойда; у него сильные квадратные плечи и могучая грудная клетка, под рубашкой уже намечается небольшое брюшко – свидетельство хорошей жизни. Он сидит, откинувшись на спинку стула, и держит маленький бокал амарены с неожиданным изяществом. Он наблюдателен, но без дерзости, и элегантен.

Перехватывая брошенный украдкой взгляд Клэр, он улыбается.

– Если что-то может скрасить ваше пребывание у нас, миссис Кингсли, только скажите, – учтиво произносит он.

– Конечно, если это не музыка, магазины, кино или поход в казино – в этом случае вам не повезло! – объявляет Марчи.

– Марчи, cara[3], не стоит говорить так, словно в Джое вовсе нет способов развлечься. У нас есть прекрасный театр… вы любите театр, миссис Кингсли?

– О да, очень. И Пип – тоже. Он показал себя прекрасным актером.

– Это правда, Филипп? – Марчи тянется через стол и сжимает его предплечье, устремив на Пипа пристальный взгляд.

– Да, я… – Голос его не слушается, и он вынужден откашляться. – В прошлом семестре я играл в пьесе, говорили, что я неплохо справился, я был Ариэлем в «Буре».

– Ты в самом деле играл блистательно, – говорит Клэр.

– Но я же актриса, вы этого не знали? Вернее, была в Нью-Йорке. Здесь это никому не нужно. Но как же я люблю театр! Люблю играть… Это что-то в крови, зов, на который нельзя не откликнуться. Ты это чувствуешь, Филипп? Игра заставляет твое сердце биться сильнее?

– Ну, я… я, конечно, хотел бы попробовать себя еще в какой-нибудь пьесе, – говорит он. – Но ведь это же нельзя сделать своей профессией?

Сейчас устами юноши заговорил Бойд, и Клэр охватывает тоскливое чувство. Пип воспарял на сцене. Она это видела.

– Почему нет? Я сделала.

– Пип хорошо учится. Он пойдет в Оксфорд, а затем в парламент, – вступает в разговор Бойд. Он делает глоток и слегка кривит губы.

– Добавь сахару, если для тебя слишком кисло, – предлагает Леандро, передавая ему сахарницу. Бойд слегка улыбается, не глядя на него, и кладет сахар. – Парламент? То есть юриспруденция? А почему сразу не в мавзолей? Бедный мальчик!

– Ничего подобного. Мой отец готовил меня к юридическому поприщу, но у меня не было для этого способностей. А у Пипа они есть. Глупо не воспользоваться такой удачей.

– А чего хочет сам Пип? – Марчи произносит это непринужденно, но Клэр замечает, что Бойд воспринимает слова Марчи как вызов.

– Он еще мальчик. Он не может знать, чего хочет, – говорит он.

Марчи хлопает Пипа по плечу и весело подмигивает:

– Я с ними поработаю, не беспокойся. Разве может юриспруденция сравниться с аплодисментами?

К немалому облегчению Клэр, Бойд ничего не отвечает.

Ужин состоит из множества блюд. Некоторые подаются одновременно, другие с небольшими паузами. Свежие белые сыры, разные виды хлеба, овощи, приправленные лимонным соком и оливковым маслом, паста с брокколи, рулеты из телятины, свежайшая фокачча, источающая оливковое масло и аромат розмарина. Пип ест так, словно в течение нескольких дней у него не было во рту и маковой росинки, но даже он в конце концов сдается. Он беспокойно ерзает на стуле, и тут Леандро внезапно начинает смеяться низким басистым смехом:

– Филипп, я должен был тебя предупредить. Извини. В этом доме еду будут приносить до тех пор, пока ты опорожняешь тарелку.

После стакана вина Пип уже не выглядит таким скованным.

– Кажется, мне здесь очень понравится, – говорит он, и Леандро вновь смеется.

– Может, стоит прогуляться перед сном, осмотреть город, как раз и еда немного уляжется? – предлагает Клэр. Она тоже переела, запах свежих продуктов пробудил дремавший голод, на который она в течение нескольких дней не обращала внимания. Марчи и Леандро переглядываются. – Мне казалось, в Италии это принято. La passeggiata?[4] – спрашивает Клэр.

– Да, миссис Кингсли, именно так. Но здесь, на юге, мы обычно выходим на пасседжиату раньше, около шести, когда садится солнце. Я имею в виду благородных господ. В такой поздний час на улицах… в основном батраки, которые поздно возвращаются с полей. Это, конечно, не обязательное правило, но, может быть, завтра мы выберем более подходящее время для прогулки, – объясняет Леандро.

– Хорошо, – отвечает Клэр.

Леандро одобрительно кивает, словно радуясь ее сговорчивости. А Клэр про себя удивляется такому резкому разграничению людей на крестьян и аристократию, так что среднему классу, к которому в Англии принадлежат она и Бойд, просто не остается места.

После ужина Марчи предлагает Клэр вместо прогулки экскурсию по дому. Бойд и Леандро остаются за столом, они пьют терпкий анисовый ликер, который Клэр не может заставить себя даже попробовать, а Пип от него морщится. Леандро набивает и закуривает длинную трубку, сделанную из какого-то светлого дерева и слоновой кости. Ее синеватый дым поднимается в воздух, словно призрак. Пип пребывает в нерешительности. Он уже не такой маленький, чтобы следовать за женщинами, но и недостаточно взрослый, чтобы оставаться с мужчинами. Его глаза покраснели и стали сонными.

– Ты выглядишь усталым, – замечает Клэр. – Почему бы тебе не лечь спать? Я тоже скоро лягу. – Ей кажется, что он с радостью побудет один, почитает, осмотрит свою комнату, и по выражению облегчения на его лице понимает, что угадала.

– Ты права, Клэр, – говорит он. – Вы меня простите, мистер Кардетта? Отец?

– Конечно, Филипп. – Леандро кивает и благожелательно улыбается. – Отдохни как следует. Завтра мы с тобой побеседуем об автомобилях, я хочу показать тебе кое-что интересное, думаю, тебе понравится.

Марчи уводит Клэр. Переходя из комнаты в комнату, она зажигает свет, не утруждая себя тем, чтобы его гасить, это она оставляет слугам. Ее ноги в кожаных сандалиях ступают почти бесшумно, одежда подчеркивает изгибы тонкого стана. Через библиотеку и череду строгих кабинетов с массивными письменными столами и громоздкими стульями они проходят в просторную гостиную, убранную гораздо богаче, а затем в столовую с расписной лепниной на потолке и обеденным столом, за которым могут свободно разместиться двадцать четыре персоны. Полы выложены полированным камнем или разноцветной, образующей сложные узоры плиткой; на всех окнах крепкие ставни и тяжелые портьеры, подвязанные плетеными золотыми шнурами. Все богато, с претензией на подлинную роскошь, но Клэр находит это гнетущим, мертвенным, словно застывшим на полвека. Она представляет, как скрипит воздух, когда они протискиваются сквозь него. Это место пахнет камнем, сухим деревом и пыльным дамастом.

Спустившись по мраморной лестнице, Марчи поворачивается к Клэр.

– Как вам все это? – спрашивает она. Она произносит слова слитно, на американский манер: каквамвсеэто?

– Просто великолепно, – отвечает Клэр после небольшой паузы.

Марчи удовлетворенно улыбается:

– Ох уж эти британцы, всегда так чертовски вежливы! Ну как можно вас не любить? Это же музей, мужской клуб восьмидесятилетней давности. Ну-ка, возразите мне что-нибудь!

– Но… кое-где интерьеры, возможно, несколько старомодны.

– Именно. Но я это так не оставлю, моя дорогая, я его расшевелю. Мой Леандро еще не свыкся с мыслью о женской руке в доме, но я его к этому подведу, вот увидите.

– По-моему, сейчас для этого самое подходящее время. Если Бойд переделывает фасад, то почему бы не обновить интерьер?

– Вот и я привожу тот же довод, Клэр. Тот же самый довод. Могу я задать более личный вопрос? – Это звучит так неожиданно, что Клэр моргает. На полутемной лестнице трудно разглядеть выражение лица Марчи. Она улыбается, но она всегда улыбается.

– Конечно, – произносит Клэр. Она надеется, что это не касается Бойда. Что он ей наговорил?

– Мне кажется, вам еще нет и тридцати. Не могу себе представить, что вы можете быть родной матерью этого милого мальчика.

У Клэр отлегло от сердца. Она медленно выдохнула:

– Мне исполнится тридцать в следующем году, и вы правы. Мать Пипа – первая жена Бойда, Эмма. Она была американка, из Нью-Йорка, как вы. Она умерла, когда Пипу было четыре года.

– О, бедное дитя. И бедная Эмма – умирать, зная, что оставляешь такого малыша! Но ему повезло, у него восхитительная и совсем не злая мачеха.

– Мы очень близки. Мне было всего девятнадцать, когда я вышла замуж за Бойда… – Клэр умолкла, не зная, стоит ли продолжать. Но глаза Марчи горят неподдельным интересом. – Я была Пипу скорее старшей сестрой, чем матерью. Конечно, он помнит Эмму.

– Отчего она умерла?

Клэр колеблется перед тем, как ответить. Вскоре после знакомства с Бойдом она задала тот же вопрос своим родителям, поскольку они дольше знали его и у них были общие друзья. Ей сказали, что Эмма умерла во время родов, когда они жили в Нью-Йорке, Бойд очень горевал, и потому не следует касаться этой темы. Она приняла это без вопросов и возражений, но через несколько месяцев после свадьбы выяснилось, что Пип помнит мать. Клэр уже не могла совладать с любопытством, и, поскольку расспрашивать маленького ребенка о смерти матери было бы жестоко, она собралась с духом и однажды вечером, когда Бойд пребывал в хорошем настроении, задала вопрос ему. Это так потрясло Бойда, словно он не предполагал, что она вообще может знать о существовании Эммы, а уж тем более интересоваться ее судьбой. Болезненная гримаса на его лице испугала Клэр, она тут же пожалела о сказанном. Она попыталась взять его руку и извиниться, но он отстранил ее, поднялся и вышел за дверь, не сказав ни слова. Но затем остановился, не глядя на нее.

– Это была… лихорадка. Инфекция. Внезапная и катастрофическая. – Он сглотнул, его впалые щеки были бледны. – Я не хочу об этом говорить. Пожалуйста, не заводи больше этого разговора.

В ту ночь он не притронулся к ней в постели, даже во сне не коснулся ни рукой, ни ногой. Клэр кляла свою бесчувственность и дала себе зарок выполнить его просьбу.

Стряхивая воспоминания об этой одинокой ночи, исполненной самобичевания, Клэр отвечает Марчи, в точности повторяя слова Бойда.

– Это была… лихорадка. Бойд никогда не говорил об этом со мной, во всяком случае подробно. Это слишком болезненно для него.

– Бедный, могу поклясться, что так оно и есть. Мужчины еще меньше способны справляться с такими вещами, вы не находите? Они должны быть сильными, им нельзя плакать, нельзя искать утешения у друзей, остается лишь закупорить все внутри, и пусть себе загнивает. У Леандро тоже есть секреты, которые он не хочет открывать, – шрамы, которые он не показывает. Может, во мне говорит актриса, но я думаю, надо вытаскивать все наружу. Посмотреть на это при дневном свете, вдруг окажется, что все не так уж плохо. Но он, конечно, не станет. Этот человек просто чертова крепость, когда он того хочет. – Марчи набирает воздуха, словно для того, чтобы продолжить, но останавливается. На ее лице вновь появляется улыбка. – Наверное, наше дело просто быть рядом, если вдруг им захочется поговорить.

– Да. Но вряд ли Бойду когда-нибудь захочется. Не об Эмме. Он… он любил ее слишком сильно. Иногда мне кажется, что он боится вызвать во мне ревность.

– А вы бы стали ревновать? Я – да. Я определенно очень ревнива. У меня с этим проще, поскольку и первая, и вторая жена Леандро устроили такой скандал во время развода, что он обеих теперь не выносит. А они, конечно же, ненавидят меня; у него от них трое сыновей, которые тоже умом не блещут. Тут я ничего не могу поделать. Но призрак первой любимой жены – ух! Как бороться с такой соперницей?

Они разворачиваются и неспешно поднимаются по лестнице, плечом к плечу. Клэр медлит с ответом. Она вспоминает эпизод, когда застала Бойда в гардеробной с дамскими шелковыми перчатками в руках. Перчатки были не ее, он медленно и напряженно водил по ним большим пальцем. Лицо Бойда искажала такая страшная мука, что Клэр едва узнала его. Перчатки дрожали в его руках, и когда он увидел ее, то выронил их, будто они жгли как огонь. Его лицо налилось кровью, вены на висках взбухли. Словно она застала его в постели с другой женщиной. Она сказала: «Все в порядке», но он не ответил.

– Я решила, что не стану даже пытаться. Ведь любовь – это не то чувство, которое можно исчерпать. У него хватит любви и на меня, даже если он до сих пор любит ее, – произносит она тихо.

– Это очень мудро и чудесно сказано! Клэр, вы гораздо взрослее, чем я, – говорит Марчи. Клэр молчит в ответ, понимая, что в устах Марчи едва ли это комплимент. – И вы вышли за него в девятнадцать? Так вы были совсем девочкой!

– Полагаю, да.

– А вот мне хотелось пожить, прежде чем остепениться. Хотелось, знаете ли, осмотреться, составить себе мнение о претендентах. Но, возможно, я была диковатой.

– Я выросла в тихой деревенской части Англии. Там было не так много женихов, из которых можно было выбирать. На самом деле первыми познакомились с Бойдом мои родители и решили, что он хорошая партия для меня.

При этих словах глаза Марчи округляются.

– Вы позволили родителям выбрать себе мужа?

– Ну, не совсем так…

– Конечно нет, простите, я не хотела вас обидеть. Просто я уехала из дома в тринадцать, в этом все дело. Мне даже не представить подобной опеки.

– Я очень… – Клэр не может подобрать нужного слова. Она была ребенком, а потом сразу вышла замуж за Бойда и стала его женой; она знает себя лишь в этих ипостасях, и в момент перехода она была счастлива – все шло своим чередом.

Она была единственным ребенком в семье и появилась на свет, когда родители уже почти потеряли надежду: ее матери было сорок, а отцу сильно за пятьдесят. Клэр едва исполнилось восемнадцать, когда мать стала не по летам болезненной, тщедушной и день ото дня делалась все более рассеянной. Отца мучили боли в груди, и он пил таблетки – по пять или шесть в день, решительно жуя их каждые несколько часов, – хотя они, кажется, не очень-то облегчали его состояние. Подобно тому как сейчас она наблюдает за взрослением Пипа, так и во время учебы в школе, возвращаясь домой после длительного отсутствия, она ясно видела, как старость и немощь подкрадываются к ее родным. Гораздо острее, чем ее одноклассники, она чувствовала, что может потерять их, остаться в этом мире одна, и пустынные просторы неизвестного будущего пугали ее. Все это делало ее замужество похожим на брак по расчету или же бездумным жестом отчаяния, что было совсем не так.

– Я была рада, что он пришелся по душе им, и они тоже, конечно, были рады, что он мне приглянулся. – Марчи какое-то время молчит, и Клэр понимает, как невыразительно это звучит. – И я полюбила его, конечно. Постепенно я его полюбила.

– Ну разумеется. Он просто ангел. Такой мягкий! Я даже представить себе не могу, чтобы он вышел из себя. Вам, должно быть, все сходит с рук. А мне приходится быть начеку. Если Леандро взрывается, это настоящий вулкан!

– Что ж… я никогда не видела, чтобы Бойд вышел из себя, – говорит Клэр. Вместо этого он молча уходит в какое-нибудь недоступное место, где она не может до него добраться, и тогда мир становится хрупким и ненадежным, и они с Пипом остаются вдвоем, брошенные на произвол судьбы, ожидая, когда он вернется к ним. И вернется ли вообще? С последнего такого случая прошло пять месяцев, и сейчас она снова чувствует, как сгущаются тучи. Можно только надеяться, что она ошибается. – Как вы познакомились с Леандро? – спрашивает Клэр, меняя тему разговора, поскольку на лице Марчи по-прежнему написано недоумение, граничащее с жалостью.

– О, он увидел меня на сцене как-то вечером и влюбился прежде, чем я успела спеть хоть ноту. – Марчи снова улыбается и берет Клэр под руку, пока они поднимаются по лестнице.

Оставшись одна, Клэр тихо стучит к Пипу и открывает дверь. Дверь издает тот же мрачный скрип, что и в ее комнате. Пип сидит на широком подоконнике, глядя в темноту. Небо цвета индиго усыпано звездами.

– Как ты, Пип?

– Хорошо, Клэр. Я пытался выяснить, какие еще созвездия можно увидеть так далеко на юге, но не взял карту и совсем запутался.

Он поворачивается к ней. На нем пижама и зеленый халат, перехваченный поясом. И пижама, и халат уже коротки, и Клэр улыбается. Она подходит к нему и тоже выглядывает в окно. От Пипа пахнет зубной пастой и лавандовыми саше, которые она положила в их вещи.

– Боюсь, Пип, тут я ничем не могу тебе помочь. Ты знаешь, что в астрологии я полный профан.

– В астрономии. Астрология – это гороскопы и все такое прочее.

– Ну вот, это только лишний раз подтверждает мои слова, – говорит она, и Пип улыбается.

– Никакой ты не профан. Просто притворяешься, чтобы я чувствовал себя увереннее, – добавляет он проницательно.

– Ох, по мне, так звезды и звезды, сияют и радуют глаз. Что еще я должна знать о них?

Пип начинает рассказывать ей, сколько времени нужно свету, чтобы достичь Земли, и сколько существует разных видов звезд, какие из этих светящихся точек – планеты, сверкающую булавочную головку Земли оттуда можно было бы увидеть такой, какой она была годы назад. Потом начинает нести всякую чепуху, как бывает всегда, когда он слишком утомлен. За окном на улице горит несколько фонарей, свет выбивается из-за закрытых ставен. Голосов не слышно, никто не гуляет. Жители Джоя-дель-Колле рано ложатся спать.

Комната Пипа очень похожа на их с Бойдом спальню, но меньше и выходит на запад. Клэр хочет посмотреть, распаковал ли Пип вещи, и выясняет, что, как она и думала, чемодан убран в шкаф нетронутым. Она бросает взгляд на прикроватный столик, заранее зная, что́ там увидит, – эту вещь он достает всегда, куда бы они ни поехали: фотографию своей матери в серебряной рамке. Это студийный снимок, Эмма стоит у высокой жардиньерки с какими-то экзотическими ползучими растениями, сомкнув перед собой тонкие руки. Фотография сделана в 1905-м, за год до рождения Пипа, на Эмме модное закрытое платье; Пип утверждает, что помнит именно это платье, и говорит, что оно было потрясающего цвета, темно-красное, словно листья плюща в осеннюю пору, но на снимке оно выглядит темным и строгим. Лицо у Эммы серьезное, но не мрачное, тонкий овал со светлыми глазами и облаком вьющихся волос, высоко подобранных и ниспадающих на правое плечо. И хотя лицо ее застыло перед камерой фотографа, Клэр всегда чудится отсвет веселой улыбки на ее губах и в изгибе бровей. Клэр поднимает фотографию и разглядывает ее с интересом, подогретым вопросами Марчи. Это единственная фотография Эммы, которую она видела. Возможно, единственная уцелевшая. Эмма так же застыла во времени, как и дом, где они сейчас находятся. Клэр ясно видит, что Пип похож на мать, и только это сходство заставляет думать об Эмме как о реальном человеке – о женщине, которая смеялась и плакала, сердилась и любила, а не просто была лицом на карточке или призраком, преследующим ее мужа.

Пип оборачивается и смотрит на Клэр. Он не ощущает ни малейшего противоречия между своей привязанностью к Клэр и памятью о матери, и Клэр признательна ему за это. Он никогда не сравнивал ее с Эммой; никогда не бросал ей в сердцах: «Ты не моя настоящая мать». Есть вещи, которые вовсе не нужно озвучивать. Он никогда не обвинял ее в том, что его мать умерла, как могли бы в горе и замешательстве поступить другие дети.

– Интересно, пришелся бы ей по вкусу наш обед? – спрашивает он.

– Наверняка. Особенно жареные цветки цукини – я помню, ты говорил, что она любила пробовать все новое. Они были такими легкими. И нежными. Понравились бы ей мистер и миссис Кардетта, как ты думаешь?

– Думаю, да. – Пип на мгновение умолкает. – Мне кажется, она вообще доброжелательно относилась к людям. А мистер и миссис Кардетта очень гостеприимны, ты не находишь?

– Очень.

Клэр и Пип иногда рассуждают подобным образом, особенно оказываясь в непростых ситуациях, – пытаются угадать, что подумала бы Эмма, что она предпочла бы, как повела бы себя. Это способ удержать в памяти ее живой образ, чтобы у Пипа не пропадало ощущения близости с матерью, хотя на самом деле у него сохранились о ней лишь обрывочные детские воспоминания: цвет платья, длина волос, голос и тепло рук, апельсины, которые она любила, и запах цедры, исходивший от ее пальцев. Иногда Пип таким образом дает Клэр понять, что́ он думает о тех или иных вещах – трудных вещах, о которых ему не хочется говорить прямо. Иногда он заявляет, что Клэр и Эмма непременно поладили бы и стали бы близкими подругами, и это еще одна великодушная фантазия – что обе женщины могли бы одновременно присутствовать в его жизни.

Какое-то время они смотрят на фотографию молча, затем Клэр ставит ее обратно. Она всегда следит за тем, чтобы на стекле не отпечатались ее пальцы.

– С папой… с папой все нормально? – спрашивает Пип, мучительно стараясь скрыть тревогу.

– Да. Думаю, да, – неуверенно говорит Клэр. Пип кивает, отводя глаза. – Надеюсь, теперь, когда мы рядом, ему будет лучше. Как ты считаешь?

– Наверное.

Пип не сводит глаз с фотографии Эммы. Внезапно Клэр понимает, что он растерян и несчастен в этой незнакомой обстановке, далеко от дома. Она ищет слова, чтобы ободрить его.

– Я понимаю, что наш приезд сюда кажется несколько странным. Наверное… тебе одиноко без друзей, – говорит она. Пип пожимает плечами. – Но мы найдем способ развлечься, обещаю. И могу поспорить, у тебя здесь появятся новые друзья… Выспись хорошенько, завтра отправимся на разведку. А мистер Кардетта снова покатает тебя в той машине, которая тебе так понравилась, – «альфред ромео».

– «Альфа-ромео», – с улыбкой поправляет ее Пип.

– Ну вот, я же говорила, что я полный профан. – Она обнимает его и быстро целует в висок. – Ложись спать, я тоже сейчас лягу.

Бойд по-прежнему беседует с Леандро. Из окна спальни двумя этажами выше Клэр видит дым от трубки, поднимающийся в свете масляных ламп, горящих на столе; она слышит приглушенные голоса, но слов разобрать не может. Несмотря на это, она стоит некоторое время, прислушиваясь, затем прикрывает ставни, стараясь не шуметь, хотя и не знает, с чего это она решила, что должна вести себя как можно тише. Матрас прогибается под ее весом, когда она забирается в постель; простыни имеют характерный затхлый запах лежалого белья – они чистые, но непроветренные. В комнате тепло и тихо, стоит ей закрыть глаза, как она слышит над ухом писк комара. Затем к нему присоединяются еще двое. Она была не совсем честна с Марчи, потому что у нее все-таки есть повод для ревности: Пип. Не потому, что она хочет быть его матерью, – без Эммы он не был бы собой, – а потому, что сама хочет ребенка; хочет носить его, чувствовать внутри себя зарождение новой жизни; хочет испытать муки родов и счастье материнства. Она хочет быть матерью, а не только мачехой или суррогатной старшей сестрой. Любовь – безгранична. Она будет любить своего ребенка, но не станет от этого меньше любить Пипа. К тому же Пип почти взрослый и скоро покинет ее.

Но Бойд не хочет больше детей. Он боится. И хотя он не облекает своего страха в слова, страх этот сидит где-то глубоко внутри. Всякий раз, когда они занимаются любовью, он пользуется презервативом и выключает свет. Порой Клэр кажется, что между ними никогда не было настоящей физической близости, ведь они не видят, не чувствуют друг друга. Она собиралась снова завести речь о ребенке во время этой поездки, но Бойд и без того на взводе, так что ее терзают сомнения. Она уже замечает скрытые признаки, которые всегда пугали ее, и догадывается, что это как-то связано с Кардеттой, а значит, и с Нью-Йорком. Комариный звон не прекращается, Клэр становится жарко под простыней. Она ощущает покалывание во всем теле. Их совместная поездка в Нью-Йорк была худшим временем в ее жизни, воспоминания об этом походят на странный и болезненный сон. Несмотря на ужасную усталость, ей не спится, и она знает почему. Она ждет. Ждет того, чем все это обернется.