Остров любящей женщины

— «Поет»! Ну, ты даешь! Это песнями назвать нельзя. Я даже с жанром не могу определиться. Нет, ну, я все понимаю: иногда хочется громко что-то послушать. И если бы музыка нормальная была, я бы не возражала, но это же не музыка!!! Это — слов нету! — что! Ну был бы хоть «Русский шансон», я бы потерпела даже тюремные песни… Одно утешает: я представляю, как он от моих бардовских концертов там волосеет, вот и пусть волосеет! И к иному культурному слою приобщается.

— Может, тебе их залить?

— Может. Я, Ань, тут как-то чуть цветочным горшком им в лоджию не запустила… Но ведь это уже будет хулиганство. Ну, стыдно мне с соплей этой так бороться. Я вот сейчас в магазин схожу — все равно работать невозможно — и, уходя, музычку свою выключить «забуду». Блин, вся производительность труда насмарку! Ну, ничего, сегодня я им ночью включу концерт. Он-то меня днем травит, когда мамы-папы дома нет, а я после двенадцати включу и отыграюсь.

— Я смотрю, ты там совсем разошлась не на шутку. — Аня хихикнула. — Ночью-то они могуч и милицию вызвать и правы будут.

— Пусть вызывают! У меня такая репутация, что ее и подмочить не стыдно! — рявкнула Катерина. — Им бы на голову алкашей каких-нибудь веселых, чтоб еженощный концерт, да чтоб еще под музыку сексом занимались без устали до утра, я б на них посмотрела!

Тут Катерина поняла, что она выдохлась и говорить громко устала, устала перекрикивать любимого исполнителя.

— Ань, а ты что, не на работе? — вдруг спросила Катерина. — Я то дома по причине внепланового выходного.

— А я по причине душевного расстройства, — Аня горько вздохнула на том конце провода, на другом конце города.

— Что, не звонил? — Поинтересовалась Катерина, уже зная ответ.

— Нет.

Повисла томительная пауза. Катерина лихорадочно придумывала, что сказать Ане, и не находила слов. Она хорошо понимала ее. Когда-то и сама вот так же дергалась, как свинья на веревке, у телефона дежурила, в подушку плакала. В прежних своих Любовях…

Потом на смену болезненным чувствам пришло понимание того, что предмету своей влюбленности ни в коем случае нельзя показывать свою заинтересованность. Да, недосказанность выжигает изнутри, да, жить с ней очень непросто, но зато предмет обожания постоянно в тонусе, потому что не знает, как сильно он нужен тебе. Потом Катерина пришла к выводу, что подобная рассудительность уместна только там, где ты любишь меньше, чем любят тебя. Или, как любит повторять Юлька, когда ты «даешь себя любить».

Когда в жизни Катерины появился Леха Васильев, все ее правила и Юлькины нравоучения полетели в тартарары к чертовой матери! Потому что нельзя было мучить и мучиться, невозможно было молчать, как Зоя Космодемьянская, когда хотелось всему свету рассказать, как тебе с ним хорошо, какой он такой замечательный, один-единственный на миллион. Или на десять миллионов.

А у Аньки и опыта-то никакого, ни горького, ни сладкого. Бултыхается, как котенок в ведерке. По голосу слышно — плакала.

— Ань, так может ты все-таки позвонишь ему?

— Я боюсь. — Аня всхлипнула. — Сама повела себя, как идиотка, а теперь позвоню как кто?

— Ну что ты об этом думаешь? Ты придумай повод, поговори о том о сем, а потом… ну, я не знаю, скажи, что тогда так растерялась, что толком и пообщаться не получилось.

— Ладно, подруга. Спасибо, что поддерживаешь. Сама-то как? — Сменила Аня тему.

— Да что сама, в ожидании…

Леха Васильев пропадал по неделе, а то и по две. Он изредка звонил Катерине — врывался в ее жизнь какими-то сумасшедшими звонками в любое время суток, говорил с ней по телефону взахлеб, рассказывал о природе, о погоде. Почти ничего не сообщал о работе. Если она сама спрашивала, коротко отвечал — «все хорошо, не волнуйся». Она слушала такой близкий и родной голос и совсем не запоминала, о чем он говорил. Да так, что потом даже вспомнить не могла ничего из разговора, кроме «соскучился, маленький мой».

Слышимость иногда была такой, что Катерина не понимала, о чем Леха говорит, и он совсем не слышал ее и громко орал: «Что? Что ты сказала?!» Однажды Катя устала повторять ему и в отчаянии сказала:

— Ну, ты и глухопятый!

Васильев услышал, как она его назвала, и громко расхохотался:

— ЗдОрово! Ты откуда такое слово знаешь?

— Ниоткуда я его не знаю, только что придумала, — сказала Катерина смущенно. — Само придумалось.

Слово приросло к Лехе Васильеву. Оно очень подходило его медвежьему облику, и он радовался как ребенок, когда Катерина называла его так, а не иначе.

Васильев появился в двадцатых числах декабря. Он позвонил Катерине. Голос был уставший, какой-то потухший. Никакой.

— Котик-Катик, здравствуй, маленький мой. Я прилетел, и мне очень нужно приехать к тебе. Можно?

— Конечно, можно! — Катька была безумно рада слышать его голос.

— Но я не один. Примешь?

Катерина не стала спрашивать, с кем он, зачем и почему. Ответила коротко, не раздумывая:

— Приезжай, глухопятый! Я жду.

Васильев приехал через два часа. Катерина все это время проторчала у окна, ожидая, когда во двор въедет Лехин джип. Он долго выбирался из машины. Он был один. Странно, а говорил, что кого-то везет…

Катерина минут пять ждала сигнала домофона. Наконец аппарат ожил, Катя быстро сорвала трубку, ответила и нажала кнопку. Она открыла двери и ждала Васильева у лифта, а кабина, как назло, каталась туда-сюда в шахте. Наконец, остановилась на нужном этаже. Васильев боком выбрался из тесной коробки: куртка красная неестественно на груди раздутая, в одной руке огромная дорожная сумка, вторая рука прижата к груди, под мышкой цветы. Катька повисла на нем, а он подтолкнул ее к двери квартиры: «Иди-иди скорее!»

Сумку поставил под вешалкой, розы попадали на пол, а Васильев обнял Катьку одной рукой и зарылся лицом в волосы. «Я соскучился!» — не сказал даже, просто шепотом подумал.

«Трак-трак-трааак!» — затрещала молния на красной куртке.

— Смотри, кого я привез!

Катерина отстранилась от Васильева. Он расстегнул куртку, и из-за пазухи у него выглянул… кот. Серый в темную полоску, здоровенный котяра с кисточками на ушах высунул любопытную морду, громко понюхал воздух и сказал — «Мяу!»

— Это Кешка! — Леха Васильев нежно погладил кота огромной своей ручищей. Кот мгновенно отозвался на ласку, боднул руку хозяина своей лобастой головой и уставился на важно пожаловавшего в прихожую Наполеона.

Васильев поставил Кешку на пол.

— Сейчас посмотрим, как они знакомиться будут, — Леха Васильев стянул с себя куртку и, не гладя, на ощупь пытался повесить ее на крючок. Полосатые между тем старательно обнюхивали друг друга, топорщили усы и свирепо ворчали. На крючок Леха не попал, выпустил куртку из рук. Она с шумом упала на пол, коты испугались и вцепились друг в друга. Воющим серым клубком они покатились по прихожей. Катерина не растерялась, метнулась в ванную и тут же выскочила с ковшиком воды в руках. Холодный душ враз отрезвил четвероногих бойцов. Они отпустили друг друга и кинулись зализывать свои мокрые шубы.

— Вас с ним что, из дома выгнали? — Спросила Катерина у Васильева.

— Нет, не выгнали. Мы сами ушли. — Леха гладил поочередно то Кешку, то Наполеона. — Кать, можно он у тебя поживет? Я завтра опять должен уехать, а его совсем не с кем оставить.

— Можно. Только нам придется их как-то помирить.

У них была особенная ночь. По карнизу гулко барабанил дождь. Раскачивался в темных тучах шар луны, ослепительно сверкающий, словно елочная игрушка. Одинокая свеча на подоконнике плакала красными восковыми слезами. Пламя от нее в темноте комнаты металось, раздираемое залетающим в форточку окна ветром. Длинные тени ломались в пространстве от малейшего движения.

Леха Васильев тихо дышал в Катино ухо. Дыхание было размеренным и спокойным, как будто он спал. Но Катерина знала, что это всего лишь видимость. Она осторожно погладила его по щеке, он шевельнулся и открыл глаза.

— Я люблю тебя. — Чуть слышно сказал Леха Васильев. — Я даже не знал, что можно так любить.

Сказанное было правдой. Васильев постоянно думал о Катерине. С ужасом думал о том, что мог в тот день не оказаться на той самой улице, куда она ходила в магазин. Или мог уехать оттуда чуть раньше, и тогда Катька бы не попала ему под колеса. Он был уверен, что ничего случайного в жизни нет. Значит, все должно было произойти именно так. И где-то там, наверху, все заранее было расписано в небесном календаре, что в понедельник, 13 ноября, встретятся два человека, которые совершенно нормально жили до этого друг без друга. А вот встретились, и оказалось, что и не жили вовсе, а существовали…

Он поймал себя на том, что говорит это вслух. Это было так не похоже на него. Длинно и замысловато он мог только ругаться там, где это было нужно. А вот так, про любовь, да про «чуЙства»… Нет, это был не Леха Васильев. Это в нем что-то росло-росло и наконец выросло. И «это» внезапно выросшее требовало выхода, как упрямо вылезает, разламывая асфальт, растение, которое старательно засыпали горячим и черным, а потом еще и закатали сверху асфальтовым катком. И справиться с этим можно было только одним способом. Надо было выговориться, что Леха Васильев и делал, неуклюже выдавая фразы с обилием «асВальтовых» слов. Катька улыбалась и не останавливала его. И этот «асВальт» совсем не царапал ее. Какая разница, если от души? К тому же она чувствовала, что подобное он «рожает» впервые в жизни.

Катя молчала, запоминая все, что он говорит. Больше всего она сейчас боялась, что Васильев поднесет к глазам свои часы и скажет, как это уже бывало не раз, что у них осталось совсем мало времени и чтобы она не плакала, потому что он уедет совсем ненадолго. Она хотела, чтобы эта волшебная ночь не кончалась. Чтобы вечно качалась за окном луна и нескончаемо плакала на подоконнике свеча. Так не бывает, но она этого очень хотела. Каждая встреча с Лехой Васильевым была для нее необычной. Эта была особенной в ряду необычных. Она это чувствовала кожей. «ЧуЙствовала» — сказал бы Леха Васильев, ее глухопятый Михайло Потапыч.

— Почему-то мне очень тревожно, глухопятый. — Катерина потрогала ухо у Лехи Васильева.

Он прижал ее к себе, потерся носом о ее плечо, поцеловал тихонько крошечную родинку на шее, поймал губами прядь волос. Они удивительно пахли, Катькины волосы. Не мылом и не бальзамом, а чем-то съедобным, может быть, ванилью? А как пахнет ваниль? Говорят, это пыльца каких-то заморских цветов.

Голова у Лехи Васильева кружилась от этого сумасшедшего запаха, от близости любимой женщины, такой нежной и трепетной, как новорожденный олененок. Он боялся нечаянно сделать ей больно. Ему самому казалось, что руки у него огромные и неуклюжие, голова, как гиря стопудовая, и сам он как КамАЗ с прицепом, который не остановить. Странно, никогда раньше, ни с одной другой женщиной, он не ощущал себя таким. Даже Лера, с идеальными пропорциями модели, утонченная и хрупкая, если не сказать худющая, не пугала его так. Может быть потому, что они с Лерой не любили друг друга, а просто «занимались любовью»? Лера вообще предпочитала не произносить это старое вечное слово, называя физические упражнения в постели просто и понятно — Васильев задумался. Он вдруг вспомнил, что практически никогда не целовал Леру. Дежурный поцелуй при встрече, прощальный на дорожку, и все!

Катьку он мог целовать без устали часами. Наверно, потому, что она призналась, как ей это нравится. Не абстрактно нравится, когда ее целуют, а исключительно в его, Лехи Васильева, исполнении. Катька находила миллион самых невероятных слов, говоря о том, что она при этом испытывает. Он чувствовал («ЧуЙствовал»!) себя первоклассником, который вдруг начал открывать для себя, казалось бы, такой знакомый мир.

Она растолковывала ему, что женщина всегда хочет того мужчину, которого любит. Мужчина по своей корявой природе хочет ту женщину, которая ему нравится. А иногда и не нравится, но он все равно хочет. Из любопытства! Потом он может полюбить ее, а может и не полюбить. Одно другому не мешает. Получалось, что женщина в этом вопросе более совершенна, более требовательна, что ли. А мужчина, как всегда, абсолютно неразборчив в собственных связях.

Вот черт! Наверно, она была права. И Васильев понимал, что его отношение к этой женщине уже находится в иной стадии: она не просто нравилась ему. Он ее полюбил. И даже озвучил это сегодня. И потому для них это была совершенно особенная ночь. Катька была счастлива от его признания. Васильев был ошеломлен тем, что сказал. Он и не помнил, когда это у него было в последний раз. И было ли?

Леха Васильев аккуратно вытянул из-под Катерины совершенно затекшую руку. В ней бешеными молоточками застучала кровь, пальцы закололо, будто в них воткнули одновременно миллион иголочек. Он поднял руку, подождал, когда закончится эта «иглотерапия». Катерина встрепенулась, нашла в темноте его ладонь, начертила внутри ее какой-то узор. Пальцы двух рук сплелись в замок, причем маленькая женская ручка была гораздо сильней. Она до хруста сжимала онемевшие пальцы его руки, сопротивлялась его медвежьей неуклюжести, дразнила и сводила с ума. Он весь, от макушки до пяток, превратился в нерв, в сдавленную пружину, по которой ползали мурашки — целые табуны этих невиданных никем зверушек, проживающих в любом человеческом организме.

Он поцеловал ее в пальцы, судорожно вцепившиеся в его ладонь, потом в тонкое запястье, украшенное цепочкой. Губы его поползли по ее руке — он ощущал, как тонкие пушистые волоски щекочут их. Мурашки остервенело понеслись в обратном направлении — от пяток к голове, и через секунду проникли в мозг. О, это было заразное заболевание! Еще минуту назад Катька не чувствовала ничего, кроме тихой нежности к этому большому зверю в человечьем облике. Но по сплетенным пальцам, по губам, которые обследовали каждый сантиметр ее тела, ненасытные мурашки перебирались и на нее, размножаясь со скоростью звука.

Еще мгновение назад их было двое: два тела, два сердца, две пары рук, сплетенных крепко-накрепко. Его путешествие от кончиков пальцев руки до розовой мягкой пятки логически завершилось тем, что он и она перестали существовать отдельно друг от друга.

Открытие, сделанное Лехой Васильевым, повторилось: процесс растворения одной души в другой сильно отличается от физиологического слияния двух разнополых существ. Так, как любовь отличается от секса.

С ним были глаза новорожденного олененка, в которых плескался свет свечного огарка. Они задыхались от нежности друг к другу, падали, взлетали и взрывались одновременно, и на последнем аккорде в унисон выдохнули «Я тебя…»…

…Свеча отгорев, погасла, и тьма навалилась такая, как будто оборвалась ниточка, на которой висел хрустальный шар луны. Он ухнул с высоты, и, столкнувшись с землей, беззвучно рассыпался на миллион осколков, отразившихся в небе звездами. Они их увидели за окном, когда глаза привыкли к темноте, выровнялось дыхание и разделилось на два потока: мелкий, поверхностный — Катеринин, и глубокий, тяжелый — Лехи Васильева.