Остров любящей женщины

II

Странная это штука — современный бизнес. Редкий человек, влезший в него, останавливается на достигнутом. Всегда не хватает и всегда хочется больше. Так было и у Васильева. Удача была с ним, и он в свое время приложил немало усилий для того, чтобы поставить на ноги свой достаточно серьезный бизнес. И тут вступил в силу закон, который можно обозначить понятием «бизнес-соблазн». Казалось бы, есть достаточно успешное предприятие — мебельное производство на границе с Финляндией. Все рядом, затрат не так много: вози с той стороны заготовки из сосны и шлепай красивую светлую мебель. Расширяйся именно в этом направлении. Так нет же! Подвернулся загибающийся после перестройки завод по ремонту бурильного оборудования где-то в сибирской тьмутаракани. Посчитали — прослезились: «живые» деньги на дороге лежат, ну как не взять?! Взяли. За заводом — птицефабрика, за птицефабрикой — автосервис. И так до бесконечности. Дальше — больше. А нефтяное месторождение имени себя любимого? Да сам бог велел! Ну, стреляют там за это дело, но не всегда же попадают! Риск большой, так и выгода не маленькая.

Неприятности у Васильева начались этой осенью. Бизнес буквально рвали на части бандиты, менты, чиновники всех мастей. Одни от других, кстати, не многим отличались. Но самое страшное было в другом. Те, кому вчера доверял безоговорочно, предали. Та часть бизнеса, которая была в Питере, еще находилась под контролем, но та, которую с таким трудом родили на Крайнем Севере, которую пестовали, как любимого ребенка, рушилась день ото дня.

Васильев и его компаньон Максим Копылов каждые две недели летали в Тюмень. Разбирались с документами, с партнерами, которые без устали воровали все, что плохо лежало. Пару дней гоняли их, как вшивых по бане. Потом запирались в офисе, подальше от всех, выпивали от души, матеря на чем свет стоит всех желающих поживиться за чужой счет. Потом сутки парились в бане, плавали в бассейне — приходили в себя от работы и пьянки — и уезжали далеко на север, в поселок Первомайский, в окрестностях которого несколько лет назад они отрыли свою золотую жилу.

Месторождение и предприятие по переработке нефти, в которые вбухали столько, что страшно было подумать, приманивали не только местных братков. Отгрызть его хотели большие папы, купающиеся в нефтедолларах. И ведь что самое смешное, когда Первомайский отдавали за гроши, он никому на фиг не был нужен. Никто в нем не видел никаких перспектив. Железная дорога от него далеко, автодорога аховая, а порой просто непроходимая, да и по количеству «черного золота» в Первомайском у многих были большие сомнения. Зато сегодня, когда предприятие заработало на полную мощность и показало, что это еще не предел, только ленивый не тянул к нему лапку загребущую.

И глаз да глаз за всем этим хозяйством нужен, так как стоит зазеваться, и вчерашний друг превращается в акулу, с кровью отдирает «свой» кусок, забыв о том, что еще совсем недавно он был принят в сообщество по-дружески, без штанов и черного Мерседеса. Такие вчерашние «друзья» страшнее всего: знают много, как о бизнесе, так и о тех, кто им руководит. Законы бизнеса суровы: если что-то плохо лежит, всегда найдется охотник оттяпать это плохолежащее. Не может сам, значит, продаст тему бандитам, которые за ценную информацию готовы щедро платить.

В общем, клубок змей, в котором нет своих, только чужие.

Выходя от Катерины, Васильев тут же забывал, что есть мир, в котором тихонько проживает его любимая женщина, с серым полосатым котом и цветами, пахнущая до головокружения ванилью. Мир, в который шагал Васильев прямо из ее парадной, был если не враждебным, то очень опасным. И самое страшное, в нем почти не осталось тех, кому можно всецело доверять. Макс — друг детства, считай, последний, от кого Васильев не скрывал ничего.

— Леха, очнись! Ты где? — Макс подергал Васильева за рукав.

Они летели в Сибирь. За оставшуюся до Нового года неделю надо было сделать невозможное: тем, кто поднимал хвост на нефтеперерабатывающее предприятие в Первомайском, надо было этот хвост прижать, да так, чтобы впредь больше никогда не поднимался. Ребятишки обнаглели до того, что не стеснялись открыто предлагать за бизнес сущие копейки. Да и угрозы, которые начали получать Васильев с Копыловым, были не пустыми: у Макса прямо под окнами его питерской квартиры взорвали машину, а на Васильева напали поздно вечером в подъезде собственного дома. Правда, нападавший не ожидал получить мощный отпор и сам едва ноги унес. Но это были предупреждения, не обращать внимания на которые было нельзя.

— Где-где… С тобой! — Откликнулся Леха Васильев. — А лучше бы был, знаешь, где?…

— Догадываюсь, — усмехнулся Макс. — Ты так и не рассказываешь ничего о том, где пропадаешь в Питере. Кто такая?

Васильев с хрустом потянулся, пошевелил затекшими плечами.

— Да что рассказывать… Попал я. Слушай, я даже не думал, что такие еще есть. Ты Леру помнишь? Так вот, она в наших отношениях думала только о себе. А я вообще должен был думать за двоих. А Катька… она какая-то… ископаемая. Она очень хорошо понимает предназначение женщины. Она для меня — все. Я себя не узнаю. Ей богу! Я рядом с ней себя каким-то котенком чувствую.

— Вернее, «чуЙствую»! — поправил сам себя Васильев.

— Что? — не понял Максим.

— Да она меня все время передразнивает. Она русский язык знает хорошо, а я… ты же знаешь, «троечку» мне наша незабвенная Алла Михайловна по русскому ставила только потому, что ей жалко было маму мою. Она сама так говорила. А вообще-то, по ее словам, у меня хроническая безграмотность. Ты ржать будешь, но, оказывается, есть даже такая болезнь. Забыл, правда, как это называется. Это как-то с мозгом связано, особенности такие. И вроде страдают этим всякие разные особы голубых кровей! Ну, у меня с кровью все в порядке — рабоче-крестьянская с примесью монголо-татарской и еврейской, куда же без этого! Но вот судя по диагнозу, мы есть Царь!

— Ладно, царь! — Ухмыльнулся Максим. — Делать-то что будем? Судя по всему, наш Первомайский всем поперек горла встал, и ребята местные не успокоятся, пока не схавают его.

— А вот это видели? — Васильев сложил здоровенную фигу. — Нет, Макс, Первомайский они не получат. Мне он карман не тянет. Есть одна комбинация в голове. Если мы грамотно над ней поработаем, то есть надежда, что все без войны обойдется. Слушай…

Катеринин кот Наполеон целую неделю просто умирал от ревности, когда хозяйка у него на глазах ласкала чужака по имени Кешка. Она чесала у него за ухом, оглаживала полосатые бока и приговаривала при этом, что скоро приедет его «папа». Кот благодарно урчал, зажмуривал глаза и заваливался на бок. Вел он себя благоразумно: в чужую миску не заглядывал, быстро разобрался, какой горшок «хозяйский», а какой — «гостевой», и когти о чужой коврик не точил. И скоро оба кота очень мирно могли лежать на одном диване и даже пробовали вдвоем гонять по квартире игрушечный мячик. Вот только на ночь спальные места были четко определены. Наполеон, как всегда, когда ему позволялось спать ночью в комнате, устраивался на подушке, а то и прямо на голове у Катерины, а Кешка ложился у нее в ногах — у батареи парового отопления. Внезапно ударили морозы, и в квартире было прохладно, поэтому ребята согревались, как умели.

Катерина мерзла по утрам на остановке в ожидании нужной маршрутки. Они шли одна за другой, но были заполнены под завязку. На некоторых красовалась наглая надпись — «Можно стоя». При этом, хоть сидя, хоть стоя — цена одинаковая. Тридцатник в один конец.

Если подождать, то можно было поехать на автобусе. Правда, в этом сарайчике было холодно, как на улице, и он тоже был битком, но и проезд стоил меньше. В общем, вариантов два: стоя, тепло и дорого, или стоя, холодно и дешевле. А вообще ехать надо было на том, что быстрее придет и остановится, потому что утро «радовало» сюрпризами на дороге в виде многочасовых «пробок». Простаивая в них, Катерина с тоской вспоминала свои немногочисленные поездки с Лехой Васильевым. Ему на дороге, как он сам говорил, всегда «улыбалось»: город он знал хорошо, маршруты выбирал самые короткие, умудрялся лихо объезжать все «пробки».

27 декабря автобус, в который Катерина влезла на остановке, как будто издевался над пассажирами. Скрипя и качаясь, словно пьяный дворник, он неспешно катил к метро. Впереди с такой же скоростью двигались два ряда машин. Самые шустрые пытались проскочить по обочине дороги, но при этом еще больше застревали: за ночь намело столько снегу, что транспорт буквально тонул в сугробах.

Катерина держалась за поручень, ограждающий кабину водителя от всего остального мира. Водитель, поминутно тормозя, матерился вполголоса, проклиная дорогу, частников на «жигулевских ведрах» и на «крутых тачках», «весь этот город, будь он неладен, и всю эту работу». Он громко переговаривался с кондукторшей — упитанной девицей, восседавшей рядом с ним. Водитель был не русский, из тех, о ком говорят «лицо кавказской национальности». Хотя он вполне мог оказаться и узбеком, и таджиком. Ему было холодно и неуютно в этом северном городе. Он крыл его в сто этажей, но понимал, что этот город и эта работа дают ему зарплату, которую в теплых краях ему никто не предложит. Кондукторша в короткой куртке и джинсах, обтягивающих ее могучие телеса, судя по всему, мороза не боялась: между джинсами и курткой по последней молодежной моде белела полоска голого тела. Она поддакивала водителю, и он в знак солидарности радостно скалил зубы, плотоядно поглядывая на нее. Все, даже самые кратко-временные остановки, водитель использовал по назначению: он протягивал свою волосатую лапу и обследовал аппетитные округлости барышни. Она капризно надувала губки и изображала недовольство. Невооруженным глазом было видно, что она ломала комедию. Ей было приятно внимание старого ловеласа, и девица хорошо знала анекдот про то, что надо сопротивляться.

— Ну-у-у! Артурчик! — Жеманничала девушка, шутя шлепая водителя по волосатой лапе, которая жадно лапала ее коленку.

— ЛарЫса, а ЛарЫса, твой мама сегодня может пойти своя подруШка? — Коряво мычал водила, пуская слюни. — А то в автобус я баюс, ты замарозишь сваи красивий ножки.

Судя по всему, стадия ухаживания у любовничков давно была позади, если она вообще была, и они каждый день решали задачу — куда сплавить маму. Катерина, прижатая вплотную к кабине водителя, вынуждена была поневоле смотреть это индийское кино. А поскольку автобус двигался в час по чайной ложке, то горячий нерусский парень вполне мог окончательно потерять голову согласно русской поговорке «близок локоть, да не укусишь».

«Е-мое! — думала про себя Катерина. — А ведь это тоже любовь! Как же она многолика».

— Вжжж-вжжж! — У Катерины «ожил» мобильник, и после вибрационной прелюдии из сумочки послышалась музыкальная композиция. Катя нашарила свою крошечную «раскладушку» в боковом кармашке и, еще не рассмотрев, кто ей звонит, каким-то внутренним чувством поняла — Васильев.

— Привет, маленький!

Катерина чуть не задохнулась от радости:

— Привет, глухопятый! Где ты, как?! Рассказывай!

— Не сейчас! — Леха Васильев явно торопился куда-то. — Кать, я через пять часов буду в Питере.

— Ура! — Тихонечко сказала Катерина. Тихонечко, потому что визжать от восторга в автобусе было не очень удобно. — Тогда я постараюсь пораньше приехать домой.

— Нет, Кать, не домой. Пожалуйста, приезжай через пять часов в аэропорт. У меня всего три часа, я не смогу к тебе приехать. — Голос у Васильева был не такой, как всегда. — Ты сможешь?

— Ты еще спрашиваешь?! Конечно, смогу. А что случилось?

— Все расскажу. Я очень соскучился. До встречи, целую. — Васильев отключился. Катерина даже не успела сказать ему «Пока!».

Странно. Катя ждала его чуть позже, через пару-тройку дней, под самый Новый год, но уже не меньше, чем на неделю. А если он прилетит сегодня и снова улетит, то как же праздник?…

Автобус тем временем с грехом пополам добрался до метро. Пассажиры повыпрыгивали прямо в грязный сугроб. Двери закрылись. Голопузая Лариса и Артурчик с шерстяными лапами отправились, как лошадки по кругу, в обратный путь, наматывать километры в ожидании сладкого вечера. А Катерина влилась в толпу пассажиров, штурмующих единственную открытую дверь в метро.

Чтобы быть вовремя в аэропорту, Катерине надо было выехать туда как минимум за полтора часа до прибытия рейса. Отпрашиваться на работе ей категорически не хотелось. Надо было объяснять посторонним людям, что, да как, да почему. Поэтому Катерина засела за телефон, и в течение получаса в руках у нее была классная версия, согласно которой у нее вырисовывалась серьезная встреча. Причем получилось все просто здорово. Конечно, проверять ее никто не будет, но даже если бы это пришло кому-то в голову, то все бы сошлось как нельзя лучше. Там, где надо, она появилась, но всего на несколько минут. Была? Была. Это самое главное. Куда она делась потом — это дело десятое.

В аэропорт Катерина приехала вовремя. Она долго ломала голову, нужно ли ей покупать цветы. И если покупать, то какие. Ей как-то не приходилось дарить мужчине цветы. Даже в день рождения. Решила, что они будут лишними.

Здание аэровокзала было полупустым. Заканчивалась посадка на какой-то чартерный рейс, и к стойке регистрации, спрятавшейся за высокой «пограничной» стеной, стояло несколько человек со счастливыми лицами. «Наверно, в Египет улетают, — подумала Катя, — счастливые! Через несколько часов окажутся у теплого моря. Интересно, а Новый год они там как будут праздновать? Под пальмой?!..»

Встречающих тоже было не много. Катерина проверила номер рейса — самолет из Сургута ожидался в Пулково через час десять. Она поднялась в кафе, купила чай с бергамотом, маленькую шоколадку и устроилась за столиком.

Она не была в аэропорту черт знает сколько! Года три, наверно, не меньше. Последний раз они с Аней улетали отсюда отдыхать в Турцию. А встречать здесь кого-то или провожать ей и вообще никогда не приходилось. Так сложилось, что к ней никто никогда не прилетал издалека. Пару раз она порывалась проводить Васильева, но он даже слушать не хотел: нет — и точка! А тут вот сам позвонил и попросил встретить. Да и то только потому, что у него всего три часа между рейсами.

Последний раз Леха Васильев звонил Катерине два дня назад. Было раннее утро, где-то половина шестого. И опять ему было плохо слышно, и Катерина громко кричала в трубку, что он глухопятый. То-то, наверно, соседи были «рады». Наконец, связь установилась, и Катерина посоветовала Васильеву в следующий раз выбирать для звонка какое-нибудь более удобное место.

— Хорошо! Самое удобное — это влезть повыше на сосну, что я и сделаю!

Васильев потешался над Катериной и рассказывал ей страшные небылицы про сорокаградусный мороз и волков, которые воют по ночам. А потом сказал:

— Катька! Я завтра буду пить водку с главой Первомайского района, и знаешь, что у него выторгую?

— Что?

— У нас тут производство в поселочке с названием Первомайский-1. Чуть ли не колхоз «Красный серп». Ну, что за чушь собачья? Номера какие-то! А я ему предложу, знаешь какое название? Ни за что не догадаешься! «Катюнино»!

— Чудо ты! Этого тебе никто не позволит сделать.

— А мы и спрашивать никого не будем. Этого под номером «1» на картах нет. Мы на конторе напишем большими буквами — «Катюнино», и все. А потом все привыкнут к нему, глядишь, и официально так называть будут. И мне куда приятней будет в эту глушь забираться…

Он ничего тогда не сказал ей о своем возможном прилете. Наверно, и сам не знал, что так получится.

— Уважаемые встречающие! Рейс номер 9916 Сургут — Санкт-Петербург произвел посадку в аэропорту Пулково. Зал прибытия номер один. — Объявление вывело Катерину из раздумий. И сразу на нее навалился какой-то дикий мандраж, от которого ее мелко затрясло. Она не переставала дрожать от волнения, стоя за стеклянной перегородкой зала прибытия.

Васильева она увидела сразу: большой, как медведь, мужчина в красной куртке с объемной спортивной сумкой наперевес выделялся в толпе. Он тоже сразу увидел Катерину и помахал ей.

— Катик-котик, я так соскучился! — Леха Васильев осторожно снял с плеча сумку, поставил ее под ноги и притянул к себе Катерину. Она прижалась к нему, машинально обнюхала знакомо пахнущий свитер под распахнувшейся курткой.

— Нюхаешь? Признала своего?! — Засмеялся Васильев. — Здравствуй, мой неведомый зверечек…

Они поднялись в зал ожидания, где в мягких креслах дремали немногочисленные транзитные «пролетаемые». Слово это было Катькино личное, из детства. Читать Катерина училась своеобразно — по вывескам и лозунгам советской эпохи. Прочитав однажды «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», она сказала воспитательнице в детском доме, что нашла ошибку: правильно надо было написать — «пролетаемые»! Воспитательница внимательно на нее посмотрела и поинтересовалась, что сие выражение по ее, личному Катькиному, мнению значит?

— Это про птиц! — Уверенно сказала Катька. — Они, когда осенью на юг летят, над разными странами пролетают и соединяются, соединяются…

— Ты мой транзитный пассажир, — вздохнула Катерина, глядя Лехе Васильеву в глаза. — Рассказывай, что случилось? Я ждала тебя через пару дней, и не на три часа, а на неделю как минимум.

— Кать, у меня проблемы. — Васильев погладил ее по руке. — Не дела, мой хороший, а проблемы. Пусть тебя это не пугает, все разрулится, но сейчас я буду очень, понимаешь — очень, занят. А тут получилось прилететь, и я решил, что хоть три часа, но побуду с тобой.

— Значит, на Новый год ты не прилетишь? — Катерина почувствовала, как глаза у нее наливаются слезами. Секунда, и она не смогла удержать этот соленый водопад, внезапно обрушившийся из-под ресниц.

— Ну, вот тебе и раз! — Васильев взял ее лицо в свои ладони. — Что за слезы? Мы так не договаривались — это раз! И два… Кать, могло ведь так случиться, что я бы не смог сегодня прилететь. Давай не будем друг друга расстраивать, ладно? Я прилечу к Рождеству, 6 января. У меня уже и билет куплен. Хочешь, покажу?

— Не хочу! — Катерина промокнула платочком слезинки. — Я тебе верю. Просто, обидно. Я думала, что наш первый Новый год мы встретим вместе.

— Кать, я не могу. И прошу тебя понять — это не блажь. Так нужно.

— А с кем ты будешь его встречать?

— Я вообще не знаю, буду ли я его встречать. — Васильев грустно усмехнулся. — В двух словах: на нашем производстве в Первомайском…

— В том, которое почти колхоз «Красный серп», а скоро будет Катюнино? — Улыбнувшись, перебила его Катерина.

— Вот-вот, в том самом. Там так все не просто складывается. Ну, как бы тебе объяснить, чтоб поняла. Это бизнес. Большая мужская игра. А в нашей жизни любая игра — это не всегда весело. Это иногда очень серьезно. Нам там очень сильно на пятки наступают. И мы с Максом — я тебе о нем рассказывал, это друг мой и компаньон, — мы задумали одну комбинацию. Никто не ждет, что мы это будем делать сейчас. Для всех уже новогодние каникулы, две недели можно праздновать. Меня сегодня проводили оттуда, вроде как на праздник домой. Только Максим знает, что к ночи я вернусь. И мы с ним по-тихому уедем в Первомайский. А впереди несколько дней рабочих, и нам никто не помешает сделать все, что мы задумали. После этого на производство придут новые люди, наши люди, которым мы доверяем. И, я очень на это надеюсь, наконец-то можно будет вздохнуть спокойно. И если мы не сделаем все сейчас, то, боюсь, что за нас это сделают другие люди. Не проси, чтобы я объяснял тебе все подробности. Это скучно.

— А это… опасно?

— Это опасно тем, что можно потерять дело.

— Это как? Ведь есть документы, о собственности, например…

— Любые документы можно легко подделать. А если в друзьях у очень неглупых людей представители власти, юристы и судья, то отнять чужое добро еще проще. — Васильев поморщился. — Кать, пусть тебя это не волнует, ладно? Помочь ты мне не можешь, да я и не хочу, чтобы ты как-то участвовала в этом. У этого, между прочим, есть такое неприятное название, как «экономическая война». Ну, скажи, зачем красивой женщине участвовать в войне?! Пусть мужики этим занимаются, ладно? А женщины пусть ждут победителей!

— А ты победишь?

— А то! С таким тылом, как у меня, нельзя проиграть.

Васильев специально не рассказывал Катерине никаких подробностей. Во-первых, меньше знает — крепче спит, а во-вторых, он уже хорошо знал ее, знал, что она будет переживать и беспокоиться за него.

Задуманное было небезопасно. Но это было единственное правильное решение в сложившейся ситуации, и если не сейчас, то завтра будет поздно. Как там у вождя мирового пролетариата — «промедление смерти подобно»? Вот-вот, причем пулю в голову можно получить самую настоящую.

Но риск был оправдан. В случае удачи — а Васильев не сомневался в том, что удача на его стороне, — в случае удачи он получает поддержку серьезную, на уровне губернатора края и его сторонников.

— Кать, ты слышишь меня? Или все еще рыдаешь? — Васильев обнял ее, поцеловал в соленую щеку, потом — в другую. Потом в нос, в ухо… — Ой, Катюха, горе ты мое! Так ведь и с ума сойти недолго, прямо тут, в аэропорту. Пойдем-ка мы с тобой пить чай, и ты будешь рассказывать мне, как там наши котики живут.

Следующие два часа они просидели в кафе, где пили чай и целовались на радость двум девчонкам, прятавшимся за барной стойкой и украдкой подсматривающим за ними. Катерина вспомнила, как сама сегодня утром в автобусе была в роли наблюдателя за влюбленной парой и рассмеялась.

— Ты что? — удивленно спросил Васильев.

Катерина рассказала ему про водителя и кондукторшу.

А потом про Кешку и Наполеона, про то, как они подружились за неделю. Про елку, которую Катерина уже купила для Нового года. Про то, что теперь она совсем не знает, где и с кем ей отмечать праздник.

… Если шестое чувство есть, то именно оно включилось у Катерины в тот момент, когда Васильев последний раз обернулся, уходя на посадку. Он улыбался ей издалека, но она видела, что улыбка у него вымученная, и понимала, что это оттого, что она сама не могла скрыть от него своего настроения. Но где-то внутри у нее билась мысль — все это неспроста. И какая-то дурацкая фраза, то ли из кино, то ли из песни какой — «Любовь — предчувствие печали»…

Они до последнего тянули этот момент расставания.

— Вот теперь ты понимаешь, почему я не хочу, чтобы ты меня провожала? — Васильев сильно прижимал к себе Катерину, у которой глаза были опять на мокром месте. — Я даже на расстоянии ощущаю, когда ты плачешь. Поэтому у тебя всегда должно быть хорошее настроение. Обещаешь?

— Обещаю, — всхлипнула Катя. — Ты только приезжай скорее, ладно?

— 6 января, и билет уже есть. А до этого буду звонить.

Васильев разгрузил наполовину свою сумку, в которой был пакет с сибирскими подарками для Катерины. Какие-то увесистые баночки, мешочки.

— Это тебе гостинцы от лисички, — сказал Васильев. — Дома сама разберешься. Вкусности необыкновенные — орешки, варенье, мед. У нас там, в Первомайском, дед Вася есть, он нас снабжает всем этим. Пчелки у него свои, ягоды-грибы сам собирает, а еще консервирует оленину и медвежатину. В общем, сама все попробуешь, тебе понравится. И еще. Там есть пакет, папка такая синяя. В ней кое-какие документы. Они мне сейчас не нужны. Ты убери их дома подальше, а я потом заберу, хорошо?

Она молча кивнула.

Он помолчал, качая ее руку в своей, а потом сказал:

— Катька, я никому и никогда такого не говорил, и сейчас говорить ничего подобного не имею права, — Леха Васильев гладил Катерину по голове, как маленькую девочку. — У меня такая жизнь суматошная, что сказать тебе «жди меня»… это не правильно, нельзя этого делать. И все же я тебе это говорю — жди меня, ладно? Просто, когда ждут, проще возвращаться. Есть куда возвращаться. Я сейчас поцелую тебя и пойду, и не будет никаких слез, потому что мне от них очень плохо. Не плачь, пожалуйста.

Она снова кивнула.

Их уже торопили на регистрацию, и поцелуй вышел скомканным, быстрым, Катя даже не успела ответить на него, Васильев вскинул похудевшую свою сумку на плечо и шагнул на контроль. Девушка в синей форме быстро просмотрела его билет, паспорт. Васильев взял свои документы, последний раз посмотрел на Катерину.

Она стояла, съежившись, как замерзший воробей. Тяжелый пакет оттягивал руку. Растрепавшиеся прядки волос выбились из прически. Она улыбнулась Васильеву. Он видел, как она это делает — через силу. От этой улыбки лицо у Катьки было какое-то… перевернутое. Такие лица бывают, если смотреть на фото человека вверх ногами. Или вниз головой? Хрен знает, как надо правильно говорить! Но по сути одно и то же. Вот и тут. Вроде и то же самое лицо, и все-таки совсем другое. Перевернутое.

«В дождя слепую пелену не уходи, останься рядом. Шепчу душой, губами, взглядом — не оставляй меня одну… Там ночь, и только тусклый свет чужих, тебя не ждущих окон. Уйдешь, и станет одиноко на много лет, на много лет…», — как молитву, повторяла она про себя любимые строчки.

Васильев клял себя почем зря. За этот свой приезд, за то, что верил тем, кому верить нельзя, за то, что он в этой жизни занимается делом, которое никому спать спокойно не дает. И за Катьку, которой он делает больно.

Катерина Савченко тоже ругала себя. За то, что расстроила Васильева. Она никогда еще не видела его таким потерянным. И понимала, что это все из-за ее настроения. И было бы из-за чего плакать! До 6 января какая-то неделя. Неделей больше — неделей меньше. Ждала и еще подождет. Но вот чувство какое-то… вернее, предчувствие. Предчувствие печали… Тоска какая-то жуткая на сердце, будто одна-одинешенька, в глухой тайге, без света и телевизора. Шестое чувство…

Васильев позвонил Катерине утром тридцатого декабря. Он коротко сообщил, что долетел хорошо, что все идет, как и было задумано, и бог даст, все получится.

— Мы через часик выезжаем в Первомайский, чтоб засветло добраться, — сообщил Васильев. — Так что с Новым годом я уже оттуда тебя буду поздравлять.

— Хорошо.

Катерина помолчала.

— Ты что молчишь, Кать? Опять плачешь?

— Нет, все нормально, — Катерина улыбнулась. — Ты уже пил водку с дядькой, который будет решать судьбу поселка: быть ему Катюниным или не быть?

Васильев засмеялся:

— Нет еще! Вот приедем, завтра встретимся, заманим его к себе в гости и не выпустим, пока не согласится! Ну а ты решила, где будешь в новогоднюю ночь? С девчонками?

— Нет. Завтра с утра съезжу к ним, поздравлю всех, и домой. — Катерина замялась. — Знаешь, я еще ничего не решила, но в гости ни к кому не хочу. Это ведь семейный праздник, вот и будем мы его по-семейному отмечать: я, Наполеон и Кешка…

Она и правда решила остаться дома одна. Хотелось тишины и покоя. Хотелось подумать обо всем, осмыслить все, что произошло с нею. А потом, будучи по характеру одиночкой, Катерина никогда не скучала в компании с самой собой. А новогодняя ночь… ну, что ж, это всего-навсего начало нового календарного года.

Утро тридцать первого декабря началось со звонков. Первой позвонила Анна, на часах еще не было девяти.

— Ань, ты с ума сошла! — сонно промычала Катерина. — Ты чего звонишь в выходной в такую рань?! Я же тебе говорила, что приеду сегодня поздравить вас…

— Кать, не ругайся! — голос у подруги был необычным: в нем были нотки, каких Катерина никогда не слышала. — Я тебе такое расскажу! Такое!

— Ну, рассказывай.

— Нет, я дотерплю до твоего приезда, только ты не задерживайся, ладно?

— Ладно, — проворчала Катерина. — Какое «задерживайся»! Я же еще к Юльке поеду, и дома надо кое-что приготовить. Нет, задерживаться мне некогда. Даже хорошо, что ты так рано мне позвонила, прямо сейчас и буду собираться.

В принципе, к празднику у Катерины все было готово. Елку серебристо-белую с золотыми колокольчиками и бантиками, купленную на новогоднем базаре, она поставила вчера. А для запаха купила огромную еловую лапу с шишками. Ветка за ночь выпила из вазы всю воду, и от этого стала очень симпатичной, расправилась и оглушительно пахла.

Вдобавок к шишкам Катерина повесила на ветку мандарин, грецкие орешки и конфеты. Получилась елка-ретро, в детстве у Катьки такая была. Правда, ни мандарин, ни орехов на ней не было, одни карамельки.

Когда к Катьке приходили соседские девочки, они играли у елки, загадывали игрушки. Например, «коричневое, зеленое и белое с серебром»? Это шишка. А «голубое с белым»? Сосулька. Нашедший по цветам игрушку получал приз — карамельку с елки.

Это бабушка Шура придумала такую игру. Она разрешала Катьке в любое время года вытаскивать из-под кровати большой пыльный чемодан, в котором хранились елочные игрушки, и рассматривать их.

Ах, какие там были игрушки! Стеклянная мельница с отбитым донышком, но настоящим, вращающимся колесом. Бумажный початок кукурузы, из которого выглядывали стеклянные янтарно-желтые зерна. Кот в сапогах и шляпе с цветными перьями. Настоящий стеклянный самоварчик, у которого крутился кран! И много еще всяких елочных чудес. Игрушки были не простые, а трофейные. Бабушка Шура привезла их из Германии, где она долго жила после войны.

С каждым годом старых игрушек становилось все меньше, и бабушка прикупала новые в каждом вновь приходящем декабре.

А потом мода изменилась, и игрушки стали совсем другими. Сейчас вот и Катерина поддалась соблазну и купила искусственную елку, уже украшенную. Никаких проблем, никаких иголок в январе, которые впиваются в ворс ковра и выцарапывать их оттуда приходится до весны. И стоит такая красота сколько душе угодно. У нас, по-русски, не меньше чем до Крещения. А есть чудаки, которые и в мае ссорятся, кому елку разбирать. Особенности национального нового года!

Катерина накормила своих полосатых пацанов, приготовила для себя кофе с бутербродами. Подарки для девчонок и их детишек собраны еще с вечера в большую сумку.

Выглянув в окно, Катерина порадовалась погоде: снег!!! Ослепительно-белый, пуховый, и никаких признаков слякоти. На термометре, как и положено 31 декабря, — «минус» 12. Не холодно, и не сыро. И наконец-то можно влезть в уютную кроличью шубу и не бояться, что она расползется по швам от сырости.

Народу в автобусе было не много, Катерина с комфортом доехала до метро. И в вагоне подземки никто в этот час не толкался. Катерина достала книжку, но читать расхотелось. Она рассматривала пассажиров, и встретилась глаза в глаза с изучающим ее внимательно мужчиной. Он увидел, что она его заметила, и слегка улыбнулся ей.

Она прекрасно понимала, что этого не может быть, и все-таки внутри у нее все перевернулось. Мужчина как две капли воды был похож на Игоря. Она смотрела на него не отрываясь, и он уже не улыбался ей, он был явно удивлен. А она, приходя в себя, наконец-то, разглядела его.

Нет, у него другого цвета глаза, голубее, чем у Игоря, и нос другой, и волосы. И нет маленького шрама на правой брови. И руки другие, пальцы толстенькие, как сосиски. А у Игоря были тонкие и музыкальные.

Но как похож! Если бы Катя не знала на все двести процентов, где находится ее Кузнечик, то она бы не сомневалась ни минуты.

…С Игорем Кузнецовым они познакомились давно. Катерина тогда только-только закончила университет. Было лето, стояли белые питерские ночи, и они, тогда такие молодые и неугомонные, гуляли все ночи напролет.

Утром разбредались, кто на работу — клевать носом, кто — домой отсыпаться, а вечером снова собирались у кого-нибудь. Пили дешевое «плодово-выгодное», танцевали до утра, влюблялись до гроба, чтобы утром без сожаления расстаться.

На одной такой вечеринке у общего знакомого Костика Катя приметила Игоря. Молодой парень не танцевал, и даже не рассматривал с любопытством девчонок.

Он сидел в уголке дивана и листал толстый журнал. Катерина подошла к нему и поинтересовалась: правда ли его так увлекает чтиво или парень прячет за этим свою нерешительность?

— Ни то и ни другое. Просто я тут никого не знаю, кроме хозяина, а он занят гостями, — ответил он ей и показал на место рядом с собой, — присаживайтесь.

Они разговорились. Игорь без пафоса и форса сказал, что он артист. Вернее, «актер». Так, оказывается, правильнее. Работает, вернее, «служит», в маленьком театре. Очень любит свою работу, книги, велосипед и волейбол. У него были красивые умные глаза, тонкие музыкальные пальцы и полное отсутствие музыкального слуха, как потом выяснилось.

— Хочешь, потанцуем? — спросила его Катька.

Он застенчиво покачал головой и признался, что не любит танцы.

— А хочешь, пойдем в гости в мой театр? — в свою очередь внес он предложение.

— В театр? Ночью?!

— Ну, не такая уж и ночь — пятый час, почти утро! К тому же, если быть совсем точными, то ночи-то и нет совсем. Пойдем! По-английски, не прощаясь.

Они просто смылись от Костика.

Они шли по набережной Фонтанки, любуясь удивительным в этот утренний час городом. Темные крыши и купола на фоне светлого неба и поднимающегося из залива где-то за домами солнца были еще темнее. Неестественно черные и четкие их силуэты казались картонными театральными декорациями. Они отражались в воде, дрожали, ломались от легкой волны и снова восстанавливались в своих границах, удлиняясь всякий раз из-за стремительно меняющегося освещения.

Далеко-далеко в тишине звенел первый трамвай, выкатывающийся из парка, и шаркала по старому асфальту метла самого первого дворника, наверно, мучающегося бессонницей. На крышах сонно переговаривались между собой голуби, а бойкие вороны громко цокали по жестяным скатам своими цепкими лапами с когтями и долбили клювами гулкую кровлю в поисках зазевавшейся мухи.

— Устала? — спросил Игорь, и, не спрашивая у Кати разрешения, легко подхватил ее на руки. — Давай я понесу тебя, а то нам еще идти и идти.

С Катериной на руках он завернул в скверик, прошел буквально десять шагов и поставил ее на ноги:

— А мы пришли! — улыбаясь, сказал он. — Извини, разыграл.

Она не знала, то ли обидеться, то ли посмеяться. Выбрала второе.

Катерина осмотрелась. Здание в глубине двора мало походило на театральное. И если бы не афиши на глухой стене и вывеска над входом, то догадаться, что это «храм искусства», было бы вообще невозможно.

Игорь громко и долго стучал в двери, пока где-то внутри кто-то прокричал:

— Ну иду-иду! Кого там в такой час принесло?

— Открывай, охрана! Свои!

Изнутри послышалось щелканье щеколды и заскрежетал в замочной скважине ключ. Дверь приоткрылась и показалась заспанная физиономия.

— О-о! Игорешка! А что это ты так рано? И не один!

— Степаныч, а ты один что ли?

— Да какой там «один»! У нас ведь как всегда: ночь-полночь кого-нибудь принесет. Вчера не успел первый сон посмотреть, как архаровец из ваших явился.

— Это кто?

— А угадай с трех раз, кто у вас по ночам шлындает?

— Петюня!

— Он, конечно. Говорит, опять его Танька домой не пустила. А, правда, не пустила по делу. Он ведь еле живой был. Ну, да сам иди взгляни на это чудо природы, — Степаныч посторонился, пропуская Игоря и Катю внутрь.

Это был совсем необычный театр. Маленький, если не сказать крошечный, зальчик. Места для зрителей ступенями уходили под самый потолок с одной стороны, и сливались со сценой — с другой. За кулисами — крошечные каморки-гримерки, антресоли до потолка, на которых хранился реквизит, костюмерная — тоже под потолком, гардероб для зрителей — три ступеньки вниз, в подвальчике. И целая стена с наградами за победы в различных конкурсах.

Темная драпировка на стенах, темный занавес, темный потолок с серебряными звездами и тонким серником месяца. И темные тени от стаи картонных ворон. А на краешке сцены маленький вороненок — абсолютно белый.

— Вот наш театр, вот его символ — белая ворона, — пояснил Игорь Катерине. — Необычный театр, потому и «Белая ворона». Не как все…

Где-то на высоте последнего ряда в этот момент что-то зашевелилось, заохало, и в проходе выросла огромная тень страшного бородатого мужика. Катерина дернулась от страха и прижалась к Игорю.

— Не бойся! Это наш Петюня. Петю-ю-ю-ю-ня! Ты в своем репертуаре! И на кочерге с утра! Хватит ночевать, вылезай, только девушку не пугай.

Петюня с трудом протиснулся между плотно стоящих скамеечек.

— Друзья мои, давайте-ка в кухоньку. — Он так и говорил — в «кухоньку». — Давайте-давайте! Игорешка, знакомь с барышней. И вообще, ребята, вы пить будете?

Катерина отрицательно затрясла головой. А Игорь приобнял Петюню и подтолкнул его к выходу из зала:

— Будем, Петюня, будем!

В крошечной кухне они быстро соорудили стол с бутербродами, крепким чаем. Петюня, морщась от резкого дневного света, пошарил где-то у себя за спиной, за скамейкой, и вытащил наполовину пустую бутылку. Или наполовину полную. Это из анекдота про оптимиста и пессимиста.

— Игорилло, по рюмашке. — Петюня не спрашивал, утверждал. — Мне для поправки здоровья, тебе — для радости.

Кузнецов поморщился, попытался отказаться, но Петюня и слушать не хотел. И отстал от него только тогда, когда тот кивнул: черт с тобой, наливай! Он при этом виновато посмотрел на Катю, мол, видишь как, не отказаться. Почему-то именно этот момент и это его виноватое лицо она потом всегда вспоминала, когда думала об Игоре, о том, что с ним случилось и как все могло бы быть, если бы…

Сослагательное наклонение, если бы да кабы… Как часто мы прибегаем в жизни к нему, когда начинаем анализировать ситуацию. У него и нет другого предназначения, кроме как указывать на возможность. «Возможность» — можно бы, было бы. Звучит, как предупреждение. Запоздалое. Увы, действие уже произошло.

О том, что Игорь Кузнецов тяжело болен, Катерина поняла не сразу. Первое время они встречались не так часто, и заметить этого она не могла. Он увлеченно работал, и его всегда можно было найти в одном месте — в театре. У них там вообще был какой-то сумасшедший дом. Спектакли и репетиции понятно, но остальное-то время зачем торчать в этих стенах?!

— А ты представляешь, как нам всем вместе хорошо? — говорил он ей. — У меня сейчас на земле только три точки притяжения: театр, мама и ты.

Он и жил на три дома. Всю неделю в театре и у мамы, выходные — у Кати. Эти три параллельные линии одной жизни практически не пересекались. Они, конечно, бывали вместе в гостях у мамы или Катерина встречалась с ней в театре.

Нельзя сказать, что они не нашли общего языка, как раз напротив — нашли. Но он умело руководил процессом, не давая праздникам плавно переходить в будни. Поэтому не было у Катерины никаких конфликтов с его мамой, не делили они любимого мужчину, не рвали на куски. Однажды он признался Катьке, что страшно благодарен ей за это.

— Я бы не выдержал и ушел бы от той и от другой, если бы вы стали из-за меня ссориться, — сказал он. — Это так глупо. Тем более, что я ничей.

Катька закусывала губу от обиды. Ну как это ничей? Она же думала, что он — ее собственность. Нормальная женская логика: мы вместе спим, мы вместе купили телевизор, у нас общий кот, значит ты — мой! Я же готова говорить, что я — твоя!

— Катенька! Я хочу, чтобы ты раз и навсегда поняла: я сам по себе, я ничей. Я не твой и не мамин. И тебя я ценю за то, что, считая меня своей собственностью, ты не переходишь границ: не устраиваешь скандалы, не топаешь ножкой. Да, я вижу, что тебе это не нравится, но я такой, какой есть. И вообще, я старый солдат, я не знаю слов любви. Вот так.

— Но ты хоть любишь меня? — приставала к нему Катька.

— Я отношусь к тебе трепетно, а это больше, чем люблю.

Их отношениям исполнилось полгода, когда Катерина поняла, что у Игоря проблемы. Это было под Новый год. Катерина вернулась с работы и сразу поняла, что что-то случилось. В прихожей горел свет, на светлом линолеуме расползлись безобразные лужи от снега, на столике валялась взлохмаченная борода и усы Деда Мороза, а из комнаты доносился жуткий храп.

— Ау! Дедушка Мороз! Ты подарок мне принес? — Катерина заглянула в комнату и ужаснулась. Игорь снопом лежал поперек дивана в шубе Деда Мороза, в грязных ботинках, под лохматой головой — красный мешок с подарками. У него под мышкой что-то возилось и поскуливало. Катерина присмотрелась — щенок! Маленький, страшненький, наверно, блохастый.

— Игорь! Что тут происходит? — Катька чуть не плакала от обиды. Она знала, что у актера Кузнецова Игоря Викторовича конец декабря и до середины января — сплошные елки, да еще халтура в детских садах и на предприятиях. Как он говорил, даже если в январе его пригласит Спилберг на главную роль, он откажется, потому что елки — это святое.

— Кузнецов! — Катерина разозлилась и назвала Игоря по фамилии, чего никогда не делала. — Черт тебя дери! Ну-ка, просыпайся и немедленно в ванну! И щенка мыть, пока нас блохи не съели.

Она будила его долго. Еще дольше приводила в себя. Наконец Игорь стал членораздельно говорить и соображать.

— Кать, щеночка вот нашел. На улице мороз. Погибнет ведь! Давай как-то его устроим…

Игорь жалобил ее специально, зная, что бродячие животные — Катькина слабость.

— Игоречек! Я все понимаю, — взмолилась Катя. — Но мы с тобой весь день на работе, а за малышом ухаживать нужно. Его нужно кормить, выгуливать, приучать делать кучки и лужи на улице. Ты представляешь, на что дом будет похож? Это ведь не кот!

Котом, кстати, ее тоже Игорь «наградил». Принес пушистый комочек и подарил. Как потом признался, подарил не столько ей, сколько себе.

— Знаешь, Катька, я всю жизнь в коммуналке прожил. Огромная квартира в центре, двенадцать комнат, два туалета, огромные коридоры, в которых мы на велосипедах катались. Понятно, что ни о каких животных речь не могла идти. Я, конечно, приносил живность с улицы, но мама от нее благополучно избавлялась. А мне хочется, чтобы меня котяра встречал, когда я домой прихожу. Чтобы терся вокруг меня, оставлял на мне шерсть, я бы потом ругался, но любя, конечно.

Так в доме появился Кузя. А теперь вот еще кабыздох. Катерина расстроилась, а Игорь, казалось, не замечал ее печали. Он поглаживал псину, чесал щенку нежно-розовое брюшко.

— Девка? — обреченно спросила Катя.

— Не знаю! — Игорь растопырил лапки у щенка, пытаясь разглядеть пол. — Слушай, Кать, я в этой анатомии, если честно, ни фига не понимаю. Ну-ка, взгляни сама!

— Да что там смотреть — девка! Ой, Кузнецов, я бы убила тебя, если б не любила. Она ж гулять будет!

— Ну, я как отец не позволю! — Игорь дурачился, довольный тем, что вопрос проживания собаки решился так просто. — Это, Катюш, будет самая умная и самая красивая в мире собака. Я тебе точно говорю.

Он оказался прав. Более умной и красивой, а еще очень верной собаки Катька в своей жизни не встречала. Собака росла не по дням, а по часам, и очень скоро превратилась в красавицу овчарку по имени Асса.

Черная, с легким рыжим подпалом на лапах и морде, собака ничем не отличалась от своих собратьев благородных кровей с родословными. Ее практически не воспитывали. Она сама все понимала с полуслова. А после того как по зиме с ней походили в собачью школу, она стала совсем грамотной девушкой. И даже собачьи периоды, которые Игорь со свойственным ему юморком называл «уж замуж невтерпеж», у нее проходили как-то незаметно. Правда, из чувства ложного материнства, Асса едва не занянчила насмерть кота, который не знал, куда спрятаться от заботливой мамашки. И тогда Катерина и Игорь решили все-таки выдать Асю замуж.

Догадываясь, как непросто будет пристроить щенков, Игорь, посоветовавшись со «специалистами», вынес решение:

— Катька, к жениху ее вместо положенных двух раз поведем только один. Любовь будет короткой, и детей получится не очень много. Хорошо бы один, ну, в крайнем случае два, — размечтался неискушенный в ветеринарных тонкостях актер.

«За любовью» к папаше — медалисту и чемпиону с отличной родословной и красивым именем Жекко Фальк-Хаус Асеньку сводили один раз. Два месяца ждали результатов, ощупывая собачий живот чуть ли не поминутно. Казалось, что он совсем пустой.

— Ну, что я говорил?! — Гордился своей проницательностью Игорь Кузнецов. — По всему видно, что больше двух не будет!

Роды начались в положенный день. Игорь успел убежать в театр, а Катерине пришлось отпроситься на работе. После двух благополучно появившихся на свет мальчиков, она позвонила в театр и поздравила Кузнечика.

— Мужики, я папой стал! — дурачился Игорь, и Катерина слышала в телефонной трубке, как ржали ребята.

Через час Катерина поздравила его еще раз. Через два часа — еще дважды с интервалом в десять минут. Поздравления от Катьки, измученной собачьими родами, Игорь Кузнецов принимал до вечера, после чего грустно посоветовал ей вырубить в доме электричество. «Кать, они, как в том анекдоте, похоже, на свет лезут!», — грустно пошутил он.

В общей сложности четвероногая мамаша произвела на свет девять очаровательных щенков. К вечеру они лежали в прихожей на чистой подстилке, вылизанные, сытые, абсолютно черные, как баклажанчики на грядке.

— Хачики, — грустно сказал Игорь, осмотрев хозяйство. И добавил: — Будем реализовывать!

Ох, как он ошибался! Как ошибался! Во-первых, до реализации было как до неба — два месяца минимум. И как это время Катя и Игорь жили — отдельная история, Как только детки начали самостоятельно передвигаться по квартире, им пришлось заколотить дверные проемы снизу на полметра. Только так можно было спастись от вездесущих (можно читать «вездеСсущих»!) криволапых зверей, которые умудрялись за пять минут загадить комнату.

Счет на лужи и кучки шел нешуточный! К тому же малыши были назойливыми, как мухи. Они совсем не хотели играть друг с другом, если попадали в комнату, где были люди. Они лезли на руки, падали, пищали и снова лезли. Они скребли диван, на котором спасались Игорь и Катя, нахально подлаивали, растаптывали собственные какашки, дрались и засыпали тут же.

Их несчастная мать, которую они высосали до донышка, не находила себе места. Она пряталась в комнате на диване и лежала там тихо, пока ее не находили дети, видимо, по запаху. Они устраивали концерт, и угомонить их можно было только одним способом — столкнув Ассу с дивана и принудительно уложив ее на подстилку. Правда, очень скоро малыши окрепли и стали есть нормальную пищу. Катерина варила им кастрюлю каши и кормила все стадо из большой бабушкиной сковородки.

Перегороженные заборами дверные проемы стали спасением от щенков. Измученная Асса легко перепрыгивала забор и пряталась от них. Щенки ломились в дощатую перегородку, но даже штурмом взять ее не могли и выли за высокой изгородью, Катька за это время преуспела в таком виде спорта, как «бег с препятствиями», особенно когда ей надо было быстро добежать из кухни к телефону в комнату.

Через два месяца выяснилось, что желающих приобрести щеночка нет. Ни одного! Даже те, кто говорил, что готов взять сторожа в дом, вдруг передумали. Поэтому процесс «реализации» затянулся на долгих четыре месяца.

В один из дней Игорь собрался и поехал в воинскую часть, в которой служил сто лет назад и с руководством которой сохранил добрые отношения. Еще до театра, работая в театральной студии, он постоянно привозил туда юных артистов. Ему повезло в том, что командир в части был прежний и он хорошо помнил Кузнецова, хоть через его руки прошли сотни лысых новобранцев.

— Кузнецов, твою мать! — весело воскликнул полковник Зарубин. — Как успехи творческие? Давненько ты к нам не наведывался! Большим человеком стал! В театре играешь. А помнишь, как ты, стервец, нам чуть боевую машину не угробил?

Как не помнить! После активного отмечания дня Советской армии рядовой Кузнецов в хорошем подпитии проник в вертолет и едва не улетел. Спасло Игоря то, что без него не обходился ни один праздник: он и сценарии писал, и спектакли ставил, и сам играл на сцене. Плюс чистосердечное раскаяние и обещание больше «ни-ни». Обошлось не очень строгим взысканием. Зарубин любил этого талантливого парня и лучше бы дал собственную руку отрубить, чем оставить часть без Кузнецова.

— Пал Палыч, а я ведь к вам по делу. — Игорь многозначительно постучал по спортивной сумке, в которой вкусно булькнуло. Зарубин судорожно глотнул, и кивнул ему: дуй за мной! Через полчаса они как хорошие друзья сидели на чистенькой кухне в уютной квартирке Зарубина и под угощение, приготовленное верной супругой Палыча, кругленькой пышкой Томочкой, уговаривали коньяк, вспоминали службу.

— Пал Палыч, у тебя с собаками сейчас как?

Палыч громко икнул и непонимающе уставился на Игоря:

— С какими собаками?

— Территорию у тебя кто охраняет?

— A-а! Дык, солдаты и охраняют. А что?

— Без собак?

— Кузнечик, ты вокруг да около не ходи. Если тебе есть что сказать — не мельтеши, а говори. А нюансов я не понимаю.

Игорь и выложил бывшему командиру свою проблему. Да не просто попросил, мол, прими в дар щенков. А издалека начал. И про все-все рассказал, как нашел псинку, как к любимой женщине на ее жилплощадь принес, как она из гадкого утенка в лебедя превратилась…

— Погоди, я не понял. — Полковник Зарубин попытался сосредоточиться. — У тебя еще и гуси-лебеди? А этих-то мне куда?

— Нет, Палыч, ты не понял. Это я образно, так сказать, выразился. Есть щенки. Пять штук. Лебедей нет!

— Ну и слава богу, — радостно заржал Зарубин. — Собак твоих мы пристроим. Лебедей не надо. Я тебе так скажу, — Палыч понизил голос, чтобы Томочка ненароком не услышала, — у нас тут этих, с позволения сказать, «лебедей», мама родная сколько!!! Что ни день, две-три отлавливаем прямо на территории секретного, бл… объекта. А собак твоих возьмем на довольствие. Но! Не просто так! Не просто так! Мне, конечно, приказ написать, как два пальца… Ой, ё-моё, стихи поперли. Я как выпью, так стихи-и-и-и прут… В общем, так. За пять щенков — с тебя три спектакля, шефских.

— Годится! Но — детских! Детей привезу со спектаклями. Это можно.

— А по мне хоть детских, хоть пенсионерских, — снова заржал радостно Зарубин. — Мне главное «галку» поставить в плане культурных мероприятий. Опять же местному населению приятно.

Вот так они и договорились. Через неделю Зарубин позвонил Игорю, сообщил, что все бухгалтерские вопросы утряс и готов принять собачек.

Игорь и Катерина уговорили соседа отвезти их на машине за город, с собаками. Встречали их в части, как родных. За неделю солдатики состряпали для щенков просторные вольеры.

— Вот, смотрите, как вашу гвардию четвероногую устроим, — гордо раздувал щеки полковник Зарубин, демонстрируя собачьи домики. — Слышь, Кузнечик, я даже должность выбил — кинолога. А чего? Пусть все по-людски будет. А то скоро не только «лебедей» на территории ловить будем, но и не ровен час, кто-нибудь боевую машину угонит. Был у нас один ухарь, лет так несколько назад, чуть не улетел по пьянке.

Палыч и Игорь переглянулись незаметно, подмигнув друг другу. Никто ничего не понял. Ни про «лебедей», ни про угон вертолета.

Асса пережила Игоря на пять лет. Как-то летним вечером Катерина прогуливалась с ней по лесопарку. Асса тихонечко трусила впереди. Вдруг с боковой тропинки на дорожку вышел парень с ротвейлером на поводке. Асса остановилась и потянула ноздрями воздух. Парень был пьян, а Асса не выносила запаха алкоголя. Катерина защелкнула на ошейнике у Ассы карабин поводка и придержала ее рукой.

Парень принялся куражиться:

— Девушка, а девушка, а давайте познакомимся? А? И собачек познакомим.

Катерина, стараясь, чтобы голос не дрожал, как можно спокойнее сказала ему:

— Молодой человек, а давайте разойдемся хорошо. И держите свою собаку покрепче.

— Ух ты какая! Ух какая! — не переставал куражиться парень. — А ты мне нравишься!

В это время он поскользнулся на сырой траве, замолотил в воздухе руками и выпустил из рук поводок…

Все остальное Катя помнила как страшный сон. Ротвейлер — эта куча мяса с горящими глазами, — рванул к ней. Ее старенькая Асса перекрыла ему дорогу. Парень завизжал и бросился к своей собаке, но остановить ее не мог. Они сплелись в клубок, они грызли друг друга, не чувствуя боли. Сколько это продолжалось — трудно сказать. Последнее, что увидела Катя, это то, как Аська вцепилась ротвейлеру в глотку. Она держала его крепко, как учили в школе, и он ничего не мог сделать. Сил у Ассы почти не осталось, но она сделала перехват. Пес захрипел. Асса, шатаясь от боли, стояла над врагом, который хоть и был еще жив, но уже не в состоянии был обидеть самого любимого человека — Катю.

Парень дико закричал, увидев истекающую кровью собаку. Катерина не обращала на него внимания. Она видела, что Аська с трудом держится на ногах и до дому им не дойти. Стараясь не смотреть на вырванный из собачьего брюха лоскут, из-под которого выползали сизые внутренности, Катя повела Ассу к автотрассе, придерживая ее руками под живот.

На дороге Асса легла, и Катерина поняла, что дальше она не сможет идти. Она стала останавливать проходящие машины. Легковые не годились. Никто не повезет окровавленную собаку. Остановился микроавтобус. Парню-водителю ничего не надо было объяснять. Катерина только попросила его завернуть к дому, взять деньги и одеяло.

В клинике, куда они привезли истекающую кровью Ассу, врач, посмотрев на них, спросил:

— Что будем делать?

Катька подняла на него полные ужаса и слез глаза. Ну почему он спрашивает? Ну неужели сам не понимает?!

— Лечить, — глухо сказала она.

Врач вздохнул тяжело и спросил, может ли она ему помогать при операции.

— Могу. — Катя встала с другой стороны операционного стола.

Она гладила Ассу по голове и, как ребенка, уговаривала ее немножко потерпеть. Она говорила вслух, не стесняясь постороннего человека. Она плакала и не вытирала слез.

Врач штопал Ассу два часа. Кроме порванного живота у нее в двух местах была сломана лапа.

— Лапу потом будем лечить, — сказал доктор. И добавил, немного помолчав: — Если псина выживет.

Парень с микроавтобусом не уезжал, он ждал их во дворе ветлечебницы.

— Ну как? — спросил он, когда Катя, шатаясь, вышла оттуда.

— Надо везти домой. А там видно будет.

— Поехали. Я вас жду.

Он поднялся в операционную и вынес на руках перевязанную Аську в одеяле. Как ребенка… Была глубокая ночь. А утром Катя поняла, что Асса не выживет. Она позвонила в клинику. По случаю выходного дня там был только один дежурный врач.

Захлебываясь слезами, Катерина долго объясняла, что случилось.

— Я поняла вас. — Женщина на том конце провода тяжело вздохнула. — Я приеду. Но это будет не так скоро, как хотелось бы. Держитесь.

Держаться Катя не могла. Слезы ручьем, сердце от боли останавливалось. Она укрыла Ассу одеялом, чтобы не видеть эти белые в кровавых подтеках бинты. Она целовала ее седую усатую морду и просила не умирать. И выла от бессилия, зажимая рот ладошкой, и ползала на коленях по испачканному кровью полу.

Потом пошла в кухню, нашла в холодильнике полную бутылку водки, открыла ее. Она пила водку, как воду, не чувствуя ее. Потом нашла визитку, которую оставил ей ее вчерашний помощник, и позвонила.

— Гриша! Это Катя. Ну, та, у которой собака…

— Катя, да, я понял! Как Асса? — Гриша громко кричал в трубку, видимо, он был в дороге.

— Плохо. Ей плохо, Гриша. И мне плохо. Я вызвала врача. Надо усыплять. Но мне так плохо!!! — Катя разрыдалась.

— Катенька! Вы не плачьте. Говорите, какая квартира, мы сейчас приедем и поможем.

Он приехал вместе с женой Светой и сыном Тимуром. К их приходу Катерина уже выпила добрую половину бутылки. Света по-хозяйски кинулась заваривать чай, а Гриша унес Катьку в ванную, где заставил ее пить много воды. Потом он ловко, как будто всю жизнь приводил в чувство наклюкавшихся барышень, приоткрыл Катьке рот и надавил чайной ложечкой на корень языка. Она не ела почти сутки, поэтому в желудке у нее ничего, кроме водки и воды, не было. Организм легко выплеснул все, что она в себя влила. Катька кашляла, и слезы текли у нее в три ручья. Гриша умывал ее холодной водой, приговаривая при этом что-то, от чего Катьке было хорошо. А потом они сидели на маленькой Катькиной кухне, и три часа она рассказывала им про Аську, про свою жизнь, про Игоря-Кузнечика.

— Я не сразу поняла, что это алкоголизм у него. — Катька вяло чертила ноготком на клеенке стола какие-то фиговинки. — Сначала думала — случайность. Ну, выпил много, ну, опохмелился неудачно, ну, затянулось на три дня.

Игорь впадал в дрейф на пять дней один раз в два месяца. Кто-то скажет: да тьфу! Было о чем горевать! У других мужики пьют месяцами. У других — может быть. Но не у Кати. Детство, мама, алкаш дядя Коля. Для Катьки это было очень много. И она как боялась, так и ненавидела алкоголиков.

У Игоря в дни его «болезни» все летело в тартарары. Он мог потерять деньги, вещи, прогулять работу. Последнее было для него самым страшным. И это было главным тормозом, которым он мог воспользоваться в компании. Это удивительно, но именно работа уводила его от друзей и застолий. Он умел сказать «нет». Жаль, не всегда.

А еще он в дни своих загулов совершал такое, что Катьку просто оторопь брала. И фантазии его не заканчивались на спасении бездомных животных. Один раз он привел в дом девицу с панели. «Кать, это Люба. Она проститутка и очень хочет есть!»

Катерина, конечно, накормила несчастную, у которой был тяжелый день — «работы» не было. Слава богу, не пришлось ей предоставить ночлег!

В другой раз, придя домой, она нашла там целую ватагу пацанов. Игорь едва живой дремал на диване, а мальчишки воровато шарили глазами по полкам и шкафам. Стоило им запустить руки в какую-то коробочку или ящичек, как спящий хозяин открывал один глаз и строго говорил: «Не воровать!» И эту компанию, как выяснилось, детдомовских мальчишек Катя накормила и выставила за дверь. Но потраву они все же произвели: в прихожей на полочке под зеркалом лежали Катины золотые сережки, которые она не носила. Сережки уплыли.

В тот раз Катерина терпеливо дождалась, когда Игорь выйдет из штопора, и поговорила с ним серьезно. Она видела, что ему стыдно и неловко, но стыд у алкоголика — это минутное явление.

Самое страшное было не разборки и скандалы, не слезы и унижение. Самое страшное было в том, что она любила его. Она хотела жить с ним и не могла жить с ним. Всякий раз после его «пятидневки», после ругани и мирных переговоров Игорь обещал ей, что это был последний раз. И она верила. И на два, а иногда и на три месяца в доме воцарялось счастье и покой.

Они прожили вместе семь лет. Ей хорошо было видно, как он изменился за это время. Он часто говорил ей пугающую своей сутью фразу: «Я устал…» Она видела, что он действительно устал. И устал не от собственных проблем. Просто устал жить. Как ресурс свой выработал. Как личность устал и готов был уйти, а физическое тело, организм, еще не был к этому готов, вот и выжигал себя методично, подгоняя время, И это было совсем другое. Не как у дяди Коли, который пил каждый день свою норму. Это было плановое уничтожение. Так, по крайней мере, Катерине виделось. Потом, когда она говорила об этом, ее не понимали. Возражали, мол, о какой выработке ресурса можно говорить, когда мужчине так мало лет? «А кто знает, сколько каждому из нас отмеряно? — думала Катя, уверенная в своем. — Кому-то сто лет жить суждено, кому-то сорок, а кому-то всего час».

Что случилось той ночью на автобусной остановке на окраине города, не знает никто. Игоря нашли случайные поздние прохожие. Он был так избит, что до больницы его не довезли…

— Все эти семь лет, когда я поняла, что с ним происходит, мне казалось, что он упорно идет к такому концу. — Катя медленно пила холодный чай. — То, что он творил сам с собой, не дает думать о другом.

Ветврач приехала вечером. Посмотрев на Ассу, и послушав собачье сердце, она сказала Катерине:

— Не терзайте себя. Вы приняли верное решение. Кроме ран, здесь уже инфаркт.

Света увела плачущую Катю, а Гриша остался помогать доктору. Через пять минут они пришли в кухню.

— Я сделала вашей собачке укол, это наркоз. Она ничего не почувствует.

— Ей не будет больно, доктор? Я слышала, что усыпление — это очень страшно, что от лекарства животное задыхается в муках, просто этого никто не видит! — всхлипнула Катя.

— Не переживайте. Она будет спать и уйдет во сне, безболезненно.

Через пару часов они похоронили Аську в лесопарке. Гриша выкопал в песке глубокую ямку, положил в нее завернутую в старое одеяло собаку, забросал песком. А потом они с Тимуром прикатили большой валун и положили на холмик.

— Я больше никогда… Никогда не заведу собаку. Особенно такую…

С такими грустными, совсем не праздничными, воспоминаниями Катерина буквально на автопилоте добралась до «Приморской». На выходе столкнулась с мужчиной, так похожим на Игоря. Он догнал ее у эскалатора.

— Девушка, позвольте вам помочь, — потянул он из Катиных рук сумку.

— Нет, спасибо, мне не тяжело.

— Тогда можно вас спросить, почему вы так смотрели на меня в вагоне?

— А можно я не буду отвечать на ваш вопрос? — спросила Катерина, глядя ему в глаза. — Пусть это будет моей тайной, ладно?

— Ладно, — согласился незнакомец, — вы не посчитайте меня навязчивым, но что-то такое было в Вашем взгляде. Разрешите оставить вам мои координаты. Кто знает, вдруг потребуется — звоните.

Он сунул ей в карман визитку. Катерина удивилась: с чего бы это ей вдруг понадобилось звонить незнакомому человеку.

На выходе он старомодно поклонился ей и сказал:

— С новым счастьем вас в Новом году!

И растворился в толпе так быстро, что она даже не успела ответить ему. Из любопытства достала визитку. «Александров Сергей Александрович. Психолог. Психотерапевт». Катерина улыбнулась. «Ну вот, обзавелась собственным психоаналитиком!» Убрала визитку и поспешила на автобус.

Аня и Настя встречали Катерину на улице. Гуляли. Настя повисла на Катерине.

— Здоровая стала тетенька! — оценила она девицу.

— Настя, тащи Катюхину сумку в дом. А мы на лавочке посидим, — сказала вдруг Анна.

— Чего это мы на лавочке попы морозить будем, — начала было Катька, да язык прикусила, потому что подруга глазами ей показала: поговорить надо. — Да, Настасья, неси сумку. На самом верху в красном пакете — твой подарок. Чтоб не томиться, можешь его сразу взять.

Настя заорала «Ура!!!», цапнула сумку и понеслась к парадной. А подруги сели на лавочку-качель, оттолкнулись одновременно от земли и поплыли вдвоем над заснеженной землей, над пожухлой серой травой, которая жесткой щеткой высовывалась из-под снега.

— Катька, мы вчера встретились. — Аня зажмурилась, запрокинула голову. — Представляешь, случайно! Значит, все-таки судьба, а?

И Аня рассказала, как ползла вчера вечером из универсама с тяжеленной сумкой: шампанское к новогоднему столу, мандарины, яблоки, колбаса, рыба, огурчики, баночки с корейскими разносолами и пакет с картошкой.

— Как ишак! — Аня хохотнула нервно. — Все по-русски.

В голове у подруги щелкал калькулятор: сколько осталось денег после праздничных трат и хватит ли этого, чтобы дожить до новой зарплаты. Занятая своими мыслями, она завернула в темный двор, прошла под аркой несколько шагов и остановилась как вкопанная: дорогу ей преградил огромный пес. Черный, лохматый, с квадратной, размером со здоровенное ведро головой, с горящими глазами. «Мама дорогая!» — подумала Аня про себя, тихонечко повернулась вокруг своей оси и потрусила на освещенную улицу. Она не ощущала тяжести от сумки с продуктами. Только неудобство. Если б не сумка, можно было бы побежать. Хотя бежать опасно, собаки, она слышала, очень уважают бегущую мишень. И все-таки Анна попыталась побежать. Пес догнал ее в три прыжка, обогнал и снова преградил ей дорогу.

Видя, что собака не собирается на нее нападать, Аня осмелела и сказала ему:

— Кыш! Иди отсюда!

Пес замахал радостно хвостом и, припадая на передние лапы, запрыгал вокруг Анны. Но стоило ей двинуться с места, как он опять стал обходить ее.

— Ну что мне тут, ночевать, что ли, из-за тебя? — громко спросила Анна. Как в детстве. Когда громко, не так страшно. — Где твои хозяева?

Пес ответил ей.

— Правда-правда, Кать! Он так и сказал: «Гав!»

А потом задрал голову и залаял громко. Под аркой лай был гулким, как в подземелье.

— Тим! — услышала Аня и поняла, что это зовут псину, потому что он замолчал, повернул голову на зов и радостно начал лупить себя хвостом по бокам. — Тим! — Под арку влетел человек. Аня еще не разглядела его в темноте, но уже поняла, что это он. Тот, которого она так ждала все это время.

Мужчина подбежал к собаке, схватил ее за ошейник, потрепал слегка.

— Удрал, бессовестный! — Он повернулся к Ане. — Вы простите, он еще щенок, не слушается, как надо. Но он добрый и не…

Он замолчал, рассматривая Аню.

— Это вы? Аня, простите нас еще раз! Мы не хотели… — Миша-Шумахер засмущался. — Вернее, мы, конечно, хотели, но не так. Извините, я совсем запутался.

Аня отделилась от стены, и Миша увидел в руках у нее огромную сумку. Он подхватил ее легко, и у Анны по-настоящему груз с плеч слетел. Стало легко. Легко рукам, легко на душе. Внутри как будто плотину прорвало. И она вдруг стала говорить ему, что очень казнила себя все это время за то, что так оттолкнула его тогда. Что это не от нежелания общения, а как раз наоборот.

— В общем, Миша, я совсем запуталась. И сейчас, рассказывая вам все это, и тогда, когда мы с вами встретились в кафе, а я вела себя как последняя идиотка. Это, как бы вам сказать… Как в анекдоте, когда дедушка предложил бабушке молодость вспомнить и пригласил ее на свидание. А она не пришла. Знаете, что дальше было?

— Не знаю.

— Вечером он бабку спросил, почему она так поступила, а она ему кокетливо ответила: «А меня мама не пустила!» Вот так и у меня.

— Вас мама не пустила?

— Нет! — засмеялась Аня. — Просто я, как оказалось, дожив до такого возраста, совсем не знаю, как себя вести. И я, — Аня набрала воздуха и выдохнула, — я, кажется, первый раз по-настоящему влюбилась. Вот так.

Миша остановился и внимательно посмотрел на нее. Нет, вроде не шутит.

Они наворачивали круги вокруг Анькиного дома — один, второй, третий… А дом у нее длинный, как кишка, на восемь подъездов. Каждый круг — не менее получаса. Наконец у Анны зазвенел мобильник. Настя. Аня успокоила дочку, сказала, что встретила приятеля и стоит с ним у дома.

— Ложись спать, я скоро приду…

Они еще сколько-то времени проторчали на детской площадке, где Миша наконец избавился от тяжеленной сумки, поставив ее на деревянную горку. Повалил снег, и три фигуры в пустом дворе — две человеческих и одна собачья — мгновенно обросли белыми липкими хлопьями. А они все говорили и говорили и не могли наговориться…

— Все! Вчера я его заморозила, а сейчас ты заледенеешь! Пошли домой. Только дома об этом ни-ни! — Аня затормозила ногами по мороженой земле, и качели перестали раскачиваться. — Я не знаю пока ничего, что и как, так нечего и болтать заранее. Но он обещал сегодня к нам в гости пожаловать.

Дома у Успенских витали обалденные запахи пирогов с брусникой и грибами. Неутомимая тетя Маруся гремела кастрюльками на тесной кухне, под ногами у нее шмыгали бесчисленные усатые-полосатые обитатели, готовые в любую минуту стащить что-нибудь вкусное со стола.

Виктор Федорович — глава семейства, Анюткин отец, занимался любимым мужским делом — щелкал кнопками телевизионного пульта и никак не мог остановиться на каком-нибудь канале.

С чаем и пирогами подруги уединились в спальне, где можно было немножко посекретничать. Катерина не узнавала Аньку. Таких счастливых глаз у нее она никогда не видела.

— Ну кто бы мог подумать, что так бывает, — шепотом сказала Аня. — Я всегда думала, что такое случается только в двадцать лет. А теперь понимаю, что в каждом возрасте это происходит по-разному. Одинаково только одно: я сегодня дура дурой! И совсем не спала ночью…

У Юльки, к которой Катерина добралась к обеду, ее чуть не затоптали: сначала мальчишки лезли обниматься и подарки получать, потом Серафима Николаевна пожамкала ее в своих могучих объятиях и всплакнула по поводу того, что Катька редко их навещает. У них тоже были пироги в доме и обед по полной программе с проводами старого года по-дальневосточному: когда-то там, на краю земли, Юлькины родители работали, там и Юльку родили, вот с тех пор и отмечают Новый год дважды за сутки.

Юлька нервно посматривала на часы, ожидая своего Ксюшу — Авксентия Новицкого. Он ввалился в дом в маске Деда Мороза, чем порадовал всех. Юлька была приятно удивлена, а Серафима Николаевна сражена наповал. Катерина сдержанно поздоровалась с автором, с которым у нее не сложилось, а он радостно облапил ее по-свойски.

Ее уговаривали остаться, но она наотрез отказалась, сославшись на то, что ей будут звонить на домашний телефон, что придут соседки и обидятся. Вон, автора Новицкого родственница непременно забредет на огонек. Нет и нет! И не уговаривайте! Домой!

Катерину всем колхозом проводили до метро, целовали в очередь, не желая отпускать, а потом долго еще махали вслед, пока она не скрылась в толпе пассажиров. Пока до дому добралась, стемнело. Но страшно не было. Народ гулял уже не совсем трезвый, но веселый, незлобливый. На каждом углу компании разминались перед ночным гуляньем — жахали в черное небо петарды, от грохота и визга которых закладывало уши.

В Катькином парадном было ЧП: к кому-то ехали гости и не рассчитали «живой» вес, набились в лифт, а он застрял между этажами, и жильцы шли пешком. Катерина вздохнула тяжко и тоже отправилась своим ходом на свой восьмой этаж.

Между четвертым и пятым, где остановилась зависшая кабина, народные умельцы вызволяли пленников. Двери лифта удалось слегка открыть, и в образовавшуюся щель хозяева вытаскивали по одному своих гостей. Судя по красным лицам и взлохмаченным прическам, гости провели в тесноте немало времени, но к приключению отнеслись с юмором: подначивали друг друга и сочувствовали тете, которая со своими габаритами не пролезала в щель.

Дома было тихо. Кешка и Наполеон, разбуженные Катерининым приходом, лениво потягиваясь, потащились в кухню к своим мисочкам.

— Сейчас накормлю своих мальчиков! — Катерина достала из холодильника кошачьи консервы, и через минуту «мальчики» аппетитно трескали праздничный ужин, ревниво заглядывая друг другу в тарелку.

Катерина посмотрела на часы, достала из сумочки мобильник, и набрала сообщение. Телефон «булькнул», эсэмэска улетела адресату.

Ответ на нее пришел часа через два. Катерина прочитала и рассмеялась. Хоть убей, но это писал не Леха Васильев! Сухие строчки, как в правительственной телеграмме, и пожелание «счастья в личной жизни»!

Или Леха, но много выпил.

Одной посидеть у телевизора все-таки не удалось: за час до Нового года позвонились в дверь Лара и Даша, как говорила про них Катерина — «подруги по месту жительства», и потащили соседку к себе.

Катерина пыталась отнекиваться, вот, мол, так хочется хоть раз в жизни в одиночестве встретить Новый год, девчонки не слушали ее.

— Где твое нарядное платье? — командовала, распахнув двери гардеробной, Лариса. — Давай, еще не хватает киснуть!

— Да не кисну я! — пыталась отбрыкаться от них Катерина, но не получилось, поэтому, повздыхав, она переоделась, и компания отправилась этажом выше.

Под перезвон курантов она загадала желание, смешное и детское: хочу, чтобы не было ни первого, ни второго января… хочу проснуться завтра утром, а на календаре — шестое января, канун Рождества, сочельник… «Так не бывает!» — возразил внутренний голос.

— Бывает! — вслух сказала Катерина и рассмеялась, увидев, как удивленно посмотрели на нее подруги по месту жительства.

Васильев шестого не приехал. И не позвонил. До обеда Катерина терпеливо ждала и не дергалась, с обеда до вечера ждала, поминутно бросая взгляд на часы, к полуночи она, как раненая волчица, ходила из угла в угол. Она хваталась за телефон и снова отбрасывала его в сторону. «Какого черта я буду звонить! — думала Катя. — В конце концов, это он должен позвонить и хотя бы извиниться!» Но телефон равнодушно молчал.

Под утро она сломалась, задремала. Проснулась рано, щека на мокрой подушке — плакала. Еще полдня прошли в бесцельном ожидании. Катерина сидела на кухне и качалась из стороны в сторону, как китайский болванчик. У нее в детстве была такая игрушка: фигурка человечка, сидящего на скрещенных ногах. Ручки у человечка были сложены на груди, ладошка к ладошке. Но самое главное — голова. Она была на палочке с противовесом и вставлялась в отверстие, там, где шея. Щелкнешь по ней слегка, и она из-за грузика начинает качаться. Вправо-влево, вправо-влево… Вот такой китайский болванчик, Почему китайский? Да потому, что раскосый китаец. Или китаянка.

Наконец, отбросив в сторону обиду, она решила позвонить сама. После третьего звонка услышала в трубке короткие гудки, а на дисплее телефона высветилась надпись: «Абонент занят». И через час было то же самое, и через два. Наконец Катерина не выдержала и отправила Васильеву эсэмэску: «Ты так занят, что не можешь написать три слова?»

Васильев не ответил.

Когда еще через пару часов Катерина набрала его номер, то услышала «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети»…

Она даже не запомнила, что написала ему после суток такого ожидания. Наверно, что-то обидное. Сообщение не сохранила, телефон выключила и легла спать. Забылась дурным тяжелым сном под утро. Ей снился Леха Васильев. Он шел по берегу реки. Она тоже шла по берегу реки, только по другому. А между ними по воде плыли бревна — лесосплав. Она кричала ему, чтобы он попробовал перейти через реку. «По бревнышкам, по бревнышкам!» Он то ли не слышал, то ли не хотел. Он был в странной одежде — в белой рубахе и таких же белых широких штанах, за плечами — белая котомка, в руках — посох. Он то уходил в глубь леса, так что она теряла его из виду, то снова выходил к реке. А она бежала по своему берегу и плакала в голос.

От плача своего Катерина и проснулась. Встала, умылась, попробовала все в кучку собрать. «Во-первых, отбросить мысли о предательстве, — сказала она сама себе. — Во-вторых, подождать».

Поехала на работу к обеду, телефон забыла дома. Юлька, увидев Катерину, поволокла ее в женский туалет, где битый час приводила в порядок ее опухшие глаза, расспрашивая при этом все подробности.

— И что? Так и нет сообщений? — спросила она, выслушав невнятное Катькино бормотание.

— Не знаю!!! — снова заплакала Катька. — Я телефон дома забыла!!!

Юлька высвистала Аню, и к Катерине домой отправились все втроем.

Телефон не сразу нашли. Он завалился за журнальный столик, а поскольку аппарат был отключен, то голоса не подавал. Катерина включала его трясущимися руками. Как только засветился экран, внутри мобильника знакомо «забулькало» — упали смс-сообщения.

— Читай! — хором завопили Аня с Юлей.

Эсэмэсок было три. Катерина читала и не понимала смысла. Сообщения перечитали сто раз, пока поняли: с Лехой Васильевым случилось несчастье.

В Первомайский Леха Васильев и Максим Копылов уезжали в хорошем настроении. Все складывалось как нельзя лучше. Завтра Новый год, потом праздничные каникулы, в которые никто из недругов даже не подумает рогом шевелить. Во-первых, зная, что Васильев улетел в Питер, мальчики-захватчики тоже подались погреть мускулы на солнышке в теплых краях. В принципе у них и так все уже было готово к захвату предприятия. Документы — комар носа не подточит. Оставались мелочи типа подписи одного туза из чиновников да согласия одного мелкого предателя из акционеров. И все! Дальше по-накатанному, как было уже не раз: маски-шоу, буря и натиск, как вождь пролетариата рекомендовал, сначала будем брать почту и телеграф. Потом судебная волокита, а судья свой в доску — носки в полоску. Пока Васильев со товарищи носятся по судам, предприятие можно сто раз продать, и все по-честному.

Схема эта Лехе Васильеву хорошо была знакома. Но и инструмент для взлома этой схемы тоже существовал. И Васильев держал его в своих руках. Плюс ко всему — он знал каждый шаг рейдеров, все их планы и исполнителей. Поэтому и надеялся, что просто переиграет их.

Выехать засветло, правда, не удалось. Машина, на которой Васильев и Копылов обычно ездили, была почему-то поставлена на профилактику в автосервис. Немного странно: не далее как месяц назад ее готовили к зиме свои ребята. А тут и сервис чужой. Пришлось звонить, уговаривать и торопить мастера. И когда машину забирали, на землю уже упали сгустившиеся синие сумерки, а за город на трассу выруливали вообще в полной темноте. Впрочем, это их не пугало. Трасса полупустая, и разбойники по ней не шастают.

В машине было тепло и уютно, музыка, большой термос с горячим сладким чаем с лимоном. А за бортом минус сорок.

— Гнать не будем, времени у нас в запасе — целая ночь, — сказал Леха Васильев. — Да и скользко.

Немного поговорили о работе, о том, как вся эта дребедень уже достала и как хочется жить «по-человечьи» — еще одно чудненькое словцо из лексикона Лехи Васильева. «По-человечьи» — это значит уйти из дома утром и вечером домой же вернуться, поваляться на диване перед «ящиком» или еще лучше — с книжкой, в выходные поехать на дачу, да раскочегарить баньку, да нахвостаться веником от души, а потом завалиться спать на старую бабушкину кровать. Дача у Лехи Васильева — бабкин дом в деревне. Ее он любил. А другой дом, с разными там зимними садами и каминами, он не любил. Был и такой у него. Что-то вроде показателя благосостояния. Надо, кстати, с этим «благосостоянием» что-то делать, пока не рассыпался в прах. Дом любит, чтобы в нем хозяева жили.

— Макс! Не спи! — Васильев двинул слегка в бок напарника. И тут же почувствовал, как машина резко вильнула на гололеде. — Оппа! Да, с такой дорогой шутить нельзя. Нам бы поворотик наш любимый не просмотреть. И шутливо пропел: «Где-то тут на Крыжополь… на Крыжополь… на Крыжополь… есть поворот!»

Вокруг все было такое однообразное — дорога и елки вдоль нее, что всякий раз они проскакивали мимо. А потом вылезали за поворот, чертыхая почем зря местную власть, которая никак не озаботится тем, чтобы понатыкать указателей. Кому особо указывать-то? Тут хорошо, если раз в сутки кто проедет.

За поворотом следовал крутой подъем, на вершине которого светились два глаза — встречный транспорт.

— Прижмись правее, — предупредил Макс.

— Да знаю. — Леха Васильев вывернул руль. — С дороги бы не слететь.

Машины стремительно сближались. Васильев сбросил скорость и притормозил. И тут же почувствовал, что машина не слушается его.

— Твою мать! Что с тормозами?!

Внедорожник уже поравнялся с огромным лесовозом, груженным под завязку бревнами, когда его начало крутить на скользкой дороге. Машина не слушалась руля.

Все произошло в одну секунду. Машину Лехи Васильева буквально развернуло поперек дороги, и прицеп лесовоза зацепил ее заднюю часть и потащил за собой, вниз.

Он подминал под себя джип, как игрушку. Будь машинка поменьше, лесовоз, наверно, проутюжил бы ее и не заметил, но внедорожник был более серьезным и тяжелым препятствием.

Почувствовав неладное, водитель лесовоза начал тормозить, но голый лед, горка, скорость и вес его махины с прицепом не давали ему возможности остановить лесовоз. Дико визжали тормоза и сыпались искры в тех местах, где металл рвался о металл. Грузовик в мертвой сцепке с искореженным джипом проползли по трассе метров пятьсот, пока лесовоз не остановился. От резкого торможения кабина дернулась вперед, потом назад. Это движение передалось всему автопоезду, и в тот же момент крепления, которые держали гору бревен, ослабли, выпуская на свободу одно бревно. Оно выскочило из связки, бухнуло в корпус раненого джипа и легко пробило его крышу. За первым по проложенной дорожке, как по наклонному желобу, заскользили другие бревна и в мгновение ока засыпали разбитую машину.

В наступившей через минуту тишине было слышно только музыку из-под горы бревен. Дверь кабины лесовоза распахнулась, и на снег выпрыгнул водитель. От увиденного у него зашевелились волосы на голове.

Он подскочил к раздавленной машине. Матерясь во весь голос, он кинулся разваливать бревна. Получалось медленно, очень медленно. Прошло не меньше часа, пока ему удалось добраться до измятого корпуса. Разбив стекло, он крикнул:

— Мужики, живые?

Ответом ему была тишина. Леха и Максим были без сознания. Не очень разбираясь в медицине, водитель лесовоза почувствовал, что это так.

— Держитесь, мужики! Я щас!

Он рванул к кабине лесовоза, вытащил из-под сиденья топор и принялся рубить крышу джипа, уже пробитую бревном. «Не должны замерзнуть, — думал он. — В машине еще тепло». Самому ему было даже жарко, несмотря на 42 градуса ниже нуля. Надо было спешить, и он рубил металлом по металлу, чтобы вытащить пострадавших из страшного плена.

Водителю лесовоза Сашке Смирнову в этот рейс пришлось отправиться одному, без напарника, что было страшным нарушением инструкций. Но его не спрашивали: командировку в зубы — и рули. Да он и не сопротивлялся. Лесовозы с грузом и без по северным дорогам он гонял уже лет десять. Чего только не повидал за это время. Такого не видел ни разу. Мороз, страшная авария, заброшенная в тайге дорога и два полутрупа, которых надо срочно в больницу. Надеяться на то что кто-то поедет мимо — было глупо. Во-первых, перед праздником все уже давно по норкам своим сидят и водку трескают, во-вторых, тут и в другое время не много ездят. Добраться пешком до ближайшего населенного пункта тоже нельзя. Да пока он ходит, мужики околеют, да и он не дойдет. Связи нет, мобильник не поможет.

Спасительная мысль пришла в голову мгновенно. На размышления у Сашки времени не было. Он оттащил тяжеленных мужиков подальше от машины и приволок канистру с соляркой. Обливая бревна горючей жидкостью, он не думал о том, кто будет отвечать за все.

На морозе бревна занялись легко и дружно. Огонь сначала охватывал их округлые бока, слизывая солярку, а потом проникал внутрь, к сухой сердцевине.

Сашка притащил из кабины два старых ватных одеяла, расстелил их на дороге в безопасной близости от огня и уложил на них мужиков из джипа. У костра становилось все теплее, и ему оставалось только периодически переворачивать раненых, чтобы тела их обогревались равномерно, да оттаскивать подальше от разгорающегося костра.

Прошло часа три, когда к месту происшествия с воем принеслась пожарная машина. Отблески огня увидели жители села, стоящего неподалеку от трассы за лесным массивом, и сообщили в районный центр. Воды в машине не было, в такие морозы заливать ее себе дороже. Зато были люди, которые умело раскидали костер, забросали тающим снегом красные головешки. Сашка радовался как ребенок тому, что не все сгорело.

По рации вызвали «скорую помощь». И принялись разбирать завал на дороге. Приехавшие по вызову пожарных гаишники костерили Сашку почем зря, угрожая ему немыслимыми штрафами за то, что он устроил пожар на трассе.

— Вас послушаешь, так пусть бы они тут умирали от холода! — зло кинул им Сашка в ответ.

— Это мы еще разберемся, как все было, — пригрозили ему недовольные в доску тем, что их перед праздником так потревожили, стражи дорожного порядка.

— Суки… — тихонечко себе под нос сказал Сашка, пряча документы в карман.

Он подошел ближе к пострадавшим.

— Живые? — спросил у суетящихся вокруг людей. Ему не ответили, но, судя по тому что мужикам не накрыли простынями лица, они были пока еще на этом свете.

Две «скорых» с воем унеслись по направлению к городу. Пожарная машина — в противоположную, к затерянному в тайге поселку. А лесовоз с машиной ГИБДД еще задержались на некоторое время. Когда все замеры на месте были произведены, капитан с обветренным лицом спросил Сашку:

— Ехать-то можешь?

— Могу, — буркнул он.

— Ну, тогда рули за нами, будем оформлять ДТП.

Прогревая двигатель, водитель Сашка Смирнов закурил сигарету. «Да-а-а-а… — думал он. — С праздничком, Сан Саныч! Теперь за этот пожар стричь будут, а ты и не блей при этом. Я же еще и виноват! Хоть бы мужики-то выжили».

О трагедии, что произошла этой ночью на богом забытой зимней дороге, теперь напоминал только полусгоревший остов внедорожника, который спихнули на обочину. Да черный, как на войне, снег.

Добравшись до города, Сашка первым делом позвонил на базу и получил по телефону кренделей. Он и не ожидал другого. Не на себя работал, на дядю. А «дядя» не желал понимать, что произошло. Выслушав начальника, Сашка в сердцах выругался:

— Да пошел ты! — И трубку бросил.

«Да и правда, пошли бы вы все! — думал он. — Я что?.. Работу, что ли, не найду такую? Да по всему северу ее как грязи! Черт с вами! Посмотрел бы я на вас, если б там ваши близкие были, в этом джипе!»

В кармане у Сашки Смирнова зазудело. Он вздрогнул, сунул руку за пазуху и вытащил мобильный телефон Лехи Васильева. Мобильник выпал у него, когда Санька доставал Леху их машины. Видимо, сунул трубку машинально в свой карман.

Сообщение пришло. Не из любопытства, а для порядка, Сашка пощелкал кнопками и прочитал Катеринино поздравление с Новым годом. Он посмотрел на часы. До Нового года осталось всего ничего. Сейчас он подпишет кучу всяких протоколов и пойдет к ребятам в общагу, а по пути завернет в больницу и передаст телефон.

В больницу его не хотели пускать. Был вечер, и двери приемного покоя уже заперли на задвижку. Санька от злости начал колотиться в двери. На стук вышел охранник:

— Что молотишься?

— Мне надо. Мужиков раненых, с трассы, к вам должны были привезти.

— Ну, привезли. — Охранник немного отступил, и Сашка протиснулся мимо него в помещение. — Ты им кто? Родственник, что ли?

— Я не родственник. — Сашка шмыгнул носом. — Я там… с ними… ну, ночью… на дороге…

— Понял. Заходи.

Сашка зашел, снял шапку, поколотил одной ногой о другую, сбивая снег с обуви.

— Как они?

— Операция еще не кончилась. Живые, но тяжелые.

— Я тут телефон одного принес, выпал у него. Надо передать. — Саша Смирнов вытащил из кармана мобильник Лехи Васильева.

— Ты пройди к дежурному врачу, — отправил его охранник, — он у тебя примет, а потом передадут больному.

Сашка пошел по белому коридору в направлении, указанном охранником, и нашел кабинет дежурного врача. Симпатичная женщина что-то писала в толстом журнале. Сашку выслушала, и сказала:

— Оставляйте. Вот их документы, сюда и телефон можно положить.

Сашка покачал на ладони красивую игрушку, раздумывая.

— Да вы не бойтесь, — улыбнувшись, сказала врач, — никуда не пропадет, мы его сейчас в «охранную грамоту» впишем!

— Да я не боюсь. — Сашка подумал секунду. — Я сейчас, подождите.

Он нашел сообщение, которое пришло на Лехин телефон два часа назад. Быстренько набрал текст и отправил эсэмэску. Телефон «зюкнул», выполняя команду, и в эфир улетело смешное казенное сообщение, которое и получила в Питере Катерина Савченко: «Поздравляю вас с наступающим Новым годом! Желаю вам крепкого здоровья, успехов во всем и счастья в личной жизни!»

Лехе Васильеву снился сон, в котором была широкая река, и Катька, которая была на другом берегу. И добраться он до нее не мог, потому что по реке, наползая одно на другое, страшно шевелясь, как живые, плыли огромные бревна.

— Катька! — закричал Васильев и открыл глаза.

Когда белая пелена сна развеялась, он увидел лицо женщины и прошептал запекшимися губами:

— Катя…

— Ну, миленький ты мой! Живой!

Голос женщины был ему незнаком. Это была не Катя Савченко, а какая-то другая женщина, пожилая, маленькая и толстенькая, в белом халате, с белой косыночкой на голове. Она захлопала себя по бокам, как курица крыльями, распахнула двери, закричала что-то кому-то. Послышался отдаленный стук, как будто стул упал. Васильев закрыл глаза. А когда снова открыл, то увидел над собой уже не одно лицо женщины в белой косынке, а несколько.

— Где Катя? — тихо спросил Васильев. Вернее, это ему показалось, что спросил, а на самом деле с трудом промычал. — Где я?

— Вы в больнице, мой друг, — над Лехой склонился врач. Он сам догадался, что это врач. Или доктор Айболит из сказки: мохнатые усы, нос картошкой, добрые глаза за круглыми стеклами очков. Леха скользнул взглядом. Ну, точно! И пузцо навыкате, как у настоящего Айболита. — С днем рождения вас! Запомните этот день. Прямо в Рождество Христово угораздило вас второй раз на свет появиться…

Доктор еще немного пообщался с Лехой Васильевым, заглянул ему в один глаз, оттянув нижнее веко, потом в другой, подержал его руку в своей, считая пульс, сказал что-то на своем тарабарском медицинском языке медсестрам и врачам, сбежавшимся в палату, и откланялся, не велев шевелиться и болтать.

Какое там болтать! Леха даже языка не чувствовал! Когда молоденькая сестричка вкатила в палату рогатую стойку с подвешенными к ней бутылочками с растворами для капельницы, Леха беспокойно завозился и попытался что-то спросить у нее.

— Не напрягайся! — Сестричка сделала строгое лицо. — Ничего не говори! Сейчас я тебе все сама скажу. Вас привезли в последний день прошлого года. Вы с другом попали в аварию. Друг твой жив, лежит в соседней палате. Только… — Она сделала паузу. — Плох очень твой друг. Но и ты был плох, мы уж на тебя рукой махнули, думали — не выберешься, а ты выбрался. Так что и с ним, бог даст, все будет хорошо. Говорить тебе нельзя — челюсть по кусочкам собирали. Еще у тебя куча разных переломов. Самый тяжелый — нога. Ну и ушибы, конечно. Сотрясение сильное. Ваши то ли родственники, то ли коллеги по работе все знают про вас, вон, под дверями ночуют, но их сюда никто не пустит. Что еще?…

Васильев шевельнул языком, пытаясь произнести слово.

— Молчи! — оборвала его сестра. — Телефон, что ли? Да вот он твой телефон! На звонки не отвечаем. Эсэмэски могу почитать. Почитать?

Леха кивнул утвердительно. Девушка пощелкала кнопками, нашла нужную страничку.

— Вот разные поздравления с праздником. Читать?

Леха снова кивнул.

Катькино сообщение он сразу узнал. Попробовал улыбнуться. Не получилось. Было безумно больно. Он подал знак медсестре.

— Что? Ответить? Именно на это?

Леха устало прикрыл глаза — «да».

— Написать, что произошло, но аккуратно, да?

«Да» — снова показал он глазами.

— Хорошо, не переживай. Я знаю, как написать, чтобы и правда была, и в то же время не напугать.

Она зачитывала ему по слову сообщение, а он, как мог, редактировал его.

— Ох, и попадет мне, если узнают, что я тут помогаю тебе! — посетовала сестра. — Ты уж меня не продавай. Но я на вас тут насмотрелась, да и понимаю, как там переживают. Она у тебя красивая?

— Очень, — выдохнул Леха. — Катя…

— Хорошее имя. — Медсестра наконец отправила эсэмэску. — Ну вот, все! А теперь я буду делать тебе больно затем, чтобы потом было хорошо. Сейчас ты будешь много спать, как сурок. И спи. Во сне хорошо поправляются…

Кто-то незнакомый писал Катерине, что Леха Васильев лежит в больнице, в отделении травматологии, с переломами и ушибами, двигаться и говорить категорически запрещено. «Не беспокойтесь, кризис миновал, все будет хорошо».

Катерина попробовала позвонить, но телефон Васильева не отвечал. Вернее, милая барышня ответила, что «телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

— Девочки, что делать? — Катерина обезумевшими глазами смотрела на подружек.

— Так, — рассудительная Юля взяла бразды правления в свои руки, — пока что ничего, пока что надо заняться собой. Успокоиться и поесть. Сейчас я сготовлю что-нибудь.

Юля ушла на кухню, и через минуту оттуда послышалось позвякиванье кастрюль. Катерина сидела на диване, на самом краешке. С платочком в руках. «Ну точь-в-точь на похоронах, — подумала Аня. — Вот уж правду говорят, что любовь по-русски всегда замешана на трагедии». Она подсела к подруге, обняла ее. Катерина тут же завсхлипывала.

— Катюш, ну не плачь, не надо! — Аня гладила ее по голове, как ребенка. — Ну, главное — живой! И главное — ответили. А телефон, конечно, выключают, раз он не может говорить. Надо подождать. Пойдет на поправку, и тогда будете общаться.

Катерина мелко дрожала. Голова отказывалась соображать, мысли путались.

— Ань, надо позвонить в больницу и все узнать!

— Можно, конечно, попробовать… — Аня задумалась. — В справочной любой номер дадут. Только ты ведь не знаешь, в какой больнице он, и даже не знаешь, в каком городе. Кать, может не стоит лишнего делать?

— А вдруг у него позвоночник сломан, Ань! Этого ведь не напишут…

— Ну, если не захотят, то и в больнице не скажут. Сейчас, между прочим, есть правило: без разрешения больного о нем могут сообщить только его температуру, и никаких подробностей. Попробовать, конечно, можно, но у нас уравнение с неизвестными: не известна больница, не известен город, в котором находится эта больница. Можно, конечно, обзванивать всех подряд, но я бы лучше позадавала вопросы в смс-сообщениях, они наверняка будут просматривать его телефон.

— Красавицы мои, пойдемте чай пить! — Юлька в цветном переднике заглянула в комнату.

— Пойдем, Кать. — Аня поднялась с дивана. — Поесть тебе действительно надо. Вон, тени синие под глазами.

— И снотворное прими, а то будешь в потолок всю ночь смотреть, — позаботилась о Кате Юлька, подсовывая ей стакан с водой, в котором весело прыгала шипучая таблетка.

Снотворное подействовало. Девчонки уехали по домам, а Катерина написала на Лехин номер несколько сообщений с вопросами и только донесла голову до подушки, как сон навалился на нее.

Она все-таки решила поискать Леху Васильева по больницам и потратила на это полдня, но, увы, безуспешно. Его телефон по-прежнему молчал. Лишь изредка кто-то включал его, видимо, только для того, чтобы принять сообщения.

На работе она безучастно сидела, уставясь в одну точку. Юлька постоянно тормошила ее, рассказывала какие-то свои бесконечные байки про детей, маман и Авксентия Новицкого. Катька грустно улыбалась, а думала о своем.

— Кать, ты понимаешь, что так нельзя? — Юлька вытащила ее в курилку, подальше от посторонних ушей. — Ты понимаешь, что таким настроением ты притягиваешь весь негатив?

— Юль, я не могу! — Катька готова была разрыдаться. — Я не могу без информации! Ну неужели им трудно раз в сутки ответить?!!! Я же с ума сойду!

Она достала свой телефон и быстренько набрала сообщение. «Люди вы или нет? Неужели вы там не понимаете, что ему нужно знать, что я его помню и люблю?! Я прошу, я умоляю! Ответьте мне, как он?! И пожалуйста, показывайте ему мои смс…» — унеслось в эфир.

Вечером, возвращаясь домой с работы, Катерина услышала, как «забулькал» ее мобильный. Кто-то неизвестный отвечал ей с Лехиного телефона. «Катя! Не волнуйтесь! Все хорошо. Сообщения показываем. Улыбается глазами, — прочитала она и чуть не запрыгала от радости. И тут же следом за первым упало второе сообщение: — А другу его никто не пишет, а он в более тяжелом состоянии…»

Целую неделю она жила от эсэмэски до эсэмэски. Она вся превратилась в ожидание, и из состояния этого ее выводили только редкие сообщения. Они приходили не чаще одного раза в сутки, и в них не было ничего конкретного. Да и что можно рассказать в короткой строчке?! Тем более что писал их чужой человек.

Леха Васильев первый раз написал ей самостоятельно в середине января. Она сразу поняла, что пишет он сам. Его характерные ошибки и многоточия и выделение некоторых слов прописными буквами — это были особенности его письма. И конечно, нежные слова, адресованные ей. Он называл ее «солнЕшко мое» и «Катик-котик» и писал про то, что поправляется уже только потому, что чувствует, как она его любит.

Она, как могла, в коротких строчках старалась веселить его, не скупилась на ласковые слова и сюрпризы.

«Я не буду убирать елку до твоего возвращения. И когда ты приедешь — у нас будет Новый год!» — писала она.

«Но это будет не так скоро…» — отвечал ей Леха Васильев.

«Ну и что! Но праздник под елкой мы все равно устроим, раз его у тебя не было!»

«Хорошо, солнЕшко МОЕ!», — соглашался он с Катей.

Потом, втихаря от врачей, Лехе принесли ноутбук, и по ночам они стали общаться в Интернете. Катерина ждала этих сеансов связи, как свиданий, и очень переживала, если глухопятый не появлялся в Сети. Она уже много знала о том, что произошло с ними. Васильев кусочками рассказывал ей обо всем.

«Леш, я в тот день, когда ты пришел в себя, видела странный сон, — писала однажды ему Катя. — Будто мы с тобой на разных берегах реки, а между нами по воде плывут бревна… Как такое могло быть? Я ведь не знала, что с вами случилось?!»

«Удивительно, что и мне, перед тем как прийти в себя, снился такой же сон…» — писал ей Леха и рассказывал про реку, про плывущие по ней бревна и про то, что он никак не мог перейти к ней.

Им снились одинаковые сны, и они с точностью до минуты угадывали время, когда им выйти в Сеть. И объяснений этим совпадениям не было иных, кроме самого простого: ты и я — мы одно целое.

Катя не очень любила сравнивать отношения между мужчиной и женщиной как совпадение двух половинок одного яблока. У нее уже была такая половинка, много-много лет назад. Нет сомнений в том, что Кузнечик был ее второй половинкой. Потому и была она одна так долго после его ухода, хотя хватало желающих вокруг завести с ней отношения. Серьезные или не очень — это уже второй вопрос. Она даже не доходила в своих мыслях до этого. Какая разница, какие отношения ей предлагаются, если она просто не хочет никаких?

После смерти Игоря она с ужасом поняла, что любовь никуда не делась. Человека нет, а любовь есть. От этого было страшно. Как жить дальше с таким грузом? Однажды в храме Катя подошла к батюшке и, разрыдавшись, рассказала ему все. Он гладил ее ласково по голове, как ребенка, и говорил о том, что любовь — это такое высокое чувство, что если бы она заканчивалась вместе со смертью любимого, то грош ей была бы цена.

С годами любовь к ушедшему Игорю приняла иные очертания, уступив место светлой памяти о нем. А мысли о том, что ее половинка яблока уже когда-то была найдена, а потом безвозвратно утеряна, остались. Катя так и думала, что если ей суждено еще когда-то встретить человека, который будет ей нужен, то отношения в паре будут однобокими: она могла позволить любить себя, но сама не способна была на новое большое чувство.

Она ошибалась. Она сейчас особенно остро понимала, как дорог ей Леха Васильев, как он близок. Так, что на расстоянии снятся одинаковые сны…

Время-лекарь залечило рану, да так, что у нее хватило сил на новые сильные чувства. И все эти теории о том, что большая любовь в жизни бывает только раз, ошибочны. О том, что любовь — это химия, как пишут в современных книжках об отношениях мужчины и женщины, Катерина рассуждать не хотела. Да, наверно, в живом организме происходят какие-то химические процессы, заставляющие сердечную мышцу в определенные моменты качать кровь быстрее, чем обычно. Но люди привыкли об этом явлении говорить иначе: «сердце стучит». Так было и сто, и двести лет назад. Так, она надеялась, будет и через сто, и через двести лет.

Леха Васильев проснулся от того, что на руку ему легла чья-то теплая рука. Он открыл глаза. Так и есть, Айболит. Борис Романович Аристархов, они уже были хорошо знакомы. Доктор приходил к Васильеву каждый день, «за жизнь» поговорить. Впрочем, говорил только он, а Васильев или кивал согласно, или мычал отрицательно. Доктор Айболит садился на белую табуретку у его кровати, и они говорили обо всем подряд. О природе, погоде, политике, бизнесе. Странные эти односторонние диалоги доставляли тому и другому истинное удовольствие, несмотря на то что говорил только один.

Васильев скользнул взглядом на часы — полночь. Так поздно Аристархов к нему не приходил говорить, и уж тем более не стал бы будить больного.

— Как ты? — спросил его Борис Романович.

— Номано, — процедил сквозь сомкнутые челюсти Леха.

Аристархов смотрел на него печально. Лехе даже показалось, что у него подозрительно блеснуло за круглыми стеклами очков. Он с тревогой посмотрел на врача. Внутри у него все сжалось. Предчувствие, шестое чувство…

— Максик? — промычал Леха вопрос. У него получилось «Масик».

Аристархов кивнул.

Васильев резко мотнул головой, отворачиваясь от врача, чтобы он не видел слез, предательски набежавших на глаза. Он цапнул зубами край подушки и затрясся беззвучно.

— Ну-ну, мужик, держись. — Аристархов положил ему на плечо свою теплую руку. — Не получилось у него. И у нас не получилось. Знаешь, что такое болезнь? Нет, это не плохие анализы и сломанные кости. Это лишь физический уровень болезни. А на самом-то деле это то, что испытывает душа человека. И если он хочет жить, он вылезает. Обязательно. Из любого диагноза. А если нет — ты ничем его не вытащишь. Вот так было с твоим другом. Мы делали все. И по всем показателям он должен был жить, обязан был. А он не хотел. Я с ним так же, как с тобой, разговаривал. А от него отклика не было. Называй это как хочешь. Чаще говорят — судьба. Но у меня есть свое определение на сей счет. Это нежелание жить. И я с таким в своей практике не раз встречался. И наоборот. Иногда безнадежный случай, крест можно смело ставить, остается тонкая ниточка жизни, да и та только за счет современного оборудования не рвется. И вот этот, за ниточку держащийся на этом свете, вдруг начинает вылезать из небытия своего. Можно даже не помогать. Он вылезет. Начинаю потом расспрашивать, что да как, пытаясь понять, зачем же он так за белый свет-то держался, и выясняется, что были серьезные мотивы жить. И знаешь, не смейся только, чаще всего это любовь.

Васильев выл в подушку, без звука, с горькими слезами. А хотелось орать и бить кулаком по столу. И напиться, залить горе водкой. Хоть и говорят, что это не метод, но другого, лучше, он не знал.

В палату вошла медсестра Танечка. Она к Васильеву относилась не равнодушно, всегда старалась его повеселить, заигрывала с ним. Сейчас она молча приготовила шприц, аккуратно и легко сделала укол и тихонько ушла.

— Спи, мужик. — Аристархов поправил на нем одеяло. — И живи за двоих. Тебя мы поднимем.

Он вышел из палаты и выключил свет.

Леха Васильев полежал пять минут, успокаиваясь — укол хорошо действовал. Потом сбросил со стула полотенце и журналы, под которыми прятал от врачей ноутбук.

«Выйди, пожалуйста, в аську», — написал он Катерине смс-сообщение и включил компьютер.

Катерина проснулась мгновенно, услышав, как «булькнул» мобильник, прочитала эсэмэску, набросила на себя теплый халат и села к столу. Через минуту произошло соединение.

Он писал ей медленно. Его сообщения не требовали от нее никаких комментариев, поэтому она просто читала его монолог.

«Макса больше нет, Катька! Я плачу, потому что мне очень больно, потому что в его смерти я виню себя…

Он был для меня всем — и другом, и компаньоном, и братом. И я ничего этого ему никогда не говорил, это и так само собой подразумевалось. Мы, мужики, так приучены: зачем говорить, если и так все понятно?… А сейчас мне так жалко, что я этого ему не говорил…

Я не знаю, как сейчас жить?! Как?!

У него мама старенькая, которая еще ничего не знает. И дочка Машка. Ей всего пять лет. Жены нет. Была, Нинка. Непутевая баба, которая бросила их, когда девочке и года не было. Макс так боялся за Машку, что ни о каких других бабах даже думать не хотел. Не мог представить, что кто-то кроме него будет Машуту воспитывать. Да не дай бог обидит… Вот так с мамой вдвоем и растили ее…

Что теперь будет с ними? Я не про деньги. Этим поможем. Я про то, что они вдвоем на всем белом свете остались. Без мужика в доме.

Кать, ну почему так?! Почему мерзость всякая живет, а хорошие люди уходят так рано… И как теперь жить мне с этим грузом???

Мы так часто любим, но не говорим об этом. Все думаем — потом. Еще успеем. А потом вдруг получается — не успели. Опоздали! Я не хочу больше опаздывать, Катька! Я люблю тебя! Я и выжил только потому, что ты меня ждешь. Знаешь, когда мы с тобой только эсэмэсками общались, мне рассказывали потом, что все больные приходили к моей палате, чтобы узнать, были ли мне сообщения от Кати. А доктор мой любимый, Борис Романович, тот вообще сказал, что от больницы выпишет тебе благодарность. Потому что ты — лучшее мое лекарство».

Она не знала, как помочь ему. Какие слова утешения найти? Ей еще никогда не приходилось вот так в лоб сталкиваться с такой бедой.

«Глухопятый мой дорогой! — написала Катерина. — Я знаю, как это больно. Это надо пережить. Попробуй разделить все это на двоих, на тебя, и на меня…»

Они еще немного пообщались. Наконец Леха Васильев написал Катерине:

«Катик-котик, а я засыпаю, мне укол сделали… Ты прости, но надо закругляться, пока я совсем не сломался…»

Она так и не уснула до утра. Лежала, смотрела в темный потолок и думала. Думала о том, как странно иногда складывается в жизни. Сколько раз они встретились-то с Лехой Васильевым? Четыре? Пять? Ну, максимум шесть! А он стал ей таким родным и близким за это время.

С Лехой Васильевым все было по-другому, поэтому и не важно было для нее, сколько раз в этой жизни они встретились. Важно то, что между этими встречами они жили друг другом. То что это было так, Катерина не сомневалась. Какие сомнения! Мысли в одну сторону, сны одинаковые, одновременные звонки друг другу. В конце концов, они просто чувствовали друг друга на расстоянии. Вернее, «чуЙствовали»!

Катерина улыбнулась, вспомнив неуклюжее Лехино выражение, крепко обняла подушку и мгновенно уснула.

Леха Васильев так и не уснул в эту ночь. Укол, конечно, сломал его, но назвать сном это забытье было нельзя. Какое-то болезненное потустороннее пребывание. Зато под утро его зашибло капитально. Да так, что он с трудом проснулся, когда медсестра Танечка пришла делать ему очередной укол.

Она потрепала его за ухо.

— Ау! Просыпайся, соня!

Пришлось через силу открыть глаза и потерпеть, пока Танечка шлепнет в продырявленную, как дуршлаг, пятую точку.

— Не больно?

Танечка всякий раз склонялась к Лехе Васильеву куда больше, чем к другим пациентам, заглядывала в глаза, улыбалась нежно. Незамысловатые женские штучки в ее поведении Леха Васильев сразу разглядел, как только смог что-то разглядывать. Танечка задерживалась возле него чаще, чем надо. Поправит одеяло, погладит по голове, спросит что-нибудь и дождется ответа, пока Леха невнятно его промычит.

— Сегодня я тебя буду готовить к одной не очень приятной процедуре, — объявила Танечка, взяв Леху Васильева за руку.

Он вопросительно посмотрел на нее.

— Голова болит?

Он утвердительно кивнул.

— Ну вот, доктор будет смотреть тебя. А до этого не очень приятная процедурка. Противно и больновато, но надо…

Боли он не боялся, умел терпеть. Именно терпеть, зажавшись в комочек. Но «процедурка» выбила его из колеи. Было больно до слез. Казалось, из него вытащили позвоночник, вытянули все нервы. Местный наркоз не спасал. Когда Васильева привезли в палату и положили на живот, прикрыв сверху одеялом, он не выдержал. Слезы сами по себе потекли из глаз, впитываясь в подушку. Он пролежал до вечера в таком забытьи, откликаясь только на Танечкины уколы. Отказался от обеда.

Васильев думал про Катьку, и мысли о ней еще больше бередили душу. Как там она? Информации минимум, нервничает, наверно. А вдруг устанет от этого? Как тогда?

Не заметил, как за окном сгустились ранние зимние сумерки, в палате потемнело, только лампочки на каких-то приборах мигали. Васильев устало прикрыл глаза. Весь день он гнал от себя мысли о том, что Макса нет, что он уже где-то далеко. Ему не больно и не холодно, хотя, наверно, как и положено, он лежит где-то в больничном подвале, накрытый простыней… «Боже мой! Как все хрупко в природе! — думал Васильев. — Еще совсем недавно мы с ним сидели в нашей гостинице целую ночь перед этой поездкой, просчитывали нашу операцию до мелочей, а сегодня меня совсем не волнует ее исход, потому что нет Макса. Потому что, даже если очень захотеть, ничего не изменить. Я даже слова нормально сказать не могу!»

Скрипнула дверь, кто-то шепотом сказал: «Заходите, сейчас мы его разбудим».

«Кто это?» — подумал Леха Васильев.

Включилась неяркая лампочка над дверью. Леха почувствовал на плече у себя руку доктора Аристархова. Он ее узнавал уже безошибочно. Он попытался что-то промычать, а доктор ему сказал:

— Не напрягайся. Сейчас мы тебя положим удобно, и…

«Что там за «и»?» — подумал Васильев. В этот момент сильные руки перевернули его на спину, и рядом с доктором он увидел…

— Брат! — Сказать не получилось, но все поняли.

— Привет, Лешкин кот! — так и только так с самого детства звал его Саня. — Ну-ну, не плакать. Я тут, с тобой. И надолго.

— Вы располагайтесь, Александр, — сказал ему Борис Романович. — Пропуск вам мы сейчас закажем такой, чтобы вас в больницу в любое время суток пускали. Но вы не злоупотребляйте. Помните, что ему не только положительные эмоции нужны, но и покой.

Зима наступила в январе. Морозы хоть и не трещали, но снегу насыпало немало. В щель между рамами на застекленной лоджии каждый день наметало крошечный сугроб. Он лежал на узком подоконнике, не таял. Посмотреть на снежное чудо природы приходили Катеринины коты. Они всеми правдами и неправдами открывали неплотно запертую балконную дверь, прыгали на подоконник, нюхали снежную кучку, смешно втягивая свежий воздух носами. Глядя на них, Катерина вспоминала, как любила играть в своем детстве.

По причине частых простуд на улицу баба Шура отпускала ее неохотно, и Катерина вымаливала у нее принести в дом большую миску снегу. Взяв с нее слово снег не есть, бабушка просьбу выполняла.

Катерина устраивалась с миской за кухонным столом и начинала выдумывать сказку. Из снежной горы она лепила замок, с башенками, с флюгером из фантика. Перед замком был непременно ров, через который она строила мостик из обгоревших спичек.

Жили во дворце Король и Королева, роль которых играли старые шахматные фигурки, невесть откуда появившиеся в доме бабушки Шуры, которая в шахматы играть не умела. Катерина рассуждала вслух, сочиняя истории из жизни королевской семьи. У Короля и Королевы была любовь и были дети — «королята». Это была большая и дружная семья, в которой происходили всякие хорошие события: то день рождения, то свадьба, то покупка нового телевизора, то поездка в отпуск.

Играла Катька увлеченно. Правда, сказка была всегда с одним концом. Наступала весна, ледяной замок постепенно терял очертания, подтаивал. Потом проваливался мостик. Снег чернел, сказка исчезала. До следующей игры.

Катерина, накинув на плечи теплый платок, наблюдала за Кешкой и Наполеоном. У них тоже была своя игра. Нанюхавшись снега, они расковыривали лапами сугроб. При этом кто-то кому-то непременно мешал. Тогда в ход пускалось оружие. Два-три замаха левой, и коты вставали на задние лапы и сцеплялись, как борцы на ринге. Борьба длилась до победного конца, пока кто-нибудь из двоих не оступался на узкой доске подоконника и не спрыгивал вниз.

В это воскресенье победил Кешка. Наполеон, свалившись на пол, сделал вид, что не очень-то и надо было, и удалился с достоинством в кухню. Пока он не видел, Катерина взяла Кешку на руки, обняла его, зарылась носом в его полосатую шубу, понюхала. Ей казалось, что он пахнет хозяином — Лехой Васильевым — и его домом, в котором Катерина и не была-то ни разу. Кот прижался, ласково замурчал.

— Пошли обедать, — позвала его Катерина. — Только сам-сам, своими лапами, а то ревнивец обидится.

В комнате зазвенел телефон.

— Привет, Катька — мать кошачья.

Юлька.

— Привет.

— А что так вяло?

— Да не вяло, нормально.

— Катька, не знаю, как сказать тебе… — Юлька помолчала. — Ну, в общем, на работе у нас… Завтра сама узнаешь. Я не хотела говорить, но, может быть, лучше, если быть готовой ко всему. Короче, сокращение. У главного нашего, сама знаешь, помимо нашего агентства другая игрушка появилась — поинтереснее бизнес, поденежней. Нам там места нет. И тут штат он не хочет держать полный. В общем, ты в списке на сокращение. Только не пыхти и не психуй. Что-нибудь придумаем.

— Да я не психую. — Катерина вообще не отреагировала на новость. — К этому все и шло.

— Кать, ты что, не расстроилась? — Юлька очень удивилась ее реакции.

— Абсолютно. Юль, профессия есть в руках. Ну, на халтурках какое-то время проживу. Много ли нам с котами надо. А там, глядишь, болезный наш явится, что-нибудь придумаем.

— Ну и правильно! Главное, не унывай. Мы с Новицким поговорили и решили, что отдадим часть его работы тебе. Будешь дома писать, а мы тебе потом деньги будем отдавать.

— Нет, Юль, не надо. Ты не переживай, я устроюсь. — Катерина не согласна была на такой вариант. — Тут без дураков: ушли — так ушли. В конце концов, у меня книжки в работе. Попрошу авторов, чтоб порекомендовали меня еще кому-то. А так, хлеб чей-то отнимать, нет… я не хочу!

— Ну ладно, не переживай только. Как-нибудь разберемся. — Юлька была явно не в своей тарелке оттого, что ее оставили, а Катерину приговорили. — Я своим позвоню, может, что-то подскажут. Угу?

— Не парься, Юлька, угу, конечно. — Катерина помолчала. — Может, мне не выходить завтра? Так не хочется.

— Ну как не выходить! Ты же еще ничего не знаешь!

— А ты откуда знаешь?

— Да мне эта кобыла Левицкая, которая с главным вась-вась, доложила. И ведь не лень было — позвонила! Я расстроилась, конечно, и ты знаешь почему? — Юлька и правда виноватой себя чувствовала. — Я остаюсь, а тебя вышибают.

— Юль, еще раз говорю — не парься. Ты тут вообще ни сном, ни духом. А Новицкий твой сам на птичьих правах. — Катерину утомил разговор. — Давай на этом остановимся, ладно? Завтра увидимся и все обсудим. И не вини себя ни в чем.

«Ну вот, я почти безработная, — подумала Катька, положив трубку. — Неделю буду спать и ни о чем не думать. Деньги есть на первое время, а там видно будет. А работу все равно надо каждые пять лет менять, так что все происходит в свой срок».

Увольняли троих, в том числе и Катю Савченко. Главный наговорил каких-то замысловатых слов, из которых следовало понимать, что все трое прекрасные работники, просто цены нет, что они выросли из этой мелкой работы, и им-де с увольнением открывается дорога в большое плавание. «Как хорошо излагает, — думала Катька, рисуя цветочки на полях рабочей тетрадки. — Представляю, что бы он говорил, если б мы все трое умерли!»

Потом она собрала в столе свои вещи, отнесла Юльке в кабинет целый пакет каких-то канцелярских мелочей, вычистила свой компьютер. Пришла Юлька. Стояла в дверях и смотрела на нее, как на сироту.

— Юль, ну что ты так переживаешь? — не выдержала Катерина. — Кто-то уходит, кто-то остается. Ничего нет страшного в том, что случилось. И между нами ничего не произошло.

— Правда? — у Юльки глаза были на мокром месте.

— Ну конечно. Ну хочешь, встретимся втроем, и все обсудим? А? Давайте у меня, в субботу. Приезжайте с Анькой.

— Кать, обязательно! — Юлька готова была что угодно сделать, только бы загладить неудобство.

— Ну вот, сделаем мою отвальную. А пока я отдохну. Я и правда устала. Хоть высплюсь по-человечески.

В сумочке у Катерины запищал мобильник. Она достала его и вздрогнула: Васильев!

— Да? Алло? Леша, это ты? — Катерина от волнения чуть заикаться не начала.

— Я. — Леха Васильев безбожно шепелявил, проглатывая окончания слов. — Катька, я еще плохо говорю, но у меня уже хотя бы рот открывается. Я сегодня даже ел.

Она слушала его родной голос, по которому безумно соскучилась, и беззвучно плакала. И в этих слезах было все: радость от того, что ее глухопятый наконец-то заговорил, и горечь от того, что осталась в одну минуту не у дел.

Он рассказывал ей нараспев, что идет на поправку, что у него нет ни одной свободной минуты, что он начинает разрабатывать ногу. Вот уже и челюсть заживает, и пусть шепеляво, но он может с ней говорить. Он говорил, что скучает по ней страшно и хочет ее видеть. И тут ее осенило.

— А можно… — Катька сделала паузу. — Можно я приеду к тебе?

— Ко мне? — Васильев растерялся. — Нет, я не хочу. Нет-нет, и не проси!

— Но почему?

— Потому что мужик должен быть сильным, а я сейчас… Ты испугаешься, когда увидишь меня. Нет, Катя, давай подождем. Не так много осталось.

— Как ты там один? Ведь масса бытовых проблем…

— Вот мне только не хватает, чтобы ты начала мои бытовые проблемы решать! И не один я.

— А с кем? — удивилась Катерина.

— Брат приехал и будет тут столько, сколько надо. Вот привет тебе передает и просит, чтобы ты не беспокоилась. Ты не обиделась?

— Не обиделась. — Катерина вздохнула. — Но не понимаю. Я что, могу испугаться твоей челюсти разбитой?

— Не только. Кать, тут не только челюсть. Я сам на себя в зеркало смотреть боюсь. Я толком даже сидеть не могу. Я понимаю, что ты от души предлагаешь, но мне от этого не легче. Давай подождем. Я думаю, что скоро можно будет меня везти в Питер. Как только это будет возможно, так сразу. А там и увидимся. Я сейчас рот открывать могу, буду есть много, чтобы поправиться, чтоб скелетом тебя не пугать.

— Не напугал бы… — Катя всхлипнула. — Ладно, тебя все равно не убедить.

— Не убедить! И не надо убеждать. Я мужик или кто? Или где? — Васильев хотел пошутить, но нечленораздельная речь его говорила Катерине о том, что ему с трудом дается общение.

— Ты устал говорить? — спросила она.

— Да, — сознался Леха Васильев. — Слышно, да?

— Мне слышно. Я же знаю тебя.

— Это пройдет, Катик-котик. Ты веришь?

— Конечно верю! Ты сильный и упертый! — Катька улыбнулась.

— Ты… ждешь меня? — Васильев так боялся это спрашивать, но и не спросить не мог.

— Конечно жду.

— Я люблю тебя.

— Я тоже.

— Я люблю тебя, — повторил Васильев и отключился.

Он лежал, откинувшись на подушки, и смотрел в синеющее сумеречное северное небо за окном. Он представил Питер, крошечную квартирку на окраине города, женщину, живущую в ней вместе с цветами и котами. Островок тепла и покоя, который был у него. Который есть у него…

Скрипнула дверь, и в палату вошла медсестра Танечка, Васильев в последнее время стал бояться ее. Он понимал причину этого опасения. Танечка уделяла ему слишком много внимания. С одной стороны, все правильно: тяжелый больной пошел на поправку, и ему необходима помощь. С другой — Васильев чувствовал, что от Танечки исходят волны, под напором которых очень непросто устоять на ногах. Он боялся. И не хотел этого внимания. Но не мог же он сказать ей об этом! Потому и мучался двусмысленностью положения.

Танечка вынула из его ладони мобильник и положила его на тумбочку.

— Звонил своей девушке? — спросила сестра.

Васильев утвердительно кивнул.

— Она красивая?

Он снова кивнул. Потом дотянулся до ноутбука, пощелкал кнопками, и на экране появилась Катя. Фотографии она присылала ему регулярно по его просьбе.

— Красивая.

Танечка присела на краешек кровати. Васильев вздрогнул. Ну вот, черт его дернул показывать Катькину фотку! Теперь Таня захочет разговора по душам. А нужен ему этот разговор! И в ответ на его раздражение тут же заныла-засвербила под гипсом сломанная нога. Васильев скрипнул зубами.

— Больно? — участливо спросила Танечка.

— Нет, просто устал, — соврал Васильев.

Ситуацию спас брат Саня, который приехал на вечернее дежурство. Лехе было с ним хорошо. По крайней мере, брат действительно помогал ему. Не надо было звать старую нянечку тетю Машу и, краснея, просить у нее утку. Из-за него нянечка приходила в больницу дважды в день, по своей воле. Благо, жила рядом. Просто других сестер и нянек в этой роли Васильев вообще не рассматривал. «Лучше смерть!» — сказал он доктору Аристархову. Доктор над ним посмеялся, а тетю Машу лично попросил об одолжении. А с приездом Васильева-старшего у Лехи груз с души упал. Мелочь, а приятно.

Саня вопросительно посмотрел на Леху, чуть заметно покосившись на Танечку. Васильев-младший тоже едва заметно мотнул головой.

— Ну, ты готов, мой друг?! — спросил старший брат, и пояснил специально для Танечки: — Мы сегодня решили устроить парикмахерскую.

— Ой, хотите, я помогу?!

Леха сделал страшные глаза, и старший Васильев снова понял все.

— Ну что вы, милая барышня! Настоящие джентльмены это делают без женской помощи! Вот приведем себя в порядок, тогда уж милости просим — приходите чай пить! — Саня Васильев практически выгнал Танечку из палаты. Потом подошел к Лехе, в упор на него глянул и спросил:

— Не нравится?

— Не в этом дело, — шепеляво промычал Леха. — Зачем?

— Ладно, потом поговорим. Давай-ка и правда займемся тобой. Парикмахер Алексей — стрижка-брижка волосей, — пропел Саня Васильев, устраивая поудобнее в подушках брата Леху.

Катерина постепенно привыкала к вынужденному безделью. Правда, бездельем это назвать было нельзя, потому что, едва поднявшись, она садилась за компьютер и работала. Как и всю свою жизнь. Вот только с той разницей, что ехать на другой конец города ей теперь было незачем. Как говорится, встал утром, надел тапочки — и ты уже на работе.

И с Лехой Васильевым в Интернете чаще общаться стали: Катерина теперь постоянно на связи была, с утра и до вечера. Он выходил тогда, когда было время. Видел зеленый значок Катерининой аськи и тут же «стучался». Они болтали, пока его не увозили на какие-то процедуры. Он уже передвигался по больничным коридорам на костылях и хвастался, что скоро ему снимут гипс.

О том, что осталась без работы, Катерина Лехе не говорила, расстраивать не хотела. Она радовалась тому, что он поправляется, подробно расспрашивала про «физкультуру» для ноги, которую ему назначили. Больница, судя по всему, была продвинутая. Да это и понятно, она не обычная городская была, а ведомственная, для нефтяников. Кроме массажей и физиотерапии, Лехину конечность тренировали в бассейне. И здоровый молодой организм хорошо отзывался на лечение. Он очень скоро сменил костыли на палочку, а потом и ее отбросил и ходил «по стеночке».

«Кать, главное — я уже не такой беспомощный, как еще недавно, — писал ей Васильев. — Прости за выражение, могу уже самостоятельно штаны снимать!»

«Скоро домой?» — спрашивала его Катерина.

«Боюсь, что не домой… — Васильев ей явно недоговаривал, и она пыталась его дожать. И дожала. — Кать, у меня проблемы…»

О том, что Васильеву необходимо серьезное обследование головного мозга, доктор Аристархов сказал сначала Васильеву-старшему. Саня выслушал его внимательно, пытаясь разобраться в терминологии. Доктор показывал ему снимки и результаты исследований. По всему выходило, что Лехины головные боли так просто не пройдут. Врач, которого вызвали из Москвы специально для консультации, тоже не обнадеживал, сказал, что исследований, сделанных в больнице мало, Леху надо транспортировать в Москву.

— У вас деньги есть? — прямо спросил Аристархов Васильева-старшего.

— Есть, — ответил Саня.

— Вы, наверно, не поняли, Александр… — Врач помедлил с пояснениями. — Речь идет о больших деньгах. Если все так, как говорит наш столичный коллега, то Алексею потребуется операция. И делать ее лучше за рубежом. Сколько это стоит — вы догадываетесь.

— Я думаю, что мы справимся. Я могу говорить об этом с братом?

— Вы должны с ним об этом говорить. Потому что если оставить все как есть, то через три недели мы его выпишем, поскольку по нашей части все закончится, и вы увезете его домой. Но жить ему останется не так много. Это серьезно. Я не сгущаю краски. Я даже недоговариваю. Поэтому и спрашиваю вас, можете ли вы заплатить за столичную клинику, где ему проведут еще одно обследование. Но самое главное, и я думаю, что это будет так, ему будет рекомендовано оперативное лечение. А это очень дорого. — Доктор Аристархов тяжело вздохнул. — Увы! Я со своей стороны уже ничем не могу вам помочь. На ноги мы его поставили. А голова, как в том кино, предмет темный. Это уже совсем не наша специализация.

Информацию о том, что «темный предмет» Лехи Васильева требует большого и дорогого обследования, ему самому выдавали маленькими порциями. Доктор Аристархов сказал, что время еще терпит, чтобы Александр Васильев готовил Леху постепенно, что он и делал. Не очень умело, правда.

— Саня! Кончай тихариться! — Васильев-младший выходил из себя, видя, что брат выкручивается. — Что тебе сказали?

— Нам надо собираться, Леха. Сначала в Москву, потом, наверно, дальше. — Васильев-старший не выдержал и вывалил всю информацию.

— Ну вот, теперь все понятно. — Леха Васильев скрипнул зубами. — Хреновая, стало быть, у меня голова. Да я ведь и сам чувствую, что там не все в порядке. Болит она. Ладно, будем бороться. Да, братка?

— Будем. — Васильев-старший был безумно рад, что брат с оптимизмом смотрит на ситуацию. — Я улечу завтра в Москву, на пару дней, все там узнаю. Потом в Питер, с делами подразберусь. Потом сюда и будем собираться, да?

Катерине Васильев не рассказал всего. Сказал, что есть проблема, что все решаемо, что его лечат хорошие врачи.

«Васильев, глухопятый мой, когда же мы уже увидимся?» — Катерина задавала этот вопрос ему каждый день.

«Уже скоро теперь». — Он знал, что врет, но сказать ей правду не мог.

Сказать, что он переживал, значит, не сказать ничего. Головные боли порой были просто невыносимыми. Голову словно обручем железным обхватывало, и она раскалывалась. Помогали уколы, снимая на какое-то время остроту. В такие минуты Васильев испытывал блаженство. Не зря же говорят, что ощущение счастья у каждого свое. Болит зуб — горе, перестал болеть — счастье.

В один из таких счастливых моментов, когда Васильеву было хорошо до головокружения, к нему пожаловал гость. Васильев не понял, кто это. Поздоровался с курносым веснушчатым парнем, внимательно рассматривая его.

— Ну что, не признаешь? — спросил незнакомец.

— Нет. — Васильев мотнул головой. Нет, он видел парня впервые. Только голос какой-то знакомый вроде.

Парень протянул ему руку:

— Смирнов. Саша.

Васильев пожал крепкую в твердых мозольках ладонь, вопросительно посмотрел на молодого человека:

— Леха. Васильев.

— Это я тогда… ну, на дороге… в тайге… — парень волновался, перекладывал из одной руки в другую увесистый пакет, из которого вкусно пахло.

Леха понял, почему ему знаком его голос. Видимо, память зафиксировала его тогда. Он улыбнулся парню:

— Спасибо, что пришел!

— Ты извини, раньше не мог. Пашу, как конь. Вот, первые выходные за два месяца, и я сразу к тебе. Ты, это… как насчет отметить? Можно? Или тебе вредно?

— Можно — нельзя… Какая разница?! Жить вообще вредно. Двинули. Тут есть одно место.

Они расположились на широком подоконнике в ванной комнате. Там оглушительно пахло хлоркой, а в остальном — нормальная больничная обстановка. И главное — крючок крепкий на дверях. Накидывая его в ушко, Васильев хохотнул:

— В этом куяльнике они нас не достанут! Ты знаешь, что такое «куяльник»?

— Не-а.

— И я не знаю, а фразочку люблю, из киношки какой-то старой.

— А вдруг кто помыться надумает? А тут… занято?!

— Ну, занято и занято! Постучатся и уйдут. Помоются, когда свободно будет.

В пакете у Саши Смирнова — водителя того самого лесовоза — было все: курочка-гриль, еще горячая, огурчики соленые, хлеб, апельсины, сок и бутылка водки. Доставая ее, Саша задержал руку в пакете, аккуратно булькнул, вопросительно глядя на Леху Васильева.

— Может, это лишнее?

— Давай-давай, хуже уже не будет…

Они молча выпили по первой, помянув Макса, закусили. Потом разговорились. Саша рассказал, как тогда все было, с подробностями. Васильев молча слушал. Из первых рук это было страшнее, чем те обрывки, которые ему уже были знакомы.

Засиделись допоздна. Все аккуратно выпили и съели, убрали за собой, будто и не было ничего. Бутылку пустую закатили далеко под ванну.

— «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет…» — подвел итог захмелевший Саша Смирнов. — Ну, ты хоть поправился?

— Поправился.

— Скоро домой?

— Надеюсь, да. — Васильев не рассказывал Саше подробностей о своем здоровье. Зачем? Люди переживают за него, помочь не могут и мучаются от этого. Пусть лучше это будут его, Лехи Васильева, переживания.

— Я чего хотел то… — Саша замялся. — Ты мне адрес дать можешь свой? Вдруг в Питер когда приеду… Я никогда там не был. Родился в этом медвежьем углу. Все думал, вот, денег заработаю, мир посмотрю. Да как-то все не получается. А к тебе приехал бы.

Лехе понравилась Сашина непосредственность. Не крутится, как уж на сковороде, честно говорит.

— Не вопрос. Пиши. Приезжай. И телефон запиши. Я думаю, что скоро дома буду. Так что, если надумаешь в гости, рад буду.

Саша попрощался и ушел, обещая приехать к Лехе Васильеву в Питер, а он все сидел и сидел в полутемной ванной комнате, глядя в окно на больничный двор. Водка удивительным образом повлияла на него: он не чувствовал никакой головной боли. Наоборот, была какая-то легкость, словно все было во сне и вообще не с ним.

Леха Васильев закурил. Он курил редко в больнице. Во-первых, доктор-Аристархов Борис Романович советовал воздерживаться. Говорил, лучше рюмку водки принять в его положении, чем сигарету. Хотя и то и другое — отрава для Лехиного организма. Во-вторых, за время, пока валялся без сознания и потом в бреду от болей, Васильев как-то отвык от этого. Он и раньше то курил не так много, а тут и совсем забыл, что это такое. Но сейчас вот захотелось, и он себе позволил.

Тихо скрипнула у него за спиной дверь. Он, даже не оглядываясь назад, понял, кто это. Танечка. «Блин, не хочу!» — подумал Васильев, закусив губу.

Танечка подошла к нему сзади, положила руки на плечи, погладила их. Васильев покосился на пальцы рук. Они были украшены тоненькими колечками. Колечек было много — не меньше десятка.

— Сумеречничаешь? Один?

— У меня гость был. — Васильев не знал, о чем и как говорить с женщиной, которая явно хочет, чтобы он обратил на нее внимание. А он не хочет! Ну не хочет — и все тут!

Танечка массировала ему плечи. И не убежать было, не вырваться. Ну, ситуация! Васильев себя не узнавал. Такие сигналы от женщины, очень симпатичной, между прочим… Да раньше он бы сам давно ее затащил в эту ванную, и никаких вопросов.

Танечка обняла его за шею, прижалась к Лехиной спине своим гибким телом. Леху словно кипятком окатило с ног до головы. А она уже целовала его в макушку, в ухо, в шею. Потом наклонилась к нему, и поцеловала в губы.

И небо не упало на него, и пол не провалился. Хотя он думал, что если это случится, то катастрофа неминуема.

Все остальное он помнил плохо. Ощущения были такие, как у мальчишки, когда он первый раз познает женщину, изучая изгибы податливого тела. Танечка практически изнасиловала его, да так ловко, что он даже не понял, как это может произойти в таких спартанских условиях, где из мебели только неудобный жесткий подоконник.

— Алексей, я давно люблю тебя, — шептала Танечка. — Я хочу, чтобы мы были вместе.

— Я прошу тебя — иди. — Васильев с трудом произнес эту ничего не значащую фразу.

— Но мы продолжим разговор? — Танечка снова взялась обнимать Васильева. Он уклонялся от ее рук.

— Иди. Пожалуйста. И не обижайся.

Он еще долго сидел в темной ванной, переживая то, что произошло. Ему было тошно, как будто он убил кого-то. Он и не знал, что так в жизни бывает. Он не думал в этот момент о Кате. Она была отдельно от всего, что с ним произошло. Это как будто и не относилось к нему самому, как кино посмотрел, и немного в нем поучаствовал. Тут было другое. Была Катя и его отношение к ней. И была его сегодняшняя жизнь, в которой случилась Танечка. Именно «случилась». Васильев хорошо понимал, что дальше ничего не будет. Даже «для здоровья» не будет. Потому что впервые в жизни он ощутил, как это паршиво, когда тело хочет, а душа нет. Секс без любви. Васильев плюнул от злости, а потом залез в ванну и пустил холодный душ.

После его немного отпустило, но ощущение, будто убил кого-то, осталось.

Собирались, как всегда, устроить девичник. А не получилось. Узнав, что девчонки собираются посетить Катерину, с Юлькой за компанию запросился Авксентий Новицкий. Вот, мол, там как раз почти родственница живет — одна из подруг по месту жительства — Лариса.

— Поеду потом в наш Зажопинск, будет что рассказать Ларкиной тетке. Мы ж почти родня, а я у нее не был ни разу! — Авксентий уговаривал Юльку, а сам уже переодевался.

Он прижился у Юльки. Спелся удивительным образом с ее мамой Серафимой Николаевной, которая просто пищала от счастья, столько внимания уделял ей Ксюша. Имечко это, странное для мужика, Авксентий Новицкий принял нормально, понимая, что его затрапезное имя не по зубам нормальным людям. А мальчишки Юлькины — Ваня и Сеня — просто балдели от Ксюши. Он воспитывал их ненавязчиво, без нравоучений, которыми злоупотребляли родные папашки.

Черт знает что! Вроде автор этот, которого Катерина тогда убить была готова, был просто никчемным мужичком, но в руках Ульяши с ним просто волшебство произошло. Юлька от счастья светилась. И видно было, что это не показное состояние. Что ей с Новицким действительно хорошо. Просто хорошо. И он внешне изменился до неузнаваемости. Исчезли стремные носочки, кургузый пиджачишко не в цвет с брюками. Это все были Юлькины выходки: на хлеб и воду, но чтоб товар лицом. По одежке встречают — не зря в народе так говорят. Ну и, конечно, присутствие рядом оригинальной женщины с повадками пантеры.

Катерине даже стыдно было за то, что она тогда хотела «слить» Новицкого. Он, по словам Юльки, очень тепло о ней отзывался. А уж когда на Катьку посыпались шишки-неприятности, он и вовсе проникся к ней.

В общем, в субботу к Катерине на обед пожаловали Анька с Наськой и Юлька и Авксентием Новицким. Ксюша расцеловался с Катькой и тут же пошел проведать свою «почти родственницу» Лару. Пока его не было, девчонки почесали языками о нем. Юлька балдела от такого внимания к ее кавалеру. И рассказывала о нем тако-о-о-е! Девицу Настасью выпроводили на лоджию познакомится с котиками, подальше от взрослых разговоров, и Юлька, краснея и заикаясь, коротко поведала о Ксюше совершенно интимные подробности, после которых у Катерины и Анны не осталось сомнений: Авксентий Новицкий — настоящий мужик.

— Юлька, может, ты замуж соберешься?

— Можно и замуж, но нам и так хорошо. И потом, что такое «замуж»? Штамп в паспорте! А у меня с Ксюшей есть нечто большее. Но самое главное, девки, это то, что он маму мою уравновесил! Вы представляете, она изменилась! Он ей ручку целует, «мамой» называет, картошку из магазина на себе носит, причем предлагает это сам, не ждет, когда все кончится. А вот скоро и на дачу ездить будем. Он уже маман чего только не обещал: и забор поправить, и крышу перекрыть, и, ну, блин, это вообще — копать обещал! Неужели мне больше не придется корячиться?! Да за одно это я готова Ксюшу на пьедестал поставить!

«Копать» на даче для Юльки было настоящей каторгой. А не копать нельзя! Поэтому каждой весны она просто боялась, потому что весна для нее начиналась с перекапывания участка. Эта дачная неволя так изматывала Юльку, что она готова была конфликтовать с мамой всю неделю, только бы не ехать на выходные на дачу. Серафима Николаевна называла Юльку «бездельницей» и «матерью двух бездельников» — Ванька с Сенькой, на маму глядя, копать тоже отказывались. А сейчас в доме появился настоящий деревенский копальщик. Он и сразил-то Серафиму Николаевну тем, что в первый же вечер в Юлькином доме скромно рассказал, что у них с мамой и отчимом свой дом, сад и огород в двадцать соток, который он перекапывает дважды в год.

— Ладно, девушки, хорош про лопаты, — оборвала Юлька свой собственный монолог. — Мы тут по поводу собрались или как?

— Или как! — в один голос ответили ей Катерина с Аней. — Никаких поводов, Юль! До женского дня еще неделя. И отметим мы его по-взрослому, где-нибудь красиво посидим. А сегодня просто посплетничаем. Как тебе без работы, Кать?

— А кто сказал, что я без работы? Ее, слава богу, хватает. Просто не надо никуда идти из дома. Так это и хорошо. Я высыпаюсь, сама день свой планирую. Нет, девочки, это даже к лучшему. Авторы меня передают из рук в руки, как знамя переходящее. Так что я не горюю. Конечно, лишних денег нет, так их и не бывает лишних-то!

Пришел Авксентий и приволок с собой «почти родственницу» — Ларку, познакомить по-родственному со своей любимой женщиной. Юля с повадками пантеры произвела на Катеринину соседку большое впечатление. Правильно, Ларка ведь не рассматривала, как изменился заштатный корреспондент из «Зажопинской правды», и потому никак не ожидала увидеть рядом с ним такую красоту нечеловеческую, как Ульяша. Пока они щебетали, как старые знакомые, Аня отвела Катерину в комнату — пошептаться.

— Кать, ну как твой глухопятый?

— Ты знаешь, Ань, мне кажется, он что-то недоговаривает. Тут сказал, что скоро на выписку, но не домой, а в Москву. Вроде надо пройти какое-то обследование. Голова у него болит. Как думаешь, что может быть, а?

— Да все что угодно. Но скорее всего, последствия сотрясения. И это понятно. А в Москву — это хорошо. Во-первых, там спецы сильные в этом деле. А во-вторых, Москва — не Сибирь, поедешь к нему.

— Да, я тоже так думаю. И он уже сказал, что это реально. Так что жду, когда его перевезут.

— Счастливая ты, Катя. — Анна вздохнула и улыбнулась. — Это испытание вас так сблизит!

— Слишком высокая цена такому счастью.

Все последующие дни Васильев, как мог, избегал встреч и разговоров с Танечкой, а она, как назло, целыми днями работала. «Без выходных, что ли?» — с досадой думал Леха, видя, как она ищет его внимания к себе. Был бы Васильев-старший с ним, можно было бы как-то показывать Танечке, что Леха занят общением с братом. Но Саня Васильев улетел улаживать дела, и Леха мучался от всего происходящего. Он уходил в спортзал, где часами истязал себя, занимаясь на тренажерах. Но Танечка все-таки поймала его. Она пришла к нему в палату поздно вечером. Хорошо, что Васильев еще не лег спать и не выключил свет. Он читал при свете ночника, когда скрипнула дверь и на пороге появилась Танечка.

Она присела на край высокой кровати и взяла Леху за руку. Он аккуратно, но настойчиво освободился от ее руки.

— Таня, я хотел вам сказать… — начал он, но Танечка перебила его.

— Молчи! Я знаю, что ты скажешь. Да, я хотела этого сама. И не жалею ни о чем. — Таня говорила резко и решительно. — Но я не привыкла отступать от своего.

— От чего «своего», Таня? Я никогда не давал вам повода.

Татьяна снова перебила его:

— Я знаю все, что ты сейчас скажешь. Но для меня важнее то, что ты говорил тогда.

— Таня, вы же умная женщина! Да только анекдотов на эту тему я вам два десятка расскажу! Вы не хуже меня знаете, что мужики в тот момент говорят… Да и не говорил я вам ничего! И самое главное… — Леха Васильев помедлил, тщательно подбирая слова. — У меня ничего к вам нет. Ни-че-го! Понимаете? Как бы это ни звучало банально, мое сердце занято. Вы симпатичная, интересная. Наверно, вы замечательная хозяйка и из вас получится классная жена. Я могу только порадоваться за кого-то, кому вы будете показывать свое мастерство. Но это буду не я.

— Алексей, милый! — Танечка говорила с ним, как с ребенком. Или как с душевнобольным. — Да кто знать может, что будет?! И кто с кем будет?! Ты будешь мне говорить сейчас о том, что в Петербурге у тебя любовь. А ты уверен в том, что тебя там ждут?!

— Я не хочу говорить на эту тему, тем более с вами. — Васильев резко отвернулся к стене. — Уходите, Таня. Мы с вами хорошо общались, но на этом все.

Таня не уходила. Она тихо сидела на краю кровати и закатывала в трубочку уголок белого крахмального халата. Молчали оба. Таня не понимала Васильева. Ну не было еще такого мужика, который бы отказывался от ее тела! Она казнила себя за свой язык. Ну на фига было ляпать про любовь! Надо было приручить этого питерского медведя, сделать так, чтобы он понял, что она то, чего ему не хватает. Его любовь, Катю эту, вытравливать надо было осторожно и постепенно. А она, измученная долгим ожиданием этого момента, выложила ему все и сразу. Поспешила, конечно. А теперь попробуй снова его расположить к себе. Есть, конечно, способы. Слезы, например, или беременность, настоящая или мнимая. Но все это не сейчас. Танечка была психологом, знатоком мужской психологии. Она хорошо понимала, что сейчас не тот момент.

— Ты прости меня, — еле слышно сказала она. — Я все понимаю. Но разреши мне хотя бы по-дружески с тобой общаться?..

— Тань, да вряд ли уже получится. — Васильев повернулся к ней. — Я не смогу.

— Хорошо. Тогда позволь мне самой наладить наши дружеские отношения! — Танечка Софронова была не из тех, кто отступает.

Васильев и правда нравился ей. Но сказать, что она влюбилась в него, она могла только ему. Да и то для того, чтобы расположить его к себе. Любить Таня не умела. Вернее, умела, если было за что. И поговорка «любят не за что-то, а вопреки» была не про нее. Она как раз могла любить за что-то. И совершенно искренне считала, что права. Да если не за что любить, то зачем вообще любить? Так она рассуждала. Она была рассудительной девочкой. Страсти-мордасти и прочие безбашенные решения — это не о ней. Она считала, что во всем нужно искать полезность. А какая полезность от пустых страданий? Ну уж нет! Полюбить, так королеву… Васильев показался ей весьма перспективным мужчиной. Из обрывков разговоров Таня поняла, что у него очень приличный бизнес. Да и житье-бытье на Крайнем Севере ей давно обрыдло, хотелось пожить в столице, хотя бы в «северной» — так в последнее время Петербург называют. А любовь? Ну, что любовь?… Миллионы женщин живут и не знают, что это такое. Главное, Васильев был ей не противен. Более того, он был ей приятен. Ну не «ёкает» у нее сердце при виде его. Так и не «ёкало» никогда ни от кого! Так что в этом случае трезвый расчет — это самое лучшее, что может быть. Таня сделала ставку. И отступать не собиралась. Вот только спешка вышла ей боком. «Идиотка! — казнила она себя. — Вот теперь сиди и изображай овцу! И моли бога, чтобы этот козел снова стал тебе улыбаться».

— Мы не враги, — Васильев готов был пообещать ей все, что угодно, лишь бы она поскорее ушла. — А сейчас простите, я хочу спать.

Танечка потянулась было к нему, но он так посмотрел, что она вспомнила о своей роли.

— Да, конечно! Доброй ночи. И до завтра.

— Всего хорошего. — Леха Васильев облегченно вздохнул. Он попытался сделать это незаметно, но она увидела, уловила. Сглотнув обиду, девушка улыбнулась ему, поправила одеяло, погасила свет в палате и тихонько вышла в коридор.

Васильев-старший отсутствовал неделю. За это время он сделал все, что было нужно. В Москве их ждали через неделю. С деньгами все было нормально. С бизнесом, как Леха Васильев и предполагал, плохо. Жирный кусок оторвали, как это и задумывалось. Пытаться в его положении сделать что-то было смешно. Для этого надо быть здоровым, мобильным и иметь союзников. А Васильев тут, на севере, остался совсем один. Все, что он мог, он сделал с помощью знакомых юристов. Заявление в суд было написано, но, пока суд да дело, предприятие в Первомайском поменяло хозяина. И теперь только чудо могло изменить ход событий. А в чудеса Васильев давно не верил.

— Когда летим? — спросил он брата.

— Я заказал билеты на понедельник.

Значит, еще пять дней. И что-то прояснится. И надо как-то продержаться, чтобы Танечка не одолевала. Васильев рассказал брату про то, что произошло у него с медсестрой.

— Девица — молодец! — восхищенно прокомментировал Саня. — Неужели она совсем тебе не нравится?

— Я же говорил уже тебе, что дело не в «нравится — не нравится». — Васильев с досадой посмотрел на Саню. — Она не нужна мне. Даже так, как это было. Вернее, так — особенно.

— Раньше ты был попроще. — Васильев-старший хорошо знал все Лехины приключения. Когда помоложе был, сам с ним и его компанией не раз попадал в такие приключения. — Наверно, эта твоя Катя тебя действительно зацепила. Ладно, братка, не переживай, отобьемся от сибирских девиц!

Васильев-старший почти безвылазно находился в больнице, сопровождал Леху на физкультуру и в бассейн, выгуливал его на улице, сидел возле его постели, когда утомившийся на тренировках своей ноги, Леха тихонько дремал, подложив, как в детстве, кулачок под щеку. «Кулачок» — это было в детстве. Сейчас — кулак, а привычка осталась. Старший Васильев очень любил брата. Они были дружны. Доверяли друг другу все тайны. Старший заменил младшему отца, когда их папашка, оставив сынков на маму, ударился за другой бабской юбкой. Сам еще сопливый тогда, Саня Васильев утешал горько рыдавшего Леху по-мужски:

— Не плачь! Будь мужиком! Уехал — и хрен с ним! Мы этого ему никогда не простим.

Мама вкалывала тогда как проклятая, на трех работах, и мальчишки не видели ее целыми днями. А в доме порой было шаром кати. Леха и сейчас помнил, как старший брат делил одну на двоих картошину. Нашел ее, одинокую, обросшую бородавками «глазков», в сетке на балконе, когда обследовал квартиру в поисках хоть какой-нибудь еды.

— Что делать будем? — спросил старший младшего.

Леха не знал вообще, что можно сделать с сырой картошкой. А Саня аккуратно почистил ее, долго варил в кастрюльке на плите, солил, пробовал на вкус, а потом торжественно произнес:

— Руки мой! Ужинать будем!

И поделил картофелину по-честному: себе — дольку поменьше, маленькому — побольше. А на удивленный Лешкин взгляд ответил:

— Кушай-кушай! Тебе еще расти…

Всю жизнь Васильев вспоминал эту картофелину и брата с его заботой о нем, маленьком.

Помирились с отцом Васильевы только на похоронах мамы. Отец приехал не столько проводить ее в последний путь, сколько посмотреть на сыновей. Но примирение было символическим. Ни тепла, ни общих интересов в этом общении не было, и оно быстро сошло на нет. Тем более что жил отец где-то на юге, в Питере ему с его астмой был не климат. В прошлом году пришло письмо от Гали — женщины, с которой отец Васильевых проживал свою старость. Она писала, что Павел Михайлович «сильно сдал, болеет, часто вспоминает своих мальчиков». Братья Васильевы одинаково горько восприняли это «вспоминает своих мальчиков». Сначала, было, решили, что поедут проведать отца, а потом как-то закрутились со своими делами. Объяснить это можно было только тем, что, значит, не очень-то и хотели его видеть. Сам Павел Михайлович им не докучал, понимая, что «мальчики» его не простили. Галя тоже больше не писала им. Так они и не знали, что там и как с их родителем.

Зато между собой братья были очень дружны. В жизни каждый занимался своим делом, жили врозь, но любой момент использовали, чтобы встретиться. Леха Васильев души не чаял в своих племянниках — пятилетней Наташке и десятилетнем Даниле. Своих детей у Васильева не было, поэтому дети брата были ему родными и близкими. И Олю — Санину жену — он обожал, потому что видел, как она любит брата. Не было в ней фальши и лжи, которой сам Леха Васильев наелся от души за три года своего не очень удачного брака. Да и потом ему «везло»: что ни женщина, то просто змея в человеческом обличье. Катька не в счет!

Стоило ему вспомнить ее, как тут же «булькнул» мобильник. Сообщение от Катерины: «Можно я позвоню?» Она была всегда деликатна, без спроса старалась не беспокоить Васильева.

Он сам набрал Катеринин номер.

— Здравствуй, мой хороший! У тебя все нормально?

— Нормально! — Катькин голосок звенел в трубке, и от этого настроение у Васильева сразу улучшалось. Прав был доктор Аристархов — «лучшее лекарство»! — Как дела твои? Когда в Москву?

Васильеву очень не хотелось говорить Катерине о каких-то конкретных датах, потому что он уже знал, что она будет волноваться, переживать. Куда проще позвонить ей и поставить в известность.

— На следующей неделе — совершенно точно.

— Леш, ну в Москву-то я могу к тебе приехать? Ты ведь уже нормально выглядишь. Не напугаешь меня!

— В Москву — можно. Я сообщу тебе, где и когда я буду, и ты приедешь. Ты правда сможешь?

— Конечно!

— А работа?

— А я не работаю! — нечаянно выпалила Катерина. И попыталась поправиться. — Вернее, работаю, но теперь только дома.

— Как это дома? Катя, что случилось? Только не обманывай!

Обманывать она не умела, хотя иногда это надо делать. Катерина жалобно вздохнула и рассказала правду.

— Ты только не волнуйся! Сократили меня на работе. Но работа есть. Ты же знаешь, что с моей специальностью можно дома работать. Мне это даже проще. И дома нравится сидеть.

— Кать, не крутись! Как ты живешь, на какие средства?

— Я же говорю тебе — работаю! Дома! Вычитываю книжки как редактор. Нам хватает денег, — соврала Катя.

— Кому это «нам»? — подозрительно спросил Васильев.

— «Нам» — это мне и Наполеону с Кешкой! Ты что, забыл, что со мной ребята?

Она что-то еще чирикала ему про то, что у нее все хорошо, что друзья ее не забывают, помогают морально, но у него занозой засела мысль в голове: Катьке плохо, просто она от него скрывает это.

Провожать уезжающих в Москву на крыльцо больницы высыпало все ходячее больное население ее и весь персонал, который два долгих месяца ставил Леху Васильева на ноги. Долго обменивались телефонами и адресами, говорили какие-то слова, которые уже ничего не значили, потому что все самое главное было сказано раньше.

Последней приковыляла старенькая санитарка баба Маша, всплакнула, прислонившись к Лехе Васильеву, и вручила ему пакетик с подарком.

— Тут носочки тебе пуховые и шапка. Как наденешь ее, так голова и болеть не будет.

Леха без слов облапил пожилую женщину, поцеловал ее в румяную от морозца щечку. У него кружилась голова от свежего воздуха и от волнения, от такого внимания. Он тут лежал и даже не догадывался, что о нем знают все эти люди, больные и врачи.

Доктор Аристархов задерживался. Он позвонил и просил дождаться его. В какой-то момент, когда рядом с Васильевым не оказалось никого, к нему подошла Танечка.

— Леш, а мне ты оставишь свой телефон? — Танечка придерживала у горла воротник красивой песцовой шубки, зябко пряча лицо в пушистый мех.

— Я думаю, что не надо. — Васильев посмотрел ей в глаза. — Таня, вы все понимаете. Был просто порыв, за которым нет ничего. Я все равно не буду отвечать на ваши звонки и не буду с вами встречаться. Извините меня за резкость, но лучше так, чем наобещать, а потом прятаться. Я честен с вами. И хочу, чтобы вы поняли меня. Это не блажь, не гонор. Это другое. Я не хочу сейчас в последнюю минуту снова все объяснять. Все и так понятно. Вы много сделали для меня как сестра, вы ухаживали за мной, и за это Вам огромное спасибо, но…

— Я ухаживала за тобой не как сестра, не как медицинский работник, хоть это мои прямые служебные обязанности. — Танечка говорила резко и властно, чем очень раздражала Васильева. — Но я делала это больше потому, что я — женщина, которой ты не безразличен.

— Я очень сожалею, но наши с вами судьбы не пересеклись.

— Еще как пересеклись. — Танечка задумчиво смотрела в одну точку. — Еще как пересеклись. Ты даже еще не знаешь — как.

— Я хочу вам пожелать счастья. Вы красивая женщина. У вас все впереди. — Васильев тронул Таню за рукав шубы. — А сейчас — прощайте.

— До свидания — так будет вернее. — Таня сняла с его куртки невидимую пылинку. — Никто не знает, что ждет нас завтра. Поэтому не прощайте, а до-сви-да-ни-я!

Во двор больницы въехала черная «Волга» доктора Аристархова, Борис Романович поспешно вылез из машины и кивнул Васильеву-старшему:

— Загружайте вещи, вас в аэропорт увезут!

Он подошел к Лехе Васильеву, крепко обнял его.

— Отойдем.

Они медленно пошли по дорожке. Доктор Аристархов по старой привычке заложил за спину руки, как всегда делал это на прогулке.

— Ну, вот… вот и уезжаешь…

— Да. — Васильев сглотнул комок.

— Расставаться жаль. Мне будет не хватать тебя и наших посиделок. Я так к ним привык. Не представляю себе, что приду сегодня в больницу, а на твоем месте — кто-то другой. Но это очень радостно, несмотря на грусть. Радостно, потому что у нас с тобой все получилось. Сейчас я должен сказать тебе честно, что все было не так просто. Но самое главное у тебя впереди. Не буду сейчас говорить тебе, что там ничего страшного, что маленькая болячка, которую чик — и все в порядке! Нет! Я думаю, что все куда серьезней. Но верю, что у тебя и тут все получится. В тебе есть стержень, который не дает тебе расслабляться. А болезнь, как известно, это состояние души. Она забирает тех, кто хочет ей покориться. Так вот. Что бы тебе ни сказали в Москве, не вешай нос, не покоряйся. По предварительным прикидкам, могу тебе сказать, что ничего невозможного нет. Хотя это, конечно, не моя специализация. Но у меня был разговор со столичным коллегой. Он, кстати, и будет тебя смотреть в Москве. Если обследование там не выявит еще чего-то, то прогноз достаточно оптимистичный. Но, как говорил герой моего любимого кино, голова — предмет темный.

— Борис Романович, считайте, что вы заразили меня своим оптимизмом! — Васильев остановился. — Дайте мне вашу руку.

Он жамкнул крепко ладонь доктора Аристархова.

— Чувствуете?

У него опять по привычке вышло «чуЙствуете».

— Есть разница? То-то!

Доктор Аристархов помнил каждое его рукопожатие. Он каждый раз отмечал, приходя на посиделки, что жмет Васильев его все сильнее. Как будто по трубкам и иголкам капельниц в него не лекарство вливали, а силу.

— Вот-вот, Алексей Палыч, и я про это! — Аристархов был рад, что настроение у его пациента хорошее. Настроение дорогого стоит, когда предстоит что-то серьезное.

Они развернулись на тропинке и пошли назад.

— Я вам на столе в кабинете все свои и брата координаты оставил. Вдруг надумаете в Питер. Мы будем рады.

— Я непременно позвоню. Буду узнавать, как ваши дела. Да, — Аристархов приостановился и лукаво посмотрел на Васильева, — мы ведь обещали вашей Катерине благодарность вынести! Вы уж передайте в устной форме, так сказать. Вам, Алексей Палыч, с девушкой повезло. Берегите ее.

— Я берегу, — сказал Васильев и слегка покраснел, вспомнив Танечку.

— Ну, в добрый путь! — Доктор Аристархов подтолкнул Васильева к машине. — Долгие проводы — горькие слезы. С богом!

Васильев громко крикнул всем:

— Пока!

Помахал рукой и сел в машину. Если бы он видел глаза той, что так хотела его любви, он бы испугался. В них было столько ненависти и злости, что хватило бы на троих.

Танечка быстренько поднялась в отделение, сбросила свою мягкую шубку и заскочила в кабинет Аристархова. Перед уходом Васильев оставил на столе у доктора какую-то записку.

Она лежала наверху, на папке с историей болезни Васильева Алексея Павловича. Слова благодарности, адреса, телефоны. Танечка быстренько переписала номера и, сунув бумажку в карман халата, покинула кабинет.

Обследование в Москве было коротким. С утра Васильева начали смотреть специалисты всех мастей. Сравнивали снимки, сделанные в больнице, с самыми свежими, подключали его голову к разным приборам, крутили так и этак и к вечеру вынесли решение: операция должна быть проведена немедленно. Предварительная договоренность с клиникой в Мюнхене уже была, с визами проблем не было, с билетами тоже. И вечером следующего дня братьев Васильевых в мюнхенском аэропорту встречали представители немецкой клиники, с которой был заключен договор на лечение российского гражданина Алексея Павловича Васильева.

Карусель отъездов-приездов так закрутила Леху Васильева, что Катерине он позвонил только из аэропорта, перед вылетом в Германию.

— Катя! Ты не обижайся, я не смог раньше сообщить. Да и времени у меня в Москве были только сутки…

— Как ты мог? — Катерина плакала в трубку. — Ты был так рядом и не сообщил мне! Я хотя бы приехала, чтобы проводить тебя в аэропорту. Как ты мог?

— Кать… — Леха не знал, как успокоить ее. Где-то внутри он был даже рад, что встреча с Катериной в Москве не состоялась. Он очень боялся за себя. Боялся, что история с Танечкой вылезет наружу, что-то обязательно выдаст его с головой. Ему хотелось, чтобы прошло побольше времени, чтобы он сам забыл свои неприятные ощущения, будто убил кого. — Поверь, я и сам не знал, что так будет. Все так стремительно.

— Это говорит о том, что у тебя все очень серьезно… — догадалась Катерина.

— Маленький мой! Ну, голова это всегда серьезно. Но меня уверяют, что все будет хорошо. Что такие операции в Германии уже сотнями делают.

На самом деле Леха Васильев успел узнать про предстоящую операцию очень много и прекрасно понимал, что после нее запросто можно проснуться «овощем». Это было страшно. Но и не делать операцию было нельзя.

— Как же мы теперь с тобой связываться будем? — Катерина старалась держаться, но голос у нее дрожал от обиды.

— Я сообщу тебе, как узнаю подробности. И… — Васильев помолчал. — Ты, пожалуйста, знаешь что сделай в тот день, когда все это будет…

— В церковь сходить? — догадалась Катя.

— Ну да…

— Я знаю. Конечно схожу. — Катерина прислушалась к тому, как дышит Васильев. — Лех, ты как себя ощущаешь? Скажи, ты боишься?

— Не боюсь. Но опасаюсь.

— Ты держись только, ладно?! И когда тебе плохо, ты вспоминай, что есть я. И что я жду тебя и люблю. Обещаешь?

— Обещаю. — Васильеву от этих ее слов было хорошо и светло, как никогда. «Все будет хорошо!» — сказал он сам себе и улыбнулся.

— Ты улыбаешься? — почувствовала Катерина. — Я рада. Хорошее настроение — это половина дела. И вера. Знаешь, сколько чудес бывает, если человек верит?! Вот и ты верь, что все будет хорошо!

— Мое исцеление — это твоих рук дело, Катька! Я ведь и выжил и поднялся на ноги потому, что ты этого очень хотела. Я-то тогда ничего хотеть не мог…

— Ну вот… А сейчас мы вдвоем будем хотеть этого. — Катерине слова эти с трудом давались. Она понимала, что говорит правильно все, но ведь это только слова. Что же будет на самом деле — одному богу известно. И все в его руках. И на все его воля.

После звонка она долго приходила в себя. Она так рассчитывала на встречу в Москве, готовилась к ней, проигрывала мысленно, как все будет проходить. Как она приедет и выйдет из поезда на Ленинградском вокзале, как будет искать в столице клинику, в которой лежит ее любимый глухопятый, как придет туда и спросит в окошке справочной службы его палату, как наденет белый халат и бахилы и пойдет по белым коридорам, как, наконец, увидит Леху Васильева. А тут все изменилось так быстро, что она даже не успела додумать до конца эту свою несостоявшуюся встречу. А теперь еще и море неизвестности впереди.

До глубокого вечера Катерина ползала по сайтам в Интернете, выцарапывая по каплям информацию, которая могла хоть как-то свет пролить на то, что ждет их с Лехой Васильевым впереди. Информации было много и одна страшнее другой.

Он позвонил ей поздно ночью. Сказал, что в клинике все очень строго, мобильным телефоном пользоваться нельзя. День операции назначили — 17 марта. По стечению обстоятельств, в его, Лехи Васильева, день рождения.

— Кать, как ты думаешь — это на счастье?

— Конечно! А как я узнаю, как все прошло?

— Я телефон брату оставлю, и он будет писать тебе сообщения. Но ты не волнуйся, врачи сказали, что все должно быть нормально. И еще… — ох как пугал он каждый раз Катерину этими своими «и еще»! — Операций будет две, Катя. Одна посложней, другая — через несколько дней — попроще. Ну вот, все и сообщил. Главное, ты не переживай и не волнуйся.

— Это ты не волнуйся! Глухопятый! Не хватает, чтобы ты еще меня сейчас успокаивал! Я сильная. Я умею ждать. Главное, вы там не молчите, хоть одну эсэмэсочку в день… ладно?!

— Ладно! Все, Катя, я прощаюсь. Будет до операции возможность — позвоню или напишу. Не будет — не обижайся: значит, не могу. Васильев мог вот так говорить, если надо было, жестко и категорично, так, что возразить было нечего.

— Не прощаемся. Просто говорим «до свидания»! Я с тобой, мой хороший.

Катерина отключилась. Она сидела на смятой постели в кромешной темноте комнаты, уставясь в одну невидимую точку. Внутри ничего не было. Пустота. Вакуум. Как будто отсосали все большим насосом — и кровь, и воздух, и мысли. Ничего не осталось! Это от беспомощности. Если бы она хоть как-то могла ему помочь. Если бы нужно было отдать ему свою руку или ногу. Но ни рука ее, ни нога, не нужны были Лехе Васильеву. Ему нужна была только удача, выигрыш в лотерее. Он стоял перед барабаном, в котором крутились шарики. Миллион шариков, среди которых только несколько — выигрышные. Повезет — он вытащит такой. А если не повезет?

В голову Катерине лезли мысли, которых она боялась. Мысли были как назойливые мухи. Она пыталась перестраиваться на позитив, но получалось плохо. В какой-то момент Катерина вспомнила о недавнем своем знакомстве с психотерапевтом и подумала, что было бы неплохо встретиться с ним и поговорить. Научиться владеть своими мыслями, своими эмоциями. Она даже не поленилась, встала, зажгла свет и долго искала визитку незнакомца из метро с лицом Игоря-Кузнечика. Нашла и положила на видное место.

В детстве время текло медленно. От зимы до лета была целая вечность. Неделя ползла долго и утомительно. Особенно если в понедельник бабушка обещала Катьке, что в воскресенье они поедут в зоопарк или в цирк. Она считала часы до того сладостного момента, когда они наконец выходили из дома и шли на автобусную остановку. Это была целая жизнь в ожидании.

Потом, когда она стала взрослой, время ее жизни стало пролетать куда быстрее. Счет пошел не на часы, а на годы. Казалось, что кольца в спирали времени в самом начале жизни — в детстве — имели куда больший диаметр, чем в середине, и уж совсем маленький сейчас. В сутках были все те же двадцать четыре часа. Те же, да не совсем. Раньше Катерина столько успевала сделать за сутки, что теперь не получается втиснуть в рабочую неделю. Она уже привыкла к этому бегу времени, вместе с которым изменялось и ее отражение в зеркале. Нет, оно не становилось хуже. Оно просто менялось.

И вдруг время, как в детстве, остановилось. За четыре дня до назначенного срока Катерина прожила целую жизнь. Она так же вставала утром и умывалась, кормила котов и завтракала сама, потом садилась за работу и успевала сделать море дел, а день все не кончался. Это было похоже на широкую резинку в рогатке, которую можно было растягивать до бесконечности. А она все тянулась и тянулась. И только когда поздно вечером Катерина без сил падала в кровать, время капало как положено. А утром все возвращалось на круги своя.

Катерина не могла общаться в эти дни ни с кем. Коротко сообщив подругам то, что знала сама, она попросила их не дергать ее. Говорить на эту тему абстрактно Катерина была не в состоянии. А предметно… Так не о чем, собственно, было и говорить.

В ночь на семнадцатое Васильев позвонил.

— Кать, а я только что родился! — сообщил он. — Ты извини, что ночью звоню, днем совсем невозможно.

— Я поздравляю тебя! И желаю тебе, чтобы все сбылось так, как хочешь ты!

— Спасибо, маленький мой! Мне не спится, но я не нервничаю. Я тут познакомился уже с теми, кто после подобных операций. Ничего. Живы и соображают хорошо.

— И у тебя все будет хорошо. Ты будешь спать во время операции?

— Нет. Представляешь, ее под местным наркозом делают. Говорят, что мозг не чувствует, поэтому нет смысла давать общий наркоз. И еще врачи во время операции следят за больным по его реакциям.

У Кати от ужаса дыхание перехватило! Она слышала про такую особенность мозга, но не предполагала, что это будет так.

— А в котором часу начнут оперировать?

— В девять часов утра. Это по местному времени. У вас уже одиннадцать будет.

— Послушай меня. Я все узнала. Есть такой святой — Пантелеймон-целитель. Я нашла храм, где есть большая икона этого святого. Завтра с утра я туда поеду. Я буду молиться за тебя, и все будет хорошо. А ты, когда тебе будет очень плохо, ты представляй, что я стою с тобой рядом и держу тебя за руку. И сразу станет легче. Обещаешь?

— Обещаю. — Васильев помолчал. — Катя, если что, я хочу, чтобы ты знала: ты мой самый близкий и родной человек. Я очень хочу жить. И на все это я иду ради того, чтобы жить полноценным человеком. Я не говорил тебе, что можно было бы ничего не делать, но тогда жить мне оставалось или не так много, или не так качественно. Ни первое ни второе меня не устраивает. Послушай меня! Не перебивай! Я прошу тебя.

…Если все будет не так, как я задумал, твои координаты есть у моего брата. Он все знает про тебя. Он не оставит тебя. Но это так… крайний случай. Я верю, что все будет хорошо. Я очень люблю тебя. Я еще не успел ничего для тебя сделать, поэтому я не уйду так просто.

Катерина не могла больше слышать этого. Ей казалось, что он так прощается с ней. Ей хотелось выть, царапаться и кричать, чтобы он замолчал.

Она дождалась, когда он скажет все это, и спокойно ответила:

— А сейчас мы забудем все, что ты сказал. Побольше оптимизма во всем. И помни: куда твои мысли, туда и энергия.

— Ты умница моя!

— Вот с таким настроением и скажем друг другу «до свидания», хорошо?! И напомни брату, чтобы он сразу сообщил мне результаты.

— Я люблю тебя, Катя… — голос у Васильева был грустный-грустный.

— Я тоже люблю тебя, глухопятый…

Она проснулась раньше обычного. За окнами было еще темно. Посмотрела на часы — шесть утра. Получалось, что спала она три часа, но недосыпа и усталости не чувствовалось. Наоборот, у Катерины была ясная и свежая голова.

В кухне она по привычке включила музыку. Она ее не выключала, даже уходя из дома, чтобы котам скучно не было. Самое смешное, что Леха Васильев, не зная этой Катерининой привычки, сказал ей, доверяя своего бесценного Кешу:

— Ты им оставляй радио включенным, когда из дома уходишь… Чтоб не грустили без нас.

Мысли в одном направлении у них текли, это точно.

В храме было пусто и прохладно. Под сводчатыми расписными небесами гулко раздавались шаги редких в этот час прихожан.

Катерина нашла икону Пантелеймона-целителя, зажгла перед ней десять свечей — так ей посоветовала бабушка, у которой Катерина расспрашивала, как правильно молиться за больного.

— Бабуль, а я не знаю ни одной молитвы, — сказала ей Катерина.

— Деточка, а ты не думай об этом. Господь услышит то, что ты сердцем у него просить будешь. Кто ж сегодня знает-то эти специальные молитвы?… Ты молись, как умеешь. А потом подойди к батюшке, пусть он исповедует тебя. Это тоже хорошо болящим помогает.

Она никогда раньше так не молилась. Ее отношение к вере было поверхностным. Никакими особыми знаниями в этой области Катерина не обладала. Лет до двадцати она вообще была безбожницей, в храм даже из любопытства не заходила. С бабушкой ссорилась, когда та поучала ее и просила принять крещение. А потом стала задумываться о том, что что-то есть в вере, которая жива на протяжении веков, хоть ее и вытравливали старательно из умов людей. И прониклась. Да так, что в один прекрасный день встала рано, ни слова бабе Шуре не сказала, поехала в храм и окрестилась. Приехала домой какая-то другая, просветленная, что ли. Подошла к бабушке, которая чаи гоняла на кухне, поцеловала ее и достала из ворота кофточки крестик на суровой нитке. Бабушка чуть дар речи не потеряла. А Катька сказала ей:

— Вот, баб… Видишь, я теперь тоже крещеная. Надумала…

Бабушка перекрестила ее, сложив заскорузлые пальцы в щепотку, и заплакала.

— Ты рада, баб Шур?

— Ой, Катюшка, и не сказать, как рада. Нельзя без веры. И силой в нее нельзя. Надо вот так: проснуться в один день и сказать: «Верую». Душой сказать надо. Тогда это по совести и от всего сердца.

Потом и Игоря-Кузнечика сагитировала. Он тоже до тридцати лет без креста ходил, хоть и периодически захаживал в храм, поставить свечки за здоровье свое и мамино. Игорь удивительно легко согласился принять обряд крещения. Причем хотел, чтобы все было «по-настоящему». Они поехали в деревенский храм под Лугой, где батюшка крестил Игоря по всем правилам, окуная его с головой в купель.

Незадолго до того как Игоря не стало, он сказал Катерине, что хочет побывать на исповеди.

— Катька, хочу попробовать, как это я буду рассказывать все о себе, наизнанку выворачивать душу. Ты когда-нибудь пробовала?

— Нет. — Катя удивилась, что Игорь вдруг принял такое решение. — Давай вместе.

Они поехали туда же, под Лугу, где батюшка принял их как старых знакомых. Игоря трясло мелко перед исповедью, волновался. «Не подслушивай только, ладно?» — попросил он Катерину. Она вышла из храма и долго гуляла по цветочной поляне. Наконец Игорь вышел.

— Ну как? — спросила его Катерина.

Он только мотнул головой, мол, подожди. Сел на скамеечку при входе, рядом с нищим, который спал на солнышке, держа в руке пластиковый стаканчик для мелочи.

— Катька, это так трудно было. Мне ведь пришлось рассказывать про свои загулы… Знаешь, отец Олег сказал мне, что нам с тобой венчаться надо. Ты как?

— Я и не думала, ко, если надо, я готова.

— Я так и сказал… Мы обдумаем и приедем сюда. — Игорь помолчал. — Знаешь, такие ощущения необычные, как будто я носил-носил что-то тяжелое и ненужное и сбросил с себя эту тяжесть.

Потом, когда Игоря не стало, Катя часто вспоминала эту поездку и понимала, что все было не случайно. Ведь как будто кто-то под руку тогда толкнул: езжайте, не откладывая на завтра, пока не поздно.

Она простояла на коленях перед иконой Пантелеймона-целителя два часа. Давно сгорели свечи, а она все просила святого помочь рабу божьему Алексею. Ей казалось, что, пока она тут, пока стоит перед иконой и просит об исцелении, с Лехой там, в Германии, ничего плохого не случится.

Катерина вышла из храма и побрела тихонько к автобусной остановке. Не было сил, не было мыслей никаких, кроме одной: он должен победить. И ожидание сообщений оттуда. Минуты не бежали, не шли, они медленно, как масляные капли перетекали из сосуда прошлого в сосуд настоящего. И ускорить процесс, занять себя чем-то, что поможет отвлечься от наблюдения за вялотекущим временем, было невозможно.

На остановке Катерина простояла долго. Наконец вдалеке показался ее автобус. Она обрадовалась и в тот же момент почувствовала, что кто-то за ней пристально наблюдает. Она повертела головой — никого. Показалось. Но ощущение, что за ней следят, не проходило. Катерина развернулась. За спиной у нее была витрина магазина подарков, красивая и нарядная. Чего только не было там выставлено! А в самом центре сидел игрушечный медведь. И смотрел на Катю глазами Лехи Васильева. Она не сошла с ума и не впала в детство. Просто игрушка действительно была похожа на глухопятого.

Автобус прошуршал, задевая край тротуара, остановился. Двери распахнулись прямо перед носом у Катерины. Ее стали толкать со всех сторон: сверху наступали те, кто хотел выйти, сзади напирали входящие. А она стояла и мешала всем.

— Ну, чего рот разинула? — гаркнул ей прямо в ухо какой-то мужик с клетчатыми баулами в руках. В таких на рынок волокут шмотки продавцы.

Катерина посторонилась, пропуская горластого, и отступила. Автобус с шипением закрыл двери и тяжело пополз по улице. А Катерина еще раз посмотрела на медведя в витрине магазина и потянула на себя ручку тяжелой двери.

Ах, какой это был магазин! Сейчас, конечно, удивить кого-то заполненными прилавками трудно, но этот был особенный. Катя в таком ни разу не была. Какие-то совершенно чудные сувениры, нарядные подарки, красивая упаковка. Она подошла к продавцу отдела игрушек и сказала, что хочет медвежонка, который сидит в витрине.

— Да вот они, выбирайте! — Милая девушка показала Кате лоток-тележку, доверху набитый игрушечными медведями. Катя взяла одного в руки. Он был такой и не такой. И второй тоже, и третий. Они не смотрели на нее так, как «смотрел» тот, за стеклом.

— Девушка, — Катерина замялась, неудобно было как-то беспокоить по пустякам продавца, — а вы не могли бы продать мне того, который в витрине.

К ее удивлению, девушка не фыркнула, не рассердилась, как этого ждала Катерина.

— Да нет проблем! — Она встала на стул и достала мишку. — Этого?

— Этого! — Катерина взяла игрушку. Медвежонок «смотрел», смотрел на нее и как будто просил — «купи меня». Стоила игрушка недешево, но Катя даже не задумалась о деньгах. — Беру!

Девушка упаковала мишку в фирменный пластиковый пакет, Катя заплатила деньги и вышла из магазина совершенно счастливая. На улице она достала игрушку из мешка, рассмотрела как следует. Он был похож на Леху Васильева. Конечно об этом нельзя было никому говорить. Того гляди, подумают, что у нее от горя крыша поехала. Но сама-то она видела, что это так.

Катя на радостях от того, что у нее появился маленький глухопятый, не стала ждать автобуса, и пошла пешком до метро. Она держала в руках смешную игрушку, а люди, глядя на нее, улыбались. Наверно, думали, что кто-то подарил.

Смс-сообщение пришло, едва Катерина переступила порог дома. «У нас все успешно. Второй этап 22 марта. Саня».

— Ура! — закричала радостно Катерина, напугав до полусмерти Наполеона и Кешку. Она обнимала глухопятого-«младшего», который очень кстати появился в ее доме. И ей казалось, что это добрый знак.

Васильев сам позвонил ей через два дня. Звонок прозвенел ночью. Еще ничего не разглядев на светящемся экране мобильника, Катерина уже поняла, кто это.

Голос у Васильева был тихий и слабый. Он говорил ей, что даже трубку в руках держать пока не может. Брат держит и привет передает.

— Как ты? — задержав дыхание, спросила Катя, Она вся обратилась в слух.

— Ничего, мой маленький. Голова как пустая. И не понимаю, то ли это я, то ли не я. Но врачи сказали, что все хорошо. Теперь второй этап операции, через три дня.

— Леха, я молилась за тебя.

— Я знаю, Кать. Я чувствовал. — Леха впервые сказал это слово так, как положено. И Катерина не могла этого не заметить.

Они поговорили совсем мало — Васильев с трудом шевелил языком.

Катерина не спала в эту ночь совсем. Сколько таких ночей без сна и отдыха было у нее за это время? Без счета. Сколько впереди? Неизвестно. Она лежала, сжавшись в комочек под теплым одеялом. Под боком глухопятый-«младший», в ногах — Кешка, на голове — Наполеон. Она лежала, открыв глаза и глядя в темноту. Ей хотелось, чтобы скорее прошла эта ночь, чтобы можно было утром рано позвонить девчонкам и поделиться с ними радостью. Все эти дни они не тревожили Катерину по ее просьбе. Один раз позвонила Аня. Поговорили ни о чем, и она даже не спросила, как там Леха Васильев. Понимала, что если Катька молчит, то не стоит спрашивать. О том, что первый этап операции завершился успешно, она сообщила и Ане, и Юльке, бросив на их номера короткие эсэмэски. А сейчас, когда Васильев сам позвонил, можно было поговорить нормально, поделиться радостью. Вот только ночь все никак не кончалась.

Под утро она все же задремала, и тут же в сон к ней пришла мама. Катька почти не помнила ее. У нее сохранилась только крошечная фотография женщины, которая родила ее, любила, читала ей сказки, которая хотела защитить ее и погубила сама себя. Мама во сне, как и в жизни, была бесцветная, не яркая, тихая и печальная. Такой Катерина ее помнила.

— Это ты, мама? — спросила не то во сне, не то наяву Катерина.

— Я, доченька, — прошелестела мама.

Она предстала перед Катериной бестелесным существом, в длинном, до пят сером балахоне, собранном у ворота на кулиску. Глаза были мамины, и волосы ее. И еще руки. Мама положила руку на лоб Катерине, и она узнала знакомое тепло тонких длинных пальцев.

— Ты зачем пришла, ма? — спросила Катя, помня, как бабушка рассказывала, что с покойниками, которые живыми являются во снах, лучше не общаться, ничего у них не брать и никуда с ними не ходить.

— Проведать… — Мама убрала руку со лба. — Скучаю.

— Не надо тебе по мне скучать, мама. Иди. Прошу тебя — иди. Я тебя помню и люблю. А приходить не надо.

— Не надо. Я знаю. Но ты одна, и тебе плохо. Доченька, отца найди. Он — родная душа тебе. Найди. Не держи зла. — Последние слова Катерина услышала как будто издалека. Как будто говоривший их стремительно удалялся в сон, а она так же стремительно из него выходила.

Катерина проснулась и стала думать, что бы значил сон. Вроде никуда она с мамой не ходила, ничего из рук у нее не брала. Это хорошо. Про отца она говорила. Катя и сама много раз думала, что надо бы как-то найти родителя. Но она совершенно не представляла, как и о чем она будет говорить с человеком, который просто взял и забыл ее. С другой стороны — столько лет прошло. Она взрослая, а он и вообще старый уже. А вдруг ему надо что-то? Да и не сам он тогда оттолкнул Катьку от себя. Всему виной его жена. Как ее звали-то? Катерина вспоминала имя женщины, которая не то что мамой, даже мачехой ей стать не могла. Нет, она не судила ее за это. Если бы было все иначе, то в Катиной жизни не было бы бабушки Шуры. Или была бы она совсем чуть-чуть, как это часто бывает. А так они прожили с ней очень хорошую жизнь.

Сон Катерину растревожил не на шутку. Катерина гнала от себя темные мысли. А они наползали тучей, мешали сосредоточиться на чем-то хорошем. Она встала, стряхнула с себя остатки сна и пошла в ванную, где встала под струи теплого душа, чтобы смыть весь негатив и плохое настроение.

Душ помог. И уже через полчаса Катерина устроилась на диване с чашечкой кофе и позвонила Ане.

Трубку сняла Настя. Заспанным голосом она сообщила, что мамы нет дома.

— А где это она? — с удивлением спросила Настасью Катерина.

— Теть Кать, ну… это… — Настя мялась, подбирая слова. — Ну, в общем, с Мишей она где-то. Загуляли. Позвонила поздно вчера, сказала, чтобы не беспокоились, ночевать не придет. Вот так.

«Вот так», — подумала Катерина, положив трубку на рычаг. Она была рада за подругу. Надо полагать, роман у нее развивается в правильном направлении. Подумала, звонить ли Юльке со своими новостями. И решила, что повременит.

Сон не шел у нее из головы. Мама, отец… Как так получилось, что у нее совсем никого нет? Самые близкие люди давным-давно ушли на ту сторону жизни. Отец, наверно, живой, но его тоже нет. Надо же, за эти годы он ни разу не поинтересовался, как дочка живет. А ведь когда бабушка Шура умерла, Катьке и лет-то совсем немного было, еще в университете училась. И жилплощадь они не меняли. Так что если бы хотел, то нашел бы Катю без проблем. «Не люди, а чудовища», — подумала Катерина. Ну как же можно так, знать, что вот она, рядом, дочь родная растет, и не хотеть увидеть ее. И про себя подумала так же. «И сама хороша. Кто-то же должен быть первым. Ну, он не искал тебя, а сама-то?»

Катя дала себе слово разыскать отца. Не сейчас, как-нибудь позже, но непременно найти. Захочет он ее видеть, не захочет — это уж дело десятое. А показаться ему на глаза и сказать, что ничего плохого она о нем не думает, надо. Она и правда зла на него не держала. Попал мужик под бабское влияние. А баба там не умна, да и боялась, видно, что Катька отца переманит. Стоит ли судить ее за это? Каждый за счастье свое бьется своими методами. Вот только непонятно, как случилось, что воевала взрослая женщина с ребенком.

Ну да бог им всем судья. Не пропала Катерина Сергеевна Савченко. Вот она, живая, здоровая, с образованием, на ногах стоит твердо. Правда, не очень везучая в жизни. Хотя бабушка всегда говорила ей:

— Быть тебе, Катька, счастливой да везучей! Вон как корова языком тебе зализала. И правда, под длинной Катькиной челкой на лбу были две отметинки, словно спиральки закрученные, как на макушке. От этих «зализок» челка у Катерины не слушалась расчески, дыбом стояла в детстве. Это уж потом, когда появились разные гели да муссы для волос, Катерина научилась укладывать прическу волосок к волоску.

Может быть, настоящее Катькино счастье еще впереди? Да и так-то разобраться: ноги-руки при месте, голова соображает. Это ли уже не счастье? Так всегда думала Катерина, когда жизнь сводила ее с людьми с ограниченными возможностями. Просто об этом не задумываешься, пока нос к носу не столкнешься с чьей-то беспомощностью. Вот тогда оцениваешь свою полноценность и понимаешь, как неправ был, сетуя на отсутствие счастья.

Впереди были еще два долгих дня до второй Лехиной операции. И Катерина не представляла, чем себя занять, чтобы не изводиться, не слоняться из угла в угол.

— А может, на лыжах? — вслух подумала она. — А что? Снегу много. А за городом он и вообще просто классный!

Час ушел на сборы и столько же на дорогу. Когда сошла с электрички на безлюдной платформе под названием «68-й километр», был уже полдень. И солнце яркое и оранжевое, словно большой апельсин, позолотило чистый снег. Он сверкал и переливался, миллионы крошечных радуг сияли в округе.

На опушке соснового леса она встала на лыжи и неуклюже сделала первые шаги. Ох уж эти лыжи! Кататься на них Катерина не умела, но очень хотела научиться. Но то, что она делала, нельзя было называть словом «кататься». В лучшем случае здесь подошло бы «ходить». Однако это ее ничуть не угнетало. Для нее лыжи были предметом, с помощью которого можно передвигаться по снегу. А другого ей и не нужно было. Она просто отдыхала.

Через час она сделала передышку и съела бутерброды, прихваченные из дому. А еще через два часа тени от деревьев начали синеть и удлиняться. Уже не видно было на снегу рисунков из следов каких-то мелких зверьков, которые так любила разгадывать Катерина. «Еще пройду немножко, и буду заворачивать влево, потом еще влево и к платформе», — поставила себе задачу Катерина. По такому принципу, чтобы ненароком не заблудиться, она ходила всегда. Дорожек и тропинок в этом лесу было много, и потеряться было просто.

Она потом и объяснить себе не могла, почему сделала не левый поворот, как обычно, а правый. Видимо, сказалось напряжение прошедших дней. Завернула машинально и в другую сторону. Долго шла вдоль линии высоковольтной, которая, по ее расчетам, должна была пересекать железную дорогу неподалеку от платформы «68-й километр», но ни железной дороги, ни платформы не было.

Стемнело моментально. Да так, что не было видно даже просвета между деревьями — дорожки, по которой шла Катя. Она не испугалась. В конце концов, у нее был мобильный телефон, и всегда можно вызвонить помощь. Просто было все как-то непонятно. Во всем этом ей виделись какие-то знаки судьбы. Ну, заблудиться в том месте, где все хожено-перехожено сто раз! Смешно.

Ноги устали. Она шла совсем медленно и даже стала потихоньку замерзать.

— Вот черт! — подумала вслух Катерина и в тот же момент увидела вдалеке огонек. Она пошла на него и скоро вышла к полупустому разъезду, на котором стояло три заколоченных дома и будка стрелочников. В ней горел свет, а над трубой вился дымок. Дворик у будочки был выскоблен от снега, на открытой крошечной веранде стояли метла и лопата и миска то ли для кошки, то ли для собаки. За будкой, запорошенные снегом, виднелись старенькие «Жигули».

Катерина сняла лыжи, подошла к домику и постучала в окно. Тут же отдернулась ситцевая занавеска и в окне появилось лицо симпатичной женщины.

— Кто там пожаловал? — весело прокричала она.

— Не бойтесь! — почему-то сказала Катя. — Пустите меня погреться!

— А я и не боюсь! — ответили ей.

Загремел замок внутри домика, и на пороге показалась хозяйка железнодорожной станции.

— Я тут вообще никого не боюсь! А сегодня и тем более. Входи давай! Да лыжи-то свои с палками на крыльце оставь, никто не стырит!

Катерина переступила высокий порог и оказалась в жарко натопленной избушке. За крошечным столиком восседал мужчина — не высокий, но крепкий, плечистый. Глаза черные, веселые. Зыркает ими, как грач. Борода черная, окладистая, лопатищей. На коленях кот рыжий, спит крепко, на Катерину ноль внимания, песни мурлычет. Мужчина пил чай из большой цветастой кружки.

Женщина крюк накинула, дверь заперла и тоже к столику подсела. Была она тоненькая, как тростиночка. Глаза точь-в-точь как у мужчины, черные, как у галчонка, веселые. Какие-то похожие они были.

— Вы брат и сестра, что ли? — спросила Катерина, поздоровавшись.

— Н-е-е-ет! — засмеялись они в один голос.

«Надо же… И голоса как похожи, как у родственников», — подумала Катя, а вслух сказала:

— Вы за беспокойство меня простите! Я отогреюсь и домой поеду. — Катерина прижала руки в вязаных варежках к круглой печке, покрашенной краской-серебрянкой.

— Это куда ты пойдешь? Давай раздевайся! Сейчас к столу вот, чай пить. А потом посмотрим, куда ты поедешь и как! — Женщина пошуровала на полочке под самым потолком, достала еще одну чистую кружку и набулькала в нее черного, как деготь, чаю. — Меня Вера зовут. А это муж мой — Василий.

— Муж? — удивилась Катерина. — А я подумала — любовник!

Они оба расхохотались.

— Да он еще неделю назад любовником мне был, — принялась рассказывать Вера. — А сейчас муж, законный! И у нас с ним — медовый месяц. Васька на пенсии, а я работаю. Ему без меня ужас как грустно, и он из города ко мне в каждое дежурство приезжает. А ты скажи, почему подумала, что любовники-то мы?

— Да… — Катерина замялась. — Это ведь работа ваша, так? На служебный роман смахивает.

— А у нас и был с ним служебный роман! — Вера засмеялась. — Он на тепловозе машинистом работал. Как едет мимо, так тормознет да подарочек какой-нибудь подарит. Летом цветы и ягоды привозил постоянно, а зимой — ветку с шишками или…

— Кабана раз привез, — подал голос Василий, и они снова дружно заржали в один голос.

— Если интересно, Васька тебе щас про этого кабана расскажет. — Вера засуетилась у стола. — Ты давай снимай с себя куртешку и двигайся ближе. Хочешь, вот к печке прямо прижмись. Она горячая, враз согреешься. И ботинки скидавай, пусть отогреются в припечке.

Вера шустро помогла Катерине снять лыжные ботинки и достала из-за печки серые старые валенки.

— Во, давай, ноги суй в тепло! Васька, ты про кабана обещал…

Василий бороду свою огладил, чайку хлебнул, запивая кусочек сахара, и стал рассказывать историю. Рассказывал он так необычно, что Катерина заслушалась. Просто песня.

— А дело было так. Ехали мы с напарником как-то по дальней ветке. Там поезда редко ходят, зверье и обнаглело — к самой дороге подходит, не боится. — Василий кипяточку крутого в чашку долил и снова отпил большой, мужицкий такой глоток. — В общем, кабанчик задумался о чем-то своем, кабаньем, стоя на рельсах. Он ведь читать не умеет, что тута ходить нельзя! Мы ему и звезданули в лоб паровозом своим со всей-то дури. Затормозили и пошли искать бедолагу, а его откинуло аж в кусты, Лежит мертвый. Ну, мы его за ноги, на паровоз загрузили и дальше поехали. Едем радуемся с напарником, вот, мол, мяса везем! Как с охоты все равно! Где-то через часик услыхали мы, что у нас что-то шарахается за кабиной. Я и говорю напарнику:

— Володька, ты посмотри-ка, что-то там катается по полу, что ли?

Володька сунулся туда — и назад. Позеленел весь и трясется.

— Кабанчик, — говорит, — очнулся и к нам в кабину ломится. А у нас, как назло, запор на дверях начисто отсутствует. От кого нам там закрываться-то? А кабанище и правда в себя пришел, да как начал башкой биться в двери. Чует, гад, что нам отсюда никуда не деться. Володька хилый совсем, чувствую, с трудом дверь держит и чуть не плачет. Парень молодой, жить охота ему. Кричу ему, мол, готовься, местами поменяемся. Во мне-то сто двадцать кило веса живого, уж как-нибудь против кабанчика выстою.

Поменялись местами. Чуть кабанище в тот момент оборону не сломал. Я дверь держу и процессом руковожу. Говорю Володьке:

— Связывайся, на хрен, со станцией, там мужик живет знакомый, Петрович. У него ружьишко есть. Как доедем, пусть забирается на паровоз и кончает зверя.

А сам думаю: «Если мы, конечно, выдержим до той станции». Уж больно кабан разошелся!

Володька до станции дозвонился, «Помогите!» кричит. Я ему говорю:

— Какое «Помогите!»? Объясняй, как надо, а то они на нашу голову милицию вызовут! Еще и штраф за кабанчика заплатим! На пятый раз там поняли, чего мы хотим. Говорят, будет вам Петрович. Главное — держитесь!

Ну, доехали до станции. Видим издалека — Петрович с ружьем и все местное станционное население высыпало на улицу. Я Володьке говорю:

— Ты окно открывай да сориентируй Петровича, а то он мимо кабана всадит заряд — нам мало не покажется!

Ну, Петрович — не маленький мальчик, все понял, как надо. Аккуратно уложил свинью, на раз. Вот такой трофей я Верочке и привез. Правда, пришлось его поделить на всех участников истории. Но все равно шашлык знатный получился.

Вера заливисто смеялась, и Катерина улыбалась. Вася еще тот артист, все это он не рассказывал даже, а играл. Катерине пара эта очень понравилась. «Живут же люди! — подумала она. — Да от них за километр любовью заразиться можно! Вон как искрят!»

— Ну, а вас как к нам занесло? — спросила Катерину Вера.

— Ай, и не спрашивайте! — махнула рукой Катя. — Заблудилась! В трех соснах! Столько раз тут каталась, каждый куст знаю, а вот… Я на 68-й шла.

— Фю-й! — присвистнул Василий. — Эк же ты кружила! И не сообразить, как к нам вышла!

— Это, наверно, 75-й?

— Если бы! Это вообще боковая ветка. Повезло тебе, что на разъезд вышла, а то бы заблудилась капитально. Ну, не переживай. Я сейчас домой поеду, тебя подкину до места.

Выяснилось, что ехать им в одну сторону.

Катерине и правда сильно повезло, что она наткнулась на обитаемое место. Да еще так быстро. Даже испугаться не успела.

— Ну, волков тут нет…

— Волков нет, да и людей лихих тоже, вроде, нет, и город рядом. Но приятного мало. Так что хорошо то, что хорошо кончается. — Василий прогнал кота с колен, встал, снял куртку с крючка, кивнул Катерине. — Ты одевайся, а я пока лыжи твои к багажнику примотаю, да машинку погрею.

— Как вы тут одна ночью работаете? — спросила Катя Верочку, когда они одни остались. — Страшно, наверно?

— А! Привыкла. — Верочка задорно тряхнула кудряшками. — Да и связь тут есть. И решетки на окнах. Не, я не боюсь. Иногда ночью на дальнюю стрелку идти приходится, так собаку беру с собой. А тут взаперти чего бояться?

Катерина представила себя на такой работе и содрогнулась. Нет, она бы не смогла!

Достали из-за печки теплые ботинки. Катя скинула валенки, переобулась. Сняла с вешалки куртку.

— Ну, готова? Идем, провожу вас… — Вера шагнула за порог.

Василий ходил вокруг своего потрепанного жигуленка, придирчиво осматривал колеса, заднее левое попинал, смахнул снег с зеркала. На Веру, которая выскочила в одном свитере, шикнул:

— Куда без шубы? Брысь!

— Все-все, Васенька! — застрекотала Вера. Потом прильнула к мужу, повисла на шее у него.

Он вкусно поцеловал жену, шутя шлепнул пониже талии, кивнул Катерине — садись, и басовито проорал, пытаясь перекричать ревущий двигатель:

— Утром приеду!

Пока они выруливали на большую дорогу, Вера стояла на крыльце и махала им рукой.

— Вот шельма, не слушается! С голой задницей по морозу бегает! — беззлобно ворчал Василий, глядя в темноту. — Ну, ты давай развлекай меня теперь рассказами, не молчи.

— А я не знаю, что вам и рассказать. — Катерина и правда не знала, чем она может быть интересна Василию. — Таких историй, как у вас, про кабана, я не знаю…

— Да ну его, этого кабана! — перебил ее Василий. — Ты мне что-нибудь культурное расскажи. Ты где работаешь?

— Я не работаю сейчас. — Катерина почему-то покраснела. — А вообще я редактор, работала в рекламном агентстве.

— Это что, где по телевизору про всякое врут?

— Нет, не по телевизору! — Катерине было смешно, но Василий с ней серьезно разговаривал и ответа серьезного от нее ждал. — Мы для журналов и газет работаем. Вернее, теперь уж «работали». А сейчас я дома. С моей профессией дома можно трудиться.

— Ну а семейные дела у тебя как?

— Даже не знаю, как сказать…

— Да скажи как есть. Ты замужем?

— Не знаю, — неожиданно для себя вдруг сказала Катя.

— Эт как? — опешил Василий.

— А вот так. Любовь у меня. Но он мне не муж. Просто любимый.

— Но хоть замуж-то взять обещает? — строго спросил Василий.

— А я и не спрашивала. — Катерина и сама удивлялась тому, о чем говорила. И правда, кто она такая Васильеву? «Девушка»! Смешно! Вон у Васи с Верой как все обстоятельно.

— Не дело это! Любовь — это хорошо. Но все должно быть по закону. А ты не жди, пока он решит. Вон Верка моя… Я ее, кстати, за глаза Верандой зову. Бой-баба! Не будь она такой решительной, я б еще лет десять в холостяках ходил. А она сказала, как отрезала: или в ЗАГС, или иди на фиг! Я ЗАГС выбрал.

— Да? Ну, я попробую. — Катерина улыбалась, едва сдерживала смех. Вот это Вера! Веранда!

Ей было так тепло от встречи с Верой и Василием. Как все у них просто! Если любовь — то в ЗАГС, и точка! Да ей бы в голову никогда не пришло так вот. Впрочем, и работать по ночам в лесу, сидя в крошечном домике вдвоем с котом, или ходить в темноте с собакой на какую-то дальнюю стрелку ей бы тоже никогда в голову не пришло.

Василий доставил Катерину прямо до дому в целости и сохранности. Отвязал с багажника лыжи, придержал тяжелую дверь в парадное, пока Катерина протискивалась в щель. На прощание черканул ей свой номер телефона и пригласил, как весна придет, в гости.

Жили они с Верой-Верандой неподалеку, в деревне, в своем доме. Копали по весне «огородину», а по осени собирали картошку, крупную и рассыпчатую. «Так что, — сказал Василий, — весной копаешь — осенью при урожае. Плюнь на свой редакторский заработок и приезжай к нам. Мы тебя с огородины всякой овощней снабдим!»

Катерина хохотнула — еще один «копатель»! — и пообещала навестить молодоженов.

На следующий день Катерина проспала до обеда. Ноги с непривычки болели от такой «физкультуры». Но прогулка пошла ей на пользу: Катерина чувствовала заряд энергии. И вообще, состояние было такое, как будто на недельку в отпуск съездила. Вот что значит смена обстановки и новые люди. От сидения в четырех стенах и постоянных мыслей, не очень радостных, у Катерины и настроение было соответствующее. А от него и на лице все было написано: устала, ничего не хочу! А тут вроде даже цвет лица изменился. Катерина рассматривала себя в зеркало и радовалась.

«К черту компьютер, к черту мысли все темные! Сегодня — день чистоты и здоровья!», — решила она и закрутилась по дому, выгребая из углов хлам и ненужные вещи. Ей казалось, что, наводя порядок в доме, она наводит его и в душе, освобождая ее от ненужного груза. Чем чище там будет, тем светлее будут и мысли о глухопятом и о том, что с ним будет. Катерина очень верила в то, что мысли способны воплощаться в реальные события жизни. Поэтому очень важно мыслить позитивно. И много мечтать. Мечты, как показывала жизнь, нет-нет да и реализовывались.

В самый разгар уборки, когда дом ее больше походил на разрушенное воронье гнездо, прозвенел звонок.

— Кать, привет! — Аня явно спешила. — Быстро собирайся и жди моего звонка.

— Что случилось-то? Куда собираться?

— В баню, Кать, в баню! Мишины друзья устраивают большую банную посиделку. Баня, говорят, просто классная, находится где-то за городом, в твоих краях, поэтому тебе даже ехать никуда не надо. Мы тебя заберем и назад привезем. Ты чем занимаешься?

— Да как раз тем, после чего только в баню и идти, — завалы дома разбираю.

— Ну и хорошо! Пара часов у тебя есть, пока мы в магазины заезжаем, собираемся. Но будь готова так, чтобы только спуститься, когда я позвоню.

— Ань, да я вчера… — начала было Катя.

— Возражения не принимаются. Мы сто лет не выбирались. И потом, Юлька с Ксюшей тоже будут. Пообщаемся в неформальной обстановке, познакомимся все.

— Не все…

— Ну-ну, не хнычь, вылезет твой Васильев из болячек, и его познакомим со всеми. Кать, все, меня торопят. Жди!

«Ну вот, — подумала Катерина. — Вчера — лыжный поход, сегодня — баня. Конечно, это здорово. Тем более сто лет вот так никуда не выбирались».

Она еще шустрее закрутилась по дому, пару раз вынесла мусор в контейнер во дворе, и только успела протереть пол, как на мобильный позвонила Аня. Она сообщила, что минут через двадцать они подъедут и Катя должна уже стоять на автобусной остановке.

Быстро покидав в сумку банные принадлежности, полотенца, косметику, мази-кремы и прочую необходимую для бани ерунду, Катерина, полюбовавшись напоследок порядком в доме, побежала к месту встречи.

Таких бань Катька еще никогда не видела. База отдыха находилась неподалеку от Финского залива в старинном особняке. Дом с белыми колоннами виднелся сквозь ветви голых деревьев.

— А нам не туда, нам — сюда! — лихо свернул направо Миша-Шумахер туда, куда указывала стрелочка с подписью «Сауна».

Катю по дороге познакомили с Мишей. «Симпатичный мужчина», — отметила про себя Катерина. Рядом с ним сидела Аня. Она смотрела на водителя такими глазами, что сомнений не было — это любовь. На заднем сиденье, куда втиснулась и Катерина, обнимались Юлька с Авксентием Новицким. Юлька завизжала от счастья, кинулась тормошить Катерину, а Ксюша дотянулся до нее, нашарил Катькину ручку и приложился к ней.

Ей было очень хорошо с ними. Она чувствовала, что ее любят эти люди. Но рядом с ними, такими вот «парными», она еще острее ощущала свое одиночество.

— Мы на трех машинах, Кать. — Аня повернулась к ним и принялась рассказывать. — Это все вот Мишины друзья. Один из них на этой базе отдыха, куда мы едем, главный.

— И холостой, между прочим! — добавил Миша.

— Ну, это нас не волнует, — строго сказала ему Аня и сделала страшные глаза, едва заметно кивнув на Катерину.

Наверно, хозяин заведения был человеком очень серьезным, потому что баня была просто царская. Сауна, русская парная, массажный кабинет, солярий, холодный бассейн под открытым небом. И зона отдыха с зимним садом и стеклянным потолком, голубая вода теплого бассейна, лианы и пальмы, а под ними лежаки, как на пляже. Только солнышко искусственное. Кроме Катиных знакомых, в компании было еще семь человек, пять мужчин и две женщины. «Да, как-то с невестами не богато, — подумала Катерина. — Даже странно. Мужики такие солидные. Подружек у них нет, что ли?»

Мысли ее как будто прочитала Аня. Она подсела поближе и стала рассказывать Катерине, кто тут есть кто.

— Вот этот, самый главный дядя, Геннадий Степанович Головин. Когда-то он у Миши командиром был… Или начальником… Хрен знает, как это у них правильно… Потом, когда вся их структура… ну, ты понимаешь, о чем я?

Катерина не очень понимала, только смутно догадывалась и потому согласно кивала.

— Короче, когда они на хрен никому стали не нужны, эти мужики боевые подались кто куда. Кто в бизнес, кто в охрану этого бизнеса, кто еще чем-то занимается. Если честно, я сама толком ничего не знаю. Миша такими загадками порой говорит, что голову сломать можно. Знаю только одно, что все они большие друзья. Ночью позвони — приедут и порядок наведут. А в личной жизни у всех какая-то чехарда. Почти у всех семьи были, дети есть, но…

— У Миши твоего тоже семья была?

— Была! — усмехнулась Аня. — Не только была, но и есть. И не живут, и развязаться не могут. Жилищные условия, блин! Ну и дети опять же. Но он мне честно все про себя рассказал.

— Это хорошо, что честно. Ань, честность в отношениях дорогого стоит. Можно ведь все понять и простить, только не вранье.

— И вранье можно простить. — Аня внимательно посмотрела на Катерину. — Можно-можно, если любишь. Главное, понять мотив вранья.

Катерина слушала Анечку и не узнавала ее. Железные принципы, которыми всегда руководствовалась в жизни ее подруга, просто рассыпались в прах. А ведь когда-то именно мелкая ложь послужила поводом к разводу Ани с ее мужем. И Анька ни на минуту не задумалась, не посмотрела на то, что благоверный прощения на коленях вымаливал. Нет — и точка! Ложь не могла простить. Ложь, которую сама же и накопала в их отношениях. Причем, если бы не копала так глубоко, то ничего бы и не узнала. И жила бы себе да жила в благополучной семье. Ну, без страстей. Без любви. Страсти, кстати, были. И нешуточные. На каком-то постельном уровне. А это тоже чувства. От любви, наверно, далекие, но тоже не равнодушие, с каким порой живут некоторые семейные пары.

— Кать, ты только глянь на наших голубков. — Аня кивнула на Юльку и Ксюшу.

Авксентий Новицкий хлопотал у стола, отпаивая крепким чаем Ульяшу, которая едва живая выползла из парилки. Он заботливо промокнул ей лоб, и принялся массировать шею — Юлька все время мучалась остеохондрозом.

— Ань, а ты посмотри, куда это наша пантера смотрит. — Катерина наклонилась к подруге и добавила шепотом: — Ань, она на этого вашего генерала-командира глаз свой положила.

— Да ну! Кать, тебе показалось. — Аня даже расстроилась.

— Хорошо, если показалось…

Катерина очень хорошо знала Юльку. И если то, что ей показалось, на самом деле так, то жди скорой войны и развода.

— Кать, она такая счастливая в последнее время. И все благодаря Ксюше. Конечно, он уступает по всем статьям этим мужикам, но у него много других достоинств.

— Ой, хорошо если так. Но если честно, мне это совсем не нравится.

Катерина уловила в Юльке то, чего давно за ней не замечала. Она вела себя иначе даже в машине, когда они ехали сюда. Голову на отсечение, но Юлька явно сделала стойку на этого мужика. Ну, блин! Вот же баба, а! Стерва, она и в Африке стерва.

Кате нравилась обстановка на этом «мероприятии». Никто никого не уламывал выпить, не агитировал запевать бардовские лирические или блатные хороводные, даже тостов особо не произносили. Раз за столиком, где кучковались мужчины, выпили, не чокаясь, дружно, и второй — за чье-то здоровье. Все остальное — по личному желанию каждого. Хочешь — потей на полке, хочешь — ныряй в бассейне. Кате очень нравилось. Это было так непохоже на банные посиделки, на которые приглашают девок по телефону. Впрочем, Катерине-то на таких бывать и не приходилось, так, читала да слышала про подобное. У нее вообще сложилось впечатление, что собравшиеся тут люди решали какие-то серьезные вопросы, но незаметно для всех, мимоходом.

Баню Катерина просто обожала. А о такой, со всеми удобствами, можно было только мечтать. Она до мурашек на руках и ногах наплавалась в бассейне с холодной водой, завернулась в простыню и, стуча зубами, поспешила в горячую сауну. Если бы она видела, что там сидят одни мужчины, она бы предпочла согреться под душем. Она влетела в темное тесное помещение и замерла на пороге. Четыре мужика! Бежать скорее отсюда! Надо же, разлетелась.

Катерина ойкнула и хотела было уже выскочить, но надо было хотя бы сказать что-то типа того, что вот, не заметила, что занято. Но сказать ей ничего не дали. Мужчины потеснились на лавке, которая не нагревалась от жара печи, потому что сделана из какого-то особого дерева, и освободили для нее место.

Бежать было неудобно, подумают еще, что она испугалась, и Катерина присела на краешек, поплотнее завернувшись в простыню. Как хорошо, что в сауне было полутемно, хоть не видно, как ей не по себе. Покраснела, наверно, как школьница. А они даже не обращали на нее никакого внимания. Разговоры у них были свои. Катерина и не прислушивалась бы к ним, если бы ее не царапнуло что-то знакомое. Она не понимала пока — что. Ничего конкретного сказано не было, но у нее сложилось впечатление, что она понимает, о чем идет речь. Что-то неуловимое, о чем она наверняка знает. Это было какое-то наваждение, ребус какой-то.

Цельная картинка из отдельных слов и реплик никак не складывалась, но Катерина была уверена, что речь идет о Лехе Васильеве. Потом, когда она попыталась воспроизвести разговор, у нее ничего не получилось, она ничего не могла толком вспомнить. Не складывалось одно с другим, и все же какие-то крючочки цепляли друг за друга отдельные слова, из которых она понимала — это о нем.

Они посидели вместе буквально три минуты. Тот, про которого Аня сказала, что он тут главный, Головин, вроде первым поднялся.

— Все, мужики! Пошли в воду. Пусть милая барышня отдыхает, а то мы тут заняли все, она вон стесняется…

Катьке очень не хотелось, чтобы они уходили. Ну пусть бы еще поговорили, может, она поняла бы что-то из обрывков фраз! Потом она несколько раз оказывалась «случайно» рядом с ними, вся превращалась в слух, но больше ничего, что бы напомнило ей про Леху, она не услышала.

Зато Юлька заметила ее маневры, затащила под какую-то пальму и прошептала:

— Катька! Я пропала! Этот «умывальников начальник и мочалок командир» убил меня наповал. Ну что ты смотришь на меня так? Ну, ты же сама понимаешь, что Ксюша — это Ксюша. А тут!.. А что, Кать, ты и сама, что ли, глаз на него положила?

— Юль, ты с ума сошла?! Ты о чем говоришь?

— А что я говорю? Твой мифический глухопятый хрен знает где. И еще вопрос, что с ним будет после всех этих операций. А тут… не мужчина, а сказка! Может, посоревнуемся, кто кого?

Ульяша явно выпила лишнего, и ее понесло. Катя обиделась на подругу, не ответила ничего, просто вырвала свою руку из цепких Юлькиных пальчиков и пошла прочь.

Аню она нашла у бассейна.

— А я права была, Анют. Юлька башку потеряла из-за этого Геннадия Степановича. И меня даже сейчас приревновала. И вообще, она, по-моему, перепила. Надо бы как-то собираться.

— Вот поганка, а! — Аня поискала глазами Мишу. — Кать, ты последи за ней, чтоб она чего не отчебучила, а я Мишу найду, и домой поедем.

Мишу уговаривать долго не пришлось. Юлька, было, поупиралась, закапризничала, что, мол, еще и время детское и никто еще никуда не едет, но ее быстренько привели в чувство. Попрощались со всеми, погрузились в машину и отправились. Юля еще покуражилась немножко. Потом попыталась поплакать и мгновенно уснула на плече у Авксентия Новицкого.

Катерина думала о том, что она слышала, и ей все больше и больше казалось, что эти мужики с ее Лехой Васильевым хорошо знакомы. Это было маловероятно, но это ее никак не отпускало.

Спала она в эту ночь как убитая. Как когда-то в детстве, когда они с бабой Шурой устраивали банные субботы. Зимой бабушка возила ее в баню на санках. Катька держала в руках два пластиковых тазика со свертком свежего белья. Всю дорогу она хныкала, потому что никак не понимала: зачем идти в баню, торчать в очереди, потом надевать непослушное белье на влажное тело. Зачем? Если дома есть ванная? А бабушка ей читала лекцию про целительный пар, про то, как это полезно. И в бане брала за ручку и водила с собой в черную парную, где на ступеньках, уходящих под потолок, в густых клубах дыма охали и ахали под ударами веника толстые и тонкие голые тетки.

Весь этот банный кошмар завершался заплетанием Катькиной косы. Влажные длинные волосы запутывались, и расчесать их было невозможно. Катька пищала и ненавидела всю эту баню вместе с ее целительным паром.

И только добравшись до дому и спрятавшись под теплым одеялом, засыпая сладким сном, она осознавала, как это здорово — ходить в баню!

Леха Васильев пришел в себя после второй операции поздно вечером. Несмотря на то что ее снова делали под местным наркозом, весь день он находился в полудреме, где-то на границе сна и яви. В промежутках между провалами в сон, он слушал себя, свои ощущения, думал, вспоминал, пытался нащупать в себе какие-то изменения в памяти, в сознании. Вроде все как всегда, если отбросить шум в голове и другие болезненные ощущения.

Брат не отходил от него ни на минуту. Несколько раз он перечитал ему эсэмэски, которые прислала Катя. Леха слабо улыбался, закрывал глаза и счастливо вздыхал. Можно было все перетерпеть, лишь бы услышать то, что писала ему любимая женщина. А она не скупилась на добрые слова, ободряла его и поддерживала.

— Все хорошо, Лешкин кот! — говорил ему Саня, поправляя одеяло. — Она тебя любит и ждет.

Утром пришел врач. Долго и внимательно осматривал Васильева, говорил мало, и Леха вопросительно смотрел на переводчика, а брат спрашивал его поминутно:

— Ну, что там? Что?

— Доктор говорит, что все хорошо. — Переводчик ужасно коверкал русские согласные. У него получалось «Токтар каффарит, чито ффсо каррачо».

«Ну “каррачо”, так “каррачо”», — устало думал Леха. Его и правда ничего не беспокоило. Только какой-то посторонний звон, который как бы издалека наваливался на него. От звона этого голова наливалась свинцовой тяжестью, не болезненной, а какой-то неподъемной, от которой глаза открывать не хотелось, но доктор теребил его своими вопросами. Потом он похлопал его по руке, сказал «Гут!» — и отправился к другим пациентам.

А поздно вечером Васильеву стало плохо. Он не мог ничего сказать от боли, только потрогал брата за руку, и тот, взглянув на него, понял, что что-то случилось. Уже через минуту в палате Васильева были врачи, сбежавшиеся на сигнал тревожной кнопки, а еще через пять минут его, облепленного со всех сторон датчиками чутких приборов, везли в операционную.

Двери операционной сомкнулись, отрезая вход в помещение всем посторонним, и на электронном табло замигала надпись, наверно, возвещающая о том, что здесь идет операция.

Саня Васильев как оловянный солдатик маршировал по больничному коридору. В томительном ожидании утонуло время. Он потерял счет минутам, потом десятиминуткам, потом часам. В тишине слышно было, как зудит электронное табло, предупреждающее всех о том, что где-то рядом идет борьба за жизнь. И когда в этой зловещей чужой тишине раздался короткий «бульк» — звук мобильного телефона, — Саня вздрогнул. Он поспешно вытащил телефон из кармана халата и отключил звук.

Смс-сообщение было конечно же от Катерины. Она спрашивала, как там ее глухопятый, как поправляется, какое у него настроение.

У Саши сжалось сердце. Надо было ответить, а он не знал, как это сделать так, чтобы не напугать Катю. От растерянности он всегда, всю свою жизнь, выпаливал правду-матку, забывая о всякой дипломатии. Так и тут. «Кризис, — написал он в ответном сообщении. — Идет операция. Обо всем — позже».

Катерина, получив такое сообщение, сначала ничего не поняла. Только утром все было хорошо и замечательно. «Нет! Ну этого просто не может быть! — думала она. — Ведь два дня уже прошло! Самых трудных два дня! И все было хорошо. Брат Лехи Васильева сам писал ей, что все самое страшное уже позади!»

Она стала лихорадочно набирать сообщение, умоляя написать ей подробности. Но сообщение не было доставлено: Саня Васильев отключил телефон.

Ночь навалилась на Катерину, как стеной придавила. Ничего нельзя было сделать. Даже подругам позвонить Катерина не могла. Было поздно, и надо было думать о том, что завтра рабочий день и девчонкам на работу. Она постоянно набирала любимый номер, но телефон Васильева был выключен.

Самое тяжелое в ожидании — бездействие. Не зря же говорят, что нет ничего хуже, чем ждать да догонять. Догонять сейчас Катерине было бы проще. Бежать за чем-то или за кем-то, быть в движении, пытаться что-то совершить. Даже если не получится догнать. А ждать… Ждать было невыносимо.

Спать Катерина не могла, не шел сон. Включила телевизор, пощелкала кнопками пульта. Половина каналов безмолвствовала. Еще на двух изводились новоиспеченные «звезды» эстрады, а на одном шел старый-престарый фильм, на котором Катерина и остановилась. Она смотрела и не видела того, что происходит на экране. Но легче стало, как будто не одна была.

Под утро она забылась тяжелым сном, в котором к ней пришел Леха Васильев. Катерина не запомнила, как он ей снился, просто почувствовала его руки у себя на плечах, а потом губы. «Ты уйдешь?» — спросила его Катерина. «Уйду. Но вернусь», — ответил ей Васильев.

Катерина проснулась. Сон обрадовал ее. Бабушка бы сказала — вещий сон. Или сон в руку. На часах было ровно восемь. В другое время можно было бы спать и спать, а сейчас она не могла и не хотела валяться в постели. И тех двух часов, что она дремала, ей вполне хватило для того, чтобы двигаться, говорить, варить кофе и ждать.

Катерина снова отправила смс-сообщение на номер Лехи Васильева. Оно ушло, и через пару минут пришел ответ. «Кома. Ждем».

Ожидание было как манная каша в детстве: сколько ее не ешь, давясь и плача украдкой в рукав, меньше ее не становилось. Утренние часы, которые так коротки были в другое время, когда Катя работала и с глухопятым все было хорошо, сейчас растянулись, как старый свитер. Когда перевалило за полдень, Катерина позвонила Анне.

— Только не рыдай! — строго распорядилась подруга, выслушав сбивчивый Катеринин рассказ. — Знаешь, посоветовать что-то трудно. Главное, не сиди дома, в одиночестве. Ну, найди себе занятие какое-нибудь. Хотя я понимаю, что мысли у тебя будут на другое направлены, но все же это будет не тупое ожидание.

Да, точно. Анька права. Надо одеваться и куда-нибудь идти, ехать, бежать. Куда угодно, только не сидеть в четырех стенах. Катерина начала лихорадочно собираться. Влезла в свои любимые джинсы, теплые кроссовки, куртку, закинула за спину рюкзачок, в который бросила все самое необходимое, и выскочила за дверь.

— Привет, подруга! — услышала Катя у себя за спиной, когда запирала входную дверь. — Куда собралась?

Ларка. Подруга по месту жительства. Почти родня Авксентия Новицкого.

— Привет, Ларис. Да так, куда глаза глядят.

— А что так тускло?

— Так. — Катерина не хотела ничего говорить, но не сдержалась и высыпала все соседке.

— А знаешь что… Поехали со мной! — Лариска решительно взяла Катерину за руку и поволокла вниз по лестнице.

— Стой! Лифт же есть!

— Ага! Есть. Только он сегодня выходной взял, — хохотнула Лариса.

Пока они шлепали до первого этажа, Лара рассказала Катерине, что у нее есть знакомая тетка, которая помогает и больным, и брошенным женам, и девицам выйти замуж.

— Ой, ну что ты, Лар! Ну это же другое. Нет, я решительно не хочу. — Катерина попыталась высвободить свою руку из Ларкиной руки.

— Знаешь, ты можешь ей ничего не говорить, не ставить ее в известность. Она сама тебе скажет, что к чему. И тогда ты поймешь, что она действительно видит. В конце концов, хуже никому от этого не будет.

«Хуже не будет. Это правда», — подумала Катя и согласилась.

Во дворе у Ларисы дремал старенький «жигуленок», который легко завелся.

— Это не так далеко — деревня в пригороде. И тетка правильная, — принялась рассказывать Лариса. — «Правильная» — потому что денег не берет. Это, знаешь ли, показатель. Поэтому благодарят ее посетители, кто чем может. Заскочим в магазин и купим к чаю что-нибудь.

— Лар, а ты что, тоже к ней собиралась сегодня?

— К ней. — Лара усмехнулась. — Знаешь, хотела про одного кобеля безрогого у нее спросить, стоит ему верить или нет.

— Она и это может сказать? — удивилась Катя.

— Ну так а я что тебе говорю? — Лара уверенно вырулила на загородное шоссе. — Не буду тебя ни в чем убеждать. Но она не только расскажет, что происходит, но и корректировать может. У тебя фотка его есть?

— Есть, только маленькая, — Катерина начала расстегивать рюкзачок.

— Ну и славно. Да не доставай сейчас, ей покажешь.

До деревни добрались быстро. По дороге завернули в магазинчик, где прикупили для Семеновны — так ее Лариса называла — большую пачку чая, банку кофе, коробку конфет и еще каких-то вкусностей.

Дом Семеновны стоял на краю деревни. Во дворе на цепи сидел большой пес с доброй деревенской мордой. Когда Лариса постучала металлическим кольцом на калитке, пес лениво гавкнул раз-другой и закрутил приветливо хвостом, прислушиваясь, как хозяйка гремит где-то в доме, открывая двери.

Семеновна оказалась совсем не бабкой. Дай бог, если шестьдесят есть. Глаза веселые и голос озорной. Правда, крестьянский труд сделал с ней свое дело: суставы пальцев рук, как шишечки, кожа в сеточке морщин, от уголков глаз прочерчены «гусиные лапки».

Руку козырьком поднесла к глазам, прокричала с крыльца:

— Кто это в буден день пожаловал?

— Это я, Лариса. Тамар Семенна, я не одна.

— Да хоть бы и не одна! Калитку-то толкай. Не заперто. А Бурана не бойтесь, он только для порядка брешет. — Семеновна распахнула двери в дом и переминалась на крыльце, поджидая гостей. Валенки растоптанные на ногах, большой пуховый платок на плечи накинут поверх халата в яркий цветочек.

Дом у Семеновны настоящий деревенский. Из жарко натопленной кухни в комнату прошли по чистым полосатым дорожкам, любовно связанным чьими-то умелыми руками. Катерина как будто в другое измерение попала. В переднем углу кровать высокая, железная, шариками металлическими украшенная. На кровати горка подушек, от огромной, наверно, метр на метр, до крошечной, назначение которой было совсем непонятно Катерине. Скорее всего, для красоты. Все это подушечное великолепие накрыто было тонким кружевным пологом. А покрывало! Такие Катерина только в музее народного творчества видела. Вывязанное крючочком белыми нитками, с кружевным подзором до пола. На стене коврик с оленями. В углу — телевизор на тонких ножках, в другом — проигрыватель с вязаной салфеточкой на крышке. На салфеточке ваза с искусственными цветами. На окнах — герани в горшках.

— Проходите, не стесняйтесь. — Семеновна пригладила клеенку на большом круглом столе и отодвинула стул для Катерины. — Садись, милая. Как звать тебя?

— Катя.

— Грустная ты какая, — сказала Семеновна Катерине и строго посмотрела на Ларису. — Ты вот, девка, поди-ка, пока в кухню и чайку попей, самовар только вскипел. А мы тут пошуршим.

Она села напротив Катерины на старый стул с гнутой спинкой, руки положила на стол. Долго смотрела куда-то выше головы Катерины, а потом сказала:

— Вижу, что не приваживать жениха приехала. Есть и без того любовь у вас светлая и обоюдная. Да беда у него. Но беда поправимая.

Семеновна странно как-то дышала, как будто воздух в себя втягивала, выбирала из него что-то нужное, а потом выдыхала пустое. Потом руки растопырила, будто обхватывала ими что-то невидимое, лепила из воздуха.

— Ну-ка, помоги мне, милая. Это ведь не фокусы в цирке. Что-то вижу, а что-то и сокрыто. Что с ним?

— Ой, Тамарочка Семеновна, — по-сельски, в тон хозяйке запричитала Катерина. — Беда. Операцию ему делают. Делали. Сначала одну. Потом вторую. И все хорошо было. А потом плохо стало.

— Так, не тарахти. — Семеновна достала из стаканчика, стоящего на столе, карандашик остро заточенный, листочек бумаги и принялась чертить. — Фотография его есть?

— Есть!

— Давай.

Катерина вытащила из записной книжки маленькую фотографию глухопятого, которая досталась ей случайно. Васильев забыл у Катерины свою книжку, она стала ее листать и нашла между страничек снимок. Книжку вернула, а фотографию оставила себе. Она ей очень понравилась.

Семеновна внимательно посмотрела на фото, поводила рукой над изображением, почертила на листочке. Еще подержала руку над снимком и снова что-то зарисовала. А потом принялась сильно черкать на листочке. Сколько это продолжалось — трудно сказать. Наконец она откинулась на стуле чуть назад и подняла глаза на Катерину.

— Не плачь. Поживет еще. Здоровый он, вылезет. Сейчас спать будет, а завтра полегчает — в себя придет. Жди. Терпения наберись и жди. И думай о хорошем. Он в контакте, мне отвечает, значит, будет жить. Да, вот еще что… — добавила Семеновна. — Худого еще немало будет, но ты верь, что все пройдет. Вот.

Женщина накрыла своими большими ладонями два сжатых Катиных кулачка. От рук шло тепло, какое-то особенное, как будто с ним в Катерину вливалась сила жизненная. Семеновна внимательно посмотрела на нее:

— Горемыка ты. Но не навечно. Фотографию мне оставь. Не боись, я не испорчу. А как не надо будет — заберешь. Все. Теперь идем чай пить.

В кухне раскрасневшаяся от жары Ларка сидела за столом, на котором пыхтел самовар. Не угольный, правда, а электрический. Но тоже из другой жизни. С краником-завитушкой, из-под которого капала на блюдце вода, с заварочным чайником красной меди, восседавшим на макушке.

Лариса внимательно посмотрела на Катерину, подвинулась с табуретом к окну, освобождая место у стола. Тамара Семеновна устало опустилась на стул, плеснула в чашку из заварочного чайника, понюхала с удовольствием и улыбнулась:

— Ой, девки, до чего ж я чаи люблю гонять!

— А можно спросить, Тамар Семенна, — подала голос Катерина.

— Спроси, — усмехнулась хозяйка дома. — Да только я знаю, какой вопрос задать хочешь. Как так я что-то вижу через моря-океаны. Так?

— Так.

— Не знаю. Смотрю на тебя. Ты — его отражение. Ты думаешь о нем, стало быть, несешь информацию о нем. Она передается мне. А дальше как будто образы проступают, рассказывающие, что с человеком происходит. Ну и управлять этими образами можно. Направлять информацию туда, куда нужно. А вообще, если очень захотеть, то каждый может такой коррекцией и сам заниматься.

— Но если все так просто, то люди бы не болели, не умирали, не разводились…

— Э-э, милая моя… А про судьбу забыла? Ты вот прислушайся, что мудрость-то народная гласит. Ежели судьба, то ее и на коне не объедешь. И это так. Но с этими вопросами уже не ко мне, а… туда.

Семеновна многозначительно посмотрела на потолок.

Домой возвращались затемно.

— Ну, тебе хоть чуть легче стало? — спросила Катерину Лара в сотый раз.

— Стало, — ответила она. — Знаешь, как будто отпустило. Понимаю, что еще ничего не известно, но какое-то состояние успокоенности. А вообще я тебе очень благодарна. Даже если все это чушь собачья.

— Да не чушь, Кать, столько всего неизученного на белом свете. И если мы чего-то не знаем, то это вовсе не значит, что этого нет. Вот надо же, какую мысль родила!

— А ты-то, получается, впустую съездила, так и не поговорила про своего кобеля безрогого…

— Ой, да и ну его на фиг! Кобель — он и есть кобель. Хоть с рогами, хоть без. — Лариска рассмеялась. — Знаешь, я пока вас ждала, все думала про свое. И решила. Ну зачем все притягивать за уши? Этот кобель сам не знает, чего хочет. Ну, пусть и дальше не знает. Правду Семеновна сказала про судьбу, которую на коне не обскачешь. А тут… Какая уж тут судьба, если он от меня бегает. Много чести про него узнавать.

Леха Васильев пришел в себя спустя еще одни сутки. Выход из небытия был легким, как будто вытолкнул кто из трамвая да еще и прошептал в спину: «Иди! Неча тут вылеживаться! Рановато еще!»

Очнувшись, он увидел женщину. Она дремала, неловко подвернув руку на спинке стула. Он разглядывал ее, не узнавая. Что-то смутно-знакомое, далекое. Но ни имени, ни фамилии, ни того, как и чем он был связан с ней в той жизни. Просто женщина. Красивая, с длинными ногами. Ноги были аккуратно подобраны под стул, театрально даже как-то, слишком картинно. Женщина как будто позировала невидимому художнику.

Он смотрел на нее сквозь ресницы и боялся открыть глаза, боялся того, что ему придется общаться с этой женщиной, раз она сидит у его постели. А он, к ужасу своему, не узнавал ее. А стало быть, не мог ни о чем с ней говорить. Фрагментарные отрывки в голове — авария, больница, Макс, брат Сашка — не принесли ему информации о незнакомке. Как будто в разоренной библиотеке было у него в голове: кто-то перемешал книжки на полках, смахнув больше половины на пол в общую кучу, и они перестали подчиняться однажды заведенному порядку, перепутались, потерялись.

Наверно, он сделал какое-то движение, потому что женщина мгновенно открыла глаза, дернулась к нему, встала на колени возле кровати, отчего лицо ее оказалось близко-близко к его лицу. Он смотрел на нее сквозь ресницы, и она поняла, что он видит ее. Ее рука, на которой блестели узенькие колечки, — много, наверно, не меньше десятка! — потянулась к его лицу. Пальцы гладили его небритую щеку, скользили за ворот больничной рубахи, трепетали на сухих губах.

Он открыл глаза.

— Вернулся? — спросила его женщина.

Васильев промолчал. Он совершенно не знал, о чем ему говорить с этой абсолютно незнакомой женщиной.

— Кто вы? — шепотом спросил он.

— Я — Катя. — Женщина внимательным, цепким взглядом следила за его реакцией.

У Васильева в голове закружилась карусель. Хватило только одного этого слова, одного имени любимой женщины, чтобы от этого в мозгу началась восстановительная работа. Катя — это ночной зоопарк и кот Наполеон, спящий на диване. Катя — это спускающаяся по стене комнаты лиана под названием «сциндапсус», он даже слово это страшное вспомнил! Катя — это женщина, которую он «чуЙствовал» даже на расстоянии.

Это была не Катя. И Васильев это тоже «чуЙствовал». Трудно сказать, каким образом это происходило, но это было так. Чувствовал каким-то звериным чутьем, которое его никогда не подводило.

Скрипнула белая дверь, и в палату буквально просочился Васильев-старший. Он похудел и осунулся за прошедшие двое суток, под глазами залегли черные тени. Увидев очнувшегося брата, Васильев-старший на цыпочках подошел к нему, взял за руку и, баюкая ее, сказал нараспев:

— Бра-а-а-а-тка! Лешки-и-и-и-н кот!

Идиллию разрушил врач, заглянувший в палату. Он что-то сказал, что — они не поняли, строго указал на дверь Васильеву-старшему и женщине и пригласил дежурную сестру.

В холле женщина подошла к высокому окну. Глядя на улицу, она нервно перебирала золотые колечки на пальцах то одной то другой руки.

— Вы простите меня, Александр. Я… я сказала ему, что я… Катя.

— Напрасно. — Васильев-старший наконец пришел в себя, справился с волнением. — Танечка, то что происходит с ним сейчас, — нормальный процесс. Ну, обманете вы его на какое-то время. Но потом он придет в себя. И вы думаете, он вас простит? Вы не знаете его. У него железный характер.

— А у меня железные аргументы, Александр. — В голосе у Танечки Софроновой зазвучали незнакомые нотки. — Вы не знаете…

— Я знаю, я все знаю. Он рассказывал мне.

— Тем лучше. — Танечка тряхнула гривой темных волос. — Я жду ребенка.

Танечка пробыла в Германии пять дней. Васильев-старший взял с нее слово: пока ничего не говорить брату о будущем ребенке. Леха Васильев приходил в себя тяжело, и любое потрясение, даже самое радостное, могло пойти не на пользу, а во вред. Да и радость в этой истории была сомнительной. Случайная связь, от которой должен родиться ребенок… Сколько подобных случаев знает история. В народе это называется просто — «привязать мужика».

Васильев-старший ломал голову над тем, как преподнести брату эту новость. А Танечка и правда соблюдала условия договоренности, не рассказывала Лехе ничего. Впрочем, это вряд ли изменило бы что-то. У него не было в голове четкой картинки его прошлого, но эта женщина и Катя не увязывались в одно целое.

Лежа в одиночестве, Васильев складывал в голове разлетевшуюся на мелкие кусочки мозаику. Имя Катя грело, и с ним у него ассоциировалось уже очень много, кроме ночного зоопарка, кота Наполеона и цветка лианы со страшным именем «сциндапсус». Постоянно всплывали кусочки какой-то совершенно фантастической ночи, в которой плавилась красная свеча. Язычок пламени метался в темной комнате, выхватывая из черноты удивительно нежный, словно акварельный рисунок, изгиб тела.

Воспоминания эти день ото дня становились все ярче и осмысленней. Более того, закрывая глаза и предаваясь воспоминаниям, Васильев ощущал в себе что-то такое, что волновало его. Он постепенно вспоминал слова, которые она шептала ему, ее удивительный запах, ее волосы, на которые он постоянно наступал рукой, и она ойкала и говорила ему… Стоп! Она называла его таким словом, которое он никогда ни от кого не слышал. Это слово, это слово…

Леха Васильев зарывался лицом в подушку, пытаясь вспомнить это слово, и у него не получалось. Он понимал, что стоит ему вспомнить это слово, и мозаика сложится. Это слово было недостающим звеном. А у женщины, которая приходила к нему каждое утро, было лишнее звено. Она постоянно перебирала свои многочисленные тоненькие колечки на длинных красивых пальцах. Колечек было много, но она не путалась и каждое утро нанизывала каждое на его привычное место. Васильев запомнил порядок, в котором колечки чередовались на руке. Он помнил именно этот порядок. И с ним было что-то такое связано в его жизни, что тоже волновало его. Но не так, как волновали его воспоминания о ночи с горящей красной свечой. Колечки были из другой жизни. И то, что было связано с воспоминаниями о них, тревожило Леху Васильева, было чем-то инородным в его жизни.

…В то утро ему снился сон. Он дошел в нем до кульминационного момента. Он вспомнил даже табун мурашек, которые носились по его обнаженному телу. Та, которую он называл во сне Катей, заглянула ему в глаза и спросила Тихо:

— Глухопятый, ты здесь?

Слово это, по сути, приснившееся ему, прозвучало как гром: он вспомнил все. Катя, его живая и любимая девочка, разбудила в нем память одним этим словом. И ту женщину, которая приходила к нему каждое утро, он тоже вспомнил. И застонал, сморщился, словно от зубной боли.

Когда к нему пришел брат, которого Васильев-младший хорошо помнил, Леха спросил его:

— Зачем она приехала?

— Ты помнишь, кто это? — спросил Васильев-старший удивленно.

— Конечно! И почему она Катей назвалась?

— Я предупреждал ее, что обманывать тебя не надо, но она сама решила. — Саня развел руками. — Ты еще не все знаешь…

Он замялся. Он не знал, как сказать.

— Ну, давай, говори. — Леха Васильев внимательно посмотрел на брата. — Да впрочем, я догадываюсь. Она сказала тебе, что у нее от меня будет ребенок?

Васильев-старший, пораженный догадкой брата, утвердительно кивнул.

— Дура! — сказал Леха.

— Почему?

— По кочану! — Васильев разозлился. — Ты знаешь истинную причину нашего с Ириной развода? У нас не могло быть детей. Понимаешь? Не мог-ло! И это не бразильский сериал, а суровая правда жизни. Дело во мне. Документальное подтверждение — куча анализов. Я любой дуре, которая захочет пристроить меня таким образом в отцы, могу это легко доказать. Ты думаешь, она первая? Если бы! Нет, если бы наши отношения были основаны на любви, я бы только порадовался этому. Но когда вот так… Да еще с обманом.

Васильев-младший перевел дух.

— Слушай, я тебя умоляю, сделай так, чтобы она тут больше не появлялась. Ну, скажи ей прямо, что почем. Что скрывать-то? Если надо, я и правда готов представить доказательства. Но в данном случае я могу ее только пожалеть.

Дверь скрипнула, и на пороге показалась Танечка.

— Вы громко говорили, я все слышала…

Васильеву-старшему показалось, что она даже внешне изменилась, как-то посерела лицом.

— И то, что я подслушала, даже хорошо. Я хоть теперь уверена, что это не придумано на ходу.

— Да. В отличие от того, что ловко придумали вы. — Васильев кипел от гнева. — Таня, я ведь вам все тогда сказал. Я и сейчас могу повторить. Если бы это произошло с моей любимой женщиной, я бы все принял как надо. Но вы не были моей любимой женщиной, как бы вам этого ни хотелось. Я не хочу делать вам больно. И мне не очень удобно вам все это говорить. Но надо это сделать, чтобы не оставлять на потом никаких разговоров. Я благодарен вам за уход, я ценю ваши чувства ко мне, но я не выношу ложь. Тем более что вы задели тему, которая только моя. Вернее, наша. Моя и той женщины, которая мне нужна.

Танечка нервно перебирала в руках кисточки своего шикарного пушистого шарфа. Васильев видел ее пальцы с тонкими колечками. Черт! Что же его так раздражает в этих побрякушках?! Все-таки он не все помнит, что было с ним в той жизни.

Танечка молчала.

— Вы хотели обмануть меня с ребенком. Зачем? — спросил Васильев только для того, чтобы не молчать.

Женщина пожала плечами. Потом подняла на него глаза, полные слез. Она смотрела на него не мигая. Наконец не выдержала его взгляда, моргнула, и огромная слезища пробежала по ее щеке, капнув за ворот тонкого свитера. Васильев сжал зубы. Ну вот, только этого ему не хватало, слез бабьих. Странно, он почти не сочувствовал ей. Афера, которую Танечка хотела провернуть, очень разозлила его.

— Вам не надо было приезжать…

— Ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь. — Танечка шмыгнула носом, достала из сумочки платок. — Я хочу, чтобы ты хотя бы знал, что я действительно люблю тебя.

Танечка улетела на следующий день. Она зашла перед отъездом к Васильеву. Он удивился, глядя на нее. «Где же она играет? Сейчас? Или вчера?» — думал он. Таня деловито поинтересовалась его самочувствием, профессионально подержала холодную свою руку у него на лбу и почему-то сказала напоследок:

— Не грусти!

— Не буду. — Васильев улыбнулся. Все это так было не похоже на вчерашнее. У Танечки было недюжинное самообладание. Она хорошо умела держать удар.

Катерина провалялась до обеда в постели. А вот так хотелось! Бывает. Бывает такое настроение, когда ну ничегошеньки не хочется. Это усталость, которая не вышибается из организма даже полноценным сном. А Катя жутко уставала в последнее время. Все-таки работа в свободном полете — это очень тяжкий кусок хлеба. Это как у токаря, который получает зарплату только за то количество болтов, которые заточил без малейшего брака. Точил-точил целую неделю, а мастер пришел, пересмотрел все болты: десяток приличных, остальное — брак. Вот и распишись за десяток.

Так и тут. Планируешь одно, выходит другое. Своя цена с базарной не сходится. Две недели Катерина вкалывала, как каторжная, писала для одного известного художника огромную статью для каталога выставки. Гору литературы перелопатила, из библиотеки не вылезала. И ведь договоренность по цене была. И фрагменты, которые он вычитывал, ему понравились. А как до оплаты заказа дело дошло, так он и начал «болты» в брак выкидывать. Вот этот кусочек уберем, и этот тоже уберем, и тут подрежем, и тут сократим… В общем, от Катькиной работы, дай бог, половина осталась. Художник на нее критично посмотрел и гонорар урезал тоже наполовину.

«Ну и хрен с ним… — думала Катерина, нежась в уютном тепле под одеялом. — Сама виновата. Надо было сначала деньги взять за всю сделанную работу, а потом пусть бы он кромсал, как ему нравится. И ведь наверняка он просто изображал, что возникла необходимость сократить статью. А до дела дойдет, он всю ее в первозданном виде поставит и глазом не моргнет, как уже бывало не раз».

Катерина тяжко вздохнула. Придется опять на режим жесточайшей экономии переходить. И искать новую работу.

Она потянулась и высунула из-под одеяла ногу. Пошевелила пальцами и взвыла: в ногу вцепился кот Наполеон. Очень он любил это дело и никогда не упускал случая схватить Катерину за конечность. Живи он в деревенском доме, он бы, наверно, был хорошим мышеловом, судя по реакции.

Катерина прогнала кота с постели. Он выгнул спину дугой, фыркнул и отправился в кухню.

— Пора вставать, — сказала сама себе вслух Катя. Она привыкла так сама с собой разговаривать.

Стоя на кухонном холодном полу, она выглядывала в окно. Ах, как ей хотелось вернуть все в тот осенний вечер, когда в ее дворе впервые появился Леха Васильев. И пусть бы сырой снег падал хоть целую вечность. Какая разница, снег ли, дождь ли, если рядом человек, которого так не хватает, как будто взяли и разодрали напополам ее, Катерину Сергеевну Савченко.

Катя поймала себя на мысли, что думает о нем постоянно. Не думает только тогда, когда спит. Все остальное время, даже если голова занята работой, где-то на дальнем плане непременно маячит он, Леха Васильев.

Катерина бросила взгляд на термометр и присвистнула:

— Е-мое! Минус 22!

И это в конце марта!

На подоконник прыгнула замерзшая синичка. Покрутила головой с глазками-бусинами, поискала кормушку с крошками, не нашла и застучала весело по жести. Катя смотрела на нее не отрываясь. Ох, совсем не нужна бы тут птичка. Хватит уже с Катерины плохих вестей.

— Кыш! Лети отсюда! — прикрикнула на птаху Катерина, и хоть та не могла ничего слышать, встрепенулась и улетела.

Катерина уже допивала свой утренний чай, когда в дверь позвонили. В прихожую тут же выскочил Кешка. Вот и животина, а все понимает. Кот Лехи Васильева реагировал на все звонки — телефонные и в дверь. Катя не сомневалась: Кешка ждал хозяина.

— Ну что ты, маленький, — успокаивала Катя полосатого. — Если бы это был он, я бы знала.

Так она всякий раз приговаривала, когда Кешка начинал мяукать на звонки. Он, казалось, понимал ее, успокаивался, но еще долго сидел под дверью в ожидании.

— Кто там? — спросила Катерина в трубку домофона.

— Кать, откройте, это я — Авксентий Новицкий.

«Оппа! — сказала про себя Катя, отпирая замок входной двери. — Ксюша пожаловал, да без звонка. Видать, с Юлей наперекосяк все пошло».

Она вышла к лифту и поджидала нежданного гостя на лестнице.

— Авксентий, что случилось? — спросила Катерина, едва распахнулись двери кабины лифта и провинциальный журналист, красный от мороза, предстал перед ней. В руках Ксюша Новицкий держал спортивную сумку.

«Точно, Юлька из дома выперла», — только и успела подумать Катерина, как Новицкий выложил ей прямо с порога:

— Катя, я к Ларисе приехал, а ее нет дома. Можно я у вас сумку до вечера оставлю?

— Конечно, Авксентий, проходите. — Катерина посторонилась, а Авксентий бочком протиснулся мимо нее в приоткрытую дверь.

В прихожей он поставил сумку под вешалку. Наклонился и погладил котов, которые обнюхивали его. Задержался в такой позе скрюченной, как будто глаза от Кати прятал. Потом выпрямился, но у него плохо это получилось. Был он каким-то растерянным и удрученным, шмыгал красным носом, переминался, шапку потертую свою крутил в руках.

— Чаю, может быть? — предложила гостю Катерина.

— Чаю — это можно, — растерянно промолвил Новицкий. — Да, если можно — чаю…

Он мог не объяснять Катерине, что произошло. Она догадалась. Но он качал рассказывать.

Сидя на краешке табурета, он грел озябшие пальцы на крутых боках большой желтой чашки. Он был совсем другим Авксентием Новицким, совсем не тем нелепым автором, которого в тот день, 13 ноября, в понедельник, передала с рук на руки Юльке редактор Катерина Савченко.

Нет, он, конечно, не изменился до неузнаваемости. Те же черты лица. Но что-то такое в нем появилось, что не позволило бы Катерине обойтись с ним так, как это сделала она тогда. Исчезли нелепые носочки. Костюм, в котором брюки по цвету отличались от пиджака, сменился на джинсы и свитер грубой вязки. Обычные тряпки, но в них Авксентий Новицкий стал другим мужиком. Хотя, конечно, не в джинсах дело.

Катерина понимала, в чем собственно дело: в нем появилась уверенность. Да-да, несмотря на то что он выглядел не лучшим образом — в глазах растерянность, в движениях осторожность, — внутри его чувствовалась уверенность человека, четко знающего, зачем он живет, зачем он пришел в дом к малознакомой женщине.

— Катя, я хочу, чтобы вы помогли Юле, — сказал Новицкий.

— Как?

— Понимаете… как бы это правильнее сказать… — Новицкий искал слова. — Ладно, буду говорить как есть, не судите строго.

Авксентий Новицкий рассказал Катерине, что в отношениях с Юлькой у них появилась трещина, как раз после той самой банной вылазки.

— Знаете, Катя, я хорошо понимаю, кто я и что я, — путаясь, начал Новицкий. — Я провинциал. Я привык жить в ином ритме. Для меня ваша суетная жизнь в Питере — не очень привычное дело. Да и не нужна она мне, по большому счету. Я из-за Юлии ломал себя. И не только в этом ломал. Знаете, перекраивать свою жизнь в моем возрасте…

…Вы извините, я все не о том. Да, ближе к делу. Я не хочу, чтобы вы подумали, будто я на Юлию жалуюсь. Боже упаси! Просто я знаю, что вы друг от друга ничего не скрываете, а стало быть, будете все это обсуждать.

Наверно, я должен был сам тогда подумать, что Юлия — не моего поля ягода. Или, правильнее, я не из той оперы! Кто она и кто я?! Но я увлекся. Потом привык к ней, к мальчикам, к маме ее. Тем больнее мне сейчас.

— Вы поругались?

— Мы? Нет, Катя! Это не было руганью. Я ругаться вообще не умею. Зачем?! Нет… Просто я понял, что я для Юлии что-то временное. Мелькнула у нее на горизонте какая-то мечта, и я сразу почувствовал свою ненужность. Я не знаю, поймете вы меня или нет. Это даже хорошо, что Лары нет дома. Я бы не пошел к вам, просто уехал бы домой. А это… нечестно, что ли… Хотя честнее было все это Юлии сказать, но она не слышит меня сейчас.

— Она знает, что вы ушли?

— Нет, не знает.

— Авксентий, но это, может быть, не совсем хорошо…

— Катя, извините, что я вас перебиваю… Знаете, меньше всего я хочу, чтобы Юлия придумывала, как меня выгнать. А я почувствовал, что ей хочется одной остаться. В общем, я уезжаю домой. Я не сбегаю, нет. Это совсем другое. Знаете, у меня в жизни были расставания, это мне знакомо. Мы расставались с облегчением. А тут… Тут другое.

Не объяснил я вам ничего, чувствую. Не получается… Ну, в общем, пусть будет так: я не бросаю Юлию. Я ее от себя освобождаю. Это на тот случай, если ей будет интересно…

Катя не знала, что сказать. И что тут скажешь-то? Люди вдруг в минуту стали чужими. Она примерила ситуацию на себя и содрогнулась. Нет, она бы, наверно, умерла, если бы у нее с глухопятым так получилось.

Новицкий умолк. Он пристально смотрел в чашку. Что там можно было высмотреть? Потом вздохнул тяжело, поднял глаза на Катерину. Улыбнулся через силу и поднялся.

— У меня, Кать, дела еще. Спасибо вам за чай. Я поеду. Ничего, если сумку поздно вечером заберу?

— Конечно-конечно, я дома буду… в любое время приходите.

Авксентий Новицкий ушел, а у Катьки жутко испортилось настроение.

«Можно я тебе позвоню?» — написала она сообщение для Лехи Васильева.

Он откликнулся не сразу. Она терпеливо ждала от него звонка или эсэмэски. Наконец Васильев позвонил.

— У тебя все хорошо? — спросила Катерина, едва услышав его голос. Она чувствовала его настроение на расстоянии, с одной фразы, сказанной им, она понимала, как ему сейчас — хорошо или плохо.

— Нормально, — попытался отговориться Васильев, но Катерина уловила каким-то внутренним чутьем, что не нормально. — Ну, не совсем… Нет, Кать, со здоровьем все, как и должно быть: не скажу, что все прекрасно, не поверишь. Идет процесс восстановительный. Как себя чувствую? «ЧуЙствую!»

Катерина была рада, что у Васильева с юмором все как всегда. Но от нее не ускользнуло то, что он за что-то переживает.

А переживать ему было за что. Из-за осложнений, которые никто не планировал, операция и последующая реабилитация в немецкой клинике выливались в серьезную сумму. Собственно, братья Васильевы и это предполагали, когда ввязывались в эту историю. Они не предполагали другого, того, что потеря бизнеса станет той табуреточкой, у которой одновременно сломаются все четыре ножки.

Леха Васильев снова и снова прокручивал в голове все, что произошло с ним. Даже зная всех тех, кто сломал «ножки» его крепкой «табуреточки», он не мог ничего сделать. Он остался практически на бобах. На счетах пусто, предприятия для него потеряны, верных людей не осталось. Вернее, были, конечно, люди, которые помнили о нем, звонили, интересовались здоровьем — мужики, с которыми не один пуд соли был съеден. Но Васильев знал, что у каждого из них свои дела, свои проблемы, и посвящать их в свои дела он не хотел, хоть они и спрашивали его, не надо ли чем помочь. «Не надо», — отвечал он.

— Ну что ты отказываешься? — спрашивал его брат. — Может, помогут чем-то…

— Саня, это люди, которым труднее, чем мне. Я это хорошо знаю. И потом… Чем помочь? Денег мне собрать? Ты с ума сошел?! Да они сами все эти годы перебивались как могли. Я по сравнению с ними — Рокфеллер. Димка в охране банка, Серега — консультант хрен знает чего, Миша-Шумахер вообще извозом по вечерам занимается. Нет, не надо никого грузить. Сами. Приедем в Питер — хоромы продадим.

Все, что оставалось у Васильева, — это «дворец» в пригороде, квартира и бабкин дом в деревне. Квартиру и дом надо сохранить любым путем. Квартиру для житья, бабушкину избушку… это вообще святое, это умирать бы стал — не продал. А вот замок трехэтажный с зимним садом и прочей лабудой — это надо срочно выставлять на продажу. И все.

Честно говоря, заниматься продажей коттеджа ему не хотелось. Ему не хотелось вообще ничего. Депрессия навалилась на него, как когда-то куча бревен с лесовоза. Она выедала его изнутри, не давала и без того слабому после операций организму бороться с болезнью.

Васильев не хотел смотреть телевизор, не интересовался тем, что делается в мире. Он даже с братом разговаривал через силу. Саня Васильев от отчаяния сходил с ума. Он не знал, что придумать, чтобы как-то растормошить Леху. Тот менялся с каждым днем все больше и больше. Уныние сменилось безразличием ко всему. И даже Катины сообщения не радовали его. Как раз наоборот. Прочитав ее очередную эсэмэску, Леха подолгу смотрел в угол, в одну точку. С трудом собирался с мыслями и отвечал. Она, конечно, чувствовала, что с ним что-то происходит, и пытала его. Ее вопросы ставили его в тупик. Он не знал, как ей отвечать. Он не понимал, чего хочет сам.

— Лех, ну давай позовем ее сюда, — предложил Саня в надежде, что Васильев-младший согласится, а Катерине удастся разбудить в нем интерес к жизни.

— Ты понимаешь, что ты предлагаешь? — без эмоций возражал Леха, не глядя на брата. — Знаешь, я вообще не знаю, что с этим делать…

— С чем «с этим»? Ты о Кате?

— О ней…

Васильев почти не спал по ночам и бессонными часами думал обо всем. Он понимал, что состояние, в котором он находится, это не на неделю и не на две. Ему все чаще стала приходить в голову мысль, что он больше никогда не встанет на ноги. «Ну и пусть», — думал он, и это было так непохоже на него.

Катя — только она еще как-то встряхивала его сознание. Но он все больше и больше думал о том, что становится обузой для окружающих и прежде всего — для любимой женщины. Он боялся этого смертельно. И не хотел этого.

Лечащий врач сказал Васильеву-старшему, что без помощи хорошего психолога не обойтись. Без русского, конечно, психолога. И вообще, ему дали понять, что для сложного пациента в немецкой клинике сделали все возможное.

Коверкая слова, на плохом русском переводчик сообщил Васильеву, что больной нуждается в хорошей психологической помощи.

«Понятно, — подумал Саня Васильев. — Пора домой собираться».

— Домой поедем, братка, — сообщил он Васильеву-младшему, пряча от него глаза. Ему всегда трудно давались подобные разговоры. Как будто сам он был в чем-то виноват.

Юлька позвонила Катерине посреди ночи. По голосу Катя поняла: подруга плакала.

— Ксюша ушел… — выдавила она, и завсхлипывала.

— Я знаю, — сказала Катя. — Он к Ларе приезжал, но ее дома не было, и он у меня свои вещи до вечера оставлял.

— И ты не позвонила! — укорила ее Юлька, но тут же оборвала себя, — да ладно, ты-то тут при чем… Я сама виновата.

— Виновата, — подтвердила Катя. — Юля, наверно, ты не любишь его, просто попался хороший человек, с которым было удобно и спокойно.

— Не только…

— Не только. Но и не больше. Согласись, этого мало для того, чтобы быть вместе. Либо надо смириться с этим. Ну, с тем, что при одном его взгляде на тебя, внутри у тебя ничего не подпрыгивает. А это трудно. Мы эмоциями живем, эмоциями заряжаемся, нам без вулкана страстей ну никуда, да?

Юлька молчала. Она уже не всхлипывала, просто слушала подругу. Она и сама все понимала. Она как кошка, которая вдоволь наигралась мышкой.

Неудобно признаваться себе в этом, но это так. Пока были свежи чувства и отношения, Авксентий Новицкий ее очень устраивал. А как дошло дело до тихого семейного существования, тут в Юльке и взорвалось все. Но показать это во всей красе человеку, который живет с ней под одной крышей, ну это совсем уж по-свински. Юля терпела.

Надо отдать должное Ксюше: он ее переменчивое настроение понимал и старался в такие минуты не беспокоить ее. Но минуты перерастали в часы, потом в сутки. Банный поход подстегнул ситуацию: Юлька опять увидела «мужчину своей мечты». Нет, она ничего не сказала Авксентию. Но нужно ли было говорить? У него глаза были. Он просто понял, что не стал для Юли единственным.

Сейчас она могла просто молчать с Катькой. Та хорошо все понимала и просто озвучивала ситуацию.

— И что мне теперь делать? — выдавила Юлька, когда Катя закончила.

— А что тебе делать?

— Я не знаю.

— Вот когда будешь знать, тогда и делать будешь. — Катя умела, когда надо, говорить очень жестко. Она и к себе всегда была такой требовательной. «Прямая, как жирафа», — это о ней.

— Может, мне поехать за ним? В этот его… Зажопинск?

— Зачем? Ты что, уже определилась в своих чувствах? Или тебя просто задело, что бросила не ты, а тебя? Первый раз так, да? Больно очень, правда ведь?! Не возражай! Как это ни назови, как ни объясняй, а Ксюша оставил тебя. Хотя он сказал мне, что ушел не от тебя, а от себя.

Юлька молчала. Катерина тоже. У нее зверски разболелась голова. Она и так-то последнее время чувствует себя плохо из-за того, что у глухопятого явно проблемы, в которые он ее не посвящает. Она чувствовала, как он замкнулся, как вяло реагирует на ее звонки. А тут еще Юлька, которая сама огород нагородила, а сейчас просит кого-то разбираться в ее чувствах.

— Гнусно мне, Кать, — выдавила Юлька. — Что за характер такой противный?!

— Это не характер. Юля, ты его просто не любила. Ты просто дала ему себя любить. А когда надоело тебе это, ты захотела задвинуть его подальше, а он не задвигался. Потому что даже поругаться с ним у тебя повода не было. И ты без скандалов показала ему, что он не нужен тебе. Чего ты от него хотела?

— Да, ты права. Просто, не надо было вот так сразу… семья… любовь-морковь… Ладно, Кать, ты прости, что разбудила тебя.

— Да ладно… что уж там.

Сон ушел, и Катерина глядела в темный потолок комнаты и думала о том, что, может, оно и хорошо, что ее Леха Васильев так мало был с ней рядом. При этом он занимал много места в ее жизни, все, что было свободно от домашних хлопот, профессии и подруг. Они успевали так соскучиться, что встречи их были яркими праздниками, незабываемыми и светлыми, как день рождения в детстве.

И то, что происходило сейчас, когда позади столько всего, когда только бы жить и радоваться, очень пугало Катерину. Настроение Лехи Васильева не нравилось ей. Она старалась всячески успокоить его, но чувствовала, что ему от этого еще хуже. Спрашивала, чем помочь, — он категорически отказывался.

Она с таким смирением принимала все происходящее, что не узнавала себя. Всегда импульсивная и порывистая, как лошадка, в нетерпении бьющая копытом, она научилась ждать-ждать-ждать… Устала от ожидания, но ждала, намечая впереди какие-то новые неопределенные даты.

Теперь это была дата возвращения глухопятого с братом из Германии. Она спрашивала Леху каждый день — когда? А он не мог ей толком ничего сказать. Она уже сто раз прокрутила в голове кино под названием «Встреча», а сеанс все задерживался и откладывался. А в воздухе буквально висело предчувствие какой-то беды. И как ни пыталась Катерина гнать от себя черные мысли, они не давали ей покоя, как назойливые мухи жарким летним полднем. И как справиться с этим, она не знала.

Саня Васильев просто выходил из себя. Они вернулись в Питер и поселились не в городской квартире, а в старом бабушкином доме недалеко от Приозерска. Доставить сюда Васильева-младшего, который еще не мог ходить толком, было не так просто, и Васильев-старший проявил нехарактерное для него упрямство: как ни сопротивлялся младший брат, он сообщил о приезде его бывшим сослуживцам. И в Пулкове братьев встречали мужики.

Они не виделись тысячу лет, а встретились так, как будто расстались вчера. Они жамкали Леху в объятиях и были искренне рады встрече. Их отвезли в деревню, где до утра следующего дня пили по-русски и не пьянели, а потом загрузились в автобус дружно и отправились в город, пообещав Лехе звонить и попробовать что-то сделать для него.

Васильев-младший махнул рукой:

— Мужики, не парьтесь. Все прахом пошло, и хрен с ним.

Еще неделю братья жили бобылями, а потом в деревню приехала жена Сани Васильева Оленька с детьми. Данилу, правда, через неделю снова увезли в город. Он учился в четвертом классе, и на время приозерской ссылки родителей с Даней согласилась посидеть Олина мама.

А пятилетняя Наташка целыми днями торчала в комнате у Лехи Васильева. Она расположилась в углу со своими куклами и игрушечной посудой. Все, что она делала, сопровождалось пространными комментариями, в которые она втягивала дядю. Леха никак не мог привыкнуть к этой своей роли няни, но она ему была по душе. Он так устал от гонки по жизни, от бесконечной суеты, от дел и проблем, что сейчас просто отдыхал. Он еще мало ходил. Дома сидел в старом, бабушкином еще кресле-качалке, которое угрожающе скрипело под его весом.

Наташка отвлекалась от Васильева только тогда, когда Оленька чуть не силой усаживала ее пообедать. Обычно капризная и привередливая в еде, девочка сейчас совсем не скандалила. Она быстро ела и бежала в дальнюю комнату зимней половины дома, где ждал ее любимый «дядя Леший» — так у нее получалось выговаривать Лехино имя.

Она забиралась ему на колени, прижималась горячей щекой к лицу и шептала ему в ухо:

— Леший, любимый, расскажи мне сказку.

Если бы кто-то сказала когда-то Лехе Васильеву, что он будет качаться в бабкином старом кресле и рассказывать сказки маленькой племяннице, он бы расхохотался. Это было невероятно. Это было совсем не про него.

Но сейчас, обнимая крошечное детское тельце своими огромными ручищами, Леха Васильев испытывал такую нежность, о какой даже не подозревал. Он жадно вдыхал незнакомые ему детские запахи, гладил малышку по забавным светлым кудряшкам и рассказывал ей сказки.

Правда, очень скоро «Колобок» и «Буратино» Наташке надоели, и она стала требовать «новенького». А где взять этого «новенького»? И Васильев начал сочинять сам. Да так, что Наташка слушала его, открыв рот. А потом шла к маме Оле и пересказывала ей услышанное.

Ольга приходила к Васильеву поболтать и рассказывала ему, что Наташка буквально влюбилась в дядю и его сказки.

— Станешь с ней Андерсеном, — ворчал Васильев.

Он потихоньку оттаивал, приходил в себя, и во многом ему помогала маленькая девочка, которой он был очень нужен. Он это видел. Она была нужна ему, а он — ей. С ней к нему возвращались эмоции. Она лечила его. Он чувствовал, что постепенно меняется его отношение к жизни, и удивлялся, что возвращается к себе самому.

И только одно его угнетало и не давало спокойно жить — Катя. Он чувствовал себя полной скотиной, но сделать ничего не мог с собой. Саня Васильев пробовал говорить с братом на эту тему, но Леха отмалчивался. Это и выводило старшего брата из себя. И Оля, которую Леха Васильев очень любил и считал, что Сане в жизни с женой несказанно повезло, тоже не могла пробиться к Васильеву-младшему в душу.

За те две недели, что Васильев находился дома, он сам не позвонил Кате ни разу. Он заставлял себя изредка посылать ей эсэмэски и, как ни старался скрыть свое настроение, оно вылезало из каждой буквы. Катерина это чувствовала и задавала ему вопросы, на которые у него ответа не было.

Как-то раз вечером, когда Наташку уже уложили спать, в комнате Васильева скрипнула дверь. Оля пришла. Он еще не ложился спать, но лежал перед телевизором, зябко кутаясь в клетчатый шерстяной плед. Оля присела на край дивана.

— Поговорим? — сказала она.

— О чем?

— Леш, ты знаешь о чем. — Оля настроена была решительно. Накануне у нее был разговор с мужем. Саня Васильев рассказал жене все-все, про Катю — подробно. — Я не хочу учить тебя жизни, но я женщина, и чувства другой женщины мне понятны. Леш, то, что происходит сейчас, — бесчеловечно. Ты понимаешь, что она ждала тебя? Что она вместе с тобой умирала и воскресала? Мне Саша рассказал, ЧТО она писала тебе в больницу. Я не видела ее, но знаю: это любовь, Васильев! И ты ведь любишь ее. Так?

— Не знаю.

Васильев поежился под пледом. Он врал Оле, он врал самому себе, но не мог иначе. И то, что он сказал, его и самого ошеломило.

— Оля, я не хотел и не хочу ни с кем говорить на эту тему, но я и сам чувствую, как Саня злится, как ты не понимаешь. Хорошо. Давай поговорим. Ты помнишь мою Леру? Я приезжал к вам с ней пару раз…

— Как не помнить! Ну и что? Ты ее забыть не можешь?

— Да ну брось ты! «Забыть»… — Васильев задумался. — Я знаю, что Катька не такая. Она вообще не похожа на всех. Она мне сама сказала: «Я Золушка рядом с тобой». Я даже рад был, что мне встретилась в жизни женщина, которую интересую я, а не мой счет в банке. И я поверил ей сразу. И если бы я сегодня был тем же, каким был вчера, мне бы и в голову не пришли эти мысли.

Но, Оля! Давай начистоту говорить. Ты знаешь, что случилось. Извини за выражение, я в заднице. В полной, извините, заднице! Я не знаю, что будет со мной завтра в плане моего здоровья. Если оно потребует больших денег, то мне останется только лечь и умереть, потому что…

Потому что дальше ты знаешь: на счетах ноль целых хрен десятых, и все, что у меня есть, — это куча справок и анализов. А Катя — молодая женщина. Ей нужна нормальная семья, нормальный мужик в доме, который будет деньги зарабатывать, а не в качалке качаться. Ну, что? Не прав я? Скажи как есть!

— Не прав! А ее ты спросил?! Сам все решаешь. — Оля кипела от возмущения. С одной стороны, Васильев-младший прав, с другой — ну не сволочь?! — И что ты намерен сделать? Сказать ей, что вы расстаетесь?

— Я не знаю, что делать, но я не имею права больше молчать. — У Васильева внезапно резко разболелась голова. — Оленька, я устал. Извини. Я даю тебе слово, что я разберусь во всем в ближайшие день-два.

— Леш, давай я поеду к ней, расскажу все, по-женски, как надо. Она поймет. Если, как ты говоришь, она совсем другая…

— Нет. Я сам…

Оля встала и, прежде чем уйти, тихо сказала Васильеву:

— Ты хоть понимаешь, что ты ей шанса не даешь?

— А кем я буду, если свяжу ее по рукам и ногам, а? Хомутом на ее шее! Больной и нищий!

— А что ты хоронишь себя раньше времени? Я всегда уважала тебя за то, что ты был сильный, принимал всегда грамотные решения. А сейчас ты… Эх! — Ольга отвернулась от Васильева.

— Не надо, Оля. Если б ты знала, как мне плохо! Я две недели рядом с ней. Я так ждал этого. Но я тогда не знал, что все будет ТАК плохо.

Васильев помолчал.

— Слишком много всего навалилось. У нее тоже жизнь не сахар была. Ей сейчас бы жить и радоваться, а тут я появлюсь, вот такой вот, да?! Да, она меня жалеть будет. А мне жалость не нужна. Я не смогу так, Оля.

— Да по-русски, Леш, любовь — это и есть та самая жалость, сочувствие, соучастие. И нормальная женщина все поймет.

— …А в душе будет жалеть о том, что поняла. Нет уж, я лучше один.

Васильев резко повернулся на бок, отчего в висках у него застучало.

— Прошу тебя, давай закончим, — глухо попросил он.

Оля вышла и плотно закрыла за собой дверь.

Катя ничего не могла понять. Васильев не звонил и не отвечал, если она звонила ему. Короткие эсэмэски — вот и все, что было между ними. Но они не объясняли всего. Она чувствовала, что с Васильевым что-то происходит. Она терпеливо ждала, когда он сообщит, что прилетает из Германии, и при этом у нее было ощущение, что он уже близко и вообще, что они прилетели, просто… просто он не хочет с ней встречаться.

Катя механически выполняла свою работу, механически что-то ела и пила, механически отвечала на телефонные звонки. От предчувствий и сомнений жизнь стала бесцветной. Юлька с Аней сбились с ног, катаясь по нескольку раз в неделю в Катькин далекий пригород. Они ничего не расспрашивали у нее. И так было видно, что все плохо.

Апрель уже перевалил за середину. Снег сошел, и природа была готова проснуться. Соки бродили в жилах деревьев и кустов, наливая почки живой силой. Еще совсем немного, совсем чуть-чуть — и наступит момент, когда они не выдержат этой силы и брызнут на белый свет зеленым. Сначала робко, один мазок несмелый появится на серой картинке. И все! Не удержать будет невидимого художника, который начнет направо-налево помахивать кисточкой, окрашивая окрестности голубым и зеленым.

В один из таких дней к Катерине без предупреждения приехали Юля с мальчиками и Аня с Настеной. И хоть Катерина упиралась до невозможности, пришлось ей одеваться по-походному и отправляться с компанией к заливу.

Местечко чистое нашли с трудом: берег был завален мусором и сухими грязными водорослями. Долго расчищали пятачок на песке между двумя поваленными деревьями. Обнаружили старое костровище, обложили его камешками и запалили костерок.

Через часик, когда первая партия шашлыков была готова и оголодавшие на вольном воздухе дети наконец-то наелись от души и отправились осматривать окрестности, Юлька извлекла из своей сумки большую фляжку с крепкой настойкой, и три подруги отметили встречу «по-взрослому».

— Хороша настоечка, а? Девочки! Маманино произведение! — Юлька весело разливала напиток цвета темной вишни по пластиковым стаканчикам. Она всячески показывала, как ей весело, но Катя по глазам ее видела: ей больно и грустно. И Аня была какая-то придавленная.

— Девочки, давайте за женское счастье… — Юля шмыгнула носом и грустно хохотнула. — Несостоявшееся.

— Я вот вспоминаю, — заговорила Аня, — у нас ведь у всех одновременно началось, да? Ну, почти одновременно. И все были такими счастливыми. А сейчас вот сидим одни и пьем за то, что не срослось. Ну почему?!

— Любовь — предчувствие печали… — тихо сказала Катя. — Ань, а у тебя-то что?

Аня помолчала, потом ущипнула кусочек черной горбушки, пожевала, глотнула из стаканчика. Сморщилась и закашлялась.

— Ну, Серафима Николаевна, даже тут не может без ядику! — попробовала она пошутить. — Да как тебе сказать, Кать. Ты тут три недели со своими проблемами, тебе не до нас было, да мы и сами не лезли. А произошло много всего. Дражайшая супруга моего Михаила выставила ему условие, узнав, что у него появилась я: раз есть другая баба, значит, с дочкой он встречаться не будет.

— Ну не сука ли?! — возмущенно констатировала Юлька, кивнув Катерине. Она историю уже знала и очень сопереживала Анечке.

— Ну, а он? — спросила Катя.

— А что он? — Аня вытерла предательскую слезинку. — Он как меж двух огней. Говорит, что ему на войне так погано не было. Там все понятно было, хоть тоже скотов хватало. А тут… В общем, по живому мужика режет баба. Я его сейчас не дергаю. Пусть как-то определится. А сама — не поверите, девочки, — я сейчас еще больше понимать стала, что такое любовь. Мне его так жалко.

— Ну вы хоть встречаетесь? — Катя жалобно посмотрела на подругу.

— Встречаемся… Как подростки, украдкой, в обед да вечером, когда собаку выгуливаем. Как шпионы, черт возьми! И выхода нет. Он в одной квартире с бывшей живет. Квартира — «двушка» в хрущобе! Что там делить? Да и не будет он. Она это хорошо знает, потому и вьет веревки. Дочке про него всякую чушь рассказывает, после чего ребенок ему такие вопросы задает, что он ответить на них не может. Так что как у нас будет — не знаю. А самое главное — выхода нет. Был бы он другой, ушел бы куда глаза глядят, квартиру бы снял. Но тогда дочку не увидит. Это ему уже озвучено.

— Ну и стерва! Девки, ну почему мы-то другие, а? — Юлька жахнула очередную рюмашку, и это значило, что выступит она теперь по полной программе. — Правда, мне бы помолчать на эту тему…

Юлька самокритично распиналась о том, что сама всю жизнь вот так вот «стервничала», за что и дала ей судьба пинка под задницу. Авксентий Новицкий дал ей попробовать, что это значит.

— И ведь аккуратно так дал! Вон даже к Катьке приехал и сказал ей, что, дескать, не бросил меня, а освободил меня от себя. Но я, если честно, на него не обижаюсь. Он правильно сделал все, девочки. Я ведь и в самом деле после встречи с этим генералом-командиром умом тронулась и Ксюше дала понять, что он не такой, какой мне нужен. Он еще деликатно обошелся со мной…

Юлька дернула остреньким носиком. Катя видела, как ей хочется расплакаться, но она умела держаться. Она всегда была в компании тем стерженьком, который ни при каких обстоятельствах не должен был ломаться. Сильная она была невероятно.

— Девочки, давайте-ка тему сменим, а?! — Юлька задорно тряхнула смешной косичкой, которую старательно заплела ей Настя. — Выбрались в кои-то веки на природу, с детьми, а сами сидим как на похоронах. Частушки петь, конечно, не будем, но вот на позитив перейти очень хочется.

«Вжжж-вжжжик!» — ожил у Катерины мобильник, спрятанный во внутреннем кармане куртки. Она достала его и взглянула на высветившийся номер. Этот номер Катя видела впервые. И вообще, судя по комбинации цифр, телефон был из какого-то другого региона.

— Алё?! — Катя занервничала, и это «Алё!» получилось у нее смешно, как у старушки, которая мобильный телефон увидела впервые в жизни.

— Катя? — поинтересовался неизвестный ей женский голос.

— Да… — Катя с удивлением посмотрела на подруг, которые посылали ей вопросительные взгляды.

— Здравствуйте, Катя! Вы не знаете меня, но мне очень нужно с вами встретиться. Есть разговор. Он касается Алексея…

— Что с ним?! — почти закричала Катя.

— Нет-нет, не беспокойтесь! Ничего! Просто, давайте встретимся и поговорим…

— Где и когда?

— Хорошо бы сегодня вечером. А где… я очень плохо знаю ваш город, но на Невском, например, уже не заблужусь. Давайте в кафе, рядом с Московским вокзалом. Мне это удобно, а вам?

— Да, удобно. Я приеду. Как я вас узнаю?

— Созвонимся на месте и встретимся. Значит, в семь? Устроит вас?

— Вполне. До встречи.

Катя отключила трубку и непонимающими глазами посмотрела на подруг.

— Кто-то что-то хочет рассказать мне про Васильева. Девочки, мне пора. Пока переоденусь, пока доберусь…

Они спешно начали собираться. Вместе дошли до остановки автобуса, где распрощались: Аня и Юлька с детьми поехали на маршрутке к метро, а Катя поспешила домой.

У Кати было совсем мало времени на сборы, поэтому она успела только скинуть с себя походную одежку и слегка подкрасить глаза. Неизвестно, кто к ней идет на встречу, к тому же это женщина, поэтому совсем-то чучелом ей выглядеть не хотелось, той молью серой, в которую она сама себя превращала все эти дни.

Ее подстегивала неизвестность, и минуты ожидания известий снова поползли, как капли сгущенки, — медленно и тягуче. И когда она подошла к кафешке на площади Восстания и позвонила незнакомке, а та сказала, что немного задерживается и просит Катю подождать, ее заколотила дрожь. Если бы умела курить, то закурила бы. Ей сейчас казалось, что сигарета — это спасение от мандража. Но курить не умела и не хотела, поэтому ей оставалось только трястись мелко в ожидании кого-то и чего-то…

Она сидела за столиком кафе, в дальнем уголке у окна и пила чай. Нет, не пила. Чай пьют с удовольствием. А она мучилась сама и мучила большую чайную чашку, в которой плескалась остывшая жидкость.

Хлопнула входная дверь, и Катя увидела вошедшую женщину. Она почему-то сразу догадалась, что это та самая незнакомка, которая звонила ей и назначила здесь встречу. Женщина обвела глазами небольшой зальчик. Катя уже хотела было достать мобильник и сделать проверочный звонок, но в этот момент глаза их встретились и женщина решительно направилась в ее сторону.

— Вы — Катя?! — больше утверждая, чем спрашивая, сказала она и, не дожидаясь ответа, добавила: — Здравствуйте!

Катерина кивнула ей, тихонько ответила: «Здравствуйте!» Женщина уверенной походкой прошла к стойке, заказала кофе, затем красивым движением плеч скинула с себя элегантное светлое пальто и предстала пред Катериной Савченко во всей красе.

У нее были роскошные волосы, собранные в замысловатый хвост. Вроде повседневная прическа, а вроде и праздничная. Костюм, за простотой которого чувствовалась знаменитая дизайнерская работа, безукоризненно чистые сапожки, как будто она не шла пешком и не ехала в машине, а летела по воздуху. Под юбкой угадывались длинные ноги, такие красивые, что даже Катерина засмотрелась, а у мужчин, которые пялились на нее со всех столиков, просто рты открылись.

Женщина присела на краешек стула. Именно «присела», а не «села»! Она сцепила в замок длинные тонкие пальцы, украшенные тоненькими золотыми колечками, и внимательно посмотрела на Катю. Трудно сказать, сколько бы длился этот диалог двух пар глаз, если бы не официант, который принес даме кофе.

— Ну так вот вы какая, Катя… — задумчиво произнесла женщина. — Я вас сразу узнала.

— Откуда вы меня знаете? — Катерина старалась держаться, но голос предательски дрожал.

— Откуда? От Алексея, конечно. Я же вам сказала, что разговор будет о нем.

— Кто вы?

— Я? — Катя увидела, что женщине не хочется говорить правду. — Да это не так важно, кто я. Важно то, что наши с вами интересы сошлись на одном человеке. Меня зовут Таня…

Все остальное Катя помнила смутно. На автопилоте она вошла в подземку, как собака, которая хорошо знает дорогу, повернула именно к той линии, которая ей нужна. Ей, как той самой собаке, наступали на лапы… э-э… на ноги, толкали ее, пихали в бок какими-то баулами. На этой станции так всегда, когда поезд приходит. Черт бы их побрал, этих приезжих с их чемоданами и ящиками! Потом в вагоне она забилась на чудом оставшееся свободным место в углу и закрыла глаза.

«Только не плачь! Слышишь? Только не плачь! — уговаривала она себя. — Еще не хватает, чтобы все эти мерзкие мужики, от которых воняет чем-то противным, и тетки, с завистью рассматривающие тебя, такую маленькую и хорошую, увидели твои слезы. Не плачь! Мало ли что нарассказывала тебе эта Таня! Ты же знаешь своего глухопятого. Он не мог тебя предать. Это все чушь собачья! Ты-то знаешь! Ну вспомни, что он писал тебе, что говорил! Ну не мог человек ТАК врать, не мог! Ты же «чуЙствуешь» его так же, как он тебя!..»

От автобусной остановки до своего дома она буквально плелась. Не было сил. Хотелось опуститься на паребрик у дороги и сидеть. Казалось, что внутри, там, где прячется душа, все в кровь было разодрано и саднило так, как будто солью посыпали.

Васильев читал сообщение, и у него все плыло перед глазами. Эсэмэска была от Танечки. «Я все рассказала про нас Кате», — писала ему она. Он не стал отвечать на сообщение. Ему нечего было сказать.

«Ну вот… Ты решал, как быть, как оградить Катьку от своих бед, а за тебя все решили…» — думал Васильев. Он понимал, что надо как-то объяснить все Кате, но как?! И без этого-то он не мог решиться на разговор, а уж теперь…

Все эти дни Васильев пытался разобраться в себе. Это самокопание не привело ни к чему хорошему, наоборот, он все больше и больше убеждался в том, что жизнь его треснула вдоль и поперек. Была бы на месте Кати Лера, ничего не надо было бы объяснять. Достаточно было бы сказать ей, что он теперь гол как сокол, и Лера дальше с ним и разговаривать бы не стала, а развернулась ровно на сто восемьдесят градусов и порулила бы искать очередное свое материальное счастье.

Что сказала бы ему Катя, он хорошо представлял. И хоть еще ничего не было ею сказано, он и этому несказанному уже не верил. Странно, он ведь об этом даже не задумывался, пока все было нормально, как не задумывался о том, сколько может стоить колбаса или путевка на Багамы. Что об этом думать — плати, а потом ешь и лети!

Невестка Оля надулась на Васильева, когда он запретил ей с Катей встречаться. Он представил, как она объяснила бы все Катерине, что у него проблемы, причем не только со здоровьем, но и с материальным положением, а потом, наверно, попросила бы ее все понять, принять… Нет! Уж лучше вот так. Уж лучше пусть Катька думает, что он банально изменил ей, и Танечка ему пришлась больше по душе.

Васильев нашел Танечкино сообщение и ответил на него — «Спасибо». Тут же раздался звонок от нее, но Васильев не ответил и вообще выключил телефон.

Он сидел на задворках старого дома. Там на солнечном пригорке стояла любимая бабушкина скамейка под березой. На березе висели баночки, в которые по деревянным желобкам, вставленным в разрез на коре, стекал чуть мутноватый сок. «Березкины слезки», — говорила когда-то про него бабушка и выпаивала любимому внучку живительную влагу.

Как же славно все тогда было! Был этот дом, в котором ему всегда было хорошо, бабушка была, брат. Была мама… Потом бабушка и мама стремительно ушли друг за другом, оставив Васильевых на этом свете одних-одинешенек. И хоть было им тогда уже не так уж мало лет, они с братом почувствовали, что совсем осиротели. Саня, правда, вскоре женился, и Оленька быстро стала его семьей. А Леха…

Он тоже женился, но как-то кособоко. Ирочка его словно специально присмотрела. Как в службе знакомств, методом серьезного отбора. Впрочем, он был не против этого. Специально или не специально, главное, у них все удачно складывалось и в отношениях, и в работе. Но с годами Ирочка стала давить на Васильева во всем.

Она влезала в круг его только мужского общения, причем грубо, так, что ему бывало стыдно. И во все дела, которые он только-только начал ставить на ноги. Поэтому, когда выяснилось, что стать отцом Васильеву совсем не светит, он был даже рад. Это была причина, по которой он мог расстаться с Ирочкой.

Наверно, любви не было между ними, потому что Ирочка мгновенно и безболезненно согласилась на развод. А Васильев даже рад был, что произошла развязка. Он устал. Устал объясняться, отбиваться от Ирочкиных притязаний, устал от укоров тещи, которая только что не прописалась в его доме и руководила всеми процессами.

Однако и сдавать просто так позиции Ирочка не собиралась. Она выставила условие, по которому Васильев мог получить свободу.

Деньги.

И не просто какую-то сумму, а еще и проценты от «светлого будущего», которое, по ее прогнозам, у Васильева вот-вот должно было случиться.

Ирочкина алчность вышла ей боком: призвав на помощь юристов, Васильев оформил развод так, что она осталась исключительно при своих интересах. Сначала на Псковщину была отправлена любимая теща, а следом за ней в свою неказистую коммуналку вблизи Сенной съехала и Ирочка. Но все это стоило ему нервов, и Васильев после этого зарекся когда-либо семью заводить. Да как-то и не требовалось. Подружек у него хватало, правда, все они с течением времени тоже начинали бредить на тему брака, но Васильев умело выходил из щекотливых ситуаций. А если не получалось, обрывал связь.

А потом в его жизни появилась Катерина. Сколько раз они встретились? Шесть? Или семь? Но не больше, это точно. Но у него были вполне трезвые мысли о том, что с ней он мог бы, не побоялся бы семью создать. Но это было в той, вполне еще благополучной жизни. Его запросто хватило бы и на двоих, и на троих, если надо.

А сегодня он жутко боялся того, что его ждет. Если Бог здоровья даст, то можно надеяться, что он еще вылезет из всего. Хотя те деньги, которые он получит от продажи коттеджа, — это просто слезы. На них разве что мастерскую по ремонту обуви завести можно. Ни на какое серьезное дело этого не хватит.

А если придется вкладывать в «ремонт» собственного здоровья, тогда самое время по миру идти. Сколько может «стоить» его голова, Васильев даже думать не хотел. И втягивать в это все любимую женщину, чтобы она по прошествии времени могла пожалеть о вбуханных в него годах и силах?.. А если он при этом еще и полным инвалидом останется? Да-да, чего уж там, давай вещи своими именами называть! Есть такое слово — «инвалид»! Это когда порой жив, а мертвому завидуешь. Ну нет уж! Ни жалеть себя, ни мучать близких — это не для него. И как это ни больно, придется отделить от себя то, что так дорого. Надо, надо. Васильев это хорошо понимал.

Кем он был, когда с ней встретился? Да, проблемы тогда доставали, но все было разрешимо. Он и не думал, что вот так может обернуться, поэтому чувствовал себя на коне.

Кем он стал сейчас? Вот-вот… И лучше не думать. Да еще Танечка масла в огонь подлила. Даже без собственных проблем он бы не посмел сейчас Катьке в глаза смотреть.

«Странно… — думал Леха Васильев. — Случись это раньше и не с Катериной, а с любой другой женщиной, я легко бы придумал выход из положения, ну, с этой, с Танечкой. Ну, наплел бы сто верст и все лесом про то, что эта медсестричка специально все это устроила, из ревности, а на самом деле — и не было ничего! Обманула она всех! А с Катькой — не могу… Да она бы по глазам все поняла, что обманываю. Нет, тут все одно к одному. А раз такое стечение обстоятельств, то и судьбу испытывать не стоит…»

Он сидел на задворках дома до сумерек. Уже и солнце скатилось за дальний лес, и потянуло холодом с озера. Васильев ежился зябко под легкой курткой, но в дом не шел. Там Оленька, и прошмыгнуть мимо не получится. Надо будет остановиться и хоть о пустяках поговорить, а она будет так смотреть и ждать серьезного разговора от него, что он просто не выдержит этого взгляда.

Бег мыслей его оборвал звук приближающихся шагов. Брат. Подошел сзади, руки на плечи положил.

— Заждались тебя. Пойдем домой.

— Пойдем. — Васильев тяжело поднялся. — Да сам я! — Отстранился от протянутой руки старшего брата, и направился к крыльцу.

Как и ожидал, Ольга смотрела на него вопросительно.

— Не смотри так, Оля! Сейчас с мыслями соберусь и позвоню. — Васильев аж зубами скрипнул: ну терпеть не мог, когда подгоняют!

В его комнате Наташка тихонько играла в углу со своими игрушками.

— Дядя Леший! — кинулась она к Лехе. — Смотри, у меня кукла новая. Ты расскажешь ей сказку?

— Расскажу, солнышко. Только я сейчас позвоню и расскажу, ладно?

— Ладно! — с готовностью согласилась Наташка.

Васильев включил телевизор, пощелкал по привычке кнопками пульта. Достал телефон.

Он смотрел на мобильник, как на ядовитую змею, и не мог решиться взять его в руки. А он вдруг как будто ожил, вздрогнул, завибрировал на полированной поверхности стола, и Васильев понял — это Катя.

…Катерина ждала, когда ей ответят. И ощущала всем телом дикое напряжение человека, который где-то далеко поднимает трубку, держит ее в руках, всматриваясь в высветившийся номер, подносит палец к кнопке.

Звонки оборвались.

— Глухопятый? — спросила Катерина в пустоту.

— Здравствуй, Катя…

Они молчали оба, как парализованные. Все-таки они действительно чувствовали друг друга на любом расстоянии.

— Глухопятый… — уже без вопроса в голосе повторила Катерина.

— Катя, я должен тебе сказать, — начал было Васильев, но она его перебила:

— Подожди! Леша, ко мне приезжала девушка, Таня… И она… она мне рассказала…

— Все правда, Катя. Прости меня. Все правда.

Катерина ждала от него других слов, не этих. Она думала, что Васильев скажет, что это все чушь собачья, что просто девица придумала, что не было ничего… и вообще, и вообще, если бы он даже наврал ей сейчас и она это поняла, уличила его во лжи, она бы приняла эту ложь во спасение — ее, его, всего. А он сказал: «Все правда. Прости меня».

Катерина нажала на кнопку, и гудки отбоя запиликали в трубке.

Они долго еще сидели в полном оцепенении, в разных местах, в разных домах, но с одинаковыми перевернутыми лицами. А потом одновременно подумали: «Вот и все…»