Падение и величие прекрасной Эмбер. Книга 2

Глава сто тридцать седьмая

Остановившись в коридоре, я приложила ладони к щекам. Щекам было немного жарко. Я чувствовала себя возбужденной. Мне хотелось быстро идти куда-то наугад, без определенной цели, энергично взмахивая руками в такт шагам; хотелось чувствовать на лице дуновения свежего ветерка. Но в то же самое время я чувствовала, что мне нужно снизить это возбуждение, успокоить себя.

Я попыталась проанализировать свои мысли и чувства. Я помнила, что говорил об этом Санчо Пико. Он полагал, что в любом случае, если тебя охватило состояние, при котором чувства, ощущения доминируют над мыслительным процессом, следует по возможности попытаться остановиться и заставить себя обдумать свои чувства.

Почему я так возбуждена? В сущности, это радостное возбуждение. И конечно, это из-за того, что Селия, кажется, признала меня. Я подумала, что это, в сущности, впервые – меня страшно волнует отношение женщины ко мне. Потому что эта женщина – моя дочь. Я хочу, чтобы дочь любила меня, доверялась мне дружески. Увы, ради этого я, кажется, готова баловать ее, исполнять ее прихоти. Ведь всякое дочернее проявление привязанности ко мне вызывает у меня чувство радости, счастья даже. Нелепо спрашивать, почему. Но почему, действительно, почему? Да ведь все очень просто: чувство собственности, обладания. Прежде я могла испытывать его лишь по отношению к мужчинам. А к своим детям? Когда они были маленькими и жили вместе со мной, я не задумывалась об этом. Они и так принадлежали мне, это была данность. Теперь же моя взрослая дочь мне как бы не принадлежит. Да почему «как бы»? Селия и вправду не принадлежит мне. Но во мне живет потребность ощутить это чувство собственности, вернуть себе это ощущение любой ценой. Я поняла, что это крайне эгоистическое чувство очень опасно для меня. Я могу начать совершать необдуманные нелепые поступки и после мне самой будет неловко, стыдно… Но если бы я знала, что делать, какую линию поведения избрать… Я снова вспомнила Санчо Пико. Вот кто сумел бы успокоить меня, дать хороший добрый совет. Вместе с воспоминаниями о его уме и логике пришли, пробудились воспоминания о звучании его голоса, о его насмешливой улыбке, о его лице, которому придавали такое своеобразие небольшая бородка и очки. Дальше я вспомнила, как мне было хорошо когда-то с ним в часы нашей телесной близости, возникло яркое ощущение его тела, рук, объятий…

Эти воспоминания о давнем отвлекли меня от мыслей о дочери, успокоили. Я подумала о том, что если бы не болезнь Чоки, можно было бы посоветоваться с Николаосом относительно моих отношений с дочерью. Но сейчас это конечно невозможно.

Я прошла в гостиную. Николаоса там не было. Из-за двери в комнату Чоки доносился голос Николаоса. Он говорил очень тихо, нельзя было разобрать слова.

Я присела у окна. В комнату Чоки я решила не входить. Уже поздно. Он скоро уснет. А мой рассказ о встрече с дочерью заставит его сочувствовать мне, сопереживать, и тем самым отнимет силы.

Я молча сидела у стола, продолжая разбираться в своих мыслях и чувствах.

Только что, общаясь с этой прелестной юной здоровой девушкой, моей дочерью, я прониклась радостью, почти весельем. Сейчас, рядом с комнатой больного, меня охватывает тоска, сердце сжимается уже даже и не от жалости, не от сострадания, но просто от этой безысходной тоски, от этого ощущения безвыходности. Ничего нельзя сделать, ничем нельзя помочь. Я уже делаю усилие над собой, заставляю себя входить к Чоки. Ведь это зрелище безысходного страдания, перед которым я совершенно беспомощна, втайне уже раздражает меня… Но Боже, как несправедливо! Бедный мальчик, в детстве – игрушка чужих прихотей, сейчас – умирает в таких мучениях… Но у него ведь есть Николаос… И вдруг мне пришла в голову страшная мысль: а если и Николаоса охватит эта усталость, эта безысходная тоска… Боже, Боже!.. Но, может быть, в этом есть некая тайная, таинственная закономерность, в том, что постепенно угасают чувства умирающего, угасает, тает привязанность и любовь к нему его близких… Конечно, это бывает при долгом мучительном умирании. При быстрой смерти это просто не успевает развиться…

Николаос вошел в комнату, прервав ход моих мыслей.

– Что? – машинально спросила я.

– Все то же, – коротко ответил я.

Затем сел к столу и спросил меня о приезде Анхелиты.

Я отвечала, что Анхелита получила письмо, очень встревожена и спешит увезти семью из Мадрида.

– В ту самую горную деревню, – уточнила я. – Анхелита, конечно, хотела узнать от меня подробности: откуда я знаю о грозящей Ане опасности и что это за опасность. Но, разумеется, она от меня никаких подробностей не узнала.

– Это попытка разузнать подробности и была, наверное, целью ее приезда.

– Да нет, не только это. Мне показалось, она действительно испытывала чувство неловкости из-за той моей встречи с дочерью, ведь Селия тогда не захотела говорить со мной. Но сейчас было иначе. Она стала мягче. Я узнала, что ей сказали обо мне много дурного. Но Анхелита здесь не при чем. Да, я должна сказать: Селия очень хотела увидеть моих друзей, вас и Чоки. Я подвела ее к окну и показала.

– И что же? – спросил Николаос.

Голос его звучал обыденно. Я не могла определить, какие чувства он испытывает.

– Она очень испугалась, растерялась и встревожилась, когда увидела Чоки. Все спрашивала, поправится ли он. Кажется, она впервые видела в таком состоянии такого молодого человека. Думаю, до этого ей казалось, что болезни – удел стариков. Она ведь много времени проводит в горной деревне. Там очень здоровый климат, люди болеют редко и доживают до глубокой старости. Я все-таки продолжаю надеяться, что мы еще привезем Чоки туда…

– Зачем это? – Николаос поморщился, как от внезапной боли. – Зачем? Не нужно. Ради Бога, не нужно…

Казалось, он с трудом сдерживается и вот-вот выкрикнет что-то грубое, отчаянное.

– Что? – я не понимала его сейчас, я растерялась.

Что он хочет сказать? Конечно, это может быть только одно: он не верит в выздоровление Чоки. Но… Я не успела додумать.

– Но ведь еще не все потеряно! Не надо терять надежду! – невольно вырвалось у меня.

– Не надо лгать понапрасну, донья Эльвира! – он говорил, не глядя на меня. – Я не верю, что вы еще можете надеяться на выздоровление Чоки. Но нет, не это самое страшное. Страшнее всего то, что надежду утратил я. Вы знаете, до каких мучительных пределов обострены сейчас чувства больного. Не надо обманывать себя. Он осознает, что я уже ни на что не надеюсь. Еще недавно он черпал в общении с нами, с вами и прежде всего со мной, надежду на чудо; теперь он читает в наших глаза, в наших лицах и позах безысходность и тягостное ожидание его близкой смерти…

Я помолчала. Возразить было нечего.

– Что я могу сказать… – наконец произнесла я беспомощно.

– Ничего. Ничего не нужно говорить, – откликнулся Николаос, нервно передернув плечами.

Глава сто тридцать восьмая

Дальше начались ужасные дни.

В сущности, это была агония. Агония, которая тянулась мучительно долго. Какой пыткой это было для больного! Как отдалялся он от нас, с каждым днем, с каждым часом. Я почувствовала, что мы уже раздражаем его, просто тем, что мы живые и будем жить, а он уходит, умирает. Потом в глазах его появилась эта мрачная опустошенность, ему стало все равно.

Казалось бы, душа его уже была мертва. Но тело все еще жило… И этот страшный запах… словно больной уже начал разлагаться… А видеть эти выпуклые, хотя и запавшие, темные глубокие глаза. Уже не было в них мольбы, отчаяния, боли, давно исчезла надежда…

Но как же это было ему тягостно – мертвый, но еще живой… Как же он мучился…

Мы ухаживали за ним – обмывали, кормили. Он едва пригубливал, и только жидкую пищу…

Мы ничего не могли сказать ему. Все было бы ложью. Только нежно гладили его исхудалые руки, прикладывались губами ко лбу и впалым щекам, нежно повторяли его имя… Однажды я не выдержала и расплакалась. Но ему было все равно. В глазах его осталась эта опустошенность.

Обычно мы оставались с больным вдвоем. Уже боялись покинуть его хотя бы ненадолго… Ели поочередно, в гостиной. В сущности, мы просто заставляли себя есть. Несколько раз Николаос говорил мне, чтобы я вышла в сад.

– Ступайте, глотните воздуха… – и ощутив мой немой вопрос, добавлял. – Нет, еще не сейчас, не сегодня…

Я послушно выходила. Что произошло? Мы, Николаос и я, сжились с этим тягостным умиранием Чоки. Парадоксально прозвучит, но мы привыкли к этому умиранию, оно сделалось нашей жизнью… Мы уже бессознательно хотели, чтобы оно продлилось, чтобы оно тянулось… Лишь бы не сейчас, не сегодня… лишь бы еще жил… жил…

Глава сто тридцать девятая

Но во время этих коротких прогулок по саду я не успокаивалась. Тревога мучила меня. Зелень деревьев, птицы, насекомые – все эти проявления жизни, живой жизни, раздражали меня. Все это уже стало для меня каким-то ненастоящим, не моим. Настоящее, мое было – комната умирающего, этот страшный гнилостный запах, эта ужасающая худоба, эта опустошенность во взгляде темных выпуклых глаз.

И в тот день я ходила по дорожке, раздосадованная, то и дело нервно скрещивая пальцы рук. Я чувствовала, как лицо мое хмуро морщится.

Внезапно какое-то странное новое ощущение отвлекло меня, заставило словно бы очнуться.

Мне даже вдруг показалось, что это какой-то иной сад, более яркий, светлый… И в этом саду происходило что-то, уже не имеющее отношения к этому тягостному умиранию, только что заполнявшему все вокруг… Какая-то завеса прорвалась…

Мне вдруг почудилось, что в саду кто-то есть.

Я невольно приостановилась. Сердце забилось, сменило ритм в новой тревоге, в новом страхе…

Правда? Или почудилось?..

Если правда…

Хрустнула ветка. Снова тишина. Но и в этой обманчивой тишине я ощущаю присутствие другого, чужого человека. Дело даже не в том, что ветка хрустнула. Я просто ощущаю – и все! Я вгляделась в кустарниковую чащу… теперь деревья… Нет. Никого. И все же есть! Здесь кто-то есть.

Но вот что странно: в саду чужой, а у меня не возникло ощущение страха. Я не боюсь. Почему? За время этого мучительного умирания Чоки обострились и мои чувства. Но если я не чувствую страха, значит, опасности нет.

Снова воцарилась тишина. Я отчетливо ощущаю чье-то присутствие. Это «кто-то» напряженно наблюдает за мной. Но это нестрашно. Почему-то это нестрашно.

Но все же я быстро повернулась и пошла в дом.

Остановилась в прихожей.

Сказать Николаосу?

Внезапно я поняла, кто это. Конечно же соглядатаи Теодоро-Мигеля, Великого инквизитора. Все прояснилось.

Ну что ж, я знаю, зачем они здесь. Теодоро-Мигель опасается самоубийства Николаоса…

Я подумала, что пожалуй, я в этом заодно с Теодоро-Мигелем. Я ведь тоже не хочу, чтобы Николаос убивал себя… Чоки… Чоки может умереть каждый час. Я не знаю, как предупредить самоубийство Николаоса. Тогда… пусть об этом заботится Теодоро-Мигель. У него достаточно жизненного опыта, ловкости и хитрости. Он найдет способ спасти Николаоса.

Внезапно пришло понимание, что если Чоки умрет, моя дружба с Николаосом распадется как бы сама собой. Я снова буду одинока и… да, свободна. Свободна от этой тревоги, от этой душевной боли. Это будет свобода опустошения.

Но Николаоса я не стану лишний раз беспокоить. Он и сам знает, что агенты Теодоро-Мигеля следят за ним…

Больной спал. Николаос сидел на краю постели. Я – рядом – на стуле. Последние два дня я уходила на ночь в свою комнату с чувством томительного ужаса. Я долго лежала с открытыми глазами. Засыпала лишь под утро. Сон мой был тревожен. Ведь каждая ночь могла оказаться для Чоки последней!

Николаос оставался со своим любимым другом, как когда-то, когда они были совсем юными и Чоки заболел впервые. Когда Николаос очень уставал, он ложился на походной кровати в гостиной, чтобы поспать час-другой. В это время его заменял один из слуг, слугам Николаос доверял; я и сама чувствовала, что они верны ему и Чоки, готовы на многое ради них.

Последние дня два Николаос не хотел, чтобы я оставалась на ночь в комнате Чоки или даже в гостиной. Я понимала его. Ночью, в тишине, когда город засыпал, Николаос втайне надеялся на чудо, надеялся силой своих чувств вернуть любимого друга к жизни. Эта надежда была совсем слабой, она едва теплилась. Он скрывал эту надежду от меня. Ведь он сам сказал мне, что больше ни на что не надеется. Слуга не мешал ему, слуга был все же человеком посторонним. А я, мои чувства мешали бы. Николаос хотел, чтобы его чувства были наедине с чувствами друга, воздействовали бы на него, на его сознание, на его болезнь.

И в эту ночь я простилась с Николаосом и ушла к себе. Усталая, я хотела лечь. Мне вдруг показалось, что я сейчас быстро засну, провалюсь в сон. Почему? Разве меня так утомил привычный уход за больным? Нет. Это все из-за того ощущения тогда, в саду. Такое уже непривычное напряжение охватило меня тогда.

Но мне не хотелось вдумываться снова в свои ощущения. Хотелось лечь, расслабиться, закрыть глаза.

Николаос дал мне ключ, я запирала дверь. Комнату я прибирала сама. В доме не было служанок, и мне не хотелось, чтобы мужские руки касались моих платьев, предметов туалета.

Я повернула ключ в замочной скважине. Дверь открылась. Я снова спрятала маленький ключ за пояс и вошла.

В коридоре был прикреплен к стене подсвечник, свеча горела ярко. Но в моей комнате было темно. Впрочем, комната была так мала, я вполне ориентировалась наощупь. Сделала несколько шагов, взяла со стола свечу в жестяном подсвечнике, снова шагнула в коридор, зажгла свою свечу от свечи в коридоре.

Затем я, войдя в комнату, прикрыла за собой дверь, повернулась, накинула щеколду. Подсвечник со свечой я держала в руке.

Теперь я стояла лицом к окну и постели. По-прежнему держа свечу. И только теперь я вздрогнула, сильно и резко, даже как-то болезненно, и невольно подалась назад, к двери. Но дверь уже была закрыта. Я только прижалась к ней спиной.

Занавес на окне, длинный, темный, до пола, колыхнулся. Я мгновенно различила очертания человеческой фигуры…

Крик, даже скорее некое желание крика, замерло у меня в горле. Но странно, страха я, как и тогда в саду, по-настоящему не испытала. Тотчас мною овладело странное в таком положении ощущение собственной безопасности.

Конечно, я могла быстро повернуться, откинуть щеколду и выскочить за дверь. Возможно, я даже успела бы повернуть ключ в замке и запереть незваного гостя. Но я ничего этого делать не стала.

Я стояла молча, прижавшись спиной к двери, держа в одной руке свечу, осветившую тесную комнату, и смотрела.

Снова колыхнулась занавеска. Кто-то за ней пытался спрятаться, припадал, должно быть, к окну, как я – к двери.

Теперь я вглядывалась спокойно. Этот «кто-то» явно был тонким, хрупким существом. Женщина? Ребенок? Карлик? Нет, не карлик и не ребенок, рост не тот. Подросток? Во всяком случае, очень хрупкий человек… Знает ли он, кто я? Должен бы…

А если это вор? На мгновение мне стало страшно. Но тогда бы он что-то предпринял – выпрыгнул бы в окно, напал бы на меня.

А если все же наемный убийца? Но прежде меня хотят допросить. Зачем? Это может быть связано с Николаосом.

Я крепче сжала подсвечник. В крайнем случае, свеча и подсвечник могут послужить мне оружием.

Тотчас же пришла в голову тревожная мысль, что шум может обеспокоить Чоки.

Я заставила себя заговорить.

– Кто вы? – я задала этот обыденный вопрос вполголоса, достаточно хрипло и все же встревоженно.

Человек за занавесом явно хотел ответить мне. Я ощутила его чувство неловкости, то, как он робеет, сомневается. Это прибавило мне сил, я почувствовала себя почти хозяйкой положения.

Я спокойно и пристально вгляделась в очертания за занавесом. Обувь! Он сделает неосторожное движение, невольный шаг – и я увижу его обувь! Я быстро опустила глаза. И через несколько мгновений разглядела кончик туфли. Это мог быть только женский башмак. И даже не башмак, – башмачок, маленькая туфелька.

Теперь я снова совсем не боялась. Мне стало занятно.

– Кто вы? – повторила я уже спокойно. – Выйдите. Я не сделаю вам ничего дурного.

И тотчас я почувствовала, что женщина за занавесом не верит моему обещанию. Но почему? Значит, она меня не знает? Она попала сюда случайно? Кто она? Беглянка? Ее преследуют? От кого она скрывается? Естественно, на все эти вопросы напрашивался один ответ: инквизиция. Может быть, эта женщина каким-то образом узнала, что Николаосу покровительствует Теодоро-Мигель, и потому решила спрятаться в этом доме? Я чувствую, что она встревожена и напряжена.

– Выйдите, – снова попросила я, – не бойтесь ничего.

Она молчала, замерев. Теперь я не видела даже кончик башмачка.

– Это бессмысленно, – сказала я, по-прежнему стоя у двери. – Вам в конце концов придется выйти, показаться.

Молчание.

– Вы вероятно проникли сюда через окно, – предположила я. – Если вы не хотите, чтобы я увидела вас, ваше лицо, вы можете выбраться через окно снова в сад. Я отвернусь. Если вы хотите, выбирайтесь в сад и спрячьтесь у ворот. У меня есть ключ. Я отопру ворота и вы сможете уйти. Я не буду пытаться увидеть вас. У меня довольно своих забот.

За занавесом по-прежнему – ни звука, ни жеста.

– Или вы хотите спрятаться в этом доме? Вас преследуют? Тогда мне придется переговорить с хозяином этого дома. Сейчас здесь тяжело болен человек… – занавес едва заметно шевельнулся. – Вы можете на ночь остаться в моей комнате. Наутро мы будем говорить с хозяином…

Я тут же подумала, что говорю что-то не то. Что ждет меня утром? Чоки!.. Как я решусь тревожить Николаоса из-за этой странной гостьи? Наконец, кто она? Может оказаться, что она настоящая преступница…

– Не молчите, – попросила я. – Вы утомляете меня. Я весь день провела у постели тяжелобольного, я устала. Если вы не выйдете сейчас, я подойду к занавесу и отдерну его. Я достаточно сильна, вы не сможете убить меня.

Занавес сильно колыхнулся.

Я подождала еще немного. Незнакомка не появлялась.

Я подняла подсвечник с горящей свечой чуть повыше. Если на меня нападут, придется ударить, хотя мне очень не хотелось применять насилие. Я резко отдернула занавес.

Теперь я увидела эту женщину.

Нет, она не пыталась сопротивляться, не пыталась напасть на меня. Напротив, она вся сжалась, пригнула голову на тонкой шейке, уткнула лицо в ладони. Она была тоненькая, хрупкая, должно быть, совсем еще девочка. Одета она была, как одеваются девушки-простолюдинки – синяя юбка, светлая кремовая блузка, волосы собраны узлом на затылке, непокорные прядки упали на тонкие светлые пальчики, прикрывшие лицо, темная накидка соскользнула на пол.

Я чувствовала, как она мучительно сгибается, сжимается, чтобы не дать мне разглядеть ее. Во всем ее облике ощущалась какая-то детская беззащитность и в то же время детское же упрямство. Нет, она не могла быть преступницей.

Мне стало жаль ее.

– Я ничего плохого вам не сделаю, – сказала я с участием. – Пойдемте, я провожу вас к воротам и выпущу. А если вам некуда идти, вы можете провести ночь здесь. Но неужели вы так и будете стоять всю ночь у окна, закрыв лицо ладонями?

Пальчики, закрывавшие лицо, задрожали.

Внезапно девушка решительно распрямилась, быстро опустила руки и вскинула голову.

Глава сто сороковая

Удивляюсь, как только я не выронила подсвечник. Машинально я поставила его на стол.

Теперь, увидев ее лицо, я узнала эту девушку. Но нет, пожалуй, я бы не узнала ее, она переменилась, она иначе держала себя, у нее было иное выражение лица. Но в ее полудетских еще чертах, в ее золотистых волосах я по-прежнему могла узнать себя в юности.

Да, это была моя дочь Селия. Напряженные черты ее личика выражали отчаяние, упрямство, боль…

Я испугалась. Почему она здесь? В такой одежде? Я разглядела теперь, что подол юбки испачкан древесной корой, несколько листьев прилипло к нему. Да, конечно, она днем пряталась в саду. Это была она… Что же случилось? Неужели семья Анхелиты схвачена во время бегства? Неужели Теодоро-Мигель выслеживал Ану? Значит, они схвачены; возможно уже брошены в тюрьму инквизиции. Селии удалось бежать в одежде служанки. Дальше я не могла думать, предполагать.

– Что случилось? Почему ты здесь? – взволнованно воскликнула я. – Где отец и мать? Их схватили? Говори!

Должно быть, мой голос звучал так требовательно и сердито, что она испугалась, смутилась еще больше, и, как прежде, обратилась ко мне на «вы». Но это не задело меня, у меня теперь было из-за чего тревожиться и страдать.

– Нет, донья Эльвира, нет, – взволновалась, в свою очередь, девушка. – Все живы. Все хорошо. Они в деревне. Все хорошо!

Я сразу же немного успокоилась. Мы по-прежнему стояли друг против друга. Она – у окна, я – у двери.

– Но почему ты здесь? Почему так одета? Как ты проникла в дом, в эту комнату? Почему прячешься?

– Я… я просто хотела быть с вами, – пролепетала она.

Меня тотчас охватило чувство вины.

Я казалась себе ужасной, злой, грубой, подозрительной, жестокой даже. Я смутилась. Мне хотелось извиниться перед ней. Но что-то мешало мне. Что? Обычное нежелание взрослого человека признать свою ошибку перед ребенком? Я пересилила это.

– Прости, – коротко произнесла я. – Ты наверное устала?

– Вы… Вы тоже устали. Я знаю. Вы мне сказали, – она держалась со мной так робко.

Неужели эта самая девушка совсем недавно в роскошных покоях дворца Монтойя, разряженная, открыто показывала мне свое пренебрежение? Что с ней случилось? Что заставило ее так измениться?

Глава сто сорок первая

Я села на постель и жестом указала ей на стул.

– Присядь. Ты голодна?

– Нет… – она покорно села.

– Что ты ела целый день?

– У меня есть деньги, – она показала на маленький кошелек, притороченный к поясу. – Я обедала днем.

– Где?

– В одной таверне, – она совсем смутилась. – Там было вполне прилично, – быстро добавила она.

– Ты считаешь подобные заведения подходящим для себя местом? Тебе хочется приключений? Но я должна тебя предупредить, молодые искательницы приключений порой вынуждены дорого платить за свое легкомыслие! Знай об этом.

Ну вот! Снова я заговорила с ней резко, жестоко. Почему? Только потому что я по-матерински тревожусь за нее? Или почти бессознательно я ищу возможности отомстить ей за то, что она не хотела говорить со мной, не признавала меня? Но как она изменилась! Какой робкой, кроткой вдруг сделалась? Или она всегда такая в глубине души? А то ее поведение было просто маской? Я ощутила некоторое смятение, приложила ладони к вискам.

– Вы очень устали? У вас болит голова? – робко спросила Селия. – Я мешаю вам отдохнуть? Я прошу прощения! – в голосе ее проявилась неожиданная пылкость.

– Ох, Селия! – я невольно улыбнулась. – Уж конечно, ты не помогаешь мне отдохнуть. Конечно, я устала, – я вдруг ощутила ее напряжение, – но ты сейчас должна рассказать мне все, – я говорила мягко, – все, подробно, как ты очутилась здесь. Ты действительно так соскучилась по мне? Ты ведь совсем и не знаешь меня.

Она хотела было возразить, но я быстро попросила:

– Рассказывай же.

– Я действительно хотела побыть с вами, поговорить. Это правда. Я понимаю, что проявила излишнее нетерпение. Я поступила дурно… – она выжидающе посмотрела на меня, но я молчала, твердо решив не спешить с поучениями на этот раз, а дать ей сказать все, что она захочет.

– Пока мы ехали, – продолжала Селия, – я думала, что потерплю, дождусь, пока мы вернемся в Мадрид, и тогда встречусь с вами. Но в нашем доме в деревне меня так измучило это нетерпеливое желание увидеть вас. Я о многом хочу спросить вас. Я больше не могла этого выносить! Я оставила записку, что отправляюсь в горы, надела мужской костюм брата Мигеля и отправилась в город верхом.

Я невольно покачала головой, слушая девушку. Но в ее решительности все же было нечто привлекательное для меня. Конечно! Это в ней напоминало мне меня саму!

– Родители, наверное, сходят с ума из-за твоего необдуманного поступка, – не сдержалась я. – Наверное, они ищут тебя.

– Нет. Не думаю. В прошлом году я уже бывала в горах. Со мной даже отпустили Аниту! – Селия не могла скрыть гордости, – А она ведь такая хрупкая и наивная. И младше меня… И… Я думаю, мама все поняла. Я даже говорила ей, что тревожусь из-за вас, хочу поговорить с вами, и что в горах мне станет легче, спокойнее.

– Но где ты ночуешь в горах? Что ешь?

– Там построены хижины, где есть запасы провизии.

– А это платье откуда?

– Я взяла у одной из наших служанок в деревне.

– Почему ты не явилась в дом открыто?

– Боялась. Не хотела беспокоить…

Я почувствовала, что она не хочет упоминать о больном. Наверное, это пугает ее – болезнь, смерть молодого человека, не намного старше ее…

– Как ты попала в сад?

– Перелезла через забор, – она покраснела.

– А коня и мужской костюм где ты оставила?

– У нас… в доме Монтойя…

– Значит, ты была там?

– Да.

– Кому-нибудь из слуг, оставшихся в доме, ты сказала о своем приезде?

– Нет. Я тихонько пробралась. Я ведь все в доме знаю.

– А что скажут конюхи, когда увидят лишнего коня в конюшне?

– Ну-у… не знаю… В конце концов, это не так уж должно насторожить их. Придумают какое-нибудь объяснение. Вот если бы из конюшни украли коня, тогда другое дело!

Я невольно рассмеялась. Она тоже улыбнулась, но тотчас снова смутилась и сжала губки.

– Но как ты не побоялась одна проделать такой путь? – я по-настоящему волновалась за нее.

– Но я же была в мужском костюме. Меня принимали за парнишку. Никто не усомнился.

– Но ведь путешествовать в одиночку небезопасно даже для сильного крепкого мужчины!

– Да, пожалуй. Уже когда я почти приехала, перед самым городом, меня застала ночь, и я решила заночевать на постоялом дворе. Мне отвели комнату, где спали еще двое мужчин, – она отвела глаза, чтобы не видеть моего укоряющего взгляда. – Я спросила хозяина, нет ли отдельной комнаты, но он сказал, что нет. Он заверил меня, что это вполне достойные сеньоры. Я подумала, что если начну отказываться, это может вызвать излишние подозрения. У меня с собой был кинжал. Он и сейчас со мной, смотри! Здесь, за поясом, – Селия показала маленький кинжал. – Видишь, я не безоружна. Я могу защитить себя. Я хорошо владею кинжалом, меня научили братья, Мигель и Карлос, они любят охотиться и умеют обращаться с оружием. Ну так вот, я вошла в комнату. Конечно, я твердо решила не раздеваться. К счастью, я заметила, что двое других постояльцев, растянувшихся на простых деревянных топчанах в неуютной комнате, тоже не разделись и спят, прикрывшись плащами. Хозяин держал свечу. Я попросила оставить ее. Но он сказал, что она ему нужна, что он бедный человек, и потому у него нет денег на лишние свечи. Он унес свечу. Небольшое оконце пропускало слабый свет. Я хотела было снять сапоги, у меня ноги устали; но решила не расслабляться и легла, не сняв сапог, завернувшись в плащ. Я даже шляпу не сняла, пусть мнется! Я боялась, что увидят мои волосы.

Я лежала с открытыми глазами. Вскоре я поняла, что не смогу заснуть. Может быть, лучше продолжить путь? Но нет, ночью на дороге все же страшно. Подожду до утра. Так я решила.

После мне начали видеться странные картины, смутные, хаотическое смешение красок, лиц, деревьев, домов… Просто я задремала.

А проснулась от того, что рука коснулась моих ног. Я машинально, в полусне, дернула ногой, отбрасывая эту чужую руку. Но сейчас же проснулась и меня охватил какой-то дикий, липкий страх. Не понимаю, как я не завизжала по-девчоночьи! Нет. Вместо этого я продолжала лежать, делая вид, будто сплю. Я чуть-чуть приоткрыла глаза. Я увидела моего соседа. Он наклонился надо мной. Сначала я подумала, что он хочет ограбить меня, ищет кошелек. Ведь на мне была хорошая, добротная одежда. Но потом я вдруг решила, что у него куда более дурные намерения. Я ведь не такая наивная, как Ана, и многое знаю о жизни.

Я с трепетом, даже с ужасом слушала рассказ дочери. Но что она может знать о жизни? Откуда? От кого? Это тревожило меня.

– Я поняла, что он хочет изнасиловать меня, – между тем, к моему еще большему ужасу, продолжала девушка. – Но вот что странно: я даже не этого испугалась, а того, что он понял, что я не юноша. А этой его попытки я вовсе не испугалась. Я решительно вскочила, ударила его сапогом и кинулась к двери. Но дверь оказалась заперта снаружи. Я ударила сапогом в дверь. Бесполезно! Кинулась к окну. Никто мне не препятствовал. «Похоже, они трусы!» – подумала я. К счастью, окно оказалось открыто. Я выпрыгнула. Побежала. Никто за мной не погнался. Неподалеку от постоялого двора была небольшая роща. Я убежала туда. Ведь я не могла отправиться в путь без коня. Остаток ночи просидела на земле, закутавшись в плащ. Спать уже не хотелось.

Когда рассвело, я задумалась. Как быть дальше? Без коня далеко не уйдешь. Но вернуться на постоялый двор я боялась. Я вспомнила, как хозяин унес свечу, а дверь оказалась заперта снаружи. Значит, и он догадался, что я девушка.

Подумав, я решила выйти на дорогу, встретить людей, которые внушали бы мне доверие, пойти с ними на постоялый двор и выручить коня. Так я сделала. Увидела карету, помахала рукой и остановила ее. Мне сразу повезло: в карете оказались две сеньоры, немолодые, и на вид вполне приличные, они были одеты в черное, должно быть, вдовы. Я решилась отчасти довериться им. Одна из них высунулась в окно кареты:

– Что случилось, мальчик? – осведомилась она у меня добродушным тоном.

– Мой конь остался на постоялом дворе, – сказала я. – Я вышел на рассвете прогуляться, а кто-то из слуг хозяина запер ворота. Мне неловко будить там всех из-за своих нужд. Может быть, вы окажете мне услугу и постучите вместе со мной?

– Что ж, почему бы и нет, – согласились дамы. Лакей, до того стоявший на запятках кареты, помог им выйти.

Вчетвером, они, я и лакей, мы подошли к воротам. Дамы украдкой поглядывали на меня.

– А почему бы нам не остановиться здесь, Мерседес? – спросила одна из них спутницу.

– Да, да, конечно, я устала. Это ты хорошо придумала.

Я посмотрела на своих доброхоток. Обе были довольно высокого роста, несколько неуклюжие, они кутались в черные накидки из плотного кружева.

Я подумала, что ведь на этом постоялом дворе небезопасно, и, наверное, мой долг – предупредить их. Конечно, с нами лакей и кучер, но кто знает, сколько человек скрываются там, внутри.

– Подождите! – я остановила лакея, который уже вскинул руку, чтобы постучать в ворота. – Подождите!

Все разом обернулись ко мне.

– Что случилось? – спросила одна из дам тонким, чуть жеманным голосом.

– Отойдемте ненадолго в сторону, – предложила я. Они послушались.

– Я прошу у вас прощения, – начала я. – Я должен предупредить вас. Здесь нехорошее место. Ночью меня пытались ограбить. А теперь… я хотел бы получить своего коня. Ночью я выпрыгнул в окно… – выражение лиц и жесты обеих дам изобразили крайний ужас. – Но если мы все вместе остановимся у ворот и попросим хозяина привести коня, он, конечно, не посмеет отказать нам.

Мне показалось, что дамы колеблются. Может быть, они не верят мне? Я подумала, что если признаюсь, что я на самом деле девушка, а не юноша, эти почтенные сеньоры станут больше доверять мне.

– Я хочу кое-что добавить, – я покраснела, признание давалось мне нелегко, к тому же надо было прямо сию же минуту кое-что придумать, ведь всю правду я сказать не могла, это было опасно, ведь наша семья просто бежала из Мадрида, мы скрывались… – Видите ли, – снова повторила я, чтобы чуть-чуть потянуть время, – я должна вам признаться… Я не юноша… Я девушка… – жесты ужаса сменились у них жестами изумления, но я заметила на их лицах и выражение интереса. – Меня зовут Лусия, – продолжала я, ободренная. – Я дочь бедного дворянина, мы живем в пригороде Толедо. Нас двое у родителей – я и брат Педро. Когда мы были еще маленькими детьми, мы часто играли вместе с сыном нашего соседа, дона Трес Соларес. Мальчика звали Рамон.

Постепенно я стала для него чем-то большим, нежели просто подруга детских игр. Он влюбился в меня. Мои родители всячески поощряли меня сказать ему «да». Ведь они были бедны. А Рамон был единственным наследником своего богатого отца. Кроме того, отец Рамона пообещал сразу после свадьбы помочь моему брату Педро, снабдить его средствами для обучения в университете в Саламанке. Педро очень хотел учиться. Я не была влюблена в Рамона, но я была очень привязана к брату, и мысль о том, что благодаря мне он исполнит свое заветное желание, тешила мое тщеславное сердце.

Я сказала Рамону «да». Началась подготовка к пышной свадьбе. Рамон и его отец отправились в Толедо – покупать подарки для меня и моих близких.

Не могу сказать, чтобы я очень скучала без моего жениха. Но я и не тосковала. К предстоящему браку я относилась спокойно, даже, пожалуй, радовалась. Ведь после свадьбы я буду богата, поселюсь в богатом доме, больше не придется экономить. Я буду заказывать какие захочу кушания, буду покупать дорогие платья, у меня будет несколько карет. Вдвоем со своим супругом я буду много развлекаться, мы поедем в столицу, будем ходить в театры, я буду, как столичные дамы, выезжать в открытой карете на прогулку в парк… Вот каким мечтам я предавалась. Помню, мы с Педро вышли прогуляться вдоль реки. Я оживленно делилась с ним своими мечтами и планами, а он поверял мне свои.

– Я стану ученым, Лусия, – говорил он мне горячо. – Ты еще будешь гордиться мной!

– Да, да! – подхватывала я. – Ты приедешь в Мадрид и будешь сопровождать меня во время прогулок в столичном парке. Ты будешь ехать верхом рядом с моей каретой. Все дамы будут смотреть на тебя, а все кавалеры – заглядываться на меня.

Мы сошли под откос и присели на мягкий песок.

– Как будто мы еще маленькие и играем в прятки, – засмеялась я. – Сверху нас никто не видит.

– Как пустынно на реке, – задумчиво заметил Педро. – Ни живой души.

Он прилег на мягкий песок и положил голову мне на колени. Я тихонько гладила его по волосам.

И до сих пор не понимаю, что тогда приключилось со мной, с нами обоими.

Я наклонилась, надула губы и дунула на его щеку. Он в шутку обхватила меня за шею и поцеловал. Мне это было забавно. Я подумала, что ведь скоро я стану замужней дамой и муж будет обнимать и целовать меня, и я не должна буду никогда отказывать ему. Мне показалось, что мы с братом, как в детстве, играем в «мужа и жену».

Он снова поцеловал меня в щеку, обнял и уложил рядом с собой.

– Мы играем в «мужа и жену», – смеясь, как от щекотки, прошептала я ему на ухо.

– Да, да, – шептал он в ответ и губы его становились все жарче…

Объятия его становились все крепче… Страшный стыд охватывает меня при одной только мысли о том, что случилось в тот день на песчаной отмели. Мы сами не понимали, как это вышло, но мой бедный брат стал моим любовником.

Бедный мой брат, бедная я!

Тотчас же нас охватил ужас. Молча поднялись мы и, отвернувшись друг от друга, оправили одежду.

– Никто не должен знать об этом, – тихо проговорила я.

– Да, – эхом откликнулся Педро. – Никто и никогда. Это затмение, Лусия, это никогда не должно повториться! Сегодня же я уеду.

– Нет, – остановила я его. – Будет странно, если ты вдруг уедешь. Сделаешь это после моей свадьбы.

Домой мы вернулись порознь.

Я хотела, чтобы поскорее возвратился мой жених. Но он и его отец по каким-то своим делам задержались в городе.

Между тем мы, я и Педро, были томимы одним и тем же дьявольским недугом. Мы… Мы жаждали снова слиться друг с другом.

Сначала мы сдерживались изо всех сил. О, если бы мой жених тогда вернулся; возможно, это спасло бы нас… Но он все не возвращался.

Нет ничего страшнее, чем когда человек борется с самим собой. Мы оба, я и Педро, истощили свои силы в этой бесплодной борьбе, и, увы, истощили весьма скоро.

Уже на другой день мы, не глядя друг на друга, отправились на нашу песчаную отмель, под откос. И с тех пор бывали там ежедневно, целую неделю.

Поглощенные преступной страстью, мы уже не думали о том, что нас могут увидеть, не принимали никаких мер предосторожности. Но, кажется, нас никто не видел. Во всяком случае, нам так казалось, мы хотели верить в это.

Наконец вернулись Рамон и его отец. Они осыпали нашу семью подарками. Вообразите себе, что я должна была чувствовать, когда жених почтительно целовал мне кончики пальцев. Он полагал меня чистой невинной девицей, а я… была распутницей. Но надо было терпеть.

Наступил день свадьбы. С утра разгорелось веселье. Съехались гости. Меня одели в подвенечное платье, украсили подаренными драгоценностями. Я была как во сне.

Меня усадили в карету и повезли в церковь. Туда же направились, конечно, жених и его родные. Я в ужасе не знала, что делать.

Да, казалось бы, все обошлось. Никто не узнал о нашем прегрешении. Я стану сегодня почтенной замужней дамой. Мой супруг еще молод и не так уж опытен, я сумею обмануть его, я отуманю его страстными ласками, он не заметит, что я уже потеряла девственность.

Но как я буду жить дальше? Во лжи? Видя, как семья моего мужа осыпает благодеяниями моего порочного брата?

Бедный Педро! Я не виню его. Я хочу винить во всем случившемся только себя. Что же делать? Что делать?.. Карета подъехала к церкви. Меня вывели.

В церкви я стояла рядом со своим будущим супругом. Вышел священник. Начался обряд венчания.

Громкий торжественный голос священника заставил меня вздрогнуть.

– Нет! – громко крикнула я. – Нет! Я не хочу! Не хочу! Я не могу!

По церкви прошел ропот. Бедная моя мать хотела кинуться ко мне.

– Она больна! – закричал мой брат, побледнев, как полотно. – Она больна! Ей дурно!

В церкви женщины начали перешептываться. Я ничего не слышала, кровь страшно стучала в висках. Но я догадалась, о чем они шепчутся. Наверное, они решили, что я отдалась Рамону до свадьбы, что я жду ребенка, и вот поэтому мне и сделалось дурно. О, если бы они знали! Правда гораздо страшнее их обыденных предположений.

Вдруг я заметила, что Педро поспешно пробирается к выходу. Еще секунду назад я не знала, не представляла себе, что же я буду делать, на что решусь. Но увидев, как брат мой трусливо бежит, я воспылала ненавистью к нему.

– Держите его! – крикнула я. – Держите моего брата. Он – преступник! Задержите его!

Множество рук протянулось отовсюду. Педро схватили.

Теперь я стояла одна, словно в заколдованном кругу.

– Я тоже преступница! – задыхаясь, произнесла я. – Я страшная грешница! Мне нет прощения. Мы с братом совершили ужаснейший грех. Мы отдались друг другу. Мы совокупились! Теперь мы – любовники!

– Нет, нет, нет! – Педро бился в чьих-то сильных мужских руках. – Она сошла с ума! Она сумасшедшая! Это неправда!

– Мать может осмотреть меня, – крикнула я. – Она увидит, что я говорю правду!

– Не верьте ей! – кричал Педро. – Я ничего не знаю. Мне неизвестно, когда и с кем она согрешила. Бог покарает ее за то, что она возводит на меня напраслину!

– Бог покарает тебя! – я рванулась к нему.

Мой жених в ужасе отшатнулся от меня. Священник стоял с воздетыми вверх руками.

И вдруг сверкнуло острие кинжала и Педро упал, пронзенный в сердце. Он захрипел, изо рта брызнула кровь. Ужас и жалость мгновенно овладели моей душой. Но у меня не было времени покаяться. С громким воплем отчаяния мой отец, только что убивший моего преступного несчастного брата, бросился с обнаженным окровавленным кинжалом на преступницу-дочь.

И тут я ощутила радость. Вот оно, возмездие! Я упала на колени, рванула платье на груди, обнажила грудь.

– Бей, отец, бей! – крикнула я. – Без промаха!

Мать успела схватить отца за руку и тем самым спасла меня от смерти. Кинжал не пронзил мое сердце. И все же я упала без чувств, тяжело раненая, обливаясь кровью.

Что было дальше, я, конечно, не могла помнить.

Я очнулась в незнакомой комнате. За мной ухаживали. Постепенно я начала поправляться. От служанки я узнала, что нахожусь в доме Рамона, моего бывшего жениха. Но почему? Я решилась спросить ее. Добрая девушка в смущении ответила, что мои родители отступились от меня. Отец проклял меня и заставил мать отречься от дочери. Он взял с нее клятву, что она никогда не будет пытаться увидеть меня. Мать горько плакала, но вынуждена была согласиться. Меня хотели отвезти в больницу при женском монастыре Святой Клары, но Рамон уговорил своего отца, чтобы меня перенесли в их дом. Все сплетничали о них и осуждали их за это. Я поняла, что, должно быть, Рамон, несмотря на мой ужасный грех, все еще любит меня. Но разве я могла теперь ответить на его любовь?

К счастью, он не приходил ко мне. Но я знала, что мне не избежать объяснения с ним. В тот день, когда моя рана окончательно зажила и я встала с постели, в дверь комнаты, где я лежала, постучался Рамон.

Я сразу догадалась, я знала, что это он!

– Входите! – с тревогой произнесла я. Он вошел.

Я стояла перед ним, бледная, трепещущая.

– Лусия! – произнес он и невольно протянул ко мне руки.

– Нет! – отстранилась я. – Нет, Рамон!

– Ты не любишь меня?

– Я недостойна тебя.

– Это не так, это не так, Лусия! Я прошу, я умоляю тебя быть моей женой! Я люблю тебя.

– Нет, – снова повторила я спокойно и решительно. – Нет.

– Но почему, Лусия, почему? За что ты так наказываешь меня?

– Я понимаю, что ты любишь меня, Рамон. Увы, я никогда не любила тебя. Нет, нет, ты вовсе не был мне ненавистен. Я даже с детским удовольствием мечтала о нашей совместной жизни, о том, как мы поедем в столицу, как будет весело и хорошо. Я признаюсь тебе, я без отвращения думала о телесной близости с тобой, о поцелуях и объятиях. Мне даже хотелось этого. Нет, это не то чтобы природная страстность говорила во мне, просто я, как всякий ребенок, поскорее желала стать взрослой и делать все то, что делают взрослые, и что запрещено делать детям…

– Но ведь еще не поздно, Лусия, еще не поздно! – вскрикнул Рамон. – Мы будем счастливы. Для меня ты – все та же милая чистая девочка…

– После того, что произошло? – с горечью спросила я.

– Для меня ничего не произошло. Я все предал забвению. Мы все начнем с самого начала.

– Нет, Рамон, – я горестно покачала головой. – Я ценю твое благородство. Но я не достойна твоей благородной души. Я сама не понимала, не сознавала, что делаю. Я совершила страшный грех, не думая. Но потом, Рамон, потом!.. Целую неделю я грешила осознанно. Моя душа, мое тело загрязнены. Я не смогу быть тебе верной и почтительной супругой. Я знаю это. И не уговаривай меня, умоляю!

– Как же ты намереваешься жить дальше? – спросил мой незадачливый жених.

– Дальше? – переспросила я.

– Я поговорю с твоими родителями, – горячо предложил он. – Я уговорю их снова взять тебя в родительский дом. Если я, твой жених, тот, кто оскорблен более всех, прощаю тебя, то они, родные отец и мать, тем более должны простить…

Он был прав. Он был благороден, он проявлял ко мне невиданное милосердие. На какой-то миг я подумала, а не лучше ли послушаться его. Он уговорит моих родителей. Я вернусь домой. И что дальше? О, конечно, он станет посещать, навещать меня, он будет клясться мне в любви. А я? Пройдет время. Быть может, я сама упускаю свое счастье? Быть может, я еще смогу ответить на его любовь? Правда, меня больно задело то, что он сказал, что прощает меня. А впрочем, как иначе он мог сказать? Что он не считает меня виновной? Но это была бы ложь. Я молча обдумывала, что мне ответить на его предложение. Почувствовав, что я заколебалась, что я вот-вот соглашусь, он простер ко мне руки. На этот раз я отстранилась не так решительно.

– Хорошо, Рамон, – смущенно произнесла я. – Я согласна на твое предложение. Попытайся уговорить моих родителей.

Рамон восторженно улыбнулся и выбежал из комнаты.

Дня два он не появлялся у меня. От служанки, приставленной ко мне, я узнала, что отец Рамона не позволяет сыну видеться со мной.

– Я не в силах противиться твоему желанию во что бы то ни стало жениться на этой девушке, – говорил отец сыну, – хотя я считаю подобное твое решение очень и очень опрометчивым. Девушка эта – падшее создание, и ты не будешь с ней счастлив. По крайней мере я не желаю, чтобы ваши любовные свидания до брака происходили в моем доме.

В ответ Рамон стремился убедить отца, что я – чистое, невинное, жестоко пострадавшее в жизни существо. Но убедить своего отца в этом ему не удавалось. Тогда, желая показать себя все же послушным сыном, Рамон перестал видеться со мной.

Он посетил моих родителей и повел с ними переговоры о моем возвращении в родительский дом. Сначала отец мой даже имени моего слышать не желал, а мать лишь горько плакала. Но постепенно сила любви Рамона ко мне тронула их сердца. Отец уже готов был снять с матери страшную клятву, взять назад свои проклятия. Мать же втайне горячо мечтала о моем возвращении. Как всякая мать, она готова была всегда найти оправдание своему ребенку. И теперь, потеряв сына, она хотела вернуть хотя бы дочь.

Итак, мой отец обещал Рамону подумать. Но в одном мои родители были совершенно согласны с отцом Рамона. Они тоже считали, что я не должна оставаться в доме своего бывшего (а, возможно, и будущего) жениха. Решено было отвезти меня в монастырь Святой Клары. Тем более, что здоровье мое совершенно поправилось.

В карете отца Рамона меня отвезли в монастырь. Этот монастырь я хорошо знала. Когда я была совсем маленькой, мы часто бывали здесь с матерью. А когда я подросла, я целый год прожила здесь. Добрые монахини учили меня грамоте, чтению, счету, вышиванию.

Конечно, даже в монастыре знали, что со мной произошло. Но встретили меня приветливо. Мать-настоятельница отвела мне одну из гостевых комнат. Было оговорено, что я пробуду в монастыре до тех пор, пока родители не возьмут меня домой.

Но внезапно меня одолели сомнения. Когда я увидела мать-настоятельницу, сестер и послушниц, таких чистых и спокойных, мне стало так горько, что я захотела покончить с собой. Должно быть, мать-настоятельница заметила мое состояние и пригласила меня побеседовать с ней наедине.

– Лусия, – ласково сказала она, – ты уже не ребенок. Ты должна сама решить свою судьбу. Не полагайся на других, даже на тех, кто желает тебе добра. Только ты сама знаешь себя и можешь принять решение.

– Рамон любит меня, – сказала я, чувствуя, что голос мой звучит как-то обреченно.

– Я знаю об этом, Лусия.

– Кажется, все на свете знают об этом, – на губах моих появилась горестная улыбка.

– Милая девочка, я скажу тебе горькие слова, но кто-то ведь должен сказать их тебе. Подумай хорошенько. Сможешь ли ты сделать Рамона счастливым?

– Какая невеста может точно знать, что сделает своего будущего мужа счастливым? А если какая и ответит на этот вопрос «да», значит, она еще ребенок.

– Но ты-то не ребенок, – продолжила мать-настоятельница.

– Мне бы хотелось вернуться к родителям, – уклонилась от прямого разговора я.

Мать-настоятельница испытующе посмотрела на меня.

– Возможно, Лусия, я напрасно мучаю тебя. Ступай, отдохни.

Я направилась к двери. Но у самой двери обернулась. Мне вдруг захотелось честного прямого разговора. А до сих пор я не говорила так с этой доброй монахиней.

– Вы полагаете, что лучше мне сделаться послушницей, потом постричься? – спросила я напрямую. Она помедлила с ответом, затем решительно произнесла:

– Да.

Я сама не знала, что ей сказать. В глубине души я ощущала, что она права. Но что-то удерживало меня. Сейчас я не могла согласился с ней.

– Я обязательно подумаю, – я почтительно поклонилась и вышла.

Мать-настоятельница больше не призывала меня для беседы.

Тихая размеренная жизнь в монастыре укрепила мое здоровье. Я успокоилась, а маленькое зеркальце в серебряной оправе говорило мне, что я даже похорошела. Я всерьез обдумывала предложение доброй настоятельницы.

Да, конечно, в монастыре мне будет спокойно, душа моя совсем очистится. Но… Но ведь то мое прегрешение так отдалилось от меня нынешней. Как будто ничего и не было, как будто просто приснился страшный сон. Этот сон вызвал болезнь, смятение души, но вот я проснулась. Все хорошо. Я люблю своего жениха, я буду счастлива…

Но вдруг, в самый разгар подобных мечтаний я видела мысленным взором окровавленного Педро, упавшего на церковный пол, видела своего отчаявшегося отца, вырывающего кинжал из сердца сына, чтобы поразить преступную дочь…

«И это ты хочешь забыть? – спрашивала я себя. – Это ты полагаешь страшным сном? После этого ты собираешься быть счастливой в браке?»

И, устыдившись, я принимала твердое решение о послушничестве и пострижении.

«Не буду медлить, – шептала я. – Завтра же объявлю о своем решении настоятельнице».

Я вскакивала с постели, босая, желая помолиться перед изображением Пресвятой Девы, так тихо и кротко склонившей голову над Божественным младенцем.

Окно моей комнаты выходило в сад. Весна была в самом разгаре. Я спала с открытым окном. Цветы струили благоухание. Было так хорошо. Глядя на Пресвятую Деву и младенца Иисуса, я вдруг ощущала наплыв грешных мыслей…

Да, я уже созрела. Я больше не была девочкой, полуребенком. Я стала женщиной. Если прежде я по-детски грезила о развлечениях и нарядах, то теперь я видела себя с младенцем на руках. Невольно я поддавалась грешным порывам и мечтала о поцелуях и объятиях. При этом, о ужас! – я невольно уже пыталась представить себе, какими будут ласки Рамона, будут ли они похожи на ласки Педро…

Тут я в ужасе осознавала свою греховность, бросалась лицом в подушку, закрывала глаза.

Чистая, прохладная монастырская постель холодила под сорочкой мое горячее тело. Тело женщины.

Я переворачивалась на спину, спускала с плеч сорочку, трогала свои груди. Еще недавно совсем еще полудетские, маленькие, словно бутоны, теперь, мне казалось, они налились какой-то жаркой спелостью, отяжелели. Они были как бы сами по себе, отдельно от меня.

Они жаждали мужской руки, крепких сильных пальцев, которые бы ласкали их, сдавливая, сжимая; они жаждали губ, которые бы целовали их бесчисленными поцелуями, и при этом бы чуть кололись молодые усы…

Эти воображаемые ощущения доводили меня до настоящего исступления.

Я изо всех сил сжимала бедра, запрокидывала голову… Я облизывала указательный палец, гибкий и длинный, и вот он уже проскальзывал в щелистые влажные и мягкие ходы междуножья. Там он увлажнялся сильнее… Я еще сильнее сжимала бедра… Но наслаждение не могло быть полным. Моему междуножью нужен был сильный крепкий мужской орган. Только мужчина мог удовлетворить мою распаленную плоть, я сама не в силах была сделать это…

Я засыпала, забывалась сном и просыпалась в смятении. Меня будило утреннее пение соловья. Мое тело изнывало в тоске по мужскому живому телу. Я хотела просыпаться рядом с молодым, сильным и красивым мужчиной, прикладываться нежными полными губами к его округлому мускулистому плечу… Я не думала теперь ни о Рамоне, ни о Педро… Мне безумно хотелось отдаваться мужчине, я жаждала мужской ласки… Я даже не думала о браке, поглощенная этими нахлынувшими на меня ощущениями…

Однажды я подумала серьезно о себе, о своих ощущениях, и вот что решила. Я должна поскорее выйти замуж за Рамона. Я не гожусь в монахини. Я умру, если мужчина не будет овладевать моим телом. Скорее бы Рамон уговорил моих родителей! А тогда уж я дам ему понять, что хочу стать его женой.

В сущности, мне было все равно: Рамон или какой-то другой человек. Меня не занимал его характер, я даже не могла вспомнить, какое у Рамона лицо…

Между тем за мной никто не приезжал. Я умирала от нетерпения. Удалось ли Рамону уговорить моих родителей? В конце концов, если даже они и не согласны взять меня обратно домой, это вовсе не означает, что Рамон не может жениться на мне. Да, мы поженимся.

Как можно скорее. Сделаю ли я его счастливым? Да! Не знаю, что называет счастьем старая девственная настоятельница, но я дам ему счастье моего юного, уже расцветшего и созревшего для мужских ласк тела, счастье моих налитых грудей, моих округлых ягодиц и нежного живота. Я дам ему это счастье телесной любви, я рожу ему детей. Решено!..

Миновало еще несколько дней. Рамон не ехал в монастырь, никаких известий от моих родителей или от его отца не было.

Я начала сильно тревожиться.

«А вдруг против меня составили заговор? – волновалась я. – Вдруг мои родители, сговорившись с отцом Рамона, решили держать меня здесь до тех пор, пока я не соглашусь стать послушницей, а потом принять постриг? Они могли услать Рамона под каким-нибудь предлогом, он такой наивный… Но почему ты с такой снисходительностью называешь его наивным? – спросила я себя». И замерла.

Да, я знала ответ. Ответ коварно угнездился в глубине, в самой глубине моей души. «Ты снисходительно называешь его наивным, потому что он верит тебе, верит в твою честность, в твою невиновность, в саму эту возможность почтенной супружеской жизни с тобой».

Я нахмурилась.

«А что во мне непочтенного? – дерзко убеждала я себя. – Чем я хуже любой другой женщины? Или эти притворные скромницы никогда не ложатся в одну постель со своими мужьями, а то и с другими кавалерами? Я в сто раз чище и лучше их, потому что я обо всем этом говорю искренне!..»

Боже! Зачем я тогда не открылась матери-настоятельнице? Зачем не рассказала ей обо всем? Зачем не испросила доброго совета?

Вместо этого я упивалась своей греховностью, коснела в грехе…

Я твердо решила передать Рамону весточку. Но как? Идти по торной дороге греха всегда проще, нежели ступать по тернистой тропе добродетели. Простолюдины грубо, но верно говорят, что свинья всегда найдет грязь. Так можно было сказать и обо мне.

В ту весну в монастырском обширном огороде было много работы. Монахини усердно трудились, но сами справиться не могли. К тому же среди них были старые и немощные. Тогда мать-настоятельница пригласила нескольких сельских девушек, чтобы они работали на огороде за поденную плату. Монахини хорошо оплачивали их работу и к тому же кормили.

Я не была послушницей и не должна была работать. Теперь я часто сержусь на мать-настоятельницу за ее мягкость. Почему она не принудила меня сделаться послушницей? Почему не утомляла мое грешное тело, мои руки работой? Ведь это могло бы отвлечь меня от греховных помыслов и побуждений. Но ведь она сама предупредила, что решить свою судьбу могу только я сама. Потому она и не принуждала меня.

Но однажды утром я пришла на огород и принялась за работу вместе со всеми. Сестры встретили меня приветливо. Работа мне даже понравилась. Видно, это в моем характере, в моей натуре – всем своим существом предаваться чему-либо. Так я отдалась работе, забыв сначала, с какой целью пришла сюда. О, если бы я навеки позабыла об этом!

Но нет, не позабыла. Настало время полдничать. Сельские девушки сели чуть поодаль от монахинь. Это было признаком почтительного отношения. Я постояла, словно бы раздумывая. Затем сделала вид, будто наконец решилась присоединиться к сельчанкам.

Я подсела к ним. Начала есть. Они ели скромно. Я представила себе, что, должно быть, когда они полдничают у себя, во время полевых работ, то шутят, пересмеиваются, болтают о парнях. Ах, как мне хотелось туда, в мир, который представлялся мне миром любви, веселья, счастья…

Я начала исподволь разговаривать с девушками. Они отвечали. Кажется, они не поняли, кто я. А может, и вовсе не знали о моем позоре.

Но постепенно мы разговорились, и когда кончили полдничать, я пошла работать рядом с ними. Я выбрала одну девушку, которая показалась мне добродушной. Два дня я работала с ней рядом, начала вести с ней доверительные разговоры. Я сказала, что у меня есть жених и я скоро выйду замуж. Она, в свою очередь, призналась, что у нее есть жених и она ждет свадьбы. Я раздумывала, рассказать ли ей о моем страшном грехе, и если рассказать, то как. Подумав, я решила, что лучше все же рассказать. Ведь если она согласится исполнить мою просьбу, то ей, конечно, могут насплетничать обо мне.

И тут моя новая приятельница сказала такое, что сразу облегчило мою задачу. Она призналась, что недавно отдалась своему жениху, и, даже, возможно, ждет ребенка.

– Но даже если это и так, я не боюсь, – закончила она свое признание. – Свадьба все прикроет!

После такого мне легче было рассказать о себе. Конечно, рассказывать правду я не собиралась. А рассказала вот что.

– Наверное, ты слыхала обо мне. Обо мне много сплетничают… – Девушка ничего не слыхала, тем интереснее ей было что-то услышать, я стала говорить дальше, – Бог знает, что обо мне болтают, а ведь я ни в чем не виновна. Конечно, со мной случилось страшное, но моей вины в том нет…

– И после этих вступительных слов я рассказала о том, как брат изнасиловал меня, хоть я и сопротивлялась отчаянно.

Так я очернила память несчастного Педро. Я понимала, знала, что поступаю дурно, но однажды вступив на путь порока и лжи, я уже не могла остановиться. При этом я уверяла себя, что пока ложь для меня неизбежна и необходима. Я говорила себе, что как только пройдет эта смутная полоса моей жизни, как только я выйду замуж за Рамона, я сразу же сделаюсь достойной женщиной. Тогда я еще не знала, как быстро человек привыкает улаживать свои дела с помощью обмана и недостойных поступков.

Моя новая приятельница принялась сочувствовать мне. Еще бы! Ведь она и сама согрешила. Слово за слово, и вот я уже попросила ее отнести мою записку Рамону. Она согласилась. Я видела, что она не выдаст меня.

В монастыре за мной, в сущности, не было никакого надзора. Сейчас я порою жалею об этом, но в то же время осознаю, что, да, конечно, подназорные люди имеют меньше возможностей для совершения преступлений, но не потому что они более нравственны, а просто потому что боятся наказаний. Они даже плохо понимают, что такое нравственность, ведь они несвободны и не отвечают за себя. А свободный человек должен все решать сам. И эти свободные решения – самые ценные, когда речь идет о чем-то хорошем, и самые печальные – когда в итоге совершается дурное. Настоятельница хотела, чтобы я была свободным человеком. Поэтому она не стесняла меня. Я могла свободно ходить по саду, который был очень большим.

Я написала Рамону, чтобы он пришел в сад на указанное мною место после полуночи. Моя новая товарка передала ему мою записку, это оказалось делом нетрудным.

Разумеется, я засыпала ее вопросами. Я выспрашивала о Рамоне, как он выглядит, чем был занят, как она передала записку. Девушка рассказала, что подождала у его дома. Было утро и он вышел, чтобы отправиться в церковь к утренней службе. Рядом с ним шел его отец. Но девушка не растерялась. Она окликнула Рамона:

– Сеньор!

Тот оглянулся.

Девушка сделала ему знак подойти. Рамон попросил отца подождать немного и подошел к ней. Тут-то она и ухитрилась сунуть ему мою записку, шепнув: «Это от вашей невесты». После этого девушка повернулась и пошла прочь. Рамон даже не успел сказать ей хоть что-то, спросить о чем-то. Он быстро вернулся к отцу, тот спросил, чего хотела девушка. Рамон смущенно ответил, что она спрашивала, не нужно ли им парное молоко.

– Но у нас есть молочница. Она почти каждый день приходит, – заметил отец.

– Так я этой девушке и сказал. – Рамон смущенно пожал плечами.

Девушка, которая встала за домом, все это видела и слышала.

– Однако она хитра, – продолжал отец Рамона. – Не стала обращаться ко мне, старику, подошла к тебе, красивому молодому человеку.

Рамон кивнул и снова пожал плечами.

Я немного побаивалась, что теперь эта девушка как бы получила право на мою откровенность. А мне вовсе не хотелось откровенничать с ней. Но, к счастью, работы на огороде через пару дней закончились, и молодые сельчанки больше в монастырь не приходили.

В тот день я легла пораньше, мне хотелось поспать, чтобы к приходу Рамона быть еще свежей и красивей, чем всегда. К полуночи я проснулась и вышла в сад. Луна ярко светила, цветы чудесно благоухали. Я не спеша пришла на условленное место. Было еще рано. Рамона еще не было. Я подумала, что он еще, пожалуй, зазнается, если увидит, что я явилась раньше назначенного мною срока и с нетерпением жду его. Поэтому я ушла на другой конец сада.

Я сделала еще несколько кругов и снова вышла к условленному месту. Не могу сказать, чтобы я очень уж волновалась. Я была уверена, что Рамон будет ждать меня. Так и оказалось. Он ждал. Он приехал верхом, привязал коня у ограды, а сам через ограду перелез.

Когда я увидела его, мне стало весело. Я разом позабыла все свои тревоги. У него был вид любящего и преданного жениха, готового исполнить все мои прихоти. Я радостно приблизилась к нему. Он протянул руки. Но я отошла и притворилась обиженной и печальной.

– Что с тобой, Лусия? – встревоженно спросил он. – Что случилось?

– Странно, что именно ты спрашиваешь меня об этом, – я приложила кончик пальца к уголку глаза, будто стирая слезинку. – Ничего не случилось. Если, конечно, не считать того, что я больше не нужна тебе. Ты разлюбил меня.

– Но почему, Лусия, дорогая? Почему ты так решила? Я люблю тебя больше прежнего и страшно тоскую в разлуке с тобой!

– Тоскуешь?! Вот уж не могу поверить! – Я продолжала разыгрывать из себя обиженную. – Значит, именно поэтому ты заставляешь меня первой назначать тебе свидания! Теперь у тебя есть полное право сомневаться в моей нравственности…

– Лусия! Как ты можешь такое говорить?! Я не приезжал к тебе просто потому что не хотел нарушать обещание, данное мною моему отцу и твоим родителям!

– Вот как! А я видишь, настолько безнравственна, что ради любви к тебе готова нарушить какие угодно обещания, – он просиял, а я продолжила, ободренная его сияющей улыбкой: – Ах, Рамон! Ведь нет ничего дурного в том, что мы делаем сейчас. Если мы иногда будем встречаться и беседовать, разве это дурно? Ведь это дозволяется всем женихам и невестам.

Я позволила ему обнять меня. Это было очень приятно – вновь оказаться в крепких мужских объятиях. Я подумала, что буду счастлива с Рамоном.

– Но расскажи мне, – попросила я, уже мягко, – расскажи мне, как мои отец и мать. Согласны ли они простить меня?

– Все не так-то просто, – Рамон вздохнул. – Мать, конечно, согласна. Она любит тебя по-прежнему и очень хочет видеть. Она не против нашего брака и готова сделать все, лишь бы ты была счастлива. А вот отец…

– Что отец?

– Он еще не высказал своего окончательного решения. Я буду с тобой откровенным. Пока он считает, что тебе лучше постричься в монахини. И мой отец горячо его поддерживает в этом его убеждении.

Рамон напряженно замолчал. Я искренне огорчилась.

– А ты? – спросила я. – Каково твое решение?

– Мое решение тебе давно известно, – твердо произнес Рамон. – Я добьюсь согласия на наш брак.

Повинуясь искреннему порыву, я обняла его и поцеловала. Все-таки я была еще совсем неопытной, и поцелуй пришелся не в губы, а в щеку.

Рамон смотрел на меня, глаза его сияли восторгом и любовью.

– Ты впервые поцеловала меня, – сказал он.

Мы сели на траву. Я склонила голову к нему на плечо.

– Ах, Рамон! В конце концов, если мои родители не согласятся, мы можем бежать и обвенчаться тайно. Когда мы вернемся уже обвенчанными, никто больше не станет противиться нашему браку.

– Не будем спешить…

– Но почему? – перебила я. – Разве тебе не хочется, чтобы я скорее стала твоей?

– Конечно же, хочется! Но я не хочу тайного венчания. Я хочу, чтобы мы вступили в церковь открыто и торжественно. Я хочу, чтобы ты, моя любимая жена, пользовалась всеобщим уважением… Потерпи еще немного, Лусия, я добьюсь своего. Родители позволят нам пожениться.

– Ах, Рамон! Сколько в тебе благородства, честности, чистоты. Как мне хочется быть достойной тебя!

На этот раз я не играла, не кокетничала, я говорила совершенно искренне. Я чувствовала, что искренне люблю Рамона.

Мы начали обниматься и целоваться, но ничего дурного не совершали. Между тем небо посветлело, близилось утро. Пора было расставаться. Мы простились и уговорились, что Рамон будет приезжать в монастырь через день.

Трудно описать мое состояние. Мне было так весело, так радостно. Все вокруг виделось мне таким праздничным, чистым, солнечным. И я сама была чистой, легкой, доброй ко всем. Я была Счастлива.

Рамон приезжал еще два раза. Наши свидания проходили чудесно – объятия, поцелуи, доверительные беседы. Рамон настойчиво продолжал уговаривать моих родителей и своего отца. Он чувствовал, что они вот-вот окончательно согласятся.

И он оказался прав.

В третье наше свидание, когда я увидела его, он бросился мне навстречу, схватил меня в свои крепкие добрые объятия и закружил.

– Согласны! Они согласны! – запел он.

– Тише, Рамон, умоляю! – я смеялась, не пытаясь вырваться из его рук.

Наконец он отпустил меня, но так неловко, что мы оба упали на траву. Я продолжала смеяться. Платье мое откинулось, обнажив стройные ноги в темных тонких чулках. Не владея собой, Рамон начал целовать мои ступни, щиколотки… Вот его губы уже жгли мне бедра…

Но внезапно он, словно очнувшись, резко откачнулся.

– Что, Рамон? – спросила я, приподняв голову, голос мой звучал беззащитно и разнежено.

Меня даже немного испугало это его резкое движение.

– Ты не любишь меня? – прошептала я, прижимая губы к его уху, затем к щеке.

Он мягко отстранил меня.

– Я очень люблю тебя, Лусия, очень. Именно поэтому мне сейчас лучше уйти.

– Но почему, Рамон, почему?

(Теперь настал мой черед вопрошать: «Почему?»)

– Потому что я хочу, чтобы наши отношения были честными и чистыми. Ты станешь моей, когда перед лицом Бога мы станем мужем и женой. О, тогда ты увидишь, поймешь, почувствуешь, как сильно я люблю тебя!

– Но, Рамон! – сидя на траве, я обхватила его за плечи. – Разве мы не любим друг друга? Разве наша любовь не дает нам права на близость? Родители согласились – разве это не знак того, что само небо благословляет наш союз? Я люблю тебя. Почему мы должны медлить? Ради чего? Ради соблюдения каких-то условностей, придуманных ханжами? Я откровенна с тобой. Я не притворяюсь, не скрываю своих желаний. Я хочу стать твоей женой, сейчас, здесь. Ты чувствуешь, как мягка трава, как благоухают цветы и поют птицы! Я люблю тебя!..

В едином порыве, овладевшем нами, мы сжали друг друга в объятиях…

Страстные жгучие поцелуи, несвязные нежные слова, объятие, преисполненное мучительной нежности… И наконец – самые сладкие мгновения…

Жаркая смелость пронизала все мое существо. Я дарила наслаждение, я это знала. Я хотела получать наслаждение каждой мышцей, каждым мускулом своего тела. Я сжимала сильными пальцами упругий член, я припадала к нему, впитывая с жадностью что-то сладкое, влажное…

Сколько времени прошло? Не помню. Я приходила в себя после любовного забытья. Я лежала на траве, мне было мягко. Ночь была теплая. Мне хотелось, чтобы теперь Рамон благодарно и нежно ласкал меня, бережно гладил теплыми ладонями. Мне вдруг стало так не хватать этого тепла его тела. На миг мне даже почудилось, что его нет, он ушел, покинул меня. Но ведь этого не может быть! Именно теперь он должен полюбить меня по-настоящему, должен понять, почувствовать, как я люблю его. Теперь, теперь разгорится наша любовь.

Я приподняла голову. И тотчас увидела его. Он стоял, выпрямившись, спиной ко мне. В этом было что-то странное. Почему он так стоит? Почему он не рядом со мной, почему не ласкает меня, не благодарит нежно?

Я вдруг почувствовала неловкость в его присутствии. Я села, быстро одернула завернувшееся платье. Я оробела. Я хотела позвать его и боялась.

Прошло, должно быть, несколько минут, но мне чудилось, будто миновало ужасно много времени. Я сидела на траве, оробевшая, смущенная. Наконец Рамон обернулся. Меня поразило его лицо. Он выглядел мрачным, задумчивым, опечаленным.

– Рамон, что с тобой? Ты сердишься на меня? За что? – я вскочила, хотела было броситься к нему, и тут только заметила, что и верхняя часть платья у меня в беспорядке, грудь обнажилась. Я попыталась застегнуть пуговки, но они были оборваны. Это сделал Рамон. Это он обнажил мою грудь, разорвал платье. Я неловко остановилась, прикрывая обеими руками грудь.

Рамон отвел глаза.

Я почувствовала, как меня охватывает внутренняя дрожь.

– Лусия, – глухим голосом обратился ко мне Рамон, – Ты должна понять меня. Я благодарен тебе за то, что сейчас, только что произошло. Я понял, что мой отец был прав. Мы не были бы счастливы в браке. Выслушай меня. Я буду говорить с тобою откровенно и заранее молю о прощении. Я старше тебя, я зрелый мужчина. Мне приходилось иметь дело с женщинами. Только что ты отдалась мне, как отдавались мне продажные женщины…

Я слабо вскрикнула.

– Нет, нет, я не хотел оскорбить тебя! – воскликнул Рамон. – Я знаю, твои ласки были искренними. Но увы, твоя страстность – это страстность куртизанки. Ты сама еще не осознала этого, но верь мне, это так. Сейчас я говорю с тобой как человек, который продолжает питать к тебе дружеские чувства, который жалеет тебя. Такие женщины, как ты, не способны к супружеству. А мне в моей будущей супружеской жизни не нужны измены, скандалы и мучения. Пусть моя супруга будет менее страстной, зато достойной и скромной. Более того, Лусия, я полагаю, твой брат не виновен. Твоя страстность пробудилась бы рано или поздно. Страстность такого рода приносит лишь горе. Женившись на тебе, я сделал бы себя несчастным. Ты можешь мне возразить, можешь говорить, что я недостаточно люблю тебя. И скорее всего ты права. Я действительно не настолько люблю тебя, чтобы вместе с тобой терпеть жизнь, полную страстей, порока и даже преступлений. А любой, кто пожелает жить с тобой, будет жить именно так. Прости меня, если сможешь. Я больше не буду видеться с тобой. То, что сейчас произошло между нами, останется тайной. Я предлагаю тебе просто объявить своим родителям, что ты все же решилась уйти в монастырь…

Трудно определить все чувства, которые я испытала, слушая эту разумную речь, – унижение, боль, гнев, отчаяние… Внезапно я подумала о том, как ужасен мир, в котором я живу. Отец мой убил сына, пытался убить дочь, но он оправдан, на него даже смотрят как на справедливого мстителя за поруганную честь. А меня унижают, мне мстят, меня презирают и мучают всего лишь за то, что природа наделила меня страстной натурой…

– Не тревожьтесь, Рамон! – я опустила руки, открыв обнаженную грудь. – Я никому не скажу, что вы стали моим любовником. Найдите себе кроткую целомудренную невесту и вступите в добропорядочный брак. А я сама устрою мою жизнь. Скажите моим родителям, чтобы они не искали меня…

– О, Лусия! – он невольно сделал движение навстречу мне, я отшатнулась почти с отвращением. – Лусия, вы не должны… Не вступайте на путь порока, Лусия!..

– Почему вы так печетесь о моей нравственности, Рамон? Вы не хотите, чтобы я следовала своей страстной природе? Или это говорит в вас собственник? Вам не хочется, чтобы ваша любовница стала еще чьей бы то ни было любовницей? Но у вас нет никаких прав на меня!

– Лусия, Лусия! Почему ты не хочешь, чтобы мы расстались друзьями? Чем я провинился перед тобой? Неужели ты хотела бы, чтобы я притворялся и лгал?

Я молчала.

– Если ты не хочешь возвращаться к родителям или оставаться в монастыре, возьми хоть это, – он отцепил с пояса кошелек и протянул мне.

– Это первая плата, которую я получаю за свою продажную любовь? – надменно спросила я.

– Лусия! Я просто хочу помочь тебе. Я не хочу, чтобы ты оставалась без всяких средств…

– Уйди, Рамон. Я знаю лишь два состояния души: любовь и нелюбовь. Если один человек не любит другого, находит в нем недостатки, замечает его ошибки, значит, это нелюбовь. И не надо обманывать самого себя и уверять себя, будто ты искренне стремишься помочь другу или любовнице, указывая им на их недостатки и дурные свойства. Когда человек любит, он просто не может видеть в том, кого он любит, ничего дурного, ничего такого, что следует изживать, исправлять, в чем нужно каяться… Ты не любишь меня. Я не виню тебя. Можно или любить или не любить. Третьего не дано. Прощай!

– Прощай! – он наклонился и положил кошелек на траву. Затем быстро подошел к ограде и легким рывком перебросил наружу свое сильное стройное тело.

Я не заплакала. Я еще некоторое время стояла. Светало. Моей обнаженной груди сделалось прохладно. Я решила вернуться в свою комнату. Я посмотрела на кошелек, лежавший на траве, и… наклонилась и подняла его. Деньги мне действительно понадобятся.

Я вошла к себе и села на постель. Надо было на что-то решиться. Вернуться к родителям? Нет. Остаться здесь? Зная, что Рамон так близко, в городе… Нет… Я вовсе не чувствовала себя порочной, развратной. Теперь, сейчас не чувствовала. Но что же мне делать? Куда идти? Я задумалась. Как быть? На что решиться? Разжигать в себе страстность? Попытаться выйти замуж? Как я смогу добиться этого? Одинокая, нищая… Я сделаюсь легкой добычей для соблазнителей… Пожалуй, еще начну переходить из рук в руки. Пройдет совсем немного времени, и я и вправду стану продажной женщиной… Нет, я не такая… Но что же делать? Что же делать?

Все-таки остаться в монастыре. Но только не здесь, не здесь. Я вспомнила, что младшая сестра моей матери давно, еще будучи совсем юной девушкой, постриглась в монахини. Это произошло не вследствие какой-то романтической истории или крайней набожности, а просто потому что семья была бедна и не могла наделить приданым обеих дочерей. Несколько раз мы с матерью ездили к ней в монастырь Святой Катарины под Мадридом. Я решила отыскать ее. Она поможет мне принять постриг в этом монастыре.

Но тогда мне предстоит дальний путь. И лучше проделать его в мужском костюме. Но как раздобыть мужской костюм?

Я понимала, что мне надо спешить. Ведь скоро родители могут прислать за мной. Ведь они согласны на мое возвращение домой…

Снова я заколебалась. А может быть, вернуться к родителям? Побыть у них, утешить мать. Потом стать послушницей здесь, в монастыре святой Клары. Но моя мятежная страстная натура оказалась сильнее. Я выбрала трудный путь…

Тут же я надумала, где мне взять мужской костюм. Ведь поблизости в деревне жила та самая девушка, что помогла мне увидеться с Рамоном. Я быстро переоделась, накинула плащ с капюшоном и отправилась в деревню. Обратно в монастырь я возвращаться не собиралась.

В деревне я отыскала свою прежнюю товарку. В ее доме деятельно готовились к свадьбе. Она узнала меня и обрадовалась. Тотчас принялась расспрашивать меня о моих делах.

– Увы, – сказала я, – мои родители и отец моего жениха не дали согласия на наш брак. Поэтому мы решили венчаться тайно. Мой жених будет ждать меня в условленном месте. Но мне нужен мужской костюм и конь, чтобы меня не узнали.

У меня были деньги, которые оставил Рамон. Сумма оказалась значительная. Девушка уладила покупку коня, кинжала и одежды. Ей помог в этом ее жених, с которым она поделилась моими замыслами. Вскоре у меня уже было все, необходимое мне. Когда я, переодетая, вышла из дома, чтобы уехать, моя приятельница дружески простилась со мной. Я заметила, что ее жених окинул меня взглядом насмешливым и плотоядным. Неужели Рамон и его отец правы? Неужели я порочна по натуре и могу пробуждать в мужчинах лишь порочные мысли и чувства?

Но мне уже некогда было задумываться над этим. Я вскочила в седло и выехала на дорогу. Еще в детстве я выучилась вместе с братом верховой езде и полагала, что теперь мне не так уж трудно будет выдавать себя за юношу…

Глава сто сорок вторая

Селия была так увлечена своим рассказом, что даже не смотрела на меня. Между тем меня охватил ужас. Прежде я никогда ничего подобного не испытывала. Что же это было?

Я испугалась за свою дочь. Неужели все, что она сейчас здесь рассказывает, имеет отношение к ее собственной жизни? Откуда ей известны такие подробности о любви, о близости между мужчиной и женщиной? Неужели она сама… Нет, даже выговорить мне страшно… Но, в сущности, почему? Ведь я хорошо знаю, что такое мужская любовь, да и не только мужская… Тогда почему же меня повергает в такой ужас одно только предположение, что моя дочь была близка с мужчиной? Да что там! Мне неприятно думать даже о том, что молодой человек мог поцеловать, обнять ее. Да какое там обнять! Я вспомнила одно место из ее красочного повествования. Откуда ей известно, как девушка может удовлетворить себя сама, в одиночестве? Неужели она сама и это… Я пыталась успокоить, одернуть себя. Разве я, маленькая девочка, не сжимала бедра по ночам, разве не совала палец в запретное место? Однажды утром тетя Сара, моя приемная мать, застала меня за этим занятием, пребольно высекла и несколько дней посыпала мои пальцы солью. Этими наказаниями она добилась того, что я поняла, чудесной игрой надо заниматься втайне. Но Господи, неужели Анхелита… Как она могла допустить такое? Она плохо воспитала мою дочь. Это потому что моя девочка ей чужая. Она позволила развратить моего ребенка, она не заботилась… Вот ведь юная Ана совсем другая…

Но как глупо я рассуждаю! Анхелита… Видно ведь, что Анхелита все силы кладет на воспитание детей…

Но почему, почему, почему?.. Я любила много раз. Я знаю, какое это наслаждение – испытывать самые разнообразные любовные отношения. Но для своей дочери я вовсе этого не желаю. Я хочу, чтобы она была чистой, целомудренной, чтобы ее торжественно обвенчали в церкви с прекрасным и достойным молодым человеком, который всегда будет любить ее, а она – его, и они никогда не покинут друг друга. Я хочу, чтобы она потеряла девственность в первую брачную ночь на красивой супружеской кровати под балдахином…

Нет, я не могу понять себя…

Селия замолчала, перевела дыхание.

– Селия! – я хотела, чтобы мой голос звучал строго и требовательно, но вместо этого заговорила отчаянно встревоженным, почти плачущим голосом. – Селия, что это такое, то, что ты мне сейчас рассказала? Откуда это? Откуда ты знаешь столько дурного? Кто учил тебя? Ты делала все это? Говори! Скажи мне правду! Слышишь! Не мучай же меня! – я разрыдалась.

Девушка смотрела на меня с испугом и изумлением. Но мои отчаянные слезы, кажется, воздействовали на нее сильнее, нежели могли бы воздействовать строгость и требовательность.

Она села ко мне и обняла меня.

– Мама! Ну мама. Не плачь. Со мной ничего такого никогда не было. Ну совсем, совсем ничего. Я клянусь тебе! Я никогда ни с кем не целовалась, никогда!..

– И то, с пальцем… туда… тоже не делала? – хриплым, прерывающимся от слез голосом спросила я.

– Нет! Мама Анхела однажды увидела, когда мы были маленькие, что мы с Аной так играем и не разрешила нам. Она сказала, что от этого можно заболеть, сойти с ума и даже умереть.

– Но ты-то, кажется, знаешь, что ничего этого не случается!

– Но мы никогда этого не делали. Мы не хотели огорчать маму Анхелу. Ну я клянусь тебе! Клянусь Мадонной!

– Но кто, кто тебя научил? Откуда ты все это знаешь?

– Меня научили разные книги. Я люблю читать. А знаешь, какая библиотека у нас! Я умею читать на разных языках. И по-латыни, и по-гречески, и по-английски! Мама говорит, что если бы я родилась мальчиком, я стала бы ученым человеком! Жаль, что девушкам нельзя учиться в университете! А правда же, то что я рассказала, ничуть не хуже истории о прекрасной Диане сеньора Лопе де Вега?

– Да нет, твоя ужасная сказка больше напоминает мне итальянцев – Аретино, Макиавелли, Боккаччо…

– О, Боккаччо – это такое чудо!

– И почему только тебе позволили прочесть его книги!

– Мама и отец позволяют нам читать все, что мы захотим, – серьезно сказала она. И я почувствовала, что она любит своих родителей и может рассердиться на меня, если я стану осуждать их.

– Да, конечно, они правы, – поспешила согласиться я; впрочем, я уже немного успокоилась и была и в самом деле согласна с воспитательными методами Анхелиты и Мигеля.

– Но все-таки, как ты считаешь, – допытывалась дочь, – у меня хорошо получилось? И ведь это был почти экспромт.

– Селия, если бы не ты это рассказывала, я бы даже слушала с удовольствием, – откровенно призналась я. – А так ты просто напугала меня. Я подумала, что ты сама, не дай Бог, пережила что-нибудь такое страшное и противное.

– Значит, все получилось очень убедительно. Но все-таки я хотела бы все это записать. У тебя здесь есть письменные принадлежности?

– Найдутся, – я вздохнула. – Но ты сначала расскажи мне, что с тобой приключилось дальше на том постоялом дворе…

– Ах, правда, надо же тебе дорассказать! Ну вот… Я рассказала дамам эту историю, чтобы объяснить им, как я очутилась ночью одна на постоялом дворе и в мужском костюме. Обе, и сеньора Мерседес и сеньора Вероника, принялись меня жалеть и даже пригласили в свою карету и обещали довезти до Мадрида. Но я вежливо отказалась и снова попросила их, чтобы они помогли мне выручить моего коня.

Они постучали в ворота. Хозяин отпер.

– Вот этот молодой человек выбрался из вашего гостеприимного дома прогуляться перед рассветом, – жеманно проговорила сеньора Мерседес. – Теперь он собирается уезжать и хотел бы вывести из вашей конюшни своего коня.

– Пусть выводит, – отвечал хозяин и жестом пригласил меня войти.

– Мы тоже войдем, – сказала сеньора Вероника. – Мы хотели бы отдохнуть и перекусить, а потом поедем дальше.

Я подумала, что она вовсе не собирается останавливаться здесь, просто обе добрые сеньоры не хотят оставлять меня одну.

Я прошла на конюшню. К счастью, конь мой был накормлен. Я весело похлопала его по крупу. Сейчас я буду свободна, совсем свободна. Но вдруг я услышала голоса.

Переговаривались совсем близко. И то, что я услышала, испугало меня. Во-первых, оказалось, что сеньоры Вероника и Мерседес вовсе не женщины, а переодетые женщинами мужчины. Потом я поняла, что мои ночные соседи вовсе не приняли меня за девушку, то есть, за то, чем я на самом деле и являюсь. Наоборот, они поверили, будто я – мальчик.

Это вообще оказался странный постоялый двор. И хозяин, и его гости, они все были из тех мужчин, которые спят с мужчинами. Они хотели меня изнасиловать, потому что поверили, будто я мальчик. Но то, что я услышала потом, не понравилось мне еще больше.

Зачем я только открылась мнимым сеньорам Веронике и Мерседес, что я девушка! Теперь они называли меня сумасбродной девчонкой, которая плетет невесть что. В отличие от тебя, они, кажется, не поверили моей занимательной истории. В конце концов они стали предлагать хозяину запереть меня до прихода какого-то человека, который должен был решить мою судьбу. Должно быть, какой-то их главарь. Но мне это вовсе не улыбалось. И тогда я решила действовать.

Я вывела коня из стойла, села, шагом подъехала к воротам конюшни. Совсем близко. Неужели меня успели запереть? Я с силой толкнула ворота обеими руками. Створки распахнулись. Мои будущие тюремщики стояли поодаль. Но ворота, которые вели на дорогу, уже были заперты, я это заметила. Щеколда была задвинута.

Увидев меня, все немного растерялись. Мнимые дамы теперь показались мне еще более комичными. В один миг я подскакала к воротам, откинула щеколду, распахнула ворота и быстро выехала на дорогу. И помчалась! Но они не погнались за мной. Вот и все! – Селия улыбнулась.

Я знала, что в Испании строго карают за мужеложство. Впрочем, возможно, эти люди подумали, что Селия и сама скрывается, и потому не в ее интересах доносить на них. А может, они полагались на чье-то высокое покровительство. Ведь говорили они о каком-то человеке, который мог принимать решения. Этим человеком мог вполне оказаться Теодоро-Мигель. Хотя… Зачем ему покровительствовать сомнительным личностям? А, впрочем, кто знает… Возможно, они – тайные агенты инквизиции, оттого и не так уж опасаются… Если, конечно, Селия сказала мне правду. Но похоже, что так оно и есть.

– Ты сейчас правду говоришь мне или снова сочиняешь? – спросила я.

– Нет, сейчас – правду.

– Тебе повезло. Но я бы не хотела, чтобы ты и дальше вела себя так. Мне придется поговорить с Анхелой, хотя ты, наверное, сочтешь это предательством с моей стороны.

– Не знаю, – честно отозвалась она.

– Ты следила за мной в саду?

– Я просто увидела, как ты вышла.

– Где ты пряталась в саду?

– Сидела на дереве?

– А как ты узнала, где моя комната?

– Просто смотрела. Увидела, как ты пошла…

– А как открыла окно?

– Очень просто. Кинжалом. Показать, как?

– Не нужно, – я остановила ее. – Ты, конечно, очень странная девочка. Утром решим, что делать дальше. Ты хотела записать свою сказку. Сейчас я дам тебе бумагу, перо и чернильницу. Ты часто сочиняешь подобные истории?

– Да, я хотела бы написать целую книгу, – она снова заговорила робко. – Такую как книга Назидательных новелл дона Мигеля Сервантеса.

– Тебе нравится писать?

– Да, я умею писать еще сонеты о любви…

– Скажи, Селия, ты влюблена? Ты об этом хотела поговорить со мной?

– Нет, нет… Не об этом… А сонеты всегда бывают о любви, так надо. И для того, чтобы писать сонеты о любви, совсем не обязательно самой влюбляться, надо просто знать, как пишутся такие сонеты.

– А как же это узнать?

– Надо просто прочитать много разных сонетов, которые написаны другими поэтами, тогда и узнаешь, как писать.

– И новеллы пишутся так же?

– Да.

– Но то, что ты мне рассказала, так страшно и противно. Почему ты сочиняешь так, а не иначе?

Девочка помедлила с ответом. Кажется, она колебалась, быть ли ей откровенной со мной. Наконец все же решилась.

– Если сочинишь, напишешь что-то такое противное, значит, в жизни никогда это не сделаешь.

– А тебе хочется сделать? – спросила я с интересом.

– Я думаю, любому человеку хоть раз в жизни хочется сделать что-то противное, – бесстрашно призналась она. – Даже такому чистоту и наивному, как Ана…

– Ты очень дружна с Аной?

– Да.

– Хорошо, Селия. Сейчас я дам тебе бумагу и письменные принадлежности. Я очень люблю тебя и мне бы очень хотелось еще поговорить с тобой подольше. Но ты выбрала плохое время. Тот человек, помнишь, я тебе показала его, он очень плох. Возможно даже, ему осталось жить считанные часы… – я говорила, не глядя на нее и вынимая из ящика стола стопку бумаги, чернильницу и перо. Я поставила все на стол, затем подняла голову.

Девушка стояла, понурившись. Вся ее тонкая фигурка выражала какую-то мучительную тоску.

– Благодарю тебя, – она бросила быстрый взгляд на стол, – Но я лучше сейчас не буду писать.

Я спокойно восприняла эту очередную причуду.

– Как тебе хочется, – сказала я. – Тогда ложись. Я устала и сейчас лягу. Извини, но кровать всего одна. Придется потесниться.

– Мама!

– Что еще? – я уже отвернулась и начала разбирать постель, но когда она меня окликнула, я снова повернулась к ней.

Она встала снова у окна, такая худенькая, печальная и несчастная.

– Мама, прости меня за все! За все! За то, что я плохо думала о тебе. И за то, что я сейчас так глупо приехала… Прости…

– Родная моя, но я вовсе и не сержусь. Я ведь тоже была молода и у меня были свои причуды.

Кажется, я сказала не то. Слово «причуды» обидело ее. Но я не знала, как исправить эту свою ошибку. Я очень устала и действительно хотела лечь. Девочка все стояла у окна. Я быстро сняла платье, надела сорочку, распустила волосы и заплела на ночь косу.

– Раздевайся, Селия, и ложись. Вот и для тебя сорочка.

Девочка молчала.

– Ложись. Я погашу свечу. Я очень устала. У меня от света болят глаза.

– Я постою еще немного, можно? А свечу я сейчас задую.

– Хорошо. Поступай, как знаешь, – я повернулась на бок, и глаза мои закрылись.

Я тщетно пыталась заставить себя бодрствовать еще хоть немного. Мне хотелось дождаться, пока ляжет Селия. Ведь и она устала, бедный ребенок. Но у меня уже не осталось никаких сил. Тут как раз Селия задула свечу. Я мгновенно уснула.

Глава сто сорок третья

Проснулась я от тихого голоса, обращавшегося ко мне. Сначала я уловила лишь звучание, но не поняла смысла. Первая моя догадка была, что это зовет кто-то из слуг или Николаос… Значит, Чоки… Ему плохо…

«Но ведь дверь заперта, а голос совсем близко», – подумала я все еще в полусне.

И тотчас узнала этот тихий голос и поняла, что это Селия зовет меня.

– Мама, мама… – умоляюще произносила девочка.

Я приподнялась, опершись на локти.

Я увидела девочку у окна. Неужели она так и простояла… И не ложилась? Да, конечно. Она и не раздевалась.

– Селия! Почему ты не спишь?

– Мама!.. Прости меня, пожалуйста… Я не могу спать… Не сердись… Я эгоистка, я ужасная… Я разбудила тебя… Но я не могу… Мне очень плохо…

Я вскочила и подошла к ней.

– Что? Что с тобой? Ты больна? – встревожилась я.

– Нет, нет, это не болезнь. Я… я просто обманула тебя.

– Обманула? В чем? Несчастье с Анхелой, с Аной?

– Нет, нет, с ними все хорошо.

– Что же тогда? Что с тобой? Господи, да говори скорее! На тебя напали? Тебя изнасиловали? Там, на том постоялом дворе?

– Нет, мама, нет.

– Что же тогда, Господи?!

– Мама, не сердись на меня. Все так нескладно. Я не хотела тебе говорить. Я никому не хотела говорить…

Сердце у меня застыло в ужасе. Но все, чего я боялась, было связано с этой сферой отношений мужчин и женщин. Что случилось с дочерью? Соблазнена? Ждет ребенка? Изнасилована?.. Я с трудом заставила себя больше не перебивать ее несвязные речи своими тревожными вопросами. Я должна просто слушать, что она мне будет говорить.

– Мама, я обманула тебя. Я не из-за тебя приехала. Не для того, чтобы поговорить с тобой. Я приехала ради него. Потому что я не могу без него. Я не знала, что так бывает, что так будет… Я не могу без него… Мне лучше умереть… Я люблю его…

– Кого? – спросила я, ощущая жалобность своего голоса.

– Того… – одного из двоих, которого ты мне показала, – несвязно и мучительно залепетала она.

– Николаоса?

А кого же еще? Что за глупость! И сколько слов теперь придется потратить, чтобы все ей объяснить… Но почему все так глупо?..

– Нет… того… другого… – она едва шептала, будто ей было трудно не только говорить, но даже и дышать.

– Другого?! Что за глупости ты говоришь, Селия! Заглянула в окно, едва разглядела… Да ты ведь имени его не запомнила!

– У него два имени, я помню – умирающе шептала она. – Андреас и Чоки. Я помню. Только мне трудно произносить его имена, даже про себя. Мне сразу становится больно, сердце начинает болеть…

– Ты просто дурочка! Избалованная дурочка. Живешь не сердцем, не умом, а своими причудами. Только знай, пожалуйста, жизнь – это не назидательная новелла Мигеля Сервантеса. Что это ты себе внушила? Этот человек умирает, поняла? Может быть, он уже мертв, – жестоко закончила я.

– Нет, – прошептала она. – Тогда тебя позвали бы.

– Да разве ты знаешь, кто он! Он такой, как те люди на постоялом дворе. Его посадили в тюрьму за мужеложство. Ты такая образованная, наверняка знаешь, что это такое. Он бывший раб. Отец и мать его были рабами. И сам он был рабом Николаоса. И тот стал спать с ним… Ну? Слышала?! Он от чахотки умирает сейчас, от грязной прилипчивой болезни…

Я замолчала внезапно. Все кончено. Теперь я навсегда стану для нее жестокой, озлобленной, грубой… И пусть! Уже все равно… Ничего не поправишь…

– Значит, все правда! – тихо и горестно проговорила Селия. – Все правда…

Я поняла, что она не о Чоки говорит.

– Что правда? – сухо бросила я.

– То, что я о тебе знаю, – без всякого выражения произнесла она.

– И что ты знаешь?

– Все. Все твое бессердечие и тщеславие и жестокость, все-все…

– Кто тебе сказал?

– Мне передали письмо. Три года назад.

– Кто?

– Одна из наших служанок. А кто ей передал, не знаю. Мама нашла у меня это письмо, узнала, кто мне его дал, и прогнала служанку. А письмо взяла. Она сказала, что все, что в нем написано, клевета. Но она просто пожалела меня. И тебя… вас… А в письме была правда о вас… обо всем… как вы всегда обманывали всех ради денег… И обо всех ваших любовниках… И о том, что вы и лорд Брюс Карлтон обманули торговца Сэмюэля Дейнджерфилда, сумели внушить ему, будто я – его дочь… Все из-за денег… И у вас никогда не было друзей, вы никогда никого не любили… Вы любите только деньги и роскошь и наряды… И поэтому вы стали любовницей короля… Вы долго добивались этого… Вы не хотели иметь детей, но чтобы вытянуть побольше денег из короля, вы родили ему ребенка… Я знаю, кто отец моего брата Карлоса…

– Он знает? – холодно спросила я.

– Нет, не бойтесь, – с горестным презрением бросила мне дочь. – Во всяком случае, я никогда не говорила ему. С ним вы сможете спокойно разыгрывать любящую мать. А со мной, прошу вас, не надо! Я все знаю о вас… Я знаю, что вы отравили жену лорда Карлтона…

– Жена лорда Карлтона была моей младшей сестрой, – машинально пробормотала я, но она продолжала, не слушая меня.

– Я знаю, что мой отец – лорд Карлтон. Если бы вы не обманули старика Дейнджерфилда, я была бы незаконнорожденной…

– Селия! Думай обо мне что угодно, но я хочу, чтобы ты знала: ты законная дочь Сэмюэля Дейнджерфилда.

– Это такая же правда, как то, что… – она запнулась. – Андреас – ваш друг, и поэтому вы такое говорите о нем… И то, что я дочь своего отца Сэмюэля Дейнджерфилда, такая же правда, как то, что Андреас и Николаос – ваши друзья!

На этот раз она сумела четко выговорить греческое имя Чоки.

– Селия. Я все объясню тебе, все! Да, они мои друзья. А Дейнджерфилд – твой отец и ты – его законная дочь. Могу поклясться, чем угодно.

– Моей жизнью!

– Хорошо, – покорилась я. – Клянусь твоей жизнью, Сэмюэль Дейнджерфилд – твой отец, ты его законная дочь. Клянусь!

– Ну пусть. Я верю вам. Хоть это… – она не договорила.

Я ощущала в ее словах такую взрослую горечь и усталое разочарование. Я почувствовала себя такой беззащитной, несчастной. Я пыталась сдержаться, но слезы невольно навернулись на глаза. Я уже не владела собой и начала всхлипывать.

– Да, – бормотала я сквозь плач, – Да, у меня были любовники… Да, и из-за денег тоже… Но я любила… Я умею любить… Да, я не одного человека любила… Я любила отца твоего старшего брата Брюса… И Санчо Пико… и других… И можно осудить меня за это… Я из-за денег вышла замуж за твоего отца… И еще многое – из-за денег… Но я не убивала Коринну… Она была моей младшей сестрой, мы дружили… У меня были друзья… – я захлебнулась слезами. – Вот ты из-за Чоки… из-за Андреаса сердишься на меня… А ведь он правда мой друг… И если ему, не дай Бог, станет плохо, он меня позовет… А то, что я про него такое сказала… Да, я не хочу, чтобы ты любила его, не хочу горя и мучений для тебя…

И все матери – такие… Думаешь, Анхела тебе другое скажет?!.. А я не только любила из-за денег, не только в роскоши купалась и наряжалась и веселилась… Я в этой жизни еще и в тюрьме сидела… Долго, очень долго… В темноте, в сырости, в одиночной камере… Это Николаос помог мне и меня выпустили… Потому что он сам – мученик, он понимает, а не судит… И меня выпустили… И я шла по городу рябая после оспы, в грязном рваном платье… И вечером купалась в реке на набережной… И старая уличная торговка дала мне мыло, гребень и полотенце… Вот! – я быстро вынула сверток и положила на стол. Селия протянула руку и медленно развернула полотенце. А я все говорила и не могла остановиться, – И я сорвала веточку жасмина, – говорила я. – И сорвала на набережной и воткнула в волосы… И пошла… И старуха сказала мне, что я красивая, чистая… А я пришла сюда, к Чоки твоему… И показалась ему, встала перед ним… чтобы он видел, что я умытая, украшенная цветком… чтобы он видел, что я хочу и буду жить!.. Я ведь с ним была в тюрьме… И значит, если я хочу жить, и выжила, значит, и он выживет… А ты… Ты в чем упрекаешь меня? В том, что я тебя люблю больше, чем его? Да? В этом?.. – я кинулась головой в подушку и плакала, плакала…

Я понимала, что матери не должны быть такими, не должны оправдываться перед своими дочерями, не должны выглядеть беззащитными, глупыми, несчастными, слезливыми. А, впрочем, почему? По какому закону?.. Мне все равно. Пусть она думает, что я нарочно хочу разжалобить ее. Пусть…

И я плакала и плакала, чувствуя, как содрогается все мое худое тело.

Селия молчала. Я не видела ее.

Наплакавшись, я повернулась. Она все стояла у окна. Я взяла старухино полотенце, налила воды из графина, смочила лицо, утерлась. Потом сняла сорочку, надела платье, причесалась, прибрала волосы. Молча села на постель.

Селия подошла и села рядом.

Мы сидели молча, не прикасаясь друг к другу.

Светало. Я подумала, что утро, предрассветные часы – самое тяжелое для больных время. Для таких больных, как Чоки. Утром они умирают.

Я чувствовала, что Чоки умрет. Неужели потому, что я этого хочу? Хочу, да? Чтобы Селия не могла любить его? Чтобы она забыла его? Мертвых легко забыть. Разве я помню Коринну? Чоки сейчас умирает. Он умрет и не будет знать, что мог бы встретить в жизни новую любовь. Он умирает. И что же делать? Привести к нему Селию? Господи, зачем я рассуждаю, как романтичная девочка? Он даже не поймет, что происходит, кого и зачем я привела. Он умирает. И что скажет Николаос? Если бы мы знали, что Селия может помочь бедному Чоки! Я бы привела ее, поставила бы рядом с его постелью, с его смертной постелью… И что? «Чоки, эта девушка, моя дочь, она любит тебя!» Вот так сказать? И встретить пустой взгляд этих темных выпуклых глаз, взгляд умирающего. Зачем мучить его перед смертью?.. «Вот девушка… она любит тебя…» Перед смертью… Ведь это просто насмешка, издевательство…

Совсем рассвело. Мы молча сидели рядом. Не касаясь друг друга.

Потом в дверь сильно постучали. Я знала, я ждала…

Я встала, откинула щеколду…

Слуга…

Я все поняла. Даже не дала ему ничего сказать. Вскинула руку, как бы предупреждая его слова.

– Иду, я иду, – сказала торопливо. Слуга ушел.

Селия вскочила, схватила меня за руку.

– Ему плохо, да? Но жив? Он еще жив, скажи? Я пойду с тобой. Я пойду…

– Нет, Селия, доченька, нет! Нельзя… нельзя… Так ему будет хуже… Ты испугаешь, измучаешь его… Нельзя… – я говорила, как в бреду, она цеплялась за мои руки. – Нельзя, нельзя… Прости… Это ради него… Я одна пойду… Скорее, он зовет… Пойми только… Я должна быть с ним. Мы ведь в тюрьме были вместе. Я была с ним. Я любила его. Он зовет… Не выходи… Видишь, я дверь не запираю, верю тебе… Не делай этого… Ты не сделаешь ему больно… Пусти…

Я вырвалась, вышла в коридор, дверь за мной хлопнула. Я выпрямилась и спокойно пошла.

Глава сто сорок четвертая

Конечно, Николаос сидел на краю постели Чоки. Тот учащенно дышал. Видно было, как трудно ему дышать.

Я поняла, что это настоящая агония. Конец! Смерть.

Темные глаза казались еще более выпуклыми. Он задыхался. Окно было распахнуто. Но свежий воздух уже не мог напитать его. Он вцепился исхудалыми пальцами в одеяло.

Николаос приподнял его бережно. Кажется, это принесло облегчение.

Больной увидел меня.

Я не верила своим глазам. Губы его мучительно кривились. Он… он пытался улыбнуться… Я присела рядом с Николаосом. Чоки попросил пить.

Николаос поднес ему специально приготовленное питье. Чоки глотнул. Я сжала до боли зубы. Нельзя плакать, нельзя…

– Потерпи, потерпи, – я вытерла полотенцем его смуглый, влажный от предсмертного пота лоб.

Я заметила, что почти шепчу и повторила громче:

– Потерпи, Чоки, ненаглядный, потерпи.

– Да… – с усилием заговорил он. – Сейчас… сейчас умру… Кончится…

Он снова задохнулся.

– Не говори, Чоки, солнышко, не говори… Никогда никого из своих детей я так не называла. Николаос снова дал ему попить.

– Подержи меня, – просил его умирающий. – Я должен сказать… Вот сейчас… Еще попить дай, я скажу… После умру… – Он отпил снова и с неожиданной жадностью. – Я знаю, почему я умираю, – отчетливо, из последних сил проговорил он. – Потому что я убил человека… Она… (он указал на меня) видела… Пусть калеку, безумного, опасного, но человека… Я убил…

– Не думай об этом, – Николаос поддерживал его. – Не думай. Сколько людей убивают. И живут потом, живут…

– Да, много… Но я… не надо было мне…

– Ты меня защищал, Чоки, это я виновата, – я наклонилась к нему, вдохнула этот страшный запах умирающей плоти.

– Ты… нет… Я убил…

Он хотел еще что-то сказать. Но не смог. Тело его судорожно изогнулось в руках Николаоса. Глаза взглянули на меня с отчаянием и мукой. Губы снова покривились. Неужели он снова пытался улыбнуться нам, ободрить нас? Голова откинулась на истончившейся шее. Взгляд остановился. Прервалось дыхание…

Я смотрела. Я ощутила тяжелый неприятный запах. Я подумала, что тело нужно обмыть.

Потом я подумала, пусть Селия увидит это исхудалое тело, запачканное в последние мгновения жизни экскрементами и мочой… О, это излечит ее от любви. Но тотчас же я устыдилась подобных мыслей. Бедная девочка… Ведь и для нее это горе. Пусть она его и не знала… не успела… А ведь он был такой чудесный, славный… добрый… Любовь есть любовь, какой бы странной она ни была.

Я взяла за руку Николаоса.

– Прошу тебя, – сказала я. – Не делай этого. Ты знаешь, о чем я говорю. Не убивай себя. Хотя бы первые дни… Подожди. Душа его еще здесь. Не мучай его бедную душу. Он и без того в жизни довольно намучился.

Прежде я никогда не называла Николаоса на «ты». Он смотрел на лицо Чоки. Но вот поднял голову и посмотрел на меня.

– Хорошо, – с каким-то детским послушанием произнес он. – Я не сделаю этого.

Я взяла его руку и поцеловала.

– Надо обмыть его, – сказала я.

– Я обмою.

– Есть ли здесь греческий священник, чтобы молиться о нем?

– Да. Это устроит Теодоро-Мигель. Через три дня. Три дня он будет здесь. Я сам буду над ним читать молитвы.

– Николаос! – сказала я. – И через три дня, и еще какое-то время после похорон душа его будет здесь, с нами. Помните. Не причиняйте ему горя после смерти.

Я снова поцеловала его руку.

Он посмотрел на меня кротко и печально. Шевельнул губами, но сказать ничего не смог.

Глава сто сорок пятая

Я вошла в свою комнату.

Селия сидела на постели в позе смиренной твердости, скрестив руки на груди.

Подняла на меня глаза. Посмотрела печально. Молчала.

– Больше нет его, – сказала я.

Я чувствовала, что она так легко не забудет, как я чернила его, пусть ради нее, ради ее спокойного будущего, но чернила ведь, говорила о нем дурно. И она это не может забыть так легко. Я понимала.

Я знала, что поэтому не могу присесть к ней, обнять ее, заплакать вместе с ней.

Она не плакала.

– Позволь мне обмыть его, – попросила она. И голос ее не дрожал.

Я вспомнила свои мысли о грязном, дурно пахнущем теле.

– Это тяжело, Селия, – тихо сказала я. – Тело грязное, плохо пахнет. Ты не сможешь. Николаос обмоет его.

– Если я не смогу, то скажу Николаосу. Ты скажи ему.

– Хорошо. Сейчас пойду скажу, что ты хочешь помочь ему обмыть мертвое тело…

Я пошла. Идя в комнату, где лежал мертвый, думала: «Почему я так странно и напыщенно сказала: „обмыть мертвое тело“? Сама не знаю. Просто так вышло…»

Все было так же, как минут пятнадцать назад, когда я вышла из этой комнаты. Чоки лежал на постели, Николаос сидел, наклонившись, смотрел на его лицо.

– Николаос… – тихо позвала я. Он повернул голову ко мне.

– Что? – спросил спокойно даже.

– Я должна тебе кое-что сказать.

– Да, говори. Я слушаю тебя.

– Здесь моя дочь.

– Как это? – в его голосе не было удивления.

– Она тайком приехала в Мадрид.

– Соскучилась по тебе? Или что-то у нее случилось? – опять спокойный голос.

– Нет, она не соскучилась по мне. Но можно сказать, что случилось несчастье. То, что для других девушек бывает счастьем, для нее обернулось горем. Любовь, Николаос.

– Почему? – снова спокоен.

– Ты помнишь, я рассказала тебе, что показывала ей вас, тебя и Чоки?

– Да, помню.

– Если бы я знала, к чему это приведет!

– Что же?

– Она полюбила Чоки.

– О! – рука вскинулась, спокойствие нарушилось.

– Да. Я не знаю, что это. Когда я впервые в жизни полюбила, отца моего старшего сына, это был сильный, красивый и здоровый человек. Я не могу понять, как это у нее вышло. Она ведь всего каких-то несколько минут видела его лицо.

– Я понимаю, – сказал Николаос снова спокойно. – Ведь это Чоки. Я знал, что это когда-нибудь случится, что его полюбит всей душой девушка, совсем юная, беззащитная в своей юности. Я это знал. Я думал, они будут счастливы…

– А ты?

– Знаешь сама, видеть счастливым моего любимого Чоки – для меня было бы самым большим счастьем.

– Она призналась мне, что любит его, что не смогла оставаться так далеко от него. Я дурно обошлась с ней. Я вела себя так, как повела бы себя на моем месте любая мать. Но я не должна была вести себя так. Я говорила, что Чоки умирает, что он по происхождению раб, я грубо говорила о твоем отношении к нему. Как всякая мать, я хотела, чтобы моя дочь любила сильного, здорового, знатного и богатого человека. Но я не всякая, не любая, я не должна была так. Прости меня.

– Понимаю и прощаю.

– Ты и сам – мученик. Потому понимаешь мучения других. Так я обидела ее. Вряд ли она сумеет это позабыть. Потом сразу же я расплакалась, раскаялась. Она тоже была жестока со мной. Простит ли она меня, не знаю… Только что я говорила с ней. Сказала, что его больше нет. Она просит у тебя позволения помочь тебе обмыть его тело.

– Скажи ей, что я позволяю. Пусть придет сюда. Сейчас слуги принесут деревянное корыто, мыло, полотенца чистые. Как тогда, когда мы были совсем молоды, и он впервые занемог. Ты знаешь…

– Знаю. И хочу тебя еще об одном попросить.

– Скажи.

– Она совсем еще ребенок. Умный странный ребенок. Она впервые увидит так близко мертвое тело. И это будет тело человека, которого она полюбила. Она увидит грязное изнуренное тело. Мужское тело. Нагое. Николаос, если она испугается, если ей станет дурно, отпусти ее сразу, хорошо?

– Да.

Глава сто сорок шестая

Я снова вошла к Селии.

– Николаос позволил.

– Спасибо тебе, мама.

Я хотела было предупредить ее, что если ей станет невмоготу, чтобы она сразу ушла. Но вдруг раздумала. Довольно и того, что я предупредила Николаоса.

Селия встала с постели. Она была в блузке с короткими рукавами, значит, не придется рукава закатывать.

– Пойдем, – сказала я.

– Только ты не смотри, – по-детски попросила она.

Я кивнула.

Но я чувствовала, знала, что не в силах буду удержаться и все же посмотрю. Пусть она не сердится на меня. Я сделаю это тихо. Она не увидит меня.

Мы пошли по коридору. Я впереди, она – за мной. Вошли в гостиную. Она посмотрела на картины, обвела их взглядом.

– Вот моя любимая картина, – я указала на портрет мальчика-калеки. – Человеческая суть…

Она посмотрела на картину.

– Да, ты права.

– Пойдем.

Мы вошли в комнату Чоки. Селия опустила голову. Николаос поднялся ей навстречу.

– Это моя дочь, Николаос, – сказала я. – Ты позволил ей прийти…

В комнату слуги уже принесли корыто с теплой водой, душистое мыло, губки и чистые полотенца…

– Сейчас начнем, – сказал Николаос.

– Я уйду…

– Спасибо тебе, мама, – снова произнесла дочь. Я вышла и притворила за собой дверь.

Но я и вправду не могла удержаться. Я сняла туфли и на цыпочках прокралась к двери. Она была чуть приоткрыта. Я стала смотреть.

Николаос и моя дочь стояли посреди комнаты. Рядом с ним она казалась совсем хрупкой, беззащитной. Он засучил рукава. Она опустила голову и посмотрела на свои тонкие руки.

Он подошел к постели и снял с мертвого тела рубашку.

Эту пропитанную потом, грязную рубашку он отдал Селии. Девушка смотрела на этот комок ткани, поднесла его в ладонях к лицу, вдруг коснулась губами.

– Положи это на пол, – велел Николаос.

Она послушно наклонилась и положила комок ткани на пол у постели.

Николаос снова подошел к постели и смотрел на обнаженное тело.

Робко – в несколько шажков приблизилась моя дочь. Она чуть наклонилась вперед и тоже стала смотреть на Чоки.

Потом Николаос взял его на руки. Теперь он стоял так, что я могла видеть его лицо. Оно было темное. От темной бороды казалось еще темнее. Глядя на тело Чоки, я вспомнила картины, изображающие оплакивание Христа. Это тело, совсем юношеское, было таким худым, желтым, изнуренным.

На миг мне показалось, что голова Чоки вот-вот запрокинется. Удивительно, но то же почувствовала и моя дочь. Она сделала легкое порывистое движение. Но Николаос уже бережно уложил голову мертвого друга себе на плечо. Плечо у него было сильное, крепкое, это видно было даже под одеждой.

Он бережно уложил Чоки в корыто.

Затем жестом подозвал Селию. Теперь они склонились над корытом. Николаос осторожно намыливал, Селия бережно прикладывала губку там, куда указывал Николаос. Она осторожно и сосредоточенно выжимала губку над телом. Она так стояла, что я не могла видеть ее лицо. Потом Николаос что-то тихо сказал ей. Селия подошла к постели, сняла простыни, свернула и положила на пол. Вынула из комода чистые простыни и постелила. Все ее движения отличались какой-то почти детской старательностью.

Затем Николаос и моя дочь вытерли мертвое тело. Николаос уложил труп на чистую постель. Селия остановилась чуть поодаль от постели. Теперь, когда она кончила свое дело, она, казалось, не знала, куда девать руки. Она то опускала их неловко, то прятала за спину, то вдруг скрещивала на груди. Глядя на эту худенькую, растерянную девочку в простой одежде, я с некоторым изумлением вспоминала юную самоуверенную красавицу, которая не пожелала говорить со мной во дворце Монтойя. Да, человек может разительно меняться.

Селия обернулась. На какое-то мгновение я увидела ее лицо. Она не плакала, но не было похоже, что она сдерживает слезы. Лицо ее было сосредоточенным, чуть растерянным. О чем она думала? Что чувствовала?

Николаос направился к двери. Я быстро отошла к столу в гостиной и села на стул. Николаос выглянул и позвал меня. Он попросил, чтобы я велела слугам прибрать в комнате. Я послушно вышла, быстро нашла слуг и вернулась с ними. Вместе со слугами я вошла в комнату Чоки. Николаос и Селия стояли у постели. Я остановилась у стены. Слуги унесли все принадлежности для купания, вытерли пол. Когда они вышли, я сделала несколько шагов к постели. Мне хотелось увидеть Чоки, посидеть, посмотреть на его лицо. Мысленно проститься с ним. Но в то же время я не хотела раздражать Селию. Может быть, она не хочет, может быть, ей покажется фальшивым мое молчаливое прощание с этим юношей после всего, что я о нем сказала ночью. И по-своему Селия права. Да, молодость склонна к максимализму и по-своему права в этом.

Между тем, обе мы почувствовали, поняли, что теперь Николаос хочет сам что-то делать со своим мертвым другом. Николаос не просил нас выйти, мы понимали, что можем остаться в комнате. И мы стояли тихо, боясь помешать ему.

Николаос вынул из комода одежду Чоки, оправил постель.

Теперь мертвый лежал на красивом покрывале, одетый, навзничь. Он словно прилег в одежде передохнуть, но поза была чуть скованной. Николаос не стал скрещивать ему руки на груди, как это обычно делают. Руки лежали свободно, вдоль тела. Николаос легким взмахом руки подозвал Селию. Она поспешно засеменила к постели. Я поняла, что для нее сейчас самое тяжелое – просто стоять поодаль, не видя Чоки, и не делать ничего. Николаос подал ей красивый гребешок, она наклонилась над постелью и стала причесывать мертвого. В Испании мужчины стригутся коротко, хотя не носят париков. Но за время болезни волосы Чоки немного отросли. Селия и теперь не плакала, а была сосредоточенна и углублена в себя. Она, казалось, хотела одного: как можно лучше исполнить то, что ей позволил делать для Чоки Николаос.

Глава сто сорок седьмая

Наконец все было сделано. Чоки лежал в чистой одежде, умытый и причесанный, на красивом покрывале. Они с Николаосом одевались по испанской моде – черные шерстяные куртки, короткие штаны, черные плотные чулки.

Я смущенно, опустив голову, готовая в любой момент отойти, если только почувствую, что мешаю дочери, приблизилась к постели.

То, что я увидела, поразило меня. Я видела много мертвых, но никогда не видела такой красоты. Хрупкое юношеское тело в черной одежде было таким стройным, на миг почудилось, будто передо мной раскрашенная скульптура, исполненная из неизвестного мне материала. Худоба лица теперь уже не была так заметна, как при жизни, но оно виделось мне удивительно чистым, с такими тонкими чертами, красиво очерченные губы чуть-чуть приоткрыты, но зубов не было видно, подбородок трогательно закругленный; незадолго до смерти Чоки попросил побрить ему щеки, и теперь эти черные точки – россыпью – на смуглой коже почему-то давали впечатление беззащитности. А сама кожа – лицо, шея, ладони – все виделось таким чистым, светло-смуглым… Волосы у Чоки были черными и не вились. Когда он был жив, иногда мне его волосы казались темно-каштановыми. Николаос закрыл ему глаза. Я удивилась тому, что уже не могу вспомнить, были ли открыты глаза Чоки тотчас после смерти. Но теперь эти глаза были трогательно закрыты, веки оказались чуть темнее кожи лица, видно было, что глаза выпуклые. Странно, а я ведь впервые разглядела, какие у Чоки ресницы – темные-темные, длинные и чуть загнутые, это было очень красиво; природа словно бы трудилась над этими ресницами с той нежной филигранностью, с какой она трудится над изящным точным узором снежинки или над красотой мотылькового крыла.

На лице Чоки не было ни отчужденности, ни умиротворения, ни той внезапной странной одичалости, которая спустя почти несколько мгновений после смерти вдруг может проявиться в мертвых чертах. У Чоки было лицо человека, погруженного в какой-то очень глубокий сон-забытье. И, казалось, он о чем-то все еще смутно размышлял и даже тревожился…

Именно это выражение заставило меня сделать еще два-три шага, невольно склониться над постелью и приподнять запястье лежащего. Николаос и Селия ничего не сказали мне. Молча стояли. Я держала это запястье, оно было тонким и будто точеным. На миг мне почудилось, будто в моих пальцах – рука живого человека, чуть только похолодевшая, но ее еще можно согреть, отогреть… Но пульса не было. Я осторожно опустила руку мертвого. Обернулась и посмотрела на Николаоса. Он кивнул мне. Он явно понимал мои чувства, он сам сейчас переживал нечто похожее…

Не могу вспомнить, как мы принесли к постели стулья. Но помню отчетливо, как мы сидели, все трое, на стульях, поставленных у постели. Мы сидели, чуть отдалившись друг от друга (так мы поставили стулья), и каждый из нас ощущал себя наедине с Чоки. Мы теперь не мешали друг другу. Я украдкой взглянула на сосредоточенное серьезное лицо моей дочери. Мне показалось, что за все это время, с тех пор как она пробралась в этот дом, она очень изменилась. Я почувствовала, что она уже не сердится на меня, почувствовала, что в ее натуре появилась прежде неведомая ей терпимость. Не знаю, понимала ли она меня как-то по-своему или просто прощала, но она уже не сердилась, нет…

Я стала смотреть на лицо Чоки.

Я вспоминала, как впервые с ним встретилась после многих лет моей несвободы. Мне тогда почудилось, кажется, что от него пахнет яблоками. Это молодостью пахло… Я почти ощущала звучание его милого молодого голоса, слышала его правдивые слова… Сейчас он казался мне совсем молодым, моложе, чем когда бы то ни было… Я вдруг заметила, что думаю по-испански, и мне даже пришлось сделать усилие, чтобы начать думать на своем родном языке, на английском…

Он лежал такой хрупкий, беззащитный. Но у него была эта сила доброты, мягкости, терпимости. Он никогда никому не хотел причинять зла. Сейчас моя дочь это чувствовала, воспринимала от него и тоже становилась такой…

Он бы выжил, мы бы выходили его. Но эта мысль о нечаянно совершенном убийстве подтачивала его мучительно. Я знаю, я поняла, это не покидало его ни на миг, это будоражило его сон, не давало ему передохнуть, не отпускало, подтачивало… Сейчас я с такой яркостью, поняла, что невольно прижала кончики пальцев к вискам. Я даже не удивилась, когда Николаос вдруг тихим голосом начал отвечать на мои мысли. Меня сейчас не удивило, что он понял, прочувствовал мои мысли… Селия подняла голову и напряженно слушала…

– Не только это, – сказал Николаос (я поняла, что он имел в виду убийство, нечаянно совершенное Чоки), – не только это… (мне показалось, что и Селия понимает, хотя ведь она-то ничего не знала. Я ведь не сказала ей: «Человек, которого ты полюбила – убийца». Я ведь и тогда, говоря о нем скверное, несправедливое, сознавала, что он убил ради меня, спасал меня. Это было с ним впервые: убить одного человека, чтобы спасти другого. У него тогда не было выбора. В таких случаях можно сколько угодно рассуждать, можно найти тысячу логических оправданий, но он и не искал. Он просто ушел. А ведь он хотел жить. Но это, это подточило, подкосило его. Он так мучился этими своими ощущениями, таким виновным чувствовал себя. И это чувство в конце концов перевесило, оно оказалось сильнее желания жить. Он был словно травинка. Травинка тонкая, но крепкая, сильная. И не вырвешь ее. Но коса острая резким взмахом убивает ее. Если бы мы раньше все это осознали так остро и ясно, как сейчас! Может быть, еще можно было помочь ему? А мы так мало думали об этом. Нам его невиновность казалась такой естественной.)

– Не только это, – повторил Николаос, – он всегда был таким. Всегда мучился чувством вины. Он полагал себя виновным перед своими отцом и матерью, передо мной, перед женщинами, с которыми ему приходилось бывать, перед множеством людей он чувствовал свою вину. Это было свойство натуры. Я всегда старался сгладить, смягчить эти его ощущения, сделать их совсем смутными, чтобы он едва чувствовал это, чтобы это не мучило его так сильно. И вот… То, что случилось в тюрьме, переполнило чашу, словно последняя капля. А тут и болезнь, телесная слабость… И не выдержал… – Николаос осекся и замолчал.

Селия снова опустила голову.

Я не сводила глаз с этого лежащего мертвого юноши. К этой красоте страшно было прикоснуться. Теперь я видела его как бы со стороны. При жизни так не было… Я вспомнила то, что в последнее время почти не вспоминала. Я вспомнила тюрьму; тогда он был для меня жизнью, движениями, жестами, дыханием, живым телом, я отдавала ему свое тело и словно бы рожала его на свет, он был единственным и был для меня всем, мой сын, любовник, младший брат, мое счастье, моя Вселенная…

Я почувствовала, что всем нам надо плакать. Слезы сейчас принесут облегчение душе. Простые бездумные слезы. И вот они тихо полились по щекам и облегчение пришло. Я почувствовала, что Николаос и Селия тоже плачут, легко и неслышно.

Глава сто сорок восьмая

Я знала, что Николаосу и Чоки, пожалуй, больше нравилось католическое христианство, потому что оно не презирало искусства, но даже искусству покровительствовало. Однако теперь Николаос попросил Теодоро-Мигеля прислать греческого священника, чтобы тот, как положено, три дня читал молитвы над умершим.

Ведь Николаос крещен был по греческому православному обряду, в этой вере он был воспитан, это была вера его родителей. Чоки, вероятно, тоже был крещен, имел христианское имя, но не похоже, чтобы в детстве его окружали слишком уж набожные люди. Но ведь после он жил в доме родителей Николаоса, молился в греческом храме. Должно быть, потому Николаос и хотел, чтобы исполнена была греческая обрядность.

Умершего перенесли в гостиную. Там был поставлен большой, вытянутый в длину стол. Столешницу застелили красивым покрывалом, тем, что было на постели прежде. Теперь Николаос скрестил мертвому другу руки на груди. Но по-прежнему мне казалось, что это еще не смерть, а какой-то странный сон-забытье. Николаос тоже заметил, что окоченения не было. Нам так хотелось наперекор логике и здравому смыслу начать согревать мертвое тело. Но врач не нашел никаких признаков жизни. Сердце не билось, ни следа дыхания… Но не было и следов тления… Тяжкий запах, который исходил от умиравшего, но еще живого, теперь исчез. Теперь от тела и лица исходил какой-то душистый прохладный аромат. Что это было? Все еще оставался мыльный запах после обмывания и пахло ладаном…

Зажгли свечи. Священник начал читать молитвы по-гречески. Николаос молился вместе с ним.

Я и Селия, мы обе поняли, что теперь нам нельзя оставаться в гостиной.

Селия хотела пойти в мою комнату. Но я подумала, что ее надо вывести на воздух, чтобы она вновь почувствовала живую жизнь. Это надо было сделать ненавязчиво, чтобы не оскорбить ее тоску, не раздражить девочку.

Я осторожно, кончиком пальца коснулась ее руки. Я понимала, что сейчас даже мое дружеское прикосновение может быть тяжело ей. Но ее рука не вздрогнула, не напряглась. Словно умерший каким-то чудом отдал, передал ей свою терпимость, мягкость, доброту. Я знала, что труднее всего быть добрым, мягким, терпимым именно в мелочах, в повседневных отношениях с близкими.

– Выйдем в сад? – предложила я.

Сейчас надо было говорить с ней как можно меньше.

– Да, – сказала она.

Я почувствовала, что она просто заставила себя произнести это «да», что ей не хочется говорить, но не хочется и обидеть меня. Ведь любая, малейшая обида, которую она нанесет, пусть даже случайно, кому бы то ни было, отдалит ее от человека, которого она любит. Теперь, после его смерти, она только начала узнавать его, только начала любить еще сильнее… В самом начале она просто не понимала, что это. Просто хотелось увидеть, видеть его, потому что было непривычно больно и была потребность унять эту свою боль, для этого надо было видеть его. А теперь, наперекор его смерти, они начали свое общение, она узнавала его…

Да, самая странная любовь – это все равно любовь, особенно когда она делает любящего мягким, добрым, терпимым…

Господи! Сколько мертвых я видела. Одна только страшная гибель Брюса Карлтона. А мой отец… А Коринна… Но сейчас у меня ощущение, будто этот мальчик – первый умерший во всей Вселенной, будто не было других смертей до этой смерти, и вот мир после этой смерти переменился; переменился сам воздух, деревья, небо… все стало другое… А любовь моей дочери – первая в этой Вселенной любовь… И что же будет теперь с этим обновленным миром? К добру или к худу все это?

В саду я не пошла рядом с дочерью, я отстала. Она хотела быть одной. Она не могла бы поддерживать даже самый формальный разговор. Ей были тяжелы любые утешения, любая забота, даже само человеческое присутствие…

Издали я видела, как она бесцельно бродит по дорожкам, останавливается под деревьями, касается стволов, чуть приподнимая тонкие руки…

Я понимала ее состояние. Это бесцельное кружение как-то успокаивало ее, притупляло боль. В тесной комнате ей было бы хуже, тяжелее.

Я не стала уговаривать ее поесть. Она уже знала, где кухня, и когда бы ей захотелось, могла утолить голод. Я ничем не хотела докучать ей.

Я почувствовала усталость. Я оставила ее в саду, вернулась в дом, в свою комнату и легла. Я и вправду была утомлена и уснула почти мгновенно.

Проснулась я освеженной. Селия стояла у окна, как в ту ночь.

– Ты не хотела бы поесть? – спросила она.

Голос ее звучал отрешенно, но чувствовалось, что она мучительно пытается говорить спокойно.

Время близилось к вечеру. Да, я чувствовала голод.

– Да, – сказала я. – Я ты?

Теперь я, кажется, могла предложить ей это.

– Я тоже. И Николаос. Он ведь там будет всю ночь… Я поспешила нарушить повисшее было молчание.

– Пойдем. Я быстро оденусь.

Теперь у нее возникла потребность говорить, обмениваться короткими, обыденными фразами.

– Николаос в столовой. Он ждет нас.

– Я уже почти готова.

Я подумала, что идея о том, что надо утолить голод, принадлежит Николаосу. Он знал, что ему предстоит ночное бдение, и сознавал, что надо иметь для этого силы.

Мы вошли в столовую.

Вместе с нами обедал и греческий священник, толстый человек лет сорока, с большой черной бородой и чуть раскосыми глазами. Обед прошел в молчании. Впрочем, несколько раз священник о чем-то спрашивал Николаоса. Он обращался к Николаосу по-гречески и тот отвечал на том же языке. При одном вопросе священник указал на нас. О чем он спрашивал? Может быть, о том, кем мы приходимся покойному и самому Николаосу, а может быть, о том, католички мы или православные. Николаос почтительно ответил ему. Священник кивнул и больше уже не смотрел на нас.

Когда мы кончали есть, Николаос сказал мне, что сейчас проводит отца Эвгениоса в гостиную, затем вернется к нам.

– Подождите меня здесь, – попросил он.

Мы с Селией снова остались вдвоем. Слуги не входили. Я знала, что они будут убирать со стола, когда мы выйдем из комнаты.

– Мама… – произнесла Селия.

Я тотчас почувствовала мучительную внутреннюю дрожь. Я поняла, что не хочу, не выдержу сейчас никаких объяснений, никаких откровенностей. Но сказать об этом дочери я не могла, не имела права. Я должна была выслушать ее. К счастью, она говорила со мной об очень простых вещах.

– Мама, – сказала она, – можно я сейчас отправлюсь домой и предупрежу, что я здесь. Наверное, отец и мама Анхела уже догадались, что я вернулась в Мадрид. Я попрошу послать кого-нибудь в деревню…

– Подожди, – я старалась говорить спокойно, – не надо излишней суматохи и суеты. Думаю, твои родители кого-нибудь пришлют сюда. Они догадаются, что ты здесь. Особенно Анхела.

– Хорошо. Если ты так думаешь…

«А может быть, ей просто хочется какого-то движения, – подумала я, – и поездка во дворец Монтойя даст ей это движение, отвлечет ее. И, в сущности, нет никаких доказательств, что Теодоро-Мигель видел Ану… Если Селия поедет во дворец Монтойя и предупредит, что она у меня, это ничем ей не угрожает».

– Поезжай, пожалуй…

– Я хотела бы пойти пешком, – она опустила глаза. Значит, ей действительно нужно двигаться, движение утишает боль. Но она боялась, что я не разрешу ей. Прежде, если бы ей не позволили, она бы стала спорить, доказывать, возражать, теперь она только молча стерпела бы; но, может быть, только тихо заплакала бы…

– Иди, – поспешила согласиться я. – Но я хотела бы послать с тобой слугу, чтобы ты все же не была одна…

Слуга, посторонний человек, не помешает ей чувствовать себя наедине со своими мыслями и чувствами.

Она согласилась идти со слугой. Но прежде мы должны были дождаться Николаоса.

Он вскоре вошел. Я видела, что он-то уже сумел справиться со своей болью, загнать ее глубоко.

– Ваша комната слишком маленькая и тесная, донья Эльвира, – обратился он ко мне. – Я велю, чтобы для Селии приготовили другую комнату.

Я знала, что поблизости от моей, других комнат нет. Значит, Селия будет спать далеко от меня. Но в конце концов, что это? Откуда у меня эти нелепые и запоздалые опасения? Она почти всю свою жизнь провела далеко от меня. В доме Николаоса она в полной безопасности.

– Так будет лучше, верно? – Николаос повернулся ко мне.

Я подумала, что помимо простой житейской заботливости, он предполагает, что каждая из нас хочет оставаться в одиночестве. И, пожалуй, он прав.

– Да, так будет лучше, – согласилась я.

Вместе с дочерью я прошла посмотреть отведенную ей комнату. Это была такая же маленькая, тесная комната, как моя. Должно быть, она служила чем-то вроде бельевой или кладовой прежде и помещалась на втором этаже. Неподалеку была библиотека. Селия заметила резную дубовую дверь и спросила, что за ней.

– Библиотека, – ответила я. – В этом доме хорошая библиотека.

Селия немного оживилась, даже встрепенулась. Она спросила, можно ли будет по вечерам и ночью здесь читать книги. Я ответила, что об этом надо спросить Николаоса.

Мы спустились вниз. Я спросила у одного из слуг, где сейчас господин Николаос.

– В своей комнате, отдыхает.

Мы, конечно, решили не тревожить его.

– Ты пока иди в дом Монтойя, – сказала я Селии – А я договорюсь с Николаосом. Думаю, он позволит тебе посидеть в библиотеке.

Селия ушла вместе со слугой, которого я попросила сопровождать ее. С одной стороны, довольно странная предосторожность. Стоит ли так оберегать девушку, которая решилась в мужском костюме проделать долгий и небезопасный путь. А с другой… Никакая предосторожность не может быть излишней.

Я подумала, что греческий священник прислан Теодоро-Мигелем. Значит, это агент Теодоро-Мигеля. Значит, теперь за нами наблюдают в открытую. Кажется, Николаос сначала хотел сам читать молитвы над умершим. Но затем все же решил соблюсти обрядность…

Я бродила по саду. В сущности, так же бесцельно, как совсем недавно Селия.

У меня не было слез. Я не могла заплакать. Я не могла тосковать и печалиться остро и мучительно. Только серая, тягостная тоска…

Вдруг я подумала, с кем сейчас мертвый Чоки. Кто остался в гостиной? Неужели Николаос оставил мертвого друга наедине со священником, агентом Теодоро-Мигеля?

Я быстро вернулась в дом. Подошла к двери гостиной. Но дверь оказалась заперта.

Я снова вышла в сад. Окно в гостиную не было занавешено. Я посмотрела. Тело покоилось на столе. Свечи горели. Но никого не было. Я заглянула в окно комнаты Чоки – тоже никого. Значит, Николаос запер дверь, а священнику также отвел какую-то комнату для отдыха…

Глава сто сорок девятая

Время тянулось. Я немного посидела в своей комнате. Но сидеть отупело в тесном пространстве было совсем уж мучительно. Тогда я снова ушла в сад.

Сумерки спустились. Бродя взад и вперед, я не заметила, как прошло время.

Один из слуг отыскал меня в саду и позвал ужинать. Ужинали мы втроем – Николаос, священник и я. Селия еще не вернулась. Я спросила Николаоса, можно ли ей почитать в библиотеке. Он дал мне ключ.

Сразу после ужина Николаос и священник отправились читать молитвы по умершему. Я знала, что ночь они проведут у его изголовья.

Простившись с Николаосом, я снова вышла в сад, прошла во двор, подошла к воротам. Меня уже начинало тревожить то, что Селия не возвращалась.

Один из слуг подошел ко мне и попросил пройти в дом. Я встревоженно последовала за ним.

Оказалось, вернулся тот слуга, в сопровождении которого ушла Селия.

Он прошел через калитку сбоку, поэтому я не заметила его. Теперь он ждал меня в комнате возле кухни.

– Что произошло? – спросила я. – Почему вы один?

Он все рассказал мне.

Во дворце Монтойя Селия застала Мигеля, своего названного отца. Он как раз расспрашивал слуг, появлялась ли Селия. Ему легко удалось выяснить, что она оставила в доме мужскую одежду и коня – на конюшне. Предупрежденный Анхелой, он, конечно, понял, где может находиться Селия, и собирался отправиться в дом Николаоса. Это я хорошо себя уяснила из рассказа слуги.

Судя по его словам, Мигель держался сурово. Он не бранил дочь, не выговаривал ей. Слуга пожалел девочку. Она побледнела и плакала. Мигель твердо решил увезти ее в горы. Она принялась дрожащим голосом умолять отпустить ее, но он был неумолим. Он увел ее и, вероятно, запер. А слуге он приказал возвращаться домой.

– Он ничего не просил передать мне? – спросила я.

– Нет, донья Эльвира.

Я подумала, что Мигель, которого я, в сущности, совсем не знаю, настроен дурно по отношению ко мне. Он уже давно не был тем обаятельным юношей, в которого влюбились когда-то Ана и Анхелита. Теперь он явно превратился в строгого, хотя и справедливого отца большой семьи. Конечно, я представлялась ему опасной нарушительницей семейного спокойствия. Он был из тех мужчин, что живут ради семьи. Во мне он, конечно, видел безнравственную женщину, авантюристку, лишенную твердых моральных устоев. Ну что же! Он по-своему был прав.

Он вырастил Селию. Он не хотел моего влияния на нее.

Казалось бы, я могла быть спокойна. Селия в доме своих родителей, в доме людей, которые всегда заботились о ней, лучше, чем я. Мигель увезет ее в горы, к Анхеле…

А любовь Селии? По-настоящему, я должна даже радоваться, что моя дочь уже не в доме Николаоса. Нелепо потакать ее нелепым детским страстям. Все это обычный бред юности. Все это пройдет. Она поплачет и успокоится. Именно так я должна рассуждать.

Но я не могла рассуждать так. Я вспоминала себя в юности. Конечно, моя любовь к Брюсу Карлтону была проще, естественнее, была здоровым чувством здоровой созревшей девушки к здоровому сильному мужчине. Казалось бы, ничего общего с чувством Селии к умирающему, к мертвому. Но… Любовь – это любовь… Я представила себе, в каком отчаянии она сейчас. Что она думает обо мне?

Но, может быть, я сочувствую ей и хочу помочь просто для того, чтобы расположить ее ко мне? Поэтому я пытаюсь задобрить ее, желаю потакать ее желаниям.

О, Господи, ну и пусть!

Мне надоели эти мучительные размышления, эти попытки анализа собственных чувств и поступков.

Она сейчас в отчаянии, она плачет… Она должна увидеть человека, которого она полюбила. Она должна похоронить его…

Я очнулась. Я сидела, сгорбившись на простом деревянном стуле. Я распрямилась и встала. Попросила подать мне письменные принадлежности. Быстро написала Николаосу, что Селия во дворце Монтойя и я еду, чтобы привезти ее.

Затем я велела кучеру запрягать, а записку велела передать Николаосу, если я скоро не вернусь.

Глава сто пятидесятая

Карета ехала быстро. В сущности, ночью в Мадриде не было так уж опасно.

Вдруг я встревожилась. Я подумала, что не успею. Мигель мог поторопиться. Возможно, он уже везет Селию в горы. Что с ней? На что она может решиться? Конечно, в горной деревне будут строго стеречь ее. Она не сможет снова бежать…

Я даже мысленно вначале не произносила это слово «самоубийство». Но именно о такой возможности я думала. Именно на такой непоправимый поступок отчаяние может толкнуть Селию. В тревоге я приподнялась на жестком сиденье, словно это могло ускорить ход кареты. Но что-то подсказывало мне, что я успею.

Я подумала о Николаосе. Я знала, что пока тело его любимого друга не предано земле, он ничего с собой не сделает. А потом?.. Будет ли по-прежнему действовать мой довод о том, что его самоубийство причинило бы страдание душе умершего?.. Да ведь Николаос не хуже меня знает все поверья о душе. И если он решится, никто не остановит его, ни мои просьбы, ни надзор Теодоро-Мигеля.

Карета остановилась. Я вышла, не дожидаясь, пока кучер поможет мне, и быстро пошла к воротам.

Прижалась лицом к прутьям узорной ограды. Никого. Привратника нет. Значит ли это, что Мигель уехал? Я велела кучеру ждать.

В этот дом я сейчас должна попасть во что бы то ни стало?

Я вспомнила о двери, из которой меня вывела Анита. Там кто-то должен быть. Та дверь всегда охраняется. Надо найти ее.

На улице тускло горели фонари. Обходить огромный дворец в поисках одной-единственной двери – нелегкое занятие.

А если пока я ищу эту дверь, из ворот выезжает карета, увозящая Мигеля и Селию?

Я бегом вернулась к воротам. Запыхавшись, подбежала. О счастье! Кучер переговаривался с привратником.

– Вот донья Эльвира, – кучер указал на меня.

– Мне необходимо повидаться с доном Мигелем! – Я снова подошла совсем близко к воротам.

Мне показалось, что прежде, чем привратник ответил, миновала бездна времени. Я уже словно бы слышала, как он говорит мне, что дон Мигель уехал. А даже если и Мигель еще здесь, наверняка привратнику дано распоряжение говорить, что уехал.

– Скажите, что это донья Эльвира, – продолжала я. – Он примет меня.

Привратник поколебался, но пошел все же докладывать о моем приходе.

Началось ожидание. Снова это тревожное биение сердца, этот озноб…

Нет, я не дам дочери страдать! Пусть я это делаю всего лишь для того, чтобы она признавала меня, пусть!

Вот показалась темная фигура привратника. Он подошел ближе.

– Дон Мигель сейчас не может принять вас, донья Эльвира. Дон Мигель просил передать, чтобы вы приехали завтра.

– Когда? В какое время? – вырвалось у меня.

– Дон Мигель не сказал…

Не сказал? Это было как пощечина. Он просто не желал меня видеть. Он презирал меня. Он даже не утруждал себя придумыванием более или менее искусной лжи. Вот как!

И вдруг в одно мгновение я изменилась. Я так долго была смиренной, терпимой. Но теперь… Нет, я не дам ему унижать меня, я не дам мучить мою дочь. Да, это моя дочь! Я не была такой уж плохой матерью. И рассталась я с детьми не по своей воле.

Вдруг мне пришла в голову злобная мысль: «Кто он такой, этот Мигель Таранто? Цыганский певец. Вообразил себя маркизом! А я, что бы там ни было, благородного происхождения!»

Но тотчас же я устыдилась. Это подло – так думать. Я не стану унижать своего противника даже в мыслях. Я понимаю его правоту и докажу ему свою…

Лихорадочная решимость охватила меня.

Привратник ушел.

– Донья Эльвира, – окликнул меня кучер, – вернемся домой?

Но в голосе его не было уверенности. Кажется, он понял, что я не собираюсь так скоро возвращаться.

– Нет, Луис, – ответила я. – Я не вернусь. То есть я не знаю, когда я вернусь. Но я не хочу задерживать тебя и лишать ночного сна. Ты поезжай домой.

– Погодите, донья Эльвира, не горячитесь (странно, неужели такая горячность в моем голосе?) Всегда можно отыскать простое решение. Я сейчас помогу вам перелезть через ограду. А после отъеду и буду ждать вас в парке у первых деревьев. Сколько надо, столько и буду ждать.

– Спасибо, Луис! – Я искренне пожала ему руку. Этот человек не считал меня безнравственной возмутительницей спокойствия, он сочувствовал мне. Это, конечно, потому, что он видел, как относится ко мне Николаос. Николаосу слуги были преданы безусловно, они видели в нем умного человека, чьи приказы логичны. А Чоки был для них – хрупким существом, нуждающимся в уходе и покровительстве. Но мягкость и явная доброта Чоки уравновешивали строгую логичность Николаоса…

При мыслях о Чоки сердце болезненно сжалось. Так и должно быть. Но сейчас я не должна расслабляться. Я должна действовать. Ради моей девочки, ради этого юноши. Мне вдруг странным образом показалось, что и теперь Чоки что-то чувствует, что-то даже осознает, что присутствие Селии может помочь ему… Это были странные нелогичные ощущения… Но мне некогда было анализировать их…

Луис помог мне перелезть через ограду. Он подсадил меня. А дальше мне помогло узорное плетение прутьев.

Я спрыгнула на землю. Оглянулась. Карета отъезжала.

Часть своей задачи я решила. Но как же теперь проникнуть в дом?

Я принялась снова обходить огромную постройку. При виде двери, выделявшейся на фоне кирпичной кладки, пыталась ее открыть. Но все двери были заперты.

Оставались окна. Я нашла чуть приоткрытое окно, взобралась по стене.

Снова мне повезло. На окне не было решеток. Я встала на подоконник и спрыгнула на пол.

Здесь мое везение изменило мне. Я упала и сильно ушибла колени. Пол был выложен мрамором. Невольно я громко охнула. Тотчас же прикрыла рот ладонью. Нет, никто не слышал.

Колени болели. Они сделались мокрыми. Значит, я ушиблась до крови. Но все равно.

Где я? Я поднялась. Снова стало очень больно коленям, но я сдержалась, прикусив губу.

Было темно. Сначала я не решалась двигаться. Но вот глаза привыкли. В окно щедро лился лунный свет. Я увидела, что стою в середине длинного коридора.

Дверей не было. Стрельчатые окна не были занавешены, некоторые были приоткрыты.

Куда я попала?

Надо идти вперед. Должна же быть дверь.

Я начала тревожиться. Дворец Монтойя – огромная старинная постройка. Поколение за поколением надстраивали и пристраивали к основному первому зданию одно крыло за другим. Здесь есть множество нежилых помещений. Как бы мне не заблудиться в этом лабиринте…

Но есть только один путь – вперед. Оставаться на месте нельзя. Я решительно зашагала вперед.

Теперь я бранила себя за свою ненаблюдательность. Ведь я уже бывала во дворце Монтойя. Почему я ничего не смогла запомнить? Сейчас мне было бы легче…

Дверь. Наконец-то! Тяжелая, дубовая. Еще издали я догадалась: заперто. Но все же надеялась. Подошла совсем близко. Уперлась ладонями. Нет, догадка была верна. Заперто.

Что же теперь?

Можно было только повернуться и пойти назад. И ничего больше.

Я повернулась и пошла назад.

Шла долго. Наконец снова уперлась в закрытую дверь.

Было от чего прийти в отчаяние.

Можно было даже заплакать. Но на меня, наоборот, напал короткий приступ нервного смеха. Я хихикала, то и дело прикрывая ладонью рот.

Потом успокоилась.

Так. Теперь нужно снова вылезать из окна и искать другой путь.

Почти все окна были заперты. Они помещались по обеим сторонам длинного коридора.

Сначала я принялась искать то самое приоткрытое окно. Затем мне пришло в голову осмотреть окна и по другую сторону. Если с той стороны, откуда я влезла, окна выходят во двор, то с другой…

Я быстро обнаружила с другой стороны целых три приоткрытых окна. Всмотрелась. Там, за окнами, было какое-то пространство.

Я взобралась на подоконник. Колени болели. Охнув, я сползла на пол. Здесь пол был теплее. Не мрамор, паркет.

Я осмотрелась.

Огромный зал. Но зал простирался внизу, подо мной. А я стояла на галерее. Быть может, когда-то здесь давались представления, торжественные приемы. На галерее размещали зрителей… или музыкантов… или часть гостей…

Но ведь каким-то образом они попадали на галерею! Что искать? Дверь? Лестницу? Как здесь темно все же.

Я медленно ощупывала стены.

Дверь! Наконец-то! Маленькая деревянная дверь!

О Господи, о счастье! – она незаперта!

Я вышла и очутилась на площадке лестницы. Осторожно, чтобы не упасть, начала спускаться.

Внизу – новый коридор. Пошла.

Новая дверь. И снова отперта.

Вот теперь я, кажется, попала в жилые покои.

На стенах укреплены были подсвечники с ярко горящими свечами. Я прошла немного. Мне стало казаться, что я узнаю…

Конечно, это покои старой маркизы, где я встретила Аниту.

Но как же мы с ней шли?

Я приостановилась, задумалась.

Вот пока я таким образом брожу, Мигель, возможно, уже уехал и увез Селию.

Но нечего думать об этом. Мне остается только одно – идти.

Но чувствовалось, что я в жилых покоях. И не только потому, что здесь горели свечи. Здесь была та теплота, что и отличает жилые помещения от нежилых.

Мне даже показалось, что я вспоминаю дорогу. Я двинулась вперед более уверенно.

Вот эту дверь я узнаю… И мне кажется, там кто-то есть.

Но лучше быть осторожной.

Я осторожно потянула за дверную ручку. Дверь подалась бесшумно.

Да, я уже была однажды в этой комнате. Но я узнала не саму комнату, а висевшую на стене картину. Это была Святая Инесса.

Я осторожно заглянула в дверь.

Я увидела человека. Спиной ко мне он сидел на стуле перед картиной. Я видела его серую одежду и рыжеватый затылок. В позе его ощущалась какая-то страдальческая сосредоточенность. Кажется, он сидел, положив ногу на ногу и обхватив колено пальцами обеих рук.

Кто это мог быть? Он не походил на слугу? Но разве я знала, кто живет во дворце Монтойя, какие тайны скрывает эта огромная постройка. Наконец, тайны могли быть у Анхелы и Мигеля.

Но сейчас мне некогда размышлять об этом. Ясно одно – не надо ни о чем спрашивать этого человека.

Я тихо притворила дверь.

Мне было немного жутковато после этой странной встречи (хотя, пожалуй, это и встречей нельзя было назвать).

Я снова принялась бродить по коридорам, теперь, к моему счастью, освещенным. Очень болели ноги.

Если бы я нашла кабинет Мигеля, или спальню… обнаружила бы его там… Это было бы лучше всего.

Или комнату, где заперта Селия… Наверняка он запер девочку.

Спустя какое-то время я начала понимать, что мои поиски напоминают поиски иголки в стоге сена. А что делать?

Снова я натолкнулась на запертую дверь и (почти неосознанно) начала стучать. Я чувствовала, что эта дверь ведет в жилую комнату, там люди…

Но все же, когда внутри начали поворачивать ключ в замочной скважине, страх охватил меня. Я едва сдержалась и не кинулась бежать.

Дверь приоткрылась. Выглянул мужчина со свечой в руке, в длинной белой рубахе. Он явно не был испуган. Может быть, потому что увидел женщину. А может быть, он и ждал женщину. Во всяком случае, он широко зевнул и щурясь, проворчал:

– Ну что ты, Пилар, колотишь в дверь, как сумасшедшая?

Но тут он окончательно проснулся и сжал подсвечник покрепче. Конечно, он ждал не меня, а другую.

Я не успела еще ответить, как он вышел в коридор и вскоре так получилось, что я стояла у стены, а он – передо мной, почти угрожающе приподымая подсвечник.

– Кто вы? Как сюда попали? – разумеется, спросил он.

А у меня уже не было страха. Я решила, что это один из слуг.

Вот и хорошо! Он проводит меня к Мигелю.

– Меня зовут донья Эльвира, – отвечала я. – Я уже бывала здесь. Я давно знаю донью Анхелу и дона Мигеля. Я вошла через дверь, которую мне показала донья Анхела. Дону Мигелю грозит опасность. Я знаю, он здесь. Знаю также, что донья Анхела и дети – в деревне. Но он должен поспешить. Проводите меня к нему. Я должна предупредить его.

Запыхавшаяся, измученная, вряд ли я сейчас выглядела благородной сеньорой. Да и мое рябое лицо… Но голос мой (я это чувствовала) звучал властно, решительно. И это решило дело.

– Хорошо, я провожу вас, – буркнул слуга.

– Только не мешкайте! Надо спешить.

– Хорошо.

Мы пошли. Впереди слуга со свечой, в своей длинной белой рубахе, за ним – я.

Я все же продолжала тревожиться. Ведь он может запереть меня. Но тут же я поняла, что это уже не имеет значения. Даже если этот человек в чем-то подозревает меня, он все равно скажет обо мне Мигелю…

Мы подошли к еще одной массивной двери.

– Вот покои дона Мигеля. Я разбужу его и доложу о вас.

(А, значит, это слуга и есть…)

– Нет, пойдемте. У нас мало времени.

– Но он, может, уже спит.

– К сожалению, придется разбудить его. Слуга открыл дверь.

Мы вошли в небольшую прихожую. Еще одна дверь, на этот раз довольно скромная. Слуга постучал.

Вышел заспанный камердинер Мигеля. (Так я предположила.)

– Пропусти нас, – обратился к нему мой провожатый.

– Что случилось?

– Важное дело.

– Да, это не терпит отлагательства, – добавила я. Я боялась, что камердинер станет спорить, захочет сначала доложить своему господину, но, к счастью (снова мне повезло), он ничего не сказал и молча открыл перед нами дверь, ведшую в кабинет. Мы вошли все трое.

Мигеля я сразу узнала. Он не спал. Он сидел за столом и что-то писал.

Слуги пропустили меня вперед. Мигель обернулся.

Я отвела взгляд от его лица, чтобы не прочесть в его чертах непреклонную решимость.

Я испугалась, что он сейчас прикажет слугам вывести меня.

– Дон Мигель, – начала я.

Я почувствовала, что он вот-вот отдаст приказание.

Но нет, нет. Он не сможет так унизить меня. Он знает, что я благородного происхождения, он знает, что это моя дочь…

Мигель кивнул мне и велел слугам выйти.

– Я позову вас, – сказал он им. Они быстро вышли.

Я чувствовала, что он смотрит на меня. Я боялась поднять глаза.

Глава сто пятьдесят первая

Я пыталась представить себе, какою он видит меня. Я оправила волосы. Посмотрела на ноги. На платье запеклась кровь. От разбитых коленей.

– Сядьте, донья Эльвира, – произнес наконец Мигель.

Голос его не был злым.

Я села в кресло напротив стола. Он повернул стул и теперь сидел лицом ко мне.

Но я по-прежнему избегала прямо смотреть ему в глаза.

– Как вы проникли сюда? – спросил он.

– Это долго рассказывать, – я вздохнула.

Тут же я подумала, что начинаю разговор не так уж удачно. Не звучат ли мои слова вызывающе? В сущности, зачем мне раздражать Мигеля? Разве я пришла ссориться с ним? Нет, не нужно настраиваться на ссору.

Я хотела было сказать что-нибудь примирительное, но заговорил снова он.

– Да, я понимаю, в таком доме, как этот, всегда найдется незапертая дверь. Это мое упущение.

Я решила в ответ на это просто промолчать.

– Зачем вы здесь? Что вам нужно? – продолжал Мигель уже более раздраженно.

– Моя дочь приехала ко мне, – стараясь говорить как можно спокойнее, произнесла я; он заметно поморщился, но я смело продолжала (в конце концов ведь это действительно моя дочь). – Мы решили предупредить о ее приезде. Она хотела сказать кому-нибудь из слуг во дворце, чтобы вас предупредили. Отправить посланного в деревню у меня не было возможности.

– Она уехала, не предупредив мать и меня, – заметил Мигель.

– Ее мать – я!

Конечно, это было вызывающе, но так уж пошел разговор.

– Что вам нужно? – резко и отчужденно спросил Мигель.

Я помолчала.

– Дон Мигель, мне бы вовсе не хотелось ссориться с вами, поймите! Ведь и Анхела признала мои материнские права. Ведь я никогда не отказывалась от своих детей. Обстоятельства разлучили меня с ними. Это было против моей воли. Вы это знаете. Анхела не могла не сказать вам об этом. Анхела давно знает меня. Мы вместе подвергались страшной опасности, немало часов провели в доверительных беседах. Она мне рассказала тогда о вас столько хорошего. Вы знаете, вы не можете не знать…

– Откуда вам стало известно, что Аните грозит опасность?

– Я не могу сказать. Это не моя тайна.

– Хорошо, я не могу требовать от вас отчета. Вернее всего это тайна тех проходимцев, которых вы зовете своими друзьями. Вероятно, мне остается только поблагодарить вас. – Я уловила язвительность.

– Я хотела бы, чтобы вы сейчас отпустили мою дочь со мной, – твердо сказала я.

Разыскивая Мигеля, я еще не знала, как буду говорить с ним. Но чаще мне приходил на ум доверительный разговор. Я даже надеялась тронуть его сердце, рассказав о любви Селии…

Но теперь я решила, что ничего этого не нужно. Ни к чему.

– Я не хочу оскорблять вас, – продолжила я. – Вы и Анхела сделали для моей дочери так много, что я никогда не в силах буду отблагодарить вас. Но поверьте, ничего дурного нет в том, что она побудет со мной.

– Вы знаете, в каком доме, у кого вы живете, донья Эльвира? – спросил он с горечью.

– Я живу в доме моих друзей. Да, я хорошо знаю их, знаю, что это добрые и честные люди…

– Я не хотел бы говорить о вашем знании, – перебил он меня.

Я поняла, что он намекает на мои близкие отношения с Николаосом и Чоки. Я не хотела возражать. Да и не могла. Ведь с Чоки я действительно была близка…

– И вы должны понять меня. – Мигель резко поднялся и отодвинул стул. – Я воспитывал эту девочку, как родную дочь. Почему вы не хотите понять, что мне больно видеть, как вы тянете ее в нечистый мир, оставляете в одном доме бог знает с кем!.. Да, никто не собирается отнимать у вас ваши права матери. Но поймите и меня!..

– Дон Мигель, я готова поклясться чем угодно, с девочкой не произойдет ничего дурного. Я люблю ее. Это моя дочь. Я так же как и вы и Анхела, хочу видеть ее чистой, радостной, счастливой. Я сумею уберечь ее.

– Я не имею права препятствовать вам, – сказал он. – Сейчас я приведу Селию.

– Подождите! – быстро произнесла я. – Я должна вам сказать нечто важное. Я не знаю, может быть вам известно, но все же…

Я рассказала ему о человеке, сидевшем перед изображением Святой Инессы. Я поняла, что это для него неожиданность, что он встревожен. Теперь уже он попросил меня подождать и вышел. Вероятно, он позвал слуг и вместе с ними пошел в покои старой маркизы.

Впрочем, спустя недолгое время он вернулся. Теперь он казался мне еще более встревоженным.

– Вы узнали, кто это? – спросила я.

– Я не нашел там никого. Там действительно кто-то был? Вы сказали мне правду?

Я не обиделась на него за это открыто высказанное подозрение.

– Да, я сказала правду. Я и сама встревожилась. Ведь изображенная на картине девушка очень напоминает Ану…

Я не договорила. Неужели я видела перед картиной одного из агентов Теодоро-Мигеля? Или… Его самого? Нет, это невозможно. Великий инквизитор, проникающий по ночам в чужой дом… Но я не могу сказать Мигелю все, это не моя тайна.

– Вы должны уехать, – сказала я. – И никто не должен знать, где вы. Отпустите со мной Селию. Поверьте, рядом со мной она в безопасности.

Я действительно была уверена, что Селию Теодоро-Мигель не станет ни арестовывать, ни допрашивать, так же как и меня. Это потому что Николаос… Я была уверена, что страсть к Николаосу значит для Великого инквизитора гораздо больше, нежели странное влечение к юной Ане…

Между тем Мигель прошел вглубь кабинета, отпер еще одну дверь, вошел.

Я теперь знала, что во дворце Монтойя – множество дверей. Мигель, конечно, запер Селию в одной из комнат своих покоев. Что ж, он хочет ей добра…

Вскоре вошла и Селия. Мигель шел за ней. Она была все в той же простой юбочке, в той же блузке.

– Можешь уйти с матерью. – Мигель указал ей на меня.

Я встала.

Черты бедной девочки, казалось, оцепенели в безысходном отчаянии. Она была очень бледна. На щеках – следы слез. Должно быть, она много плакала.

Она посмотрела на меня измученно, потерянно.

Она подошла к Мигелю и тихо сказала:

– Я благодарю вас за эту милость, отец. Я никогда не сделаю ничего дурного.

Она вдруг обняла его и быстро отошла ко мне. Чувствовалось, что Мигель тронут, хотя он всячески пытался скрыть это.

– Я сейчас уеду, – сказал он Селии, – а ты ступай и береги себя. Надеюсь, мы еще увидимся.

Она снова обняла его, он быстро поцеловал ее в щеку.

– Я прикажу слугам проводить вас, – обратился он ко мне. – Велю запрячь карету.

– Нет, нет, – я старалась говорить как можно более мягко. – Только проводить. Карета ждет нас.

Я не стала, конечно, говорить, что это карета Николаоса, чтобы еще более не раздражить Мигеля.

– Прощайте и благодарю вас, – я поклонилась. Затем мы обе, я и Селия, оставив Мигеля в его покоях, отправились вслед за слугами.

Очень скоро мы очутились уже у ворот. Я попросила слуг проводить нас до парка. Карета ждала.

Глава сто пятьдесят вторая

Пока мы ехали, Селия молчала. Я тоже ничего не говорила, не знала, что сказать. Так, молча, мы доехали до дома.

Во дворе мы почувствовали себя лучше. Дом Николаоса и Чоки как-то успокаивал.

– Пойдем, я отведу тебя в твою комнату, – сказала я дочери. – Я говорила с Николаосом, вот ключ от библиотеки. Ты можешь читать книги, когда тебе захочется. Но сейчас, наверное, ты устала…

– Да, – искренне призналась она.

Я проводила ее в ее комнату, затем вернулась к себе и легла спать.

Еще два дня продолжалось чтение молитв над умершим. Два дня и две ночи.

Все это время мы не входили в комнату, где лежал Чоки. Там бывали только Николаос и священник. Мы как-то притерпелись к тому, что произошло. Пока ведь Чоки оставался в доме, с нами. Селия и Николаос казались мне спокойными. Мы даже иной раз обменивались несколькими фразами, казалось бы, на отвлеченные темы.

Я спросила Николаоса, каким образом получилось так, что Теодоро-Мигель прислал сюда православного священника. Ведь, насколько мне известно, греческая и римская церкви враждуют.

Николаос пожал плечами и ответил, что не входил в подробности.

– Вероятно, этот человек зависит от Теодоро-Мигеля или чем-то обязан ему. Не знаю. Да и не стану спрашивать. Ни к чему.

Конечно, Николаос был прав.

Селия много времени проводила в библиотеке. В сущности, я видела ее только в столовой.

Казалось, прошло уже много времени и пройдет в таком странном спокойствии еще больше.

Но это, разумеется, была иллюзия.

Настал день похорон.

Они должны были быть скромными, тихими. Было уговорено, что молитву над могилой прочтет уже католический священник, чтобы не привлекать излишнего внимания видом священника-грека и его непонятным языком.

Привезли гроб.

Похороны должны были состояться вечером, чтобы опять-таки не привлекать излишнего внимания. Так захотел Николаос. Ведь я и Селия тоже хотели сопровождать Чоки к месту его последнего успокоения и лучше было бы, чтобы нас видело как можно меньше людей.

В тот день с утра я видела лихорадочные усилия дочери сохранить хотя бы видимость спокойствия. За завтраком она бросала незначащие фразы. Губы у нее чуть дрожали. Она то и дело опускала руки. Я поняла, что она ощущает и дрожь в пальцах. Но я молчала. Сейчас ей не были нужны слова утешения. Но надо было осторожно и внимательно наблюдать за ней, чтобы тотчас уловить момент, когда слова эти понадобятся ей.

После завтрака Селия ушла в библиотеку. Я сидела в саду. Я старалась ни о чем не думать. Бездумно наблюдала за насекомыми, следила за колышущейся под легким ветерком листвой.

Когда впадаешь в такое вот состояние бездумности и покоя, особенно на открытом воздухе, на природе, время летит незаметно. Позвали обедать. Селия была такая же, как и за завтраком. Николаос казался совсем спокойным.

После обеда я прилегла и немного поспала. Затем снова была в саду. Я заметила Селию. И она бродила по саду.

Греческий священник ушел еще утром.

После ужина Николаос позвал нас прощаться с его любимым другом.

Вслед за ним мы вошли в гостиную.

Окна были закрыты. Меня сразу же поразило отсутствие характерного трупного запаха. А ведь прошло уже три дня. Мы тихо приблизились к лежавшему. Я наклонилась, поцеловала его в лоб. Холодно стало моим губам. Я посмотрела на его лицо. Он лежал все с тем же выражением, будто в глубоком забытье продолжал что-то чувствовать, о чем-то смутно думать, о чем-то тревожиться.

По-прежнему лицо его было удивительно красиво.

Николаос тоже поцеловал его в лоб. И тихо отошел.

Приблизилась Селия. Я посмотрела на ее дрожащие губы и у меня сердце замерло от жалости к ней. Она подходила медленно. И вдруг резко бросилась к мертвому, принялась, заливаясь слезами, целовать его лицо, руки.

Мы не препятствовали ей.

Так же внезапно она стремглав выбежала из комнаты.

– Мы сейчас едем, – сказал Николаос. – Соберитесь. Пора.

Я пошла к Селии наверх. Она лежала в своей комнате на постели, лицом вниз, и горько плакала. И снова я поняла, что еще не время утешать ее.

– Оденься, Селия, – сказала я. – Мы сейчас едем. У нас не было черных платьев, мы не позаботились об этом. К счастью, нашлись черные плотные покрывала. Они были из одной партии товара и Николаос оставил их себе, не зная, для чего они могут пригодиться, просто ему понравилась черная плотная ткань. И вот сейчас эти покрывала пригодились.

Слуги уложили гроб в одну карету, достаточно широкую, ее наняли специально. В эту же карету сел Николаос. Мы поехали в его карете. С нами были слуги. Они тоже хотели проводить Чоки в последний путь.

До кладбища мы добрались примерно за полчаса.

Все уже было приготовлено. Нас ждал католический священник и могильщики уже копали могилу.

Гроб вынесли из кареты и на руках поднесли к могиле. Прикрыли крышкой. Священник прочитал молитву. Снова мы услышали произнесенное вслух, громким серьезным голосом, христианское имя Чоки – Андреас.

Селия уже не плакала.

Гроб на веревках начали опускать в могилу.

Это были отнюдь не первые похороны, которые мне приходилось видеть. Но почему-то меня снова охватило ощущение, что я впервые хороню. Меня поразила глубина могилы. Я мельком заглянула и меня испугала эта разверстая пасть земли. Я потянула Селию подальше. Она послушно отошла.

Могильщики засыпали яму землей.

Все!

Еще несколько минут мы постояли над этой свежезасыпаной могилой.

Затем снова сели в кареты и вернулись домой. Все молчали.

Дома, во дворе, когда отпустили наемную карету, я не выдержала и быстро подошла к Николаосу. Я боялась и он не мог не почувствовать этого.

В сущности, это был настоящий панический страх.

Я отвела Николаоса в сторону, хотя никто и не мог нас слышать. Селия тотчас поднялась наверх, слуги ушли к себе.

– Николаос! – быстро и умоляюще заговорила я. – Не подумай, будто я пытаюсь уговорить, отговорить тебя. Я знаю твой ум, твою твердость. Но только не сегодня! Умоляю тебя, только не сегодня. Не ночью, умоляю тебя! И не завтра, Николаос! Пожалей меня. Пожалей эту бедную девочку. Подумай о других людях. Подумай о том, как станет свирепствовать Теодоро-Мигель после того, как ты оборвешь свою жизнь. Подумай об этом! Подумай о другой девочке, об Аните. Она – вылитая Святая Инесса. Теодоро-Мигель найдет ее и тогда уже никто не сможет ее спасти. Пожалей нас всех, Николаос!

– Я скажу, если все же решусь, – произнес он. Я сделала порывистый протестующий жест.

– Но не сегодня, не ночью, – поспешно добавил он.

Глава сто пятьдесят третья

Я не стала подниматься к Селии. Я чувствовала, что она жива и не хочет уходить из жизни. Наоборот, какую-то странную решимость я ощутила в ней, когда мы во дворе вышли из кареты. Это было решительное стремление, желание жить. Но сама я вдруг ощутила себя сломленной, измученной. Глаза закрывались. Я с трудом заставила себя умыться и легла в постель. Уснула сразу.

Сколько я проспала, я не знала.

Пробуждение мое было внезапным. Я широко раскрыла глаза и села на постели.

Странная тревога охватила меня.

Я быстро встала и оделась. Даже волосы не стала прибирать.

Я не понимала, за кого я тревожусь. Николаос? Селия? Что-то погнало меня в комнату Селии. Я быстро взбежала на второй этаж. Заглянула в библиотеку. Дверь была отперта, но света в комнате не было. Значит, она спит. Я постучала в дверь ее комнаты. Тишина. Спит.

Но я тихонько толкнула дверь. Вошла. В комнате никого не было. Постель была не разобрана. Значит, Селия даже не ложилась. Но где она?

Я не понимала, откуда эта лихорадочная тревога. Я вспомнила, что я говорила Мигелю о том, что со мной Селия всегда будет в безопасности.

Я выбежала в сад. Конечно, она там. Но ведь я не найду ее в темноте. Она, конечно, хочет побыть в одиночестве.

Но все же я не вернулась в дом, бродила по темному саду, отгибала ветви, вглядываясь в очертания кустов, понимая, насколько все это бесполезно.

Тревога охватывала меня все сильнее. Где может быть Селия? Куда она ушла ночью? Разве я могла знать. Я хотела было разбудить Николаоса, уже шла к нему. Но вдруг опомнилась. Ведь не случилось ничего такого, из-за чего я имею право разбудить его. Ведь я знаю сильный и своевольный характер Селии. Николаос здесь не поможет мне. Остается только ждать. Она даст знать о себе. Да, она своевольная и странная, но она, кажется, за эти мучительные дни научилась жалеть людей. Она не оставит меня мучиться в тревоге.

Я сидела в саду на скамье. Было прохладно. Потом мне пришло в голову подойти к воротам. Лучше мне быть там. Вдруг она вернется и я увижу ее у ворот. Или она увидит меня. Я уже не спрашивала себя, каким образом Селии удалось выскользнуть из дома, уйти. Я знала ее.

Я подошла к воротам. Конечно, ворота были заперты. На ночь в доме Николаоса ворота запирали, а привратник уходил спать. Я походила вдоль ворот, жадно вслушиваясь в каждый шорох. Я понимала, что на самом деле это не имеет никакого смысла. Если Селия ушла тайком, то она тайком и вернется. Зачем ей стучать в ворота? Господи! Она просто перелезет через забор.

Но куда же она ушла? Во дворец Монтойя? Зачем? Возможно, потому что ей тяжело здесь после похорон Чоки и она решила побыть в другом месте… Она может снова вернуться в горы. Это дальний путь, надо ехать верхом, в мужском костюме, но если она однажды проделала этот путь, она может решиться снова…

Но почему она не предупредила меня? Почему не оставила записку? Это странно. Это даже не похоже на нее. Она никогда не была злой, могу поручиться. Но…

Вдруг мне пришло в голову то единственное, к чему я уже давно должна была бы прийти.

Селия не оставила записку. Значит… значит, она скоро вернется!.. Значит, надо просто ждать… Конечно, она рассчитывает вернуться даже не к утру, а еще ночью. Она думала, что я даже не узнаю о том, что ночью ее не было в доме.

Но куда, куда?..

И вдруг я отчетливо осознала: кладбище! Только туда она могла уйти ночью, одна. К могиле Чоки.

Я стояла у ворот и не в силах была уйти к себе.

Я со страхом представляла себе ее ночной путь по темным улицам, тонущее во мраке кладбище, смутные очертания надгробий. И Селия совсем одна, худенькая девочка…

Вот что самое трудное с детьми: они хотят для себя опасностей и приключений, мы же хотим для них безопасной и спокойной жизни. Поэтому родители и дети вечно ссорятся друг с другом. Ведь опасность и приключения означают одно очень важное понятие – независимость. Мы-то знаем, что, в сущности, никакой независимости в мире не существует. Но дети зависят от родителей. Вот эту-то зависимость они хотят и могут сломать, разорвать и получить иллюзию независимости вообще, не только от родителей…

Я вышла в платье, без накидки. Теперь я почувствовала холод. Я решила вернуться в комнату, взять накидку и снова прийти к воротам. Все равно я не смогу спать.

В комнате я присела на постель. Все же я устала, ноги заныли. Может быть, мне тоже пойти на кладбище? А если Селии там нет? Если я разминусь с ней? Ладно, возьму накидку, выйду во двор, там решу, как поступить дальше.

Но, должно быть, я очень устала. Неужели я старею? Хотя ведь это вполне естественно. И я много испытала в этой жизни. Я вспомнила, что когда мне было лет восемнадцать-двадцать, тридцатилетние женщины казались мне старухами. А теперь? Увы, я могу завидовать молодости тридцатилетних…

Надо было взять накидку, подняться с постели и идти. Но я продолжала сидеть. В окно смутно виднелись очертания деревьев и кустов сада. Раздался слабый крик ночной птицы. Я убеждала себя, что сейчас встану, сейчас заставлю себя встать. Еще минута, еще… Но я не вставала. Я почувствовала, что глаза мои закрываются. Голова тяжелела. Я склонилась на подушку. Я понимала, сознавала, что засыпаю. Но я уже не могла противиться сну. Я все еще смутно, несвязно говорила себе, что вот сейчас, совсем немного отдохну и немедленно встану. Но я обманывала себя.

Глава сто пятьдесят четвертая

Я шла по какой-то песчаной равнине. Свет был сумеречный, тягостный и таинственный. На голове у меня было белое покрывало, ветер развевал его. Ноги мои ступали легко, не погружаясь в песок. Я удивилась этому, затем подумала, что это неспроста. И равнина, и свет, и ноги, легко ступающие на песок – это неспроста. У этой загадки есть какая-то простая отгадка. Это не наш земной мир, это мир потусторонний. Да, так. И вдруг мне стало страшно. Значит, сейчас я увижу тех, кто умер страшной смертью, увижу лорда Рэтклифа, Брюса Карлтона, отца, Коринну. Замкнутые в какой-то новой страшной своей сути, они бесшумно, словно ночные птицы, погонятся за мной. Что они сделают со мной? Выпьют, высосут кровь? Они – вампиры? Я задрожала и быстро оглянулась по сторонам. Никого не было. Я двинулась дальше, медленно ступая.

Да, я сделала в своей жизни много дурного. Я не наделена той мучительной чувствительностью, которой обладал Чоки и которая свела его в могилу. Такие, как он, встречаются редко, они напоминают людям о возможности чистоты, совести, доброты. Я не такая. Я не хуже и не лучше других людей. Я причиняла страдания и смерть, но и сама страдала и сама была на краю гибели. Может быть, меня можно (да, конечно, можно) обвинить в смерти Этторе Биокка, Большого Джона, доньи Инес – матери Коринны. Можно сказать, что мое появление разрушило жизнь Коринны и Брюса Карлтона, моего отца и доньи Инес, лорда Рэтклифа, Этторе и Санчо. Из-за меня так странно сложилась жизнь моих детей. Из-за меня остались сиротами дети Коринны. Должно быть, надо мной тяготеет некий рок, такой рок тяготел над потомками цыганки Маританы, возлюбленной короля. Это моя судьба – приносить тревогу?

Неужели никто не заступится, не спасет? Но ведь есть человек, который прощал всегда всех кроме себя самого. Чоки!

Я так потянулась к нему душой. Мне вдруг захотелось, как маленькому ребенку, искать защиты. Чоки защитит меня. Он знает, что я не такая плохая. Я не виновата. Я не хочу быть виноватой. Я не выдержу. Пусть меня простят. Пусть! Я подбегу к нему, схвачу его за руки и заплачу. И буду спрашивать сквозь слезы: «Чоки! Я ведь не виновата? Скажи мне? Скажи? Я не виновата?» И он погладит мои ладони своими теплыми пальцами и скажет: «Нет. Конечно, не виновата. Только я виноват». А после этого мне будет легко. Пусть я понесу наказание, я все равно буду чувствовать это тепло человеческих юных пальцев и буду слышать милый добрый голос: «Не виновата».

Надо найти его. Я пошла быстрее. Вокруг начало проясняться. Что это? Я возвращаюсь в обыденный мир? Меня пока простили и вернули? Ради этого мальчика.

Сквозь приоткрытые веки я уже различаю смутные очертания стола, стула в комнате. Я просыпаюсь.

И вдруг слышу отчаянный стук. Чьи-то руки хватают меня за плечо. Чьи-то пальцы стучат по стене. Но я чувствую, что это не нападение. Это меня зовут, чтобы я кого-то защитила, спасла.

Я окончательно просыпаюсь, широко открываю глаза.

Селия трясет меня за плечо, пальцами свободной руки стучит по стене. Окно распахнуто.

– Мама! Мама! Скорее! Помоги!..

Глава сто пятьдесят пятая

То, что произошло, настолько необычно, что я даже не знаю, как лучше описать это, чтобы всю эту необычность передать. С чего начать? И как продолжить?

Селия разбудила меня. Конечно, я не стала ни о чем расспрашивать ее. Я кинулась к воротам вместе с ней. Она тянула меня за руку.

– Отпусти, Селия! – попросила я уже на бегу. – Ты мешаешь мне идти.

Она с трудом выпустила мою руку. Я поняла, что я нужна ей. Она в беде и она бросилась ко мне, она знает, что я, ее мать, самый надежный источник помощи. Она верит мне. Но не было уже времени гордиться, упиваться ее доверием. Надо было спешить.

Мы подбежали к воротам. Я заметила каких-то людей. Боже! Они ломали замок.

Селия увидела мой страх.

– Мама, не бойся, это друзья. Но надо скорее! Разбуди Николаоса! Может быть уже поздно! Скорее! – Она расплакалась.

Конечно, она действовала без всякой логики. Сначала тянула меня к воротам, теперь просит, чтобы я возвращалась в дом и разбудила Николаоса.

– Но что случилось? Что?

– Скорее! Разбуди его! Может быть поздно! Темные фигуры столпились у ворот. Человек шесть.

Селия оставила меня и кинулась к ним.

– Сейчас! – крикнула она на бегу. – Сейчас! Пока не надо! (Я поняла, что она просит не ломать замок.) Еще не поздно, да? Еще не поздно?

– Не поздно, – ответил приглушенный мужской голос. – Но скорее!

Я поняла, что случилось что-то страшное. Это легко было понять. На миг меня одолело нелепое, но свойственное многим родителям желание действовать наперекор воле детей. Я тоже захотела было, вместо того чтобы бежать в дом и разбудить Николаоса, поступить совсем иначе, не так, как просит дочь; подойти к этим людям, начать расспрашивать… Но я быстро подавила это желание и без лишних размышлений побежала в дом. Я чувствовала, что именно это я должна сделать.

Я знала, что после смерти Чоки Николаос иногда ложился в той комнате за гостиной, где его друг умер. Мне подумалось, что и сегодня ночью Николаос там. К счастью, так и оказалось. Не пришлось тратить лишнее время на то, чтобы бежать в его комнату.

Я пролетела гостиную. Дверь в комнату, где умер Чоки, была заперта. Я заколотила кулаками по двери, закричала:

– Николаос! Николаос! Скорее! Скорее!

Мне уже представлялось, что его нет в комнате, что он убил себя. Но тут раздался его голос. Голос был сонный. Значит, он спал, я разбудила его. Наверное, он впервые уснул после нескольких дней бессонницы. Но сожалеть было некогда. Николаос не стал спрашивать меня, что случилось, почему я зову его. Он просто откликнулся из-за двери:

– Иду. Сейчас иду.

И через две-три минуты он появился полуодетый. Я схватила его за руку.

– Скорее к воротам! Скорее!

Теперь я вела себя, как Селия, я тянула его за руку и тем самым не давала, мешала ему бежать.

– Отпустите руку, – быстро произнес он.

А когда я отпустила, он побежал. Я видела, как он, Селия и незнакомцы сгрудились у ворот, наклонялись, распрямлялись. Я наконец-то подбежала. Но они уже двинулись в дом…

Я приблизилась и увидела…

Глава сто пятьдесят шестая

Вот теперь я могу выбрать. Рассказывать все по порядку или же начать с того, что позднее рассказала мне Селия. Я все-таки решила начать с ее рассказа и уже потом перейти к своим впечатлениям.

Итак…

У моей дочери не было никакого заранее продуманного плана. После похорон она чувствовала себя страшно одинокой. Я понимаю это одиночество. Это одиночество юности, когда ты ищешь человека, который бы помог тебе действенным советом, подсказал бы, что нужно делать, причем сказал бы что-нибудь такое, что совпадает с твоими мыслями и решениями. И вот нет у тебя такого человека. Да, могут быть люди даже добрые, мягкие, но они только вяло утешают тебя, говорят, что надо смириться с тем, что все остается как есть, и забыть о своих мечтах и намерениях. Конечно, это одиночество юности можно счесть эгоистическим. Но, впрочем, эгоистическим можно счесть все на свете.

Селия не хотела моих утешений. Она чувствовала, что у Николаоса какие-то проблемы, которые занимают и меня, но ее как бы не касаются. И это еще усугубляло ее одиночество.

Она поднялась к себе. В комнате она сделала именно то, что должна была сделать: бросилась ничком на кровать, лицом в подушку, и долго плакала.

В сущности, всем своим существом она жаждала действия. Даже эти отчаянные рыдания были своего рода действием. Эта потребность в действии вовсе не была случайной. Действия утомили бы тело и тем самым успокоили бы душу. Девочка села на постели, потом встала, бросилась на колени, начала истово читать молитвы по усопшему. Но каждая жилочка, каждая мышца ее сильного молодого тела рвалась действовать, что-то делать. Ей хотелось хотя бы идти, идти, идти и упасть замертво от усталости.

Она снова и снова представляла себе кладбище, все подробности погребения. Ее все сильнее охватывало ощущение, что она не простилась с умершим. Не до конца простилась. Она должна… Что? Первое, что со страстью вспыхивало в сознании, в душе: увидеть его! Она должна увидеть его. Но она знала, что это невозможно. Тогда… тогда единственно возможное: увидеть его могилу.

Такое решение уже давало возможность действовать. Сразу возникло чувство облегчения. Селия постояла немного в комнате. Собираться было не нужно, она могла просто идти. Она хотела было оставить мне записку, но решила, что вернется еще до рассвета, я еще буду спать и даже не узнаю, что она ночью ходила на кладбище.

Она тихо спустилась по ступенькам, выскользнула из дома. Ей казалось, что ночь теплая, и она не взяла с собой черное покрывало, что дал ей Николаос.

Очутившись в саду, она подбежала к ограде. Однажды она уже перелезла через эту ограду. Сумела и второй раз. При ее силе, ловкости и легкости это не было трудно.

На темной улице фонари светили тускло. Она запомнила дорогу на кладбище. В карете мы ехали полчаса. Но теперь ей предстояло идти пешком.

Она прошла по улице, вышла на площадь. Не было ни души, Это был тихий жилой квартал.

Все же она немного поблуждала, не сразу отыскала правильную дорогу. Сразу за маленькой церковью начинался пустырь. Здесь росли сорные травы, чуть в стороне – несколько деревьев. Селия смело пошла вперед. Высокая трава была мокрой от ночной росы. Подол синей юбки тоже сразу стал мокрым. Вокруг не было ни души. Люди были далеко. Поэтому когда она вдруг наступила на что-то упругое, живое, она невольно вскрикнула достаточно громко. Она быстро убрала ногу, и тотчас, не удержавшись на ногах, упала в траву. Она успела ухватиться за стебли и это смягчило падение. Что-то упругое живое оказалось бродячей собакой, прикорнувшей в чаще травы. Селия рассмеялась своему страху, стала окликать, звать собаку, но та, пугливая, сторожкая, уже убежала.

Пока Селия шла дальше, она заметила силуэты еще нескольких собак. Они, казалось, провожали ее, держась поодаль и не решаясь приблизиться.

Селия знала поверье о том, что ведьмы могут ночью обращаться в собак. На мгновение ей сделалось страшно. Ей показалось, будто эти бродячие собаки сопровождают ее как-то слишком по-человечески. Но тотчас она сама громко рассмеялась своему предположению. Селия любила собак, в деревне их было много. Нет, не могут эти славные животные быть олицетворением злой силы. Это просто самые обычные бродячие собаки, они отвыкли от людей, не доверяют людям, но в то же время тянутся к ним. Ведь у каждой собаки должен быть свой человек.

Эта мысль понравилась Селии и она снова рассмеялась. Эта встреча с собаками как-то ободрила ее. Ей было почти хорошо. Она шла к намеченной цели, она одолела нелепый страх.

Вдали показались силуэты надгробий и чугунная ограда кладбища. Селия знала, что ворота заперты. Но она и не думала об этом. Почва здесь была неровная, всхолмленная, и ограда в одних местах была ниже, в других выше. Селия выбрала место, где ограда была совсем низкой, и перелезла. Но она зацепилась подолом об острый прут, и юбка порвалась. Селия спрыгнула на землю и ощупала юбку. Нет, кажется, ноги не так уж видны.

Она стояла на кладбищенской земле. Она была почти у цели. Настроение бодрости и приподнятости оставило ее. Она как бы заново вспомнила, зачем она шла сюда. Увидеть его! Нет, лишь его могилу. Но все равно, побыть совсем близко от него.

Теперь надо было отыскать могилу. Это оказалось не так трудно. Она хорошо запомнила, где похоронили Чоки.

Теперь она преодолела все трудности. Когда было трудно, это бодрило. Теперь было легко. Она стояла наедине с его могилой, наедине со своей тоской. Она не могла, не в силах была просто так стоять. Она должна, должна была снова действовать, что-то делать, иначе эта внутренняя, душевная боль истерзает ее.

Она опустилась на колени. Он здесь, близко… Она наклонилась, припала щекой к земле, еще не утоптанной плотно.

Она судорожно захватывала пальцами комки земли, сжимала, крошила.

Она хотела плакать, но слез не было, было одно лишь мучительное ощущение удушья в горле. Она приподняла голову от земли и несколько раз вскрикнула. Но это не помогло. Она по-прежнему не могла заплакать.

Она сама не понимала, что она делает. Машинально она начала руками раскапывать землю. Она чувствовала, как ею овладевает все сильнее мучительное желание – увидеть его, еще раз увидеть! Сначала она говорила себе, что это невозможно, так нельзя. Потом вспомнила, что яма глубока, она не сможет вот так, пальцами… Потом она уже ни о чем не думала, только отбрасывала пальцами землю, еще рыхлую, ведь похороны были вечером.

Она углубилась в свою работу. Она погружала руки в землю. Острые камешки ранили пальцы, ломали ногти, царапали нежную кожу рук. Иногда было очень больно и она вскрикивала. Но, в сущности, эта боль даже доставляла ей наслаждение. Это была та самая действенная боль, что успокаивает, утишает боль души.

Какие-то насекомые убегали из-под ее рук, пальцами она ощущала их выпуклые членистые тельца, иногда она чувствовала укус и мгновенную боль. Она не давила, не убивала их. Она ведь встретится с ним, она должна быть чистой…

Земля начала сильно осыпаться. Девушка провалилась по колени. Значит, скоро…

Руки ее были влажны. Это была кровь. Но она не боялась, она наслаждалась этой болью, этим ощущением окровавленных рук. Она не чувствовала усталости. Ей казалось, что она скоро увидит его как бы живого. Она испытает радость. Ей нужно испытать радость.

Руки неустанно работали. Она не понимала, не сознавала, как двигаются ее руки, ее пальцы. Все получалось само собой.

Она уже не думала о том, что совершает недозволенное. Теперь недозволенное она ощущала как самое дозволенное. Теперь она хотела еще большего.

Она откроет гроб, он будет там. Это будет его тело. Это будет его лицо. Она будет целовать его щеки, его губы. Она прижмется к его телу. Это тело, пусть мертвое, будет принадлежать ей! Это тело ответит на ее ласки. Она разденет его, и она увидит его снова, как тогда, когда она обмывала его.

Она много читала, она знает, она может представить себе, как это бывает. Она согреет его член своими окровавленными пальцами. Потом она ляжет и мертвая плоть войдет в ее живое тело. И будет так страшно, и ей станет хорошо… А потом она обнимет его, прижмется к нему крепко-крепко. И пусть их найдут утром. Они будут рядом, будут едины. Он будет любить ее. А потом пусть ее казнят, сожгут на костре за осквернение могилы. Тогда она насовсем уйдет к нему, к его душе. Только она не может сама прервать свою жизнь. Пусть это сделают другие. Пусть ей будет больно, очень больно, страшно больно… Тогда будет хорошо!..

Эти лихорадочные мысли, эти страшные картины вихрем неслись в ее воспаленном мозгу, странно согласуясь с этим лихорадочным ритмом, в котором двигались ее окровавленные руки.

Она ничего не слышала. Вокруг был мир страшной тишины. И ничего не было – только ее руки, и ее мысли, и он там, скоро…

Но внезапно в эту страшную лихорадочную тишину ворвались реальные громкие звуки. В первый момент они оглушили ее.

Это был стук. Страшный судорожный. Этот стук сначала показался девушке грохотом обвала. Неужели земля сейчас закроет ее? Она будет погребена заживо? Комья земли забьются в ее ноздри, в ее рот, жадно приоткрытый для дыхания. Она погибнет страшно. Случится, будет что-то страшное!.. Это потому что она сама делала и думала и представляла себе страшное! Так нельзя было! Это наказание.

Но нет, нет! Она не хочет! Она не сделала, она только подумала, она не виновата.

Девушка, плача, как маленький ребенок, судорожно пыталась выбраться из осыпающейся земли. Страшный стук продолжался.

Она подняла голову. Ей казалось, что она уже, сейчас задыхается. Она широко раскрыла рот, ей надо было немедленно вдохнуть, вглотнуть воздух. Ей показалось, что этот свежий, ночной воздух обжигает, царапает ей горло.

А страшный стук не прекращался. Кто-то стучал отчаянно, громко… Она вдруг обессилела от страха.

Она увидела приближающихся людей и свет. Один из них высоко подымал фонарь. На них были черные плащи и широкополые шляпы, скрывающие лица.

Теперь, когда ее нервические грезы о мучительной гибели легко могли стать реальностью, она бессильно, по-детски плакала.

Стук не прекращался.

– Слушай, там человек, – произнес голос.

– Но это могила Андреаса.

– Давай шпагу на всякий случай.

– Да там женщина.

– Какая-нибудь сумасшедшая старуха, вообразившая себя ведьмой.

– Старуха не может так колотить.

– Да там плачет кто-то.

– Черт знает, что это.

– Но надо это прекратить. В конце концов это оскверняют могилу нашего друга!

– А тебе очень хочется связаться с инквизицией? Или ты полагаешься на всесилие Николаоса?

Селия опомнилась. Эти обычные голоса вернули ее к обыденности. Так не могли говорить злые люди, убийцы. И они знают Николаоса, они дружили с Андреасом… Чоки… Но они сейчас могут уйти, и тогда она останется совсем одна, а этот страшный стук все будет длиться.

– Помогите! Не уходите! – закричала она из последних сил.

Конечно, они услышали ее крик.

– Ребенок! – произнес один.

– Женщина, девочка, – сказал другой голос.

Но больше они не стали колебаться. Какое-то слабое существо – девочка, ребенок – позвало их на помощь. И они пришли на помощь.

Свет фонаря ярко осветил все вокруг.

Один из незнакомцев присвистнул. Он увидел Селию в полураскопанной могиле. Она увидела молодые лица, затененные темными шляпами.

Стук внезапно оборвался.

Вдруг незнакомцы словно бы все поняли. Они ни о чем не стали спрашивать Селию. Она вдруг увидела, что у них есть лопаты и еще какие-то инструменты. И вот они бросилась и начали яростно раскапывать могилу дальше, не обращая внимания на Селию. Она лишь улавливала реплики, которыми они обменивались. Теперь ей уже не было страшно, ее охватила какая-то детская растерянность и предчувствие чего-то удивительного, необычного, но, кажется, радостного, хорошего…

– Ну, невероятно…

– Как ты не понял сразу!

– Теперь, наверное, уже поздно…

– Скорее…

Селия нашла силы и выбралась из ямы. Она была растрепанная, перепачканная в земле, с окровавленными руками. Но теперь она вся, всем своим существом, принадлежала реальности. Она уже не могла понять ту себя, что лихорадочно отдавалась страшным мечтам. Но что-то случилось с ней. Она совсем растерялась, ничего не могла понять, как будто пока она лихорадочно раскапывала могилу, в сознании ее исчезли какие-то самые простые способности и она еще не до конца осознала себя.

Она наклонилась и смотрела, жадно впитывала глазами то, что делали эти люди.

Вот показался гроб. Они теперь были там, внизу, довольно далеко от нее.

Двое начали сбивать крышку.

– Нет, нет, поздно… – произнес третий.

Теперь Селия видела, их шестеро. Один из них, кажется главенствовал, был чем-то вроде предводителя.

– Но надо увидеть, – сказал он. – Если хотя бы ненадолго, и то удивительно…

– Но это бывает. Ты что не читал у…

Он назвал какое-то незнакомое имя, Селия не смогла его расслышать.

– А ты сам видел хоть раз?

– Я? Нет.

– Успокойтесь, сейчас увидим. Вот они сняли крышку.

И тут Селия вдруг очнулась. Она осознала, что ей нужно делать. Ей стало так больно, это была уже знакомая боль, эта боль была, потому что был он… Она увидела его. Нет, даже не увидела, от этой боли она не могла видеть, она почувствовала его. У нее никого не было на свете, только он. Она была беспомощная, она плакала по-детски, как ребенок, который много думал о чем-то плохом, но сделать не успел, и теперь плачет, ужасаясь одним только мыслям. Только ему она может все сказать, все рассказать. Только он все поймет и тогда, когда он поймет, она уже не будет грязной.

Она должна к нему… Он поймет, он защитит…

Она сползла по ссыпающейся земле, снова царапая руки, шею, плечи.

Теперь она увидела его. Его лицо уже не было таким, как тогда, когда она обмывала его, когда он лежал на постели, потом на столе. Теперь это было лицо живого человека, оно было разбито, кровь струилась по щекам, ему было больно. И ей надо было успокоить его боль, и тогда (она знала) ей тоже не будет больно.

Кажется, они не стали или просто не успели помешать ей, остановить ее.

Она бросилась к нему. Сильно ударилась о выступ гроба. Почувствовала, что сильно ударилась, но боли не почувствовала.

Ее руки рвались к нему. Вот они прижались к его телу. Не сознавая, что она делает, она припала лицом к его груди и услышала единственные в мире звуки. Самые потаенные, самые сладкие. Они, наверное, были слабыми, но показались ей на миг оглушающе сильными, как тогда, когда он бился внутри… Теперь она все поняла.

Да, теперь все стало так просто и понятно. Он был жив, он был жив, и надо было помочь ему.

– Помогите ему! Он жив! Помогите! – закричала она, уже стоя на коленях.

Они оттеснили ее, подняли его. Она сама карабкалась снова наверх. Вдруг стало очень больно рукам, и ногам. И вдруг показалось, что у нее на теле живого места нет. Но тут же пришло ощущение, что это хорошо, это так нужно. Это нужно, потому что она думала много плохого, и для того, чтобы он был жив! И пусть ее телу, ее рукам и ногам будет больно. И пусть!

Он был в их руках. Но она не боялась. Она знала, что они – друзья и помогут ему. Она только все равно хотела быть близко к нему.

Она протолкалась, протиснулась, взяла его за руку. Она вдруг подумала, что он ведь не может сейчас узнать ее, потому что он ее совсем не знает. А она знает его, кажется, уже очень, очень давно, потому что любит. Она вдруг засмеялась. А если он не полюбит ее? Но это ей совсем и не страшно, потому что есть то, что важнее этого, есть то, что он жив!

Кто-то из них расстегнул ему ворот. Она увидела, как раскрылись его черные выпуклые глаза, а черная прядь упала на лоб. И тотчас она услышала его голос. Она, кажется, никогда не слышала его голос. И другой голос рядом, услышав его голос, произнес:

– Ну, это невероятно! Это не летаргия, это настоящее воскресение!

Потом был только его голос. Все замолчали и слушали.

– Я… убил человека… поэтому… смерть…

Голос у него был такой слабый и тихий. И она вдруг подумала, что такой голос у него только сейчас, потому что он слабый, ему плохо, а его настоящий голос она ведь еще никогда не слышала.

Она не знала, какого человека он мог убить, где, когда, за что, не знала. Она знала только, что он не может быть виновен.

Она снова прижалась лицом к его груди и услышала слабое биение сердца. Она приблизила свое лицо, свои губы к его лицу.

– Нет! – громко сказала она. – Нет! Не смерть, а, жизнь. Смерть уже была. А ты опять живешь, и это просто совсем новая жизнь. И ты уже совсем новый, совсем другой. Ты только помнишь того, прежнего. Ты никого не убивал. Ты добрый, как тот, который был раньше. Но ты никого не убивал.

Она чувствовала, что говорит с ним так, будто уже много раз говорила с ним, и он говорил с ней, и они даже спорили дружески и убеждали друг друга. И будто бы он слышал ее много раз, и теперь он послушается ее.

И действительно, его лицо было напряженным, его выпуклые черные глаза смотрели на нее, он слушал ее.

Потом он попытался приподнять руку, но не смог. И тогда его губы шевельнулись. Он улыбнулся ей.

А ей показалось, что он и вправду знал ее, узнал сейчас, кто она, потому что каким-то чудом знал раньше.

Теперь лицо его было даже не такое удивительно красивое, как тогда, когда он лежал, обмытый, одетый, на постели, потом на столе. Зато теперь оно было живое, самое милое и дорогое.

Он попытался приподнять голову. Она заметила и помогла ему. Но он больше не видел ее. Лицо его искривилось от боли. Он открыл рот. Хрип раздался. Изо рта хлынула кровь, глаза снова закрылись.

Она придержала его голову. Кто-то из них держал его запястье.

– Есть? – спросил другой.

Она поняла – это значило, прослушивается ли пульс. Тот, который держал запястье, кивнул.

– Ну что, – сказал, распрямляясь, тот, кто ими всеми верховодил, – надо везти его. Не оставлять же здесь.

– Пока мы доберемся, это снова будет труп.

– Ну, я не ручаюсь, – бросил тот, кто верховодил. Она сразу решила довериться этому человеку. Он верит, он поможет…

– Надо ехать домой. К Николаосу, – громко сказала она, подняла голову и посмотрела на них.

– Ну, вставай, – сказал самый главный. Она послушно встала.

Они понесли того, кто недавно еще был мертвым.

Она сама себе удивилась снова. Когда она знала, что он умер, она мысленно все время называла его тем коротким ласковым именем, которым его звали в детстве, которым его звали Николаос и я. А теперь, когда он был жив, она стеснялась даже про себя произнести одно из его имен. Она не могла выговорить мысленно ни это короткое ласковое «Чоки», ни звонкое длинное «Андреас». Как будто бы они давно знали друг друга, и говорили друг с другом и слушали друг друга, но вот еще не уговорились, как она должна звать его, как ему будет приятно.

Один из них спросил о ней, обращаясь к этому главарю:

– Кто это? Ты знаешь?

– Понятия не имею, – тот пожал плечами.

Она их совсем не боялась. Они были похожи на Николаоса, а он ей нравился, он был славный и умный.

– Я дочка доньи Эльвиры, – сказала она.

– А-а… – протянул тот, кто спрашивал о ней, – у нее, оказывается, и дочь есть. Где же ты была прежде? С матерью, в тюрьме?

– Нет, – она смутилась. Ей не хотелось говорить, что она выросла во дворце Монтойя. – Я просто жила у одних людей.

– Да, понятно, – ответил он. И вправду было понятно. Вдруг главарь приостановился.

– Надо бы засыпать могилу.

– А какая разница? Николаос все уладит.

– Да, ты прав. Сейчас лучше поторопиться.

– Все равно я не верю, что он выживет. Это невероятно. Можешь себе представить, что у него с легкими.

– Ну, наверное, не хуже, чем прежде. У него ведь была чахотка.

– Потому Николаос приглашал к нему Гомеса, а не тебя. Гомес разбирается во всех разновидностях чахотки.

– Да я не обижен. Гомес так Гомес. Он и вправду лучше разбирается.

Они несли свои лопаты, инструменты и освещали дорогу фонарем. Селия сердилась на того, кто не верил в это внезапное воскрешение. Она почему-то совсем не сомневалась, верила, что выживет.

Потом они дошли до места, где стояла карета. Там, в дальнем конце, кладбище не было огорожено.

Они осторожно внесли в карету его, потом сами сели. Но теперь она была далеко от него, так далеко, что если бы протянула руку, не смогла бы коснуться. Главарь посадил ее рядом с собой. Главарь оглядывал ее. В глазах главаря она увидела сострадание. Он был добрым человеком.

Она снова смотрела на… не знала теперь, как его называть. Ему было плохо. Глаза его были закрыты. Тело вдруг содрогалось, хрип вырывался из груди, кровь текла какими-то толчками. Это было страшно. Если бы она была одна, ей было бы совсем страшно. Но рядом были люди, тоже озабоченные тем, чтобы он жил. Так, с ними рядом, было ей легче.

Потом они подъехали к дому. Ворота были заперты. Она перелезла и побежала ко мне.

Глава сто пятьдесят седьмая

Я увидела Чоки. Незнакомцы несли его в дом. Но для Николаоса они не были незнакомцами, он явно знал их и был с ними в дружеских отношениях.

Только теперь я заметила карету у ворот. Я поняла, что у них не было кучера. Лошадьми правил один из них:

Я увидела, что во двор вышел один из слуг.

– Возьмите карету, – сказала я ему.

Я не понимала ничего. У меня закружилась голова. Несколько минут я стояла и приходила в себя. В доме я пошла в комнату Чоки. Они, конечно, отнесли его туда. Так и оказалось.

Но, войдя, я прежде всего заметила Селию. Она была растерянная, взъерошенная, металась, пыталась помочь. Только теперь я разглядела ее и ужаснулась.

– Селия!

Она обернулась ко мне и поняла, почему я вскрикнула. Она была такая исцарапанная, оборванная, в крови. Я испугалась.

– Что, Селия? Ты ранена? Что произошло?

– Нет, мама, все хорошо, это когда копала… Все хорошо…

Копала? Раскапывала могилу? (Я еще ничего не знала.) Но было не время спрашивать.

– Селия, идем, я вымою тебя, перевяжу…

– Нет, не надо, я должна помочь.

Я еще даже не знала, что Чоки жив. Я только догадывалась об этом, но полной уверенности не было.

– Какая помощь, Селия?! Ты вся грязная, в крови… Идем!

– Нет, мама, нет. Останься. Я сама. Я умоюсь.

– У тебя в комнате теплая вода. А лучше спустись в ванную и там вымойся хорошенько. Но ты же вся в ранах. Господи! Дай я помогу тебе.

– Нет, нет, – она пошатнулась.

Тут уж я перестала вслушиваться в ее возражения и повела ее в ванную комнату. Я знала, что там еще осталась теплая вода. Там же, я знала, в шкафу хранились некоторые мази и лекарства от порезов и царапин.

Я взяла свечку из подсвечника в коридоре.

Когда мы спустились, и я, ужасаясь, помогла ей раздеться, я вдруг поняла, что не захватила ей платье на смену.

– Мойся пока, – сказала я. – Я принесу тебе платье и белье.

Я побежала к себе, взяла белье и платье и снова спустилась в ванную комнату.

Селия осторожно мылась, сидя в ванне и морщась от боли в многочисленных ссадинах и царапинах.

Грязное платье было брошено комком на пол.

Я стала помогать ей мыться. На глаза у меня невольно навернулись слезы.

– Но как же это? Как же ты? – то и дело повторяла я, не дожидаясь ответа.

Я вытерла ее, смазала раны целебной мазью, одела ее, усадила на табурет и начала расчесывать ей влажные после мытья волосы.

Я почувствовала, что и она немного успокоилась.

– Сейчас я тебя уложу спать, – сказала я.

– Мне надо быть там, с ним.

Я окончательно уверилась, что Чоки жив. Как это могло произойти? У меня в голове не укладывалось. Но я не стала спрашивать Селию.

– Ты ничем не поможешь, только будешь мешать, – возразила я.

– Нет… – произнесла она слабым голосом. Я заплела ей волосы в косу.

Потом обняла ее, отвела в ее комнату и уложила в постель.

– Спи, – сказала я.

Она и сама понимала, что в таком состоянии не сможет встать.

– Но ты, – прошептала она, закрывая глаза, – ты не оставайся со мной. Иди к нему. Помоги…

– Я пойду к нему.

Я подоткнула одеяло, погладила ее по щеке, задула свечу и вышла.

Я, конечно, пошла в комнату Чоки.

Но что же, что же случилось? Как это? Это невозможно! Я видела мертвое тело. Сердце не билось. Дыхания не было. Три дня! Это невозможно! А впрочем… Ведь не было трупного запаха. И главное: не было этого мертвого выражения на лице. Но три дня!..

Я вошла в комнату. Что гадать? Я и так все узнаю сейчас.

Теперь я рассмотрела нежданных гостей. Все шестеро были в черном, теперь уже без плащей и шляп. Все они были молоды, на вид сверстники Николаоса и Чоки. Но кто же они?

Кажется, сейчас не время было спрашивать.

Они все, и Николаос, теснились вокруг постели. Чоки они уже успели раздеть. Растирали его тело, обкладывали грелками.

– Может быть, в горячую воду? – предложил один из них.

– Ты что! – резко возразил другой, явно главенствовавший в этой шестерке. – При таком кровотечении! У него все сосуды полопаются, он кровью изойдет.

Чоки был без сознания, но он был жив. То и дело возникали слабые судороги. Но хуже всего было то, что кровотечение не унималось.

Кажется, впервые в жизни я видела такое страшное кровотечение из горла. Кровь вырывалась какими-то толчками, пузырилась. Голова дергалась.

У меня сердце зашлось от жалости. Что это за муки такие? За что они ему? Вот уж действительно, праведному мучений в семь раз больше, чем самому грешному. Где я это слышала или читала, я не могла вспомнить.

– Лед! – решительно сказала я. – Тело согревайте, а на горло – лед.

Никто ни о чем не спросил меня.

– Лед? – Николаос вопросительно посмотрел на главаря шестерых.

Николаос показался мне не то чтобы спокойным, но каким-то ровным, отрешенным, словно он уже не в силах был страдать за своего любимого друга, тревожиться.

– Да, принесите, – кивнул главарь.

Я побежала в подвальный ледник, где хранились съестные припасы, которые без льда легко могли бы испортиться. Я принесла полную чашку льда.

Главарь завернул лед в полотенце, приложил.

Вскоре кровь перестала течь.

Теперь начались другие заботы. Больного (или воскресшего – как лучше?) одели в теплую рубаху. У него был сильный озноб. Мы вымыли ему лицо и грудь, смыли кровь.

Я заметила, что хотя в комнате пахнет кровью, но тот, страшный запах умирающего тела не вернулся. Это вселяло надежду.

Мы укутали Чоки. Я заметила, что когда он стонет, то пытается приподнять руку. Я догадалась, что он хочет приложить ладонь к желудку, ему больно.

– Он три дня ничего не ел, – сказала я. – Надо ему что-нибудь дать. Подождите.

Я пошла на кухню, приготовила йемас – желток с сахаром – и заправила смесь прохладным молоком. Получилась совсем жидкая кашица. Я принесла Чоки и, набрав на ложку, коснулась его губ. Он приоткрыл рот, проглотил несколько ложек. Мы решили давать ему понемногу, но часто.

Я осторожно взяла его запястье. Ведь совсем еще недавно оно было таким холодным и мертвым. Теперь это было запястье живого человека. Пульс был слабый. Главарь шестерки тоже взял запястье Чоки и пощупал пульс.

– Вот что, Николаос, если у тебя не будет возражений, – начал он, – то попробую я ему дать мою тинктуру, чтобы сердце лучше работало.

Николаос слабо передернул плечами.

– Да, конечно, – отрешенно проговорил он.

– Да ты что! – главарь встряхнул его за плечи. – Радоваться надо, а ты… Твоего беднягу Андреаса, должно быть, в этой самой Унгарии не мать рожала, а из железа ковали. Откровенно говоря, я не понимаю, почему он жив. Этого не должно быть. Есть только одно объяснение, но я, как нормальный лекарь, не могу это объяснение принять. Слишком уж оно смахивает на церковные чудеса. Короче, он жив и, наверное, выживет, потому что кто-то наперекор всякой нормальной логике, хочет, чтобы он жил.

– Это не я, – тихо произнес Николаос. – У меня таких сил нет.

– Я догадываюсь, кто это, – продолжал главарь. – Вот эта дама – донья Эльвира, верно? – он указал на меня.

В эти минуты я мало походила на даму, какими их изображают на парадных торцовых портретах.

– Нет, нет, это не я, – быстро возразила я, и, заметив его удивление, поправилась. – То есть это я и есть донья Эльвира, но таких сил, чтобы воскресить умершего, у меня нет. А, впрочем, я знаю, кто это.

– Ну, мы уже все это знаем. – Николаос улыбнулся.

– Да, та девочка, – сказал врач. – Это ведь ваша дочь? – он снова обратился ко мне.

– Да.

– Очень похожа на вас.

Я почувствовала, что краснею от удовольствия. Значит, несмотря на рябины, еще можно понять, что я была красива.

– Лишь бы она не расхотела, чтобы он жил, и хватило бы у нее сил, – сказал Николаос.

– Она очень сильная, – с гордостью вмешалась я, – и очень упрямая, – я засмеялась.

– И очень похожа на мать, – снова повторил врач и поцеловал мне руку.

В комнате был страшный беспорядок, что-то это мне напоминало, но что, я не могла сообразить. Что-то давнее. Нет, не могла.

– Ну что, – врач обратился к своей шестерке, – по домам?

Молодые люди поднялись.

– Простите, что не провожаю, – снова улыбнулся Николаос. – Но думаю, вы найдете дорогу.

– Донья Эльвира окажет нам честь и проводит до ворот? – врач низко поклонился мне.

– Хорошо. Меня это не затруднит, – ответила я, чувствуя, как, неведомо почему, на губах моих расцветает моя давняя, уже забытая мною улыбка, улыбка победительной красавицы, но теперь чуть смягченная легкой иронией.

– Тинктуру привезут сегодня, – врач снова повернулся к Николаосу, – или ты Гомесу больше доверяешь?

– Тебе, тебе я доверяю, брось ты… – Николаос покачал головой. – Ты же знаешь, что я буду доверять кому угодно, лишь бы Андреас выжил.

Врач слегка наклонил голову, и я услышала, как он шепнул мне на ухо:

– Я кое-что должен вам сказать…

Я встревожилась. Неужели Чоки не выживет? Что еще? О чем еще говорить?

Мы пошли по коридору, пропустив его спутников вперед. Они вышли во двор. У двери врач задержал меня. Он протянул руку и оперся ладонью о дверь. Словно не хотел выпускать меня. Это смутно напомнило мне мою такую уже далекую юность, в доме Сары и Мэтью, когда за мной наперебой ухаживали сельские парни. Тогда я была очень гордая. А теперь? Как хорошо было бы почувствовать мужскую заботу, тепло, дыхание… А объятия, а поцелуи… Но что понапрасну бередить себя. Даже глупо и нехорошо. Когда в доме больной. Но почему-то я чувствовала, что уже свободна от этих постоянных тревожных мыслей о Чоки, о его возможной смерти. Они были плохими, не надо было их, они мешали ему выжить. Такое вдруг пришло мне в голову.

Но все равно я не должна поддаваться иллюзиям. Со мной как с женщиной, вероятно, все же покончено. Чоки был у меня последним. Мой мальчик, моя Вселенная. И все. Кончено.

Я повернула голову. Так меньше видны рябины. Украдкой я взглянула на молодого врача. Он чем-то мне напомнил Санчо Пико. Насмешливыми добрыми глазами что ли? А может быть чуть заостренной бородкой.

– Мне нужно побеседовать с вами, – прошептал он, и губы его дохнули в мою щеку приятным жаром. – Поговорить наедине.

Его насмешливые глаза вспыхнули.

– Я все понимаю, – я сама удивилась, как мелодично снова зазвучал мой голос. – Я все понимаю. Но я даже не знаю, как вас зовут. И потом, дома больной…

– Больному не повредит, если вы на время оставите его в руках вашей дочери, быть может, менее опытных, но в данном случае более надежных, чем ваши очаровательные руки. А зовут меня Сантьяго Перес, я врач и добрый приятель Николаоса и Андреаса. Сегодня в полдень мой кучер привезет лекарство и отвезет вас ко мне.

Я не успела возразить. Да я и не хотела возражать.

Сильные мясистые мужские губы впились, охватили мои губы. Поцелуй был долгим и жадным. Да, это была как раз та пища, по которой я изголодалась.

Со двора позвали:

– Сантьяго!

– Это ваши спутники, – пробормотала я смущенно, как девушка, которую впервые поцеловали.

– До встречи! Не провожайте, мы знаем дорогу.

Он быстро вышел. Я растерянно подумала, что он прав. Вовсе не следует мне показываться его приятелям. Вид у меня сейчас, наверное, самый что ни на есть нелепый. Наверное, я все-таки похожа не на молодую девушку, а на старую деву, которую вдруг кто-то чмокнул в щеку. Ой, как глупо! И это я?!

Во дворе раздался стук колес. Карета шестерки выезжала.

Глава сто пятьдесят восьмая

Николаос сидел у постели Чоки.

– Николаос! – окликнула я, останавливаясь в дверях.

Он повернул голову и посмотрел.

Я чувствовала, как раскраснелись мои щеки. Наверное, Николаос догадался. Во всяком случае, он улыбнулся насмешливо, но по-доброму.

– Вы улыбаетесь совсем как ваш приятель Сантьяго, – я тоже улыбнулась. – Так насмешливо и все же по-доброму. Я люблю, когда мужчины так улыбаются.

Он передернул плечами и скорчил мне веселую гримасу.

Я вошла и села у стола.

Николаос взял чашку и начал с ложечки кормить Чоки. Я поспешно стала помогать, придерживая голову больного. Тот еще не мог открыть глаза, но проглотил несколько ложек питательной смеси. Я осторожно отерла ему губы краем влажного полотенца и бережно опустила его голову на подушку.

– Пульс очень слабый, – сказал Николаос.

– Но крови больше нет, слава Богу.

Я оглянулась вокруг. На полу валялись окровавленные полотенца. Но они, казалось, уже были из другой какой-то действительности, уже не имели отношения к человеку, лежавшему на постели. И я вспомнила. И вправду давнее. Так было после родов. Когда я видела кровь в тазу, на простынях, но это как будто уже и не имело отношения ко мне. Рождение уже свершилось. А сейчас? Тоже ведь как новое рождение, воскрешение…

– Надо прибрать здесь все, – сказала я, – чтобы он не видел, когда откроет глаза.

– Он еще долго проспит. А вы устали. Посидите.

– На «вы» или на «ты»? – спросила я, улыбнувшись.

– Да сам не знаю. Тоже устал. Ничего не соображаю. Как вам… как тебе хочется.

– Пройдет, Николаос. Все будет хорошо.

– Сейчас мне нужно ехать к Теодоро-Мигелю, улаживать все…

– Он будет только рад, – осторожно заметила я.

– Он – да. Но мне придется задержаться часа на два. – Николаос невольно вздрогнул. – А сейчас-то совсем неохота… Но делать нечего.

– Я побуду с Чоки…

– С ним Альберто побудет. – Николаос имел в виду слугу, которого оставлял ухаживать за своим больным другом.

– Здесь нужны два человека.

– Ну, он и твоя дочь.

– Селия устала, – я смутилась и не договорила.

– Я тебя понимаю, – проговорил Николаос чуть отчужденно.

– Нет, не думаю, – я испугалась, что это прозвучало резко.

– Но я об одном прошу тебя, – продолжал Николаос, словно не слышал моих слов, – не дай ему умереть второй раз. Пожалей его. Ведь и он кое-что сделал в этой жизни для тебя. Да и я.

– Да, я никогда не в силах буду отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали.

Но Николаос по-прежнему будто и не слышал.

– Я не прошу тебя позволить Селии выйти замуж за него, – говорил он. – Я только прошу, пока он еще слаб и болен, пока его жизни угрожает опасность, позволь им видеться. Это спасет его.

– Николаос, зачем ты так дурно думаешь обо мне? Неужели я заслужила такое? За что?

– Ну хорошо, прости, прости, – он махнул рукой.

– Разве мы больше не друзья? – Я. взяла его за обе руки.

– Друзья, конечно, друзья, – он смутился.

– Тогда выслушай меня. И внимательно. Ты знаешь, я для Чоки все готова сделать. И Селия любит его. Я знаю, она будет рядом с ним. Я буду с тобой откровенна. Пока… пока его не было с нами, в мире живых, я очень сочувствовала моей девочке, я так жалела, что ее любовь не получит того естественного завершения, которое любовь должна получить. Я говорю совершенно искренне. И теперь, когда он снова с нами, я снова охвачена сомнениями. Разумеется, и речи быть не может о том, чтобы разлучить их, пока Чоки болен и слаб. Но когда он окрепнет, когда он совершенно выздоровеет… Тогда… Я тебе честно говорю, я не знаю. Ведь не я вырастила ее. Надо считаться и с чувствами ее приемных родителей, Анхелы и Мигеля…

– Дело не в них, а в тебе, – произнес Николаос.

– Господи! Да, Николаос, ты прав, дело во мне…

– Что же тебя смущает? Деньги? Ты знаешь, у меня они есть, много денег. Семья Чоки не будет нуждаться.

– Я не думаю о деньгах, – я опустила голову.

– Что же тогда? Происхождение? Кто отец твоей дочери? Прости за этот прямой вопрос…

– Нет, это разумный вопрос. Моя дочь рождена в законном браке, но отец ее вовсе не титулованная особа. Ее отец был крупным торговцем в Лондоне. По завещанию он оставил мне значительное состояние. Но с тех пор произошло много всего – война, революция. Я не знаю, что уцелело от этого состояния, в чьих оно руках. Да и не в этом, не в этом дело. Я знаю, что родители Чоки были просто рабами. Но кто в этом мире гарантирован от рабской доли, кто? Когда-то я сама была в руках пирата, сама чуть не стала рабыней. Неужели ты думаешь, будто меня после стольких лет тюрьмы может волновать происхождение Чоки… Или меня это волновало, когда мы были одни в камере, одни во всей Вселенной, когда он был для меня всем, когда он спас меня… Ах, совсем, совсем другое!..

– Ну что же тогда?

– Только не сердись, не упрекай меня в ханжестве! Все дело в твоих отношениях с ним. Прости.

– Это единственное препятствие? – тихо спросил он.

– В сущности, да. – Щекам моим сделалось жарко. – Конечно, Мигель считает тебя и Чоки проходимцами, но все это можно будет как-то уладить. И еще пойми. Я не стану мешать дочери, хотя многие матери упрекнули бы меня за это, но я верю в силу ее чувств. Но и ты пожалей меня…

– Она знает о наших отношениях? Ведь так?

– Да. Прости. Я ей сказала тогда ночью.

– Какое это произвело на нее впечатление?

– Кажется, никакого. По-моему, она даже не обратила внимания. Ее просто поразила моя жестокость. И она была права.

– Ты хочешь, чтобы я больше не виделся с ним? Он говорил без боли, но как-то испытующе.

– Упаси Бог! Только не это! Как можно разлучить вас! – воскликнула я.

– Тогда…

– О, только одно. Пойми, этого хочет для дочери каждая мать. Я хочу, чтобы моя дочь одна была в его сердце.

– Она и будет одна. Мои с ним отношения совсем другие.

– Но… – я осеклась и замолчала.

– Ты считаешь мои с ним отношения чем-то грязным?

– Нет, нет, Николаос. Грязно, это когда человека мучают, заставляют делать что-то против его воли. А ваши отношения добры и честны. И все равно… Все равно мне как-то не по себе при мысли о том, что моя дочь будет жить в вашем доме. Пойми и прости.

– А может быть, лучшее – это предоставить им все решить самим? Когда Чоки поправится.

– Ох! И сейчас ясно, как они решат!

– Ну так в чем же дело? Они решат, как лучше им. Ты снова все скажешь дочери…

– Мне остается только согласиться, – я вздохнула. – И сейчас еще рано об этом говорить. Мальчик еще очень болен.

– И если хочешь знать, всякое еще может произойти. Ведь они только начнут узнавать друг друга. Вполне возможно, Чоки не полюбит ее…

Я невольно сделала протестующий жест. Я мгновенно представила себе, каким ударом это было бы для Селии. После всего, что она перенесла.

– Это немного смешно, – продолжил Николаос. – Ты хочешь разлучить их, и в то же время боишься, что Чоки не ответит на чувство твоей дочери.

– Да вовсе это не смешно! Я просто знаю, как она любит его!..

– Но ведь она еще не знает его. Вот узнает получше и разлюбит.

– Ах, Николаос, ну неужели ты можешь в такое поверить?

– Конечно, не могу.

– Видишь! Вот скажи, что же мне делать?

– Что? То же, что и мне. Ждать.

Я вдруг почувствовала, что не могу сдержать смех. Ведь этот высоконравственный разговор я веду, собираясь сегодня отправиться в гости к совершенно незнакомому мужчине. В гости? Очень милое определение! Не в гости, а просто на любовное свидание. Я больше не могла сдерживаться и залилась смехом. Тотчас, конечно, прижала ладонь к губам. Но было уже поздно. Чоки открыл глаза.

Николаос не посмотрел на меня с укором, как я того заслуживала, взгляд его тотчас устремился к его любимому другу.

Видно было, что Чоки очень слаб. Он даже не владел мышцами своего лица. Но мы оба поняли, что он пытается улыбнуться. Я поспешно встала так, чтобы он не увидел эти окровавленные тряпки. Но он видел только нас, меня и Николаоса.

– Слабость… – голос его стал таким тонким и слабым. – Странный сон… такой… Тебя видел… странно… – он смотрел на меня.

– Поспи еще, родной, – тихонько сказала я, наклоняясь к нему. – Ты уже выздоравливаешь. Еще немного окрепнешь – и будешь совсем здоров.

– Это ты видел ее дочь, – сказал Николаос. – И еще увидишь.

Но Чоки еще не мог вслушиваться в наши слова, воспринимать, что ему говорят, он был слишком слаб.

– Сказала… – продолжал он истончившимся голосом, – никого не убивал… Правда?..

Он спрашивал не нас. Кому он задавал этот вопрос? Только не нам. Себе? Высшему началу, Богу?.. Но, кажется, он ждал ответа.

– Правда! Это правда! – горячо воскликнул Николаос.

Чоки наконец-то смог улыбнуться и закрыл глаза. Я пощупала пульс.

– Возьми и ты, Николаос, – прошептала я. – Кажется, ровнее стало. Я не ошибаюсь?

Николаос взял запястье Чоки.

– Да, – даже при шепоте я слышала, как дрожит его голос. – Это просто чудо какое-то.

– Что ты шепчешь? Можно просто тихо говорить. Он крепко уснул, я вижу.

– Мне надо ехать к Теодоро-Мигелю, но я так хотел бы видеть их первую встречу.

– Первую для него, не для моей дочери.

– Нет, и для нее. Она впервые увидит его совсем живого, сможет заговорить с ним.

– Ты не думай, Николаос, я ни за что не помешаю им.

После всего того, что было!..

– Но объясни мне, что же все-таки?..

– Да очень просто. Она побежала ночью раскапывать его могилу.

– Неужели она чувствовала, что он жив?

– Сознательно, конечно, нет. Тогда она просто не дала бы похоронить его. Но что-то такое она, должно быть, чувствовала. Я думаю, она тебе расскажет, когда отдохнет.

– Она очень утомилась, бедная. Но я знаю, как только она проснется, сразу же бросится сюда, к нему. Она тогда, ночью, когда я укладывала ее, все посылала меня к нему, чтобы я помогла ему. А ты видел, как она выглядела?

– Нет, – смущенно признался Николаос, – не заметил. Я был в полной растерянности.

– Вся в земле, в грязи, руки в крови… Я так испугалась.

– Но теперь все будет хорошо.

– Ох! Теперь я предугадываю новые сложности.

– Но все страшное позади. Он выживет.

– Да, это самое главное, ты прав. Но я не понимаю, кто эти люди, которые привезли их домой? Этот Сантьяго Перес – твой друг?

– Да, это мои друзья.

– А как же они-то очутились ночью на кладбище? Тоже раскапывали чью-то могилу?

– Твоя шутка – сама истина. Они врачи. Ты, наверное, знаешь, что для того, чтобы хорошо изучить особенности и свойства человеческого тела, врачи должны анатомировать трупы. А в Испании это запрещено. Но я договорился с Теодоро-Мигелем, что им будет позволено по ночам брать трупы из общих захоронений для бедняков.

– Я вижу, вы выбрали для себя чудесную страну!

– А ты знаешь лучше?

– Трудно так сразу решить. Англия не годится, там климат не подходит для нашего Чоки. В Америке рабство. Он не должен такое видеть, он будет страдать, я его уже знаю… Но ведь еще остаются Италия и юг Франции…

– Но что пока об этом говорить, – Николаос посерьезнел.

И действительно не стоило говорить об этом. Ведь я сама еще недавно, пытаясь отговорить Николаоса от самоубийства, напоминала ему настойчиво о тех людях, которых он может защитить благодаря своей связи с Теодоро-Мигелем. А теперь я же уговариваю его бросить все и бежать. И мне понятно, почему я так поступаю. Ведь сейчас речь идет о судьбе моей дочери. Я хочу, чтобы она была в безопасности… Да, вот он, эгоизм, вот она, меркантильная расчетливость…

Но тут я подумала, что, пожалуй, слишком рано начинаю упрекать себя. Еще ничего не решено с моей Селией. Еще вполне возможно, что она разлюбит Чоки, а он не полюбит ее…

Николаос поднялся и сказал мне, что сейчас позовет слугу, потом поедет к Теодоро-Мигелю. Я подумала, что скоро, должно быть, придет Селия, затем приедет карета доктора Переса. Я ощутила приятное возбуждение. И вдруг вспомнила…

– Подожди, Николаос, – я подошла к нему поближе, чтобы не окликать его громко.

– Что? – он повернулся ко мне.

– Я должна тебе сказать кое-что важное. Нет, нет, не для тебя, не для Чоки. Это о той девочке, которая так похожа на изображение Святой Инессы…

– Ана де Монтойя…

Оказывается, он запомнил. Впрочем, у него вообще прекрасная память.

– Да, Ана. Ведь Селия отправилась домой, предупредить, что она здесь. Там ее задержал Мигель, ее приемный отец. Он плохо думает обо мне и о вас, о тебе и о Чоки.

Николаос пожал плечами.

– Дело не в этом, – быстро продолжала я. – Я пришла, чтобы увести ее снова к нам, на похороны Чоки. Мигель отпустил ее. Но я о другом хочу сказать. Мне кажется, я видела во дворце Монтойя одного из агентов Теодоро-Мигеля.

– Ты сказала отцу этой Аны?

– Да, разумеется, сразу же.

Я описала Николаосу человека, который сидел в покоях старой маркизы перед картиной.

– Это он, – спокойно заметил Николаос, – Теодоро-Мигель. И, конечно, найти, обнаружить его не удалось, когда вы потом отправились в ту комнату?

– Нет, не удалось.

– Он, конечно, воспользовался каким-нибудь тайным ходом. Дворец Монтойя – очень старая постройка. Теодоро-Мигель из архивов инквизиции может знать о нем больше, чем сами владельцы.

– Это очень даже вероятно. В сущности, маркизы Монтойя появились не так давно, – я быстро пересказала Николаосу историю потомков цыганки Маританы, возлюбленной короля.

– Думаю, Теодоро-Мигель знает, где сейчас прячут эту девушку. Тогда… – он не договорил.

– Что тогда? – тревожно спросила я.

Глава сто пятьдесят девятая

В этот момент дверь плавно приоткрылась и в комнату скользнула моя дочь. Она ступала так тихо, что мы не услышали, как она вошла. Мне сразу стало ясно, она боится разбудить Чоки, обеспокоить его.

Она остановилась на пороге, склонила голову, с виду робкая, смущенная, но на самом деле твердая и решительная. Я заметила, что она переоделась в одно из моих платьев. Я поняла, почему. Платье было с длинными рукавами, она не хотела, чтобы Чоки заметил ее израненные руки. Это меня тронуло. Значит, она не хотела, чтобы он знал (или, по крайне мере, сразу узнал), что это благодаря ей он спасен. Она не хотела каким бы то ни было образом навязывать ему доброжелательное отношение к ней. Она хотела, чтобы он полюбил ее просто потому, что она это она.

Я решила помочь ей. Ведь это неприятно ей – вот так замереть у двери в мучительной неопределенности.

– Ему лучше, – быстро сказала я. – Николаосу и мне надо будет уехать. Сейчас придет слуга, который присмотрит за больным. Ты тоже побудешь здесь?

– Да, – коротко и напряженно ответила она и кивнула.

– Ты была на кухне? – стала спрашивать я. – Ты поела?

– Да.

Она вдруг поспешно заложила руки за спину. Она заметила, что я смотрю на ее израненные пальцы. Мне было больно, но я знала, что не должна показывать ей эту свою боль.

Я поняла, что ни мне, ни Николаосу не хочется уходить. Нам обоим любопытно было, что произойдет, когда Чоки откроет глаза и увидит мою дочь.

Кто-то из нас должен был пойти за Альберто, за слугой, который обычно ухаживал за Чоки. Но оба мы медлили. Наконец Николаос придумал самое простое.

– Селия, позови, пожалуйста, Альберто, – учтиво попросил он. – Ты знаешь его?

– Да, знаю. Сейчас.

И она выскользнула из комнаты как-то бесшумно.

– Стала не ходить, а летать, – я улыбнулась. – Но ты видел ее руки?

Николаос сочувственно пожал мое запястье. Я благодарно кивнула.

Я почувствовала себя виновной. Ведь это я не смогла уберечь руки моей девочки. И еще… Я не предана ей всецело. Со стыдом и смущением я подумала о предстоящем свидании с Пересом.

Чоки снова открыл глаза. Николаос покормил его. Чоки оглядывал нас. Взгляд его выражал какое-то странное, почти детски пытливое любопытство. Как будто все изменилось после его возвращения к жизни и теперь таило в себе разные неожиданности, неведомые свойства. Мы не заговаривали с ним, не хотели, чтобы он тратил силы на ответы на наши вопросы. Да и о чем же мы могли спросить его? Только о том, не лучше ли ему. Но было видно, что состояние его улучшается.

Вошел Альберто. Николаос начал давать ему указания относительно ухода за больным. Я даже не сразу увидела Селию. Девочка сжалась в углу, ближе к двери. Она, конечно, видела, что глаза больного открыты. Там, ночью, на кладбище, совершая страшное, недозволенное, она не боялась. Там он как бы принадлежал ей. Он был весь ее, потому что в ее сознании, в ее душе, в ее памяти он жил. Она тогда каждое мгновение исступленно воскрешала его лицо, губы, глаза… А теперь он жил сам по себе. Он уже не зависел от нее. Она не знала его. Он мог не полюбить, не выбрать ее. Мне казалось, я понимаю ее состояние.

– Чоки, – я наклонилась к его изголовью, – вот моя дочь. Говорят, она очень похожа на меня. Сейчас увидишь, какая я была в молодости…

Селия сделала несколько робких шажков.

– Подойди поближе, Селия, – попросила я, стараясь, чтобы мой голос звучал вполне непринужденно, – пусть Андреас тебя увидит. Интересно, как ему покажется: похожи мы с тобой…

Селия подошла, заложила руки за спину. Николаос старательно говорил с Альберто, конечно, для того, чтобы не смущать девочку излишним вниманием к ней. Но я чувствовала, что и Николаос исподтишка наблюдает за происходящим.

– Видел… – тихонько произнес Чоки.

Затем улыбнулся. Я вдруг поняла, что он все вспомнил и даже успел о многом подумать. И он выздоровеет!

Он сделал попытку протянуть руку, но на это ему еще не хватало сил.

Селия ощутила, что он встречает ее не как девушку, которую видит впервые, но как человека, с которым его уже что-то очень серьезное и мучительное связывает. Да так оно и есть на самом деле. Она порывисто подошла к постели. И уже не думая о своих руках, она наклонилась и легким осторожным движением оправила одеяло, чуть сбившееся, когда больной пытался протянуть руки. В эти мгновения глаза их встретились. Но тут-то мы с Николаосом ничего не успели заметить. Эти отношения юноши и девушки начали складываться на наших глазах, но сразу тайно. И, наверное, так и должно было быть.

Конечно, это были странные юноша и девушка. Она обо всем знала из книг и расцвечивала эти знания своей фантазией. А его ведь еще никогда не любили так. Что он знал? Только любовь Николаоса и любовь женщин уже опытных и в чем-то свободных. А так, как Селия, никто не любил его.

– Я дождусь, пока привезут лекарства, – сказала я, не видя лица дочери. – Потом уеду. А вы поедете сейчас, Николаос?

– Да. Надеюсь вернуться к обеду.

– Я тоже.

Я подумала, что Николаос обо всем догадался, то есть о том, что я поеду к Сантьяго Пересу. Николаос вообще проницательный человек. А, ну пусть…

Я вышла на несколько мгновений позже, но его уже не было в коридоре, он ушел к себе. Что он хотел сказать об Ане?

Господи, сколько всевозможных вопросов! Но сейчас я не хочу думать ни о чем. Только об одном. В конце концов Перес ведь совершенно прав. Не нужно мне отказываться от себя. От этого не будет пользы ни Селии, ни Чоки, ни Ане…

Я пошла вниз и вымылась хорошенько. Оглядела себя. Да, теперь я худенькая и от этого кажусь выше ростом. Но на коже нет ни вмятин, ни лишних дряблых складок. Линии плавные. Ноги даже кажутся длинными. Груди небольшие и уже не отвисают, налились. Живот округлый, выступает немного, но это совсем неплохо. Мужским ладоням будет приятно охватывать… Кожа, конечно, немного бледноватая. Но… пожалуй, даже красиво… Руки нежные, длинные пальцы… Лицо сделалось бледным и тоже чуть удлиненным, продолговатым. Покрашенные волосы уже чуть выцвели. Пряди длинные, волнистые, кажутся бледно-золотистыми. Улыбка бледно-розовых губ смешливая и чуть ироничная, но по-доброму. А глаза по-прежнему янтарные, только потемнели. И брови сгустились. И лоб… немного выпуклый, открытый, теперь он кажется мне каким-то умным, умудренным каким-то… Я усмехнулась… Да, во мне уже нет той яркой, броской золотистости, что пленяла мужчин в дни моей юности. Но… появилось другое… Тут я с грустью отметила рябины на щеках… Оспа…

Но надо было одеться. Я чуть тронула губы помадой, припудрила щеки. Волосы убрала в простую прическу, открывающую лоб. Приготовила кружевную черную накидку. Платье темное, в коричневых тонах, скромное, но плечи и шея открыты. Я надела перчатки. Это были перчатки по испанской моде – почти прозрачные, с маленькой оборкой у запястья.

Я вышла к воротам. Прошлась. Невольно раскрыла веер.

Глава сто шестидесятая

Карета Переса приехала раньше условленного срока. Я думала, что он все же сам привезет лекарство. Но приехал его слуга. Мне на мгновение сделалось неловко. Ведь было ясно, что я жду, и, может быть, даже с нетерпением… Когда в последний раз я задумывалась о том, что подумают обо мне другие люди? Какие? Николаос? Он сам с юности живет, отвергая многие правила и порядки. Кто же тогда? Айхела и Мигель? Но разве и в их жизни не было ничего странного, необычного?..

– Вы – донья Эльвира? – слуга почтительно поклонился мне.

– Да.

– Вот лекарства. Мне поручено ждать вас.

– Я сейчас выйду.

Я прошла в гостиную. Кажется, я давно не смотрела внимательно на картины на стенах. Дверь в комнату Чоки была приоткрыта. Я почти на цыпочках приблизилась. Моя дочь сидела у постели больного. Я не могла видеть ее лицо. Кажется, она говорила. Значит, он не спит. Но Альберто, слуга, к счастью, был лицом ко мне. Я сделала ему знак. Он вышел в гостиную. Селия, казалось, ничего не заметила. Я отдала Альберто две склянки и лист бумаги, где было подробно написано, как давать больному эти лекарства. Мы оба внимательно прочли рецепт. Я знала, что Николаос доверяет этому человеку. Я немного поколебалась, затем все же попросила:

– Альберто, напомните моей дочери о еде, прошу вас…

– Я не забуду, донья Эльвира, – серьезно ответил он.

Я быстро вышла из гостиной.

Карета ждала. Слуга доктора Переса снова поклонился мне. Он сел на козлы рядом с кучером.

Сидя в карете, я ни о чем не думала. Просто смотрела в окно. День был ясный, погожий. Листва деревьев казалась мне особенно свежей и густой. Площади мне виделись необычайно широкими, прохожие – легкими и свободными. Так хорошо было! Тень смерти покинула меня. Теперь я твердо знала, была уверена, что юноша, который не должен умирать, и не умрет. Кто-то, что-то высшее, что над нами, Бог или Природа, Оно оказалось вдруг милосердным и справедливым к этому мальчику, к этой травинке. Значит, все хорошо, значит, все будет хорошо…

Дом доктора Переса находился в конце уютного зеленого переулка. Здесь были еще дома. Карета проехала мимо высоких каменных оград. Но это вовсе не походило на крепостные стены, не похоже было, что здесь хотят от чего-то защититься. Здесь просто с этой испанской строгостью не желали выставлять напоказ свою домашнюю жизнь. Зелень деревьев и хорошая мостовая делали этот переулок каким-то спокойным, уютным. В целом же было похоже на дом Николаоса и Чоки.

Карета въехала во двор. Остановилась. Я думала, что слуга поможет мне выйти. Я даже немного удивилась, когда увидела самого Переса. Он распахнул дверцу, поклонился и галантно предложил мне руку. Я оперлась на его руку, чуть подобрала платье и вышла из кареты. Он снова поклонился и повел меня в дом.

Я почувствовала, что пальцы его горячи. Неужели и он ждал меня с нетерпением? Неужели я еще способна внушать мужчинам это нетерпеливое ожидание? Я подняла глаза и взглянула на него. В профиль он показался мне еще более похожим на Санчо Пико. О, сколько связано для меня с Испанией! Не меньше, чем с Англией, где я родилась, где прошла моя молодость. А что сказать об Америке? Где бы я хотела жить? Я подумала о Санчо. Что с ним? Мог ли он жениться? Что он думает обо мне? Вспоминает? А я? Люблю ли я его?

Тут же я осознала, что задаю себе все эти вопросы, намереваясь отдаться другому человеку. Но это не показалось мне ни странным, ни комичным.

Было приятно ощущать, как твою ладонь удерживают на весу эти горячие сильные и гладкие мужские пальцы.

Я не начинала разговор. Я ждала, что он спросит о лекарстве или о состоянии больного. Но и он молчал.

Я вдруг поймала себя на мысли о ненужности подобных вопросов. Разумеется, он знает, что я отдала лекарство, что состояние больного улучшается, но никаких особенных перемен за такое короткое время не могло произойти.

Мне вдруг показалось, что мы идем уже очень долго. Мы всего лишь прошли опрятную прихожую и коридор, и теперь входили в комнату, вероятно, в гостиную. Но у меня было ощущение, что об руку с кавалером я легкой плавной, плывущей походкой пересекаю нечто вроде огромной бальной залы. Я чувствовала невольно, как горделива посадка моей головы… Когда-то все было – и бальные залы и реверанс перед его величеством. Тогда я была совсем другая, простая и жадная до жизни, до ее радостей и утех. Во мне, в моей натуре тогда не было и тени тонкости. Я была, словно красивое юное животное в расцвете сил. Но я изменилась. И, значит, эта новая я способна внушать страсть… Но ведь в тюремной камере, рядом с этим больным мальчиком мне уже казалось, что я снова женщина, что я даже лучше себя прежней… И это по-своему было правдой. По-своему… Но быть женщиной не с мальчиком, а с молодым мужчиной, сильным и здоровым. Не любовница-мать, которая защищает, оберегает, а любовница-женщина, сама ждущая защиты, готовая покориться.

Он очень похож на Санчо. Тогда в Америке я тоже была другой. Я становилась умной и свободной. Но я была красива и молода. Я вдруг остро вспомнила, как это было чудесно: вновь и вновь любить Санчо, находить все новые и новые способы телесного единения… Как я смеялась тогда! И мое тело… каким же молодым оно было!

Мы вошли в просторную полупустую комнату. Два высоких продолговатых окна прятались за зелеными занавесями. Третье выходило в солнечный сад. Отсветы солнца расцвечивали светлый паркет. В углу я заметила яркий ковер. Рядом – накрытый небольшой стол.

Мы так ничего и не сказали друг другу.

Внезапно сильные, жесткие мужские руки резко повернули меня. Нет, это даже не Санчо… мгновенно воскресла в памяти давняя первая близость с Брюсом Карлтоном… В сущности, и сейчас у меня – первая близость… Первая – после тюремной камеры, после оспы, после страха за Чоки, после мучительных отношений с дочерью… После всего!..

Лопатки мои прижаты к стене в нише между окнами. Я крепко обхватываю сильную налитую шею и впиваюсь в губы. Мои губы свежи и неумелы. Когда большой сильный член входит в меня, мне на мгновение делается страшно, как девственнице, и больно. Очень, неизбывно телесно больно. Я громко кричу и не могу сдержать стоны. Сильные руки мнут мои волосы на затылке, поддерживая мою невольно откинувшуюся голову. Я замечаю, что я по-прежнему в перчатках, в этих, почти прозрачных, с белой легкой оборкой у запястья.

Его горячие, его могучие, могущественные губы жгут почти болезненно мое лицо, с жадностью страсти обжигают эти оспины на моих щеках.

Стоя… Мне мучительно, неловко, больно… И во всем этом – отчаянное наслаждение.

После мы уже на ковре. Сегодня день моей покорности. Он разминает мои мышцы, голова его ерзает по выпуклости моего живота. Горячие смелые губы впиваются в мое лоно сквозь редкую поросль легких рыжеватых волосков. Я вижу его напряженные ноги. Словно огромный пест в странную гибко сжимающуюся ступку, член его резко вновь и вновь входит в меня и выходит сильным резким толчком. Вся эта резкость и болезненность с настойчивой силой будят во мне женщину. Сегодня надо так. Сегодня так и должно быть.

Потом я лежу навзничь на ковре. И мне удивительно легко и молодо. Он лежит чуть поодаль, усталый, закинув руки за голову.

Я ощущаю себя молодой и… да, красивой… Мне хочется победно улыбаться, хочется легко и звонко смеяться, запрокидывая голову.

Легким движением я вскидываю руку, верчу в воздухе растопыренными пальцами и звонко, открыто хохочу. Руки в перчатках… Белые оборки на запястьях…

– Только Николаос может спокойно находиться в одном доме с этой женщиной! – насмешливо, добродушно-иронически произносит Сантьяго Перес.

Эти интонации снова напоминают мне Санчо. Я чувствую, что мне легко говорить, не надо никаких предисловий, как будто мы знакомы давно и нам всегда было хорошо вместе. И мы ничего не таим друг от друга. Между нами нет ничего стыдного, дурного.

– Ты давно знаешь их? – спрашиваю я, не меняя позы.

Мне нравится вот так лежать, почти не видя его, не видя его лица, ощущая, как дышит и живет мое возрожденное в своей женской сути, мое еще молодое, да, наперекор всему еще молодое мое тело.

Он, конечно, понимает, что я говорю о Николаосе и Чоки.

– Довольно давно.

Да, и ему приятно вот так лежать после того, как он был таким сильным и страстным самцом…

– У вас, кажется, целая компания?

– Да, пожалуй.

– И собираетесь здесь?

– Нет, чаще у Николаоса. Ты не знаешь, какой у него дом…

– Я знаю его дом только как обитель болезни.

– Ну вот! А там вечерами хорошо. Музыка, стихи, красивые женщины. Николаос как-то так все умеет устроить, ненавязчиво, весело, но не буйно, умно… Приятель его, этот Андреас, очень славный парнишка, необычный; беззащитный очень; и я ни у кого не встречал такого доброго и мягкого остроумия. И страшно красивый. Это не так уж часто, когда знаешь, безусловно знаешь, вот она, безусловная, несомненная красота. Словно сама Природа пришла и одаривает нас: «Вот! Смотрите, на что я способна! Радуйтесь!»

– Вижу, он тебе нравится. – Я стараюсь быть сдержанной. Но на самом деле мне не по себе. Это из-за Селии. Кое-как я примиряюсь с этими отношениями Чоки и Николаоса, но знать, что у Чоки еще с кем-то такое же…

– Нет, я не по этой части. А ты уже ревнуешь? – он смеется.

– Моя дочь влюблена в этого мальчика, вот беда, – искренне произношу я.

– Ну, ничего страшного. Это чудесный парнишка.

– Знаю. Если бы не его отношения с Николаосом… А может, есть и другие…

– Нет. У них давнее что-то с Николаосом. Это вроде тех человеческих половинок у Платона, что ищут друг друга. Вот нашли.

– Мне то же самое казалось.

– Видишь!

– Но все же, это моя дочь…

– Напрасно ты боишься. У Николаоса есть деньги. У него значительное покровительство. Ты, вероятно, знаешь…

Я не знаю, что именно известно Пересу. Возможно, все. Но я говорю осторожно:

– Его покровители могут умереть или охладеть к нему.

– Послушай! – Перес встает и делает несколько широких шагов. Теперь мое тело – между его ступней. Он высится надо мной, расставив ноги. Мне это весело. – Послушай! – повторяет он. – Не следует тревожиться за Николаоса. Если кто-то умрет или охладеет, если солнце погаснет, а луна больше не взойдет, – он со всеми обстоятельствами сумеет справиться. И Андреас имеет долю в его торговле, это я знаю. И если кто-то вообще заботится о ком-то в этом нашем грешном мире, так это Николаос о своем приятеле… И поверь моему чутью – это измениться не может!

Я верю. Хотя мне очень хочется спросить, а что будет, если с Николаосом случится несчастье, если Чоки останется без него. Но я понимаю, что это вопросы из разряда «а что если солнце погаснет, а луна не взойдет?» Всего не предусмотришь… Тут мне вдруг приходит в голову, что Николаос хочет, чтобы его Чоки женился. Конечно, лишняя опора для Чоки… Ну, хватит об этом думать!

Перес предлагает мне перекусить. Но я отказываюсь.

– Я должна быть к обеду дома.

– А я-то мечтал о совместной любовной трапезе!

– Вот как! Значит, это наша последняя встреча? Кто так решил? Не я, во всяком случае.

Мы оба смеемся. Уговориться о новом свидании очень просто. Мы уже знаем, что будем видеться.

Перес провожает меня к своей карете. Я привела себя в порядок. Я опираюсь на его галантно вытянутую руку.

Глава сто шестьдесят первая

Дома я прежде всего, не переодевшись, только опустив накидку на плечи, быстро иду в гостиную. Там – никого. Дверь в комнату Чоки прикрыта. Подкрадываюсь и прикладываю ухо. Слышу слабое звучание голоса. Голос один. Это говорит Селия. Значит, больной не спит. Еще слушаю. Нет, его голоса нет. Конечно, у него еще нет сил говорить.

Тихо стучу костяшками пальцев.

– Да, – голосок Селии словно летит, встревоженный и все еще нежный. Но эта нежность относится к одному-единственному человеку, я уже знаю.

Я вхожу. Себя не скроешь. Четыре изумленных ребяческих глаза обращаются на меня. Альберто в комнате нет. Мальчик и девочка изумлены. Они увидели незнакомую женщину. Не ту, что мучительно каялась перед своей влюбленной дочерью. Не ту, что была этому мальчику любовницей-матерью. Совсем другую. С такой гордо вскинутой головой, с таким сильным и гибким телом.

Но, кажется, им это нравится. В этой моей новой, свободной женственности они ощущают некий залог и своей свободы. Конечно, свободы от материнских поучений, предупреждений и тревог.

– Красивая! – изумленно произносит Чоки.

Во взгляде дочери я читаю веселую растерянность. Она, кажется, не знает, как ей теперь вести себя со мной.

– Ну, что? – спрашиваю я, не приближаясь к постели.

Он улыбается, как это он умеет делать. Она чуть склоняет голову и, глядя на меня уже с любопытством, произносит:

– Хорошо.

– Почему вы одни? – интересуюсь я.

Но, кажется, это не звучит как начало материнского докучного допроса.

– Альберто пошел за едой, – отвечает Селия.

Она скромно сидит на краешке постели. Но я чувствую, что отношения этих детей уже определились и упрочились. Хотя они еще не целовали и не обнимали друг друга, и ему еще и говорить трудно. Но между ними уже нет смущения, робости, недоговоренности.

– Скоро, должно быть, Николаос приедет, – говорю я. – Ты будешь обедать с нами тогда или сейчас поешь? – спрашиваю я Селию.

– Я сейчас поем, – отвечает она.

Все определилось. Я замечаю, что мы обе избегаем называть его по имени. Вернее, по именам. Не «Чоки» и не «Андреас». Интересно, как она его называет…

Тихая и немного настороженная, она сидит на краю его постели. Господи, а ночью? Ну не могу я позволить ей остаться здесь на ночь! Мой долг перед Анхелитой… Глупости! Никакого долга! Просто все то же материнское желание, чтобы дочь потеряла девственность только после венчания. И никак иначе. Но как все глупо! Во-первых, это ее дело. Это их дело. А во-вторых, ведь он руки поднять не может, силы в нем не больше, чем в цыпленке…

«И тебя это очень успокаивает», – констатирую я и невольно улыбаюсь этой новой, насмешливой и по-доброму ироничной женственной улыбкой. Чоки со своей чуткостью все понимает и ласково улыбается мне. Селия не смотрит на меня. Но я чувствую, она через него все уловила и успокоилась.

Можно было бы задать еще какие-то ненужные вопросы о здоровье Чоки. Но зачем? Ведь и так ясно, что кровотечения больше не было. Ему лучше. Он выздоровеет.

Я тихо ухожу из комнаты. В гостиной невольно приостанавливаюсь перед этим изображением мальчика-калеки. Человеческая суть. Мы такие…

Глава сто шестьдесят вторая

Мы с Николаосом обедаем вдвоем в столовой. Я хотела бы расспросить его о Теодоро-Мигеле, об Ане. Но вижу, что не нужно сейчас ни о чем расспрашивать. Вид у него усталый. Он заставляет себя есть. Но все же находит силы и делает мне несколько комплиментов по поводу моей внешности. Он понимает, что я хочу говорить с ним, и видит, что я сдерживаюсь.

– Поговорим вечером, как прежде, – мягко говорит он мне.

Я киваю.

После обеда он уходит в комнату Чоки. Из окна столовой я вижу, как Селия выходит в сад. Она не выглядит обиженной или приунывшей. Что же? Кажется, она просто признала те отношения Николаоса и Чоки, что сложились до нее. Но я не хотела бы, чтобы этот треугольник стал телесным. Хотя самой мне приходилось так любить. Но для дочери я этого не хотела бы. Что может сейчас сказать Николаос своему Чоки? О Теодоро-Мигеле? Вряд ли. Чоки еще слишком слаб. Но, должно быть, Николаос уже продумал, что именно скажет. И, кажется, продумал и не без моей помощи…

Я не знала, пойти в сад к дочери или уйти к себе. Но что я сейчас скажу ей? Ей хорошо. Она поглощена своей любовью. Я не должна ни о чем спрашивать ее. Может быть, она даже понимает, почему я так переменилась. Но это общение с Чоки должно сделать ее мягче, она не будет осуждать меня.

У себя в комнате я уснула. Николаос до ужина был в комнате Чоки. Я понимала, что распоряжается в этом доме Николаос. Почему-то прежде я не так отчетливо ощущала это.

Ужинали мы втроем: Николаос, я и Селия. С Чоки оставался Альберто. После ужина Селия прошла в комнату Чоки и простилась с ним на ночь. Теперь она была печальна, ей не хотелось расставаться с ним так надолго. Но она покорно подчинилась Николаосу. Будет ли она спать ночью? Я вдруг подумала, что, наверное, она поднимется к себе с этим твердым и почти бессознательным намерением во всю ночь не смыкать глаз. Она ляжет на постель, будет смотреть в темное окно и… незаметно для себя уснет крепким и здоровым сном.

Николаос отослал слугу. Мы вдвоем посидели с Чоки. Николаос осторожно спросил, знает ли он, что с ним случилось. Чоки уже знал. Конечно, от Селии. Николаос ему сказал, что когда он окрепнет, поедем в горы. Я стала рассказывать о горной деревне. Потом – немного о семье Монтойя. Чоки слушал с интересом. Потом Николаос дал ему лекарство. Мы подождали, пока больной уснет. Тогда мы вышли в нашу гостиную и сели у стола, как прежде.

Но теперь нам было гораздо легче. Ушла, ушла тень смерти.

– Ждешь моего рассказа? – спросил Николаос.

– Впервые после всего, что случилось, мы можем спокойно, неспешно поговорить. Я соскучилась по этим нашим беседам.

– И я. Я не такой уж мрачный человек, как ты, должно быть, полагаешь. Я был иным, когда Чоки был здоров. Да ты и его не знаешь…

– Мне рассказывал Перес, немного.

– Какого ты мнения о Пересе?

– У тебя не может быть плохих друзей. Он напомнил мне Санчо Пико, того вольнодумца, которого я любила, – откровенно призналась я.

– Рад за тебя, – просто сказал Николаос.

– Не очень тебя мучили сегодня?

– Теодоро-Мигель? Нет, все как обычно, я привык. Но…

– Что? Что-то плохое? Он говорил об Ане?

– Успокойся. Он – нет. Я говорил о ней.

– Ты? Зачем?!

– Понимаешь, ты видела Теодоро-Мигеля во дворце Монтойя. Он, конечно, не мог не понять, что это мы предупредили родителей девушки. Он знает все. Не было смысла притворяться перед ним.

– Нет, я все равно не могу понять. Он спрашивал тебя?

– Он все же Великий инквизитор. Не следует дожидаться, пока он начнет спрашивать. Лучше начать говорить прежде, чем он спросит.

Я помолчала. В сущности, я едва не спросила Николаоса, неужели он боится Теодоро-Мигеля. Но все же сдержалась, не спросила. К чему подобные обидные вопросы. Даже если и боится, значит, имеет на то основания.

– Что же все-таки ты сказал ему? – я старалась говорить как можно спокойнее и мягче.

Николаос угадал мои чувства.

– Не думай, будто я боюсь Великого инквизитора, – начал он. – Дело не в этом. Я просто немного знаю его. И я понял, что в данном случае, когда ему уже все известно, и мне смысла нет притворяться. Ты ведь понимаешь, должна понимать, мои с ним отношения основаны на определенного рода искренности и даже взаимной симпатии. Да, как это ни странно.

– Это, наверное, тяжелее всего? – невольно обронила я.

– Пожалуй. Хотя и к этому у меня выработалась привычка.

Однажды он сказал мне, что человек может привыкнуть решительно ко всему, к любой подлости и грязи способен относиться, словно к самой заурядной обыденности.

– Должно быть, он в чем-то прав.

– Я должен воспринимать его правоту, видеть его одаренность.

Иначе наши отношения прекратятся. Пустое холодное притворство ему от меня не нужно.

– Ты – мученик. Снова и снова повторяю это.

– Я научился получать даже какое-то странное болезненное наслаждение от моих с ним отношений. Но я не хочу углубляться в анализ всего этого. Подобным анализом любит наслаждаться Теодоро-Мигель, – не я.

– Но что же ты сказал ему об этой девочке?

– Только правду. Сказал, что ты случайно узнала о ее сходстве с этим изображением Святой Инессы. Сказал, что я предупредил ее родителей анонимным письмом. Сказал, что ты видела его, Великого инквизитора, во дворце Монтойя. Сказал, что теперь ничего не стану скрывать от него.

– А он?

– Выслушал.

– И…

– И я знаю, что во многих случаях надо быть с этим человеком правдивыми. Особенно в таком случае, как наш. Я понимал, что теперь он обдумает и предложит что-то гадкое, скверное. Но лучше пусть он действует в открытую. Так мне легче следить за его замыслами и действиями.

– Он что-то предложил относительно Аны?

– Да. Он предложил мне тайком увезти ее и доставить к нему.

– Это невозможно! Ты сказал ему, что это невозможно?

– Не надо так волноваться, не надо. Нет, я не стал ему говорить того, чего не надо ему говорить. Я повторяю, я немного уже успел узнать этого человека.

– Но я опять ничего не понимаю. Ты… Неужели ты согласился?

– Да, я согласился.

– Николаос, объясни мне…

– Это трудно…

– Ты что-то задумал?

– Да.

– Но ты… – я подалась к нему и порывисто схватила его за руки. – Ты боишься говорить об этом?

– Да. Пока.

– И мне?

– Да.

– Это очень страшно?

– Пытаться обмануть Великого инквизитора всегда страшно.

– Чем я могу помочь? Говори!

– Ты многое можешь сделать. Я скажу тебе. Не сейчас. Но сначала надо привезти эту девочку сюда, в этот дом.

– Не могу себе представить, как это сделать, – я покачала головой.

– Я знаю, где находится эта горная деревня.

– Тебе сказал он, Великий инквизитор?

– Конечно.

– Ты сам поедешь за ней?

– Кому еще я могу это доверить?!

– Но ее родители плохо думают о тебе…

– Я не могу рисковать. Конечно, я мог бы сделать попытку доверительно побеседовать с ними, убедить их; сказать, что ничего дурного с девочкой не случится. Но я не знаю, что они скажут в ответ, у меня нет времени убеждать их. Они могут выдать мои намерения Теодоро-Мигелю. Случайно выдать или из горячности, когда будут пытаться во что бы то ни стало спасти свою дочь. Значит, придется мне тайком увезти ее.

– Господи! Как мне жаль их! Что им предстоит пережить!

– Иного выхода нет.

– Но ведь они легко догадаются, что девочку похитили по приказанию Теодоро-Мигеля. Они бросятся в город, потребуют правосудия…

– Неужели ты сказала им, кто именно охотится за их дочерью?

– Нет, клянусь, нет!

– Тогда что же?

– Но они все равно будут искать ее, добиваться…

– Им позволят делать это. Но они ничего не узнают.

– А дальше? Ты отвезешь ее к нему, к Великому инквизитору? Я помню, что случилось с дочерью художника Бартоломе…

– О том, что произойдет дальше, я пока не могу тебе сказать.

– Но ты задумал…

– Да. И ты все узнаешь. А пока – больше ни слова об этом.

– Когда ты едешь?

– Он позволил мне ничего не предпринимать, пока Чоки совсем не оправится от своей болезни.

– Слава Богу! Он, кажется, по-своему добр.

– Он понимает, что когда я в тревоге за моего любимого друга, я мало на что гожусь и могу думать лишь об одном…

– Но, может быть, лучше пока предупредить родителей Аны? Они могли бы бежать из страны, могли бы увезти ее…

– Ты не сделаешь этого. Конечно, агенты Теодоро-Мигеля уже следят за этой деревней и за этой семьей. Если ты даже и попытаешься сделать это, Великий инквизитор поймет, что это я пытаюсь обмануть его. Тогда все между нами, между мною и им, может кончиться. Допустим, я успею бежать, успею спасти моего Чоки; но трудно себе представить жестокость этого человека. «Я обманут, – скажет он себе. – Теперь я имею право быть безжалостным». И что будет с этим городом, с этой страной? Я не имею права так рисковать.

– Я поняла, Николаос. Все будет, как ты решил. Я буду послушно подчиняться твоим указаниям.

– Благодарю тебя. Я это ценю. И пока больше не будем ко всему этому возвращаться. У нас есть время…

– Но я все равно хочу, чтобы Чоки быстрее выздоравливал.

– Это и мое желание, легко догадаться. Это – безотносительно ко всему остальному.

Глава сто шестьдесят третья

Теперь мы, Николаос и я, были связаны общей тайной. Но мы больше не говорили о ней. Я даже запретила себе, твердо сказала «нет» своему желанию понять, что же задумал Николаос.

Внешне наша жизнь текла спокойно. От Анхелы и Мигеля не было никаких известий. Иногда я думала: почему? Ведь они вырастили мою дочь, неужели они не тревожатся о ней? Потом я поняла, что это Анхелита. Это она считала, что любая ее попытка разузнать о жизни Селии, будет воспринята мною как оскорбление, нанесенное моим материнским чувствам. Будь все иначе, я бы первая послала весточку. Но теперь, когда я знала, что им предстоит пережить еще и потерю Аны (и не без моей вины), я предпочитала молчать. Часто я встречалась с Пересом. Несколько раз он возил меня в свое небольшое имение в окрестностях столицы. Мы много занимались любовью. Я ощущала, как тело мое наливается женской силой и очарованием, словно спелая гроздь винограда наливается соком. Перес действительно во многом напоминал Санчо. Он был остроумен, с ним было интересно говорить, его суждения часто отличались парадоксальностью.

Однажды разговор у нас зашел о его лекарском ремесле. Он унаследовал его от отца.

– Но я и мои приятели, мы не устаем совершенствоваться, – заметил Сантьяго. – Благодаря Николаосу, мы имеем такую возможность. Я попросила объяснить мне устройство человеческого тела. Мой возлюбленный рассказал мне, как важно для врача анатомировать трупы, как много это дает для понимания механизмов развития различных болезней. Он научил меня приготовлять кое-какие простые лекарства. Как женщину, меня особенно заинтересовало устройство женского тела. Сантьяго смешило то, что я, женщина, родившая троих детей, мало что знаю о созревании плода и даже о закономерностях родов. Для меня было настоящим открытием, когда я узнала, что плод в утробе матери проходит долгий путь развития – от крохотного комочка слизи до существа, подобного рыбке и лягушке, и наконец становится человеком, готовым к рождению.

– Но человек по сути всегда рождается недоношенным, – заметил Сантьяго.

– Почему? – удивилась я.

– Потому что мы ходим прямо и на двух ногах, а не на четырех, как животные. Прямоходящая женщина не смогла бы родить тяжелый доношенный плод. Женщинам и так тяжелее рожать, чем самкам животных. Детеныш животного после рождения развивается очень быстро. Новорожденный человек нуждается в длительной и бережной заботе.

– Значит, за то, что у человека свободны руки и он может быть человеком, за это вынуждены расплачиваться женщины?

– Выходит, что так, – он рассмеялся.

Сантьяго объяснил мне, как проходят роды. Я спросила, случалось ли ему принимать роды. Он ответил, что да и что в городе он считается недурным акушером.

– Если у моей дочери будут дети, – задумчиво сказала я, – Мне хочется, чтобы их принимал ты. Лучше ты, а не какая-то невежественная повитуха. Конечно же, Селия добьется своего и выйдет замуж за Андреаса. Хотя я не могу себе представить сейчас, чтобы у этих двух тоненьких травинок появилось потомство. Чоки такой хрупкий….

– Думаю, у них будет много детей, – сказал Перес.

– Не представляю! – я засмеялась.

– Не представляю! – он передразнил меня и тоже расхохотался.

– Ты так смело сравниваешь человека с животными, – сказала я.

– А ты собираешься донести на меня за это? – он улыбался. Я уже давно заметила, что здесь, в Испании, донос – это нечто обыденное. Доносчик наверняка может оказаться в любой компании. С этим мирятся, над этим подтрунивают…

– Хорошо же ты думаешь обо мне! – я в шутку дернула его за ухо.

Он ухватил меня за руку. Мы шутя боролись. Дело было в саду. Он прижал меня к зеленой траве.

– Сдаешься? – спросил он, смеясь.

– Да я не хотела тебя обидеть…

– Я знаю.

– Я просто вспомнила… Ну пусти же!

Он отпустил меня и перекатился по траве. Здесь, за городом было как-то теплее и светлее. Я села и принялась оправлять волосы.

– Что ты вспомнила? – спросил Сантьяго, подпершись локтями.

– Ты слышал когда-нибудь эти имена: Этторе Биокка, Джон Айрленд, Диана Флосс – жена доктора Джона Айрленда?

Оказалось, Перес и вправду слышал об этих людях и читал их труды. А я снова вспомнила Этторе, а вслед за этим – и Санчо и Коринну. Я подумала о своем старшем сыне, о верной Нэн… Перес заметил, что я загрустила, и попытался отвлечь. Мне не хотелось кокетничать перед ним своей печалью. Тосковать буду наедине с собой. Я решительно взяла себя в руки и засмеялась.

Глава сто шестьдесят четвертая

Я заметила, что Николаос пристально следит за моим новым женским расцветом. Часто я ловила на себе его взгляд. Нет, это вовсе не было похоже на то, как приглядывается мужчина к женщине, которая ему приглянулась. Да я ничего подобного от Николаоса и не ждала. Во всяком случае, по отношению ко мне. И все же, почему он так смотрит на меня? Мне пришло в голову, что он, быть может, желает, чтобы я связала свою судьбу с доктором Пересом. Но зачем? Просто, чтобы я осталась в Испании? Не понимаю.

А чего хотелось мне самой? Как я представляла себе свою дальнейшую судьбу? Пожалуй, я мечтала о встрече с человеком, который научил меня любить свободно. Санчо! Я думала о том, что он постарел, он, возможно, недомогает. Ему нужна моя помощь. Но неужели я ни на что больше не гожусь? Только быть сиделкой у постели старого вольнодумца? И чего же я все-таки хочу? И почему это я вообразила, что Санчо Пико вдруг сделался дряхлым и немощным? Хотя… ведь его пытали… Но нет, не надо о таком думать. Еще не пришло мое время выбирать дальнейший путь, еще не кончилась моя теперешняя жизнь. Я знаю, я еще не прожила в этом городе всего, что мне суждено прожить здесь…

Между тем, Чоки со дня на день чувствовал себя все лучше. Через десять дней после своего чудесного воскрешения он уже сидел в постели, правда, опираясь на подушки. Но вот миновала еще неделя, и в подушках, чтобы ему было легче сидеть, уже не было нужды. Теперь Николаос с трудом заставлял Чоки поспать днем. Юноша готов был целый день сидеть на постели, смотреть в раскрытое окно, вдыхать свежий воздух сада, и… говорить с моей дочерью. Только на ночь они разлучались. И уже так привыкли друг к другу, словно и выросли вместе. Я полагала, они уже знают друг о друге много такого, чего не скажут ни мне, ни Николаосу. Мы и не слышали их разговоров. Они при нас молчали или обменивались короткими фразами.

Но я чувствовала и понимала, что отношения Николаоса и Чоки останутся прежними, несмотря на появление Селии в жизни Чоки. Теперь я поняла, какой Николаос сильный человек, как ненавязчиво и спокойно умеет он настоять на своем. Но это меня в нем не пугало. Я уже давно уверилась в его доброте.

Меня в отношениях Чоки и Селии волновало другое. Юноша быстро поправлялся. Они уже перешли к легким любовным играм. Они брали друг друга за руки, гладили волосы и лицо, я не сомневалась, что целовались. Однажды я заметила, что Чоки держит руку Селии и легонько посасывает кончики ее пальцев. Ее лица я не видела, а он поспешно отпустил ее руку. Я встревожилась. Конечно, этот мальчик многое умеет, но он не должен…

– Чоки! – я решительно подошла и остановилась у постели, по-прежнему не видя лица дочери. – Не делай этого, пожалуйста. Не надо.

– Хорошо, – кротко отвечал он и улыбнулся, как он умел, ласково.

Селия повернулась и скользнула равнодушным взглядом по моему цветущему женственному облику. Я поняла, что мои просьбы и предупреждения – для нее ничто. Ведь для нее, конечно, не тайна, что и я занимаюсь любовью. Значит, придется просить Николаоса, пусть он скажет… нет, не ей, разумеется (это слишком унизительно для меня), а своему Чоки…

Вечером в нашей гостиной я обратилась к Николаосу:

– Я боюсь за свою дочь. Видишь, я с тобой откровенна. Я согласна на ее брак с Чоки. Но оставьте мне хотя бы одно: я не хочу, чтобы она лишилась девственности до свадьбы. Скажи своему другу. Или, быть может, он уже и не собирается жениться на Селии?

– Он только об этом и мечтает. Думаю, потому его выздоровление так быстро и пошло.

– Но пусть он не обижает ее!

– Он любит ее и не сделает этого.

– Обещай мне, что даже если она сама об этом попросит!

– Могу спокойно обещать.

– Неужели она просила?

– Ну, не так чтобы… но какой-то такой разговор был.

– Боже! – я вздохнула. – Чоки хотя бы делится с тобой. А Селия просто делает вид, будто я не существую.

– Когда она сама станет женщиной, она лучше поймет тебя.

– Но только после венчания, после свадьбы!

– Разумеется!

– Хотя я ума не приложу, какая это может быть свадьба! Мигель называл тебя и Чоки «проходимцами»…

– Тот, кто узнает Чоки, не сможет не почувствовать к нему дружеское расположение.

– Да, конечно. Но как заставить Анхелу и Мигеля для начала хотя бы присутствовать на свадьбе? Я думаю, и Селии хотелось бы этого…

– Ну, не будем ломать себе голову. Селии, конечно, больше всего хочется сейчас поскорее сделаться супругой Андреса.

– Это что за новое имя?

– Это она его так зовет на испанский манер. Мы с тобой зовем его «Чоки» чужие люди – «Андреас», а она – «Андрес». Все же что-то свое.

– Ну, они, наверное, еще какие-нибудь любовные прозвища напридумывали друг другу.

– Не знаю и не стремлюсь узнать. С меня довольно и того, что мне открыли.

– Чоки делится с тобой…

– Ну, не огорчайся. Еще немного – и твоя дочь тоже поймет тебя. Сейчас вы с ней в разных лагерях – ты – женщина, она девушка, ты – мать, она – дочь. А тогда вы обе станете женщинами, познавшими мужскую любовь…

– Но неужели то, что я – ее мать, ничего не значит? Ты не отец и не брат Чоки, а как он доверяет тебе!

– Именно потому что мы родные не по крови. Никакие человеческие установления не обязывали нас любить друг друга. Мы сами выбрали и узнали друг друга, сами выбрали свою любовь, вырастили и защищали ее. Оттого мы верим и доверяем друг другу. А ты можешь так же полюбить Селию? Это непросто.

– Ну… Сколько дочерей доверяют своим матерям!

– Не так уж много, поверь мне.

– Селия ведь все знает о тебе и Чоки?

– Он ей сказал. Это было не при мне.

– Откровенно говоря, не могу понять, как она примирилась…

– Она просто поняла и почувствовала, что я люблю его, а он любит меня.

– Ты – его, он – тебя, а как же она?

– Она – его, он – ее. Я – ее, как сестру, как, например, тебя.

– Ты и меня любишь? – я улыбнулась.

– А ты до сих пор не заметила? Ты думаешь, я могу любить только Чоки? А ведь и в мире, и в одном человеке – много любви и она самая разная. А ты еще в самом начале наших отношений полагала, что ты для меня всего лишь игрушка, средство для развлечения моего друга?

– Прости!

– Ничего. Я тоже не сразу привязался к тебе.

– Я хотела бы отблагодарить тебя…

– Став моей любовницей? – улыбка его сделалась лукавой.

– А почему бы и нет? Ты ведь имеешь дело с женщинами, я знаю.

– Но не с тобой. Я люблю тебя. И моя любовь к тебе этот телесный элемент исключает.

Мы оба рассмеялись.

– Ты, наверное, соскучился по близости с Чоки? – спросила я.

– Да. Так.

– Так коротко отвечаешь. Я не должна была заговаривать об этом.

– Нет, нет, просто я чувствую, что-то тебя тревожит.

– Правда. И ты мне, наверное, не поверишь.

– Скажи, тогда узнаю, поверю или нет.

– Хорошо, скажу. Я боюсь, вы оба, ты и Селия, замучаете беднягу Чоки.

– Вправду боишься? – он внимательно посмотрел на меня.

– Вправду. Знаешь ведь, что он для меня.

– А для меня? Я уж, конечно, что-нибудь придумаю.

– Что? Он такой хрупкий.

– Он сильнее, чем ты думаешь. И я знаю, что телесная супружеская любовь придаст ему сил. Но я что-нибудь придумаю. Чаще буду иметь дело с женщинами…

– А если Чоки больше не захочет быть с тобой?

– Тебе этого хочется?

– Сама не знаю. Видишь, я откровенна.

– Если бы такое случилось, пришлось бы принять. Лишь бы он чувствовал себя счастливым….

– Но такого не случится, я знаю.

– Я тоже.

Мы снова рассмеялись.

Глава сто шестьдесят пятая

Все это время я старалась не думать об Ане, о Великом инквизиторе, о том, что предстоит сделать Николаосу. Я радовалась выздоровлению Чоки, радовалась искренне. Но я знала, что его выздоровление приближает день несчастья близких мне людей: Анхелиты, Мигеля, Аны.

Если бы сам Чоки знал… Подумав об этом, я в невольном ужасе прикрывала рот ладонью, словно сдерживая неосторожные признания. Я уже знала эту мучительную чувствительность юноши. Если бы он знал, что его выздоровление приближает чьи бы то ни было несчастья, он бы снова тяжело занемог, и ни наши с Николаосом заботы, ни любовь Селии уже не поставили бы его на ноги. Я испугалась, подумав о том, что если бы не Селия, он был бы более внимательным к нам и мог бы догадаться, почувствовать… Но нет, нет, не дай Бог!..

Все будет хорошо. Николаос найдет выход. Я исполню все, что велит Николаос…

Между тем, наступил торжественный день. Больного вынесли в сад. Сначала ненадолго. Усадили в кресло. Здесь, на воздухе, на солнце, он показался мне таким тоненьким, такой травинкой. Николаос принес его на руках. Глаза Чоки были закрыты. Когда Николаос усадил его, Чоки широко раскрыл глаза и тотчас снова закрыл. Ему было еще непривычно. Затем раскрыл глаза вновь; мне показалось, еще шире. И произнес то, что и мог произнести:

– Солнце… Тепло… Как хорошо!..

Его щеки, все еще впалые, залил тонкий румянец. Глаза его вдруг ярко заблестели. Его черные милые выпуклые глаза.

С того дня он уже стал больше времени проводить на воздухе, в саду. Только спал в комнате. Погода стояла чудесная. Сама природа о нем заботилась.

Конечно, и Селия целые дни проводила рядом с ним.

Она сидела на траве у его ног, устраивалась на подлокотнике большого кресла. Чоки просил Николаоса позволить и ему посидеть на траве, но Николаос пока не разрешал.

Селия все время что-то говорила Чоки. Иногда мне казалось; что она его горячо убеждает, а он с удовольствием слушает. Он уже и не нуждается в этих горячих убеждающих словах, просто ему нравится слушать, слушать…

– Интересно, что она говорит ему? – спросила я однажды Николаоса, когда мы стояли в саду поодаль.

– Что? – он стал серьезен. – Она продолжает повторять, что он никого, никогда не убивал, что он совсем новый, другой, что того злосчастного убийства не было, никогда не было.

– Жаль, что мы с тобой не догадались сказать ему такое. Может быть, можно было избежать этого страшного погребения…

– Наша любовь к нему слишком умна и логична. Он не поверил бы нам.

– Ах, Николаос, уж не хочешь ли ты сказать, что моя дочь глупа? Неужели ты до сих пор не заметил, какая это умная, начитанная девочка. Она доверила мне, что мечтает писать книги.

– Я не сомневаюсь в ее уме и способностях. Но любовь ее не знает ни ума, ни логики. И это прекрасно. Поэтому Чоки и верит ей.

Глава сто шестьдесят шестая

Вот кончилась весна и пришло теплое лето.

Чоки заметно окреп. Он уже просил позволения встать, но Николаос все не решался позволить. Удивительно, как прекрасно помогали лекарства, свежий воздух, вкусная и полезная пища.

Я уже видела совсем нового Чоки. Этого юношу я не знала. А вот Селия, казалось, ждала его. Она-то знала, что он будет таким.

И вот настал день, когда Николаос позволил своему любимому другу встать и сделать несколько шагов.

В первый раз Николаос сам поддерживал его. Ведь Чоки совсем отвык ходить, едва держался на ногах, столько времени провел в постели.

Но уже через несколько дней Селия поддерживала его, радуясь по-детски горделиво тому, что он может идти, а она помогает ему. Она все еще боялась за него и, должно быть, боялась обмануть доверие Николаоса, взгляд ее был таким бережно-тревожным. А Чоки никого не мог замечать, видеть. Он весь, всем своим существом был сосредоточен на своих, таких новых ощущениях. Он так медленно ступал. И слабая улыбка изумления озарила его лицо, он изумлялся тому, что снова может ходить, как прежде, когда-то давно.

Теперь все пошло еще быстрее. Вскоре он уже ходил сам, без поддержки. Потом стал тянуться руками, всем своим тонким телом к ветвям деревьев. Он наклонялся, садился на траву, однажды я видела, как он обеими руками ухватился за большую толстую ветку и подтянулся наверх. Потом поспели зеленые летние яблоки. Он по-мальчишески взбирался на дерево, срывал светлые плоды и бросал вниз, на траву.

Несколько раз он спрашивал нас, когда поедем в горную деревню. Он уже многое знал от Селии.

Но ведь прежде туда должен был отправиться Николаос, и не с миром…

Однажды вечером я сказала Николаосу:

– Я не могу остаться с этими детьми наедине. Я не сплавлюсь с ними. И я не знаю, справятся ли они сами с собой, даже если дадут тебе тысячу клятвенных обещаний.

– Что же?

– Пусть они обвенчаются до твоего отъезда. Николаос испытующе посмотрел на меня и согласился.

В ту ночь я о многом думала. Ведь прошло не так уж и много времени, а все так переменилось. Я еще помню, как отчаянно сопротивлялась, не, хотела любви Селии к Чоки. А теперь я сама тороплю со свадьбой…

Наутро за завтраком (теперь мы завтракали вчетвером в столовой) Николаос спросил, обращаясь к Чоки:

– Хотел бы ты обвенчаться с этой девушкой? – он указал на Селию.

Казалось бы, можно было не сомневаться в ответе. Однако Селия замерла напряженно. Она смотрела прямо перед собой, широко раскрытыми глазами, и, кажется, ничего не видела.

– Да, конечно, – радостно и открыто ответил Чоки. – Ты согласна? – Николаос обернулся к моей дочери.

– Да, – прошептала она едва слышно.

Я подумала, а я? Невольная обида закралась в мое сердце. Что бы там ни говорил Николаос, а я мать Селии. Не может мать не играть никакой роли в свадьбе дочери. И тут больно кольнула меня мысль об Анхелите и Мигеле. Ведь они вырастили мою дочь, они – ее родители. И вот она выходит замуж тайком от них. А разве они не мечтали о пышной свадьбе, о торжественном венчании?..

Но Николаос уже обращался ко мне:

– А вы, донья Эльвира, согласны выдать замуж свою дочь за моего друга Андреаса?

Казалось, и в моем ответе можно было не сомневаться. Но я уловила напряжение Селии. Чоки был радостный и спокойный.

Господи, неужели этот юноша доверяет мне больше, чем моя родная дочь? А, впрочем, что в этом удивительного? Он в чем-то лучше знает меня, в чем-то я сделала для него больше, чем для Селии…

– Да, конечно, я согласна, Николаос, – поспешила ответить я.

Вдруг Селия вскочила и выбежала в сад. Я поднялась и поспешила следом.

Она не убежала далеко. Стояла под старой яблоней. Я подошла и обняла ее.

Она не противилась.

– Ну, что ты? – заговорила я вполголоса. Нежно повернула к себе ее лицо и поцеловала в щеку. – Видишь, все хорошо…

– А… Анхела, Мигель?..

Она впервые назвала своих приемных родителей просто по именам. Это почему-то было мне больно.

– Они в конце концов согласятся, – принялась убеждать я. – Они узнают Чоки и полюбят его. И будут радоваться твоему счастью. А ты будешь счастлива, я знаю.

Она быстро обняла меня и спрятала лицо у меня на груди.

Николаос договорился о венчании в церкви на соседней улице. Мы все-таки решили пригласить друзей Николаоса и Чоки, в их числе, конечно, Переса.

– Все же это свадьба, – говорила я Николаосу. – Пусть не такая пышная и торжественная, как мечтали Анхела и Мигель, да и я сама, но все же свадьба. Пусть будут и застолье, и музыка.

Николаос пригласил цыганских певцов и музыкантов.

Так случилось, что вечером Чоки нашел меня в саду и долго, доверительно говорил со мной. Он был радостно возбужден и взволнован. Он благодарил меня, хотя я на все лады отвергала его благодарность.

– Это я должна благодарить тебя за все!

– Нет, нет, я… И он снова благодарил.

Потом он заговорил о своем детстве, вспомнил своих родителей.

– Когда я был с ними, они даже и не говорили никогда о моем будущем. Мы все были несвободны, не могли сами распорядиться своей жизнью. Почему они не дожили, не увидели меня свободным? Николаос ничего не говорил, но я знаю, их больше нет на свете… А как бы они порадовались теперь. Я был один у них… Так и не увидели меня свободным…

Я начала утешать его, говорила ласковые слова. Меня тяготила эта странная беседа, вызывала какое-то странное волнение. Я сама не понимала, почему мне неприятно и тяжело. Я, как могла нежнее, принялась уговаривать его пойти отдохнуть.

– Ведь у тебя завтра такой день… Иди ляг и постарайся заснуть…

Наконец он послушался меня и ушел. Я подумала, что мне бы следовало подняться к дочери и поговорить с ней. Ведь завтра она станет женщиной, многое может показаться ей неожиданным, болезненным, ведь не все описано в книгах. Помнится, моя приемная мать Сара о чем-то предупреждала меня перед моей первой брачной ночью. Впрочем, как я ни напрягала память, я не могла вспомнить, о чем.

Но разве одно лишь тщеславное желание утвердить и показать свои материнские достоинства вело меня к дочери? Нет, я действительно тревожилась, мне хотелось, чтобы ей завтра не было неожиданно больно или страшно.

Я поднялась к Селии. Она не спала. Еще со двора я видела свет в ее комнате. Она быстро открыла на мой стук.

Я вошла. На постели было разложено заранее сшитое платье. Николаос приказал вынуть из сундуков лучшие восточные ткани и воспользовался своей дружбой с лучшими мадридскими портными. Платье было светло-голубое, а расшито оно было тончайшим зеленовато-розовым узором, и если вглядеться, можно было увидеть, что узор этот составляет сложное переплетение изображений цветов и птиц. Селия разложила его на постели и рассматривала.

Я не знала, как начать разговор, хотя видно было, что она весела и будет говорить со мной приветливо.

– Доченька… – произнесла я. Как-то само собой вышло именно это слово.

– Что же ты стоишь? Садись, – весело обернулась она ко мне. – Хочешь, я сейчас примерю? Или нет, лучше завтра увидишь. Как жаль, что нет Аны…

Мне было приятно видеть мою дочь такой веселой и радостной. Я было совсем уже решилась не заводить речь о первой брачной ночи, а просто поболтать о платьях и украшениях. Но тотчас пришла мысль, что материнский долг ведь тоже что-то значит.

Я с усилием заговорила о брачной ночи и о том, что происходит, когда девушка превращается в женщину. Но Селия подбежала ко мне и обняла за шею. Конечно, она заметила, что мне трудно и неловко говорить.

– Не бойся, мама, – она явно хотела помочь мне, вывести из этого затруднительного положения. – Я все знаю. А чего не знаю, узнаю завтра. Андрес обещал, что больно не будет, он все мне скажет…

На какое-то мгновение мне сделалось обидно: почему он значит для нее больше, чем я… Но тотчас я поняла, что это прекрасно и служит залогом ее будущего счастья. Мне тоже стало легко и весело.

– Ну, если так, не буду тебя мучить разными объяснениями, Спрячь платье и ложись поскорее, иначе завтра на свадьбе будешь как сонная муха!

Но все же мы еще поболтали о нарядах и расстались очень мило и весело.

У себя в комнате я долго не могла уснуть. Почему? Мне было как-то страшно. Немного мутило. Казалось, что должно произойти что-то нехорошее. Вдруг возникало желание просто, бессмысленно вскочить и бежать, уехать прямо сейчас, куда-нибудь, лишь бы подальше отсюда. И тут же на глаза навертывались слезы при одной только мысли о том, что я могу больше никогда не увидеть Селию, Чоки, Николаоса… Наконец, утомленная, я уснула тяжелым сном.

И весь следующий день я, в сущности, была занята тем, что изо всех сил пыталась подавить эти свои мучительные ощущения. Но еще важнее было, чтобы никто не заметил, что мне плохо. В этом я преуспела. Не заметил никто. Не только занятые собой Селия и Чоки, но даже и Николаос и Перес – оба достаточно проницательные.

Если бы не эти мои муки, я могла бы просто насладиться этой прелестной свадьбой. Все мы приоделись и выглядели красивыми и нарядными. Дом вдруг сделался светлым, солнечно-теплым и радостным. О молодых лучше промолчать. Никогда больше в жизни я не видела такую красивую и трогательную юную пару. Венчали их по католическому обряду. В церкви меня охватило волнение, но не такое, как ночью, а хорошее, радостное. Я внезапно осознала, что ведь это моя единственная дочь выходит замуж, и от всей души молила Бога о ее счастье.

Дома все было очень славно. И угощение, и музыка, и танцы. Все были веселы и мягко-остроумны. На какое-то время я даже совсем отвлеклась и мне тоже стало так легко и весело и хорошо. Один танец я протанцевала с Николаосом и один – с Пересом. Чоки тоже пригласил меня, но я поспешно отказалась.

– Нет, нет, – воскликнула я, положив ладони ему на плечи. – Теперь ты должен танцевать только с моей дочерью! – я засмеялась.

Все тоже засмеялись и захлопали в ладоши. Селия подбежала и чмокнула меня в щеку. В день своей свадьбы она выглядела совсем ребенком – резвым, шаловливым и естественным. Чуть позже я подумала, а почему я испытала чуть ли не страх, когда мальчик позвал меня танцевать? Но ответа на этот неприятный мне вопрос я не находила.

Николаос отвел молодым три смежные комнаты на втором этаже. Комнаты эти красиво убрали, там было изящно и уютно. Я поднялась туда, все мне понравилось, но почему-то грустно сжалось сердце.

Когда совсем стемнело, молодые ушли к себе. Музыкантов отпустили. Гости разошлись. Мы с Николаосом остались одни в саду под деревьями. Мы сидели за столом и молча смотрели на бокалы и блюда, на яблоки и вино. Я знала, что о молодых Николаос уже позаботился, он начал вести переговоры о покупке и новой отделке дома на соседней улице, тогда у юной пары будет все – мебель, ковры, слуги.

– Я думаю, что-то даст и Анхелита, – заметила я, теребя бахрому скатерти.

– Она полюбит Чоки и будет рада счастью Селии. На это нечего было возразить.

– Когда ты едешь? – спросила я.

– Теперь уже решено точно – через два дня.

Я тяжело вздохнула. Я робела перед этими, еще предстоящими испытаниями.

– Не тревожься заранее, – попросил Николаос.

– Ты хочешь сказать мне, что все будет хорошо? – я грустно улыбнулась.

– Именно это и хочу сказать, – он улыбнулся в ответ.

Но о своей потаенной странной тоске я ничего ему не сказала.

На следующий день молодые поздно сошли вниз. Было такое ощущение, что они совершенно поглощены друг другом и хотят быть наедине. Но я сама не понимала, что со мной. Почему мне так больно? Я уехала за город с Пересом и вернулась лишь к отъезду Николаоса.

Мы простились и я пожелала ему доброго пути и счастливого возвращения.

Но мне не хотелось оставаться в этом доме, с этими счастливыми детьми. Но ведь их счастье радовало меня. И все же мне хотелось быть подальше, знать издали, что им хорошо. Я пыталась понять, что со мной, но пока не могла.

Я прожила несколько дней у Переса. Наконец мне показалось что эта странная тревожная тоска, мучившая меня, улеглась. Я почувствовала, что соскучилась о Селии и Чоки. Я захотела увидеть их, услышать их голоса, поговорить, вдохнуть этот свежий аромат юности и счастья.

Но, должно быть, мне все же не следовало возвращаться.

Глава сто шестьдесят седьмая

Сначала, кажется, все шло хорошо. Меня радостно встретили. Они были счастливы и добры и хотели всех вокруг видеть счастливыми, а прежде всего – близких, и, значит, меня.

Прошло совсем мало времени, а Селия так похорошела и расцвела, она и вправду из прелестного тугого розового бутона превратилась в роскошный пышный цветок. Этим золотисто-пышным расцветом она напомнила мне меня в юности. Но она, конечно, была прелестнее, в ней чувствовались мягкость и утонченность, осознанное желание быть доброй; она была прекрасно образованна и отличалась тонким и парадоксальным умом. Я смотрела на эту красавицу и думала, что немногим аристократам и богачам выпадает иметь подобную супругу, да и кто из королей и прочих власть имущих мог бы похвастаться такой возлюбленной. Вот это сокровище досталось безродному мальчику, бывшему рабу, выходцу из далеких и, быть может, диких земель… Но с другой стороны, была я возлюбленной короля и знала других его любовниц и его придворных и родственников. Ни у кого из них не было и сотой, тысячной доли чудесных свойств, которыми обладает этот парнишка. И ведь это благодаря ему Селия стала доброжелательной, тонко чувствующей… И вот никто в огромном мире и не знает об этих двух прекрасных детях. А может быть, так и должно быть? Или что-то улучшилось бы в этом мире, если бы это очарование, эта красота, мягкость и тонкость сделались бы достоянием его, открытым достоянием? Или мир уничтожил бы все это? Мир ведь очень жесток. Нет, пусть все такое прекрасное живет в нем потаенно.

Я успокоилась, но, увы, не понимала, что спокойствие, успокоение это мнимое. Надо было ждать Николаоса. Я подумала, что ведь он в горной деревне увидит моего сына Карлоса, с которым я рассталась, когда мальчик был совсем маленьким. Я очень хотела встретиться с сыном. Ребенком он очень походил на своего отца, моего коронованного любовника Карла II, те же черные волосы, чуть грубоватые крупные черты, сказывалась кровь древних испанских и французских родов.

Да, конечно, я любила и Селию и Карлоса. Но по-настоящему близким я ощущала лишь моего старшего сына Брюса. Я была уверена, что лишь ему смогу довериться, лишь в нем найду искреннее понимание и защиту. Почему? Может быть, просто потому что он был самым старшим из моих детей, я лучше знала его, и когда мы расстались, он был уже совсем как взрослый, все понимал и помогал мне…

Но надо было убивать время до возвращения Николаоса. Я теперь долгие часы просиживала в библиотеке, погружаясь в причудливые и трогательные вымыслы Сервантеса. История приключений Алонсо Кехано Доброго, Рыцаря Печального образа, давно уже стала моим любимым чтением.

Примерно каждые два дня я бывала у Переса. Медицина все более интересовала меня. Он также давал мне книги и многое объяснял.

Но библиотека Николаоса сделалась моим настоящим убежищем. Порою я сидела там, словно одурманенная. Странно, как могут воздействовать на душу человека, на его сознание эти слова, отпечатанные типографской краской на плотной желтоватой бумаге. Эти вымышленные горести и радости трогают нас более, нежели наши собственные, реальные обстоятельства. Мы радуемся – и эта радость возвышает нас, мы печалимся – эта печаль очищает. Правильно говорил древний греческий философ Аристотель – искусство дает человеку самое прекрасное и возвышенное, очищает его душу. Оно и есть очищение и возвышение…

Но я от себя осмелюсь прибавить, что искусство и расслабляет нас, обессиливает, мы легко поддаемся нашим потаенным порокам, которые становятся явными, выходят наружу… Кажется, это со мной и случилось.

Окно библиотеки выходило в сад. Часто случалось так, что услышав голоса внизу, я подымала голову от книги, и смотрела в окно. Там, в саду, я видела Чоки и Селию. Они бродили среди деревьев, обнимали друг друга, целовали, прятались друг от друга и, смеясь, друг друга находили, вдруг пускались бежать наперегонки и завершали это состязание снова поцелуями и объятиями. Они перебрасывались какими-то обрывками полуфраз – полуслов, прерываемых снова смехом. И это времяпрепровождение им не надоедало.

Если мою новую Селию я уже достаточно, как мне казалось, разглядела, то теперь принялась наблюдать за новым Чоки. Я осознала, что ведь никогда прежде не видела его здоровым. Только в тюремной камере после пыток, только в постели в предсмертных муках. Он сделался для меня своего рода символом терзаемой в этом мире беззащитной юности и красоты. Правда, я видела его и уже выздоравливающим, видела, как он возвращался к жизни. Но совсем здоровым я его видела впервые. И только теперь я поняла, какое отношение к нему должен вызывать этот мальчик у людей, наделенных хотя бы малой толикой тонкости и доброты. Действительно природа создавала его совершенным, как создавала цветы и мотыльковые крылышки и математическую тонкость снежинок. Бывает разная красота, бывают светлые и темные волосы, крупные или нежные черты. Но красота – это всегда совершенство; совершенство снежинки и цветка, гибкости зверя и зелени древесного листа, и самое удивительное совершенство – человеческое. Это и был Чоки. Однажды я уже это понимала, когда видела его замершим, ушедшим от жизни. Но тогда была замершая красота, оцепеневшая, холодная. А теперь – живая, трепетная, сияющая счастьем…

Как все произошло? Мне нравилось видеть его, я радовалась его здоровью и счастью. И вдруг появилась мысль о том, что вот этого, вот такой красоты я в своей жизни не изведала. И все яснее осознавалась мысль, что ведь я имею некие права. Ведь он был моим тогда, в темноте и сырости страшной тюремной вселенной. Мы спасли друг друга нашей близостью. Разве это не дает мне право сейчас?.. Желание все сильнее завладевало мной. Я поняла, что это желание мучит меня давно, с самого выздоровления юноши. Это желание вызывало тревожную тоску, заставляло метаться, плакать беспричинно.

Но почему нельзя удовлетворить это желание? Разумеется, существуют всевозможные человеческие установления, ограничивающие исполнение наших желаний. Можно, конечно, договориться, сделать вид, будто ничего подобного и нет. Однажды я это попробовала в компании Санчо и Этторе, и вовлекла в это Коринну. Но ведь вокруг оставался мир, живущий согласно всем этим установлениям. Да и сами эти установления, должно быть, проникли в нашу душу значительно глубже, нежели мы сами можем предположить и осознать. Все кончается трагическим столкновением и маленький мирок счастья, беззаконного счастья, рушится под яростным натиском огромного мира законов.

Да, я мать Селии, Селия – жена Чоки. Я знаю, я не забыла. Но зачем я так усложняю все? Все можно сделать тайно, потихоньку. Чоки – прекрасный добрый, если я выскажу ему свое желание, это не может оскорбить его, удивить. Мы с ним были любовниками, не мог он этого забыть. И что дурного в том, что я хочу узнать его здоровым и счастливым, в расцвете юных сил и красоты? Селия ни о чем знать не будет…

Короче, я решила признаться ему. Но и это оказалось не так просто. Они ведь совсем не разлучались. Мне пришлось подстерегать, подглядывать, и это было мне неприятно. А ведь мне хотелось, чтобы все было легко и красиво.

Наконец я застала его в той самой гостиной, где висели картины. Когда я вошла, он стоял перед изображением мальчика-калеки. Я еще была у двери, когда Чоки обернулся и ласково улыбнулся мне. Он чудесный был.

– Очень красивый ты стал! – вырвалось у меня, – Я и не знала прежде, что ты такой.

– Сейчас лучше, чем прежде, да? – он снова улыбнулся.

– Да, – я сделала усилие над собой и ответила улыбкой.

– Но ведь это благодаря вам…

– Прежде ты звал меня только на «ты», – в голосе моем прозвучала непритворная грусть.

– Простите!..

– Зови меня, как тебе хочется.

– На «ты» конечно, на «ты».

Я вспомнила, что у меня был подобный разговор с Николаосом.

– Николаос мне говорил, что всегда тревожился, когда ты слишком долго смотрел на эту картину.

– О! Сейчас он уже никогда не должен обо мне тревожиться!

– Тебя эта картина больше не трогает?

– Нет, впечатление прежнее. Ведь и я мог стать таким… Но теперь не надо тревожиться обо мне, потому что теперь я хочу жить!

– Мы с Николаосом говорили, что в этой картине верно выражена человеческая суть – и величие и унижение человека…

– Вы правы…

Я не знала, как заговорить о себе. А между тем в любую минуту могла войти Селия.

– Николаосу, наверное, тяжело, ведь ваши отношения не могут возобновиться, – тихо произнесла я, чувствуя себя предательницей.

– Они возобновились, – коротко ответил юноша и на мгновение отвернул лицо.

– А Селия?

– Она всегда это знала. Но вы не должны тревожиться за свою дочь. Я люблю ее и всегда буду любить и защищать от всякого зла.

Он так горячо выговорил это. Я подумала, что тревожусь вовсе не за свою дочь, а за себя саму. Казалось, вот теперь и надо было об этом сказать. Но какая-то робость, какой-то смутный страх удерживали меня. Надо было еще потянуть время. А время уходило…

– А чем ты занимаешься обычно? – я переменила тему. – Как вы с Николаосом проводите время?

– Я ему помогаю в расчетах, я хорошо считаю. Это обычно отнимает не так уж мало времени. У Николаоса крупная торговля, ткани в основном. Очень много расчетов. А так… Театры, книги, друзья. Вы ведь… О, простите!.. Ты знаешь. И теперь у меня будет свой дом…

Мне вдруг показалось, что Селия вот-вот войдет, я почти физически, телесно ощущала ее приближение.

– Чоки, – быстро произнесла я. – Помнишь, как мы были вместе, тогда, в тюрьме?

– Это нельзя забыть!

– А если сейчас? Я хочу узнать тебя здоровым и сильным. Разве это дурно? Скажи!

Он чуть склонил голову, отошел на шаг и посмотрел на меня с такой мягкостью и состраданием, что мне стало мучительно. Я поняла, что ничего не будет и это было так больно, так больно…

– Я не могу, – произнес он так мягко, просительно, словно просил у меня прощения за какой-то свой дурной проступок.

Вот тут-то мне бы надо повернуться и уйти, и поблагодарить его, обязательно поблагодарить! Но я уже не владела собой.

– Чоки! – я ухватилась за его руку, он не противился. – Я прошу тебя! Умоляю! Я умру без этого! Что тебе стоит! Ведь это так просто. Селия не узнает никогда. Ведь ты даешь это Николаосу. Я не прошу, чтобы ты любил меня. Я немолода, лицо мое изуродовано болезнью. Но ты же все равно любишь меня! В моей дочери ты любишь меня юную и прекрасную!..

– Видишь, люблю, – он взял мои ладони в свои и говорил со мной нежно и утешающе, словно я была маленькой и неумной девочкой, а он – взрослым и добрым. – И пусть останется так, ведь это хорошо…

– Нет, нет! – с болью вскрикнула я. – Нехорошо! Нет! Я умру! Пожалей меня! Один только раз! Чоки!

– Я не могу… не смогу… – в голосе его слышалось непритворное страдание, – Николаос – это другое, а с тобой не смогу… Прости….

Никогда он не казался мне таким милым и желанным. Я рванулась к нему всем телом, не помня себя. Но он отпустил мои руки, спокойно отступил, и уже твердо и решительно произнес:

– Прости!..

И вышел из комнаты. Он не бежал, не спешил, шел спокойно.

Оставшись одна, я упала на стул и расплакалась. Сначала я плакала мучительно, отчаянно. Но вот слезы принесли мне облегчение. Мне уже казалось, что мое желание не такое уж неодолимое, что уже, сейчас я почти преодолела его. Нет, я не считала, что Чоки прав. Я была обижена, даже оскорблена. Но я думала с горечью: «Вот, значит, и это я должна была пережить: тяготение, желание к мальчику и его отказ. Жизнь еще раз напомнила мне о моем возрасте. Что ж…» Но тут какая-то ярость, какая-то сила накатили на меня резкой высокой волной. Я поднялась и распрямилась.

«Нет, я не сдамся жизни так легко! Она будет наносить удары, а я буду вновь и вновь вставать! Да, я не девочка, которая только еще овладевает наукой любви. Что мне эта мальчишеская страсть! Зачем я захотела ее сейчас? Ведь я и в ранней своей юности пренебрегала сверстниками, меня всегда тянуло к сильным зрелым мужчинам…»

«Вот природа и взяла свое! – мне казалось, я слышу чей-то язвительный шепот. – Чего не захотела испытать в юности естественным образом, то испытывай сейчас неестественно. И то, что прежде дало бы веселую радость, теперь обернулось горестными слезами…»

Но так или иначе, все эти размышления немного успокоили меня. Приближалось время обеда. Но мне, конечно, не хотелось есть. Я заперлась у себя. Я думала, что за мной все же пришлют слугу, но нет, меня не беспокоили. Почему-то мне было как-то неловко выйти, показаться Селии. Хотя я была уверена, Чоки не скажет ей.

Я сидела на постели, усталая от размышлений и переживаний. Мне было стыдно, неловко, тягостно. Вдруг в дверь постучали. Это был сильный, резкий стук. В нем я почувствовала какую-то угрозу. Странно, но я не поняла, кто это, и по-настоящему, до сердечного сжатия, испугалась.

Снова настойчиво постучали. Затем толкнули дверь.

Я быстро поднялась с кровати.

– Я сейчас открою…

– Скорее! – раздался повелительный голос моей дочери.

Я испугалась еще сильнее. Что могло случиться? Чоки? Но что с ним?..

Едва я отворила дверь, как Селия резко ворвалась в мою маленькую комнату. Она показалась мне какой-то жесткой птицей, резко обрушившейся на меня. Жестким было ее платье, рукава…

Ее мои янтарные глаза мрачно горели, решимость застыла в ее чертах. Да, она стала женщиной.

Она схватила меня жесткими сильными пальцами за плечи и затрясла с силой.

– Я ненавижу тебя!.. Я не хочу тебя видеть! Убирайся отсюда!.. – Сквозь зубы бросала она. Неужели Чоки мог сказать ей?

– Селия! – растерянно забормотала я. – Почему? Что случилось?..

– Не думай, что если он молчит, то я ничего не знаю. И не смей мучить его! Не смей пользоваться его благородством! Мать!.. – злая язвительность больно ударила меня. – Похотливая кошка! Вон отсюда!..

Я ничего ей не ответила. А что я могла ответить? Я только закрыла лицо руками и заплакала. Она отпустила меня. Но не смилостивилась.

– Можешь реветь, если это тебе так нравится! Меня ты этим не тронешь! Убирайся сейчас же. Сию минуту. Я приказала тебе. Вели заложить карету и уезжай сейчас же. Ну!

– Что ты ему скажешь? – я почти шептала сквозь слезы.

– Это моя забота. А ты убирайся! Я поняла, что говорить бесполезно.

– Велю заложить карету.

– Можешь говорить громко. Его нет дома.

Куда она додумалась его услать? К кому-нибудь из друзей? Почему он ушел, оставил меня? Ведь он такой чуткий. Нет, он просто на ее стороне. И это естественно.

Я подошла к двери.

– Эй! – раздался жесткий окрик за моей спиной. – Собери свои тряпки!

Но я уже немного пришла в себя.

– Этот дом тебе не принадлежит, – но слез я все-таки сдержать не могла, – Этот дом принадлежит моему другу. Эту комнату я сейчас запру и вернусь, когда захочу.

Она ничего не ответила, только постукивала носком туфельки нетерпеливо. И в ее молчании было презрение.

– Выйди, я запру дверь, – сказала я.

Она передернула плечами и вышла. Я погасила свечу и заперла дверь на ключ. Затем мы вышли во двор. Она шла за мной, словно конвойный, охраняющий заключенного. Я попросила кучера заложить карету.

– Что-то случилось? – спросил он, – Куда вы едете, донья Эльвира?

– Нет, не тревожься, ничего не случилось. Просто мне срочно нужно отправиться к доктору Пересу. Но ничего не случилось, никто не болен.

Я предупреждала его вопросы. Мне казалось, что даже в полутьме я различаю ядовитую улыбку Селии. Я была почти счастлива, когда карета выехала со двора и привратник запер ворота. Могли слуги о чем-то догадаться? Но мне уже было все равно.

В карете на меня нашло какое-то устало-ироническое настроение.

«Ну вот, – думала я, – все, как предсказал Николаос, только с точностью до наоборот. Моя дочь стала женщиной, настоящей женщиной. Но из этого совсем не следует, что она поняла меня. Она ведь стала совсем не такой женщиной, как я. А может быть, для Николаоса все женщины одинаковы? – но тут мои мысли приняли серьезное направление, – Вернется Николаос, он наверняка привезет Ану. Я должна буду помочь ему. Ведь он хочет спасти эту девочку. Своими неуместными страстями я усложнила все отношения. Теперь придется все объяснять Николаосу… Что объяснять? И как? Ведь есть пределы и его терпению и пониманию…»

К счастью, Перес обрадовался моему неожиданному приезду. В пути я окончательно успокоилась и сочинила, как мне казалось, вполне правдоподобную версию.

– Я просто сбежала, – сказала я ему, – ночью, чтобы избежать объяснений. Лучше жить в полном одиночестве, чем в одном доме с влюбленной парой. Они смотрят сквозь меня, словно я воздух. Мне захотелось побыть рядом с живым человеком, с тобой. Пока не вернется Николаос. (Перес знал, что Николаос уехал по торговым делам.)

– Да, – покачал головой Сантьяго, выслушав меня, – слишком заботливой матерью тебя не назовешь.

– А кого назовешь? – я почувствовала, что теряю терпение. – С каких это пор мальчишки учат взрослых женщин материнству?! Все так и рвутся поучать меня! Николаос, ты, даже Чоки! Что по-вашему такое «мать»? Женщина, которая не знает страстей, не спит с мужчинами? У вас такие матери были? Тогда как же они вас родили – непонятно! А я, как могла, всегда заботилась о своих детях. Я, если хочешь знать, сумела спасти им жизнь! И нечего поучать меня!

Перес расхохотался и поднял руки.

– Ну убедила! Фурия материнства! Я сдаюсь! И не поужинать ли нам уж кстати?

– Поужинать! – согласилась я все еще сердито, но не выдержала и расхохоталась.

Глава сто шестьдесят восьмая

Прошло несколько дней. Из дома – никаких известий. Я совершенно успокоилась. Даже с изумлением думала, что за наваждение на меня нашло – зачем я бросилась к Чоки с этими своими нелепыми предложениями… Глупо! Я чувствовала себя виновной перед Селией. Зачем я испортила ей это первое, самое милое время семейной жизни. Конечно, она уже забыла… А, впрочем, почему я так думаю, что забыла? Конечно, помнит. И переживает, мучается. Я должна попросить прощения. Но как? Вдруг приехать, вернуться? Но они не звали меня. Нет уж, придется просто ждать. Вернется Николаос, они позовут меня. И тогда я просто попрошу прощения. Ведь я люблю их обоих, и Селию и Чоки. Они мои дети. Я скучаю без них. Я поступила дурно, а разве есть люди, которые никогда не поступают дурно, не поддаются страстям? Они оба еще совсем молоды, не знают, но они поймут…

Миновала еще неделя. Я отвлекала себя любовью с Пересом и занятиями медициной. Наконец вернулся Николаос. Но он не прислал за мной, сам приехал к Пересу.

Как я соскучилась по Николаосу! Никогда, ни по какому любовнику, ни по какому мужу я так не скучала! Потому что искренний и верный друг – это друг, что бы там ни толковали о любви!

Он обменялся несколькими фразами с Пересом и заторопил меня, как бы шутя.

– Скорее, донья Эльвира, я хочу видеть вас дома.

– Вижу, ты соскучился, – сыронизировал Сантьяго.

– Да, Сантьяго, не обижайся на меня за этот скоропалительный отъезд, но мы и вправду соскучились друг о друге, – сказала я.

Едва мы остались наедине в карете, я спросила Николаоса:

– Ты привез Ану?

– Да, – коротко ответил он.

– Где она?

– В комнате, где прежде жила Селия.

– Как восприняли ее приезд Селия и Чоки? Он пожал плечами.

– Разве они не дали тебе знать? – спросил он.

– Нет, – я похолодела, – О чем?

«Господи! Неужели они уехали? Куда? Из-за меня? Я больше не увижу их?»

– Нет, нет, ничего страшного не случилось! – он заметил мое отчаяние. – Я просто не хотел лишних объяснений. Как бы я объяснил приезд Аны? Где бы я спрятал ее от них? Дом, который я для них купил, еще не отделан. Поэтому я заранее, еще до отъезда, уладил с одним из моих торговых клиентов их маленькое путешествие в Альгамбру. Это чудесное место, мавританские дворцы. Мы с Чоки там были однажды. Там им есть где остановиться. Пусть у них останутся хорошие воспоминания о медовом месяце. А вернутся и как раз смогут обосноваться в своем новом доме.

У меня немного отлегло от сердца. Значит, они уехали не по моей вине. Но все равно видеть меня они, конечно, не хотят.

– Ты так спокойно говоришь, Николаос. Как будто все уже улажено и Ана спасена…

– Я не сомневаюсь, что все так и будет.

– А они даже не узнают?

– После, не сейчас. Все будет хорошо. И ты мне поможешь.

Я кивнула, чувствуя, как слезы подступают к горлу. Николаос и это заметил.

– Что с тобой, янтарная женщина? Кто обидел тебя? – спросил он чуть шутливо.

Я уже не могла сдержаться и заплакала.

– Это я обидела…

И кусая губы, всхлипывая, я все рассказала Николаосу, моему другу. Я чувствовала, он пожалеет меня, не станет презирать.

– Что же мне делать? – спрашивала я с надеждой на то, что Николаос, как всегда, все уладит, отыщет выход, – Простят ли они меня?

– Я думаю, простят, – мягко произнес он, помолчав. – А ты – их?

– Я – их?! Но ведь это я виновата перед ними, только я.

– А они – перед тобой.

– Нет, только я!..

Карета въехала во двор и Николаос сошел первым и подал мне руку.

– Я хочу увидеть Ану, – заторопилась я. – Надо успокоить ее.

– Я бы не сказал, что она очень обеспокоена!

Это заявление немного озадачило меня. Не обеспокоена? Совсем девочка, разлученная с отцом и матерью, похищенная незнакомцем… Впрочем, от Николаоса можно ожидать чего угодно.

Мы поднялись на второй этаж, в бывшую комнату Селии. Я с радостью вновь увидала милую Ану. На ней было пестрое платьице из восточной ткани, несомненно подарок Николаоса. Она была спокойна, даже весела. Я обрадовалась, увидев ее такой, но ничего не понимала. Девочка принялась весело болтать со мной. Она рассказывала мне, какие удивительные ткани есть в сундуках Николаоса, она называла его по имени, совершенно не смущаясь, он показал ей свою кладовую. Что бы это значило? Наконец я поняла.

– Как жаль все же, что все так нескладно получается, – Анита вздохнула. – Ради того, чтобы увидеть Селию, мне пришлось уехать тайком. Мы даже не сказали отцу и маме. Они даже не знают, что Селия вышла замуж. И вот – мы приезжаем, а Селии нет. Теперь придется ждать, пока она вернется из свадебного путешествия.

– Но как ты решилась уехать с незнакомым человеком, Анита? – осторожно спросила я.

– Но ведь это Николаос! – девочка обнажила в ясной улыбке белые, словно очищенные миндалины, зубки. – Он ваш друг, донья Эльвира. А вы ведь – родная мама Селии. А Селия – моя любимая сестра. А Николаос еще и самый лучший друг мужа моей Селии! – Анита рассмеялась.

Все у нее было так просто. Все уладил Николаос, он мог быть очень обаятельным, когда хотел, конечно. К счастью, он почти всегда этого хотел.

– А отец и мама знают, что ты здесь? – мне было любопытно, как уладил Николаос и эту проблему.

– Да, – беспечно ответила Ана, – Николаос сказал им, он их предупредил.

Конечно, она не видела, как он их предупреждал, об этом ее можно было и не спрашивать.

– С Николаосом так интересно было ехать, – щебетала девочка, – Он все знает, все показывает, все объясняет. За эту нашу поездку с ним я стала, наверное, в сто раз умнее, чем была! Наверное, почти как Селия я стала!

Я невольно улыбнулась.

До вечера мы с Николаосом не могли остаться наедине. С нами была Анита, мы старались всячески развлечь ее. И только после ужина, когда я уверилась, что она спокойно уснула, мы уселись в нашей любимой комнате с картинами.

– Рассказывай! – только и сказала я ему. Он рассказал мне, как добрался до горной деревни, спрятался неподалеку (это оказалось нетрудно), сумел подкараулить Ану и расположить ее к себе, а потом уговорил поехать с ним.

– Но правда ведь она удивительно похожа на то изображение Святой Инессы? – спросила я.

– Да, удивительное сходство. И у меня странное ощущение, будто она умнее самой себя.

– А бывает и такое?

– Как видишь.

– Но теперь… – я помрачнела. – Как же теперь? Как мы спрячем ее от Великого инквизитора?

– Он уже знает, что она здесь.

Я побледнела.

– Он пришлет за ней…

– Нет, – Николаос спокойно покачал головой. – Я сам отвезу ее к нему.

– Я не понимаю… Я снова ничего не понимаю.

– Хорошо. Кажется, настало время все подробно объяснить тебе. – Внезапно он поднялся и проверил, заперта ли дверь. – Видишь ли… – Он придвинулся ко мне, пододвинув стул. – К нему поедешь ты.

Я молчала. Тысячи вопросов вскипали в уме, но я молчала.

– Да, ты поедешь к нему, – заключил Николаос.

– Что ты задумал? Объясни, – только и могла выговорить я.

– Сейчас объясню. Он знает, что Ана здесь, в моем доме. Я дам ему знать, когда привезу ее. На ней будет, конечно, широкий плащ с капюшоном. Но это будешь ты.

– Что это нам даст? – не выдержав, перебила я. – Ты сам говорил, что Теодоро-Мигель не потерпит обмана.

– Сейчас он в таком настроении, что ему нужна женщина. Я знаю, такое с ним случается. Он вдруг утрачивает силу, не может больше сам разыгрывать своих вымышленных фантастических женщин, ему вдруг становится нужна живая женщина. После общения с живой женской плотью он вновь обретает силу фантазировать. Сейчас он вообразил, что ему нужна именно маленькая Ана. Ты ведь знаешь, что значила в его жизни эта Святая Инесса. Если бы он и вправду нашел Ану, он, должно быть, растерзал бы ее самым изощренным способом. Но к нему придешь ты. Он сначала ничего не заподозрит. Его агенты следят за той деревней и за моим домом здесь. Они знают, что Ана здесь.

– Но где ты ее спрячешь?

– Мы разыграем твою болезнь. Ты завтра же ляжешь и не будешь вставать. А когда я повезу тебя к Теодоро-Мигелю, в постель уложим Ану. Никто не будет видеть ее.

– Как ты объяснишь ей это?

– Просто скажу, что прошу ее об этом.

– И она послушается?

– Уверен.

– Ты сам фантастическое существо, Николаос!

– Ну уж и фантастическое! Просто эта девчушка послушается меня. Только и всего.

– Но ведь Теодоро-Мигель сразу обнаружит обман. И дальше… Из его дома мы можем отправиться прямиком в застенки инквизиции…

– Ты безусловно права.

– Что же тогда?

– Я полагаюсь на тебя. На твою женскую суть, Эмбер, – просто сказал он. – Да, Великий инквизитор сразу увидит, что я обманул его. Остальное будет зависеть от тебя. Ты окажешься с ним наедине…

Я помолчала. Да, этот самый Теодоро-Мигель будет изнывать от нетерпения и разжигать в себе извращенные страсти в ожидании хрупкой невинной девочки, почти ребенка. И вдруг перед ним предстанет немолодая госпожа, к тому же рябая. Нечего сказать, приятный сюрприз! И как мне вести себя с ним? Сейчас все равно ничего не придумаю. Так или иначе, а действовать придется экспромтом…

– Знаешь, Николаос, – я невольно высказала свои мысли вслух, – Мне кажется, после этого глупейшего эпизода с Чоки и Селией я ужасно поглупела.

– С кем не бывает, – философски заметил Николаос, в глазах его блеснули насмешливые огоньки. – Постарайся забыть. Ты уже посидела в этой луже, у тебя есть преимущество перед теми, кому еще предстоит…

Я прыснула.

– Ну, если тебе так тяжело, – насмешничал он, – представь себе, что это я обратился с подобным предложением к маленькой Ане и получил отказ.

– Лучше уж я буду представлять себе Теодоро-Мигеля в момент, когда я откину перед ним капюшон.

Глава сто шестьдесят девятая

Никто ни о чем не знал. Даже верные слуги Николаоса.

В назначенный день Ана уже лежала в постели в моей комнате, тихая как мышка. Я стояла в подвальном помещении перед большим зеркалом. Снаружи опускались сумерки. Я только что выкупалась тщательно в теплой воде с ароматической солью. Я стояла голая перед зеркалом и смотрела на себя. Потом изогнула шею и понюхала свою правую лопатку. Пахло, как надо, – чуть-чуть острый запах пота и перебивается этим пряным, с гвоздичным оттенком, ароматом соли. Только бы не выветрилось в пути. Вот и еще забота! Ну, возьму с собой флакон… Теперь… румяна – на скулы… Растереть… Вот так… Совсем необычное, чуть диковатое лицо с выступающими скулами… По губам растираю розовую помаду… так, чтобы не видно было, что губы накрашены… но при поцелуе чтобы было душисто… Интересно, до каких там поцелуев у нас дело дойдет?.. Ну, нечего сейчас думать, нечего. Ничего не надо обдумывать заранее! Само все придет. Вот так!.. На ногах ни волосинки, икры гладкие… А вот внизу и под мышками немного волосков… Знаю, это будет нужно… Рот еще раз прополоскать специальным настоем, что приготовил Перес. Пусть будет естественный, такой яблочный запах… И там внизу, чтобы пахло яблоками… Впрыснуть… Вот так… Девственная плева… Все-таки мы недаром учились у Переса, кое-чему научились… Почти как настоящая… Волосы бледно-золотистые… А мне такие идут… свободно падают… чуть прихвачены лентой на затылке… Перчатки… те самые, с оборкой у запястья… Простое коричневое платьице из тонкой шерсти… Совсем скромное на вид… И я в нем такая тоненькая… Совсем девочка… Накидку из черных кружев… Туфельки… А ножки у меня и вправду не хуже, чем у иной девственницы… Маленькие розовые ступни… умещаются в горсти… Чулки… Платье длинное, не будут видны… А будут они красные… Сами знаем, зачем!..

Меня охватило почти радостное возбуждение. В дверь ванной комнаты тихо постучали.

– Вы готовы, Ана? – приглушенно спросил Николаос.

Такие меры предосторожности. Смешно! Или совсем не смешно!

Мы заранее условились, что я говорить не буду, и в карете не буду. Я открыла дверь. Он стоял с плащом. Я не появилась на пороге. Он вошел, я быстро повернулась, он окутал меня плащом, поднял капюшон.

Мы вышли к воротам. Я заметила, что нас ждет незнакомая карета. Кучера я тоже не знала. Агент Теодоро-Мигеля. Николаос уже предупредил меня, что мы поедем в пригородную гостиницу. В сущности, это даже и не гостиница, а притон, который Теодоро-Мигель посещает в маске. Там не знают, кто он, хотя знают, что он влиятельное лицо. По описанию, данному Николаосом, я узнала ту самую злополучную гостиницу, где ночевала Селия.

Мне казалось, мы едем уже целую вечность. Хорошо, что быстрая езда не давала мне возможности задуматься о том, что мне предстоит. Все более темнело. Мы ехали в ночь.

Разумеется, карета остановилась именно тогда, когда я только настроилась на еще по крайней мере получасовую езду. Снова я оперлась на руку Николаоса. Не утерпела, чуть пожала его пальцы. Горячие и чуть дрожат. Бедный мой! Он в тревоге. А как может быть иначе?

Вошли вовнутрь. Прошли по коридору. Навстречу нам вышла женщина. Я только бросила взгляд и сразу определила, что это переодетый мужчина. Вошли в какую-то комнату. Николаосу знаком приказали остаться. Меня повели дальше. По каким-то еще коридорам и лестницам, вниз. В подвал.

Это оказалось что-то вроде подземелья с каменными стенами, Здесь было холодно и дышалось трудно. В огромном камине ярко и зловеще пылал огонь. Большой черный непроницаемый занавес отделял часть помещения. Но потолок был не низкий, – высокий. И все помещение было очень просторное. Я разглядывала его и не сразу заметила человека, сидевшего на простом деревянном стуле. Но заметив, сразу узнала. Тот, что сидел перед изображением Святой Инессы во дворце Монтойя. Должно быть, это была его характерная поза. Он был небольшого роста, одет во что-то серое, бесформенное. Нервные пальцы сомкнуты на колене. Волосы чуть рыжеватые. Глаза опущены в этом выражении страдальческой сосредоточенности. Небольшая бородка и усы. Весь он казался очень обыденным и очень странным одновременно. Он явно страдал, и в то же время словно бы наблюдал пристально и скрупулезно свое страдание со стороны, задерживаясь с большим вниманием на малейших, мельчайших деталях, показавшихся ему яркими.

Я замерла у двери, внезапно захлопнувшейся. Конечно, он сразу заметил меня. Он ведь ждал. Но еще некоторое время делал вид, будто в комнате никого нет, кроме него. Затем резко поднялся.

– Девочка? Да. Худенькая, с маленькими ножками. Это грех. Ужасный грех. Грех, в котором надо каяться долго, долго. А священник будет смеяться, смеяться. Не так ли? Они думают, что если смеяться, то это не будет грехом. А это грех, о какой грех! И главное, что соблазн действует, действует! И они отвечают, мне отвечают. Девочки-то! Маленькие. Краснеют, загораются страстью. И сами, сами обнимают, целуют… Девочки. Святые Инессы-то, а?!..

Конечно, это был страшный человек. Но я не испытывала страха. Эти ужимки распутного паяца не пугали меня. И особенно придавала мне бодрости мысль о том, что это я стою здесь перед ним, а не Ана. Это я стою здесь, а девочка в безопасности. И еще я подумала о Николаосе. И он это терпит? Это невозможно. Надо найти способ освободить его. Это невозможно, чтобы он так мучился, чтобы терпел все это…

– Девочка! – Теодоро-Мигель вдруг обнажил зубы и тихо по-звериному зарычал.

Почему-то это вышло у него так страшно, что я вздрогнула.

Это доставило ему удовольствие. Он хмыкнул уже по-человечески.

Что сейчас будет? Плащ с капюшоном все еще на мне. Я не произношу ни слова. Напряженно жду. Господи! Лучше любое действие, чем это ожидание.

Он решительно приблизился и рывком сбросил с меня плащ.

– О!

Этот вопль перешел в рычание обезумевшего зверя. На миг я уверилась, что все пропало. Мы погибли – я и Николаос.

Никакого плана действий у меня не было, что делать, я не знала. Я знала только, что при мужеложстве он изображает женщину, и что периодически женщина нужна ему самому. Как ведет он себя с женщинами? Что ему нужно от них? Какое наслаждение получает он? Ничего этого я не знала.

Я просто сейчас захотела, чтобы он не успел опомниться. Я бросилась на него и…

Дальше все смутно. Я кусала его, царапала, мяла и дергала его член. Я скакала на нем, трясясь, как припадочная. Мы бились в конвульсиях. Его губы, какие-то сырые, рыхлые, елозили по всему моему телу. Он издавал какие-то утробные звуки. Потом…

Он успокоился. Лежал на полу. Полуголый и противный. Удивительно, что я не потеряла самообладания. Я стояла над ним, растрепанная, с обнаженными исцарапанными плечами. Он открыл глаза и пристально посмотрел на меня. Теперь взгляд его был взглядом жестокого и мелочного человека.

– Нагнись, – приказал он. Я покорилась.

Он грубо просунул пальцы в заднее отверстие. Я вскрикнула от боли. Он пригибал к полу мою шею, впивался когтями. Он с наслаждением царапал оспины на моих щеках. Отвратительные когти вонзились мне вовнутрь ноздрей, мешая дыханию. Из носа хлынула кровь. Когти добрались до горла. Меня вырвало. Он с силой оттолкнул меня. Я больно ударилась копчиком о каменный пол.

Теперь он стоял надо мной.

– Не люблю, когда мне врут, – процедил он сквозь зубы.

Я… я не сознавала, что и зачем делаю. Я схватила его за ноги, обхватила, вцепилась… Я кусала его член. Я почувствовала, что вот такая, окровавленная, униженная, испытываю странное наслаждение.

Оно! Теперь я поняла. И он должен испытать.

Снова началась мерзкая возня. Кровь, слизь, дряблое мужское тело. Но я ощущала, как напрягся его член, как вытянулись ноги. Он извивался, он стонал, урчал, выл от восторга.

Сколько это длилось, не помню. Николаос после говорил, что около двух часов. Мне казалось, вечность. Вечность похоти, и грязи, и гадости.

Потом я лежала на полу, а он сидел рядом, поджав под себя ноги. Он медленно касался моего лица. Ладони у него были шершавые. Это даже можно было принять за ласку.

Не понимаю, почему, но я знала, что победила. Он больше не хочет Ану.

– Кто ты? – наконец задал он человеческий вопрос.

– Эмбер, донья Эльвира, вы должны знать меня, – хрипло ответила я.

– А, знаю, – теперь он говорил так обыденно. – Зачем ты здесь?

Я не знала, не думала, имеют ли теперь значение мои ответы.

– Захотела, – гнусаво протянула я и вытянула из носа двумя пальцами кровавый сгусток.

– Врешь!

– Вру!

– Зачем тогда? Я ведь убью…

У меня все тело болело и ныло и горело. И во всем этом было странное наслаждение. И это наслаждение и было самым ужасным во всем, что произошло, происходило.

– Оставь девочку Николаосу. Он хочет жениться на ней.

– Ложь!

– Спроси его сам! – отчаянно-визгливо выкрикнула я.

В комнате что-то зазвенело, словно колокол. Я лежала на полу, изнывая от этой боли и от этого страшного наслаждения.

Затем дверь приоткрылась, вошел Николаос. Дверь снова захлопнулась. Я не видела его лица. Я так лежала, что не могла видеть лицо Николаоса. Не знаю, видел ли он меня. Но он чувствовал. Я знала его чуткость. Он все чувствовал. Я знала, что он ответит, как надо.

– Я не знал, Николаос, что ты решил жениться, – прозвучал глубокий грудной голос. И это тоже был голос Теодоро-Мигеля.

– Да, – коротко ответил мой друг.

– Решил оставить меня?

– Нет. Вас невозможно оставить. Вы это знаете.

– Зачем тогда жениться?

– Так поступают все мужчины. Вам известно. Николаос говорил отчужденно. Впервые я расслышала странный его акцент, греческий выговор.

– На цыганочке жениться?

– Да.

– И чтобы титул тебе?

– Да.

– Обвели старика вокруг пальца, но я добрый. Я очень добрый. Я плачу, когда страдают люди. Но страдание необходимо. Пролитая кровь обновляет народ. Народ знает… знает и любит проливать кровь. И любит тех, кто проливает кровь. Да, только тех, – голос прозвучал жестко, затем вновь стал старчески расслабленным. – Значит, не бросишь, Николаос?

– Вам известно. То, наслаждение, что даете вы, его ничем не заменить.

– То-то! Целуй.

Он неуклюже повернулся задом, нагнулся и оголил зад. Я увидела, как Николаос наклонился, встал на одно колено и приложился губами к этому дряблому старческому заду. Немыслимо!

Николаос стоял, преклонив колено. Теодоро-Мигель повернулся к нему и посмотрел. Затем вдруг резко шагнул и отдернул занавес. Я увидела настоящую камеру пыток – дыба, щипцы, колеса.

– Ну, как тебя прикажешь? – спросил Теодоро-Мигель. – Как тебе угодно?

– Как будет угодно вам, – напряженно и тихо отвечал Николаос.

– Мне? Мне будет угодно просто. Я ведь простой и добрый человек. И напрасно, напрасно Леон Горди упрекает меня, будто бы я одержим неестественными страстями. Он, видите ли, презирает меня. Но не всем же быть такими пресно-правдивыми, как он! Встань!

Николаос поднялся.

И тогда Теодоро-Мигель с силой ударил его кулаком по лицу. Николаос пошатнулся, но не вскрикнул. Я почувствовала, как внезапная страшная дрожь охватила мое тело. Я сунула пальцы в рот, кусала костяшки. Теодоро-Мигель ударил еще раз. Я видела, как текла кровь. Он выбил Николаосу глаза. Я приподнялась на локтях и видела лицо Николаоса… как текло по лицу… Он стоял, не кричал… Но самое страшное было, что меня трясло в мучительных пароксизмах наслаждения… Это было самое страшное…

– Теперь уходи вместе со своей старой шлюхой. – Теодоро-Мигель теперь говорил лениво, словно сытый кот мурлыкал. – Кажется, я ее неплохо удовлетворил. Запомнит. Разрешаю тебе жениться на Ане де Монтойя. Титул перейдет к тебе. Я это сделаю. И не огорчайся. Я простил тебя. Я по-прежнему люблю тебя. Мы будем видеться, – он хихикнул на слове «видеться».

Как мы снова оказались в карете, не помню. Но помню, что Николаос шел прямой, не стонал, не кричал, только слегка опирался на мою руку.

Карета тронулась. Было уже по-утреннему холодно. Только теперь Николаос потерял сознание. Обморок был глубоким. Я не могла привести его в себя. Руки его, его окровавленное лицо были холодны, как лед.

Глава сто семидесятая

Карета остановилась у дверей нашего дома. Я выбралась и попыталась снова привести Николаоса в чувство. Но мне это никак не удавалось. Я выглянула из окошка кареты и тихо окликнула кучера:

– Помогите мне. Он без сознания. Не может выйти.

Кучер молча слез с козел, вытащил Николаоса из кареты и положил на землю. Затем так же молча снова взобрался на козлы, карета тронулась.

Я постучала в ворота. Привратник тотчас отозвался. Значит, в доме нас ждали; может быть, и вовсе не ложились. Ворота отворились. Да, нас ждали – привратник и Альберто. Они не стали суетиться, вскрикивать, удивляться. Наверное, они о многом подозревали или даже знали. Наверняка они и сами прошли все муки в застенках инквизиции.

Они отнесли Николаоса в его комнату.

– Пошлите за доктором Пересом, скорее, – попросила я.

Перес явился быстрее, чем я ожидала. До его прихода мы так и не смогли привести Николаоса в чувство. Перес сумел оказать ему помощь, обморок перешел в глубокий сон. Мы смыли кровь с лица. Перес наложил повязку. Не о чем было спрашивать. Ясно было, что у Николаоса теперь нет глаз, видеть он больше никогда не будет. Как воспримет это Чоки? Что ему сказать, как объяснить?

Пересу ничего не надо было объяснять.

– Я знал, что этим кончится…

И вдруг он глухо зарыдал, уткнув голову в колени, сидя на краю постели своего друга.

– Знал? – У меня от боли сердце зашлось, я стояла перед ним грязная, окровавленная, оскверненная. – Знал?! И терпел? И пользовался? Да?!

– То, что я делаю, нужно людям, – глухо отозвался он.

– Нет! Не нужно, не нужно, не может быть нужно людям то, что дается такой ценой! Нет!.

– А твое освобождение какой ценой добыто?

– Хорошо. Ты прав. Молчи. Я знаю, что я сделаю.

– Нет! – Он схватил меня за руки, вскочив. – Ты этого не сделаешь. Не сумеешь. Ты этим только навредишь. Всем. И ему. – Перес кивнул на Николаоса. – Ему в первую очередь.

– Но так невозможно! Невозможно терпеть и пользоваться. Невозможно.

– Права и ты. Надо обдумать. Но так, чтобы это не повредило нам всем. А сейчас иди вымойся. На тебя страшно смотреть.

Я покорно отправилась в ванную.

Смывая с себя грязь минувшей ночи, я снова и снова представляла себе Николаоса. Вот мы сидим в гостиной. Вот он разговаривает со мной, улыбается, заботится о Чоки. А вот что стояло за всем этим. За моим освобождением. Господи! Но где же в этом мире можно спастись? Где есть такая земля, такая страна, чтобы не было таких мучений, чтобы не зависеть от тех, у кого власть? Нет. Нигде нет. Всюду одно.

Я вымылась, переоделась в чистое и вернулась в комнату Николаоса. Перес сидел теперь на стуле у его изголовья. Я тоже пододвинула стул и села.

Кажется, мы просидели неподвижно более часа. Потом раздался голос Николаоса, голос был слабый, но это был его голос.

– Где я? Кто со мной?

Это было совсем странно, но он спрашивал спокойно.

– Ты дома. – Я опустилась на колени у постели и гладила его щеки. – Это я, Эльвира. И Сантьяго Перес здесь.

– Это хорошо, – спокойно сказал Николаос. – Сантьяго! – Он протянул руку. – Как ты думаешь, когда я смогу встать?

– Думаю, через несколько дней будешь на ногах. – Перес старался, чтобы его голос не дрожал. – Пока тебе надо лежать.

– Хорошо. Я посплю еще немного. Устал. Но вдруг он вспомнил.

– Донья Эльвира, пойдите к девочке. Ей, должно быть, страшно и тревожно.

– Да, сейчас, Николаос, сейчас.

Я машинально кивнула, но он не мог этого видеть. Почти тотчас уснул.

– Какая девочка? – тихо спросил Перес, – Могу я знать?

– Теперь все равно, – отвечала я так же тихо. – Это Ана де Монтойя, дочь тех людей, у которых воспитывались мои дети. В сущности, он спас ее.

Дальше я не стала объяснять, торопясь исполнить просьбу Николаоса.

Я отперла дверь в моей комнате. Ана по-прежнему лежала, вытянувшись под одеялом. Она молча посмотрела на меня. Кроткие глаза ее были полны слез.

– Не плачь, девочка. Все хорошо. Ты можешь встать.

Она села на постели. Я видела ее тонкие руки. Ей было всего четырнадцать лет. Сейчас она как никогда прежде походила на изображение Святой Инессы.

– Ни с кем ничего не случилось? – спросила она прерывающимся голосом.

– Нет.

– И с Николаосом ничего не случилось?

– Нет… Но… Да, случилось. Случилось плохое. Он потерял зрение.

– Из-за меня? Да?

– При чем здесь ты? Это несчастный случай.

– Не обманывайте меня. Это из-за меня.

– Тебе что-то сказали? Кто?

– Никто ничего не говорил мне. Я просто знаю. Сама не знаю, почему, но я знаю.

И она продолжала тихо плакать.

Глава сто семьдесят первая

Ана оказалась не такой, как моя Селия. Она послушно оставалась в моей комнате, но не переставала плакать. Николаос действительно через несколько дней уже встал. Но Перес пока оставил повязку на его глазах.

Затем события начали развиваться странно и быстро.

Мигеля, Анхелу и их сыновей доставили в столицу. Им объявили странный указ королевской канцелярии. Им предписывалось выдать замуж Ану за Николаоса. Титул маркизов де Монтойя и все владения переходили к нему. Таким образом, юный Мигель был лишен и титула и наследственных владений. Воистину несчастный род!

Чиновник канцелярии явился к нам и объявил и Николаосу это решение.

Николаос выслушал молча. Я ни о чем не спрашивала его. Он ощупью вышел в сад. Сел на скамью. Он не хотел, чтобы я или Перес помогали ему. Учился сам двигаться по дому и в саду. Ана тихо сидела в моей комнате. Я оставила ей постель, а себе стелила на полу. Но она была в таком состоянии тихого отчаяния, что даже не заметила этого. О том, что решено выдать ее замуж за Николаоса, я ничего не сказала ей.

Я все же вышла в сад и подошла к скамье, на которой сидел Николаос. Он поднял голову и напряженно прислушался. На солнце его лицо виделось бледным.

– Ты, Эмбер? – спросил он почти с уверенностью.

– Я, Николаос. Мне показалось, ты хочешь говорить со мной.

– Да. Ты можешь послать за этими людьми, за родителями Аны?

– Разумеется. Зачем? Я сейчас же пошлю. Прости, что я спрашиваю…

– Я понимаю, ты хочешь знать… Я просто хочу вернуть им дочь, живую и невредимую. И сказать им, что этого брака не будет. Я не рисуюсь перед тобой. Но я чувствую, пришло время совершить то, что я хотел совершить, если бы умер Чоки. У меня больше нет сил терпеть, переносить все это. Надо все кончить. Останься с Чоки. Не оставляй его и Селию. Обещай мне!

Я не стала отговаривать его, только сказала:

– Да, обещаю.

– Пошли за родителями Аны. И не сердись. Я хочу побыть один.

Я быстро ушла, отыскала в доме Альберто, написала записку и велела ему отвезти во дворец Монтойя и передать Анхеле, непременно Анхеле и никому другому.

Николаос сидел в саду. Он чувствовал легкий ветерок, слышал жужжание насекомых, шорохи листвы. Лицо его было спокойно.

Анхела и Мигель приехали, кажется, слишком быстро. Я ничего не успела обдумать. Меня позвали к воротам. Анхела, похудевшая и напряженная, смотрела на меня тревожно и испытующе. Мигель отворачивал лицо с гримасой досады и злости.

– Мигель! – я решилась обратиться именно к нему. – Я прошу тебя, не говори ничего плохого Николаосу. Этот человек спас твою дочь. Она свободна, он сделает так, что брака не будет…

Не меняя выражения лица, Мигель хотел было что-то сказать мне. Но Анхелита прервала его, взяв за руку:

– Не говори, Мигель, не говори ничего. Сделай так, как велит Эльвира.

– Я не велю, я прошу.

– Это неважно, – быстро отозвалась Анхелита. – Все будет по-твоему.

Мигель даже не кивнул ей в знак согласия, лишь молча отвернулся. Но я поняла, что ничего плохого он Николаосу не скажет. Кажется, Мигель чуть ли не с самого детства был одержим некой идеей порядочности. Еще ребенком он видел, как его родители и другие родные всем своим образом жизни стремятся опровергнуть бытующее дурное мнение о цыганах. Он рос в обстановке строгости и высоких нравственных требований. В его характере выработалось презрение и даже отвращение к людям, нарушающим эти требования каким бы то ни было образом. Это презрение, это отвращение он испытывал ко мне, к Николаосу и Андреасу. Переубедить его, конечно, не представлялось возможным. Да он и был по-своему прав. И меня, и моих друзей можно было упрекнуть в безнравственности.

Я проводила Анхелу и Мигеля в одну из комнат на первом этаже. Затем поспешно привела Ану. Когда я сказала девушке, что приехали ее родители и сейчас она отправится домой, Анита сделалась задумчива и печальна. В комнату она вошла робко, быстро поздоровалась с отцом и тотчас отступила к матери и прижалась к ней. Анхела с молчаливой нежностью охватила ее щеки ладонями и внимательно вгляделась в лицо девушки. Затем вздохнула и прижала ее к груди.

Я послала Альберто за Николаосом. Он вошел в сопровождении слуги. Шел Николаос твердо и спокойно, только, может быть несколько более медлительно, чем обычно человек движется в комнате. Альберто что-то тихо сказал ему, вероятно, предложил сесть. Но Николаос покачал головой.

Стоя посреди комнаты, Николаос заговорил. Он остановился так, что перед собой мог бы видеть не нас, но окно, за которым колыхалась под легким ветерком садовая зелень.

– Вы можете увезти свою дочь, – глухо произнес он. – От брака с ней я отказываюсь, ваше имущество и деньги не нужны мне.

Я вдруг подумала, что этот отказ слишком опрометчив. Кто знает, каким мучениям подвергнет Теодоро-Мигель Николаоса, когда узнает, что тот не пожелал исполнить его прихоть. И тут же я поняла, что нет, ничего не будет. Не будет, потому что Николаос принял решение о самоубийстве. Подумав это, я растерялась. Как помочь ему? Как сделать так, чтобы он остался жив?

На лице Мигеля застыло выражение иронии и отвращения. Он, конечно, полагал, что Николаос отказывается от Аны из-за своих отношений с Андреасом. Господи, но какая же странная штука эта самая нравственность! Неужели Мигель но в состоянии испытывать хоть каплю жалости, хоть малую толику благодарности к человеку, который спас ого дочь? Неужели это осознание безнравственности Николаоса уничтожает в душе Мигеля малейшие ростки добрых чувств к нему?

И вдруг… Все мы даже не успели заметить, как это случилось. Тоненькая Ана встала рядом с большим и сильным Николаосом и решительно обернулась к отцу:

– Я не поеду домой, пока Николаос не даст согласия. Я не хочу, чтобы он отказывался от меня. Если это случится, я лучше умру.

Девочка взяла руку Николаоса, тяжелую ладонь большого рослого юноши, и удерживала с какой-то ребяческой неловкостью. Потом вдруг повернулась и припала лицом к его груди. Тогда он как-то странно медленно вскинул руки и осторожно обнял ее.

Глава сто семьдесят вторая

Анхела все поняла своим женским и материнским чутьем, и сказала только коротко: – Пусть будет так.

Конечно, главным лицом в их семье была она. Мигель отвернул помрачневшее лицо и склонил голову в знак согласия.

Далее ход событий ускорился. Решено было увезти Ану во дворец Монтойя и начать подготовку к свадьбе. К тому же и Селия и Чоки скоро должны были вернуться. Теодоро-Мигель пока проявлял благородство (если к его поведению вообще применимо было подобное определение). Во всяком случае, он не призывал Николаоса к себе.

Николаос был задумчив, и я понимала, что у него много поводов для серьезных размышлений. Он разумеется понимал, что эта девочка искренне полюбила его. Но как он объяснит ей свои отношения с Чоки? Как поведет себя Теодоро-Мигель? Но когда я радостно думала, что мой друг не покончит с собой, не прервет нить своей жизни, все остальные сложности казались мне легко и просто разрешимыми.

В тот же день, когда Ана открылась в своей любви к Николаосу, Анхелита сразу же предложила мне ехать вместе с ними. Ведь я еще не видела своего сына Карлоса. Но я отказалась ехать тотчас же и сказала, что приеду чуть позже. Я попросила Анхелиту подготовить моего сына к встрече со мной. Я хорошо помнила мою встречу с Селией во дворце Монтойя и второй раз испытать нечто подобное вовсе не хотела. Я начала волноваться и почувствовала свою вину, ведь я мало думала о своем младшем сыне все это время. Но поехать сразу с Анхелитой и Мигелем я не решилась бы и еще по одной причине. Мне надо было поговорить с Николаосом, твердо увериться, что он ничего плохого не сделает над собой.

Я проводила Анхелиту, Мигеля и Ану. Но когда вернулась в комнату, не нашла Николаоса. В саду тоже не было его. Альберто сказал мне, что Николаос у себя, лег отдохнуть. В этом ничего странного, казалось, не было. Николаос еще не настолько окреп, и, конечно, все только что происшедшее утомило его. Но все же… Почему он не дождался меня? Я встревожилась.

Подошла к двери его комнаты и постучала.

– Что? – тихо отозвался он.

– Это я, Николаос. Разбудила тебя? Прости.

– Войди, – позвал он дружески. Я открыла дверь и вошла.

Он присел на застланной постели, где отдыхал, не раздевшись.

– Садись, – он протянул руку и улыбнулся. – Я слышал, слепые очень чутки, способны улавливать малейший звук, но я еще не успел приобрести все эти полезные свойства.

Мне стало больно, когда он сказал это.

– Не будем ни о чем таком говорить, Николаос. – Я присела на край постели. – Ты лучше подумай о там, как все странно складывается. Странно и хорошо. Я сразу поняла, что Ана полюбила тебя. Помнишь, ты рассказывал, какое впечатление производило на тебя изображение Святой Инессы… – я осеклась, невольно я снова напомнила ему о его слепоте.

– Да, теперь, когда живая Святая Инесса будет жить под моим кровом, я не буду видеть ее. Что-то странное, да? – В голосе его появились ноты беззащитности. Мне так хотелось ободрить его.

– Ты любишь эту девочку, хотя бы немного любишь? – спросила я.

– И снова странно, но мне трудно ответить на твой такой простой вопрос. Когда я в ту ночь говорил ему (он не мог выговорить имя Теодоро-Мигеля), что хочу жениться на ней, так надо было говорить. Надо было, чтобы спасти ее. Жениться на ком бы то ни было, тем более на этой девочке, – нет, у меня никогда не возникало подобных желаний. Можно ли сказать, что я люблю ее? Отношусь ли я к ней так же, как я отношусь к моему Чоки? О нет. Люблю ли я ее, как Чоки любит твою дочь? Нет. Но какие-то прежде неведомые мне чувства мягкости, нежности, теплой доброты – это и есть моя любовь к этой девочке.

– Как ты посвятишь ее в свои отношения с Чоки?

– Не думаю, что это будет трудно. Она любит меня.

– Как ты покорил ее сердце. А ведь эта девочка уже знала, что такое блестящая партия, знатность и благородное происхождение.

– Но никто прежде не рассказывал ей таких занимательных историй, – с некоторым лукавством заметил Николаос.

– И никто не рисковал ради нее своей жизнью, – серьезно докончила я.

Глава сто семьдесят третья

Я привела себя в порядок, велела заложить карету и отправилась во дворец Монтойя, к своему младшему сыну Карлосу.

Самые разные мысли одолевали меня. Я заметила, что мне неприятно вспоминать о своей любовной связи с королем, отцом моего мальчика. Тогдашняя я не нравилась мне нынешней. Неужели та тщеславная, грубо чувственная, с неразвитыми куцыми мыслями молодая женщина – это была я? И ведь я любила Карла II Английского. Но с тех пор я любила так много, так насыщенно, так трагически и странно, что та, давняя любовь уже казалась мне слишком простой и плоской.

Я воскрешала в памяти облик маленького моего сына, его смуглое лицо, черные глаза и волосы. Потом задумалась о дочери. Как я встречусь с ней, что она мне скажет? Встречи с Чоки я не боялась, он легко простит меня, забудет все плохое.

Карета подъехала к парадным воротам дворца Монтойя.

Анхелита встретила меня и сказала, что мой сын сейчас на конном дворе вместе с сыновьями Мигеля. Она уже хотела послать за ним слуг.

– Нет, не надо, – вдруг решила я. – Проводи меня к нему.

И снова я шла по коридорам и галереям дворца Монтойя. Но на этот раз я не волновалась, не изнывала от тревоги. Я почему-то была уверена, знала, что встреча с младшим сыном будет радостной и счастливой.

На конном дворе я увидела подростка, почти юношу, и двух мальчиков помладше. Они ездили верхом по широкой гладкой площадке в форме круга. Увидев Анхелиту, самый младший замахал рукой и радостно закричал: – Мама!

Все трое повернули коней и подъехали к нам, старшие спешились. Анхелита подошла к самому младшему. Он протянул к ней руки. Она крепко обняла его и подхватила на руки. Несколько минут она так и стояла, держа своего сына на руках и крепко прижимая его к груди. Я почувствовала, что она безумно любит его, и ей стоит немалого труда сдерживать свои материнские порывы, не баловать его чрезмерно, относиться ко всем детям одинаково внимательно и ласково.

Наконец Анхелита опустила мальчика на землю. Тотчас старший брат весело и дружески привлек его к себе.

– Вот, – сказала Анхелита, – это наши мальчики. Самый старший – Мигель, Ласаро – младший, а Карлос – средний.

Все получалось так просто и легко. Карлос посмотрел на меня открытым веселым взглядом.

– Я знаю, – сказал он, – вы моя мать. Здравствуйте. Пойдемте в дом.

Он и вправду оказался очень смуглым, черноволосым и черноглазым, совсем испанский мальчик. Он так дружески и бережно обращался со мной, что я едва не расплакалась. Не помню, как мы оказались в комнате вдвоем.

Он сидел напротив и смотрел на меня все так же дружески и открыто.

– Я знаю, вы мать Селии и моя. Я смущенно закивала.

– Вы будете жить с нами? – спросил он с каким-то дружелюбным любопытством.

– А как лучше? – задала я вопрос. Конечно, он не спросил, будет ли он жить со мной, такое ему и в голову не приходило.

– Живите с нами, – ответил он. Так просто!

– Я не могу, – так легко было мне говорить с этим мальчиком, – Я уеду в Америку. Ты хотел бы поехать со мной?

– Не знаю. Пожалуй, нет. В Америке мой отец? Меня насторожил этот вопрос.

– Ты что-то знаешь о своем отце? Тебе рассказывали?

– Нет. Совсем ничего. Селия что-то знает, но мне она ничего не говорила. Она считает себя слишком умной и взрослой для того, чтобы дружить со своими братьями. Но ведь этот мир все равно принадлежит мужчинам, не так ли? И мы еще свое возьмем! А об отце я ничего не знаю. Он в Америке?

– Нет, – я заговорила медленно, – его уже нет в живых.

– Кто был наш отец?

– У тебя и у Селии – разные отцы, – это я выговорила все же с некоторым усилием. Но я решила сразу сказать ему правду. Почему? Может быть, потому, что чувствовала: он поймет меня.

– Кто же мой отец? – в голосе его чувствовалось какое-то спокойное любопытство.

– Он был королем Англии, моей родины, – сказала я с некоторым смущением. – Ты носишь его имя и очень похож на него.

– Он любил тебя?

Меня поразил этот вопрос. Именно так, любил ли он меня, а не я – его.

– Думаю, да.

Карлос вдруг рассмеялся, подошел ко мне, обнял и поцеловал в макушку.

День мы провели чудесно. Обедали все вместе. Даже Мигель смягчился. Все мальчики радовались его веселости. Я посмотрела, как они обучаются фехтованию. Мигель приказал принести гитару, и все вместе спели для меня. У его сыновей – Мигелито и Ласаро – были отличные голоса, настоящие голоса цыганских певцов. Но я заметила с гордостью, что и мой сын не отстает от них. Протяжные цыганские песни с печалью и весельем тронули мое сердце. Вся жизнь вдруг представилась красивой и щемяще печальной.

В дом Николаоса я вернулась только вечером. Карлос сказал, что хотел бы видеться со мной почаще, просил, чтобы я рассказала ему об Англии.

Глава сто семьдесят четвертая

Приезда Чоки и Селии я ожидала с каким-то нервическим страхом. Но все обошлось. Они и вправду вернулись через несколько дней. Дом их уже был готов. Они поехали туда. Николаос сказал мне об их возвращении. Они известили его через слугу.

– Лучше я поеду к Пересу, – сказала я. – Мне неловко встретиться с ними.

– Нет, останься здесь, – настаивал Николаос. – Они будут вести себя как обычно. Забудь этот свой нелепый страх. Все будет как обычно и даже хорошо.

– Они знают, что случилось с тобой? – нерешительно спросила я.

– Нет. Пока нет.

Селия и Чоки должны были приехать к нам вечером. Впрочем, о приезде речь не шла, их дом находился поблизости, и они пришли пешком.

Мы с Николаосом сидели в нашей любимой гостиной с картинами. Один из слуг вошел и сказал о приходе Чоки и Селии. Не знаю, что тут нашло на меня, но я, забыв о всех этих утверждениях Николаоса, стремглав выбежала из комнаты и кинулась к себе. Сердце отчаянно колотилось. Я заперлась.

Дальше я задернула занавеси и остановилась у окна. Мне показалось, что прошло довольно много времени. Раздался тихий стук в дверь. Я сердцем, а не умом поняла, что это, моя дочь. Мне было страшно. Я знала, что надо отворить дверь, но не в силах была сделать ни шагу. Стук повторился. Не чувствуя ног, я приблизилась к двери и отперла ее.

В первое мгновение я не узнала Селию, не поняла, что эта юная цветущая женщина и есть моя дочь. Ее изящные руки вскинулись, и я невольно вздрогнула и отшатнулась. Ее ладони легко легли на мои плечи. Потом голова ее припала к моей груди. Обе мы заплакали.

– Как это случилось? – тихо спросила она сквозь слезы.

Я поняла, что она говорит об увечье Николаоса. Но у меня не было сил обо всем этом рассказывать.

– Страшно было, – только и сказала я. – Чоки тебе расскажет. Он все будет знать.

– Андрес не расскажет. – Селия покачала головой. – Я за него боюсь. – Она прижалась ко мне. Я поняла, что ее действительно мучает страх и она нуждается в поддержке, в моей материнской поддержке.

– Почему ты боишься? – я старалась говорить спокойно. – С ним ничего не может случиться.

– Нет, нет, может, может. С ним все может случиться.

– Он изменился?

– Нет, это он. Но теперь все может случиться. Теперь надо только ждать. Теперь нельзя с ним говорить об этом. И я знаю, что все случится! Хочешь его увидеть? – неожиданно порывисто предложила она.

Я растерялась.

– Да, разумеется. Но, Селия, это не то… – я совсем смутилась.

– О чем ты? О том, что случилось тогда? Я была ужасна и глупа. Забудь.

Она была в каком-то лихорадочном состоянии, и это встревожило меня. Я попыталась было отвлечь ее. – Наконец-то я увиделась с Карлосом, – начала я.

Но она не слушала. Она схватила меня за руки.

– Ну пойдем, увидишь его! – она говорила о своем Андресе. Я вдруг поняла: она надеется, что я смогу в чем-то повлиять на него. Но почему? Зачем? Однако раздумывать было некогда. Я только подумала, что, конечно, все сделаю для нее, ради нее.

Дверь гостиной с картинами была заперта. Селия порывисто постучала. Открыли нам быстро. Николаос сидел у стола. Чоки поднялся нам навстречу. Ничего пугающего я не заметила. Он увидел, что мы пришли вместе, и глаза его просияли. Он изменился, но, на мой взгляд, к лучшему. Не было уже совсем хрупкости и болезненности. Теперь это был сухощавый, но сильный молодой человек, не юноша – мужчина. Никакого беспокойства я не приметила ни в его чертах, ни в чертах Николаоса. Что могло напугать Селию? Может быть, она все же болезненно воспринимает его отношения с Николаосом, особенно после того, как долго была со своим супругом наедине, и никто не мешал им, не вмешивался в их жизнь… Может быть, она слишком поспешно вообразила, что сможет спокойно терпеть эти отношения? Невольно я вспомнила свой последний разговор с Коринной. Моя младшая сестра тоже не рассчитала тогда свои силы. Неужели именно это происходит с моей дочерью? Но как помочь?

Селия опустилась на стул и скрестила руки на коленях. Я почувствовала, что она старательно прячет свою тревогу. Завязался разговор о свадьбе, которая должна была состояться через несколько дней. Потом я предложила Селии пройтись по саду. Она покорно поднялась и бросила быстрый и почти жалостный взгляд на своего Андреса.

– Нет, – сказал он, – я после выйду.

Значит, именно его отношения с Николаосом мучают ее. И почему только я не сумела отговорить ее от этого брака?! Почему я пошла у нее на поводу? Может быть, Мигель прав, и следует иметь твердые представления о добре и зле, пусть в чем-то ограниченные, но твердые.

– Я не заметила, чтобы он был встревожен, – осторожно начала я.

– Если бы! – воскликнула Селия.

– А его отношения с Николаосом… Ты ведь знала. Он все равно любит тебя.

Она посмотрела на меня непонимающе и быстро произнесла:

– Ну пусть! Пусть! Ничего нельзя изменить!

Я почувствовала, что никаких банальных утешающих фраз я не должна сейчас говорить. В это время быстрыми шагами к нам подошел Чоки. И снова – ничего пугающего, тревожного я не заметила в его облике.

Он сказал Селии, что им пора идти, и очень сердечно пригласил меня в их новый дом. Ничего более.

Все дни, оставшиеся до свадьбы Аны и Николаоса, я думала о Селии. В ее новом жилище я побывала вместе с Анхелитой, Аной и Карлосом. Чоки Анхелите понравился, и у них сразу установились дружеские отношения. Селия, казалось, позабыла свою тревогу, она увела Ану, и обе всласть наговорились.

До свадьбы оставался один день. Я потихоньку сбежала к Пересу и провела с ним несколько приятных часов, полных любви и остроумия, ни о чем больше не размышляя.

Глава сто семьдесят пятая

Свадьба Аны и Николаоса совсем не походила на свадьбу Чоки и Селии. Было и торжественное венчание, и парадный обед, и шумное празднество. Неожиданная щедрость Мигеля поразила меня. Я уже знала, что Николаос отказался от титула маркиза, который оставался за старшим сыном Мигеля, а также от денег и поместий Монтойя. Это было благородно. Но только ли этим была вызвана щедрость Мигеля, или он все же оценил Николаоса?

Анхелита предложила молодым заново отделать дом или даже купить новый. У Аны было богатое приданое, и здесь Николаос не возражал, это было бы не по обычаю. Но Ана неожиданно возразила матери:

– Пусть дом Николаоса остается таким, каким я его узнала, когда Николаос спас меня. А когда-нибудь после мы может быть что-то изменим.

И Николаос охотно согласился со своей молодой женой.

На свадьбе мы все были веселы, пели и танцевали от души. Я и сейчас, через столько лет, когда мне грустно, вспоминаю эту веселую и радостную свадьбу. Казалось, проклятие навсегда отвернулось от рода Монтойя.

Я осталась ночевать во дворце Монтойя. Долго говорила с Карлосом. Потом долго лежала без сна и думала о своей дальнейшей жизни. Я решила ехать в Америку. Мне казалось, что тогда мне будет легче отыскать моего старшего сына Брюса. И Санчо. Я хотела увидеть его. Мне думалось, что теперь мы будем вместе навсегда. После всего, что нам пришлось перенести. Мы и прежде понимали друг друга. И теперь поймем, еще чище и сильнее поймем и уже не расстанемся.

Я не заметила, как сон все же одолел меня.

Утром меня поразило то, что Анхелита прислала камеристку, чтобы та помогла мне одеться. Я так отвыкла от подобных услуг. Так давно меня не одевали, не причесывали. Молодая женщина в черном платье делала все быстро и ловко.

Я вышла в столовую, где меня уже ждали Анхелита, Мигель и трое мальчиков. В обычной сдержанности Анхелиты я заметила тщательно скрываемую тревогу. После завтрака я поспешила отвести ее в сторону.

– Что-то случилось, Анхела?

Она помедлила с ответом, и это еще более насторожило меня.

– Да, случилось, – наконец решительно произнесла она. – Сегодня на рассвете убит Великий инквизитор.

Самые странные предположения вихрем пронеслись в моем сознании.

– Кто убийца?

– Пока не знают. Ему удалось скрыться.

– Но почему ты так встревожена? (Господи, неужели она что-то знает?!)

– Почему? Ах, Эльвира, это Испания! Теперь могут начаться аресты. Никто не знает, как все пойдет. Быть может, начнут просто хватать всех без разбора, и не будет ни суда, ни следствия. Я думаю о детях. Конечно, первыми под подозрение попадут те, кому уже приходилось сидеть в тюрьме, находиться под судом. Но ведь это и ты, и Николаос, и Андрес…

– И, вероятно, больше половины Мадрида, – перебила я.

– Бежать в нашу горную деревню? – продолжала свои рассуждения она, не обратив внимания на мою реплику. – Но на такой поспешный отъезд могут обратить внимание.

– Нет, не трогайтесь с места, – сказала я решительно. – Ждите. Сейчас я отправлюсь в город и думаю кое-что разузнать.

– Только не делай глупостей, Эльвира.

– Положись на меня. Жди. Я уверена, что мне удастся что-то узнать.

Анхелита приказала запрячь лошадей. У меня уже сложились свои предположения о случившемся. Я подумала. Сначала я хотела поехать к Николаосу, но затем велела ехать в дом Чоки.

Карету впустили во двор. Я попросила слугу проводить меня к моей дочери. Но я еще не успела войти в дом, а Селия уже шла мне навстречу. Она все поняла по моему лицу.

– Я знаю, – быстро и тихо сказала я. – Он?

– Да, – молодая женщина чуть склонила голову.

– Давно ты знаешь? Или он только сейчас сказал тебе?

– Совсем не говорил. Я догадалась. Просил послать за тобой. Я только собралась…

– Ему надо бежать. Его легко могут заподозрить…

– Не хочет. Идем к нему. Сказал, что все объяснит, когда ты приедешь.

Мы быстро вошли в дом. Селия провела меня в спальню.

– Вот, Андрес, – быстро заговорила она, отворяя дверь. – Все как ты хотел.

Большая кровать была аккуратно застлана покрывалом, зеленым, шелковым, без единой складки. Я обернулась, ища глазами Чоки. Он сидел на большом сундуке, откинувшись к стене, с таким видом, будто все вокруг: эта комната с ее убранством, этот дом, вся эта жизнь уже не принадлежали ему.

– Николаос знает? – успела я шепнуть Селии в дверях.

– Нет, – ответила она едва приметным движением губ.

Я посмотрела на Чоки, и он посмотрел на меня. Взгляд у него был задумчивый, но странно спокойный. Я обо всем догадалась. Но как именно он мог на такое решиться? И что теперь будет с ним?

– Я знаю, Чоки, – сказала я, подходя к нему. – Я еще утром догадалась, когда узнала об убийстве. Но как ты… Потому что Николаос?

– Нет, – он заговорил, и я удивилась его внезапным мальчишеским интонациям, – нет. Не поэтому. Не только поэтому. Я все узнал. Все, что терпел Николаос. Ради меня и вас, и многих других. Я понял, что нельзя, такой ценой нельзя. И этот человек не должен жить. Я знал, что сейчас он в Мадриде, в своей резиденции. Я понял, как пробраться. И это сделал. Сейчас не раскаиваюсь. Я не хочу сам себя судить и наказывать. Если я виновен, я буду наказан как-то свыше. Не уговаривайте меня бежать. Это невозможно. Если в городе начнутся аресты, я пойду и объявлюсь. Свобода такой ценой, ценой постоянных унижений другого человека – этого нельзя было вытерпеть. Если бы я узнал раньше!

– Ты был болен. Он не мог тебе сказать.

– Но вы знали.

– Он рассказал мне. Но я не представляла себе. Я только недавно поняла.

– Если мне придется уйти, не оставляйте Селию.

– Ты думаешь о незнакомых тебе людях, о том, чтобы они остались живы и невредимы! – воскликнула Селия, не выдержав. – А обо мне, о моей боли, о том, что я умру, если тебя не будет, об этом ты не думаешь!

– А ты будешь счастлива со мной, если ради нашего счастья прольется кровь этих незнакомых людей, которые ничего о нас не знают, ты будешь?

– Не мучай меня, – заплакала она. – Ты ведь знаешь, я все сделаю, как ты захочешь!

Он усадил ее рядом с собой, обнял и начал порывисто целовать.

Они показались мне детьми, которых ожидает незаслуженное наказание, а они могут только ждать и ничего не могут сделать.

Глава сто семьдесят шестая

Я удивляюсь тому, что тот страшный в своей томительности день почти изгладился из моей памяти. Я послала слугу с запиской во дворец Монтойя. Я писала Анхелите, чтобы она не тревожилась и ничего не предпринимала.

В городе было относительно спокойно. Пока ничего, кроме слухов.

Николаос приехал вечером, один, без Аны. Я подумала, что знает она, но спросить не решилась. Сам Николаос поздно узнал о случившемся, и, конечно, тоже обо всем догадался. Теперь оставалось только ждать.

Нет, это Бог спас нас всех. Вследствие каких-то интриг в самом инквизиционном суде расследование убийства Теодоро-Мигеля было прекращено. Никаких арестов не последовало. Преемник Теодоро-Мигеля всячески старался изгладить саму память о своем предшественнике. Николаос объяснил мне, что такое случается нередко. Нам это было на руку. Где-то спустя неделю мы вздохнули свободно.

Я еще помнила, каких мучений стоило Чоки то случайное убийство, когда он в тюрьме защищал меня. И теперь я опасалась возврата болезни, но боялась делиться своими опасениями, никому не говорила. И ведь то, что он сделал теперь, было убийством сознательным. Но ничего не случилось. Он не заболел. Я думала, что его спасло это осознание, что он не имеет права сам наказывать себя, расслабляясь и заболевая; и ведь и моя дочь была рядом с ним, такая болезнь, вызванная мучительным чувством вины, была бы предательством по отношению к ней. Он только сделался, на мой взгляд, каким-то более замкнутым и серьезным.

Я продолжала жить во дворце Монтойя, пользуясь гостеприимством Анхелиты. Обе молодые пары приглашали меня в свои дома, но я чувствовала, что им будет лучше без меня. Я много беседовала с сыном, иногда навещала Переса.

Я решила начать готовиться к отъезду в Америку. Мигель и Анхелита намеревались проводить меня до Кадиса. Там я сяду на корабль, и снова возникнет это ощущение, будто жизнь моя создается совеем заново.

Я уже совсем готова была к отъезду. Но тут Николаос узнал, что Англия и Испания решили восстановить дипломатические отношения. В Мадриде снова будет английское посольство. Николаос предложил мне подождать с отъездом, ведь через нового английского посла я, быть может, узнаю хоть что-то о судьбе своего старшего сына. Я последовала совету моего друга.

В отличие от Чоки, Николаос мало изменился. Он по-прежнему отличался сильным волевым характером. Вдвоем с Чоки они продолжили свои торговые операции с восточными тканями. Николаос мог определять доброту ткани на ощупь, а Чоки был его глазами. Но теперь Николаос предоставил Чоки большую самостоятельность, и тот постепенно привык сам принимать решения и не обращаться постоянно за советом к старшему другу. Селия и Ана казались совершенно счастливыми, отношения Чоки и Николаоса, которые не прервались, не смущали молодых женщин.

В день открытия английского посольства я была среди тех, кто решил посмотреть, что это будет за зрелище. Я вышла из кареты и смотрела на гвардейцев, сопровождавших роскошную карету посла. Следом ехали еще всадники. Вид этой кавалькады взволновал меня. Я вспомнила, как совсем юной видела коронационное шествие Карла II, когда он возвратился в Лондон. Какими жадными глазами я смотрела тогда на роскошь и богатство, как жаждала их. И рядом со мной был человек, которого я любила, мой первый мужчина, Брюс Карл-тон.

И вдруг я увидела его лицо. Нет, не то лицо страшного чудовища, существа, переставшего быть человеком, а чудесное лицо молодого мужественного человека, такого смелого и веселого. На миг я растерялась. Как же он увидит сейчас меня, рябую, поблекшую? Но тотчас я поняла, чье это лицо. Моего сына!

– Брюс! – закричала я. – Брюс! – И бросилась к его коню.

Он придержал коня. На миг глаза его выразили недоумение. Но тотчас и он узнал меня. Ведь он был уже большим, когда мы расстались, он помнил меня хорошо. И без единого слова он протянул руки, и я очутилась на седле. Я откидывала голову и смотрела на него. Ведь это мой сын, мой старший сын! Такой взрослый, мужественный, сильный и красивый. Этот молодой мужчина с красивыми усами, это мой сын! Я смеялась и плакала одновременно.

Глава сто семьдесят седьмая

Что было потом? Мы сидели в гостиничных апартаментах, где остановился мой Брюс. Он угощал меня чаем с бренди. Я закашлялась.

– Забыла вкус? – смеялся он.

Я кивала, тоже смеялась и глотала горячий напиток пополам со слезами.

С тех пор, как мы расстались, думая, что расстаемся ненадолго, Брюсу пришлось много пережить. В тот далекий день он, оставив меня с младшими детьми, отправился в Мадрид искать помощи у английского посла. Но хотя лорд Бэкингем и предал меня, но он не погубил моего сына. Брюс находился при нем. Бэкингем объяснил ему, что меня выслали в Америку, уверил, что маленькие братья и сестры в безопасности. Конечно, первым желанием мальчика было отправиться в Америку ко мне. Но затем пересилила жажда приключений. Он сделался чем-то вроде пажа герцога Бэкингема, исправлявшего должность английского посла в Мадриде. Мальчик думал, что в конце концов вернется вместе с Бэкингемом в Англию, но судьба судила иначе. Испанский король наконец дал согласие отпустить во Францию принцессу Анну, которой предстояло сделаться супругой французского короля. Каким образом сделалось так, что среди блестящих придворных, которые сопровождали девочку на ее новую родину, оказался и английский посол, Брюс не знал. Но герцог взял его с собой в эту поездку.

Маленькая светловолосая красавица очаровала моего сына. Но если бы только его! Герцог испытывал к юной принцессе достаточно дурные чувства. Так же, как и Теодоро-Мигель, он любил порочное наслаждение, доставляемое близостью маленьких девочек. Ходили слухи о скандале, когда герцог развратил и увез в Мадрид девочку по имени Долорес, дочку вдовой трактирщицы из Севильи. С помощью больших денег ему удалось погасить пламя скандала. В конце концов Долорес бежала от него, ей удалось выйти замуж. И вот какой человек был в числе сопровождающих юную принцессу.

Между тем девочка подружилась с моим сыном. В этом не было ничего удивительного. Ведь он был ближе всех по возрасту. В их взаимной привязанности пока не было ничего чувственного. Они просто были двое детей, двое сверстников, среди множества взрослых людей, озабоченных своими корыстными делами. О том, что произошло дальше, Брюс не захотел рассказывать мне подробно. Я вспомнила, что уже кое-что слышала обо всем этом. Герцог попытался развратить принцессу, и Брюс помешал ему.

– Но как же это случилось? – решилась все же спросить я. – Это была случайность?

– Нет. Я уже достаточно знал об отношениях мужчин и женщин. Я понял намерения Бэкингема.

– Что же дальше?

– Бэкингем был казнен в Англии. А я оказался во Франции. И это также не было случайностью. Я полюбил ее, принцессу Анну, ныне королеву. Я стал мужчиной. Я многого сумел добиться при английском и французском дворах. Теперь я – капитан корабля.

– Ты – капер, пират, как твой отец? – догадалась я.

– Можешь называть это так. Все это ради нее.

– Но к чему приведет эта страсть?

– К чему приведет? Неужели ты можешь говорить такое? Ты, такая безрассудная!

– Именно я, Брюс! Я хочу видеть тебя счастливым.

– Я счастлив, мама; быть может, не так, как положено, но счастлив.

Я только вздохнула в ответ на это признание. Вскоре Брюс уже сделался нашим общим другом. Все ему очень понравились, особенно Чоки.

– Никогда не видел такого человека, как ты, Андрес, – говорил ему мой сын. – Если у тебя будут дети, это будет какая-то новая порода людей.

– Его дети будут немножко и моими, как ты полагаешь? – иронически вмешивалась Селия. – И никакой новой породы людей не нужно.

– Почему, сестричка? – шутливо спрашивал Брюс.

– Потому что я не хочу, чтобы наши дети были несчастны! – резко отвечала Селия.

Брюс уговаривал меня отправиться с ним в плавание.

– Ты увидишь столько нового. Ты ведь это любишь. А потом я отвезу тебя в Лондон.

– Что же мама будет делать в Лондоне? – ревниво спрашивала Селия. – Ведь у нее не осталось там ни денег, ни имущества.

Оказывается, моя дочь меня любит и не хочет отпускать.

– С чего ты взяла, сестричка? Много, конечно, пропало, но кое-что осталось. С голоду она не умрет. А вы приедете к нам в гости.

Но я сказала Брюсу, что хотела бы ехать в Америку.

– Знаю, к Санчо, – спокойно догадался он. – Но это от тебя не уйдет. Решайся, поедем вместе. Увидишь Восток, побываешь на родине.

Мне все сильнее хотелось согласиться.

– Я даже не знаю, куда ты теперь поплывешь, – пыталась слабо противиться я.

– Туда, откуда родом наш Николаос, в Стамбул.

– Но ты ведь пират. Каково-то будет наше плавание!

– А разве ты когда-нибудь любила спокойную жизнь?!

И, разумеется, все кончилось моим согласием.

Глава сто семьдесят восьмая

Решено было, что все поедут провожать нас, Брюса и меня, в Кадис, откуда отплывал его корабль. Этот город был памятен мне. Отсюда я, беззаботная, мечтала начать счастливое путешествие по Испании в окружении любимых и близких людей. И вот я снова в Кадисе, для того, чтобы покинуть Испанию. Было много плохого, но мне кажется, я понимаю и люблю эту страну. Я так и не побывала в горной деревне, где все просто и счастливо, но пусть побывают там мои внуки. Несчастья унесли одних моих близких и любимых и дали мне других. И теперь они окружают меня. И я прощаюсь с ними, для того, чтобы снова пуститься в далекий путь.

Перед отъездом в Кадис я простилась с доктором Сантьяго Пересом. В последний раз мы любили друг друга. На прощание он подарил мне несколько медицинских книг.

– Возьми, Эльвира. Это в память обо мне. Тебе эти книги могут пригодиться. Ты ведь удивительная женщина.

Я засмеялась, и мы обнялись и поцеловались в последний раз.

– Спасибо тебе, – сказала я. – Спасибо за книги. И за то, что с тобой я была снова женщиной. Не знаю уж, насколько удивительной, но женщиной.

В Кадисе мы все: Брюс, я, Анхела и Мигель с сыновьями, Николаос и Ана, Чоки и Селия остановились в хорошей гостинице. Несколько дней мы провели в городе, и вот наутро корабль должен был отплыть.

Ночью, когда только-только начало светать, ко мне в комнату проскользнула Селия. Мы тихонько сели на мою постель и ласково говорили друг с другом. Она обняла меня за шею и прошептала:

– Я хочу тебе сказать одну тайну.

Я невольно испугалась, но сдерживалась, не хотела показывать свой испуг.

– Какую? – прошептала я в ответ.

– То есть это даже не тайна, но пока это тайна. Я не хочу, чтобы Анхелита сразу узнала. Она сразу начнет меня кормить разной едой и заставлять пить разные полезные настойки. Я даже Андресу еще не сказала. Ты самая первая.

Я начала догадываться. Страх мой прошел.

– Что же это за тайна? – спросила я и улыбнулась. Ее нежные губки мягко коснулись моего уха.

– У меня будет ребенок, – прошептала она.

Я взяла ее за руки, и мы еще сидели и говорили, что все-все будет хорошо.

Время близилось к полудню, когда мы стояли в порту и все прощались. Я уже простилась с Анхелитой и Мигелем, с их мальчиками, и со своим младшим сыном Карлосом. Я поцеловала на прощанье милую Ану, которая осталась все той же прелестной девочкой, и только то, как она смотрела на Николаоса, выдавало в ней женщину. И с Николаосом я простилась. Он долго держал мою ладонь в своих сильных пальцах.

– Передай от меня привет моему городу, – сказал он, – И будь счастлива.

– И ты, Николаос, будь счастлив. Встречу ли я когда-нибудь еще такого верного друга, как ты? Наверное, нет. Будь счастлив!

Я прижала милую головку моей дочери к своей груди и прошептала:

– Скорее открой свою тайну Андресу и Анхелите.

– Ему я сказала. Сразу после тебя, – она радостно покраснела и опустила голову. Чоки приблизился ко мне последним. Оба мы не решались коснуться друг друга.

– Прощайте. Будьте счастливы, – тихо произнес он. Селия подошла к нам решительно.

– Поцелуй ее. Ну! Быстро! – повелительно приказала она Чоки.

Он серьезно посмотрел на нее, длинные его ресницы на миг скрыли от меня взгляд его выпуклых глаз. Он приложил губы к моей щеке.

– Нет, не так, не так! – почти с отчаянием воскликнула Селия. – Пусть как тогда, в тюрьме! Пусть так, как тогда!

Он снова посмотрел на нее. Глаза его темно блеснули. И тут он с той самой бесшабашностью, которую я знала по тюрьме, когда он сказал, что если любишь, то надо прямо говорить, обнял меня и поцеловал в губы. Как тогда, в тюрьме.

Потом я стояла на палубе, и корабль отплывал. Все махали мне руками. Так уже было в моей жизни. Но не так, по-другому.

Чоки шел за кораблем. И теперь я видела только его ладонь. Уже не видела, как он улыбается.

Все! Мальчик мой, который ближе сыновей родных, и любовь, которая сильнее и крепче всех на свете мучений, прощайте!

Все! Последний раз! Дальше все другое будет. Но так больше не будет никогда.

Последний раз. Прощание. Последний раз!

Корабль вышел в открытое море. Я не уходила с палубы. Легкий ветер спокойного моря налетал и сушил мои слезы.