Парижские бульвары

ГЛАВА ШЕСТАЯ УЗНИЦА ТАМПЛЯ

Великий христианский праздник сретенья Господня пришел в Париж вместе с первым дыханием весны. Было тепло, как в марте, солнце залило город ласковым светом, и растаяли остатки снега. Разбухла от воды Сена, и вербы на Волчьем острове, выше Сите, купали в реке свои длинные ветви с чуть набухшими почками. Цветочницы продавали первые букетики подснежников, лица парижан чаще освещала улыбка, и Париж наполнился нежными запахами, задышал теплом, заголубел чистым небом и зазвучал звонкими апрельскими переливами – казалось, что уже весна, хотя был только февраль.

Но лицо сержанта, ведающего охраной третьего пропускного пункта, ведущего в Тампль, было под стать ноябрю.

Двое первых ворот мы прошли легко, не встретив никаких препятствий. Моя спутница Бабетта, дородная и румяная, как крестьянка, только что приехавшая в Париж, служила в Тампле с самого августа и уже успела познакомиться с солдатами. Она была вне подозрений. Батц щедро заплатил ей, и за эти деньги она легко согласилась провести меня в Тампль под видом своей помощницы и ни в чем мне не препятствовать.

Я была одета как обыкновенная служанка: пышный, весь в оборках белый чепец, кокетливо заколотый дешевой булавкой, серый корсаж, черная суконная юбка и длинный накрахмаленный передник, шуршащий, как оберточная бумага, а поверх всего этого – темный буржуазный плащ, стянутый у шеи тесемкой. Вместе с Бабеттой мы несли медный таз с ручками, заполненный горячими блинами, свежим сыром, бутылями молока и крынками сметаны. Творог был еще теплый и своим запахом приятно щекотал ноздри.

Сержант подозрительно покосился на содержимое таза, снял с плеча ружье и штыком подбросил вверх несколько блинов, проверяя, нет ли чего запретного. Вопреки его ожиданиям, там действительно ничего не было, но действия сержанта вызвали горячий протест со стороны Бабетты.

– Да чтоб вам провалиться, болван вы эдакий! Невежа вы и есть невежа! Поглядите, что вы наделали! Станет ли это теперь есть вдова Капет? Дурак вы последний! Зальете глаза спозаранку вином и готовы потом все на свете испортить.

– Закройте свой рот, глупая женщина, – сказал сержант гнусавым голосом. – Я стою на посту. Кто это сегодня с вами? Что за девицу вы привели с собой? Я никогда ее не видел, прежде вы брали с собой другую помощницу.

Бабетта приняла воинственную позу.

– Ах, если весь вопрос в том, чтобы гнусавить, то за этим дело не станет! – И она загудела в нос самым отвратительным образом: – Мой генерал, прежняя помощница ушла от меня, потому что подыскала лучшее место. Разве я не имею права взять себе другую?

Сержант не слушал ее.

– Ступайте в караулку, там вас обеих обыщут. Ступайте, кому сказано! Ну?

Бабетте, несмотря на ее воинственность, пришлось подчиниться, и она увлекла меня за собой в караулку, награждая по пути сержанта очень нелестными эпитетами.

Нас действительно обыскали, прощупали швы одежды, проверили подкладки, нижнее белье – причем этим занимались не женщины, а простые солдаты, мужчины. Надо сказать, они тоже были смущены свалившейся на них миссией, но дело свое исполняли исправно. Результаты обыска были ничтожны: у Бабетты отобрали кухонный нож, объяснив, что у повара ножей достаточно.

Таким образом, два лимона, помещенных в нашем тазу, показались солдатам совершенно невинными.

Мы прошли на кухню, располагавшуюся в подсобном помещении. Здесь было жарко и душно, воздух пропитался запахом жареных цыплят. Людей было немного – как я знала, раньше, до казни короля, кухню обслуживало много поваров и поварят, но теперь остался только один, специально выбранный Коммуной, да служанка, не считая Бабетты и меня.

– Ну-ка, Алина, берись за работу! Так и быть, мы приготовим отличные блины со взбитыми сливками для вдовы Капет.

Эти слова адресовались мне – было условлено, что меня зовут Алина. Я боялась только того, что виртуозы кухни очень скоро увидят, что я скверная хозяйка. Меня никогда не учили готовить еду. Единственное, что я умела, – это сервировать стол, но сейчас это никого не интересовало.

Мои опасения были не напрасны. Едва я взяла в руки венчик и принялась взбивать сливки, ко мне подошел главный повар Ганье – человек, преданный Коммуне и ненавидящий королеву.

– Ну-ка, ну-ка, покажи мне свои руки!

Ничего не понимая, я протянула ему ладонь. Он взглянул на нее, поцарапал ногтем и бесцеремонно отшвырнул в сторону.

– Черт побери, что за неумеху ты привела сюда, Бабетта! У этой девки руки как у аристократки! Она наверняка всю жизнь ходила в надушенных перчатках… Нипочем не скажешь, что твоя Алина умеет что-то делать – смотри, только взялась за дело, а уж сколько сливок разбрызгала!

Бабетта горячо вступилась за меня:

– Бог с вами, гражданин Ганье! Эта девица быстро всему научится. Она не служила на кухне, это правда, зато она была горничной. Верно, Алина? Ты ведь сумеешь показать вдове Капет, что не все санкюлотки грубые и неотесанные, как она думает?

Я поспешно кивнула. Испуг, отразившийся на моем лице, явно понравился повару.

– Республика не собирается вытанцовывать перед Австриячкой! – буркнул он, но было видно, что он уступает. – Не нужны нам никакие манеры и реверансы…

Как бы там ни было, но он больше меня не беспокоил – может быть, его отвлекла необходимость варить суп к обеду. От Бабетты я знала, что Ганье, по сути, просто вор и смысл революции видит так, как и Дантон: если король обогащал дворян, то революция должна обогащать патриотов. Пожалуй, и половина того, что предназначалась королеве и ее детям, не доходила до них, исчезая в руках Ганье.

Мы работали без передышки два часа – до одиннадцати утра, когда пришло время подавать завтрак. Я уже начинала беспокоиться. На кухне ко мне относились несколько пренебрежительно, и нельзя было подумать, что меня пошлют наверх прислуживать Марии Антуанетте. Тем временем другая служанка ушла на рынок покупать зелень к обеду, а поварята были посланы разгружать подъехавшую подводу с провизией. В кухне остались только мы с Бабеттой да еще Ганье.

Было жарко. Душный чад, запахи сладостей и запахи маринадов сливались здесь воедино. Жарко полыхала плита. Все окна были распахнуты, но это почти не помогало. Мне вся кровь прихлынула к щекам, лицо стало влажным – казалось, нынче разгар лета, июльский зной.

Дверь распахнулась, и вошел тщедушный хромой человек, с виду очень чопорный и высокомерный. Дергающейся походкой он проковылял по кухне, заглянул в горшок, где варился суп, с одобрением посмотрел на вытянувшегося перед ним в струнку Ганье и удовлетворенно крякнул.

– Хорошо ли вы нарезали хлеб, гражданин повар?

– Это сделала Алина, наша служанка, гражданин комиссар. Можете быть уверены, к вдове Капет не попадет никакое письмо.

– Правильно делаете, гражданин повар! Знайте, что враги народа прежде всего попытаются запечь письмо в хлеб. Уверен, что вы раскроете их замыслы.

– Рад стараться, гражданин комиссар Лепитр! – совсем по-солдатски рявкнул Ганье, обнаруживая свое явное армейское прошлое.

Лепитр, один из четырех комиссаров, выбранных для охраны королевы Коммуной, ушел. Вид у него, несмотря на заносчивость, был весьма плачевный. У меня мелькнула мысль, что уж если Коммуна так скверно оплачивает труд своих чиновников, Батцу ничего не будет стоить их подкупить.

Пробило одиннадцать, и я принялась ставить на поднос еду, предназначенную королеве и ее семье. Бабетта видела мое замешательство. При столь пылкой революционности главного повара нельзя было надеяться на встречу с королевой. Батц, этот проклятый Батц будет просто в ярости… Но мне не хотелось рисковать, так как первейшей моей задачей было выбраться из этого осиного гнезда самой!

Внезапно Бабетта, резавшая свежую капусту, громко вскрикнула. Ее возглас был так пронзителен, что я содрогнулась. Палец Бабетты был порезан огромным ножом чуть ли не до кости.

Я сразу поняла, что она сделала это нарочно. Бросившись к напарнице, отчаянно вопившей о том, что ей дурно, я попыталась помочь, но тут же сама изобразила дурноту.

– Ах, Боже мой, я не выношу крови! Ганье был в ярости.

– Черт возьми, вы обе вылетите со службы, если это будет продолжаться! Бабетта, перевяжи руку и ступай наверх, к Австриячке! Да поживее, не то я распалюсь не на шутку!

Повернувшись ко мне, он обрушился на меня с не меньшим гневом:

– Не выносишь крови! Эх ты, растяпа! Сразу видно, что мамаша держала тебя под юбкой! Ну, что ты стоишь? Делай что-нибудь!

Бабетта стонала так, что содрогнулось бы и самое жестокое сердце. Опираясь на стол, она как бы нечаянно сбросила с плиты чайник с кипятком и, хотя умышленно отскочила и на нее попала совсем малая толика горячей воды, завизжала как сумасшедшая. Я, стоя рядом, тоже делала вид, что вот-вот лишусь чувств.

В кухне царило столпотворение. От пронзительного женского визга Ганье схватился за голову.

– Идиотки, мерзавки, безмозглые дуры! Замолчите сейчас же, не то я проткну вас вертелом, как глупых индюшек!

Его крик был прерван появлением маленькой женщины в платье блошиного цвета. Ее вид – гладко причесанные волосы, бесцветные глаза, тонкие сжатые губы – в общем, вся ее ничем не выдающаяся внешность не вызывала чувства страха. Но Ганье явно испугался и из почтения даже стащил с головы белый поварской колпак.

– Что здесь происходит? – спросила женщина. – Австриячка ждет завтрак.

– Ради Бога, простите нас, гражданка Тизон. Это все они, негодяйки. Ведут себя как последние дуры. Теперь вот Бабетта порезала руку да еще окатила себя кипятком. Даже не знаю, кто нынче понесет завтрак.

– Понесете вы.

– Я? О, гражданка Тизон! Это невозможно.

– Почему?

– Почему? Да невозможно, и все тут. Не стану я прислуживать Австриячке. И потом, я занят. Мне нужно готовить ужин.

Я уже знала, что Ганье ждет новой подводы с мясом, часть которого хочет урвать для себя, и поэтому не желает отлучаться.

Гражданка Тизон посмотрела на меня – глаза у нее были светлые, холодные, взгляд – испытующий, скользящий и неприятный.

– Тогда завтрак понесет эта гражданка.

Я молчала, глядя на Тизон. Батц не проинструктировал меня, кто она такая, но я интуитивно поняла, что она, возможно, самая неподкупная шпионка из всех, подосланных к королеве Коммуной.

– У вас все готово, гражданин Ганье?

– Да. Надо только полить фрикасе уксусом.

– Поспешите, гражданин. А вы, Бабетта, ступайте за мной. Я помогу вам – ведь вы, кажется, обожглись?

Она явно хотела проверить, не придуман ли этот ожог, но меня это сейчас не волновало. Тизон уходила вместе с Бабеттой, следовательно, мне выпадет случай быть с королевой наедине. Конечно, там будет охрана, но у стола останусь только я. Мне было и радостно, и страшно одновременно. Помимо приказов Батца мне и самой хотелось сделать для Марии Антуанетты что-то доброе – отсюда и радость. Но я находилась в самом логове Коммуны, где все охранялось, проверялось, контролировалось, – отсюда и страх…

Едва Бабетта и Тизон вышли, как Ганье повернулся ко мне. Он полагал, может быть, что его подбоченившаяся фигура с колпаком в одной руке и крышкой от горшка в другой кажется мне грозной, но на самом деле вид у него был смешной, прямо как у клоуна.

– Что ты стоишь, идиотка? Ты слышала, что сказала Тизон? Вылей на фрикасе весь уксус и неси завтрак Австриячке с ее выродками – пусть они подавятся этой едой!

– Но у нас нет уксуса, – сказала я, заглянув в буфет.

– Нет? Проклятые поварята, снова забыли купить! Ну, а ты – ты разве не знаешь, что делают в таких случаях? Уксус вполне можно заменить лимонным соком. Давай, пошевеливайся! Бабетта принесла сегодня два отличных лимона.

Я едва не вскрикнула от радости. Казалось, удача сама шла мне в руки. Разрезав лимон на две половинки, я одну часть использовала, а вторую незаметно опустила в глубокий карман фартука. Ганье быстро разъяснил мне дорогу в столовую.

Пока я несла на второй этаж поднос с первыми блюдами, мне бросилось в глаза, что среди посуды нет ни ножей, ни даже вилок, неужели они тоже опасны? И неужели королеву нужно унизить даже в этом?

Радость моя быстро рассеялась, едва я дошла до нужного места. Удаление Тизон ничего не значило. Дверь в столовую была стеклянная, и вся комната прекрасно просматривалась, чем и занимался молодой бравый комиссар Коммуны, сидевший за дверью на стуле. Вид у этого комиссара был прямо противоположный Лепитру, хромому и тщедушному. На груди у молодого комиссара сияла медаль за взятие Тюильри.

Гвардеец открыл передо мной дверь, и я вошла. Первым делом в глаза мне бросилась огромная афиша с «Декларацией прав человека и гражданина», повешенная на стене и датированная первым годом республики. Над камином на латунных плитах был выбит девиз «Свобода, равенство, братство», в углах стояли трехцветные знамена. Я была почти уверена, что переговорить с Марией Антуанеттой мне не удастся, и молила Бога только о том, чтобы она не выдала нечаянно того, что знает меня.

Мария Антуанетта даже не взглянула в мою сторону. Одетая во все черное – Коммуна позволила ей носить траур по мужу, – она казалась смертельно бледной, и ее пепельно-русые волосы стали почти седыми. Она постарела лет на двадцать, но сохранила прежнюю величественную осанку и голову держала гордо, как и подобает принцессе из Габсбургско-Лотарингского дома. Полагая, что в столовую вошла служанка, одна из ее тюремщиц, королева упрямо не бросала и взгляда в мою сторону. Наклонившись к маленькому королю Людовику XVII, она с ласковой улыбкой что-то говорила ему – очевидно, уговаривала поесть. Малыш капризно гримасничал и отказывался.

По левую руку от Марии Антуанетты сидела принцесса Элизабет, сестра казненного короля, и пятнадцатилетняя Мари Тереза, наследная принцесса.

Последняя взглянула на меня и побледнела.

Я собрала все остатки своего мужества и, не произнося ни слова, поставила поднос на стол. Мельком я заметила, как рука принцессы Элизабет скользнула к руке королевы и сжала ее.

Мария Антуанетта вздрогнула и подняла голову. Ее глаза взглянули прямо на меня.

Никогда в жизни я не переживала еще подобного момента. Погубить меня могло не то что слово или неожиданный возглас, но даже внезапная бледность или нечаянный жест, который показался бы комиссару подозрительным. Я могла понять состояние этих несчастных пленниц: проведя в заключении более полугода и видя вокруг себя только лица санкюлотов, вдруг встретить женщину, чье лицо так многое может обещать! К тому же здесь был маленький мальчик, который вообще ничего не понимал в том, что происходит вокруг, и который знал меня еще в Версале.

– Спокойно, – сказала вдруг Мария Антуанетта. – Мальчик мой, успокойтесь. Вам не пристало капризничать. Король не всегда должен говорить то, что ему хочется, не так ли?

Голубые глаза Шарля Луи обратились ко мне, и малыш тяжело вздохнул. Слова матери были ему ясны: она не хочет, чтобы он говорил, что знает меня. Ребенок рано стал проницательным… Опомнившись, я стала расставлять тарелки.

Завтрак заканчивался в гробовом молчании. Комиссар все так же сидел за стеклянной дверью, а в углу стоял гвардеец, при котором я не могла и словом перемолвиться с королевой. Королевская семья, надо сказать, вела себя отменно: волнение принцесс быстро прошло или, по крайней мере, было хорошо скрыто, что касается Марии Антуанетты, то она была само хладнокровие. Один только Людовик XVII поглядывал на меня с беспокойством и нетерпеливо дергал ногами.

Комиссар вдруг поднялся со стула и отворил стеклянную дверь.

– Тресетен! – обратился он к гвардейцу. – Может, пойдем покурим?

Гвардеец расцвел в улыбке.

– А что, это позволено, гражданин комиссар?

– А что тут сделается? Мы всего на пять минут. Я пришлю сюда Тизон.

Они ушли, и я, потрясенная этим, с мгновение не произносила ни слова. Поступок тюремщиков казался мне невероятным. Комиссар, которого приставили к королеве как сторожевого пса, оставляет ее наедине с новой служанкой! Может быть, это ловушка?

Тут я взглянула на королеву и увидела, что она делает мне какие-то знаки. Ее рука с салфеткой подносилась то к губам, то к шее, касалась щеки… Все это было чрезвычайно странно. Королева боится говорить вслух, это ясно, поэтому пользуется знаками. Но разве я могу их понять?

Внезапно мне почудилось что-то знакомое в ее движениях. Что-то далекое, полузабытое, версальское… Да это же так называемый язык веера, которым пользовались любовники, чтобы общаться друг с другом даже в присутствии мужа! Каждый знак обозначает определенные понятия… У Марии Антуанетты нет веера, и она довольствуется салфеткой!

Напрягая все свое внимание, я следила за движением рук королевы. Фразы складывались в предложения, каждую фразу она повторяла по нескольку раз…

«Я подозреваю, зачем вы здесь… если уж вы можете что-нибудь сделать для нашего спасения, то, ради Бога, берегитесь, чтобы вас никто не узнал… особенно та женщина, что наблюдает за нами в тюрьме…»

Та женщина! Гражданка Тизон! Следовательно, предчувствие меня не обмануло: ее действительно надо опасаться больше всего.

Я подошла к королеве и быстро опустила ей на колени половинку лимона. Мария Антуанетта подняла на меня глаза, на лице ее было недоумение.

– Для писем, – прошептала я едва слышно.

На лестнице уже слышались шаги. Я поспешно отошла от стола, еще успев «прочесть» последние слова королевы:

«Сразу после завтрака… я передам письмо через камин в спальне».

Вошла Тизон, показавшаяся мне еще более маленькой и злой, чем прежде. Лицо ее было разгневанным – очевидно, она негодовала на беспечное поведение комиссара.

– Что это вы так взволнованы? – произнесла она, пытливо вглядываясь в мое лицо.

– Я? Я вовсе не взволнована. Просто впервые увидеть королеву – это же интересно как-никак.

– Убирайтесь! – прервала она меня. – Вы здесь больше не нужны.

Я поспешно вышла. В конце лестницы меня остановил тот самый гвардеец, что стоял в столовой, и обыскал. Я уже перестала бояться обысков, тем более что при мне не было ничего подозрительного. Вернувшись в кухню, я не застала там повара Ганье, зато выражение лица Бабетты меня удивило. Эта всегда веселая толстушка казалась испуганной и, пожалуй, сожалела о том, что польстилась на большие деньги, согласившись участвовать в заговоре.

– Ах, голубушка, такой был переполох! – прошептала она мне на ухо. – Тизон проведала, что вы новенькая. Она подозревает, что я нарочно себе руку порезала, я это по ее змеиным глазам вижу. Теперь за каждым вашим шагом будут следить… Пресвятая дева Мария, я уж вижу, как меня потянут на гильотину!

– Вы преувеличиваете, Бабетта, – сказала я мягко. – Даже если за мной и будут следить, то вы пока вне подозрения. Служите вы давно, к вам все привыкли. Скажите-ка лучше, вы знаете, где находится спальня королевы?

– Знаю, – пробормотала Бабетта, вытирая вспотевшее лицо передником.

Я наклонилась к ее уху и шепотом попросила принести мне записку, которую Мария Антуанетта передаст через камин. Ужас Бабетты вначале был неописуем, и она наотрез отказалась от поручения. Но когда я ее попросила подумать над тем, что будет, если записка будет лежать и ее обнаружит кто-то посторонний, Бабетта испугалась еще больше.

– Тогда, пожалуй, всех подряд начнут тормошить! – заметила она.

– Вот видите. А так никто и не узнает. Я бы и сама пошла, но вы же сами говорите, что за мной будут следить.

Вошел повар Ганье, красное довольное лицо которого свидетельствовало, что украденное им мясо превосходного качества.

– Что вы шепчетесь, болтушки? – крикнул он нам. – Все о кавалерах?

– Позвольте мне еще раз руку перевязать, – жалобно попросила Бабетта, – уж больно мазь щиплет.

– Гражданка Тизон знает, какую мазь предлагать! Ну да ладно, ладно, не дуйся! Так и быть, иди. Все равно сегодня от тебя мало толку на кухне…

Бабетта ушла, а меня Ганье заставил сварить ему чашку шоколада. Выпил он ее одним духом, предварительно добавив туда полрюмки коньяка, и сразу повеселел.

– Хочешь, я супом тебя угощу, а? – обратился он ко мне. – Ты вроде славная девушка, Алина! Нет, конечно, ты размазня, но на личико очень даже ничего. Хорошенькая девушка. Эх, люблю я стройных!

Он игриво ущипнул меня за талию. Его красное лицо и манеры отнюдь меня не прельщали, и я быстро отстранилась.

– Ты смотри, какая ловкая!.. Ну, давай-ка есть суп, приспело время обеда. Это только Австриячка со своими щенками обедает вечером, а мы, люди простые и настоящие санкюлоты, обедаем вовремя.

Вернулась Бабетта, и лицо ее было так спокойно, что я, поняла, что дело обошлось благополучно. Мы сели обедать, выслушивая бесконечные шутки мэтра Ганье и поминутно восхищаясь его грубым остроумием: чего только не сделаешь, чтобы понравиться дураку!

После обеда, снимая с плитки чайник с кипятком, я все же смогла развернуть записку. Бумага была бела, как снег, но, поднеся ее к горячей струе пара, вырывавшегося из носика чайника, я увидела, как на бумаге едва заметно проступают желтые буквы. Через некоторое время я могла прочесть письмо. Королева писала:

«Можете положиться на того, кто будет говорить с вами от моего имени. Я знаю, что у него на уме, вот уже пять месяцев, как он мне предан».

Потом буквы стали тускнеть и вскоре исчезли. Я бросила бумагу в огонь.

Слова письма я заучила на память, но они заставляли меня недоумевать. Неужели здесь, в стенах Тампля, у Марии Антуанетты был человек, которому она так доверяла? Доверие было безраздельным и полным, иначе королева никогда бы не стала об этом писать – у нее достаточно здравого смысла. Хорошо бы узнать имя этого таинственного роялиста! Но королева, опасаясь, что письмо может попасть в чужие руки, не желала подвергать его опасности и не назвала его имени.

Значит, надо ждать, когда кто-то заговорит со мной по поручению Марии Антуанетты. Для Батца это будет полной неожиданностью.

Остаток дня прошел благополучно, если не считать работы на кухне, которая вконец меня замучила. Дважды появлялась Тизон, впиваясь в меня пытливым взглядом, и я предчувствовала, что при выходе из Тампля меня обыщут особенно тщательно. Но разве можно обнаружить что-то там, где ничего нет.

В восемь вечера, когда Париж был окутан темнотой, нас с Бабеттой отпустили домой. Усталые и измученные, мы едва передвигали ноги. Мне было трудно даже поправить чепец на голове. Кроме того, мы были измучены душевно: весь день шла игра на нервах, то и дело приходилось опасаться подвоха, ловушки, разоблачения. Смогу ли я выдерживать такое нервное напряжение? Не сорвусь ли я, сделав таким образом верный шаг к эшафоту? За десятую часть того, чем я нынче занималась, грозит смертная казнь. Я чувствовала, что сознание этого измотает меня сильнее, чем любая другая усталость.

Бабетта выглядела еще более измученной, чем я, и едва передвигала ноги.

– Ох, я уж и не рада, что соблазнилась деньгами этого вашего барона! Чувствую я, что все это хорошо не кончится… После такой службы никакие деньги в радость не будут.

– Успокойтесь! – сказала я. – Дело начато, и барон уже никому не позволит отсиживаться в стороне.

Когда я подходила к дому на улице Мелэ, где меня ждали Валентина и прочие члены семейства, мне на мгновение показалось, что я слышу позади себя чьи-то шаги. Вскоре подозрение переросло в уверенность… Кто-то шел следом за мной, я даже слышала тихое поскрипывание сапог! Оглянувшись, я заметила только тень, метнувшуюся из-за угла.

В памяти сразу же проснулись много раз слышанные рассказы об участившихся грабежах и убийствах, о бандитах и маньяках, наводнивших Францию: последнее время об этом болтали везде, в любом обществе. Но ограбить меня явно нельзя, так как у меня ничего нет. Оглянувшись еще раз по сторонам и пытаясь заглушить страх, я ускорила шаг, чтобы скорее попасть домой. Во дворе было темно, как в аду, и я то и дело спотыкалась, попадая ногами в зловонные ямы с нечистотами.

– Мадам, остановитесь!

Этот хриплый, явно приглушенный голос раздался совсем рядом со мной. Я остановилась. Слева от меня вырисовывался расплывчатый абрис какой-то фигуры – настолько расплывчатый, что я ничего не могла разглядеть.

– Вас зовут Алина, не так ли?

– Да, – сказала я, немного успокоившись: было ясно, что незнакомец не собирается на меня нападать.

– Мне все равно, настоящее это имя или нет. Я-то знаю, что вы переодетая аристократка. Знаю потому, что послала меня к вам королева. Она сказала, что написала вам обо мне.

– Да, написала. – Но точно ли об этом человеке? И кто он такой, в конце концов? До сих пор я смогла заметить только тусклое поблескивание какой-то медали на груди у незнакомца.

Он предвидел мои вопросы:

– Мое имя Тулан, мадам, Блез Тулан. Вы видели меня сегодня, когда приносили королеве завтрак. Я тот самый офицер, что сидел за дверью и в самую нужную минуту вышел покурить, забрав с собой и гвардейца Тресетена, чтобы вы могли спокойно поговорить с королевой.

Теперь я вспомнила, что на груди того офицера, выбранного Коммуной стеречь Марию Антуанетту, тоже была медаль. Медаль за взятие Тюильри… Что, Савл превратился в Павла?

– Вы хотите доказательств? Вот вам доказательства!

Он вложил мне в руку два каких-то предмета. Это был какой-то массивный перстень и, кажется, ладанка, но из-за темноты я ничего не могла толком разглядеть.

– Что это? – спросила я после недолгой паузы.

– Пройдите к фонарю, и вы поймете.

Я решительно зашагала к фонарю. С помощью этого жалкого тусклого освещения я различила королевской вензель на перстне.

– Да это же перстень Людовика XVI!

Теперь я верила Тулану безгранично. Ведь я знала от Батца, что все вещи, принадлежавшие казненному королю, были изъяты и опечатаны Коммуной – на волю не попало ни перчатки, ни лоскутка одежды, ничего, что могло бы стать символом для роялистов. А этим перстнем покойный король запечатывал свои письма…

– А ладанка? Что в ладанке?

– Откройте ее, мадам.

Там была прядь волос. Я вопросительно посмотрела на Тулана.

– Эти вещи его величество в ночь перед казнью завещал передать королеве, – произнес он. – Но Коммуна это запретила. Вещи были опечатаны. Я взломал печати и передал эти реликвии королеве. Но она сказала мне: «Тулан, меня часто обыскивают, а эти вещи не должны попасть в руки революционеров. Забери их и передай в руки той женщине, к которой я тебя посылаю». То есть вам, мадам.

Он рисковал жизнью, взламывая эти печати, проявлял неслыханную дерзость и говорил об этом так просто! Я все же никак не могла понять, как он, участник штурма Тюильри и испытанный революционер, мог стать таким приверженцем Марии Антуанетты. Впрочем, Евангелие знает подобные примеры…

– Пойдемте, – сказала я горячо, хватая Тулана за руку. – Пойдемте найдем извозчика. Я отвезу вас… Отвезу туда, где вам скажут, как распорядиться своими силами.

Барон Батц узнал о Блезе Тулане уже в этот вечер.

Меня больше не допускали к Марии Антуанетте. Каждый день утром я являлась в Тампль, работала на кухне, выслушивая брань и придирки мэтра Ганье, и вскоре познала все тонкости приготовления пищи. Но дальше кухни я и шагу не смела ступить. Гражданка Тизон больше не цеплялась ко мне с подозрениями, но я чувствовала, что нахожусь под наблюдением – постоянным и неусыпным.

Честно говоря, я не знала, зачем необходимо мое присутствие в Тампле. Барон получил надежного человека – Тулана, причем последний был куда более надежен, чем я. Даже Тизон доверяла Тулану. Как же, горячий санкюлот, первый враг Марии Антуанетты, донимающий ее грубыми злыми шутками при любой возможности! На самом деле эта грубость лишь скрывала истинное положение дел. Уже в октябре, прослужив в Тампле всего два месяца, Тулан полностью перешел на сторону королевы. Так что теперь Батц мог почти беспрепятственно связываться с Марией Антуанеттой и получать от нее письма, в том числе и написанные обыкновенными чернилами, так как никому в голову не приходило обыскивать Тулана.

Так зачем была нужна я, если учесть, что королевы я не видела и ко мне, как к новенькой, относились с подозрением?

Этого я не понимала, а барон де Батц не удостаивал меня объяснениями на этот счет. Его ответ был прост: «Вы будете делать то, что скажут, иначе я не то что пропуска вам не дам, но и сдам вас в Комитет общей безопасности».

Я ненавидела Батца. Ненавидела, пожалуй, так, как никого на свете. Не потому, что должна помогать королеве. А потому, что он пользовался моим бессилием, моим безвыходным положением – пользовался самым гнусным образом. Я была готова поклясться, что отомщу ему, если бы сама не понимала смехотворность таких клятв. Что я могу – аристократка, враг народа, «бывшая», наконец, «подозрительная»?

Тем временем сети, раскинутые бароном, окутывали Тампль все плотнее, и заговор проникал в глубь замка, соблазнял, отравлял души охранников обещаниями щедрого золотого дождя. Уже весь Париж шептался о том, что королева будет похищена и что человек, который похитит королеву, якобы бросил клич: «Миллион – каждому, кто спасет Марию Антуанетту».

Миллион! Слухи об этой громадной сумме достигали ушей солдат и офицеров Тампля, и, сколь бы неподкупны они ни были, их фантазия разыгрывалась не на шутку. Миллион! Что можно сделать, имея в кармане миллион, как можно жить? И вся эта великолепная жизнь может стать наградой за жалкую услугу: в нужный момент закрыть глаза и ничего не видеть! Эти мысли теснились в голове каждого, кто имел отношение к Тамплю… И когда появлялся человек, смело предлагающий этот самый фантастический миллион, все шло как по маслу… Коррупция проникла в замок робко и коварно, под покровом ночи, но в самом Тампле расцвела пышным цветом, не стесняясь почти ничего.

Уже 9 февраля, спустя неделю после моего первого появления в замке, барон де Батц пожаловал туда собственной персоной. Это событие было достойно любого авантюрного романа. Каждый вечер в Тампль приходил истопник и фонарщик. Он был пьяница, и за бутылку-другую вина был готов на все. Тулан встретился с ним в трактире за стаканом водки и, начав разговор издалека, постепенно дошел до того, что одного его, Тулана, друга очень интересует замок Тампль. Настолько интересует, что он готов заплатить кругленькую сумму, лишь бы удовлетворить этот интерес… Истопнику было безразлично, почему этот интерес так огромен. За деньги он легко согласился на то, чтобы вечером 9 февраля не ходить в Тампль, а свою одежду фонарщика отдать Тулану. Так и случилось.

Барон де Батц, переодевшись истопником, в тот же вечер проник в замок. С самым глубокомысленным видом он осмотрел все фонари Тампля, а затем, опустив на лицо капюшон, пробрался в комнаты королевы, дофина и принцесс, якобы проверяя, как действуют дымоходы и камины. Королева и та ничего не подозревала. Тизон зорко следила за всеми действиями Батца и была, видимо, недовольна тем, что он так долго находится в комнатах узников Тампля.

Вернувшись в Эрмитаж де Шаронн, барон покачал головой.

– Не нравится мне эта Тизон. Очень уж не нравится… Так неужели нет способа заставить ее замолчать?

На следующий день я увидела королеву в окне. Используя тот же язык веера, она передала мне:

«Вы увидите с Туланом нового человека… внешне он вовсе не привлекателен, но он нам очень нужен, и мы должны привлечь его к себе».

Человеком этим оказался гражданин Лепитр, тщедушный, прихрамывающий и высокомерный. Он был одним из четырех комиссаров, избранных Коммуной, то есть напарником Тулана. В отличие от последнего, Лепитр согласился помогать барону не по убеждению. Гражданин комиссар изменил революции ради старорежимной золотой монеты.

Еще через неделю на золотой крючок Батца попались толстяк Мишони, главный инспектор парижских тюрем, и Кортей, военный комендант Тампля. Подкупить половину военной охраны башни было уже легче. С помощью Кортейля к башенному гарнизону был присоединен целый батальон, состоящий исключительно из друзей Батца. Втайне я удивлялась, почему все проходит так легко. Казалось, никто ничего не подозревал. Тизон оставалась единственной, не поддавшейся на подкуп, а вокруг нее все было куплено и повязано на собственной коррупции…

Два остальных комиссара и члены муниципалитета, в обязанности которых входило наблюдение за Тамплем, вели себя необыкновенно благодушно, а те, кто оставался честен и не желал изменять революции, по неизвестным причинам были временно отстранены от посещений замка.

Наступило 20 февраля. Барон де Батц в этот день снова пробрался в Тампль, но уже под видом не истопника, а солдата. Это была последняя инспекция перед началом головокружительной авантюры, и барон был всем доволен – а особенно тем, что Тизон, обедавшая накануне у своей подруги, страдала от ужасных колик в желудке и не приходила в Тампль.

Побег был назначен на 28 февраля.

Воскресным вечером, когда все мое семейство с тоской доедало ужин, состоящий из картофеля и вареных бобов, к нашему скромному домику по улице Мелэ подъехала уже знакомая мне роскошная карета. Все жильцы прилипли к оконным стеклам, терзаясь завистью и любопытством одновременно.

Я не могла сдержать своей радости. После многих дней тревог приезд Клавьера был отрадным событием. Я почувствовала, как что-то сладкое екнуло у меня в груди, так, словно мне было всего шестнадцать… Я рассмеялась, сама удивляясь своему волнению. Всего лишь год назад разве могла я представить, что буду радоваться приезду этого негодяя и выскочки, как я тогда называла Клавьера?

Пока он поднимался в нашу квартиру, я бросилась к зеркалу. Во мне с небывалой силой проснулось прежнее желание быть красивой, соблазнительной, желание нравиться. И не кому-нибудь, а ему… Но что я могла увидеть теперь в зеркале? Бледную женщину, у которой лишь черные глаза сияли по-прежнему. Золотистые волосы рассыпаны по плечам… Платье старое, застиранное до невозможности, туфли стоптанные. На мне не было даже чулок. А откуда им взяться? Хорошо еще, что я из-за такой жизни стала очень стройна и не нуждаюсь в корсете. Мгновение я чувствовала досаду на Клавьера за то, что он увидит меня в таком неприглядном виде. Мог бы предупредить о своем приезде! Подумав об этом, я сразу сникла, и ощущение радости вдруг пропало.

Досада усилилась еще и оттого, каким показался Клавьер в старой грязной кухне: одетый с иголочки – белый с золотом камзол, накрахмаленный галстук, заколотый алмазной застежкой, шелковый молочно-белый жилет; на широких плечах – плащ, отделанный соболями, в руках – щегольская трость и шляпа со сверкающим плюмажем, белокурые волосы небрежно связаны сзади бархатной лентой… Есть ли в Париже кто-либо, одевающийся роскошнее Клавьера? В голодном, холодном Париже!

– Ах, это вы, – сказала я холодно и почти раздраженно.

Ну никак мне не удавалось преодолеть стыд за свой нищенский вид. Нищенский? Конечно, по сравнению с Клавьером. Он мог бы вырядиться и поскромнее. В душе я понимала, насколько низменны подобные мысли, особенно если они возникают в голове аристократки. Аристократки и в нищете должны сохранять достоинство… Я боролась с собой, но Клавьер явно мешал этой борьбе.

Мой холодный, если не сказать больше, прием несколько удивил его.

– Вы нездоровы? – спросил он.

– С чего вы взяли? – спросила я в ответ так же холодно.

– Да с того, дорогая моя, что ваши прелестные губки сердито надуты.

Он бросил шляпу и трость на деревянный стул и решительно подошел ко мне.

– Мне не нравится ваше дурное настроение. А эти губы… Право же, они должны улыбаться, а не дуться. Ну-ка, дайте мне посмотреть вам в лицо!

Я подняла голову, готовясь ответить что-то язвительное, но не успела. Руки Клавьера скользнули вокруг моей талии, ставшей очень тонкой за последние месяцы, и он так резко потянул меня к себе, что я почти упала ему на грудь. В то же время он припал к моим губам в неспешном мягком поцелуе.

Сильные губы его были свежи и солоноваты, как вкус моря. Он целовал мня неторопливо, словно имел впереди сколько угодно времени, я ощущала шершавость его кожи на своих губах, горячее дыхание сливалось с моим, учащенным и прерывистым, и я таяла, растворялась в этой ласке. Пока что страсть не вспенивала кровь и не мчалась расплавленной магмой по телу. Пока что все было умиротворенно, словно так рождалась прелюдия к долгой симфонии любви. И он отпустил меня прежде, чем поцелуй мог стать глубоким и страстным.

Моя голова так и лежала у него на груди, я не чувствовала в себе сил стоять без поддержки его сильных рук. Клавьер гладил мои плечи, его дыхание грело мою щеку, я ощущала нынче не только себя, но и его – ощущала, как мало-помалу проходит дрожь в теле и мы оба успокаиваемся.

– Я не мог стерпеть каприз на ваших губах, – прошептал он мне на ухо.

– Рене, это ни на что не похоже, – проговорила я едва слышно. – Я… я как ребенок рядом с вами.

– Не похоже на что? На то, что было с вами, когда вас заключали в объятия ваши дурачки возлюбленные?

В его голосе прозвучала такая ненависть, что я удивленно вздрогнула.

– И это говорит банкир, для которого главное – расчет, а не чувства?

– К черту все эти рассуждения! Я ненавижу всех, кого вы любили раньше, ненавижу, хоть сейчас они, возможно, просто мифические противники.

– Но я никого не любила, – сказала я совершенно искренне. В эту минуту я и сама в это верила.

– Послушайте! – Он ближе привлек меня к себе, заглянул в глаза. – Я люблю вас безумно. А вы?

– Да, да, да! – воскликнула я с жаром.

– Так вы должны знать, – заговорил он со страстью, которой трудно было ожидать от насмешливого и холодного банкира, – что, если с этой минуты между нами встанет хоть какой-то человек, если вы даже в мыслях разрешите себе какой-нибудь любовный роман или мечтание, я пойму это и с той поры все будет кончено.

– Вы налагаете на меня цепи, – проговорила я, стараясь обратить все в шутку, – а между тем не имеете пока на это никакого права.

Он крепче сжал мои локти.

– Сейчас не время для шуток! Я говорю всерьез. Я ненавижу, когда между мной и женщиной, которую я люблю, затесывается кто-то третий, будь то любовник, муж или… мечта. Вы же знаете, что женщины часто представляют себя в объятиях другого.

– У меня нет ни мужа, ни любовника, – прошептала я слегка удивленно, – и у меня нет привычки грезить о них во сне.

Клавьер смотрел на меня и молчал, взволнованно переводя дыхание. Сегодня он казался мне другим, сегодня его страсть меня слегка пугала.

– Рене, вы удивляете меня.

– Чем?

– Тем, что вы такой собственник. Мне кажется, вы считаете меня такой "же своей собственностью, как ваши миллионы и особняки. – Последние мои слова прозвучали слегка вопросительно, но он ничего не ответил, и я продолжила: – Вы заключили насчет меня пари, и я не совсем понимала почему. Теперь, кажется, все понятно. Вы хотели купить меня за деньги, а когда это не удалось, принялись бередить мои чувства. Ну что ж, а теперь я отвечаю вам взаимностью, но вам этого мало, и вы все равно хотите приобрести меня, угрожая порвать наши отношения… Разве не так?

– Я люблю вас, – произнес он, качая головой.

– Я тоже, – горячо заявила я. – Я могу любить очень искренно и верно, но я могу и разлюбить раз и навсегда. Со мной так уже бывало. Так что не требуйте у меня клятв. Пока я люблю, вы можете быть во мне уверены.

Рене привлек меня к себе, взял мое лицо в ладони:

– Вы так горды и упрямы?

– Я француженка, парижанка, аристократка… Это неисправимо.

– Разве я влюбился бы в вас, будь это иначе?

Я думала, он поцелует меня, уже почти чувствовала его губы на своих губах, но он ограничился тем, что поднес к губам мою руку.

– Вы упрямы, как мул, Сюзанна, и горды, как сто тысяч Ниобей. Вы аристократка до кончиков ногтей, а я ненавижу аристократизм. Вы своенравны, строптивы, изменчивы, а я обычно ценю в женщине мягкость.

– О, довольно перечислять мои недостатки! – проговорила я капризно. – Вы еще вспомните, что я бедна, плохо одета, живу в месте, которое вы называете норой, и в придачу имею ребенка.

– Вы просто глупы, мой ангел. Ваш женский ум так беден, что почему-то принял мой восторг за перечисление недостатков. Вас следовало бы примерно наказать за это, но так и быть, я сообщу вам новость, которая привела меня сюда.

– Новость? Вероятно, что-то скверное!

– Рене Клавьер никогда больше не сообщит вам скверных новостей. Речь идет о пропуске.

Я вскрикнула от радостного удивления. Святые апостолы! Может быть, заставы наконец открылись и пропуска отменены?

– Ну, говорите, говорите же!

– Моя дорогая, пропуск будет у вас через некоторое время. Мне удалось без помощи Батца выйти на одного влиятельного чиновника. За несколько сотен тысяч он продаст мне пустой бланк, в который вы и впишете свое имя. Вы понимаете?

– Мне ли это не понимать!

– Так что вам недолго осталось быть в плену у Батца. Этот евнух и мне порядком надоел – никак не могу разгадать его планы…

Меня так и подмывало рассказать Рене о том, что я каждый день делаю в Тампле, но я вовремя вспомнила злобное предостережение Батца: «Если ваш Клавьер окончательно сойдет с ума и попытается вырвать вас из моих рук, то о его махинациях узнает Комитет общей безопасности». Этот Комитет пользовался весьма дурной славой… Нет, только не это!

– Что вы говорите? – спросила я, уяснив, что прослушала несколько слов, сказанных Клавьером.

– Я говорю о том, что для вашего будущего путешествия за детьми не понадобится почтовая карета. Возможно, мы поедем вместе… Для меня это будет отличным отдыхом после той грандиозной операции, которая начнется завтра.

– Рене, Рене! – воскликнула я, ничуть не увлеченная его рассказом о совместном путешествии. – Неужели вы хотите остаться во Франции? Неужели вам нравится эта дикая страна?! О, моя мечта – эмиграция. Подальше от крови, Революции, Равенства, Братства! Не нужна мне такая страшная свобода. Если бы вы только согласились… Как прекрасно нам было бы в Австрии! Там уже давно обосновался мой отец.

– В Австрии?

Удивление Клавьера, казалось, не имело границ.

– Мне оказаться среди аристократов? Да я их ненавижу! Сердце у меня сжалось, я вцепилась в руку Клавьера, я почти умоляла:

– Что нам аристократы? Мы были бы вдвоем – вы и я. Мне безразлично ваше происхождение; все это дребедень, пустой звук. Я люблю вас…

– Я тоже, – напомнил он.

– Но вы же должны понимать, что пребывание во Франции грозит мне гильотиной!

– Мои миллионы оградят вас от революции.

С мгновение я пораженно смотрела на него, словно онемев. Помнится, Франсуа говорил то же самое: доверьтесь мне, и я сделаю вас счастливой… Теперь Клавьер обещает оградить меня от революции. Но как можно спастись от зла, заполняющего все пространство?

– Как вы заблуждаетесь! – только и смогла сказать я. – Революция и вас не пощадит, и до вас доберется, не говоря уже обо мне.

– Чепуха! – сказал он, внезапно разгорячившись. – Что вы себе думаете? Я банкир, а не сапожник, приживающийся на новом месте. По крайней мере, я должен закончить свои дела здесь.

Я молчала. Конечно, в его делах я не разбираюсь… Но я отлично разбираюсь в том, на что способна революция! Достаточно вспомнить кровавый сентябрь и горы трупов во дворе Ла Форс…

– О какой операции, запланированной на завтра, вы говорили? – спросила я после долгой паузы, когда, наконец, смогла говорить уверенно. – Снова хлеб, ячмень?

– Нет… Речь идет о свечах и мыле. Два месяца назад я скупил все эти товары и вот уже месяц, как не выпускал их на прилавки. Завтра лавочники начнут их продажу, предложив платить за мыло вместо пяти целых тридцать су. Я сорву огромный куш, но я не уверен, что не начнутся бунты… Поэтому на время я удалюсь в свою подземную контору в Сен-Жермене.

– Боже, и вам нравится такая жизнь! – воскликнула я удрученно. – Неужели вы не устаете?!

– Нет! – сказал он с искренним энтузиазмом. – Больше всего на свете я люблю борьбу. И успокоюсь я не тогда, когда набью карманы золотом, а тогда, когда уничтожу всех конкурентов. По крайней мере во Франции.

Я чувствовала, что он искренен, но этой любви к риску мне было не понять. Дело даже не в деньгах, дело в той лихой, яростной веселости, с которой Клавьер прожигает жизнь. В старости он сможет сказать: да, мы пожили весело и лихо… Если, конечно, доживет до старости.

– Сюзанна, я знал, что меня ждет неделя напряженной работы. Я не буду ни есть, ни спать, пока операция не закончится. Перед началом этой кутерьмы я хотел повидать вас.

Я улыбнулась. Как хорошо, что он помнит обо мне! Интересно, если бы я попросила отменить эту операцию, он согласился бы? Вряд ли…

– Пожалуйста, будьте осторожны! – воскликнула я с тревогой.

Вместо ответа он обнял меня. Я больше не казалась себе плохо одетой и растрепанной, кошмар действительности закончился, грязные стены кухни словно растаяли, и я видела только серые глаза Рене, звезды, освещавшие нас с неба, и качающиеся за окном верхушки вязов… Мои руки сами собой поднялись и обвили шею Клавьера, пальцы утонули в его белокурых кудрях, от него терпко пахло американскими сигарами, к этому запаху примешивался едва уловимый аромат гваделупского лавра и кофе… Я закрыла глаза. Его губы еле слышно пошли вдоль моего виска к щеке, к подбородку и взволнованно, почти на ощупь слились с моими полуоткрытыми губами. Сладкая судорога пробежала по моему телу. Рене легко преодолел барьер моих зубов, и поцелуй стал так глубок, что меня бросило в дрожь. Его рука скользнула мне на грудь, проникла под старую ткань корсажа.

– Радость моя, – прошептал он, скользя губами по моему уху, – о, моя радость!..

Сделай он хоть одно движение, прояви нетерпение, и я сразу, без единого слова отдалась бы ему – здесь, прямо на кухне, со всей страстью и нежностью – я так давно их не растрачивала! И все же где-то в глубине, в кипении крови рыдала какая-то затаенная печаль – за то, что это случится так скоро и так обыденно, что не будет у нас постели, усыпанной розами, и треска дров в камине, не будет всех этих романтических бредней, которые так нравятся женщинам… Рене понял это. Уж не знаю как, но он понял.

– Я люблю вас, – прошептал он с небывалой нежностью в голосе. – Вы заставили меня забыть о Жюли.

– Я тоже люблю вас.

– Так неужели мы не можем подождать?

Он подавил желание неимоверным усилием воли и теперь казался почти спокойным. Обняв меня, как ребенка, он прошептал медленно и ласково:

– Пройдет время, и вы вернете себе своего Жанно. Я увезу вас в Монако, туда, где прошло мое детство, где песок Лазурного берега и синее море золотятся под солнцем… Вас уже ничто не будет тревожить, да и я заброшу свои дела.

– Мы будем счастливы, правда? – проговорила я с искренней надеждой.

Рене кивнул в ответ так же искренне. Внезапно сжав меня в объятиях, он прошептал с обжигающей страстью в голосе:

– Черт побери, как жаль, что я должен так долго ждать вас! Я впервые возжелал вас, когда вы выходили замуж за принца, а с тех пор прошло почти пять лет. Кто бы поверил, что Клавьер превратится просто в романтического воздыхателя… И кто еще в Париже поверит, что я не имел вас, моя дорогая.

Все эти дерзкие замечания я пропускала мимо ушей – я же знала, что Рене любит быть циничным, наглым и бесцеремонным. И знала, что это только бравада…

– Поцелуйте меня, Рене, и замолчите.

Он поцеловал меня целомудренно, в щеку, и когда я посмотрела на него, в его серых глазах плясали обычные нахальные искры.

– Мы скоро увидимся, правда?

– Через неделю я закончу свои дела, Сюзанна. Я заеду к вам. Не уезжайте никуда без меня, ради Бога!

– Конечно, – шепнула я.

– Наберитесь терпения и знайте, что через три месяца… ну, самое большее – через полгода, нас будет встречать Лазурный берег…

Я улыбнулась. Передо мной опять открывалась такая ясная надежда на любовь и счастье, что я снова обрела прежнюю веру и оптимизм, позабыв о прошлых неудачах. Я жила уже не прошлым, а будущим.

День 27 февраля 1793 года подходил к концу. Часы пробили половину одиннадцатого вечера.

Чуть приподняв занавеску, я выглянула в окно. На первый взгляд двор Тампля казался пустынным, и только у стен темными группами стояли солдаты из подразделения Кортейя. Все они были подкуплены Батцем и знали, что королева будет нынче ночью похищена. На улице, за Тамплем, дежурили молодые роялисты – они отвлекут погоню, если таковая будет.

Было темно, лишь гипсовая лампа тускло мерцала на столе. – Все спокойно! – сказала я недовольным шепотом. – Что вы так трусливы? Пойдемте к королеве.

Мишони, комендант парижских тюрем, весь обливался потом от страха. Я смотрела на него с презрением. Принял взятку от Батца и сам тому не рад!

– Идите сами, – проговорил он. – Я вас тут подожду.

– Ну уж нет! – заявила я решительно. – Роли расписаны заранее: я одеваю детей, вы – несете одежду королеве. Ну, побыстрее!

Действительно, никакая опасность вроде бы не грозила. Гарнизон Тампля на две трети подкуплен. Комиссары – Лепитр и Тулан – на стороне королевы. Инспекция Коммуны сегодня уже была… Если действовать решительно, все можно провернуть за полчаса: переодеть королеву и принцессу в одежду национальных гвардейцев, выйти из Тампля, сесть в легкую карету, запряженную лучшими лошадьми… Батц все продумал. Да и сам он находится там, внизу.

Я тянула Мишони за рукав и, пока поднялась на второй этаж, выбилась из сил.

– Какой же вы, все-таки, трус! Взгляните, во дворе только наши солдаты! Никто вас ни в чем не подозревает!

Мне едва удалось затолкать его в комнату королевы. Тулан, помогая мне не оступиться в темноте, проводил меня в спальню дофина и принцессы.

Они не спали. Юный король беспокойно ерзал на месте и тяжело вздыхал. Мари Тереза Шарлотта машинально гладила брата по волосам. Ей было уже шестнадцать, но она казалась испуганной как девочка.

– Вставайте! – сказала я громко и как можно веселее. – Может быть, ваше высочество, вам покажется это невероятным, но на эту ночь Тампль оказался в руках роялистов. Такого не выдумал бы ни один писатель.

– Снова все повторяется! – тихо сказал Людовик XVII.

– Что повторяется?

– Мы уже убегали однажды. Я помню. Тоже переодевались и долго ехали в карете. А потом нас все равно поймали и очень обижали. Мама плакала. А потом убили моего отца-короля.

– И что же?

– А то, мадам, – печально сказал мальчик, – что теперь королем стал я, потому что моего отца убили, и когда нас снова поймают, то меня тоже убьют.

– Почему?

– Ведь я теперь король. Королей теперь убивают, я знаю. Мне говорил Симон, что королей нужно убивать, как собак.

Я мысленно пожелала Симону, комиссару Коммуны, провалиться сквозь землю.

– Вы говорите глупости, Шарль Луи. Вы король и должны идти впереди всех.

Принцесса одевалась сама, а я занялась мальчиком. Он был тих и послушен, совсем не капризничал, что не было на него похоже. Голубые глаза Шарля Луи странно блестели, словно от слез.

– Ну, веселее, мой маленький король! – сказала я. – Веселее, сир. С вами поедет ваша мама. Все будет хорошо. Вы уедете туда, где вас не будут запирать в комнатах.

– Туда, где королей не убивают, как собак?

– Нет, там их уважают. И даже любят.

Шарль Луи обладал отменным здоровьем, но, несмотря на это, был невысок. Его легко будет спрятать в толпе беглецов, которые под видом гвардейского патруля покинут Тампль. Что касается принцессы, то она легко сойдет за молоденького гвардейца.

– Если я и вправду убегу и стану королем, – прошептал Шарль Луи таинственно, – я дам вам орден, мадам. Мама так любит вас.

– Женщинам ордена не дают, – сказала я улыбаясь.

– А я дам. Ведь я стану королем, правда?

– Благодарю вас, ваше величество, – сказала я, целуя малыша. – Выше нос, сир!

Очень тихо, почти неслышно вошла королева; взяла мальчика на руки. Мария Антуанетта сохраняла поистине спартанское спокойствие. За семь месяцев, проведенных в заключении, ее волосы стали почти седыми, по лицу пробежали морщины, глаза и щеки ввалились – кто бы сказал теперь, что этой женщине всего тридцать семь… От прежней Марии Антуанетты остались только осанка и гордая посадка головы, да еще, пожалуй, хладнокровие.

– Еще целый час, ваше величество, – проговорила я, напоминая, что побег назначен на полночь.

– Мы можем, в конце концов, спуститься вниз? – спросила королева, обращаясь к Тулану. – Я столько времени не покидала этих комнат!

– Пожалуй, это возможно, мадам. Дайте мне короля. Тулан взял на руки Шарля Луи и повел королеву вниз. Я тоже спустилась. Мария Антуанетта, стоя в проеме двери, с наслаждением вдыхала свежий ночной воздух. Долгие месяцы она отказывалась от прогулок в присутствии тюремщиков.

– Подумайте, ваше величество, – говорила она сыну, – через некоторое время мы будем дышать венским воздухом! В этом заслуга барона Батца… Запомните его имя, сын мой; никто из людей не послужил вам так, как он, и никому вы так не обязаны, как ему.

Несмотря на революционный дух, царивший в стенах Тампля, на то, что маленького короля заставляли распевать санкюлотские песни и «Марсельезу», королева обращалась к сыну не иначе как «ваше величество» – с того дня, как был казнен его отец. Изредка она называла его «сын мой», но никогда – по имени… Мальчик должен был запомнить, кто он. Возможно, королева предчувствовала, что уже недолго сможет влиять на сына.

Шарль Луи жался к ногам матери, притихший и робкий.

– Сколько уже, Сюзанна?

– Одиннадцать, ваше величество.

Мало-помалу здесь собирались все заговорщики. Явился Мишони, а за ним и хромой Лепитр, подошли Батц с Кортейем. Батц, переодетый в потрепанную форму простого солдата, держался уверенно.

– Я приказал погасить огни, чтобы с улицы думали, что Тампль спит.

– О, я уверена, что вы все делаете правильно, – прошептала королева.

– Благодарю вас, ваше величество. Будьте уверены, я для вас и жизни не пожалею.

– Да, я знаю… Знаю, как вы пытались вырвать моего супруга из рук толпы. Вы мужественны, барон.

Королева была спокойна, но я не чувствовала в ней уверенности. Казалось, она согласилась на побег, потому что здравый смысл говорил ей об опасности нынешнего положения. Но в побеге она была явно не уверена и внутренне готова к худшему.

– Могла ли я подумать, что у меня окажется столько верных друзей? Когда у меня был трон, я зналась только с высшей аристократией. Но все мои подруги оставили меня без всякого сожаления. А на помощь пришли те, о ком я раньше даже не знала – вы, барон, и вы, мой дорогой Тулан… А сколько неприятностей доставила я вам, Сюзанна!

Я опустила голову. Не могла же я признаться, что участвую в заговоре только под давлением Батца…

– Все ли у вас спокойно, Кортей?

– Все, – отвечал комендант Тампля. – Есть, правда, одно обстоятельство, которое меня тревожит…

– Что случилось? – спросил барон.

– Не явился один из солдат… Он получил от вас деньги, барон, и до сих пор был очень покладист. А теперь, в решающий час, не явился.

– Бедняга просто испугался, – мягко сказала королева.

Барон нахмурился. Всем мелочам, даже самым незначительным, он привык придавать большое значение. Я знала его слова: «Все великие дела чаще срывались из-за ничтожных мелочей, на которые никто не обратил внимания».

– Я пойду посмотрю, что там болтают солдаты.

Батц ушел. Некоторое время после его ухода все молчали, подавленные тревожным предчувствием. Испуганно сопел Шарль Луи, прижимаясь личиком к руке матери. Принцесса Мари Тереза, спустившаяся с верхних этажей, ничего не понимала в этом молчании и не решалась расспрашивать.

– У меня есть все основания полагать, – дрожащим голосом произнес хромой комиссар Лепитр, – что этот неявившийся солдат вовсе не испугался, а просто пошел в Коммуну и донес о побеге.

– Коммуна? – переспросила я. – Да она же вся подкуплена Батцем! Эбер, Шометт – все они продались барону. Они любой донос бросят под стол, и все дела!

Звук моего голоса утонул в каком-то шуме. Какие-то тяжелые удары, стук, крики заставили всех содрогнуться. Непонятный, неожиданный шум внезапно прекратился, но лишь на мгновение: вскоре раздались два пистолетных выстрела, а между ними – грубый оглушительный окрик:

– Кортей, Мишони, свиньи проклятые! Открывайте, черт возьми, язви вас в кочерыжку!

Грубые слова, к которым примешалась непристойная брань, доносились от тюремных ворот.

– Что такое? – прошептала принцесса испуганно. – Я узнаю голос Симона…

Да, это наверняка был Симон – его голос, его манеры, даже его любимое ругательство «язви вас в кочерыжку». У меня дрожь пробежала по телу. В это мгновение я была почти уверена, что меня через несколько минут арестуют.

– Пойдемте! – воскликнула королева, принимая решение раньше других. – Быстро наверх, в спальни, в кровать! Все мы спали. Ясно, что все провалилось…

Подхватив сына на руки, она вместе с принцессой в мгновение ока скрылась на лестнице.

Из мрака вышел барон де Батц.

– Слушайте, барон, я пистолетным выстрелом раздроблю этому дуралею череп! – воскликнул Кортей. – Симон и пикнуть не успеет.

– Не надо, – решительно произнес барон. – Сегодня надеяться уже не на что… Ступайте, откройте ему! Среди нас был предатель, он-то и донес Симону обо всем.

Кортей неохотно подчинился. Симон барабанил в ворота, угрожал разнести Тампль и гильотинировать всех, кто в нем находится.

– Мишони, наверх, к королеве! Помогите им спрятать одежду. – Барон стремительно повернулся ко мне: – Как, сударыня, вы еще здесь?

– Не могу же я воспарить в небо! – произнесла я злобно.

– Ступайте наверх! Мне надо как-то вывести вас отсюда…

– Вывести – со второго этажа?

– Как вы глупы! Вам следует переодеться гвардейцем… Под видом патруля мы немедленно покинем Тампль.

Я бросилась наверх. Подумать только, из-за какого-то подозрительного Симона сорвалось такое предприятие! Вряд ли представится еще подобная возможность… И как жаль, что гарнизон так ненадежен. Будь солдаты тверже и настойчивее, они бы просто прикончили Симона и бросились бы наутек с деньгами, полученными от Батца… Впрочем, кто хочет быть беглецом?

Я в лихорадочной спешке натягивала на себя тугие солдатские брюки, синий мундир, высокие сапоги, стянула на тонкой талии широкий кожаный пояс. Стыдно признаться, но нынче мне было безразлично, что будет с королевой. Я думала только о себе – шаги подозрительного Симона уже раздавались на лестнице!

Едва я успела выскользнуть в боковую дверь, как в комнату королевы ввалился, изрыгая ругательства, этот неподкупный комиссар. Нетрудно было понять, что он пьян. Трижды обозвав королеву шлюхой, а юного короля – щенком, Симон обрушился на Мишони, называя его изменником.

Я уже не слышала, как оправдывался Мишони и успел ли он спрятать остальную гвардейскую форму. Приглушая учащенное дыхание, я осторожно спускалась по черной лестнице. Две ступеньки, одна, порог, дверь… Выскочив на улицу, я во весь дух помчалась к группе людей, сгрудившихся у башни. Заговорщики молча пропустили меня в середину.

У меня бешено колотилось сердце, пока Кортей приказывал открыть тюремные ворота – якобы для того, чтобы выпустить патруль. Время тянулось бесконечно медленно… Я оглядывалась на освещенные окна башни Тампля, словно ожидая увидеть там что-то ужасное, касающееся меня. Скорее бы, скорее бы уйти отсюда! В такой переделке невольно захочется молиться…

Мы промаршировали через ворота довольно бодро, несмотря на то что ни у кого из патрульных не было ружей. О них как-то все забыли в этом маскараде. Барон де Батц вскочил в коляску, приготовленную для королевы, подал мне руку. За нами на кожаные сиденья втиснулось еще пять человек. Коляска полетела по улицам Парижа легко, как стрела.

Заговорщики спасли себя, оставив королеву на произвол судьбы.

– Куда мы едем? – спросила я.

– В Эрмитаж де Шаронн, черт побери! – раздраженно бросил барон.

– А мой пропуск? Полагаю, теперь я его заработала? Батц взглянул на меня с изумлением, меру которого трудно передать.

– Пропуск? Но, сударыня, я и не думаю вам его давать.

Признаться, на мгновение я онемела. Как? Столько рисковать, потратить столько нервов – и все для того, чтобы быть одураченной и получить кукиш вместо пропуска? Меня охватил гнев. Батц просто не понимает, что этим не шутят! Когда речь идет о моем ребенке, я теряю чувство юмора…

Батц вдруг сорвался с места, с размаху ударил кулаком по стенке кареты, и лошади остановились. С перекошенным от злобы лицом он повернулся ко мне:

– Вылезайте! Мы как раз неподалеку от площади Рояль, это в двух шагах от вашего дома… Ну, поспешите! Через два часа я жду вас у себя – переодетую и готовую исполнять мои приказания. Ну? Не забывайте, что на свете существует еще тайная полиция и революционная гильотина…

Задыхаясь от бешенства, стояла я на площади Рояль, глядя, как стремительно удаляется карета барона. Действительно, что я могла делать? Только исполнять его приказания.

Было три часа, когда я добралась до Эрмитажа де Шаронн. Три часа ночи… Еще не пели первые петухи. В особняк меня пропустили без всяких проверок, как свою. Пройдя по темным безлюдным коридорам, я без труда отыскала маленькую прихожую перед кабинетом Батца.

Я заглянула в кабинет: барона там не было. Прихожая тоже была пуста. Лакей, принесший чай, был удивлен: господин барон вроде бы должен быть дома…

– Так где же он в таком случае?

– Не знаю, мадам… Хотите, я отдам вам этот чай? Или принесу вам горячего вина?

Я устало кивнула. Мне так хотелось спать, что у меня даже глаза слипались. Маленькими глотками я пила горячее вино, принесенное лакеем, надеясь, что это меня приободрит, и размышляя о том, как низко я пала: ожидаю в дрянной прихожей какого-то барона… А барон ведет себя до крайности нагло и грубо. Конечно же, мои надежды на то, что он отпустит меня из Парижа, теперь можно считать развеявшимися. Похоже, Батц собирается держать меня на крючке до тех пор, пока меня не схватит полиция или пока королева не будет спасена.

Склонив голову на руки, скрещенные на столе, я задремала. Мне мерещился Жанно, холодные озера Бретани, звонкий смех Авроры… Маргарита грозно что-то мне вычитывала – я даже слышала ее энергичный голос, хотя не могла понять, что именно она говорит. Потом почему-то всплывало в памяти бретонское лето, ослепительная зелень Семилесья, рощицы фруктовых деревьев, выросших по краям древних укреплений, – там гнездились малиновки и дрозды.

– Святой Боже, неужели это вы, мадам? Как я рад вас видеть!

Этот сиплый тонкий голос показался мне знакомым. Я подняла голову.

– Вы, господин Боэтиду? Да, ваше появление – приятный сюрприз.

Смешной толстяк, прихлебатель, при старом режиме пытавшийся что-то урвать от богатств моего отца, и вправду был рад меня видеть.

– Ах, как я счастлив, как счастлив! Вы не знаете, я так любил вашего отца.

– Любили? Но мой отец еще не умер, – произнесла я, еще не вполне проснувшись.

– Да-да, я знаю. Он в Вене. Но ведь вы сами понимаете, что нынче мне никакой пользы его любить.

Я усмехнулась.

– Ну конечно. Теперь вы лишены возможности обкрадывать его.

– Я? Ох, сударыня! Я никогда не обкрадывал принца. Я честно зарабатывал свое жалованье.

– И какая же у вас была должность, господин Боэтиду?

Я спрашивала язвительно, Боэтиду был мне не слишком приятен, но я была рада возможности поговорить хоть с кем-нибудь. Лишь бы не эта тишина… Лучше ссора, чем одиночество!

– Я был у принца распорядителем.

– Распорядителем?

– Я распоряжался его развлечениями. Как бы вам это сказать… Принц любил мадам де Бельер.

– Она была любовницей отца, выражайтесь ясно, я не ребенок!

– Ну да. Так вот, я устраивал им встречи…

– Они так в вас нуждались! – произнесла я насмешливо. Боэтиду замолчал, опустив голову, и только изредка поглядывая на меня злыми глазами. Раздражение толстяка меня смешило. Как я их всех ненавидела – этих заговорщиков, убийц, интриганов, всю эту баронскую свору!

– Какая вы высокомерная, сударыня. А ведь я говорил с вами искренне. Но вы, видно, пошли в своего отца. Он тоже всегда ни в грош не ставил меня. Но я же не просто тряпка, чтобы со мной не считаться. Между прочим, – гордо добавил он, – после того, как принц сбежал за границу, я стал депутатом Учредительного собрания.

– Это время давно прошло. Теперь час Конвента, – сказала я уже более спокойно.

Боэтиду приободрился, вообразив, наверное, что его рассказ произвел на меня впечатление.

– А нынче и вы, мадам, и я служим господину барону. Ну так что же? Всегда нужно служить тому, кто хорошо платит. В этом нет ничего унизительного. И я хорошо служу. Я сегодня такое дельце провернул – барон будет в восторге!

Я смотрела на собеседника без всякого интереса. Толстяк вдруг вскочил, охваченный желанием меня поразить, выхватил из-за пазухи какой-то сверток:

– Вот, полюбуйтесь!

И он выложил передо мной на стол целую кучу пустых бланков пропусков.

Да, это были самые настоящие бланки пропусков. Десятки. Нет, сотни. Словом, настоящая груда бумаг. На каждом пропуске была печать Конвента и подписи каких-то чиновников. Все как полагается… И даже заголовок: «Французская Республика, единая и неделимая».

И это все лежало передо мной! В нескольких дюймах от меня!

– Что это? – проговорила я шепотом.

– Куча, целая куча, правда? Это пропуска, мадам. Я украл их. Нет, я их выкрал, как самый настоящий шпион. О, барон щедро озолотит меня!

Я смотрела на толстяка. Он совершенно не подозревал, что творится у меня в душе, и от радости едва не подпрыгивал.

– Ну, что я вам говорил? Я ж многого стою!

– Да-да, – произнесла я машинально.

В этих клочках бумаги, разбросанных на столе, была вся моя жизнь. Встреча с Жанно, с Маргаритой, возможность уехать в Вену. Наконец, выход из этого заколдованного круга, в который я попала, освобождение из-под власти проклятого Батца… Будь у меня хоть один такой пропуск, я бы уже нынче утром ускользнула из его рук!

Я бросила на Боэтиду такой бешеный взгляд, что бедняга испугался и принялся торопливо собирать бумаги.

– Кажется, на вас сильно повлияло мое сообщение. Конечно, такой успех, такая удача…

– Со мной все в порядке, – сказала я, жадно следя за тем, как бумаги скрываются в глубоком кармане сюртука Боэтиду.

Потом до меня дошло, что я веду себя неправильно, своим волнением возбуждая подозрительность этого толстяка. Его надо успокоить, усыпить… Усыпить? Да у меня же есть снотворное!

Моя рука невольно поднялась к груди, к тоненькой ниточке, на которой висели две ампулы: одна – с цианистым калием, другая – со снотворным. Лихорадочно обдумывая свой план, я со смехом подумала, что, наверно, сам Батц не подозревал, как кстати придутся мне его подарки!

– Вы хорошо себя чувствуете? – спросил толстяк обеспокоенно.

– Да, – сказала я, поднимаясь. – А после стакана вина и вовсе станет хорошо.

Боэтиду только что пришел с улицы, замерзший, продрогший. Неудивительно, что при напоминании о горячем вине он жадно облизал губы.

– Мадам, а нельзя ли и мне напиться?

– Так принесите же себе стакан, сударь! – сказала я деловым тоном. – Не будете же вы пить из кувшина.

Толстяк поспешно вышел. Было слышно, как он зовет лакея… Дрожащими руками я осторожно вскрыла ампулу со снотворным. Вспомнились слова Батца: «Этого вещества хватит, чтобы уложить десять человек на целые сутки». Я всыпала совсем немного порошка в свой пустой стакан. Когда Боэтиду вернулся, я поменяла стаканы местами, налила вина и один из них, со снотворным, протянула толстяку:

– Пейте, сударь. Оно и вправду хорошо согревает. Ведь это бордоское.

Боэтиду, блаженно зажмурившись, цедил вино маленькими глотками. Меня колотила дрожь. Наблюдая за толстяком из-под опущенных ресниц, я насилу сдерживала нетерпение: да пей же ты скорее, черт возьми! Что, если снотворное выдохлось? Что, если я насыпала его слишком мало?

– Хорошее вино! Чудесное! Лучшее вино в Париже – у барона де Батца! – Взглянув на меня, толстяк враз осекся. – Что это с вашим лицом, сударыня? Господи ты Боже мой! Вы словно с ума сошли!

Я и сама видела себя в зеркале: лицо белее снега, глаза пылают каким-то дьявольским зловещим огнем.

– Со мной все в порядке! – отрезала я грубо.

– Вы так смотрите, Господи Иисусе! Как ведьма… Словно… словно вы заколдовать меня хотите… вы, наверно, боль… больны.

Я заметила, что у него заплетается язык. Мысли Боэтиду явно мешались. Попытавшись подняться, он тут же снова тяжело упал в кресло, и двигаться ему было трудно.

– Боже! – пролепетал он в ужасе, словно неожиданная мысль пронзила его. – Вы меня отравили! Вы убийца!

– Не бойтесь, – успокоила я его. – Это только морфий. Вы уснете, и ничего с вами не станется.

Боэтиду разевал рот, вероятно, пытаясь позвать на помощь. Вместо крика получался только шепот. Глаза толстяка закрывались. Еще какое-то мгновение он бормотал что-то, шевелил руками, а потом умолк.

Я подошла к нему, взглянула в лицо: Боэтиду спал. Я осторожно разжала его руку и забрала стакан. Вино было выпито едва ли на треть. Вещество, данное мне Батцем, действует безотказно… Я поставила недопитое вино на стол и принялась тормошить толстяка. Прежде всего пришлось извлечь из кармана заветный сверток с бумагами. Развернув его, я на мгновение замерла. Запах типографской краски, четко отпечатанные литеры, настоящие подписи чиновников Конвента – в этом была вся моя жизнь!

Я никогда не считала себя жадной, но нынче мне хотелось забрать все бланки до единого, словно мне не хватило бы одного. Но одним я никак не могла удовлетвориться. К тому же следует подумать и о Брике… О Валентине, об аббате Эриво наконец. Я отобрала десять пропусков и тут же, присев у стола, вписала в два из них имена мадам Лоран, двадцатитрехлетней вдовы коммивояжера, и Брике.

Оставив другие украденные бланки на утешение Боэтиду, я спустилась по лестнице к двери.

– Барона не будет до утра, – сказал мне привратник.

– Да, я знаю. Он письменно приказал кому-нибудь из лакеев отправляться на улицу Мелэ, туда, где я живу. Вы ведь это знаете, – спросила я.

– Нет, – удивленно отвечал привратник.

– Вам следует послать кого-нибудь на улицу Мелэ и забрать оттуда мальчишку по имени Брике, – солгала я.

– И что с ним делать, с этим мальчишкой?

– Отвезти к Севрской заставе.

– Да, мадам, я все расскажу Гаспарену. Он справится с поручением.

Уже отбежав далеко от Эрмитажа де Шаронн, я позволила себе расхохотаться. Давно я не смеялась так весело и счастливо! В душе у меня жила уверенность, что на этот раз никто не сможет мне помешать.

Я уеду из Парижа! Этот город не выпускал меня из плена целый год, но теперь я освободилась! И я уеду! Несмотря на то что революция и Конвент сделали все, чтобы помешать этому.

Дойдя до ближайшей почты, я разбудила почтмейстера и отправила письмо на улицу Мелэ. В письме было два пропуска – для Валентины и аббата Эриво.

Сен-Жерменское предместье встретило меня молчанием и темнотой в окнах роскошных аристократических особняков. На улицах фонари горели совсем тускло. Я разыскивала дом Рене Клавьера по тому признаку, что его жилище должно быть самым большим и впечатляющим. Клавьер говорил, что на неделю уединится в своей подземной конторе. Я помнила ее. Там пахло чернилами и сургучом, переливалась круглая масляная лампа, подвешенная к потолку, и сияла блестящая мебель из гваделупского лавра… Беда только в том, что трудно разыскать в темноте сам особняк банкира!

Я вспоминала, что там во дворе росли огромные дубы и вязы. Один из домов показался мне знакомым. Я проскользнула в полуоткрытые ворота и подбежала к крыльцу. Меня смущало одно обстоятельство – несколько окон в особняке были освещены, словно там не спали. Впрочем, задумываться было некогда. Надо успеть попрощаться с Рене до рассвета… Почему до рассвета – я и сама не знала. Может быть, потому, что на рассвете Батцу станет известно о моем исчезновении.

Дверь была не заперта. Удивляясь, я переступила порог и замерла от ужаса.

Прихожая, та самая огромная прихожая, ранее своей роскошью соперничавшая с Версалем, казалось, пережила татарский разгром. Было похоже, что по душистым розовым кустам, сброшенным на пол, топтался целый полк солдат. На мозаичном полу вперемешку с комьями грязи и лепестками роз лежали бесчисленные осколки японских ваз. Зачем было их разбивать? Изящные светильники тоже были перебиты. Персидский ковер, устилавший лестницу, затоптан грязными сапогами. На ступеньках сидел старый лакей Андре и плакал.

– Что здесь произошло? – крикнула я пронзительно, не в силах выносить эту непонятную тишину. – Андре! Где ваш хозяин?

Старик поднялся, пошел ко мне навстречу неуверенными шагами, протягивая ко мне руки, словно взывая о правосудии.

– Вы? О, добрая мадам! Какое это будет для вас горе!

– Что случилось, ради всего святого?

– Господин банкир арестован.

Сначала мне показалось, что Андре сошел с ума. Рене – арестован? Ха! С его-то богатством быть арестованным?

– Андре, вы несете какую-то чушь.

– Нет, это правда, милая мадам. Увы, чистая правда. Я стар, но я не дурак, и то, что я вижу собственными глазами, я запоминаю.

Господин банкир сегодня ночью в первый раз за три дня лег отдохнуть. Вы, верно, слышали, какая у него была работа. Он заработал много денег, мадам…

– Дальше, Андре, дальше!

– Он так и сказал мне: «Андре, я закончил. Я перевел все свои деньги в Лондон и Женеву, так что в Париже у меня ничего нет, в Париже я нищий, и если кому-нибудь захочется конфисковать мои деньги, то он получит кукиш вместо денег…»

– Он так сказал? Он знал, что его могут арестовать?

– Видно, что так, мадам. Господин банкир успел всего два часа отдохнуть. Потом явились гвардейцы с приказом Комитета общей безопасности об аресте. Господин банкир не стал с ними спорить. Он только сказал мне: «Видишь, Андре, это все интриги Батца и моего дорогого отца. Он давно мечтал упрятать меня за решетку».

Я подавленно молчала. Отец Клавьера – министр финансов, один из влиятельнейших членов правительства и Жиронды. Отношения между ним и Рене были скверные. Но неужели до такой степени?

– Господин банкир был очень рад, что оставит Конвент с носом. У них казна пуста, вот они и арестовывают богатых, чтобы немного разжиться. Да только с него они ничего не получат – все его деньги в Женеве и Лондоне…

– Это я уже слышала, Андре…

Сердце у меня ныло так, что было трудно дышать. Клавьер арестован Комитетом. А ведь для тех, кого арестовывает Комитет, есть только одно обвинение – роялизм, шпионаж, действия, подрывающие Республику. И только один приговор – гильотина.

– А они не ушли просто так, негодяи. Они, мадам, учинили здесь разгром. Украли все золотые подсвечники и вообще все, что было в прихожей золотого. А их начальник сказал, что утром они вернутся и опечатают дом, как и приказал Комитет. Дома господина банкира на шоссе д'Антен и в Шуази уже опечатаны…

– А мне он что-нибудь передавал, ну хоть что-нибудь? – взмолилась я с болью в голосе.

Старик лакей вытер слезы.

– Да, мадам.

– И что же?

– Он приказал вам не хлопотать за него и не ввязываться ни в какие дела, чтобы его освободить.

– Он, что, уверен, что его отпустят? Разве такое бывает? Андре вздохнул.

– Да, во время революции такое бывает редко. Но ведь господин банкир – не простой смертный. В конце концов, неужели отец-министр допустит, чтобы его сына казнили?

Не дослушав Андре, я выбежала на улицу. Капли дождя упали мне на лицо. Я задыхалась от горя. Проклятая революция, проклятый фанатизм, проклятый Париж!

Да, проклятый Париж! Зная, что я ускользаю, этот город ужалил меня напоследок, сжег мне душу, где только начинало теплиться чувство, разорвал меня на части – одна стремилась к Жанно, другая к Клавьеру… Я уезжала с потерянным сердцем, Париж украл его у меня и мог теперь злорадно хохотать.

Как во сне добралась я до Севрской заставы. Сквозь слезы, застилающие глаза, я видела тощую фигурку Брике, прикорнувшего у караульного столбика. Он проснулся только тогда, когда я растолкала его.

– Это вы, мадам? Вот чудо-то! А я уж не знал, что и думать. Может быть, вы заболели? – Я не ответила на его вопрос, и Брике весело продолжил: – Такие чудеса со мной творятся! Приезжает среди ночи какой-то толстый болван, вытаскивает меня из постели, везет на самый край Парижа и на этом месте вышвыривает из коляски. Жди, говорит. Вот я и жду. Только я вовсе не знал, что жду именно вас.

– Мы едем в Бретань, – проговорила я с трудом.

– Прямо сейчас, с ходу! Вот это спешка так спешка! Я люблю всякие приключения. Если б вы сейчас сказали, что мы отправляемся в Америку, я бы вот так, босиком, сразу пошел за вами. А заставу – штурмом брать будем?

– У меня есть пропуск, – отвечала я сухо, – и хватит паясничать.

Меня сейчас совершенно не волновала проверка пропусков. Я подала документы сонному гвардейцу, и вид у меня был очень спокойный. Какая-то минута – и мы были вне Парижа…

– Мадам, – восклицал Брике, подпрыгивая на одной ноге, – ну, мадам, ответьте же!

– Что еще такое?

– Деньги у вас есть? Завтракать очень хочется…

Мы шли, не останавливаясь. Брике давно понял, что я не расположена поддерживать разговор, и покорно молчал. Я, в свою очередь, привыкла к его постоянному посвистыванию. Между Флери и Плесси-Пике мы углубились в Медонский лес, и я слышала, как шуршат башмаки Брике по земле. В лесу было сыро и холодно, ночь еще не кончилась. Мальчишка жаловался, что замерзает, и мы, поразмыслив, вышли из чащи и зашагали вдоль Сены по версальской дороге.

Предрассветная свежесть слегка приглушала боль, вызванную известием об аресте Рене. Мне дышалось свободнее. Я успокаивала себя тем, что лично от меня ничто в этом мире не зависит. Еще неизвестно, смогу ли я добраться до Сент-Элуа… Во всяком случае, Жанно – первейшая моя обязанность. Как бы ни было это больно, но я знала, что всегда предпочту сына возлюбленному. Кроме того, меня ждет не только Жанно. А Шарло, Аврора? Они нуждаются во мне, они маленькие и беспомощные. А Рене… При всем своем желании я бессильна помочь ему.

Я столько надежд возлагала на свою любовь, на наше будущее счастье! И все вдруг полетело кувырком. Рене в тюрьме по приказу Комитета, я убегаю из Парижа, пользуясь первой же возможностью, так как знаю, что другой может и не быть. И почему все так случилось? Потому, что во Франции идет революция, и санкюлоты беснуются от злобы, вымещая свою ярость на тех, кто давно уже свергнут с пьедестала!

Я сжала зубы от бешенства. Мне почти двадцать три года, а я еще и не жила! Что это за жизнь? За последние четыре года – сплошные восстания, потоки крови, преследования, побеги и страх, судорожный постоянный страх. Я боялась всегда, даже во сне, это стало моей привычкой. Я забыла, как чувствует себя человек, когда может расправить плечи и поднять голову. Когда не нужно ежеминутно думать, как бы вывернуться, сохранить жизнь и не попасть на гильотину только за то, что моей матери в свое время взбрело в голову полюбить аристократа!

– Надо помолиться, – прошептала я, чувствуя, как сильно захлестывает меня отчаяние.

Но слова замерли у меня на устах. Молиться? Я не была уверена, что Он существует. А если и существует, то не для меня. Никогда Он не являлся мне – ни в радости, ни в отчаянии. И я не могла Ему молиться.

Занималась заря. Мы достигли Бельвю, и отсюда, с холма, было видно предместье столицы. Парижские огни понемногу гасли. Город лежал молочно-розовый в предрассветном сиянии, как младенец в люльке. Сена выглядела как поток расплавленного серебра. С утреннего светлеющего неба на Париж лились лучи золотистого света, в котором, как в золотой пене, плавали аметистовые крыши домов и шпили парижских церквей. Я вздохнула. В этом городе я все же пережила много счастливых минут. Что ожидает меня в будущем?

– Мадам, мадам! – восклицал Брике. – Здесь поблизости есть монастырь капуцинов. Там всегда продают молоко. Вот бы напиться.

– Ты уверен, что этот монастырь не закрыли? Монастырь капуцинов действительно закрыли вскоре после штурма Тюильри. Мы с Брике безуспешно побродили вокруг ограды и отправились к Севрскому мосту. Там, в маленьком кабачке на берегу реки, была остановка дилижанса, идущего в Ренн. Я заплатила кучеру за себя и за Брике, и, устроившись на жестких скамьях поудобнее, мы допили крынку молока, купленного в таверне. Дилижанс был полностью забит пассажирами: видно, многие люди чувствовали необходимость уехать из Парижа в провинцию.

– Меня зовут Паскаль, граждане, – заявил старый кучер, с виду очень добродушный, но решительный. – Перед дорогой не мешает познакомиться, не так ли? Вот что, граждане. Мы отправляемся в те края, где нынче так и рыскают банды «поджаривателей».

– А кто это еще такие? – выкрикнул Брике.

– Разбойники! Самые отъявленные негодяи. Они хватают путешественников и поджаривают им пятки у камина, вымогая деньги. Или просто убивают. Я бы всякому посоветовал иметь при себе пистолет. Да еще теплое одеяло. Ночи сейчас холодные…

Ни пистолета, ни одеяла у меня не было, но я над этим не задумывалась. Не хотела я забивать себе голову и всякими разбойниками. Я еду домой, в Ренн, в Сент-Элуа! Родные края всегда встречали меня приветливо…

Дилижанс тронулся, звонко зацокали копыта лошадей по каменистой дороге. Я оглядела своих соседей: два судейских, один мелкий торговец с женой и тремя маленькими дочками, скромно одетая дама со служанкой, два пожилых солдата, видимо, возвращающихся из госпиталя. Похоже, нет ни шпионов Комитета, ни слишком рьяных революционеров. Путешествие обещало быть сносным.

Было уже, наверное, восемь часов утра. Я чувствовала, как золотится и теплеет утренний воздух, как звенит в нем трепетная заря. Теплый пар поднимался от черной влажной земли. Под кустами бегали грачи. Кое-где уже цвели подснежники, окутанные голубоватым нерассеявшимся туманом. Казалось, слышно журчание ручьев, заваленных прошлогодней черной листвой. Я смотрела и удивлялась – откуда столько радости вокруг? И лишь через минуту поняла…

Весна! Наступает весна! Ведь сегодня 1 марта!

Улыбка впервые за всю дорогу показалась на моих губах. Мартовское солнце проникло в темные внутренности дилижанса, осветило лица пассажиров. Магия весеннего утра сделала все вокруг светлее, чище.

Я еду к своему сыну, в те края, где была так счастлива. Мой Жанно, мое дитя… Я скоро приеду, и целый год разлуки будет смыт, забудется под радостью встречи.

– Бретань! – прошептала я. – Ты поможешь мне?

Париж оставался далеко позади.