Песок

ГЛАВА XXIV

Только обоюдное страстное чувство может скрасить трудности жизни. Оно сглаживает неприятности, облегчает горе, заставляет забыть о долгих часах скуки.

Сфорцо и Каро делили все маленькие печали их необычной совместной жизни, стойко переносили все трудности, встречавшиеся им на каждом шагу. Палатка Роберта служила ему лишь временным привалом, и, кроме обильных запасов еды, в ней ничего не было, даже вилки, или ножа, или зеркальца. У Каро остался маленький гребешок. Она предложила Сфорцо пользоваться им. Золотые ножницы, сохранившиеся у нее, он употреблял вместо бритвы. При помощи горячей воды, небольшого количества мыла и тонкой блестящей жестянки он умудрялся бриться.

Когда он расчесывал маленькой гребенкой свои густые, темные волосы, Каро думала с невольной горечью:

«Если бы он любил меня, я причесывала бы его прекрасные, мягкие волосы, я старалась бы понравиться ему».

Она причесывала свои волосы, заплетая их в длинную косу, которая ниспадала на спину, придавая ей еще более юный, девичий вид.

За несколько недель Сфорцо сильно похудел. Его манеры стали резкими, движения отрывистыми. Под маской холодного равнодушия он старался скрыть свои истинные чувства. Он мечтал о просторе, о быстром движении, в котором он мог бы забыться, но никуда не уходил из палатки, боясь потерять ее из вида, словно предчувствие и страх перед опасностью приковывали его к ней, чтобы быть вблизи Каро. Он не думал ни о чем, боялся заглянуть в будущее, забыл обо всем, что лежало позади. Все его мысли были посвящены Каро, их глубокому одиночеству, их постоянной близости.

Сначала он был оглушен всеми событиями, обрушившимися на них. Затем, когда зажила его рана на руке и он немного оправился от всех потрясений, сознание всего происшедшего нахлынуло на него с новой силой. Прошлое с его душевными страданиями, с гнетущей тоской по Каро казалось ему теперь бледным и бесцветным. Тогда он мечтал о невыполнимом, тогда он не видел Каро, она не была с ним рядом, они были чужими друг другу.

А теперь…

Теперь она была возле него, каждый час, каждое мгновение. При ярком свете дня, в темноте звездной ночи он чувствовал ее присутствие, видел ее стройную фигуру, ее нежное лицо, прозрачную глубину ее зеленоватых, глубоких глаз, слышал звук ее голоса. Ее образ преследовал его даже в те минуты, когда он не видел Каро.

В алые часы заката, в долгие темные ночи, когда мерцание звезд слабо озаряло бездонное небо и пустынную даль песков, Сфорцо думал о Каро, и какое-то успокоение наполняло его душу. Когда они разговаривали или молча сидели в легкой мгле наступающих сумерек, он забывал обо всем, о Гамиде эль-Алиме, тень которого разделяла их, все еще возбуждая в нем дикую ревность к прошлому. Но такое успокоение продолжалось недолго. Какое-нибудь движение Каро, какое-нибудь слово, произнесенное ею, — и все менялось, словно гладкая поверхность воды под порывом ветра. Страстное желание, дикая ревность снова просыпались в нем с удвоенной силой.

Иногда ей казалось, что в его отношении к ней вкрадывалось какое-то новое чувство, но никогда она не могла бы подумать, что Сфорцо любит ее. Может быть, прежде он не был равнодушен к ней, но не теперь.

Не только его мучили воспоминания о ночи, проведенной в палатке Гамида, — и она страдала при мысли об этом. Она была так же несчастна, как он.

Иногда Каро сравнивала свою прежнюю жизнь с теперешней и поражалась перемене, происшедшей с ней за это время. Она не жалела о цивилизованном мире, от которого они были отрезаны. Ее любовь к Сфорцо, окружавшему ее своим вниманием и заботливостью, помогала ей переносить все лишения и трудности.

Иногда наступали короткие часы безоблачного счастья, точно лазурь голубого неба, просвечивающая сквозь обрывки серых грозовых туч.

Однажды Сфорцо пытался устроить маленький бассейн и начал рыть землю при помощи деревянной доски, найденной в палатке. Он поранил себе руки. Песчаная почва оказалась слишком рыхлой для этой затеи. Когда он убедился в бесплодности ее, он пошел к Каро, которая следила за его работой, приготовляя кофе. Она принесла ему полотенце и горячую воду, а когда он помылся — подала ему кофе. Сидя на матраце, он смотрел на нее с искрой юмора в печальных глазах.

Ей хотелось обнять его голову, прижать к своей груди, чтобы лаской и шуткой развеселить и утешить его. Вместо этого она сказала:

— Вы так работали, что, наверно, устали. Я приготовила к ужину нечто вроде пирога. Посмотрите!

Сфорцо посмотрел, и искра юмора в его глазах разгорелась. Каро не умела готовить, но кофе был прекрасным.

— Пирог, наверно, чудесный, — сказал он серьезно, разглядывая серую лепешку, в которой неровными рядами торчали сушеные финики.

— Я видела, как вы работали, и тоже хотела сделать что-нибудь полезное, — продолжала Каро.

Сфорцо низко опустил голову на грудь, разглядывая неудачный пирог. Внезапно он быстро обернулся к Каро, и их взоры встретились. Она выглядела совсем девочкой, чистой и нетронутой.

Он быстро поднялся, вспомнив Гамида, и вышел из палатки, не оглядываясь.

Было еще жарко. Солнце клонилось к западу. Сфорцо бросился на песок около высокой дюны. Его глаза болели от усталости и бессонных ночей. Вначале он спал прекрасно, теперь он совершенно лишился сна. Он закрыл глаза израненными руками, чтобы не видеть пылавшего зноя.

Чем все это кончится? Он опустил руки и поднял взор к ярко-синему небу, на котором все еще светило жаркое солнце, заливая все вокруг ярким золотом своих огненных красок. Бывали моменты, — и они часто теперь повторялись, — что жизнь казалась ему бессмысленной, невыносимой и пустой, как это бездонное пустое небо над ним. Все его чувства, мысли, переживания принадлежали Каро, снова и снова возвращались к ней. Он мечтал о любви Каро, все остальное для него не имело значения.

Но разве могла она полюбить его? Он старался овладеть собой, забыть терзающие его мысли. Он сел, обхватив колени руками. Он говорил себе, что одиночество пустыни, однообразие проходящих дней являлись виной его слабости, его страданий. При условиях нормальной жизни он сумел бы найти средство, чтобы забыться, создать себе новые интересы, пересилить себя и вырвать с корнем свою любовь, чего бы это ему ни стоило.

Но такой выход был невозможен. Для него не было спасения. Любить и подозревать одновременно, жалеть и презирать любимую женщину было несказанным мучением, в котором сгорала его душа. Они были одни, затеряны в одиночестве, таком огромном и безмерном, как его любовь к ней, заполнившая всю его жизнь.

Стоя у дверей палатки, Каро позвала его. В широком просторе песков ее голос прозвучал звонко и нежно. Сфорцо направился к ней.

Он шел очень быстро, почти неслышно. За короткие недели он сильно загорел, и его темные, глубокие глаза ярко блестели на бронзовом лице. На пламенном фоне вечернего неба ясно выделялась его стройная, высокая фигура, направляющаяся к Каро.

Когда они сели за вечернюю трапезу, настали сумерки. В воздухе носился запах горевшего хвороста и аромат крепкого кофе… Пальмы, растущие в маленьком оазисе, бросали легкую тень на палатку и окружающие ее песчаные дюны.

Оба молчали. Сфорцо устал после целого дня работы, и его настроение невольно отражалось на Каро. Печаль, и усталость, и какое-то неясное, непонятное беспокойство овладели ими.

Сфорцо произнес отрывисто:

— Я устал, и пора отдохнуть, я думаю.

Он протянул руку, чтобы помочь Каро встать.

Когда их руки встретились, ему показалось, что ее рука дрогнула от его пожатия. Почти невольно он на мгновение сжал руку Каро. Она стояла от него так близко, что при самом легком движении он мог бы прикоснуться к ее губам.

В его душе снова прозвучали слова, которые он произнес тогда, в первую ночь: «Моя, она моя теперь».

Каро слегка отодвинулась.

Если бы Сфорцо мог подозревать, как ее волновало его прикосновение, он не отпустил бы ее. Но ему показалось, что она хотела высвободить руку, и он тотчас же отошел от нее.

На его короткое пожелание спокойной ночи она не могла ответить ни слова от волнения. Она ушла в палатку и легла на матрац, прислушиваясь к движениям Сфорцо, укладывавшегося спать на пледах. Внутренний холод леденил ее.

Как могла она так затрепетать от его прикосновения и как он мог не заметить ее чувств? Этот человек, которому она отдала свое сердце, свою любовь, мог проводить с ней дни и недели в полном одиночестве и оставаться таким чуждым и безразличным.

И все-таки, все-таки…

В то чудное, счастливое лето, которое казалось таким далеким прошлым, он был увлечен ею. Она знала это, была уверена в том, что тогда он был неравнодушен к ней. Затем из-за Гамида эль-Алима он перестал интересоваться ею.

Что она могла сделать?

Сказать ему, что она не была любовницей Гамида эль-Алима? Что он должен поверить ей, несмотря на то, что нашел ее в палатке у него?

Но разве она могла сказать ему это? Нет, никогда!

Что бы ни думал Сфорцо, она не могла разуверить его, убедить его в истине.

За все время их пребывания в пустыне он лишь кратко упомянул о причинах, приведших его к ней. Он передал ей известие, привезенное Тэмпестами. Она молча выслушала его и ничего не сказала. Лишь когда он упомянул о Сариа, которая с одним из людей Роберта должна была уехать в Каир, она прошептала: «Бедная Сариа».

Прошлое было для них теперь таким далеким и утерянным навсегда.

Иногда, когда она просыпалась ночью, ей казалось невозможным, что они находятся здесь, в пустыне, отрезанные от всего мира. Иногда она тосковала о прошлом, чувствуя, что самообладание оставляет ее. Но гордость брала верх, и она спокойно переносила все невзгоды и лишения, утешаясь тем, что Сфорцо разделял с ней одиночество.

Снаружи поднялся ветер; он шуршал песком, гнул высокие пальмы к земле и раскачивал палатку.

В эту ночь Сфорцо не мог заснуть; он вспоминал свою прежнюю жизнь: книги, которые он любил, музыку, которую он слышал, свой дом в Париже, в Венеции. Он видел шумные улицы больших городов, знакомые лица друзей, залитые светом залы, наполненные пестрой толпой. Все это он потерял навсегда.

В его жизни осталось одно: Каро.

На следующее утро Каро заболела. У нее сильно болела голова. Она жаловалась на боль в горле. Она так охрипла, что говорила шепотом, все же стараясь улыбнуться.

Сфорцо сварил кофе, принес ей чашку горячего напитка и убрал палатку. Он был очень нежен и внимателен к ней.

К вечеру ей стало хуже. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами и плотно сжатыми от боли губами. Дверь палатки была закрыта, так как Сфорцо опасался сквозного ветра.

— Я вынесу вас на солнце, — предложил он, нагнувшись к ней.

Он поднял ее на руки. Каро лежала в его объятиях, отвернув от него лицо. Она чувствовала, как билось его сердце. Слезы усталости, любви и сожаления покатились по ее щекам.

Сфорцо вздрогнул, увидев ее слезы, которые отозвались острой болью в его сердце. Почему она плакала?

— В чем дело? — спросил он резко, боясь выдать свое волнение. — Вам хуже? Ваше горло…

Каро тихо, печально усмехнулась:

— Нет, нет, нет. Ничего. Я просто устала. Вам тяжело держать меня. Пожалуйста, отнесите меня в палатку.

Не говоря ни слова, Сфорцо отнес ее туда. Он оставил ее одну и сел около палатки. Она видела его склоненную голову, его тонкую, сильную, загорелую руку, бессильно опущенную на песок.

О, взять его руки в свои, прижать их к своему сердцу, сказать ему о своей любви, наконец!

«Если я умру здесь… Но я не хочу умереть без его любви. Если спросить его или сказать ему?» — думала она с отчаянием. Рыдания подступили к ее горлу.

— Если бы я могла умереть, — произнесла она вслух.

— Вы звали меня? — спросил Сфорцо с места.

— Нет. Но я ужасно одинока, Джиованни.

Она назвала его по имени, хотя никогда до сих пор не делала этого.

Последовала короткая пауза, затем Сфорцо спросил:

— Можно мне войти и посидеть с вами?

— Да, пожалуйста.

Его фигура показалась в залитом светом четырехугольнике входа. Он сел около нее. В неясном свете, царившем в палатке, Каро старалась разглядеть его лицо.

— Прочитайте какое-нибудь стихотворение, — попросила она.

— Какое? — спросил он мягко, без всякой насмешки, сразу поняв ее настроение.

Каро тихо ответила:

— Какую-нибудь поэму о любви.

Горькая ирония ее слов не ускользнула от чуткого слуха Сфорцо. Он вспомнил несколько строк из стихотворения Россетти, которое он очень любил.

Почти шепотом он начал читать слова бессмертного произведения:

— Это стихи Россетти? — прошептала Каро.

— Да, — ответил Сфорцо. — Вы знаете их?

Он посмотрел на нее. Их взоры встретились. Он тихо продолжал, чтобы скрыть дрожь в своем голосе:

Наступило молчание.

Они все еще глядели друг на друга, затем Каро задумчиво заметила:

— Вы любите стихи Россетти? У меня был сборник его стихов, прекрасная книга в темно-зеленом переплете, тисненном золотыми узорами, и когда я… о Джиованни, Джиованни!..

Внезапно она поднялась и схватила его за руку, дрожа всем телом, не в состоянии произнести ни слова.

С бесконечной нежностью он начал уговаривать и успокаивать ее, как ребенка.

Каро чувствовала горькое разочарование. Если бы он вместо слов обнял и поцеловал ее, она отдала бы все за это.

— Вы устали и потому так нервничаете, — произнес он спокойно. — Успокойтесь. Вы не должны волноваться. Я уверен, что тут скоро пройдет караван. Этот оазис служил постоянным привалом для Роберта, что видно из большого количества запасов, оставленных здесь. Он останавливался здесь часто, и оазис лежит недалеко от дороги, по которой проходят караваны. Рано или поздно нас найдут.

— Вы успокаиваете меня, — сказала Каро. — Скажите, вы мечтаете о часе освобождения?

Тон ее слов поразил его. Он был холодным, резким, почти сердитым.

— Конечно, интересно будет снова вернуться к цивилизации, — медленно ответил Сфорцо.

Каро рассмеялась. Беспричинное раздражение овладело ею.

— Как вы будете рады, когда станете, наконец, свободным!

— Свободным? — повторил Сфорцо.

Каро села, наклонив свое нежное, раскрасневшееся лицо к его лицу. Он видел, как подымалась и опускалась ее грудь.

— Когда избавитесь от меня, моего постоянного общества, моего неизменного присутствия.

Она положила руки к нему на грудь и снова рассмеялась:

— Вы избавитесь от женщины, которую вы должны развлекать, с которой вы должны разговаривать, о которой вы должны заботиться. И эта женщина для вас… — она остановилась на мгновение, — ничто.

В ее голосе, в ее словах была мольба, звучало страдание, сдержанная любовь.

Каро медленно подняла голову, их взгляды встретились, и ее глаза говорили ему о ее чувстве.

Сфорцо постепенно бледнел, словно вся кровь отлила от его лица. Каро казалось, что он должен был слышать, как билось сердце в ее груди. Сфорцо глядел на нее, не сознавая окружающего. Он знал лишь одно: она была здесь, около него, она ждала его ласки, его поцелуя. Он хотел поднять дрожащие руки, обнять ее и притянуть к себе.

Она опустилась на подушки и прошептала беззвучно:

— Я так ужасно устала.

Сфорцо сидел неподвижно. Его охватила какая-то апатия, наступившая после вспышки чувств, обуревавших его и сменившихся усталостью и безразличием.

Она не поняла всей силы его любви, горящей в нем, и в ответ нашла лишь слова: «Я так устала».

Несмотря на нежность, испытываемую к ней, он не мог подавить разочарования и горечи. Он дарил ей лучшие чувства, но они не находили отклика в ее душе.

Он встал и спокойно произнес:

— Я приготовлю для вас кофе.

— Вы так добры, — сказала Каро.

Снова обида и раздражение прозвучали в ее ответе. Она не могла понять молчания Сфорцо, глубоко оскорбившего ее.

Сфорцо молча сварил кофе и принес ей чашку. Словно капризный ребенок, Каро испытала желание рассердить его.

— Какой контраст между палаткой Гамида и нашей, не правда ли? — с вызовом и насмешкой сказала она.

Она сама не считала себя способной на такое замечание. Но в минуту гнева и обиды она хотела оскорбить его, вызвать его гнев.

Сфорцо стоял у дверей. При ее словах он обернулся к ней, точно зашатавшись от удара, и остановился неподвижно. Он не хотел верить, что Каро могла сказать что-нибудь подобное, вспомнить хладнокровно о человеке, убившем Роберта.

Ярость и холодная злоба проснулись в нем. Он сдержался с усилием. Под его внешним, неизменным спокойствием и сдержанностью скрывалась его настоящая буйная натура. В порыве гнева он был способен на все. В таком порыве он убил Гамида, и теперь снова бешенство просыпалось в нем. Он задыхался, не в силах произнести ни слова.

Каро поняла, какое страдание причинила ему своими словами. Она встала, неуверенно подошла к нему и с отчаянием в голосе произнесла:

— Джиованни, простите меня, я поступила необдуманно. Я не знаю, что говорю. Но я, я…

Она протянула к нему руки и обняла его, положив голову на его плечо.

Он замер на мгновение, затем он тихо отстранил ее и вышел из палатки в темноту ночи.