Письма на воде (СИ)

Если бы Хэ Су не сказала эти слова!

Если бы она просто промолчала, то всё было бы иначе. Он бы наказал Чжона за нарушение ссылки, и министры не признали бы действенным указ, что принёс императору государственный преступник.

Всё.

Чжона бы казнили, Хэ Су осталась бы во дворце.

Так просто…

Но тогда она больше никогда не взглянула бы ему в лицо. Никогда не заговорила бы с ним. Не простила за смерть брата.

Ван Со выл, впиваясь скрюченными пальцами в пылающий лоб. И чем яснее понимал, что Чжи Мон был прав, тем громче плакал загнанный в ловушку волк, тем сильнее кровоточила его истерзанная душа.

Чжи Мон был прав: выбора нет.

Но внутри у Ван Со всё клокотало от этой несправедливости Небес, от собственной беспомощности и ощущения того, что им по-прежнему манипулируют. Не люди, так высшие силы, до которых ему никогда не докричаться. И это выводило его из себя, порождая из его слабости и отчаяния протест и горячую злость. Вой сменился рычанием, щекотавшим горло и возвращающим Ван Со силы.

Ну нет!

Его никто – никто! – не заставит отпустить Хэ Су. И пусть на это трижды будет воля Небес – уйти, покинуть его он ей не позволит.

Пусть ненавидит его. Пусть молчит. Но останется рядом.

Он её не отпустит. Хэ Су принадлежит ему, только ему. И будет с ним. Будет!

Слышите вы, проклятые Небеса?!

Измученный этой бесконечной бессонной ночью, Ван Со вернулся в тронный зал и, застыв на троне, встретил там рассвет.

А через пару дней к нему явился Ван Ук.

Первой мыслью императора при виде восьмого брата было равнодушное – ещё один. Ещё один принц решил проигнорировать приказ о ссылке. Видимо, всё-таки придётся нарушить когда-то данное Су обещание не трогать братьев.

– Ты что-то хотел сообщить мне? – прохладно поинтересовался он, глядя на сгорбленную фигуру и потухший взгляд Ван Ука. – Императрица умоляла меня выслушать тебя. Только поэтому ты ещё жив.

Ён Хва, стоявшая у трона, нетерпеливо зашуршала юбками.

– Ваше Величество, – обратился к ней восьмой принц, – прошу, оставьте нас.

– Брат… – попыталась возразить ему императрица, но Ван Ук так выразительно посмотрел на неё, что она сдалась и перед уходом лишь повторно попросила Кванджона выслушать принца до конца.

Оставшись наедине с императором, Ван Ук вздохнул и начал:

– Ваше Величество, я должен рассказать вам о моих отношениях с Хэ Су.

– Хэ Су? – напрягся Кванджон, и внутри у него всё сжалось в тугой узел.

Да что же это такое?

– Кажется, вы до сих пор пребывали в неведении, поэтому я хотел признаться вам, что когда-то мы с ней собирались пожениться.

Безучастное выражение лица императора поменялось в одну секунду. Он свирепо уставился на Ван Ука, его ноздри раздувались от ярости, а стиснутые зубы скрипели так, что слышал это не только он.

– Ты сейчас и правда решил умереть? – процедил Ван Со, буравя восьмого принца уничтожающим взглядом.

– Ещё до того, как она стала вашей, – невозмутимо добил его Ван Ук, – Су была моей.

«Су была моей…»

Эта фраза вспарывала сознание Ван Со раскалённым кинжалом, пока он, не помня себя от шока, летел в Дамивон. Ему не пришлось долго искать Хэ Су: он обнаружил её в купальне, где она потерянно бродила по коридорам. Так она выглядела после смерти Чхэ Рён. Так она выглядела и теперь.

Ван Со подошёл к ней, но заговорить сумел далеко не сразу. А Хэ Су, глядя на него, замерла, забыв о приветствии.

– Я узнал, почему ты так сильно переживала за Ука, – не отрываясь от её распахнутых в настороженном ожидании глаз, наконец сказал Ван Со. – И почему ради него стояла на коленях. Теперь мне всё известно. Я знаю о его подарке – том самом браслете, что ты носила, и ваших тайных встречах в пещере Дамивона.

Ван Со начал говорить резким, обвиняющим тоном, но самообладание изменило ему, и голос его дрогнул:

– Это… всё правда?

Губы Хэ Су раскрылись, но она ничего не сказала – лишь неслышно ахнула.

– Ты на самом деле хотела выйти за Ука?

В какой-то момент Ван Со подумал, что сейчас Хэ Су отрицательно качнёт головой, однако она коротко выдохнула:

– Да, это правда.

– Ты говорила, что уже любишь кого-то, – почувствовав, как его охватывает уже знакомый озноб безысходности, Ван Со по инерции продолжал сопротивляться. – Это был Ук?

– Да, это был он.

Зачем он спросил? Зачем спросил, если уже знал, что это правда, но только услышав подтверждение из уст самой Хэ Су, наконец-то осознал её до конца. И сразу все белые пятна прошлого, связанные с тем самым таинственным кем-то, исчезли, наполняясь именем восьмого принца, окрашиваясь в чёрное.

Чувствуя, что не может протолкнуть внутрь ни глотка воздуха, Ван Со беспомощно открыл рот и…

…услышал себя со стороны, будто умолял не он, а кто-то другой:

– Просто солги мне! Скажи, что Ван Ук лжёт, и всё было не так! Тогда мы обо всём забудем!

Пронзительный крик напополам со слезами и в самом деле был не его: это надрывалась разорванная в клочья душа, которая больше не могла выносить чудовищную правду и молила о лжи, как о единственно возможном избавлении от боли.

«Пожалуйста, Су, солги мне!» – просили его глаза, затуманенные подступившими слезами, руки, тянувшиеся к ней, но вновь и вновь падающие плетьми.

«Солги мне!» – заклинало всё его существо*.

Ван Со готов был принять любую ложь, всё, что любимая ни сказала бы ему, в чём бы ни попыталась оправдаться и убедить его. Он был готов на всё.

А Хэ Су подняла на него полный печальной истины взгляд и ответила едва слышно:

– Мы обещали не лгать друг другу.

– Как… как ты могла? – сдавленно прохрипел Ван Со, силясь сделать спасительный вдох. – Как ты могла так обмануть меня? Почему из всех людей на свете именно Ук?

Он отвернулся, смаргивая слёзы.

«Ты всегда это знал! – глумилась внутри него тьма, уже давно не покидавшая его. – Ты знал, но не желал признавать очевидное. Это не мог быть никто иной: ни Бэк А, ни Чжон, ни тем более Ын… Только Ук. Хэ Су жила в его доме, делила с ним кров и пищу. Это он выхаживал её после потери памяти. Он учил её всему. Он навещал её во дворце. О нём говорила Хэ Су в тронном зале перед битвой за трон Корё, когда умер король Тхэджо. Его ждала, стоя на изувеченных пытками коленях под дождём. Для него просила у тебя пощады, рискуя потерять возможность ходить…»

Это был Ван Ук – его главный враг, отнявший жизни наследного принца, Ына и Сун Док, Чонджона и Чхэ Рён. Ван Ук – причина его боли и одиночества. Ван Ук – безжалостный клинок, разрубивший живую золотую нить, связывающую его и Хэ Су.

Хэ Су…

Она любила Ука и всегда думала о нём!

Так почему он, Ван Со, был настолько слеп? Столько лет он ждал Хэ Су, добивался её, жертвовал ради неё своей жизнью, гордостью, честью, столько вынес, искалечил собственную душу… А она собиралась замуж за Ука? Почему? Почему…

Он больше не мог думать. Голос разума перекрыло звериное безумие, ревность и обида.

– Он ведь всегда был в твоём сердце!

– Ваше Величество! – шагнув к нему, Хэ Су коснулась его дрожащих пальцев в попытке утешить и, быть может, сказать что-то ещё, но Ван Со вырвался из её рук и отшатнулся прочь, давясь слезами. На иное сопротивление сил не осталось.

– Не прикасайся ко мне! – задыхаясь, выкрикнул он, чувствуя, как слёзы заливают его лицо, а в голове гудит похоронный колокол всем его светлым чувствам и надеждам. – С этого дня я больше не желаю тебя видеть!

Ван Со отвернулся от неё и ушёл, натыкаясь на стены, колонны и лестницы, пока не очнулся в тронном зале, где вновь заперся, не желая видеть ни Хэ Су, ни кого-либо ещё.

Несколько дней прошли для него в полной тишине и тупом оцепенении. Он не спал, не мог принимать пищу, не выходил на воздух, и только Чжи Мон как-то умудрялся проникать внутрь, заставлял его пить воду и подсовывал ему какие-то книги, что ненадолго вырывали его из трясины неживого безразличия.

Чтобы астроном отстал от него, Ван Со делал вид, что погружён в чтение, не понимая при этом ни слова. Но вскоре и на это притворство у него не осталось никаких сил. И он просто сидел на троне и ждал.

Ждал, когда ему скажут, что Хэ Су покинула дворец.

Он отпустил её. Опустил в тот самый миг, когда она призналась.

– Может, вам не стоит торопиться с решением? – не выдержав, как-то спросил Чжи Мон, несколько часов кряду наблюдавший за тем, как Ван Со листает одну и ту же книгу, просто переворачивая страницы: от начала в конец и обратно. – Да, для защиты трона нужно идти на жертвы, я сам говорил вам подобное, но отпустив Хэ Су, вы потеряете и себя. На вас же страшно смотреть, Ваше Величество!

– Не смотри, – безучастно отозвался император.

Это были первые его слова за несколько дней.

Услышав его голос, Чжи Мон просветлел лицом, но Ван Со отвернулся и хрипло добавил:

– Я не отказывался от Хэ Су. Это она оставила меня.

Каждое слово отзывалось в нём незатихающей болью, и он опять намертво замолчал, чтобы не испытывать её. Но она всё равно разрывала его изнутри, выматывая его, высасывая последние силы.

Ван Со не знал, что ему с этим делать и как жить дальше. Он и не пытался что-то делать.

А когда Чжи Мон сообщил ему, что придворная дама Хэ покинула дворец, он просто провалился во тьму.

Мне так больно, Су!

Мне больно сейчас не меньше, чем в тот день, когда ты покинула меня.

Я чувствовал, что ты страдаешь так же, как и я. Я чувствовал тебя! Но ты всё-таки ушла. А я не смог удержать тебя, не захотел – и позволил тебе сделать это.

Скажи мне, Су, стоило ли оно всего этого, твоё молчание? Нужно ли было скрывать от меня правду столько лет, чтобы однажды я узнал её не от тебя, а от того, кто с самого начала стоял между нами?

Знаешь – и опять молчишь? Ответь мне хотя бы теперь – неужели стоило?

Хотя… Не говори ничего. Не нужно ничего говорить.

Я клялся, что никогда не отпущу тебя, но, поддавшись безумству ревности, отпустил. Ты обещала, что никогда не уйдёшь, но, пытаясь сохранить себя и наши чувства, ушла… Мы оба обманули друг друга, не сдержав слово. И знаешь, что я понял, Су, понял много позже?

Не нужно говорить, обещать и клясться. Нужно просто чувствовать, пока можешь. Любить, пока находишься рядом.

И никогда – никогда! – не отпускать.

Если бы можно было повернуть время вспять, Су!

Если бы мы никогда не встретились, я бы не тосковал по тебе так сильно.

Если бы я не увидел однажды твоё лицо, мы никогда не были бы вместе.

Если бы я не узнал тебя, то не думал бы о тебе каждый миг.

Если бы ты не была моей, нам не пришлось бы расстаться.

Если бы я тебя не любил, тебе не пришлось бы покинуть меня.

Если бы я не дорожил тобой, ты бы не жила в моих воспоминаниях.

Если бы только я никогда тебя не знал!

Если бы, Су!

Но тогда я бы и не жил вовсе…

___________________________________________________________

* Отсылка к стихотворной иллюстрации к этому эпизоду: https://ficbook.net/readfic/9495603.

========== Часть I. Алые сердца Корё – 20. А дальше – пустота ==========

Комментарий к Часть I. Алые сердца Корё – 20. А дальше – пустота

Иллюстрации к главе:

https://disk.yandex.ru/i/P_HdBpGyB30yxA

https://yadi.sk/i/xtPeq3-wGrKR_g.

Автор – Проигравший спор ♡

Настроение: Lee Sun Hee – Fate (King and the Clown – OST)

Вдребезги разлетелось имя твоё.

На звёзды рассыпалось имя твоё.

Нет того, кто носил бы имя твоё.

Умру, лелея на устах имя твоё!{?}[Отрывок из стихотворения «Вызывание духа» (цитируется по фильму «Король: Вечный монарх», 2020 г. в переводе фансаб-группы «Азалии»).]

Ким Соволь

Бить или не бить – вот в чём вопрос.

Глядя на императора, Чхве Чжи Мон ощущал раздражающий зуд в ладонях, что он сжимал в кулаки и прятал за спиной вместо привычного и подобающего во дворце замка на животе. Но глубоко въевшееся в его сознание уважение к титулу и, что уж там, к самому Кванджону, не давало ему решить этот наболевший вопрос положительно, и астроном только удручённо вздыхал.

Перед ним на троне сидел полумёртвый правитель, которого не интересовало ничего вокруг: ни государство, ни подданные, ни он сам, а вернее, его собственное состояние, что было весьма плачевным и внушало опасения даже Чжи Мону, довольно поверхностно разбиравшемуся в медицине. Однако и астроном понимал, что ещё чуть-чуть – и Корё осиротеет.

От этой мысли ему становилось не по себе, и он лихорадочно искал выход, но всё, что приходило на ум, не срабатывало: Кванджон не реагировал.

Гнетущая тишина и пустота тронного зала действовали на нервы ничуть не меньше самого императора, и Чжи Мон понуро разглядывал доски пола у себя под ногами.

Он ошибся. Опять ошибся. И на этот раз даже не корил себя: столько их уже было, этих ошибок, особенно если речь шла о Ван Со, который не вписывался ни в одну стандартную схему!

Разумеется, Чжи Мон предвидел, что императору будет тяжело отпустить даму Хэ, что потребуется какое-то время, чтобы её присутствие во дворце забылось и Кванджон возвратился к нормальной жизни. Однако тот вновь вышел за рамки ожиданий и прогнозов астронома. Он не просто изводился, лишившись Хэ Су, – он сломался, как может сломаться только сильный, несгибаемый человек: в самой своей сердцевине, окончательно, непоправимо.

Кванджон умирал на глазах.

Привычно перебирая в памяти события прошлого, цепочка которых привела к такому мрачному исходу, Чжи Мон признавался себе, что допустил катастрофический просчёт. Он полагал, что император отстрадает и рано или поздно придёт в себя. Однако всё обернулось не так.

Всё пошло наперекосяк в тот самый день, когда звездочёт, проводив паланкин придворной дамы (хотя уже не придворной дамы, а просто госпожи Хэ), пришёл в тронный зал и сообщил Кванджону о том, что она покинула дворец.

Услышав это, император посмотрел на него каким-то беспомощным, детским взглядом и, издав короткий жалобный не то стон, не то крик, рухнул с трона.

Вот когда Чжи Мон по-настоящему испугался! Даже в какой-то момент подумал, что сердце Кванджона остановилось. Но правителя перенесли в его покои, послали за лекарем, и астроном, нащупав слабый, нитевидный пульс, позволил себе выдохнуть.

Как оказалось, рано.

Борьба за жизнь императора шла двое суток. Чжи Мон откровенно психовал, глядя на ничтожные потуги придворного врачевателя исцелить умирающего при помощи трав и благовоний. В конце концов отослав эту бестолочь в храм возносить молитвы Небесам, что было в любом случае полезнее всего творимого им мракобесия, звездочёт взялся за дело сам, сетуя, что не может применить ни нормальной капельницы, ни действенных препаратов, в которых он хоть как-то разбирался. Вливая в Кванджона имевшиеся в его распоряжении растворы порошков и питательные отвары, Чжи Мон коротал возле его постели дни и ночи, уповая на молодость и крепкий организм своего подопечного.

Но он кое-что не учёл.

Чем сильнее человек, тем страшнее он ломается, когда наступает предел его выдержки. А Кванджон в довершение всего этого просто не хотел возвращаться к жизни. В нём угасло само желание жить, дышать, принимать пищу и воду.

И Чжи Мон говорил с ним. Говорил постоянно, обращаясь к лежавшему перед ним без сознания подобию прежнего неукротимого воина, сурового правителя. Он рассказывал ему о великих битвах прошлого, о могучих государствах древности, о величии Корё, которое засияет, как только император вернётся на трон. Он рисовал ему прекрасное будущее страны, что вырастет на нынешней благодатной почве, описывал её южные земли, прогрессивные и процветающие.

На третьи сутки, перед рассветом, Кванджон открыл глаза, заставив звездочёта поперхнуться от неожиданности на середине рассказа о лодках, которые однажды смогут плыть по морям под водой, как огромные диковинные рыбы.

– Ваше Величество! – радостно склонился к нему Чжи Мон. – Как вы себя чувствуете?

На что император просто отвернулся, не удостоив его ответом. Но его молчание уже не было тем жутким эхом тишины, что омывала неуловимую грань между мирами живых и мёртвых.

– Ваше Величество, – не унимался воспрянувший духом звездочёт, – вам что-нибудь нужно? Вы хотите пить?

Он потянулся за ещё тёплым травяным чаем, но Кванджон прошептал:

– Оставь…

– Тогда, быть может, вы хотите чего-то иного?

– Не хочу, – император уставился в потолок. – Я ничего не хочу.

Как же он сейчас напоминал своего отца незадолго до ухода! Однако Кванджону было ещё слишком рано, и Чжи Мон не намерен был так просто сдаться.

Теперь уж точно нет!

– Ваше Величество, – вновь заговорил он преувеличенно бодрым тоном, протягивая императору чашу с чаем, в который был щедро подмешан качественный натуральный энергетик, – вам стоит выпить этот укрепляющий напиток, а утром принесут свежий рисовый отвар для восполнения ваших сил. Хвала Небесам, вы очнулись, и теперь дело пойдёт на лад!

К искреннему удивлению звездочёта, Кванджон выслушал его заботливое кудахтанье и даже без возражений выпил чай. Что заставило его сделать это: жажда ли, слабость ли тела или душеспасительные беседы, которые он едва ли воспринимал в забытьи, – понять было невозможно. Но, напившись, он откинулся на подушку и, уже не отворачиваясь, из-под прикрытых ресниц наблюдал за Чжи Моном, пока тот возился с посудой на чайном столике, а потом, присев рядом, вновь понёс позитивную бессмыслицу.

– Я никак не пойму, – прервал император поток речи звездочёта, когда во дворце по-утреннему захлопали двери и зазвучали голоса, – чего ты от меня добиваешься?

– Вставайте, Ваше Величество, – вмиг посерьёзнел Чжи Мон, отбросив наносное оживление. – Надо встать!

Только радовался своей победе астроном недолго. Встать-то Кванджон встал и даже добрался до трона. Сам! Но, сев на него, словно сросся с ним и превратился в изваяние Будды. Физически к жизни его Чжи Мон вернул, однако изломанную душу вот так запросто починить ему не удавалось.

Кванджон что-то ел, иногда пил, урывками спал и время от времени откликался на вопросы, однако дальше его функционирование не продвигалось. Благо стабильная политическая обстановка в стране позволяла пока обходиться без регулярных встреч с министрами, кои были предупреждены о недомогании правителя.

И тогда Чжи Мона охватила злость.

Святые Небеса, да сколько можно? Поставить на всём крест? Вот так запросто из-за разбитого сердца вдребезги разнести и мечты о процветании целого государства? Попрать усилия и жертвы его основателя? Да будь проклято это неистовой силы чувство, способное разрушать жизни и империи!

Он знал, что любовь Кванджона не находила сравнений, что она пропитывала все измерения вокруг императора, что не было средства загасить её, вытравить из истерзанного сердца. Безусловно, эта любовь, выстраданная и обретённая как бесценное сокровище, была в разы глубже и самоотверженнее чувства Хэ Су, но это не имело никакого значения. Потому что её хватало на двоих. Потому что она была, эта любовь, и никуда не уходила, продолжая мучить Кванджона.

Чжи Мон никогда не испытывал подобного, не понимал этого до конца и злился. Его выводило из себя добровольное угасание человека, в котором некогда пылало яркое желание жить, в котором цвёл острый, пытливый ум и скрывалась невероятная сила духа и тела. И всё это гибло до срока из-за любви?

Столько всего пережить, преодолеть, вынести – и так глупо и просто сдаться из-за… любви?

Вот почему сейчас Чжи Мон боролся с собой, чтобы не подойти к императору и не закатить ему классическую оплеуху, которая в теории должна выдернуть жертву из тисков апатии и как минимум вызвать желание дать сдачи. Но, во-первых, звездочёт помнил своё место, а во-вторых, справедливо опасался, что Кванджон, который весь состоял из жил и натренированных мышц, даже в своём измождённом состоянии закатит ему такую затрещину, что спасать придётся уже его, астронома. И не факт, что успешно. Имелась ещё и третья причина, однако о ней Чжи Мону думать совсем не хотелось, поскольку тут всё было непредсказуемо вообще и варьировалось от повешения до четвертования: мало ли как очнувшемуся императору придёт в голову покарать вышедшего за рамки советника, вконец обнаглевшего и распустившего руки.

Посему этот самый советник прятал зудящие руки за спину и переминался с ноги на ногу в поисках иного, более деликатного способа оживить Кванджона.

Ночь подползла к середине, лениво перевалила через неё и вяло потекла к рассвету, а император по-прежнему сидел на троне и смотрел в никуда.

Чжи Мон, потерпевший полное поражение в борьбе с зевотой, то и дело прятался за широким рукавом и прислушивался к звукам снаружи, ориентируясь по ним во времени: вот прогремела по плитам двора смена караула, вот отзвонил колокол в храме, вот пробежала стайка сонных служанок на кухню, вот вернулись из ночного кони…

Кони!

Что же ему это с самого начала в голову не пришло?

Вмиг проснувшийся астроном встряхнулся и как можно более непринужденно заметил:

– Ваше Величество, я вижу, сон к вам так и не идёт?

– И что? – глухо откликнулся император, даже не пошевелившись.

– Но ведь вы просто убиваете время.

– Мне всё равно.

– А раз вам всё равно, – вкрадчиво промурлыкал астроном, – то, быть может, вы согласитесь выйти со мной на воздух?

Глядя на то, как повернулся к нему император, в глазах которого читался если не интерес, то вялое, равнодушное согласие уж точно, Чжи Мон мысленно потёр ладони.

Неужели попался?

Именно.

Кванджон попался.

Выбравшись за звездочётом на террасу, он мало-помалу оказался с ним в саду, а после – и на конюшне, где в ответ на предложение о прогулке верхом только неуверенно вздохнул.

Сесть на коня Кванджону помогли слуги: сил по-прежнему не хватало, но стоило ему оказаться в седле, как он выпрямился и, пришпорив гнедого рысака, направился вслед за Чжи Моном.

Они неспешным шагом миновали просыпающийся Сонгак, проехали по влажной от тумана долине и приблизились к поросшему лесом подъёму на плоскогорье. Чжи Мон, ехавший впереди в нарушение всех правил, оглянулся: Кванджон следовал за ним, не спрашивая, куда и зачем они едут. Свежий ночной ветер, напоённый ароматом хвои, растрепал его волосы и вдохнул жизнь в потухшие глаза. И астроном удовлетворённо кивнул сам себе: решение было верным.

Осталось немного.

Через каких-то полчаса пути по горной тропе Чжи Мон остановился и спешился, жестом предлагая императору сделать то же самое. Кванджон уже увереннее спрыгнул с коня и, не выпуская из рук поводья, вопросительно посмотрел на астронома. Даже в предрассветных сумерках было заметно, как зарумянилось землистого цвета лицо императора, осунувшееся за время болезни, как стало глубже и мощнее дыхание и развернулись поникшие плечи.

Чжи Мон улыбнулся: надежда его крепчала.

– Сюда, Ваше Величество! – кивнул он на небольшой скалистый выступ у дороги.

– Зачем мы здесь? – дрогнувшим голосом спросил император, когда, обогнув выступ в десяток шагов, они вышли на край обрыва.

Перед ними как на ладони раскинулся Сонгак.

На лице Кванджона мелькнуло смятение, сменившее безжизненную маску последних дней: он узнал то самое место, где почти десять лет назад, возвращаясь из Шинчжу, встретил затмение, в котором почувствовал Хэ Су. Он смотрел не на город в ладонях долины, а выше – на кромку горизонта. Там ало растекался близкий рассвет.

– Посмотрите, Ваше Величество. Посмотрите вокруг. Что вы видите?

– А что я должен видеть? – вопросом на вопрос ответил император, не отводя взгляд от цепочки далёких гор, разделявших спящую древнюю землю и юное золотистое небо.

В его широко открытых глазах отражались багровые всполохи давнего затмения, наполнившего его жизнь новым смыслом.

Смыслом, которого больше не было.

– Это зависит от вас, – промолвил звездочёт. – Что до меня, я вижу там, впереди, новый рассвет над Сонгаком, озаряющий земли Корё, несущий им свет и надежду. А там, – он махнул рукой на скалы за спиной, – я вижу лишь мрак, непроглядную тьму, застилающую прошлое. Сейчас вы стоите на грани между ними, – он кивнул на каменистые зазубрины, под которыми зияла пропасть.

– И что? – взглянул на него Кванджон. – К чему ты клонишь?

– Я говорил вам, что выбора нет. Есть только воля Небес, что зачастую таится и от меня. Однако есть и Судьба – путь, по которому вы должны идти, следуя этой воле. И сердце подсказывает вам, где свернуть, где сделать шаг назад, а где идти вперёд несмотря ни на что. Ваше прозорливое сердце. Что оно говорит вам сейчас, Ваше Величество?

– А что, если оно говорит мне… – взгляд императора переместился к краю обрыва.

– Тогда послушайте его и шагайте вниз, – спокойно откликнулся астроном. – Если вы готовы сделать это. Если вы не желаете возвращаться назад, во тьму, и не можете встретить новый рассвет вместе с вашим народом и вашим государством, ради которого вы преодолели трудный путь по равнинам и горным перевалам судьбы, как сейчас, несмотря на все испытания, слабость и боль. Шагайте, Ваше Величество! И всё, что терзает вас, исчезнет, развеется на ветру.

Глаза императора вмиг стали больными: он понял, о чём ему толковал Чжи Мон. Но, говоря всё это, звездочёт не боялся: терять ему было нечего, даже наоборот, он был уверен, что это именно тот случай, когда клин вышибают клином.

Кванджон долго, невыносимо долго смотрел на астронома, а потом у него подломились колени и он упал на землю.

Его трясло от рыданий, но он не отворачивался, не прятал лицо и плакал так безутешно и горько, что у Чжи Мона разрывалось сердце, однако он ничего больше не сказал, а вместо этого отступил назад, к лошадям, которые беспокойно пряли ушами и переступали с ноги на ногу, пугаясь обрыва, влажного сумрака и тяжёлых, надрывных всхлипываний скорчившегося у края пропасти человека. Но даже лошади чувствовали, что так нужно.

Нужно выплакать боль, чтобы она не сожрала тебя изнутри. Нужно отпустить её вместе с тем, что вернуть уже не удастся.

И Чжи Мон терпеливо ждал. Пусть Кванджон не сможет избавиться от этой боли полностью, но хотя бы настолько, чтобы суметь жить дальше. Именно жить, а не существовать день за днём в полумёртвом бездействии.

Когда кружевная вуаль рассвета растянулась над всем Сонгаком и накрыла скалы, вмиг превратив их из серых в розовые, император затих. Он сидел на земле, свесив голову, только вздрагивали плечи и понемногу выравнивалось дыхание. Наконец он поднялся на ноги, шагнул к обрыву и медленно обвёл взглядом Сонгак, приветственно зашумевший навстречу новому дню и яркому солнцу, взошедшему над долиной. Потом он молча прошёл мимо Чжи Мона, одним движением взлетел в седло и пустил коня вскачь, как и подобает императору – впереди, с прямой спиной и гордым разворотом плеч.

А Чжи Мон следовал за ним и улыбался.

Войдя в тронный зал, Кванджон развернулся так неожиданно и резко, что шедший за ним звездочёт не успел среагировать и со всего маха налетел тому лбом на плечо.

– Прошу прощения, Ваше Величество, – поклонился он, пряча за закрытыми веками радужные круги: худое плечо императора оказалось настолько твёрдым и острым, что голова загудела, как ритуальный колокол.

Чжи Мон морщился от боли и изо всех сил боролся с желанием потереть лоб. У него там под ханбоком что, одни кости? Неудивительно, с учетом того, сколько он не ел. Надо его откармливать. Эх, дама Хэ… Подобное под силу только вам!

– Насчёт Хэ Су… – пророкотал у него над головой властный голос, в котором наконец-то проявились хоть какие-то оттенки эмоций.

Звездочёт выпрямился, выпучив глаза и панически соображая, не обратился ли он к придворной даме вслух. С него станется, тем более после подобной контузии!

Но император развеял его опасения:

– Я хочу, чтобы мне докладывали о ней каждый день. Как она одета, чем занимается, здорова ли и главное – как близко от неё находится Чжон. Это понятно?

– Да, Ваше Величество, – даже не удивился астроном.

– И ещё. Отошли гонцов к наместникам провинций. Я жду их во дворце вместе с министрами, – сказав это, Кванджон направился к трону своей прежней упругой походкой.

Если бы он обернулся, то увидел бы, как широко улыбается его советник, потирая рукой ушибленный лоб.

***

Плотный серебристый конверт тревожно холодил пальцы Ван Со, пока он с раздражением вскрывал его, проклиная старательность своего соглядатая: надо же было настолько крепко запечатать донесение, будто это государственная тайна! Хотя в каком-то смысле так оно и было.

В то время как он разбирал мелкие убористые закорючки, рядом почтительно топтался Чжи Мон. Ван Со видел, что астроном отчего-то жутко волнуется, но ему не было до этого дела, хотя его и не покидало ощущение, что Чжи Мон уже знает содержание письма: уж больно подозрительный был у него вид, когда он принёс этот конверт в тронный зал. Да и теперь звездочёт поглядывал на бумагу с таким опасением, точно ждал, что она вот-вот вспыхнет.

Однако вместо этого вспыхнул сам император.

Его руки затряслись, когда он ещё не дочитал письмо до конца, а дочитав, грохнул по столу кулаком так, что звездочёт ойкнул и съёжился, втянув голову в плечи.

– Бэк А говорил, что их брак – всего лишь формальность! А ты взгляни на это! – Ван Со с хриплым воплем ткнул в астронома письмом, безжалостно комкая бумагу дрожащими от ярости пальцами. – «Супруга четырнадцатого принца долгое время наблюдала, как он тренировался с мечом. Они держались за руки и проявляли заботу друг о друге!»

Его срывающийся голос взвился под потолок тронного зала и наверняка раскатился режущим эхом по всему дворцу, но Ван Со было плевать. Плевать!

Вот, значит, как!

Значит, Бэк А лгал, чтобы успокоить его, а на самом деле этот брак – самый что ни на есть настоящий, каким ему и полагается быть, какого у него самого с Хэ Су не было и теперь никогда уже не будет.

Значит, она предпочла Чжона – этого упёртого мальчишку в чине генерала, который вечно перечил ему, особенно после того, как Ван Со стал императором.

Значит, они теперь вместе? И счастливы?

Это же… это…

Мысли Ван Со путались, он чувствовал, что задыхается от ревности, обиды и злости: на Бэк А – за его утешительную ложь, на Чжи Мона – за его возмутительное спокойствие, на Чжона – за то, что вновь отобрал у него самое дорогое на свете… Но главное, он злился на Хэ Су – за то, что, даже покинув дворец, она не покидала его сердце и продолжала мучить его, теперь ещё и таким жестоким способом.

– Ваше Величество, – сквозь шум в ушах донёсся до него исполненный терпения голос астронома, который смотрел ему в глаза с таким неподдельным сочувствием, что Ван Со стало совсем паршиво. – Вы лучше других знаете госпожу Су. Ещё с юности они были очень дружны с Его Высочеством. В госпоже столько ярких и хороших качеств, потому она ко всем относится с теплотой, и к четырнадцатому принцу тоже. Её забота о нём – всего лишь дружеское участие, не более.

Ван Со развернул скомканный лист бумаги, и его мечущийся взгляд выхватил из густой цепочки иероглифов «…с нежной улыбкой прикасалась к лицу Ван Чжона шёлковым платком, чтобы промокнуть пот… Четырнадцатый принц держал её за руку… Обнявшись, вернулись в дом…»

«Относится с теплотой»? Это называется «всего лишь дружеское участие»?

Это?!

Стоило Ван Со представить, как Чжон берёт его Хэ Су за руку, как касается её тонкого запястья, которое он сам столько раз целовал ночами, ловя губами горячий сбитый пульс, – и его прорвало. Шум в ушах перерос в надсадный рокочущий гул, а в глазах потемнело так, словно в тронном зале разом задули все свечи. Ван Со колотило от неконтролируемого приступа гнева и ревности, и он не слышал, что дальше говорил ему Чжи Мон: видел, как у того двигаются губы, как он жестикулирует, но слуха не достигал ни единый звук.

Он не замечал, что безжалостно комкает письмо, лишь ныли от напряжения пальцы, а внутри звучало: «Неужели?..»

Неужели она так легко забыла его? Неужели приняла Ван Чжона как супруга, и они… и они…

Ван Со не верил в это, отказывался верить!

Хэ Су не могла настолько быстро вырвать из памяти то драгоценное время, что они провели вместе, все те чувства, которыми светились её глаза, когда она смотрела на него, когда улыбалась ему, а не…

На имени Чжона, мелькнувшем в мыслях, Ван Со подавился ненавистью и, отшвырнув в сторону истерзанную бумагу, прорычал сквозь зубы, не глядя на астронома:

– Коня мне! Живо!

Он думал, крылья есть только у любви и возмездия, раз ему самому довелось испытать их силу в полёте? О нет! Они были и у ревности тоже – несокрушимые, свинцово-чёрные, с огненными всполохами багровых перьев, простирающиеся насколько достанет взгляда, именно они несли сейчас Ван Со на юг, в Чхунджу.

На заре его царствования эта мятежная провинция требовала самоуправления, и не кто иной, как Ван Чжон, возглавил там сопротивление, чтобы Чхунджу больше не считалась частью Корё, чтобы ослабить позиции Кванджона и пошатнуть его власть. Разумеется, всё это делалось по наущению вдовствующей королевы Ю и при поддержке старого интригана Ван Шик Рёма.

И что же? Бунты были задушены в зародыше, Ван Шик Рём и королева Ю давно отправились на Небеса, а сам Ван Чжон сидел на цепи в своём поместье, лишённый всех титулов, званий и почестей.

Но зато теперь у него было нечто неизмеримо более ценное, чем всё потерянное ранее.

У него была Хэ Су, которая стала его женой.

Женой!

Повторив это слово в тысячный раз, Ван Со остервенело дёрнул поводья, и его конь обиженно захрипел, роняя пену: он и так без передышки всю ночь нёс своего седока через горные перевалы, так куда ещё быстрее?

Близился восход солнца, чьи бледные лучи значительно облегчили путь по каменистым тропам, а с рассветом и горы остались позади.

Спустившись в долину Чхунджу, Ван Со не только не дал отдых коню, но даже не сбавил скорость: до цели поездки осталось всего ничего, и ему было не до коня, даже такого чистокровного и ценного, как императорский.

Он приближался к поместью Ван Чжона.

Стоило Ван Со подумать о четырнадцатом принце, как он вновь ощутил едкую застарелую смесь злости и сожаления. Ван Чжон мог бы быть ему добрым братом, как Бэк А, надёжным союзником и предводителем армии Корё, как генерал Пак, достойной опорой, как Чжи Мон, если бы не козни и происки Ван Ё и королевы Ю, если бы не их наговоры и неуёмное стремление очернить четвёртого принца в глазах родного младшего брата, что удалось им с немалым успехом.

Но сожаление давно уже растворилось в недоверии и неприязни Ван Чжона, а злость осталась там, позади, в Сонгаке.

Сейчас Ван Со душили ревность и зависть к брату, который отнял у него ещё одну любимую женщину, на этот раз оставив его в полном одиночестве и с лихвой отомстив за все прошлые обиды.

Чжон отобрал у него Хэ Су.

Пламя ревности выжигало душу, слепило глаза и разум и заставляло сильнее натягивать поводья, доводя коня до исступления. Сердце колотилось в горле, а в висках пульсировало упрямое: «Ты моя! Ты принадлежишь мне! Ты – только моя, слышишь?»

Ревность сводила Ван Со с ума. Он не хотел верить в то, что было написано в донесении, и торопился, чтобы убедиться своими глазами, что всё это неправда, что его шпион ошибся, и Хэ Су с Чжоном действительно живут в разных домах и видятся нечасто, как утверждал Бэк А, навестивший их вскоре после свадьбы, официальную церемонию которой император запретил.

Ван Со хотел удостовериться в этом сам. И тогда, быть может, ему станет хоть чуточку легче дышать…

У пешеходной переправы через пограничный ручей, узкий, но своенравный, он остановился и обернулся, вдруг сообразив, что совсем позабыл о Чжи Моне, который скакал в отдалении, ведь лошадь у него была далеко не таких благородных кровей и выносливости.

Встретив взгляд императора, астроном прикинулся было энергичным и бодрым, но удалось ему это весьма посредственно: волнение, усталость и трудный путь брали своё. Они провели в седле целую ночь, и если правителю придавала сил жгучая ревность, то у звездочёта подобной энергетической подпитки не было. И у его немолодой лошади тоже. Поэтому вид у обоих был донельзя несчастным и измождённым.

– Жди здесь, – не утруждая себя словами сочувствия, приказал Ван Со, стреножив коня и бросив поводья подошедшему Чжи Мону, который, не чинясь, шумно пытался отдышаться и вытирал взмокшее лицо рукавами запылившегося ханбока.

– Ваше Величество, – пропыхтел астроном, указывая на одеяние императора, расшитое драконами, и золотой сантхугван{?}[Сантхугван – приспособление, которое при помощи шпильки надевалось на пучок волос (сантху) у взрослых мужчин. Правители носили сантхугван из золота и драгоценных камней, поэтому первый же встречный узнал бы в Кванджоне императора Корё.], – куда же вы в таком виде? Вас ведь узнают, и вообще, как можно…

Ван Со в ответ лишь молча отмахнулся и зашагал к хлипкому на вид подвесному мосту. Там, на другом берегу, за молодой сосновой рощицей, находилось поместье четырнадцатого принца. С северного берега ручья можно было подойти к нему незаметно, минуя городские ворота, рынок и главную площадь и не вызывая лишней шумихи, которая сейчас императору была совершенно ни к чему.

Когда он оказался на территории поместья, солнце падало с зенита, но со стороны Сонгака дул неприветливый ветер, и сосны вокруг зябко шумели, скрывая шум шагов по каменной крошке тропы.

Заглянув во двор из-за угла пустовавшей конюшни, Ван Со едва не вскрикнул от неожиданности: прямо перед ним, шагах в десяти, сидела за столом Хэ Су и что-то рисовала на большом плоском камне.

Император отступил в надёжную тень и жадно смотрел, любуясь каждой чёрточкой родного лица, каждым движением изящных пальцев, державших кисть. Он не видел Хэ Су пару недель, а ему казалось – тысячу лет.

Святые Небеса, какая же она красивая! В воздушном белоснежном ханбоке, расшитом розовыми и голубыми лентами, с высокой причёской, убранной затейливыми шпильками, Хэ Су как никогда напоминала ему распустившийся цветок лотоса, который хотелось взять в ладони и касаться губами прозрачных лепестков, вдыхая дивный аромат…

Она сидела вполоборота к нему, и Ван Со не мог отвести взгляда от такой знакомой печальной улыбки, которая снилась ему в обрывочных снах, от тонких рук, что когда-то прикасались к нему с неизъяснимой нежностью.

Как он решился отпустить её? Как сумел добровольно отказаться от той, к кому так неудержимо рвалось его сердце? Как согласился отдать её брату?

В последнее время Ван Со всё чаще посещало чувство, что он совершил чудовищную ошибку. Прогоняя Хэ Су, говорил не он, а его ревность, его задетое самолюбие, ведь он сам столько лет был слеп и доверчиво спокоен, а Су не скрывала от него, что любит кого-то, просто не называла имени восьмого принца.

«До того, как Хэ Су стала вашей, она была моей», – донёсся до него из недавнего прошлого тусклый голос Ван Ука.

Ук лгал: Хэ Су никогда полностью не принадлежала ему. Душой – быть может, но телом – нет… Нет! Ван Со знал это, как никто другой, и лишь по этой причине восьмой принц был ещё жив, несмотря на свою ложь и другие злодеяния.

Однако теперь к Ван Уку присоединился ещё и четырнадцатый брат, который называл себя мужем Хэ Су.

Только… стала ли она его?

С трудом оторвавшись от любимого лица, Ван Со обвёл ищущим взглядом опрятный двор. Не похоже, чтобы Чжон находился неподалёку, да и слуги лишний раз не беспокоили свою госпожу.

Вокруг было пустынно и тихо, только северный ветер играл кронами сосен и трепал рукава ханбока Хэ Су. Ван Со оглядел большой добротный дом, ухоженный цветник и видневшийся за ним прудик, где среди кувшинок сонно покачивались уточки-мандаринки.

Его взгляд задержался на больших замшелых валунах, которые к пруду привезли явно специально, но здесь они смотрелись так уютно, что поневоле тянуло присесть на них и любоваться мандаринками в солнечных лучах.

От этого умиротворяющего уголка веяло таким покоем, что Ван Со вздохнул, вспомнив, как он когда-то мечтал жить в подобном месте с Хэ Су. Вдали от дворца и кровопролитий, не впутываясь в бесконечные интриги кланов и грязные игры престола.

Вдвоём. С ней. А потом и с их детьми.

Всё это было теперь так далеко и недостижимо, что он ощутил горечь на губах, а сердце кольнуло тоской по несбыточному.

Его безрадостные размышления прервал негромкий вскрик, и Ван Со вновь посмотрел на Хэ Су. Кисть выпала из её пальцев на землю, а сама она прижимала руку к груди и морщилась от боли.

Вмиг позабыв обо всём, он рванулся к ней, но ему наперерез из дома выбежал Чжон.

– Су, – закричал он, – почему ты вышла во двор? Холодный ветер может навредить ребёнку!

Ре… ребёнку?

Услышав это, Ван Со почувствовал, что в сердце его будто вогнали кривой зазубренный нож. Он окаменел от шока и лишь потерянно смотрел, как Ван Чжон хлопотал вокруг побледневшей Хэ Су, которая, постанывая, покорно отдалась его заботе. Её ладошки сжались в кулачки, она по-прежнему прижимала их к груди и тяжело, надсадно дышала.

– Вставай! Пойдём скорее внутрь!

Принц подхватил Хэ Су на руки и скрылся с ней в доме, а Ван Со ещё долго не мог пошевелиться, рискуя быть обнаруженным прислугой.

Всё это время Чжон находился в её доме и теперь нёс Хэ Су туда уверенно и легко, как будто это был и его дом тоже. А она жмурилась и прижималась к его плечу так доверчиво, как раньше прижималась только к нему, к Ван Со.

Его захлестнуло острое желание оказаться сейчас, в этот самый момент, на месте брата. Взять Хэ Су на руки, ощутить приятную тяжесть женского тела и цветочный аромат волос у своего лица. Почувствовать, как она дышит ему в шею. Заботиться о ней, любить её. Просто – любить…

Ван Со с силой зажмурился, прогоняя воспоминания, ставшие мечтой, и тут же ржавый клинок в его сердце повернулся, напомнив о себе резкой болью.

Чжон сказал – ребёнку? Если Хэ Су застынет на холодном ветру, это может навредить ребёнку?

Их ребёнку?

Должно быть, ему просто послышалось. Как такое возможно? Ведь прошло не так уж и много времени, и даже если они… Даже если у них… Да нет, немыслимо! Наверняка это порывистый ветер сыграл с ним злую шутку, обманув слух своими завываниями в проходах между постройками.

А нож в сердце не исчезал, медленно поворачиваясь и причиняя невыносимую боль.

Ван Со машинально добрёл до укромного уголка сада, привалился спиной к сосне и закрыл глаза, силясь осмыслить увиденное. В этом болезненном оцепенении он простоял до заката и слышал, как в поместье прибыл лекарь, как позже его проводили и слуги занялись ужином для госпожи.

А Чжон всё не выходил и не возвращался в свой дом.

Сумерки принесли с собой сырую осеннюю прохладу, однако Ван Со упрямо не двигался с места. Если Бэк А не обманывал его, то четырнадцатый принц должен был оставить Хэ Су одну после ужина, пусть и разделив с ней трапезу. По-дружески. Но когда слуги покинули дом госпожи, унося подносы с посудой, ожидание переросло в тревогу.

Потому что Ван Чжон не выходил.

Глядя на то, как в окнах приветливо зажёгся вечерний свет, Ван Со и сам не заметил, что подошёл ближе, настолько близко, что до него долетел смех Хэ Су и Чжона.

Значит, они всё-таки жили в одном доме и делили одну спальню!

Ван Со пробрал озноб. Он схватился за ствол растущего рядом дерева и стучал зубами от охватившего его холода, разочарования и вмиг нахлынувшей обиды на Небеса за их злую иронию.

Стало быть, всё так и есть! Всё это правда. Хэ Су вышла замуж за Чжона не для того, чтобы покинуть дворец под благовидным предлогом, а чтобы… чтобы стать ему женой?

Мрачные подозрения Ван Со подтвердил доносящийся из дома оживлённый разговор, что был отчётливо различим в ночной тишине пустынного поместья.

– Ты всё видела!

– Да я от изумления ничего не смогла толком разглядеть!

– Неправда! Всё ты рассмотрела, признайся! Нет, что не так с моим телом, а? Взгляни-ка!

Ван Со неотрывно смотрел в окна чужой супружеской спальни, с трудом переводя дыхание, и смог пошевелиться лишь тогда, когда там, внутри, погас свет, заглушив при этом и смех, и голоса до едва различимого шёпота, который вплетался в трескотню неугомонных цикад и колыбельную ветра.

Не в силах больше выносить эту пытку, Ван Со на негнущихся ногах пересёк двор и через сосновую рощу направился к ручью, где ожидал Чжи Мон с лошадьми.

Его знобило, горло стягивала тугая тоска, а в голове не осталось ни единой мысли, кроме бессвязных обрывков.

Хэ Су… Жена… Чжон… Ребёнок… Спальня…

Ван Со и сам не понял, как, пошатываясь, перебрался через хлипкий мост, не оступившись в стремнину, как под вежливо-вопросительное молчание астронома сел на коня и как вообще добрался до дворца.

Лишь войдя на рассвете в тронный зал, он разлепил ссохшиеся от напряжения губы и заявил Чжи Мону, не отходившему от него ни на шаг:

– С этого дня я больше ничего не желаю знать о Чжоне и Хэ Су. Позаботься о том, чтобы о них при мне никто не упоминал.

Сказав это, Ван Со закрыл глаза, прячась от пронзительного, всё понимающего взгляда звездочёта. Император знал, что его приказ будет выполнен.

Всеми, кроме него самого.

Возвращаясь мыслями в те дни, Су, я сам себе напоминаю дикого волка, потерявшего свою единственную волчицу. И думаю, как же прав был Ван Ё! Как беспощадно прав…

Запретив кому бы то ни было произносить твоё имя, сам я повторял его снова и снова, обезумев от потери, в реальности и невозвратности которой я убедился собственными глазами.

Ты выбрала Чжона. Предпочла тихую жизнь вдали от дворца с ним, устав от бесконечной бури страстей и тревог рядом со мной.

Ты выбрала его!

Теперь я знаю, что всё было не так, как я себе представлял, но то, что я увидел тогда и во что поверил, сводило меня с ума, и я метался по тронному залу вне себя от грызущей душу ревности и злости.

Я до сих пор помню, как задыхался на троне, как ярость перехватывала горло и била в виски, доводя до помешательства. Я то порывался написать приказ об аресте и казни Чжона и не мог придумать вескую причину, то бросался к конюшням, чтобы открыто явиться к нему в поместье и забрать тебя во дворец. Вернуть себе. Но останавливался у самых дверей, вспоминая, что ты этого не хочешь.

Я сам был во всём виноват! Сам отрёкся от тебя, хотя больше всего на свете хотел, чтобы ты была рядом. Я столько раз задавал себе вопрос, почему оттолкнул тебя, сказав, что не хочу больше видеть, а после так легко отпустил, уступив Чжону. И, мне кажется, наконец-то нашёл ответ.

Именно тех, кого любят, стараются задеть больнее. Странная человеческая природа! Я хотел сделать тебе больно ровно настолько, насколько больно было мне самому. А после мучился без тебя так, что готов был вернуться в ту, прошлую боль, когда ты была рядом, лишь бы не ощущать эту, нынешнюю, зная, что ты принадлежишь другому. Что ты больше не моя…

***

Чхве Чжи Мон молчал полгода, прилежно исполняя приказ императора.

Полгода он наблюдал, как Кванджон изводит себя мыслями о Хэ Су и делает вид, что не вспоминает о ней.

Император отозвал всех шпионов из Чхунджу и упорно отказывался говорить о четырнадцатом брате с Бэк А, который всякий раз после очередной бесплодной попытки разговора покидал дворец в расстроенных чувствах. Но даже с ним Кванджон оставался непреклонен. Ни слова о Ван Чжоне и его жене! Ни единого упоминания! Ни малейшего намёка!

Весь Дамивон до сих пор перешёптывался по углам о том, как месяц спустя после отъезда дамы Хэ из дворца одна не в меру усердная глуповатая служанка громко поинтересовалась у дверей её прежних покоев, не пора ли убрать оттуда засохшие букеты хризантем и привести комнаты в порядок для новой наложницы, которая рано или поздно появится у Его Величества.

А Его Величество в этот самый момент возник в коридоре в сопровождении свиты. Поравнявшись со служанками, прилипшими к стене в поклонах, он замедлил шаг и бросил, не поворачивая головы:

– Высечь!

Чжи Мон, шедший за ним по правую руку, дал знак побледневшей придворной даме привести приказ в исполнение. Немедленно.

Выйдя на террасу, Кванджон, всё так же глядя прямо перед собой, процедил сквозь зубы:

– Не сметь заходить в эти покои! Не сметь что-либо трогать там и выносить оттуда! Не сметь даже прикасаться к двери! Ясно?

– Да, Ваше Величество! – поклонился Чжи Мон.

Только он знал, что, запретив кому бы то ни было входить в прежние комнаты Хэ Су, сам император проводил возле них едва ли не каждую ночь. Он подолгу стоял в коридоре и смотрел на закрытую дверь, время от времени касался бронзового кольца дверной ручки, но тут же одёргивал пальцы, словно металл был раскалён.

Астроном помнил, что в последний раз Кванджон был в этих покоях в день, когда госпожа покинула дворец. Чжи Мон не хотел видеть, не хотел быть этому свидетелем, но поневоле знал, что Кванджон рыдал там, комкая в руках императорское свадебное одеяние Хэ Су, которое она надела лишь единожды – в день его свадьбы с Ён Хвой. Просто надела, посмотрела на себя в зеркало, сняла – и больше не притронулась, словно ткань церемониального ханбока была пропитана ядом. Но на одежде остался её запах, от которого императора душили горькие слёзы.

Выйдя оттуда, Кванджон вернулся в тронный зал, где чуть позже Чжи Мон и сообщил ему об отъезде госпожи Хэ, а потом пытался привести его в чувство, когда тот потерял сознание на троне…

Шли месяцы. Император под страхом самого сурового наказания заставил всех позабыть даже имя дамы Хэ. Но не сумел забыть его сам.

Хэ Су никак не могла отболеть в нём. Потому что Кванджон не желал расстаться с этой болью и отпустить её. Когда он думал, что его никто не видит и не слышит, с его уст то и дело срывалось её имя, перемежаясь с тоскливыми вздохами.

Чжи Мон слышал эти вздохи, ощущал, как невыносимо тяжело было на душе у императора – и продолжал молчать.

Ему нечего было сказать и нечем утешить: Кванджону не нужно было утешение, ему нужна была Хэ Су. Только она могла озарить своим мягким светом его сумрачную душу и заполнить пустоту. Только она могла заставить его улыбаться. Только при ней он нормально ел и спокойно спал. Но теперь её не было рядом.

А звездочёт помочь – увы! – не мог ничем.

Поэтому он лишь опечаленно молчал и ждал неизбежного.

Весна отцвела в Сонгаке мимолётно, одним ласковым и тёплым дуновением ветра, не коснувшись только замёрзшего сердца императора.

В последний день благоухания увядающих во дворцовых садах магнолий Кванджон не находил себе места с самого утра. Он вновь отвратительно спал, но это как раз не было тайной ни для кого, включая глав влиятельных кланов и министров, которые в ожидании правителя в тронном зале шёпотом обсуждали его необоримую бессонницу и чёрные круги под глазами.

Чжи Мон слышал все эти пересуды и брезгливо морщился, не принимая в них участия. Какое кому дело до того, как спит император, если он управляет государством железной рукой, мудро, жёстко и справедливо, что идёт Корё только на пользу? А как иначе справиться с мышиной вознёй кланов на периферии, извечной жадностью наместников и другими проблемами?

На его счастье, Кванджон появился в тронном зале вовремя, не позволив скудным фактам обрасти нелепыми домыслами и слухами, хотя его внешний вид буквально кричал о том, что с ним далеко не всё ладно.

Отметив это, звездочёт лишь поджал губы и сосредоточился на речи наместника Хупэкче, который завёл свою старую песню о волнениях среди бедняков.

Всё совещание император был непривычно рассеян, ронял свитки и постоянно переспрашивал министров, с видимым трудом вникая в суть вопросов. Это было так на него не похоже, что даже Чжи Мон поглядывал в его сторону с настороженным удивлением, хотя причина происходящего тайной для него не являлась.

Кванджон отмалчивался и едва ли не впервые за долгое время открыто тяготился присутствием придворных, в толпе которых ему удавалось забываться последние полгода. Но даже тогда, когда дворец опустел, легче ему не стало. Он то и дело беспокойно вставал, мерил шагами тронный зал и возвращался на место, замечая внимательный взгляд астронома, который следил за его метаниями, не говоря ни слова, но весь день не отходил от него, под любым предлогом стараясь быть рядом.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – наконец не выдержал Кванджон.

«Сегодня у вас родилась дочь. На рассвете, с первыми лучами солнца».

– Нет, Ваше Величество, – невозмутимо откликнулся Чжи Мон, глядя на императора честными глазами и ощущая, как дёрнулся его выдуманный барометр.

Как же он ненавидел ложь! Хотя ложь во спасение, надо признать, иногда действительно бывает необходима.

Кванджон некоторое время прожигал звездочёта взглядом, который красноречиво говорил, что император ему не верит.

«Правильно не верите, Ваше Величество!»

Да, с такой интуицией он был бы идеальным проводником! Только что толку об этом рассуждать и сожалеть впустую?

Чжи Мон смотрел, как Кванджон нервно перекладывает свитки с места на место, с неясной тревогой поглядывая на дверь. Как он не может понять причину своего странного состояния, но чувствует: что-то не так, что-то произошло. Его связь с госпожой Хэ оставалась настолько сильной, что иначе быть просто не могло.

– Чжи Мон, – задумчиво проговорил император, в очередной раз открыв и закрыв один и тот же свиток, который вертел в руках последние полчаса, – меня не покидает ощущение, что ты от меня что-то скрываешь.

– У каждого из нас есть сокровенные тайны, Ваше Величество, – туманно ответил астроном. – Касаются ли они только нас самих или затрагивают кого-то ещё, порой им лучше оставаться тайнами.

По всей видимости, император не удовлетворился таким уклончивым ответом, потому что спустя ещё полчаса тщетных попыток разобрать послание от генерала северного пограничного гарнизона, он вновь пристально посмотрел на звездочёта и повторил:

– И всё-таки мне кажется, ты мог бы рассказать мне нечто важное.

Чжи Мон только отрицательно покачал головой и уставился в пол.

«Конечно, мог бы, Ваше Величество.

Я мог бы рассказать вам о том, как всю минувшую ночь мучилась в схватках госпожа Хэ. Как, впадая в беспамятство, она звала вас. И только ваше имя возвращало её из тьмы и придавало сил помочь вашей дочери появиться на свет, пусть и преждевременно. Вот почему и вы не спали этой ночью, ощущая её боль и страх за жизнь ребёнка, ради которого она пожертвовала собой.

Я мог бы рассказать вам, как Ван Чжон, терзаясь неизвестностью, желал быть рядом с супругой, чтобы поддержать и утешить, но раз за разом слышал в её криках ваше имя и отступал от двери в бессильном гневе. Как лекарь Ким и повитуха время от времени выходили к нему, серому от переживаний за Хэ Су, и просили его приготовиться к худшему, но всё обошлось, хотя отсрочка и невелика…

Я мог бы рассказать вам, что, несмотря ни на что, ваша дочь появилась на свет здоровой и очень красивой, как и её мать. Однако по приказу Его Высочества всем причастным сообщили, что ребёнок родился мёртвым. Это было сделано исключительно ради блага вашей дочери, и однажды вы поймёте это. Поймёте брата и причины, по которым девочке нельзя видеть вас, знать вас отцом и появляться во дворце.

Я мог бы рассказать вам, что борьба за жизнь дочери и её рождение настолько ослабили госпожу Хэ, что сил на себя саму у неё больше не осталось. Её время заканчивается, и вам придётся смириться и как-то пережить этот страшный удар судьбы.

Я мог бы рассказать вам всё это и много больше, но… я не могу.

Я – всего лишь человек императора*. Я выполняю волю Небес и ваш собственный приказ. Ради госпожи Хэ Су. Ради вашей дочери. Ради вас, Ваше Величество…»

На следующее утро Кванджон выглядел и чувствовал себя лучше настолько, что без промедления занялся отложенными накануне делами и до полудня разбирал вместе с Чжи Моном прошения и жалобы.

Он так увлёкся обсуждением непростой ситуации с неурожаем в северных землях, что не обратил никакого внимания на первого министра. Тот вошёл в тронный зал с конвертом, который нёс на вытянутых руках не столько из почтения, сколько из затаённого страха перед гневом императора.

– Распределим рис поровну между семьями, – говорил Кванджон. – Если мы кого-то обделим, можем потерять их поддержку.

– Влиятельные семьи и так довольны, что вы вернули им владения! – не возражал, но пытался рассуждать Чжи Мон, однако его прервал тихий голос первого министра, который неслышно подобрался к трону, стремясь поскорее избавиться от неприятного поручения, свалившегося на него прихотью Небес.

– Ваше Величество, – робко обратился он к императору, – доставили послание от четырнадцатого принца.

Он двумя руками положил перед правителем конверт, с видимым облегчением избавляясь от опасной ноши.

– Ну надо же! Он продолжает присылать их, – желчно хмыкнул Кванджон, небрежно покрутил конверт в руке, а затем швырнул его в кучу таких же, не вскрытых и подписанных рукой Ван Чжона.

– Вы не станете читать? – удивлённо поинтересовался астроном, наблюдая, как конверт соскальзывает с внушительной бумажной пирамиды на пол.

– Уверен, он вновь выразил своё недовольство мной, – император вернулся к свитку, который отложил, когда их разговор с Чжи Моном был прерван. – Я не желаю читать об этом.

– Кроме письма он прислал слугу, чтобы передать сообщение, – подал голос министр.

– Разве я стану тратить своё время на подобные встречи? – мгновенно вспыхнул император, и под его недовольным взглядом придворный испуганно вздёрнул плечи и спешно поклонился:

– Прошу меня простить, Ваше Величество.

Покинул тронный зал он гораздо быстрее, чем вошёл сюда. Чжи Мон сочувственно вздохнул ему вслед, а потом покосился на императора, который, закусив губу, уткнулся в свиток, делая вид, что читает его самым внимательным образом, а в действительности смотрел в одну точку.

Минут через пять этого гнетущего молчания Чжи Мон всё-таки решился открыть рот:

– Ваше Величество, а что если четырнадцатый принц на этот раз действительно сообщает вам нечто важное?

– Меня не интересует ни он сам, ни его… заботы, – огрызнулся Кванджон, запнувшись на последнем слове.

– Но ведь там…

Чжи Мон так разволновался, что едва не проговорился, неловко оборвав фразу.

– Довольно испытывать моё терпение! – император одарил его тяжёлым взглядом и с громким стуком швырнул бесполезный свиток на стол. – Или ты тоже захотел в ссылку, чтобы не докучать мне?

– Разумеется, нет, Ваше Величество, – пряча в извиняющемся поклоне разочарование, заверил правителя астроном. – Простите мою несдержанность.

Он стоял и печально слушал, как гулко бьётся сердце императора, который, по-прежнему игнорируя письма из Чхунджу, отвернулся и уставился в никуда. Это бедное истерзанное сердце переполняла невыносимая любовь, раздирающая его на части, и неистовая ревность, не дающая этим кровоточащим обрывкам вновь прирасти друг к другу, вернув ему целостность и покой.

Как бы Кванджон ни старался сохранять внешнюю холодность и изображать равнодушие все эти долгие месяцы, Чжи Мон знал, что в душе его бушует жгучее пламя, не дающее ни умиротворения, ни отдыха. Знал, что не справившись с разлукой, госпожа Хэ Су просто сдалась и зачахла в тоске по своему императору. Они оба мучились после расставания, но упрямая обида и ревность одного, бессилие и страх другой не давали им ни малейшего шанса.

«Что же вы творите друг с другом!» – хотелось закричать астроному.

Впрочем, ему хотелось не только кричать. Он неимоверным усилием сдерживал себя от того, чтобы не швырнуть непрочитанные письма в лицо угрюмо насупившемуся Кванджону.

«Глупец! Да что же ты делаешь! Открой! Прочти хоть одно! Ты же будешь выть от горя! Ты же себя не простишь, когда станет уже слишком поздно!»

Если бы Чжи Мон только мог!

Воля Небес и неизбежность Судьбы довлели над ним, заставляя молчать. Так было решено свыше. Так распорядились всемогущие Небеса.

И он снова и снова вонзал ногти в ладони, только чтобы не сорваться и не натворить такого, что потом он просто не сумеет исправить.

А даже если бы и натворил – всё равно уже было слишком поздно.

***

Ван Со смотрел на Чжи Мона и не понимал, что тот ему говорит. Откуда в его голосе столько скорби и сострадания? И почему он стоит так близко?

Что произошло?

Кажется, астроном сообщил ему нечто такое, отчего Ван Со сразу оглох и перестал воспринимать дальнейшее, никак иначе не реагируя на известие.

– Ваше Величество! – шагнул к нему Чжи Мон, и уголки его губ горестно дернулись вниз. – Вы слышите меня?

Ван Со неуверенно кивнул и невпопад ответил:

– Нет.

К его недоумению и ужасу, звездочёт повторил то, что изначально выбило из груди весь воздух и отключило рассудок.

– Госпожа Хэ Су умерла.

Выдохнув эту странную фразу, Чжи Мон зачем-то качнулся вперёд, протягивая к нему руки, и Ван Со сообразил, что стоит, пошатываясь, у края пьедестала трона, с риском рухнуть вниз.

До него медленно, очень медленно доходило то, что он услышал. Слова астронома жалобно скреблись в его разум, который закрывался от них, отказываясь принимать их страшную суть.

– Су… что? – прохрипел Ван Со, неосознанно прижимая руку к груди, где вдруг стало пугающе тихо.

– Она умерла, Ваше Величество. Два дня назад.

– Как умерла? – он ошарашенно вглядывался в лицо астронома. – Я же запретил ей! Она не могла…

– Госпожа долго болела, – говорил Чжи Мон, отводя глаза и понемногу отступая от трона к своему обычному месту у его подножия. – У неё было слабое сердце. Её хрупкое здоровье подкосили давние пытки и постоянные переживания. И к тому же она…

– Су… – оборвал его Ван Со, слепо оглядываясь вокруг, словно надеясь обнаружить её где-то рядом. – Она не могла настолько меня ненавидеть, чтобы не известить о том, что ей очень плохо и она умирает. Она бы сообщила мне об этом!

Его губы дрожали, а взгляд никак не мог на чём-то остановиться, чтобы зацепиться за это что-то и осознать себя здесь и сейчас. Он не верил. Отказывался верить. Это было слишком невыносимо для правды.

– Судя по всему, это она отправляла вам письма, – заметил Чжи Мон, и голос его погас до едва различимого шёпота. – А вы не читали их.

Ван Со долго смотрел на него, растерянно и часто моргая, а потом взглянул на кучу конвертов, подписанных рукой Чжона, что пылились у трона вот уже несколько месяцев.

Неужели это её письма? Так много… И он не прочёл ни одного!

Схватив ворох конвертов, Ван Со принялся лихорадочно перебирать их, надрывая уголки, бросая и тут же берясь за следующий. Его ладони мгновенно взмокли, и плотная бумага не поддавалась. Наконец ему удалось разорвать один конверт, из которого выскользнул второй, поменьше. На нём было выведено рукой Су «Его Величеству». Этот аккуратный ровный почерк он узнал безошибочно, потому что это был и его почерк тоже. Их рукописи путал даже мастер каллиграфии, что когда-то занимался с Хэ Су…

Все остальные вскрытые конверты оказались такими же двойными.

Ван Со похолодел: это действительно были письма не от Ван Чжона.

Трясущимися руками он развернул первое попавшееся письмо и почувствовал, как под ним закачался трон.

«…Наша жизнь подобна сну. Добро и зло, любовь и ненависть – со временем всё это незаметно и бесследно исчезает.

Неужели вы всё ещё гневаетесь, полагая, что моё сердце принадлежит не вам? Я переживаю, что, покинув вас, могла зародить в вашей душе ненависть и лишить вас покоя.

Моя любовь к вам не угасла. Когда вы отказались от всего и встали подле меня под дождём, когда заслонили меня собой от летящей стрелы, вы стали тем, кого я никогда не сумею забыть.

Противоположность любви – вовсе не ненависть, а расставание. Отказ от возможности быть вместе. Боюсь, вы можете думать, что я покинула вас, а мне может начать казаться, что это вы от меня отвернулись. Я так сильно тоскую по вам, но не могу быть рядом.

Надеюсь, однажды мы встретимся вновь. Я каждый день буду ждать вас…»

Ван Со читал письма Хэ Су, одно за другим, а душа его, истекая кровью, билась в агонии и рвалась вслед за любимой, но оставалась здесь, вдали от неё, придавленная тяжестью потери и чувством вины.

И было больно. Так больно, как никогда прежде.

Боль скручивала его изнутри, исторгая из горла вместо стонов отчаянный волчий вой. От неё нельзя было уйти, скрыться или отыскать исцеление. С этой чудовищной болью не могла сравниться никакая иная из тех, что довелось пережить Ван Со. Сталь ножа в материнской руке, что вспарывала его лицо, клыки диких зверей, раздиравшие плоть до костей, жгучие щупальца яда, опутывающие всё тело, голодные наконечники стрел, рвущие кожу на поле битвы, как тонкий шёлк, раскалённые кинжалы в руках палачей, пытавших его в плену, – всё это было ничем по сравнению с той мукой, которую он испытывал сейчас. И даже его прежние страдания, связанные с Хэ Су, – всё то, что он вынес, отрывая её от себя, отпуская из дворца, отдавая другому мужчине, меркло перед осознанием – её больше нет.

Хэ Су больше нет.

Ни рядом с ним. Ни где-то во дворце. Ни в Сонгаке. Ни в Корё. Как в его давних кошмарах, которые стали явью. И что бы он ни сделал, куда бы ни пошёл, он не найдёт её и никогда не увидит. Теперь уже точно – никогда.

Содрогаясь от рыданий, рвущихся из его груди вместе с горестными стонами, Ван Со прижимал к лицу опоздавшее письмо, повторяя имя той, что касалась сейчас его мокрых щёк прохладными ладонями бумаги, хранившей её любовь.

Касалась, прощаясь и прощая его за всё, что он сделал и чего не успел.

Но он мог и должен был сделать последнее – забрать у Чжона Хэ Су. Вернуть её себе. Навсегда.

Он не может не прийти за ней.

Ведь она сама сказала: «Я буду ждать вас…»

***

Все дороги из бывшего Силла в столицу размыло недавними грозовыми ливнями такой невероятной мощи, какой в Корё не помнили со времени ритуала дождя, который когда-то провёл четвёртый принц, вернув своей земле жизнь и надежду. Но в отличие от тех благодатных струй, нынешние потоки воды были холодными слезами Небес, что оплакивали одну-единственную смерть, смывая скорбь с лица земли.

Как Бэк А ни спешил в Чхунджу из родного дома, получив тревожную весть от брата о состоянии Хэ Су, он чувствовал – опоздает.

Так и случилось.

Он понял это по белым траурным лентам на сосновых ветвях у поместья четырнадцатого принца и по тишине вокруг, что из приветливой вдруг стала гнетущей.

Передав усталого коня в руки слуге, утиравшему рукавом красные глаза, Бэк А не сразу сумел заставить себя пройти в дом. Задержавшись на высоких ступенях, он оглядывал осиротевший двор, собираясь с силами, чтобы встретиться с братом.

Он знал, что Хэ Су ждала ребёнка, но не спрашивал у Чжона, чей он. А тот молчал. Хотя Бэк А догадывался, замечая, с каким теплом и тревожной заботой смотрел Чжон в осунувшееся лицо жены и как мгновенно остывал его взгляд, стоило ему скользнуть ниже, на складки одежды, скрывающие положение Су.

Чуткое сердце Бэк А подсказывало ему, кто отец ребёнка, которого она носит под сердцем. Недаром Су так трепетно поглаживала живот, чему-то тихо и печально улыбаясь. По мере того как младенец рос внутри неё, сама она таяла на глазах. Когда Бэк А пришлось покинуть гостеприимное поместье Чжона, Хэ Су уже не вставала с постели и лишь смотрела на него своими огромными глазами, набухшими от слёз. Она будто знала, что прощается с ним: долго держала его руки своими сухими невесомыми пальцами и назвала напоследок братцем – как ножом по сердцу полоснула!

Бэк А не хотел покидать Чхунджу, но его призвала серьёзно заболевшая бабушка, и он не мог отказать ей в просьбе приехать. А когда опасность миновала, ему доставили письмо Ван Чжона, в котором тот сообщал, что его супруга разрешилась от бремени, но ребёнок родился мёртвым, а сама Хэ Су день ото дня угасала, истратив последние силы и потеряв слишком много крови.

Бэк А оплакал почившее дитя по дороге сюда и отчаянно надеялся застать в живых Хэ Су.

Не успел.

Сглотнув царапающий горло комок скорби, он решительно поднялся по ступеням и распахнул двери.

Чжон в белом траурном одеянии сидел за столом, сгорбившись над нефритовой урной. Приблизившись к нему, принц судорожно вздохнул: значит, правда. Зная об этом, какой-то частью сознания он продолжал надеяться, что лекарь ошибся, а Чжон от волнения сгустил краски, и, когда он, Бэк А, вернётся, Хэ Су встретит его своей тёплой улыбкой, пусть и полной печали.

Бэк А не хотелось даже думать о том, что будет с Ван Со, когда он узнает о её смерти. Смаргивая проступившие слёзы, он не сразу заметил, что брат молча протягивает ему конверт. Развернув письмо и узнав почерк Хэ Су, Бэк А закрыл глаза.

Прощальное.

Он не успел прочитать и пары слов: двери разлетелись с громким стуком, и в комнату ворвался Ван Со. Смотреть на него было страшно. Обезумев от горя, с абсолютно дикими глазами он принялся слепо метаться по комнате, натыкаясь на предметы, и звать Хэ Су сквозь душившие его рыдания.

– Где она? – вцепился он в Бэк А, встряхнул его и тут же отшвырнул в сторону. – Су? Где ты? Не прячься! Выходи! Су… Ну где же ты?

Бэк А шагнул к нему, взял за плечи, пытаясь образумить, но тут взгляд Ван Со упал на стол и нефритовую урну, которую поглаживал Чжон, безучастный ко всему происходящему.

На какое-то мгновение Ван Со замер, глядя на погребальный сосуд, и его глаза затопил животный ужас: он тоже осознал и поверил только что. Из его груди вырвался душераздирающий стон, которым Ван Со захлебнулся, качнувшись к столу.

Мучаясь от невозможности помочь, Бэк А встал рядом, за спиной старшего брата. Он больше ничего не мог сделать для него – только поддержать, как делал это всегда.

– Чем вы были заняты всё это время? – поднял на императора воспалённые обвиняющие глаза Ван Чжон. – Не притворяйтесь сейчас, что вам больно!

Ван Со перевёл потерянный взгляд с урны на принца, а потом с рычанием бросился к нему и выдернул со стула:

– Это твоя вина! – взъярился он, захлёбываясь рыданиями и ненавистью. – Конверты были подписаны твоей рукой! Я не знал, что внутри были письма от Су!

– Я сделал это потому, что ваши с ней почерки очень похожи. Во дворце догадались бы, что это послания Хэ Су. И тот, кто не хотел, чтобы они попали к вам, мог их уничтожить. А она так ждала и надеялась на ответ… – тускло, словно издалека, пояснил Ван Чжон, не реагируя на то, как неистово трясёт его император, но тут же вспыхнул, словно от огнива: – И всё же вы должны были знать, что она умирает! Я видел, как за нами следил ваш человек!

– Вы с ней делили одну комнату и жили счастливо, – сказал Бэк А, по-прежнему стоя за спиной Ван Cо, готовый подхватить его, если понадобится. – Поэтому он больше не захотел получать вести о вас!

Отпустив Чжона, Ван Со как-то сразу ослаб, согнулся пополам и, припав лбом к урне, жалобно завыл. Его пальцы царапали мёртвый камень, а душа надрывалась так, что Бэк А не знал, куда себя деть, лишь бы не касаться этого сокрушающего горя ни слухом, ни взглядом. Ему невыносимо было видеть старшего брата – императора, сильного и жёсткого человека – сломленным, с помутившимся от потери разумом.

И Бэк А просто стоял рядом, сглатывая бессильные слёзы.

Наконец Ван Со выпрямился, прижимая к груди урну обеими руками, точно ребёнка.

– Су, пойдём… – прошептал он, ласково касаясь бледного нефрита. – Пойдём со мной…

Он так бережно баюкал урну, мокрую от слёз, так трепетно говорил с нею, что Бэк А всерьёз испугался за его рассудок и хотел было остановить, заговорив с ним, но Чжон вдруг решительно преградил Ван Со путь:

– Вы не можете! Я не позволю вам! – в его голосе прорезалась отчаянная злость, приправленная горем, ревностью и осуждением. – Она моя жена!

– С дороги! – исступлённо прохрипел Ван Со, и Бэк А отчётливо увидел в его лице проступившие волчьи черты. – Пусть Су и мертва, но она – моя! Моя!

– Чжон! – Бэк А едва успел перехватить бросившегося на Ван Со младшего брата. – Не надо! Ты же сам всё понимаешь! Ты лучше других должен знать, с кем она хотела бы остаться.

Ван Чжон окаменел, пригвождённый к месту этой жестокой правдой, и не пошевелился, пока Ван Со не покинул комнату, всхлипывая и крепко обнимая нефритовую урну.

– Если ты и правда считаешь Су другом, – произнёс Бэк А, с тревогой прислушиваясь к удаляющимся неровным шагам, – прекрати бороться с императором и противостоять ему! Хэ Су всю свою жизнь беспокоилась за нас всех. Она и так много страдала! И, зная об этом, ты хочешь ещё больше огорчить её?

Он не замечал, как по его щекам текут и текут слёзы. Чжон слушал его, потупившись и кусая губы, а потом достал из складок одежды шпильку старшей придворной дамы Дамивона – и наконец-то расплакался, отпуская накопившуюся боль.

Умолкнув, Бэк А ошеломлённо смотрел, как Чжон дрожащими пальцами гладит матово поблёскивающий перламутр, и ахнул, обо всём догадавшись:

– Неужели ты…

«…лишился разума настолько, чтобы полюбить её? Зная, какие чувства она испытывает к Ван Со, зная, что он без неё не может жить и никогда не отдаст, ты позволил себе…»

– Глупец! – еле выговорил Бэк А, привлекая к себе младшего брата, которого трясло от рыданий.

Ван Чжон плакал, как дитя, а Бэк А гладил его по спине, восхищаясь и ужасаясь этой сумасшедшей беспросветной любви, в которой утонул четырнадцатый принц.

Глупый! Какой же он глупый…

Он спас Хэ Су от дворца, пожертвовав собственным сердцем и ничего не прося взамен. Хотя знал! Всё знал с самого начала!

Эта добровольная жертва, это обречённое чувство изумляло Бэк А и возвращало его мыслями к Мён Хи, которую он любил так же безнадёжно и как никто другой понимал, что должен чувствовать Чжон, каково это – видеть и не сметь коснуться, желать и понимать, что твоя мечта недостижима, быть рядом – и при этом бесконечно далеко. Он и сам испытал такую любовь и теперь обнимал брата, шепча ему слова утешения, в которых не было никакого смысла.

Это он тоже знал наверняка.

Однако в отличие от него, от Бэк А, Чжону довелось хотя бы немного побыть рядом с любимой: делить с ней трапезу, смотреть, как она засыпает, заботиться о ней, поправлять её волосы, даже держать её за руку… Хотя кто знает, не было ли это ещё большей пыткой – называть её своей женой и оставаться всего лишь другом.

А ведь Чжону выпало ещё и иное: стать молчаливым свидетелем того, как любимая тоскует по другому, как носит чужого, не его ребёнка, как бесконечно пишет письма и ждёт… Ждёт до последнего вздоха – не его. Видеть, как она умирает, своими руками зажигать погребальный костёр, а потом обнимать урну с её прахом, которую у него отнимут…

Сравнится ли что-либо с этим?

Бэк А был на месте Ван Чжона. И не был. Знал, каково это. И не знал.

Святые Небеса, как же нужно любить, чтобы вынести всё это?

– Что ты наделал… Что же ты наделал! – повторял Бэк А, оплакивая потерю брата и свою собственную тоже. Оплакивая всех их – алые горячие сердца, которые осмеливаются любить, зная, что всему этому однажды придёт конец.

Жестокая воля Небес, одинаково равнодушных и к тем, кому они дали познать счастье взаимной любви, ощутить на вкус её мимолётную горькую сладость, и к тем, кого только поманили этим светом, ослепив и искалечив в середине пути, так и не позволив прикоснуться к мечте.

Что же это за Небеса, которые никому не дают счастья на полный вдох?

Что же это за чувство, ради которого вновь и вновь пылают, обращаясь в пепел, алые сердца?

Стоит оно того?

Бэк А не молил Небеса помочь понять это – он точно знал ответ.

***

Считается, что, наделённые благословением Небес, проводники бессмертны и едва ли не всемогущи.

Полнейшая чушь!

И первое, и второе довольно спорно. И если насчёт бессмертия Чхве Чжи Мон был почти уверен, то всесилие вызывало в нём стойкие сомнения, причём практически с самого начала его миссии в Корё, которая вот-вот грозила обернуться полнейшим провалом. Кстати, уже не впервые. И всё из-за Ван Со!

А уж по поводу собственной непогрешимости и душевной стойкости астроном и вовсе не питал никаких иллюзий.

Он проклял всё на свете, пока ждал возвращения императора из Чхунджу. К своему стыду, поправ доводы рассудка касаемо гигиены и эстетики, Чжи Мон обгрыз ногти на руках, нервно нарезая круги у озера Донджи. Он и без того желал бы позабыть, как вытаскивал Кванджона из пропасти отчаяния, в которую тот рухнул, отпустив Хэ Су из дворца. А что будет с императором сейчас – даже он, опытный и без лишней скромности прославленный проводник, не брался предположить.

Едва прочитав письма Хэ Су, Кванджон ринулся в конюшню, запретив астроному его сопровождать. И не надо было числиться в передовых проводниках, чтобы догадаться, куда направляется император. Главное, думал звездочёт, искромсав ногти и приступив к костяшкам пальцев, – чтобы тот вообще вернулся.

Ожидание превратилось для Чжи Мона в истинную пытку. И вот что странно: он не мог дотянуться до Кванджона, чтобы увидеть, что там с ним происходит. Старался сосредоточиться, напрягал все свои силы – без толку. Уже не впервые на пике эмоций его сверхъестественное для обычного человека внутреннее зрение меркло, заставляя ощущать себя противно беспомощным и в то же время удивительно свободным.

Если Чжи Мон оставался спокойным, а вернее сказать, равнодушным, его хвалёное всесилие работало на полных оборотах, без осечек. Взять хотя бы тот случай с поимкой сбежавшей невесты – госпожи Хэ, когда он был вынужден мысленно убеждать Ван Со отступиться и не препятствовать её возвращению во дворец. Тогда всё получилось. А почему? А потому, что ему, астроному, было всё равно, чего тут кривляться.

Тогда, но не теперь.

Эта треклятая варварская эпоха, эти принцы, каждый из которых влез в его душу и пустил в ней корни, постепенно и как-то очень незаметно лишили его мало-мальски надёжных барьеров. А что до Ван Со – тот вообще превратился для Чжи Мона в ежедневный вызов и подвиг, к которому астронома никто не готовил, да и сам он, честно говоря, к героизму никогда не стремился.

Ван Со заставил его чувствовать. Радоваться, сопереживать, страдать, злорадствовать – что было для любого проводника непростительно и чревато. И Чжи Мон держался из последних сил, запас которых стремительно таял.

Однако самым непривычным чувством, которое Чжи Мона вынудил испытать Ван Со, оказался страх. Четвёртый принц научил его бояться. Не за себя – за других. И это чувство, что прорастало в душе астронома алыми стеблями, пугало его больше всего. Потому что, помимо прочих пакостей, оно притупляло разум и отнимало способность конструктивно мыслить и оперативно действовать.

Как сейчас, например.

Чжи Мон полагал, что за годы своей службы в Корё он навидался и натерпелся всякого, однако настолько страшно ему не было ещё ни разу. Даже когда он стоял у постели Ван Со, выпившего отравленный чай, или изводился, зная, как зверски четвёртого принца пытают в плену, он не ощущал себя настолько беспомощным и где-то глубоко внутри знал: всё обойдётся, всё будет хорошо, потому что Ван Со сумеет это выдержать.

Но теперь у Чжи Мона не было никакой уверенности, и он беспокойно топтался у дворцовых ворот, вглядываясь вдаль и пряча истерзанные руки от удивлённых стражников.

Должно быть, ему начало изменять и обычное зрение тоже, раз он пропустил появление императора. И как только умудрился?

Когда на закате Чжи Мон увидел спешившегося Кванджона с нефритовой урной в руках и заглянул в его лицо, на миг у него мелькнула паническая мысль – не справится! Ведь подобное вынести невозможно!

Но если император сломается окончательно, тогда – всё. Всё напрасно, в том числе и смерть госпожи Су.

Чжи Мон сжал кулаки, с поклоном пропуская правителя вперёд, и упрямо мотнул головой, коря себя за неверие и слабость. Кванджон должен справиться. Должен! Но в этот раз – сам. Ему никто – никто! – не сможет помочь.

Убитый горем император, пошатываясь, прошёл мимо, не обратив никакого внимания на звездочёта и, кажется, с трудом осознавая, где он находится и что происходит вокруг. Его глаза, красные из-за слёз, смотрели в никуда, из груди вырывались хрипы, а бескровные губы шептали имя Хэ Су.

Чжи Мон видел, как его трясёт, будто в лихорадке, и как он страшно измучен. В голове астронома непроизвольно возник образ вулкана, что вот-вот извергнется, выбросив из своих недр клокочущую смертоносную лаву страдания и безысходности. Вопрос только – когда, в какой момент?

Неотступно следуя за Кванджоном, звездочёт пытался понять, куда тот направляется и что собирается делать. А догадавшись, почти не удивился: император чёрным призраком скользнул по коридорам дворца прямиком к покоям дамы Хэ и скрылся внутри, как в склепе.

Чжи Мон жестом отослал выглянувших из-за поворота служанок и встал у порога. За дверью было тихо, но он чувствовал, что это тонкое безмолвие вот-вот порвётся: слишком слаба была нить и невыносима тяжесть.

А когда могильную тишину покоев за его спиной разодрал жуткий нечеловеческий вой, звездочёт содрогнулся и закрыл глаза. Час за часом опустевший дворец оглашали мучительные рыдания императора, который променял на золочёный кровавый трон простое человеческое счастье и теперь оплакивал свою потерю.

Астроном провёл у двери всю ночь, чтобы никто не смел потревожить Кванджона в его скорби. Чжи Мону и самому было невыносимо находиться здесь. Он даже не пытался заглянуть внутрь, ни обычным, ни своим, особым, путём: не мог себя заставить. Наоборот, ему отчаянно хотелось заткнуть уши, чтобы не слышать эти надрывные стоны, и исчезнуть, сбежать отсюда, утратив память, чтобы не помнить о том, как, балансируя на грани безумия, Кванджон всю ночь звал Хэ Су. Звал из тьмы отчаяния, откуда ему уже не суждено было выбраться.

И не существовало средства, чтобы ему помочь.

Поэтому Чжи Мон просто стоял у двери. Это всё, что он мог сейчас сделать для своего императора.

К утру в покоях дамы Хэ стало тихо.

Астроном, чьё необыкновенное чутьё позволяло ему выяснить, что происходит с Кванджоном, не заходя внутрь, по-прежнему закрывался всеми силами, поэтому мог только гадать, чего не делал из уважения к чужому горю. Единственное, что он знал наверняка, – император жив. Чжи Мон с тревогой и надеждой прислушивался к неровному биению его сердца и был готов ждать. Столько, сколько потребуется.

Но едва по полу коридора протянулись размытые полосы солнечного света, дверь за его спиной со скрипом отворилась.

Чжи Мон машинально шагнул в сторону, поднял глаза на императора – и обмер.

Тот стоял на пороге, глядя куда-то поверх головы звездочёта. Памятуя о том, как Кванджон едва выжил, лишившись присутствия Хэ Су во дворце, Чжи Мон до последнего боялся, что в этот раз всё закончится не просто хуже – трагически. Он опасался, что, потеряв свою любимую навсегда, Кванджон просто не справится.

А он и не справился.

Он умер.

Он умирал с того момента, как отпустил Хэ Су, а теперь лишь догорел в последней агонии.

Перед астрономом возвышалась холодная мрачная тень – пустая оболочка некогда пылавшего неистовым жизненным огнём человека. Его душа была выжжена горем дотла, а глаза, выплакав все слёзы, помертвели. В их потухшей непроницаемой глубине оседал стылый пепел. Больше там не было ничего.

И от этого Чжи Мону стало жутко.

Кванджон покинул покои Хэ Су, за минувшую ночь оставив там всё, что было в нём живого, человеческого, и против воли смирившись с потерей, доказательство которой он держал в руках.

Всё так же прижимая к себе нефритовую урну, император устремился прочь из дворца, не замечая никого на своём пути, не реагируя на приветствия, испуганные возгласы и сочувственные взгляды встречных. Он их просто не видел.

Чжи Мон не спускал с него глаз, неслышно следуя поодаль. Он смотрел, как император шёл к озеру Донджи, как замер у молельных башен с урной в руках, сам уподобившись каменной статуе.

И, несмотря на всё своё легендарное могущество и дар предвидения, звездочёт не мог понять, как ни старался, к добру ли это – всё, что творилось с императором на его глазах, это необратимое перерождение, превращение из живого, эмоционального сгустка света, энергии и страсти в чистый, холодный, но мёртвый разум.

Оставалось одно – ждать и уповать на время.

Как же ты могла, Су? Как ты могла так со мной поступить – оставить меня одного, без мысли о том, что ты где-то есть? Пусть не рядом, но где-то есть… Неужели я заслужил такую жестокость от тебя и чем?

Я запретил тебе, а ты умерла! Ты всё-таки покинула меня.

Я помню, как читал твои письма, в которых ты писала о своей любви. Ты сказала мне это лишь единожды – в нашу последнюю ночь вместе, а потом – только в письмах. Это стало для меня не меньшим потрясением, чем известие о том, что тебя больше нет.

Поэтому, что было дальше, я просто не осознавал до конца. Дальше была пустота. И мне нечего тебе рассказать о тех днях, канувших в провал моей памяти. Но, быть может, это и к лучшему. Не знаю…

Я просто не знаю, как выжил тогда. Как смог дышать, двигаться, думать и говорить с людьми, среди которых не было тебя.

Раньше я был уверен, что могу жить, пока вижу себя в твоих глазах. Оказалось, я могу жить и после. Но жизнь ли это? Без своей души, без её тепла и света. Без тебя, моя Су.

Знаешь, я иногда ловлю себя на мысли, что завидую Ыну и Сун Док. Ведь они ушли вместе. И, должно быть, остались вместе там, в другом мире, где им не нужно искать друг друга, потому что Ын не отпустил свою любимую. А я – отпустил. И теперь наказан, так сурово наказан!

Всё, что со мной происходит сейчас, похоже на страшный сон. Только я никогда не смогу проснуться и выбраться из кошмара, где тебя нет рядом.

А ведь ты так нужна мне, Су, невыносимо нужна! Ты обещала мне, что не покинешь меня. Значит, даже теперь ты будешь со мной, днём и ночью. Будешь моим солнцем, чтобы согревать и слепить меня, выжигая на сердце непроходящие раны. Будешь моей луной, на которую мне суждено выть бесконечными ночами до самого последнего вздоха.

Я всё равно тебя не отпущу, слышишь? И больше никому не отдам. Ты принадлежишь мне. Ты – только моя! В моём сердце, в моих воспоминаниях.

И в холоде нефрита, что сейчас я обнимаю вместо тебя…

***

Время лечит?

Пустая, бесстыдная ложь! Жалкое утешение для тех, кто готов зацепиться за что угодно, лишь бы не утонуть сразу в пучине тоски и боли и вынырнуть хоть ненадолго – на миг, на минуту, на год… Это самая предательски тонкая соломинка, способная удержать и помочь лишь на пару глотков воздуха. И верить ей, полагаться на неё – наибольшая глупость, на которую только можно решиться от безысходности.

Четвёртый император Корё не был глупцом. Он больше никому не верил, никого не любил и ничего не хотел. Потеря Хэ Су стёрла из его сердца все остатки любви, великодушия и прочих чувств, которые теплились в нём, пока она была жива. Внутри осталась пустота, холод и бесконечное ожидание.

С каждым годом после её ухода Ван Со всё яснее понимал, что его жизнь была неотделима от жизни Хэ Су и по сути оборвалась с её смертью. Теперь он не жил, а существовал, закаменев в тоске, лишившись своего единственного источника света, утешения и радости.

Его обычным состоянием стала апатия, сменившая перегоревшие эмоции, светлые и тёмные. Осталось безразличие, превращавшее императора в бездушное орудие по управлению государством – остро заточенное, яро сверкающее, безжалостно разящее и мертвенно холодное.

Корё набирало силу, расправляя крылья, увеличивая мощь и влияние на соседние земли. Кванджона боялись, осуждали, ненавидели, но признавали, что расцвет государства произошёл только благодаря его железной воле, мудрым решениям и жёсткой позиции по отношению к влиятельным кланам и их поползновениям на власть и богатство.

И только он один знал, чего ему всё это стоило. Что он принёс в жертву величию страны и благоденствию своих подданных.

На самом деле он не думал о них – ему было всё равно. Он просто делал то, что должен, и так, как считал нужным. Повелевал, карал, миловал – и ждал.

А если это изматывающее ожидание становилось совсем невыносимым, шёл в покои Хэ Су.

Он запретил что-либо менять там: переставлять мебель, трогать и перекладывать вещи и потребовал только, чтобы эти комнаты всегда наполнял свежий воздух и живые хризантемы.

А ещё эти пустующие год за годом покои наполняли воспоминания о ней, которые никто не мог у него отнять. И ощущение её присутствия, обманчивое и хрупкое, но едва ли не единственное, что придавало ему силы жить дальше.

Император по-прежнему плохо спал. Как бы ни были тоскливы и трудны его дни, худшее ждало его ночами, когда он оставался один на один со всеми призраками, кошмарами и пустотой, которые изводили его от заката до рассвета. Ведь рядом больше не было той, что нашёптывала ему диковинные истории, рассказывала о звёздах, ласково гладила волосы, дышала в щёку, согревая теплом и даря свою любовь…

Он уходил из тронного зала в свои мрачные покои далеко за полночь, когда сменялся второй ночной караул, а то и позже. И всякий раз засыпал очень долго и мучительно. А стоило ему провалиться в сон, как он тонул во лжи, добровольно обманываясь пустыми видениями. В этих снах не Чжон, а он, Ван Со, жил с Хэ Су в том уединённом поместье на краю света, где они наконец-то оставались вдвоём вдали от дворца. У него была она, а у неё – только он. И можно было позабыть о правде и лжи, недопонимании и ревности, об ожесточённой борьбе за трон и смертях. Можно было каждый миг своей жизни просто любить её. Иллюзорной, короткой жизни, длившейся до момента пробуждения.

Однако такие сны были редким подарком чёрствых Небес, которые, видимо, отвлекались на другую жертву и тем самым давали Ван Со передышку. Обычно же его душили кошмары, в которых он вновь и вновь терял Хэ Су и постоянно просыпался от собственных криков и леденившего его привычного страха от того, что там, под рёбрами, было странно пусто, будто сердце его умолкло. И он сидел на постели, покрываясь холодным липким потом, с прижатой к груди ладонью, и прислушивался. Так не бывает, чтобы сердце не билось, чтобы внутри было жутко тихо и холодно. Ведь не бывает же!

Но так было. И тогда он поднимался с постели и снова шёл в покои Хэ Су, через несколько шагов, через две тонкие узорчатые двери. Он приходил туда, ложился на стёганый розовый футон, зарывался лицом в её подушку, слабо пахнущую лотосом, и выл от стылого одиночества.

Он больше не плакал. Его слёзы давно кончились, однако легче ему не становилось. И здесь, в её комнате, на её постели, он лишь усугублял пытку, вдыхая самый чудесный запах на свете, сжимая в трясущихся руках её шёлковую подушку. От этого его только сильнее захлёстывала тоска – единственное, что он мог чувствовать, и он почти свыкся с ней и всё равно приходил сюда, потому что иначе уже не мог.

А когда было тепло и цвели лотосы, шёл на озеро Донджи и ложился спать в лодке, в тени раскидистых старых платанов и печальных ив. Никто во дворце не мог понять эту странную прихоть. Лекари отговаривали его, ссылаясь на губительную природу ночной прохлады и влажного воздуха с болотными испарениями. Охранники, не смея оставить императора, до рассвета недоуменно переглядывались, пряча зевки в металлические наручи брони. Служанки бестолково суетились, не зная, куда нести принадлежности для утреннего омовения – на берег или в императорские покои.

Однако Ван Со это не интересовало вообще. Он не считал нужным кому-то что-то объяснять и поступал так, как хотел: спал в старой деревянной лодке, часами стоял у молитвенных башен Хэ Су, за которыми приказал ухаживать, как за живыми цветами, – и ждал.

Ждал, когда это всё закончится.

И он сможет уйти за ней.

***

Вот уже много лет никто не видел улыбку императора Кванджона, искреннюю, добрую, настоящую, равно как и его слёзы. Это было просто немыслимо.

Даже Чхве Чжи Мон, и тот давно не мог похвастаться подобным. Время шло, а император эмоционально закрывался всё больше и больше, пряча все свои чувства и их проявления глубоко внутри. Его отрешённый вид – эта каменная маска холодного безразличия ко всему и вся – нагонял благоговейный страх на слуг и придворных, и только астроном воспринимал это с обречённым пониманием.

Лишь изредка, когда при дворе появлялся тринадцатый принц, вернувшийся из своих странствий, на лице Кванджона проступало некое подобие радости – слабая тень, заметная одному звездочёту, и то потому, что он, как обычно, стоял у самого трона и видел лучше других во всех смыслах. При взгляде на Бэк А черты императора неуловимо смягчались, суровая складка между бровей разглаживалась, а в бездонной черноте глаз поблёскивал свет. Однако стоило принцу покинуть дворец, где он чувствовал себя неуютно и чуждо, всё возвращалось на круги своя: Кванджон замыкался в себе, никого не подпуская ни в прямом, ни в переносном смысле.

Чжи Мон видел, что эта броня императора из способа защиты постепенно превращается в его суть, и лишь безмолвно и печально наблюдал. Эти необратимые изменения не радовали его, но и не огорчали до такой степени, чтобы потребовалось какое-то вмешательство с его стороны. Поэтому он никогда не лез с советами и предложениями, если Кванджон не просил о них сам, а происходило подобное настолько редко, что астроном считал это скорее случайностью и даже не удивлялся.

Не удивился он и сегодня, когда в тишине тронного зала, воцарившейся после традиционного утреннего совещания министров, император вдруг поднял голову от книги и глубоко вздохнул.

Чжи Мон тут же вышел из состояния полусонного созерцания, но Кванджон вновь уткнулся в книгу, и звездочёт отвёл выжидательный взгляд. В этой сумрачной, но уже привычной тишине прошёл ещё час.

– Я сегодня не мог заснуть, – вдруг сказал император, перестав делать вид, что читает.

Он отложил книгу, с силой сжал виски и замер на троне, закрыв глаза. Его бледное лицо осунулось от усталости, недосыпа и мрачных мыслей.

– Вам нужно больше отдыхать, Ваше Величество, – смиренно проговорил астроном, а про себя подумал совершенно иное.

Для него не было секретом, что без Хэ Су Кванджон вообще перестал нормально спать и коротал ночи за чтением книг или в её покоях, куда Чжи Мон не совался ни прямо, ни косвенно.

– Я не перетруждаюсь, – прозвучал сухой ответ.

Ну разумеется, про себя хмыкнул звездочёт, поневоле сравнивая императора с пресловутым вечным двигателем. И пусть причина этого была одна: загружать себя настолько, чтобы на остальные мысли и воспоминания не оставалось ни времени, ни сил, – сути это не меняло.

– Тогда, быть может, вам стоит переговорить с придворным лекарем? – осторожно предложил Чжи Мон и тут же прикусил язык, ругая себя за нечаянную оплошность, вызванную искренним желанием помочь.

– Это лишнее, – холодно отрезал Кванджон, выпрямляясь на троне, и от астронома не ускользнуло то, как он презрительно скривился.

С некоторых пор император на дух не выносил лекарей. С тех самых, когда не стало госпожи Хэ.

Чжи Мон вспомнил, как, едва оправившись от горя, Кванджон в последний раз говорил с главным придворным врачевателем.

Вспомнил – и вновь ужаснулся.

В то утро император впервые вышел из покоев придворной дамы Хэ без следов слёз на лице, и астроном тогда опрометчиво порадовался этому, надеясь, что Рубикон пройден.

Если бы!

Миновало не больше недели с возвращения Кванджона из Чжунджу, из дома четырнадцатого принца, и всю эту неделю звездочёта трясло в паническом предчувствии беды, которое то обострялось, то затихало в зависимости от состояния императора.

Поэтому Чжи Мон воспрянул духом, следуя за правителем в зал для приёмов, где, едва поднявшись на трон, тот потребовал к себе придворного лекаря Кима.

Чжи Мон напрягся, и не напрасно: именно лекарь Ким был самым уважаемым врачевателем во дворце, где служил уже много десятилетий и заботился без преувеличения о каждом из новорождённых принцев, о королевах и наложницах. Ему доверяли самые затруднительные случаи, и даже звездочёт, оставляя свой скептицизм, иногда снисходительно приглядывался к его манипуляциям и уточнял пропорции сухих трав в лечебных настоях.

Именно лекарь Ким под угрозой смерти в своё время скрыл обман принцессы Хванбо, когда она притворилась отравленной на фестивале Двойной девятки, где Ван Со выпил яд из рук Хэ Су. И пусть об этом спустя годы Кванджону стало известно, ни лекарь, ни теперь уже императрица Ён Хва не пострадали: за давностью произошедшего и отсутствием веских доказательств.

Только император ничего не забыл и ничего не простил.

Именно лекарь Ким осматривал Хэ Су по велению Кванджона, когда тот заговорил о рождении их ребёнка. Госпожа Хэ попросила почтенного старца ничего не рассказывать императору о её здоровье, пообещав, что всё откроет ему сама, но не открыла. И это никак нельзя было вменить в вину врачевателю.

Нельзя было упрекнуть его и в том, что он втайне от императора заботился о Хэ Су в Чхунджу, когда она носила под сердцем дитя. Лекарь Ким не утаил от госпожи, что беременность угрожает её жизни, и даже предлагал прервать её без особого вреда для здоровья, но госпожа Хэ отказалась, несмотря на то, что Ван Чжон протестовал, но в итоге не стал ей перечить и уговорил врачевателя задержаться в поместье и присмотреть за его супругой.

Старому придворному лекарю Киму были известны и не такие дворцовые тайны, однако Кванджона интересовала только Хэ Су, её здоровье, её настроение, но главное теперь – причина её смерти.

Он не давил на лекаря, не угрожал ему, даже не повышал голос.

Просто смотрел.

Но под этим режущим ледяным взглядом врачеватель всё рассказал ему сам.

Он поведал императору о том, как Хэ Су долгие годы страдала от изнуряющей боли в колене, особенно после сильного переутомления или в скверную погоду, спасаясь только травяными чаями и компрессами, которые помогали весьма незначительно: настолько сильны были мучения госпожи. Ей ни в коем случае нельзя было быстро двигаться, а уж опускаться на колени и вовсе опасно, поскольку это могло лишить её возможности ходить. Встав на колени, она всякий раз рисковала больше не подняться на ноги. Лекарь Ким вскользь заметил, что в таких случаях китайские врачеватели обычно прибегали к крайним мерам: повторно ломали кости, чтобы они правильно срослись. Но не решался предложить подобное госпоже: она и без того сильно маялась. Да и в успехе этого сомнительного метода уверен он не был.

Он рассказал о слабом сердце Хэ Су, через которое та пропускала все переживания и беспокойство за императора и принцев. Как оно отзывалось болью и учащённым биением всякий раз, когда госпожа волновалась и плакала, а это случалось во дворце довольно часто. В конце концов её чуткое, ранимое сердце износилось настолько, что могло бы принадлежать измождённому старцу, а не молодой женщине.

Не скрыл лекарь Ким от императора и тяжёлую беременность госпожи Хэ, которую она отказалась прервать ради жизни ребёнка, пожертвовав в итоге своей собственной. Он коротко, но честно описал последний месяц, что провёл в поместье четырнадцатого принца, практически неотлучно находясь возле постели своей подопечной, которая уже не вставала. Она почти не ела и только пила целебные чаи, частично снимавшие боли в затёкших неподвижных ногах и усмирявшие беспокойное сердце, которому нужно было дотянуть хотя бы до рождения дитя.

Он признался императору и в том, что последние дни перед тем как разрешиться от бремени, госпожа едва спала, и её сон напоминал лихорадочный бред, в котором она постоянно звала императора, умоляла простить её и приехать к ней. А бодрствуя, всё плакала и горестно шептала, думая, что её никто не слышит: «Он не придёт ко мне. Не придёт…»

Лекарь Ким не умолчал и о мучительных затяжных родах, когда каждый истошный крик госпожи Хэ он полагал последним и отчаянно взывал к Небесам, моля оставить в живых хотя бы кого-то из них: или мать, или дитя. Однако, когда ребёнок уже был готов появиться на свет, врачевателя вызвал во двор прибывший посланник из дворца, от императрицы Дэмок. Вернувшись, Ким обнаружил только безутешного Ван Чжона и лежавшую без сознания госпожу. Повитуха унесла мертворождённую девочку, и теперь нужно было позаботиться о её матери, надежды на спасение которой оставалось так же мало.

Хэ Су умерла спустя несколько дней после родов, так и не оправившись. Вконец измученное сердце, невосполнимая кровопотеря и горестное бессилие, с которым госпожа не пожелала бороться, сделали своё чёрное дело, как ни убивался Ван Чжон и не умолял Кима спасти его супругу.

Но, если это могло послужить хоть каким-то утешением, врачевателю было доподлинно известно, что госпожа Хэ умерла смиренно, без страданий и боли, на руках у мужа, покинув этот мир тихо и светло, как и жила в нём.

Это всё, что знал и мог поведать старый лекарь Ким о Хэ Су.

Весь его длинный рассказ Кванджон сидел на троне натянутой тетивой, едва уловимый угрожающий звон которой терзал тонкий слух звездочёта. Император слушал молча, не перебивая, не задавая вопросов, не шевелясь и даже не моргая. Но Чжи Мон чувствовал, как менялось биение его сердца, и видел, как чуть заметно дёргался уголок рта.

Когда лекарь умолк, Кванджон сжал руки, всё это время неподвижно лежавшие на коленях, на секунду прикрыл глаза и беззвучно прошептал:

– Девочка… Значит, это была девочка.

Он встал, обошёл астронома и замер у вазы с жёлтыми ирисами, сцепив ладони за спиной. Побелевшие пальцы его подрагивали, пока он тяжело и долго молчал, а потом, не оборачиваясь, уронил одно-единственное слово:

– Казнить.

Чжи Мон и лекарь Ким ахнули одновременно и одновременно же воскликнули с одинаковым ужасом:

– Ваше Величество!

Однако Кванджон стоял каменной статуей, уставившись в вазу немигающим взглядом, пока лекаря, взывавшего к его милости, стражники грубо волокли из тронного зала.

– Ваше Величество! – взмолился Чжи Мон, когда вокруг воцарилась тишина. – Прошу вас…

Взгляд повернувшегося к нему правителя заморозил все слова у астронома в горле, и он лишь поражённо открывал и закрывал рот, не смея надеяться на великодушие этого человека.

Глаза императора, некогда цепкие и живые, горевшие умом и чувствами, стали пустыми и безжизненными, а вид – неприступно отстранённым. И Чжи Мон ясно осознал, что это уже не Ван Со. Это Кванджон. Тот, кого историки нарекут кровавым тираном, не имея ни малейшего представления, что его сделало таким.

– Сейчас она была бы жива… – только и сказал император в ответ на застрявшую в горле невысказанную мольбу звездочёта.

«…и была бы со мной», – повисло в воздухе тронного зала.

Это был последний раз, когда Кванджон объяснял своё решение Чжи Мону.

Сейчас, как и тогда, в больших фарфоровых вазах благоухали жёлтые ирисы и гладиолусы, наполняя дворец сладковатым ароматом печали, а император возвышался перед астрономом на троне, глухой к советам и закрытый для сочувствия.

Но Чжи Мон, поборов неловкость, вызванную своими неуместными словами о лекаре и последовавшей за ними тишиной, пропитанной воспоминаниями, всё-таки проговорил:

– Ваше Величество, если вы пожелаете, я мог бы предложить вам особенный чай… – и, уловив внимание императора, уже смелее добавил: – Снотворный. Для крепкого сна.

Кванджон исподлобья взглянул на него:

– И что, я не буду видеть кошмары?

– Вы не будете видеть сны, Ваше Величество.

Император только болезненно усмехнулся, и в этой усмешке отчётливо прозвучал сдавленный хрип:

– Совсем?

– Совсем.

– Мне не нужен твой чай, – отвернулся он от Чжи Мона, однако астроном не отступал:

– Ваше Величество, но…

– Я сказал, он мне не нужен. Пей его сам! – повысил голос Кванджон, но лицо его из грозного моментально стало несчастным. – Я хочу… видеть её. Хотя бы так. А ты предлагаешь мне лишиться и этого?

– Я предлагаю вам не издеваться над собой, – с чувством проговорил Чжи Мон. – Да, ваша утрата невосполнима, но вы нужны Корё, Ваше Величество, нужны сильным и здоровым. И Небеса распорядились так, что…

– Небеса! Небеса! Небеса! – вскочил Ван Со, в ярости отшвыривая от себя стол с книгами и свитками. – Довольно! Я не желаю слушать о твоих Небесах! О твоих чёрствых, безжалостных Небесах! Я не верю им!

Он пролетел мимо Чжи Мона к выходу и оглушительно хлопнул дверью, распугав притихших в коридоре служанок.

– Зато они верят в вас, Ваше Величество, – прошептал ему вслед звездочёт. – Всё ещё верят.

***

Не только Небеса верили в четвёртого правителя Корё. И на земле оставались те, кто не терял надежду достучаться до его сердца, скрытого под окаменевшей коркой безразличия.

Однако даже Чхве Чжи Мон не взялся бы определить, у кого больше шансов на благосклонность Кванджона: у Небес или у императрицы Дэмок.

Она с вынужденной покорностью стояла у трона в ожидании, пока её супруг закончит чтение документов и обратит на неё свой взор. Смирение давалось ей нелегко: уже дважды за это утро императрица приходила к тронному залу, но лишь на третий раз, далеко за полдень, ей было позволено войти. Ён Хва шумно дышала, пытаясь обуздать злость, и стискивала в кулаки пальцы, унизанные драгоценными кольцами.

А Ван Со, не обращая на неё никакого внимания, словно она была не его женой, а всего лишь одной из служанок, подававших ему чай, занимался проверкой сведений о податях из провинций.

Раньше это делал Ван Ук.

При мысли о нём у императора привычно загорелись ладони – взять в руки меч, подписать приказ о казни или придушить восьмого принца голыми руками. Вот и сейчас он крепче сжал деревянные ручки свитка, избавляясь от соблазна. Он обещал Хэ Су подарить брату жизнь, да и Ван Ука не было в Сонгаке: вот уже лет пять тот не покидал своего поместья согласно приговору.

Двух последних министров, ведавших налогами после восьмого принца, Ван Со казнил одного за другим: первого за преступную невнимательность, стоившую государству немалых потерь, второго – за растраты и попытку прикрыть свою семейку, ухитрившуюся год не платить подати в казну.

Расправившись с ними, император занялся рутинными проверками сам, никому полностью не доверяя. И хоть он прекрасно разбирался в предмете и считал в уме, в данный момент цифры путались, сливались в расплывчатые пятна, а столбики иероглифов напоминали водоросли в ручье, своими покачиваниями вызывая головокружение: сказывалась очередная бессонная ночь. Но Ван Со непременно желал завершить эту монотонную и скучную работу до заката и упрямо вчитывался в свитки.

Как назло, императрице приспичило переговорить с ним именно сегодня, и она своим обиженным видом отвлекала его от подсчётов и вызывала ещё большую скуку и раздражение.

– Ты что-то хотела сообщить мне? – равнодушно и как бы между делом поинтересовался Ван Со, не поднимая на супругу глаз и не меняя позу.

Поинтересовался – и тут же заметил ошибку в цифрах, умышленную или случайную, нужно было прояснить. Только спустя пару минут нехитрых вычислений он сообразил, что императрица что-то начала говорить, и ему потребовалось немало усилий, чтобы сосредоточиться на её словах и недовольном лице.

– Сегодня день рождения вашего сына, наследного принца! – восклицала Ён Хва. В голосе её проскальзывали истерические нотки. – Как вы можете отказываться от встречи с ним даже по такому важному поводу?

Ах, вот оно что!

Ван Со на секунду прикрыл глаза, но тут же вновь вернулся к свитку, безразлично пожав плечами:

– Достаточно и того, что с ним видишься ты.

Не замечая, с каким пренебрежением обращается к супруге, он отстранённо вспомнил, что месяц назад та оплакала младшего сына, родившегося болезненным и слабым и не пережившего свою первую зиму. Но Ван Со подобное не трогало: это были её дети, пусть он и приходился им отцом. Он думал о них не больше, чем о многочисленных племянниках, о которых вспоминал довольно редко, и то с чьей-то подачи или когда заходила речь об измене.

– Он боится родного отца! – не унималась Ён Хва. – И всё потому, что вы относитесь к нему как к сопернику. Вы уже избавились от двух своих племянников! Но своему родному сыну вы должны доверять!

Ван Со в сердцах хлопнул свитком по столу.

Как же он устал! Устал от её присутствия, от её ожиданий и упрёков, от её вечного недовольства и притязаний на его внимание к ней и её детям, к которым он не испытывал ровным счётом никаких чувств. И пусть временами в нём пробивался светлый голос, напоминавший ему о том, что и он, Ван Со, когда-то был таким же брошенным сыном, он глушил в себе эти упрёки, не чувствуя ни малейших угрызений совести.

Наследники престола были всего лишь частью его сделки с императрицей, которую он безмерно презирал и ненавидел вместе со всей её семьей, включая детей, кем бы там они ни приходились ему лично.

– Послушай меня внимательно, – он наконец-то соизволил повернуть голову в сторону Ён Хвы, и его губы язвительно скривились. – Я прекрасно вижу, когда за лживой маской пытаются скрыть истинное лицо и намерения, и точно знаю, что однажды ты явишься по мою душу со своим сыном. Так что же тебе нужно от меня сверх этого?

Он с досадой отвернулся, возвращаясь к расчётам. А ведь мог бы закончить дела и раньше, если бы не назойливое нытьё этой… этой…

– Вы что… – севшим голосом вдруг спросила императрица и на миг замешкалась, однако договорила: – всё ещё думаете только о ней?

Тень улыбки сошла с лица Ван Со. Он не выносил, когда Ён Хва касалась имени Хэ Су. Она не имела на это никакого права! И почему вдруг сейчас?

Он сцепил зубы и с треском раскрыл очередной свиток, притворяясь, что погружён в государственные дела.

– Хэ Су была единственной, кто говорил о равенстве всех людей! – пыталась вернуть его внимание императрица. Её терпение иссякло, и она уже почти кричала. – Вы освободили рабов, потому что не можете её забыть! Думаете, я не понимаю этого?

– Допустим, что так. Разве это что-то меняет? – вновь посмотрел на неё Ван Со. И, судя по тому, как вытянулось лицо раскрасневшейся от бессильного негодования женщины, ей не понравился его взгляд.