Последний холостяк

Глава 18

К девяти часам вечера в клубе «Уайтс» всегда царило оживление, но сегодня там было особенно шумно и многолюдно. Входя в клуб, Ремингтон приосанился, готовясь к встрече с недругами и злопыхателями. Он собирался напиться вдрызг, чтобы забыться и не страдать от горестных мыслей и постоянной тоски. А еще лучше было бы расплющить какому-нибудь негодяю нос или выбить ему зубы, чтобы навсегда отбить у него охоту встревать в чужие дела и зубоскалить, перемывая с приятелями его, Ремингтона, и Антонии косточки.

Долго подыскивать жертву ему не пришлось.

В дальнем углу зала сидела за своим обычным столиком хорошо знакомая графу компания, разрушившая его жизнь.

Зло прищурившись, Ремингтон подошел к своим бывшим приятелям и, с размаху шлепнув по стойке ладонью, потребовал, чтобы ему подали рюмку коньяку.

Бэзил Трублуд побагровел и толкнул Картера Вулворта локтем в бок. Глаза Альберта Эверстона остекленели. Ремингтон стиснул кулаки, предвкушая удовольствие от первого удара.

– Послушай, Ландон, где ты пропадал? Надо что-то срочно предпринять, ситуация чрезвычайно опасная. Что скажешь? – заговорщическим шепотом произнес Вулворт, подбежав к стойке и подождав, пока граф выпьет свой коньяк. Но Ремингтон промолчал.

– Верно, старина, раз вместе заварили эту кашу, надо вместе ее и расхлебывать, – икнув, громко сказал изрядно пьяный Эверстон. Ремингтон и его не удостоил ответом.

– Если бы ты на ней женился и держал ее в строгом ошейнике, ничего подобного бы не случилось, – промолвил Трублуд, нервно озираясь по сторонам. Лорд Карр помрачнел.

– Все наши надежды теперь только на тебя, Ремингтон! – прошипел Бертран Ховард, тараща испуганные глаза. – Вот-вот дело дойдет до суда, и тогда все мы будем опозорены!

– Раньше надо было шевелить мозгами, пьяные идиоты! – рявкнул граф, расправляя плечи. – О чем вы думали, когда вламывались среди ночи в мой дом? Да вас за одно это убить мало! Вы разрушили мне всю жизнь!

Он отвернулся, намереваясь уйти, поскольку потерял желание поколотить этих безмозглых пьяниц, но Эверстон удержал его, схватив за руку. Вулворт с мольбой во взгляде громко прошептал:

– Послушай, старина Ландон! Ты должен выручить нас!

Наши жены скрываются в доме этой драконихи. Она не позволяет нам даже поговорить с ними!

– Да, они точно там! – подтвердил другой брошенный женой муж. – Но леди Антония не пустит нас даже на порог! Будь добр, замолви за нас словечко.

– Пусть отпустит наших жен, черт бы ее подрал!

– Это она все подстроила, хитрая стерва! Вот они и убежали.

– Перестаньте говорить все разом! – воскликнул Ремингтон, изумленный услышанным. – Чего вы от меня хотите? Чтобы я заставил ваших бежавших жен вернуться к вам? Да вы просто обезумели! – Он выдернул руку из хватки Эверстона и добавил: – Как я раньше не догадался, что связался с компанией спятивших пьяниц! Только дуракам могло прийти в голову нести всякий вздор о злых драконах и ловушках для холостяков…

Внезапно его осенило: так вот кем были те миловидные молодые дамы, которых он видел утром в доме Антонии! Она утверждала, что они сбежали от своих мужей, не вынеся их упреков и унижений. Ситуация начинала проясняться.

– Боже правый, а ведь женушки и в самом деле там! – промолвил он, с отвращением глядя на осоловевшие красные физиономии. Теперь ему стало понятно, чем во многом обусловлен гнев Антонии – жалобами ее протеже на грубость и хамское обращение бессердечных мужей-болванов. И еще тем, что она сама же и поженила их, руководствуясь благими намерениями и прекраснодушными идеями.

Граф почувствовал, что надо бежать отсюда без оглядки, пока он сгоряча не наломал дров.

– Что я могу вам сказать, господа, – произнес он, с трудом сдерживая накипевшую злость. – Вы получили по заслугам. И нечего сетовать на коварство жен, лучше радуйтесь, что сбыли их с рук и обрели наконец желанную свободу.

С этими словами он повернулся и пошел к выходу.

Приятели растерянно переглянулись, красные от стыда и бессильной ярости, не сговариваясь, повскакивали с кресел, чтобы догнать Ремингтона. Им удалось перехватить его в вестибюле, когда швейцар подавал ему с поклоном трость и шляпу.

– Ландон! – окликнул его Эверстон. – Ты не можешь бросить нас на произвол судьбы!

– О, еще как могу! И рекомендую держаться от меня подальше! – воскликнул с угрозой в голосе Ремингтон и, надев котелок, покинул клуб.

Вся компания вывалилась на улицу следом, воспользовавшись замешательством швейцара, придерживавшего распахнутую дверь. Реминггон уже направлялся к наемному экипажу, и они гурьбой бросились его догонять. Он услышал их пьяные вопли и ускорил шаг. Ему повезло: на стоянке в этот момент находился свободный кеб. Впрыгнув в него, он крикнул кебмену адрес и собрался было уже захлопнуть дверцу, как подоспели его преследователи. Двое из них подхватили лошадей под уздцы, другие же попытались забраться в карету. Ремингтон крикнул извозчику:

– Трогай! Живее!

– Черт бы тебя побрал, Ремингтон! – прорычал Эверстон. – Ты должен оплатить нам свой должок! Из-за тебя мы потеряли наших женушек.

Ричард Серл треснул по дверце кулаком и вскричал:

– Мы не хотим становиться козлами отпущения! Ты должен был жениться на ней, тогда ничего бы не случилось! Вылезай, поговорим как мужчина с мужчиной!

– Дам десять фунтов, если ты сейчас же увезешь меня от этих кретинов! – крикнул извозчику граф, и тот стегнул кнутом лошадей. Карета рванулась вперед, и, сбитые с ног лошадьми, Ховард и Трублуд попадали на мостовую.

Провожаемая воплями и угрозами пьяной компании, карета вскоре свернула за угол, и Ремингтон с облегчением вздохнул. Отчаявшись догнать беглеца, оставшиеся с носом господа помогли своим неосмотрительным дружкам подняться и, бормоча проклятия, побрели назад в клуб.

В полумраке переулка, примыкавшего к нему, возникла фигура Фитча. Ухмыляясь, он извлек из кармана желтый блокнот и сверился со списком имен дружков графа. Сомнений не оставалось: все они стали участниками очередной непристойной сцены на улице в центре города – и Эверстон, и Вулворт, и Трублуд, и Ховард с Серлом. Но главным действующим лицом был, разумеется, опять Ремингтон Карр, граф Ландон. И это чрезвычайно радовало репортера. Фитч осклабился, перечислив в уме все грехи этого свихнувшегося аристократа: странное пари со сластолюбивой вдовушкой, скандальное полночное рандеву с ней, шумное сборище суфражисток, а теперь вот еще и ссора с благочестивыми джентльменами, обвинившими его в разрушении их семей. Кто бы мог подумать еще три месяца назад, что проведенное им, Фитчем, журналистское расследование даст столь завидные плоды? Этот граф оказался настоящей золотой жилой! Неисчерпаемым источником скандальных новостей, ходячим недоразумением, на каждом шагу совершающим новые оплошности.

Репортер убрал в карман блокнот и мысленно поздравил себя с материалом для очередного фельетона о новых похождениях своего одиозного героя. Пожалуй, после щедрой премии от редактора, подумал он, можно сделать себе небольшой подарок. Тираж «Гафлингерс газетт», уже увеличившийся на пять процентов, теперь, после выхода статьи о разбитых графом семьях, подскочит еще на два пункта. И тогда можно будет купить себе новый шикарный котелок!

На следующий день в конторе компании Карра воцарилась кладбищенская тишина. Не слышно было ни трескотни пишущих машинок, ни скрипа перьев, ни шуршания бумаги. Клерки переговаривались исключительно шепотом либо знаками и передвигались на цыпочках, стараясь не дышать.

Усевшись за своим письменным столом, Ремингтон читал утренний номер ненавистной ему газетенки. На сей раз заголовок нового пасквиля о нем гласил: «Ландон в ответе за крах браков почтенных аристократов!»

Вошедший в кабинет Маркем доложил, что банк отказал им в кредите на покупку акций компании «Саттон-Миллс», а фирма Карра занесена в черный список неблагонадежных организаций. Эта новость вызвала у Ремингтона спазм в желудке. Он поморгал, ощущая резь после бессонной ночи в красных глазах, и тяжело вздохнул.

Дела его были крайне плохи. За окнами конторы бесновалась толпа разъяренных религиозных фанатиков, протестующих против совершенных им тяжких грехов. Владелец конторского здания в связи с этим посетил его кабинет и потребовал, чтобы его фирма освободила помещение. Тем временем к месту сборища методистов подтянулись репортеры. Репутация графа и его финансовое положение оказались на грани краха, ему грозили общественное осуждение и вечный позор, который перейдет и на его детей.

Впрочем, рассудил он, при такой ситуации вряд ли у него когда-нибудь появятся потомки. Какая здравомыслящая леди захочет связывать свою жизнь с изгоем, насильником, женоненавистником, чудовищем, разрушающим чужие семьи, и вообще весьма сомнительным типом?

Но больше всего Ремингтона тяготила мысль, что ему уже не суждено больше увидеться с Антонией.

Он вышел у нее из доверия, она не желала поддерживать с ним никаких отношений и не питала к нему ничего, кроме отвращения. Все попытки заставить ее пересмотреть свое отношение к нему закончились провалом, о женитьбе же вообще не могло быть и речи. Вдобавок его родной дядя был зачислен ею в разряд полных маразматиков, впавших безвозвратно в детство. И в самом деле, подумал граф, будь старикан в здравом уме, разве он женился бы на тетке Антонии спустя всего три дня после знакомства.

Ремингтон снова тяжело вздохнул. В семьдесят лет мир видится человеку уже не таким сложным, каким он казался ему в молодые годы. В этом возрасте можно позволить себе не задумываться о репутации и чести, а просто жениться на приглянувшейся вдовушке. Граф вздрогнул от пронзившей его мысли: да ведь эти двое старичков искренне любят друг друга! А что же он? Уж не влюбился ли он сам до безрассудства в Антонию? Все признаки этой напасти были налицо: и странное томление в груди, и нервная дрожь, и озноб, сменяющийся жаром.

Ремингтон уронил голову на ладони и застонал. И как только его угораздило вляпаться в такую нелепую историю? Ведь он еще никогда в жизни никого не любил! И вот теперь умудрился влюбиться в женщину, которая ему не верит и не желает его знать!

А ведь всего лишь через неделю, не найдя в «Таймс» объявления об их с Антонией помолвке, королева обрушит на него свой монарший гаев и прикажет отрубить ему голову, а может быть, подвергнет его еще более позорной казни в назидание другим нарушителям закона. Что ж, хорошо еще, что у него осталось в запасе хоть несколько дней.

Надежды Ремингтона, однако, были излишне оптимистичны. Виктория дала волю монаршему гневу уже в тот же день, узнав о новой сенсационной статье в «Гафлингерс газетт». Читать ее сама она не пожелала, но заставила сделать это вслух своего секретаря. Когда тот дошел до абзаца, в котором упоминались фамилии двух членов парламента, один из которых являлся кавалером ордена Подвязки, Виктория возмущенно фыркнула и, недослушав текст до конца, велела вызвать к ней премьер-министра.

Сделанное графом открытие надолго повергло его в прострацию, и только ближе к обеду способность размышлять здраво отчасти вернулась к нему. Взглянув на ситуации в новом свете, Ремингтон понял, что никаких особых поводов для визита к Антонии ему не требуется, вполне достаточно и самого банального предлога. К примеру, можно прикинуться заступником за брошенных женами мужей, а в процессе разговора незаметно перейти к своему делу.

Всю дорогу до особняка Антонии Ремингтон перебирал в уме варианты начала беседы и то и дело поправлял галстук. И к тому моменту, когда он очутился возле ее парадной двери, во рту у него пересохло, а ладони вспотели. На его настойчивый стук никто не отозвался, видимо, вредный старикашка Хоскинс затаился в прихожей и злорадствовал. Граф начал стучать по двери кулаком.

Отворила ему, к его удивлению, Элинор. Выглядела она скверно – заплаканной, подавленной и усталой.

– Боюсь, ваше сиятельство, что вы выбрали не лучшее время для визита, – пролепетала она слабым голоском.

– Я непременно должен ее видеть! – громко и решительно заявил граф. – Я никуда не уйду, пока она меня не примет. Вчера ночью я случайно встретил кое-кого из ее прежних «жертв» и узнал от них, что их жены скрываются в ее доме.

– Какое все это имеет значение, когда Клео умирает! – выпалила Элинор и расплакалась.

Ремингтону показалось, что ему двинули кувалдой в солнечное сплетение. С трудом отдышавшись, он спросил:

– Что с ней стряслось?

– Врач сказал, что ее хватил удар. Произошло это сразу же после вашего отъезда. Леди Антония всю ночь не смыкала глаз, сидела у ее кровати… – Элинор снова затряслась в рыданиях.

Ремингтон прошел мимо нее в прихожую. Элинор побежала за ним, чтобы сопроводить его в спальню больной. В коридоре им встретились Молли, Мод, Пруденс и Поллианна, вид у всех был убитый. В спальне бывшей актрисы граф увидел склонившуюся над ее кроватью хозяйку дома, она протирала влажным тампоном бледное лицо старушки. Сердце Ремингтона сжалось от жалости к ней, такой измученной, слабой и беспомощной.

Заслышав чьи-то шаги, Антония с трудом распрямилась, превозмогая боль в пояснице, обернулась и замерла, узнав графа. Он тихо сказал:

– Антония! Я не мог не прийти…

Она была в том же платье, что и вчера, и выглядела измученной. Придя в себя, она сдавленно спросила:

– Что тебе надо? – Ей не нравилось, что перед ней действительно он, а не видение, рожденное в ее воспаленном мозгу в результате переутомления, еще минуту назад она мечтала вновь с ним встретиться, дотронуться до него и зарядиться его неиссякаемой энергией. Он спросил:

– Ну как она? – И, не дожидаясь ответа, подошел к кровати и встал рядом с Антонией.

– Она так и не приходила в сознание, – прошептала Антония.

Близость Ремингтона оказала на нее целебное воздействие: ей сразу стало легче дышать, ее организм, ослабленный бессонницей и переживаниями, начал быстро насыщаться живительной силой. Странно было только то, что под пристальным взглядом Ремингтона у нее возникла дрожь в коленях…

– Как ты себя чувствуешь? – участливо спросил он. – Тебе удалось хоть немного вздремнуть? Ты что-нибудь ела?

Антония смущенно потупилась, он обнял ее за талию, и она затрепетала. Ей захотелось прижаться к нему всем телом и положить голову ему на грудь.

Он промолвил, поглаживая ее ладонью по спине:

– Почему бы тебе не прилечь и не вздремнуть? Она непроизвольно закрыла глаза и прошептала:

– Я должна быть рядом с ней.

– Вместо тебя здесь останусь я, – сказал Ремингтон. – Или мы подежурим возле нее вдвоем?

Граф пробыл у постели больной до позднего вечера. Он помогал Антонии умывать Клео и поил ее водой. А когда совсем стемнело, усадил Антонию в кресло и, накрыв ее своим сюртуком, присел на край кровати и стал согревать холодные пальцы больной своими горячими руками.

Сквозь дрему Антония смутно слышала, как он разговаривает со старушкой, игнорируя ее глухоту и обморочное состояние: рассказывает ей о новых постановках в лондонских театрах, обещает сводить ее после выздоровления в оперу, напоминает ей, что ее ждет множество важных дел, журит за притворство и просит ее прекратить строить из себя умирающую и дать леди Антонии немного отдохнуть.

Слезы умиления покатились при этих словах по щекам Антонии. Ремингтон заметил их и, присев на подлокотник, обнял ее за плечи и стал утешать. Она уронила голову ему на грудь и разрыдалась. Он обнял ее крепче и погладил теплой рукой по голове. Антония прошептала:

– Я боюсь ее потерять… Мне страшно даже думать об этом!

– Я тебя понимаю, – сказал он, ощущая подлинную жалость к умирающей актрисе, которая могла бы стать его матерью, и со страхом думая о том, что на ее месте мог бы лежать сейчас его любимый дядюшка Паддингтон.

– Все обойдется, она поправится, я тебе обещаю, – шепнул он Антонии.

Она подняла голову и снисходительно улыбнулась, как бы говоря, что не в его власти решать чью-то судьбу. Глаза и нос Антонии покраснели от слез, губы распухли, как у маленькой девочки. Ремингтон ощутил в груди сильнейшую боль, которая вылилась в желание успокоить и утешить это милое, нежное и слабое создание; защитить и уберечь эту женщину от всех невзгод, разделить с ней все собственные чувства, слиться с ней в единое целое и совместно строить будущее.

Он стиснул ее голову ладонями и поцеловал в губы. Волшебные ощущения пронизали его с головы до пят, вытеснив из груди тревожную пустоту и смягчив тоску и горечь.

Антония слегка раскрыла рот и стала с жадностью упиваться этим поцелуем, всасывая его тепло и жизненную силу, наполняясь энергией и вожделением. Ее неуверенность и страх быстро растаяли, сменившись нежностью и радостью. Обвив руками его плечи, Антония ослабила узел галстука и просунула пальцы под сорочку. Его тело на ощупь было мускулистым и гладким, она расстегнула несколько пуговиц и стала целовать его волосатую грудь, тяжело дыша от страсти.

Но оба они отдавали себе отчет в том, что сейчас нельзя переступать границу благоразумия, а потому уняли пыл и, разжав объятия, начали тихо беседовать.

– Клео на днях сказала мне со свойственной одной лишь ей убедительностью и мудростью, что нельзя откладывать осуществление своих заветных желаний на будущее, поскольку все люди смертны. И теперь я понимаю, что она права! – промолвила Антония и заплакала. – Вот я, к примеру, ни разу еще не танцевала вальс…

– Говори, Антония, расскажи мне что-нибудь еще об этой удивительной женщине, – тихо произнес Ремингтон, глядя на спящую старушку.

Антония склонила голову ему на плечо и начала рассказывать, как она познакомилась с Клео и привела ее к себе, как складывались отношения старой дамы с Хоскинсом и другими обитателями этого дома, с соседями и рабочими, делавшими здесь ремонт. И постепенно ноющая боль исчезла из сердца Антонии.

Прошел час, потом другой, они поочередно проверяли состояние Клео, поили ее водой, держали ее за руку. Граф улыбался и убеждал Антонию, что Клео обязательно поправится, и в конце концов Антония успокоилась и уснула.

Проснувшись среди ночи, она увидела поразительную картину: Ремингтон сидел на кровати больной, прислонившись к высокой спинке, а Клео покоилась на его коленях. Он убаюкивал ее, обняв за плечи, как однажды уже делал это в кабинете, что-то мурлыкая и закрыв глаза. Антония улыбнулась, поняв, что так он пытается вселить в умирающую жизненную энергию и веру в исцеление, и от умиления расплакалась.

Именно в этот чудесный миг Антония с пронзительной ясностью поняла, что она безумно, безвозвратно влюблена в мужчину по имени Ремингтон Карр. И что этот эпизод в спальне навсегда запечатлеется в ее памяти, вытеснив все неприятные воспоминания, потому что еще никогда не испытывала она такой нежности, любви и гордости, какую ощущала, глядя на графа Ландона. И ей пришло в голову, что она влюбилась в него, когда в первый раз увидела Клео сидящей у него на коленях в окружении милых ее сердцу фарфоровых статуэток и погруженную в мир согревающих ее душу воспоминаний.

Антония встала и, подойдя к Ремингтону, села на кровати рядом сними стала гладить ладонью лицо старушки.

– Мне кажется, ты угадал ее желание, – произнесла при этом она. – Ведь ей всегда нравились симпатичные мужчины. А человек по имени Ремингтон Карр – самый импозантный и симпатичный из всех мужчин, которых я знала.

– Неужели? – Граф удивленно вскинул бровь и ослепительно улыбнулся. – Приятно это слышать.

Они посидели молча еще некоторое время, успокаиваясь и свыкаясь с мыслью, что преодолели важный рубеж в своих отношениях.

За окнами забрезжил рассвет. В спальню на цыпочках прокралась Элинор и застыла, смущенная странной картиной, представшей ее взору. Заметив ее, Антония приложила палец к губам и соскользнула с кровати. Ремингтон уложил больную в постель и накрыл ее одеялом. Губы Клео дрогнули, граф встал возле нее на колени и взволнованно спросил:

– Вы слышите меня, Клео? Скажите что-нибудь!

Антония и Элинор подбежали к кровати и, затаив дыхание, стали вглядываться в лицо больной. Веки старушки задрожали, губы растянулись в слабой улыбке, она чуть слышно промолвила:

– Иди ко мне, шалунишка Фокс! Мне холодно…

– Клео! – вскрикнула Антония, сжав ей руку. – Вы чувствуете мою ладонь? Вы меня узнаете?

Клео открыла глаза, растерянно посмотрела на обступивших ее людей, сообразила, что приняла за покойного супруга другого мужчину, узнала и Антонию и, произнеся ее имя, вновь погрузилась в целительный сон. Антония от радости обняла Ремингтона, и он поцеловал ее.

– Надо сейчас же сообщить всем эту замечательную новость! – воскликнула Элинор и выбежала из комнаты – оповещать всех о выздоровлении Клео.

Вскоре спальня наполнилась женщинами в неглиже, они плакали и смеялись, обнимались и поздравляли друг друга. Воспользовавшись суматохой, Ремингтон обнял Антонию за талию и увлек ее к двери.

– Что ты собираешься со мной сделать? – с замирающим от сладкого предчувствия сердцем шепотом спросила она.

– Возле Клео подежурит Элинор, – сказал он. – А тебе необходимо отдохнуть. Я уложу тебя в постель, а потом уеду домой.

Он вытащил Антонию за дверь и увлек ее по коридору в комнату. Там он запер дверь на ключ и, обернувшись, взглянул на нее так, что у нее мурашки побежали по коже.

– Ты обещал уложить меня в постель, – пятясь, пролепетала она.

– Именно это я и намерен сделать, – сказал он и стал раздеваться.

Антония какое-то время молча наблюдала, как он срывает с себя одежду, потом, запинаясь, произнесла:

– Но ведь ты собирался уехать к себе…

– Да, в конце концов мне придется это сделать, – с разбойничьей ухмылкой подтвердил Ремингтон, отшвырнув на стул брюки. – Займись лучше сама своими пуговицами, дорогая! Мне бы не хотелось портить твое чудесное платье.

Антония принялась расстегивать бесчисленные застежки, чувствуя, как часто и гулко бьется в груди сердце и наливается жаром тело. Он хочет обладать ею! Разве не об этом она втайне мечтала все эти дни – отдаться любимому мужчине и растаять в его объятиях.

Ремингтон пришел ей на помощь, сгорая от нетерпения поскорее увидеть ее обнаженной. На пол стали падать корсет и юбки, нижнее белье, чулки и туфли. Оставшись голой, Антония взглянула на обнаженного Ремингтона и ахнула, пораженная пугающими размерами его напряженного мужского естества и решительным видом. Стыдливо прикрыв руками груди, она покраснела и опустила глаза. Впервые в жизни она лицезрела такое великолепное обнаженное мужское тело. И это зрелище заворожило ее. Она закусила губу и украдкой снова взглянула на Ремингтона. Он подошел к кровати, откинул покрывало и обернулся.

На этот раз глаза Антонии едва не вылезли из орбит от увиденного в деталях амурного орудия. Она затрепетала, как девственница перед неминуемой утратой невинности. Он сочувственно улыбнулся и, подбоченившись, скользнул по ней плотоядным взглядом.

– Успокойся, любимая, не надо стесняться того, что естественно. Между нами не должно быть никаких недомолвок и тайн.

Он шагнул к ней, она же непроизвольно попятилась, заливаясь густым румянцем. Груди ее набухли, соски отвердели, а по спине пробежала дрожь. Ремингтон протянул ей руку – Антония, вздохнув, протянула ему свою. Он залился счастливым смехом, обнял ее и страстно поцеловал в губы. Кровь Антонии вскипела, она прошептала:

– Люби меня! Люби меня до тех пор, пока я не опьянею от этого.

– Я так и поступлю, – глухо произнес он, целуя ее в шею. – И нам не сможет помешать даже сама королева.

С этими словами Ремингтон отнес на руках Антонию на кровать и уложил на пуховую перину. С этого момента для него перестало существовать все, кроме ее губ и роскошного тела. Она же думала только об исходящем от него жаре и восхитительных ощущениях, наполняющих каждую клеточку ее тела. Она упивалась его поцелуями и прикосновениями, радовалась, как ребенок, тому, что она ожила и снова окунулась в любовную игру.

Ремингтон целовал ее груди, шею и губы, вызывая у нее то озноб, то жар. Он согнул в коленях ее ноги и стал жадно целовать бедра, шепча:

– Не пугайся, любимая, закрой глаза, расслабься и наслаждайся.

Она покорно подчинилась и вскоре начала громко стонать, не в силах подавить восторг и то неописуемое наслаждение, которое ей доставляли его ласки. Она стиснула бедрами голову Ремингтона, запрокинула голову и стала лихорадочно двигать торсом, утратив самоконтроль. Волосы ее разметались по подушкам, ноздри затрепетали, зубы сжались, а к горлу подкатил ком.

Он сжал пальцами ее бедра, она протянула руки к его голове и стала судорожно ощупывать его шевелюру. Тело ее непроизвольно извивалось в муках сладострастия, словно бы требуя от графа еще более решительных поступков. И когда он, выпрямившись, накрыл Антонию собой, она обвила его торс ногами и вцепилась своими ноготками в его мускулистые плечи.

Он жадно поцеловал ее в набухший розовый сосок и стал его сосать, словно голодный младенец. Антония ахнула и простонала:

– Возьми же меня скорее!

Ремингтон немедленно вошел в нее, заполнив своим мужским естеством пустоту ее росистого лона, и стал ритмично двигаться, доставляя ей божественное блаженство каждым новым движением.

– Еще, еще! – умоляла его она, подпрыгивая на перине, изгибаясь и прижимаясь к нему грудью и низом живота.

Движения Ремингтона участились, у нее слегка закружилась голова и над губой выступила испарина. Она стиснула ногами бедра графа, как бы понуждая его глубже проникнуть в ее сокровенные женские тайны, и чудесный миг их полного единения наконец-то настал! Их сердца забились в унисон, и от сознания этого волшебного момента Антония охнула, вздрогнула и утонула в райском наслаждении.

Очнувшись и открыв глаза, она увидела, что граф смотрит на нее с огромной нежностью, и прошептала:

– Ты слышал, как бились в одном ритме наши сердца?

Ремингтон обнял ее за плечи, поцеловал, и все повторилось сначала. Ничего подобного она еще никогда не испытывала.

Охваченные страстью, они слились в бесстыдной любовной пляске, то изгибаясь и напрягаясь, то расслабляясь и погружаясь в бездонную пучину блаженства. Изголодавшиеся по плотским наслаждениям, любовники наверстывали упущенное с завидным рвением и вдохновением, пока не насытились и не утомились. Но еще долго сладкие ощущения и приятные воспоминания о совместных полетах в заоблачные выси вызывали у них обоих дрожь.

Наконец Ремингтон, лежавший на боку рядом с Антонией, улыбнулся и произнес:

– Ты просто чудо, моя прелесть!

Антония блаженно зажмурилась и прильнула к нему. Он обнял ее, погладил по волосам, поцеловал в кончик носа и тотчас же погрузился в глубокий сон.