Привяжи меня

Глава Семь

— Да, я могу подменить тебя в десять, — не задумываясь, сказал Оуэн, сочувствующе похлопав Шэйри Тэмпл по плечу. Она выглядела ужасно, карие глаза были совсем больными, нос влажно блестел и покраснел оттого, что она постоянно сморкалась. — Мне осталось проверить всего пару работ, уверен, наши любимцы не станут возражать, если молот падет на их головы на день позже. — Он сложил разбросанные бумаги в аккуратную стопку. — Иди домой и не возвращайся, пока тебе не станет лучше.

— Я бы не приходила сегодня, — гундосо пробубнила она, — но в деканате сказали, что они не смогут… — Она замолчала и громко чихнула, Оуэн вежливо отвел глаза, пока она сморкалась. — Прости. Они сказали, что не смогут найти замену до завтра, и я пообещала попытаться, но даже дышать не могу и…

— Я все сделаю, — успокаивающе повторил Оуэн. — Просто скажи, что за тема, и иди домой пить какие-нибудь порошки со вкусом лимона.

Он надеялся, что она не успела его заразить. Стоял ноябрь, земля покрывалась инеем каждый вечер, но к полудню воздух прогревался почти до двадцати градусов. «Типичная для Новой Англии погода», — подумал Оуэн… но его мнения о ней это не меняло.

Эта мысль напомнила о Стерлинге, как и большинство других последнюю неделю, и если быть честным с собой, все остальные недели, прошедшие с их встречи. Он все еще злился из-за того, как поступил Стерлинг в тот вечер, и не желал забывать о своем раздражении. Мальчишка был избалованным, привык получать все, о чем только попросит, и до сих пор ждал, что ему подадут это на блюдечке с голубой каемочкой. Стерлингу было плевать на всех, кроме себя и своих желаний.

Думать так было легко, думать, не принимая во внимание мелочи, которые доказывали обратное. Фунт дорогого кофе, который Стерлинг купил для него на прошлой неделе, просто потому что днем раньше он рассуждал о его качестве. Вечер, когда Стерлинг опоздал и его пришлось наказать — к обоюдному удовольствию, конечно, — потому что он остановился, чтобы поймать собаку, которая сорвала ошейник и убежала от своей хозяйки, одиннадцатилетней девочки, рыдающей посреди улицы. Забота, с которой Стерлинг выбирал, что подарить матери и сестре, хотя до праздника было еще два месяца, откладывая деньги, которые заработал, раскладывая по порциям мороженое и взбивая коктейли, бесконечно обдумывая достоинства то одного, то другого подарка, пока Оуэн не заставлял его забыть обо всем.

Стерлинг был испорченным и эгоистичным, и Оуэну повезло, что он от него избавился.

— Вот тема, которую мы должны были обсуждать, — сказала Шэйри, прерывая поток его мыслей, сунув ему в руки книгу и стопку бумаг. — В числе прочих двадцатый сонет Шекспира. Это должно быть интересно.

— Иди, — сказал Оуэн. — Иди домой. Отдохни. Я со всем разберусь.

Видимо, он был совсем выбит из колеи, потому что вспомнил о том, что Шэйри была одним из преподавателей Стерлинга, только когда она уже ушла, забив мусорную корзину в учительской промокшими бумажными платками. Это было смешно — он знал расписание Стерлинга наизусть, как свое собственное, знал обо всех его заданиях и о датах сдачи, он не раз откладывал сессии, чтобы подождать, пока Стерлинг допишет работу. Обычно тот сидел с лэптопом за обеденным столом и пил газировку со льдом из стакана, стоявшего опасно близко к компьютеру. Стерлинг говорил, что ему очень нравятся лекции Шэйри, и Оуэн пожалел, что не сможет сказать ей об этом, не вызывая подозрений.

Он взглянул на часы. Времени было достаточно, чтобы просмотреть сонет, но недостаточно, чтобы найти кого-нибудь еще на замену. Две недели назад Шэйри давала контрольную, Стерлинг был очень возмущен, потому что не готовился к ней. Наказание, которое пообещал Оуэн за плохую оценку, явно подняло ему настроение — хотя Оуэн рассчитывал на обратную реакцию. Что сказать — он оказался недальновиден. Но Оуэна не слишком мучила совесть за то, что он собирается поощрить теоретически плохую работу. Контрольная уже написана, а что сделано — то сделано, в конце концов он знал Стерлинга; в любом случае его оценка будет достойной. Он получил пять, и Оуэну пришлось заменить задуманную порку наручниками, повязкой на глаза и множеством игрушек, после которых кожа Стерлинга стала такой чувствительной, что он кончил с хриплым стоном, стоило Оуэну капнуть ледяной водой на головку его члена — это было первое прикосновение к нему за весь вечер.

После Стерлинг, все еще дрожа, свернулся рядом с ним, изо всех сил вцепившись в Оуэна.

— Боже, что вы со мной делаете, вы заставляете меня чувствовать…

Оуэн закусил губу и, пролистав книгу, оставленную Шэйри, с облегчением нашел лист с заметками на нужной странице.

Занятие проходило в аудитории, в которой он не был уже несколько лет, правда она находилась недалеко от тех, где обычно шли его лекции, так что найти ее оказалось несложно. Когда Оуэн вошел в зал, половина столов уже была занята студентами, которые несколько удивленно смотрели на него, пока он шел к кафедре. Однако они лишь тихо перешептывались, и он решил воспользоваться этими несколькими минутами до начала лекции, чтобы просмотреть заметки Шэйри.

Он никогда не преподавал Шекспира, хоть и был уверен, что на одно или даже десяток занятий его знаний хватит. Может, он и не такой специалист как Шэйри — ему нравилась короткая современная проза, — но Оуэн гордился тем, что был гуманитарием широкого профиля.

Он периодически поглядывал на часы и встал, как только минутная стрелка оказалась на двенадцати.

— Добрый день, — сказал он, когда все в аудитории посмотрели на него. — С некоторыми из вас мы знакомы — я профессор Сойер, и все вы знаете, что я не с этого курса. К сожалению, профессор Тэмпл простудилась, и сегодня вместо нее я.

В этот момент в аудиторию, сутулясь, вошел Стерлинг с виноватым выражением на лице, которое сменилось расстроенным, а потом мрачным, когда он сел на свое место.

Оуэн не обратил на него внимания. Стерлинг опоздал не так сильно, чтобы отчитывать его, а чем меньше они общаются — тем лучше. Его природная уверенность — а Стерлинг, надо признать, был не единственным нахалом в аудитории — заставляла Оуэна рассматривать предстоящий час как вызов, а не как угрозу. Конечно, очень помогало то, что он верил, что Стерлинг, даже разозленный Стерлинг, будет благоразумен.

— Профессор Тэмпл говорила, что вы разбирали сонеты. С первого по сто двадцать шестой, посвященные неизвестному джентльмену, которого он называет?.. — Оуэн заметил смутно знакомое лицо — девушка, которая была на первом курсе в той же группе, что и Стерлинг. — Мисс Бауэрс?

Она откашлялась, длинные шелковистые волосы, такие же красные, как и ее щеки, упали на лицо.

— Эмм, Юный Друг?

— Верно, — Оуэн опустил глаза на книгу у себя у руках, копии которой лежали на столах перед большинством студентов. — А сейчас, пожалуйста, откройте страницу пятьдесят четыре, меня попросили посвятить это занятие двадцатому сонету. Признаюсь, я не очень хорошо его знаю, так что, возможно, мы все сегодня чему-нибудь научимся, собственно, для этого мы здесь и собрались.

В ответ на его попытку пошутить по залу прокатился смех. Первокурсники слишком нервничали, чтобы смеяться, второкурсники и третьекурсники слишком старались казаться хладнокровными, но к последнему курсу студенты расслаблялись и наконец немного привыкали к людям, от которых могло зависеть их будущее.

— Может, кто-нибудь прочитает сонет вслух, чтобы мы все имели представление о том, какова его идея, а потом мы разберем его на отрывки и посмотрим, что кроется между строк. Это Шекспир; мало кто мог вложить столько значений в на первый взгляд простые слова, и поскольку нас разделяют время и география, нам иногда трудно понять его юмор или разгадать намек, который бы показался совершенно прозрачным любому его современнику.

Оуэн оглядел аудиторию в поисках жертвы. Он не хотел, чтобы стихотворение испортили, поэтому никто из зевающих на задних партах не подходил, и он был не в настроении выслушивать, как кто-нибудь читает сонет наизусть, просто чтобы заработать оценку, поэтому он не стал ловить взгляды сидящих в первом ряду и тянущих руки. Он остановился на парне с умными глазами, когда вдруг голос Стерлинга прорезал шелест страниц и шум двигаемых стульев.

— Лик женщины, но строже, совершенней[2], — продекламировал Стерлинг, не глядя в раскрытую книгу перед собой; Оуэн задумался, когда это тот успел его заучить. Не было смысла его перебивать… иначе всем станет ясно, что Оуэн не контролирует ситуацию. Лучше пусть дочитывает.

Стерлинг склонился над столом, продолжая, и слегка расслабился, раздвинув ноги. На третьем катрене он поднял голову и встретил взгляд Оуэна, на его губах играла надменная улыбка, в глазах ясно горел вызов. Закончив, он ликующе ухмыльнулся.

— Спасибо, — сказал Оуэн и кивнул Стерлингу, проклиная давно почившего Шекспира и микробов, которые подкосили Шэйри. Целый час обсуждать стихотворение о любви одного мужчины к другому? Это ли не самая неловкая ситуация, которую только можно придумать…

Стерлинг прочитал сонет блестяще — чисто и выразительно, вкладывая в голос тоску и томление, скрывающиеся за каждым словом, и учителю в Оуэне было больно не признать этого, но он не мог уступить даже столь крохотную победу, если хотел выиграть войну.

«Твои нежный взор лишен игры лукавой,

Но золотит сияньем все вокруг…»

О боже, да. Глаза у Стерлинга сегодня прямо горели, но это был огонь злости.

— А теперь, кто мне скажет, какова самая очевидная интерпретация темы с точки зрения современного читателя?.. — Оуэн вопросительно вскинул брови. Шэйри говорила, что этот класс достаточно сильный и проницательный, и он надеялся, что по привычке или из желания произвести впечатление на гостя они постараются.

Парень, которого он хотел попросить прочесть стихотворение, поднял руку и, когда Оуэн кивнул, нерешительно сказал:

— Эээ, поскольку мы уже не так зациклены на традиционной ориентации, мы можем утверждать, что поэт хотел другого мужчину? Но не мог просто выйти и сказать об этом прямо, по крайней мере в те времена, поэтому он пытался убедить себя, что его вполне устроит дружба, хотя на самом деле это было не так, потому что он был по уши влюблен в этого парня.

«Да, уж ты-то точно не зациклен на своей ориентации», — подумал Оуэн, что было несправедливо — ведь он не мог с уверенностью утверждать, что этот студент — натурал. Он просто косноязычен.

— Это, конечно, самая распространенная интерпретация, — согласился он вслух, потому что не было смысла делать положение еще более неловким, чем оно есть, тем более что надежды на то, что Стерлинг будет молчать, было мало. — У кого-нибудь имеется своя версия?

Парень в шортах — да, неразумно, учитывая погоду — поднял руку и, не дожидаясь, пока Оуэн его спросит, сказал:

— Почему это обязательно должно означать, что он был извращенцем?.. В смысле — геем? — пояснил он, когда темноволосая девушка на соседнем месте поерзала на стуле и что-то пробормотала. — Люди постоянно пишут такое, и это не имеет никакого отношения к их реальной жизни. Например, Стивен Кинг. Мы же не утверждаем, что он охотник за приведениями или что-то в этом духе, просто потому что он пишет о монстрах, верно?

— Но монстров не существует, — возразила мисс Бауэрс, поворачиваясь к парню в шортах. — Кроме того, речь о Шекспире. В его сонетах полно намеков на гомосексуализм. С какой стати ему писать про это, если он ничего такого не имел в иду?

Стерлинг, до этого казавшийся скучающим, вдруг выпрямился и посмотрел на Оуэна.

— А вы что думаете, профессор? Шекспир был геем?

Этот враждебный взгляд послал по телу Оуэна дрожь возбуждения. Все инстинкты кричали ему разобраться со Стерлингом, как с сабом, бросающим вызов своему Дому, и Оуэн даже знал, как именно. А то, что у них есть зрители — не проблема; ему нравилось проводить сцены в клубе, возбуждение посетителей лишь подзадоривало его. Проблема, однако, заключалась в том, что он на работе, в окружении студентов, и ему надо держать свои инстинкты в узде. По крайней мере — некоторые из них; учитель заслуживает уважения, как любой Дом, и студенты будут ждать, что он накажет Стерлинга за наглость, если тот переступит черту. Пока же он ловко балансировал на грани.

— Это спорный вопрос, и его обсуждают уже много веков, но точного ответа никто не знает, — ответил Оуэн, повернувшись ко всему курсу. — Как вам, наверное, известно, предположительных кандидатов на место любовника Шекспира было несколько — если, конечно, у него был любовник — включая графов Саутгемптона и Пембрука. Можно лишь догадываться, что сотворили с этими слухами таблоиды елизаветинских времен.

— Но судя по сонету, женщин Шекспир не жаловал, — заметил Стерлинг.

Оуэн покачал головой.

— Он был продуктом того времени, но я сомневаюсь, что его можно назвать женоненавистником. Множество источников позволяют нам сделать вывод, что, возможно, ему пришлось жениться на женщине гораздо старше него, а это едва ли могло положительно повлиять на его отношение к «прекрасному полу».

— Поэтому он завел молодого любовника на стороне, — сказал Стерлинг. — Разве это не делает его лицемером? Нежелание признать открыто, кто он есть, эти намеки в стихах, которые многие, наверное, даже не пытались анализировать?

— Я думаю, здесь вы неправы, — сказал Оуэн. Почти вся аудитория вдруг замолкла, как будто те, кто видел их со Стерлингом столкновения раньше, ждали чего-то необычного. Он взглянул на лист с записями у себя в руках и заметил, что Шэйри кое-что пометила звездочкой, видимо, желая подчеркнуть идею. — Образованные люди тех дней привыкли искать скрытые значения в каждом слове, они с радостью разобрали бы каждый сонет. У них не было телевидения, кинематографа или компьютеров… Именно так они и развлекались.

Это становилось интересным.

— Есть также предположение, что Шекспир раскидал по в своим работам намеки на личность своего друга. Так в сонете встречается слово «hews»; современное написание «hues», но в оригинале именно «hews». Некоторые говорят, что эти четыре буквы в строках сонета — это инициалы Уильяма и кого-либо из графов, хотя, возможно, люди видят слишком много. — Он положил заметки на кафедру и стал нагло читать. — Точно известно одно — великие поэты того времени были мастерами рифмоплетения. Они могли вложить в одно слово больше смысла, чем было во всей строке. — Он поймал взгляд Стерлинга. — И они знали, что быть откровенным в некоторых вопросах значило рискнуть всем: социальным положением, богатством… жизнью.

— Вы о гомофобах? — Парень в шортах проявлял чересчур явный, на вкус Оуэна, интерес к поднятой теме.

— В наше время есть законы, защищающие людей любой ориентации, но во времена Шекспира ничто не могло помешать другим нападать на тех, кому, по их мнению, не хватало нравственности, — вежливо ответил Оуэн.

— Но мы ведь более цивилизованны, — сказал Стерлинг достаточно громко, чтобы привлечь внимание. — Особенно здесь, в Новой Англии. Мы узаконили гомосексуальные браки и наказываем за преступления на почве нетерпимости. Сейчас не средневековье — люди не теряют положения в обществе просто из-за того, что они геи.

— Эти законы введены совсем недавно и действуют отнюдь не в каждом штате, — заметил Оуэн и демонстративно отвернулся от Стерлинга, который, нахмурившись и поджав губы, смотрел на него. — Думаю, нам лучше вернуться к сонету, я бы хотел послушать тех, кто молчит. — Он кивнул на девушку, которая развалилась на стуле, рассматривая свои ногти, и подняла голову, лишь когда более наблюдательный сосед пихнул ее локтем. — Как бы вы охарактеризовали общую атмосферу этого стихотворения? Радостная? Печальная? Романтичная? Каким было ваше первое впечатление и почему?

Он слушал, как она, запинаясь, пытается сочинить ответ, краем глаза внимательно следя за Стерлингом, но тот, похоже, не хотел заходить слишком далеко — или не осмеливался. Оуэна разрывали на части раздражение и неохотное восхищение хладнокровием Стерлинга. А значит, между ними ничего не изменилось; коктейль именно этих эмоций когда-то заставил его принять предложение Стерлинга.

Оставшуюся часть лекции тот сидел молча, делая вид, что слушает, как Оуэн задает вопросы его однокурсникам. Он даже изредка что-то записывал своим аккуратным, округлым, таким знакомым Оуэну почерком. В конце часа Оуэн свернул дискуссию, перечислив несколько похожих сонетов.

— Уверен, к следующему занятию вернется профессор Тэмпл, — сказал он, дав задание на дом. — Так что не разочаруйте ее — подготовьтесь как следует. Всем спасибо… можете идти.

Почти все студенты ушли сразу же, несколько задержалось, разговаривая, прежде чем выйти за дверь, оставив с ним одного Стерлинга.

— Простите, — сказал тот, когда последняя студентка вышла из аудитории, и дверь за ней захлопнулась.

Оуэн поднял книгу сонетов и тонкую стопочку заметок, собираясь тоже уйти, но потом положил их обратно на стол, посмотрел на Стерлинга, все еще сидящего на своем месте, и вздохнул.

— Это неважно. Я знаю, почему ты это сделал, и не могу сказать, что у тебя не было на это права. Хотя ты выбрал для этого не лучшее место.

— Это важно, — возразил Стерлинг. — Я знаю, что это не оправдание, но я так удивился, увидев вас здесь… что просто слетел с катушек. Но мне жаль. Это больше не повторится. — Он печально улыбнулся и встал. — Хотя вряд ли мне еще когда-нибудь представится подобная возможность. А вы… как вы? В порядке?

— Я скучал, — сказал Оуэн, тут же переходя к причине своей страшной раздражительности. — Мне не понравилось, как все закончилось между нами, и я… — Он покачал головой. На этой неделе он разговаривал с Майклом, и беседа вышла не слишком приятной. Тупоголовый, упрямый и другие эпитеты сыпались из трубки через тысячи миль, и кончилось тем, что Оуэн вышел из дома, хлопнув дверью, и направился в клуб, где его настроение ничуть не улучшилось из-за встречи с Кэрол. Она была вся в коже, с шипованным ошейником и с обожанием смотрела на своего нового Дома — а еще она так толком и не научилась становиться на колени, черт бы ее побрал. Она выглядела неуклюжей, но это лишь заставило его вспомнить, как замечательно вставал на колени Стерлинг, и стало еще хуже.

В конце концов отмахнувшись от парочки предложений, которые раньше бы наверняка принял, он вернулся домой очень поздно абсолютно трезвым и расстроенным.

— Я скучал, — повторил он.

Стерлинг с тоской посмотрел на него и шагнул ближе, сжимая в руке теперь уже закрытую тетрадь — единственное, что было у него с собой, несмотря на то, что Оуэн знал, что сразу после этой пары у него еще одна.

— Я тоже скучал, и… хотя я не считаю, что был неправ, требуя объяснений, мне следовало выслушать вас, когда вы пытались. Я… вы ведь знаете, во всем этом я полный ноль. Я знаю, что подвел вас, не оправдал ожиданий, и что вы хотели от меня большего, и может быть, я вовсе не способен дать это вам, хотя, наверное, мне не стоило в этом признаваться, если я хочу вас вернуть… Просто мне правда очень вас не хватает, и я все это время сходил с ума, словно забыл, как можно снять напряжение, или что-то вроде того, и…

Теперь он оказался совсем рядом, и Оуэн протянул руку и прижал пальцы ко все еще шевелящимся губам, потому что он не слушал; сейчас, когда он стоял так близко, желание снова заявить на Стерлинга свои права было непреодолимо.

— Ты меня не подводил, — сказал он. — Ты просто просил о том, чего я не желал — и не желаю — давать тебе. Еще два месяца, Стерлинг, и все. Дай мне это время, а потом я буду каждую ночь трахать тебя так, что ты ходить не сможешь, только подожди. Сумеешь?

Не произнесенное вслух «пожалуйста» прозвучало достаточно громко, чтобы его услышали. Боже, вот развеселился бы Майкл, увидев, до чего его довели жажда и желание. Но Стерлинг был для него как наркотик, прошла неделя или даже больше с тех пор, как Оуэн целовал его, чувствовал, как губы Стерлинга раскрываются под его губами, осторожные, нерешительные движения его языка, приглушенный стон, когда поцелуй заканчивался, закрытые глаза.

— Не знаю, — прошептал Стерлинг так близко, что Оуэн почувствовал его дыхание на своих губах. — Я вижу вас во сне… каждую ночь, вижу, как вы трахаете меня, Оуэн, вбиваетесь своим членом в меня и трахаете… но я обещаю попытаться. Хорошо? Я попытаюсь. Это лучшее, что я могу сделать.

А потом их губы встретились, и Стерлинг, отчаянно всхлипывая и прижимаясь возбужденным членом к бедру Оуэна, вцепился в его рубашку. Стерлинг был хорош, очень хорош, позволяя ему вести, несмотря на все свое нетерпение.

Оуэн вдруг понял, что они лихорадочно целуются прямо посреди аудитории, куда в любой момент может кто-нибудь войти, и отстранился, хотя не смог устоять и накрыл ладонью пах Стерлинга, на мгновение сжав член под хлопком, напоминая обоим, кому он принадлежит.

— Сегодня вечером, — сказал он хрипло. — В восемь. — Стерлинг кивнул, его глаза изумленно расширились, исполнившись предвкушения. — Не жди, что я буду мягок с тобой, — предупредил его Оуэн, зная, что это обещание — нет, вовсе не угроза — сделает со Стерлингом, до самого вечера держа в напряжении и отвлекая.

Но Оуэну впервые было плевать на его оценки.

— Оуэн. — Это было одно из слов, которые Стерлингу разрешалось произносить во время игры, и он вовсю этим пользовался, шепча — или даже выстанывая — его почти постоянно.

Сегодня он приехал в восемь, как и договорились. Войдя, он по привычке сразу направился к шкафу, но Оуэн твердо сказал:

— Сними всю одежду, пожалуйста. — Стерлинг безропотно разделся и почти с благодарностью последовал за Оуэном наверх — в спальню.

Теперь он стоял на коленях на полу у кровати и ждал, когда же узнает, что у Оуэна на уме. Он знал, что вечер будет напряженным, но именно это было ему необходимо — неделя без Оуэна оказалась долгой, Стерлинг начал задаваться вопросом, а сможет ли он вернуться к тому, с чего все начиналось. Он даже подумывал пойти в БДСМ-клуб и найти кого-нибудь, но понимал, что заменить Оуэна невозможно, поэтому отказался от этой идеи.

— Ты хотел о чем-то спросить? — поинтересовался Оуэн, и Стерлинг вспомнил, что позвал его по имени — просто ради удовольствия от того, что у него есть такая возможность.

— Нет… простите. Я просто… очень по вас соскучился.

Стоять обнаженным на полу в спальне Оуэна было все равно что вернуться домой. Облегчение, затопившее Стерлинга, казалось безмерным.

Ладонь Оуэна легла ему на затылок, и Стерлинг полностью расслабился, отдавшись этой руке. Это, конечно, не ошейник — он как-то просил о нем, на что Оуэн фыркнул и сказал, что их надо заслужить, а Стерлинг не заслужил, пока, — но хватка помогала ему почувствовать свою принадлежность этому мужчине. Как-то он попытался затянуть на шее ремень, не слишком сильно, просто чтобы почувствовать прикосновение кожи и увидеть это в зеркале — темную полоску на светлом. Кончилось все тем, что он оказался на полу, на коленях, тяжело дыша и лихорадочно борясь с тугой молнией, чтобы поскорее добраться до твердого члена, и кончил всего через пару секунд после того, как обхватил его рукой.

Он рассказал Оуэну, что кончил без разрешения, и послушно провел целый час в углу, лицезрея скучную стену, но подробности все же опустил. Иногда чувство вины из-за того, что он был не до конца откровенен, зудело в Стерлинге, словно недавний комариный укус, но боже, то невероятное ощущение… оно того стоило. Если Оуэн когда-нибудь наденет на него ошейник, он, наверное, совсем свихнется.

— Ясно, что ж, теперь ты здесь, — сказал Оуэн, в голосе его слышалось удовлетворение, которое льстило и успокаивало сильнее иных комплиментов. — И я хочу твоего полного внимания.

— Да, Оуэн. Конечно. — Стерлинг посмотрел на него, не поднимая головы, чтобы не нарушать позиции. Мужчина казался огромным, заслоняющим собой всю комнату и весь мир.

— Сегодня я собираюсь связать тебя так, что ты почти не сможешь двигаться. Я хочу, чтобы ты сохранял позицию, что бы я ни делал, а к концу это будет нелегко. — Оуэн запустил пальцы в волосы Стерлинга и взъерошил их. — Сначала ты будешь просто лежать так, с завязанными глазами — конечно, я буду с тобой — а потом, когда я решу, что ты готов… — Оуэн заставил Стерлинга повернуть голову и посмотреть на прикроватный столик. На нем стояли свечи, обычные белые свечи, которых Стерлинг не заметил, когда вошел в комнату, потому что все его внимание было сосредоточено на Оуэне. — Стерлинг?

Оуэн редко вслух спрашивал у Стерлинга мнение о том, что задумал, но всегда заранее давал ему возможность выразить свои сомнения или страхи.

— Да, — ответил он, вложив все в одно слово, потому что это было единственно важным. Ему плевать, что бы ни придумал Оуэн; он согласен на все.

Оуэн, должно быть, понял это по его голосу или прочитал по счастливому выражению, которое, Стерлинг знал наверняка, застыло на его лице. Оуэн на мгновение заглянул ему в глаза, а потом кивнул и достал шарф.

Они уже пользовались им раньше — Оуэн повязал черную шелковую полоску Стерлингу на глаза, полностью лишая зрения. Но тот не возражал. Наверное, Оуэну больше понравилось бы наоборот, но почему-то для Стерлинга лишение способности видеть не было проблемой, по крайней мере до сих пор. Было в этом что-то успокаивающее; что-то, что давало Стерлингу шанс отключиться на каком-то уровне, чувствовать, не думая о том, что будет дальше.

Он позволил Оуэну завязать шарф так, чтобы узел не впивался в голову, когда Стерлинг лег; позволил расцепить запястья и покорно передвинулся на середину постели, где было расстелено большое мягкое полотенце; позволил привязать руки и ноги к раме кровати, так что почти не мог пошевелиться.

И когда Оуэн тихо и довольно вздохнул, устроив его именно так, как ему хотелось, Стерлинг пожалел, что не может видеть выражение его лица.

— Можешь кричать сколько угодно, — сказал Оуэн, обводя кончиками пальцев линии на ладони Стерлинга и заставляя пальцы подрагивать. — И тебе известно, что нужно сделать, чтобы все прекратить.

Не то чтобы Стерлинг когда-либо пользовался своими стоп-словами — он был, пожалуй, слишком упрям для этого, он просто не мог сдаться, выдавить из себя любое из двух слов, как бы напуган ни был, и какую бы боль при этом ни испытывал.

Теперь Оуэн не торопясь дразнил его. Мягкие пальцы, едва касаясь, скользнули по горлу Стерлинга и исчезли. Когда он уже начал задумываться, что же будет дальше, Оуэн дотронулся до него снова — на этот раз до ключиц: одной, потом другой, прижимая кожу к косточкам, словно оставляя на теле метки. Стерлинг потянулся за его пальцами, желая большего, но Оуэн привязал его крепко.

Снова ничего. Стерлинг ждал, заставляя себя дышать ровно и глубоко.

Еще одно прикосновение — к подъему правой стопы — заставило его зашипеть и дернуться.

— Полегче, — прошептал Оуэн. — Принимай их, не борись. Все, что я готов тебе дать, просто принимай, чувствуй.

Следующее касание прошило болью — Оуэн ущипнул его сосок, он горел, а давление пальцев не ослабевало, так что вскоре Стерлинг, тяжело дыша, выгнулся над постелью. Жжение сменилось жаром, болезненная пульсация ноющей плоти отдавалась в члене — уже твердом, хотя Стерлинг знал, что ему еще нескоро позволят кончить — если вообще позволят.

— Я подарю тебе пару зажимов для них, — сказал Оуэн, наконец убрав руку, и дразня лизнул второй сосок. — Позвоню и прикажу надеть их, а потом буду дрочить, представляя, как ты ходишь в них, и они делают тебе больно, возбуждают. А потом я перезвоню и скажу тебе снять их, но не разрешу кончить. И позже буду мастурбировать, просто думая о том, как ты возбужден, как горят и ноют твои соски.

Мысль о том, как Оуэн дрочит, сводила с ума — какой он, когда сидит, обхватив ладонью член, и мышцы руки напрягаются, пока он скользит ею вверх-вниз, какое выражение на его лице, когда он кончает.

«Не бороться», — напомнил он себе, когда Оуэн с силой сжал его яички. Несколько глубоких вдохов помогли ему расслабиться, и даже когда скользкие пальцы погладили за мошонкой и обвели дырочку, он был готов принять это прикосновение, не напрягаясь. Он застонал, когда Оуэн без предупреждения протолкнул в него палец — боже, как хорошо! И как он мог так долго этого бояться?

Оуэн нигде не задерживался. Он переходил от одной части тела Стерлинга к другой, то щипая, что царапая короткими ногтями.

— По-моему, пора задать жару, — сказал Оуэн. И Стерлинг улыбнулся игре слов, но больше никак не отреагировал. Он погружался все глубже, расслабляясь все сильнее, беспорядочные нотки смешавшихся боли и удовольствия срывали с губ стоны.

Он услышал, как чиркнула спичка, и понял, что Оуэн зажег свечу — одну из тех, что стояли на столике в подстаканниках, и наверное, вокруг фитиля теперь собирается воск.

— Он не слишком горячий, — пояснил Оуэн. — Для начала я, пожалуй, не буду подносить свечу близко, просто посмотрю, как воск капает на твою кожу, послушаю, как ты кричишь.

Стерлинг почувствовал, как дрожь предвкушения сводит на нет его спокойствие; он мог бы вернуть его, но это делается медленно — шаг за шагом. Впрочем, Стерлинг был не против; ему нравилось это ощущение предчувствия, что что-то вот-вот должно произойти. Ожидая обжигающей вспышки, он вздрогнул от удивления, потому что следующее прикосновение оказалось к его губам — Оуэн жадно поцеловал его, оставив губы Стерлинга влажными и ноющими от укуса.

— Это чтобы напомнить тебе, что я здесь, — произнёс Оуэн. И прежде чем Стерлинг смог выдавить из себя слова и объяснить, что ему не требуются напоминания, капля воска, горячего, словно жидкий огонь, упала ему на живот, и он гортанно застонал, как, видимо, и хотелось Оуэну.

Грудь заходила ходуном, когда он попытался вздохнуть.

Это совсем не то что прикоснуться к горячей кухонной плите, потому что тело инстинктивно отстраняется от источника жара. Стерлинг же не мог это сделать — он мог только лежать, тяжело дыша, и ждать, пока жжение утихнет. Казалось, прошла вечность, но даже тогда боль не угасла, кожу тянуло от застывающего воска.

Стерлинг лежал, не двигаясь, прислушиваясь к Оуэну, пытаясь угадать, куда в следующий раз капнет воск. Он уже начал думать, что это все, хотя это и казалось маловероятным, когда вторая капля обожгла внутреннюю сторону его бедра и потекла вниз, оставляя горящий след. Он вскрикнул и рванулся из веревок, ткань на запястьях впилась в тонкую кожу, но он ничего не мог поделать; инстинкты кричали, но деваться было некуда. Было больно, и хорошо выдрессированный член пульсировал от возбуждения.

Он услышал, как Оуэн двигается, что-то делает, а спустя полминуты две капли расплавленного воска почти одновременно упали на соски. Звук, вырвавшийся из горла Стерлинга, был скорее похож на крик — короткий, но испуганный. Пальцы впились в связывающие его ленты, силясь найти точку опоры.

Кончики пальцев Оуэна погладили губы Стерлинга, словно стремясь пощупать его стоны, это прикосновение не успокаивало и не утешало — это будет позже; а сейчас от него все только усиливалось: боль, обжигающая кожу, возбуждение, горячащее кровь, доверие между ним и Оуэном.

— Сейчас будет еще, — предупредил тот. — Боже, видел бы ты себя: как твоя кожа краснеет и блестит от пота.

Из-под повязки выкатилась слеза, и Стерлинг сосредоточился на дорожке, оставленной ею на щеке, лишь бы отвлечься от этого ожидания, но Оуэн слизнул ее, резко возвращая его к пробегающим по телу волнам ощущений. Первые капли воска совсем застыли, кожу тянуло. Отрывать его от себя будет тоже больно, и Стерлинг сжал руки в кулаки и простонал имя Оуэна, желая большего, несмотря на то — нет, потому — что знал, как будет жечь.

Оуэн нарисовал воском аккуратные круги вокруг каждого соска, не позволяя каплям смешиваться или накладываться одна на другую, а потом всего с нескольких дюймов, судя по температуре, капнул на сами соски. Казалось, кожа горит, огонь растекается от пульсирующих комочков плоти.

— Нужно кончить…

— Еще рано, — отозвался Оуэн, но эти два слова позволяли надеяться, что Стерлинг все-таки получит разрешение, пусть это и не слишком утешало, учитывая, как близок он был к тому, чтобы забыть обо всем.

Он должен был догадаться, что последует за этим, но слишком погрузился в свои ощущения. И потому страшно удивился, когда следующая вереница восковых капель протянулась у основания его члена — он закричал и выгнулся, натягивая веревки. Позже, вспоминая об этом, он изумлялся, как это не порвал какую-нибудь связку. Слава богу, руки были привязаны туже, чем ноги, наверное, поэтому он и не повредил больное плечо.

Когда очередная капля упала на его член, Стерлинг снова вскрикнул, звук просто вырывался из горла. Он смог вдохнуть и выдохнуть — Оуэн нарочно каждый раз давал ему передышку, наверное, чтобы у него было время поставить на этом точку, но тогда Сойер, пожалуй, знает его совсем не так хорошо, как думает, потому что Стерлинг ни за что не собирался произносить ни одно из своих стоп-слов. Пауза мучительно затягивалась — он чувствовал, как полотенце липнет к мокрой от пота спине, — а потом мир взорвался, потому что капля воска размером с четвертак упала на головку.

Боже, боль была адской. Он так отчаянно кричал, что почти не слышал своего голоса — в легких кончился воздух. Казалось, что нервные окончания забрали весь кислород, и он не мог дышать, не мог думать из-за обжигающей боли.

Он ничего не мог поделать. Он просто пропал.

И больше всего пугало то, как же здорово это было. Мучительная боль рвала сдерживающие его оковы: не просто веревки или цепи, а те, что были у него в голове. Он использовал боль, как и сказал ему Оуэн, придавал ей форму, любил ее, позволял затянуть себя глубже. Он как-то рассеянно подумал, что сейчас кончит, словно тело — пусть и запоздало — пыталось избавиться от боли наслаждением, что было глупо, конечно, потому что боль и насаждение — это одно и то же.

Он лежал, как выброшенное на незнакомый берег бревно, и чувствовал пальцы Оуэна в своей руке. Тот молчал. А если бы и говорил, Стерлинг не был уверен, что понял бы его. В голове было пусто, словно мозг расщепился на атомы, расплавился. Хотя это вряд ли продлится — он уже начинал приходить в себя, но пока свободное падение продолжалось, и он плыл, удерживаемый лишь рукой Оуэна.

Только минут через десять он наконец заставил себя заговорить.

— П-простите, — прошептал он. — Кончил без разрешения.

— С разрешения, — поправил его Оуэн — и хорошо, что поправил — это помогало сохранять границы, сдерживаться. — Я сказал, что можно. Не помнишь?

— Нет. — Стерлинг облегченно расслабился, хотя наказание его совсем не пугало. Он слегка сжал пальцы, стискивая ладонь Оуэна; ему не хотелось ее отпускать.

Оуэн снял с него повязку, в комнате было почти темно, так что Стерлингу пришлось моргнуть только пару раз, чтобы привыкнуть.

— Я хочу, чтобы ты подумал, — протянул Оуэн и лениво сковырнул ногтем капельку воска с груди Стерлинга, — и сказал, когда будешь готов к продолжению.

«О боже», — мысленно ахнул Стерлинг. — Будет еще и продолжение?»

Он уже кончил, что для него значило, что секса больше не будет… но ведь дело не только в сексе, так? Он знал это. Может, это и нелегко понять, но он знал.

Стерлинг сделал глубокий вдох и кивнул.

— Я готов.