Птичка певчая

I

— Клянусь аллахом, Кямран, быть твоим спутником — просто пытка. За два часа я задал, наверное, сто вопросов, а кроме «да» и «нет» иных ответов не получил. Опомнись, сынок!

Коляска тряслась по избитой дороге. Вечерело. Дул ветер, Кямран сидел в углу, подняв воротник пальто, и задумчиво глядел на Мраморное море.

Наконец он оторвал взгляд от водной глади, улыбнулся и сказал:

— Мне кажется, дядя, дать за два часа двести ответов на двести вопросов — не так мало, даже если только говорить «да» и «нет».

— Хорошо, сынок, но ведь ты отвечал, не думая, механически.

— Что и говорить, дядюшка, у вас на курорте чудесный метод лечения больных! Кажется, вы специально задались целью утомить меня, заставляя думать.

— Ах, бессовестный! На тебя не угодишь. Да, я действительно хочу заставить тебя думать. Но цель моя — не утомить тебя, а помешать думать о другом. Впрочем, я уже потерял надежду. Тебя невозможно расшевелить. Вот три дня назад мы ездили на деревенскую свадьбу. Сколько впечатлений, сколько разных людей. Мы слушали давул[109], зурну, смотрели, как пляшут парни, как борются пехливаны. Мне было весело, а тебе — нет. Не отрицай! У меня есть глаза, я вижу.

— Как вам объяснить, дядя?.. Видно, я устроен иначе…

— Нет, сынок, ты просто не следишь за собой. Хоть брал бы с меня пример. Мне скоро шестьдесят, а я с каждым днём молодею.

— Как бы тётя Айше не узнала…

— Пусть знает, мне что? Я выглядел более пожилым, когда приехал сюда.

Кямран улыбнулся:

— Последний раз я был в Текирдаге лет десять назад. До сих пор помню… Был такой же августовский вечер…

Азиз-бей хлопнул в ладоши.

— Да, смотри, как быстро летят годы!.. Ведь твоему сынку уже скоро четыре, а пять лет назад ты был женихом Феридэ. Эх, Кямран, я и сейчас не могу понять, как ты мог быть таким безжалостным к ней!.. До сих пор болит сердце, стоит мне вспомнить волшебный голос нашей Чалыкушу, её милое личико, похожее на розу. Да, прошло десять лет, а моё сердце всё ещё болит, когда я смотрю на сад за нашим домом… Даже умирая, я не прощу тебя, Кямран.

— Дядюшка, можно ли говорить такие вещи больному, которого вы сами же пригласили отдыхать?..

— Ты прав. Но ведь твоё горе не имеет к моим словам никакого отношения. Ты женился на женщине, которую любил, но не смог даже года наслаждаться счастьем. Мюневвер заболела. Три года ты был сиделкой у её постели. Куда её только ты не возил… На Принцевы острова, в Швейцарию… Однако от судьбы не уйдёшь. Она умерла минувшей зимой, а ты не можешь оправиться после этой потери, прямо как больной выглядишь. Только к Феридэ это не имеет никакого отношения. Ты же любил другую…

Кямран горько усмехнулся:

— Нет, дядя. Никто мне не верит, и вы, конечно, не поверите, посчитаете за странность. Были в жизни у меня увлечения, даже серьёзные, но, уверяю вас, никогда никого я не любил на свете больше, чем Феридэ.

— Роковая любовь, роковая страсть… — процедил сквозь зубы Азиз-бей.

— Я же сказал, дядюшка, что вы не поверите. Никто не верит. Мюжгян уже много лет сердится на меня и не позволяет даже произнести имени Феридэ. Она только и твердит: «Ты не имеешь права говорить о Феридэ». Вот и мама и тётя, словом, все. Только с одной Нермин я могу здесь разговаривать о Феридэ. Сейчас Нермин семнадцать лет, а когда приезжала Феридэ, ей было только семь. Она помнит Феридэ очень смутно, говорит о ней: «Моя сестричка в красном платье, которая катала меня на качелях…» Сколько красноречия мне приходится иногда тратить, чтобы заставить её поговорить со мной о своей сестрёнке в красном платье.

— Странный ты человек, Кямран. Хорошо, ну а та, другая?..

— Та была больная женщина. Она могла умереть. Потеряв всякую надежду быть вместе с Феридэ, я поддался чувству жалости и соединил свою судьбу с Мюневвер… Только и всего.

— Не так-то легко в этом разобраться. Запутанный ты человек, Кямран.

— Верно, дядюшка. Я сам никогда не знаю, чего хочу, что делаю. Есть только одно, в чём я твёрдо уверен: это моя любовь к Феридэ. Она оставила в моём сердце неизгладимую память. Мне кажется, даже умирая, я буду плакать, вспоминая её… Когда врачи заявили, что мне необходимо переменить климат, отдохнуть, я прежде всего подумал о Текирдаге. Вы вот считаете, что я приехал сюда по вашему приглашению, чтобы развлекаться, гулять на деревенских свадьбах?.. Не обижайтесь, но я приехал сюда за осколками разбитой мечты.

— Хорошо, ты совершил глупость, но неужели не было никакой возможности поправить положение?

— Я поступил очень плохо, дядюшка, даже подло. Феридэ уехала от нас глубоко возмущённая. Напав на её след, я вдруг испугался встречи. У Феридэ было ранено не только сердце, но и самолюбие. Кто знает, как тяжко было ей уезжать одной в чужие края! Увидев меня так скоро, когда не прошло ещё и полгода, она могла совсем обезуметь и наделать всяких глупостей. Я с трудом дождался весны и уже готовился в дорогу, надеясь поймать её в деревенской школе, где она работала, но тут меня свалила проклятая болезнь, и я три месяца провалялся в постели. Когда же я поехал за Чалыкушу в Б…, было уже поздно. Мне рассказали, что она полюбила больного композитора: рассказали, как она заставляла его играть на тамбуре у водопада, как клала свою неверную голову на колени возлюбленного и смотрела ему в глаза. Подумайте, дядюшка, сколько лет я мечтал об этих глазах, думал, что они мои, только мои, и вдруг в один прекрасный день…

Кямран умолк, втянул голову в воротник пальто, как бы прячась от ветра, дующего с моря, и снова уставился на песчаный берег, где уже пылали костры рыбаков.

У Азиза-бея тоже испортилось настроение.

— Кямран, сынок, — сказал он, — боюсь, что тогда ты совершил вторую глупость. Если бы Чалыкушу была из тех девушек, которые могут так поступать, так быстро всё забыть и утешиться, она обрела бы счастье. Но я уверен в обратном.

Кямран опять горько усмехнулся и покачал головой:

— О, можно не волноваться, дядя. Уже два года Феридэ очень счастлива. Мне говорили те, кто видел и знает её. Муж её, старый доктор, очень богатый человек. Одна из подруг Феридэ, жена моего приятеля, инспектора школ по подготовке гражданских чиновников, встретила её как-то в Кушадасы. Чалыкушу не изменилась, по-прежнему болтает, смеётся, шутит. Она рассказала подруге, что воспитывает сирот, которые живут в усадьбе в нескольких часах езды от города; их у неё около двадцати человек. Сказала, что очень счастлива. Говорят, она не может расстаться с мужем даже на полчаса. Подруга попыталась заговорить о Стамбуле, о родных. Но Феридэ не стала слушать, заявив: «Не могу вспоминать ни этого города, ни этих людей». Знаю, я виноват перед Феридэ, дядя, был несправедлив к ней. Но будьте справедливы хоть вы. Как быстро она забыла меня! Впрочем, кому нужны мои жалобы? Молчу. Я, пожалуй, сойду, пройдусь до дому пешком. Дорога скверная, меня растрясло. Счастливого пути.

— Ох уж эти чиновники — вечно они ноют! Много лет тому назад я добился постройки этой дороги. Я сам, как подрядчик, жарился на солнце. Нет, не дорога тебя растрясла, не клевещи. Господи, как хорошо сделали, что семь лет назад уволили меня с поста мутесаррифа. Пойди пройдись, сынок. Только не задерживайся. Старость изменила и твою тётку и меня: если ты запоздаешь, она сойдёт с ума от беспокойства, а я — от голода.

* * *

Кямран слез с экипажа у моста. Десять лет назад в такой же августовский вечер он был на этом же мосту и сидел на прогнивших досках, свесив ноги вниз. Вот уже три недели он гостил в Текирдаге и каждый день под вечер приходил сюда, а в сумерках медленно возвращался домой, погружённый в свои мысли.

Однажды вечером Мюжгян (муж её был на время откомандирован в Анатолию, поэтому она с детьми приехала в Текирдаг) сказала Кямрану:

— Ты выглядишь очень усталым. Наверно, далеко ходил?

Кямран грустно улыбнулся:

— Ты угадала, Мюжгян. Я ходил очень далеко… В прошлое десятилетней давности…

Он хотел ещё что-то добавить, но Мюжгян поджала губы, желая показать, что она всё равно ничего не понимает.

— Вот как?.. — и тут же повернулась к кузену спиной.

Уже много лет Мюжгян сердилась на Кямрана, сердилась упорно, как только способно женское сердце. В его присутствии она ни разу не обмолвилась о Феридэ.

Кямран медленно возвращался через сады. Смеркалось, но горы ещё были озарены слабым багрянцем. Приближалась ночь. Небо походило на позднюю фиалку, у которой уже поблекли края лепестков.

Молодой человек остановился на тропинке, бегущей меж деревьев, и долго вглядывался в зеленоватую тьму, туда, где изредка вспыхивали звёзды светлячков. Однажды на этой тропинке он увидел Феридэ. Она была в коротенькой матроске, из-под её шапочки выбивались завитки волос. Он, как сейчас, видел: вот Чалыкушу идёт впереди него, поддевая камни носками маленьких туфель без каблуков.

Минуты бежали. Кямран знал, что домашние беспокоятся, но не спешил, нарочно замедлял шаг, словно искал на этой тропинке следы минувшего счастья.

Вдали у ворот белел женский силуэт. Это была Мюжгян. Почти каждый вечер она гуляла со своим маленьким сыном и, держа малыша под мышки, учила его ходить.

Увидев кузена, Мюжгян замахала рукой:

— Кямран, почему так медленно плетёшься? Где ты застрял?

— Так, Мюжгян… Погода славная…

Мюжгян была без малыша и вела себя не совсем обычно. Её лицо, всегда такое спокойное, казалось возбуждённым.

— Что с тобой, Мюжгян? — удивился Кямран.

Молодая женщина промолчала, хотя видно было, что ей хочется что-то сказать.

Они вошли во двор, освещённый голубоватым светом фонаря, висевшего на воротах.

Мюжгян сделала шаг назад, протянула руку к забору и сказала:

— Посмотри, кто приехал…

Кямран обернулся и увидел рядом с собой смеющиеся глаза Феридэ. Зрачки светились голубоватыми искорками, губы улыбались, но лицо было усталым.

Да, перед Кямраном стояла Феридэ. Такой он представлял её всегда, стоило ему только закрыть глаза. От неожиданности он даже пошатнулся, зажмурившись на мгновение, словно боялся расстаться с прекрасным сном, потом растерянно стал озираться, будто искал точку опоры.

Они молча смотрели друг на друга, охваченные внутренней дрожью. Губы их пытались улыбаться, а на глаза навёртывались слёзы.

Видимо, Мюжгян почувствовала всю трудность этой минуты, она схватила Феридэ за руку, подтолкнула к Кямрану и сказала шутливо:

— Вы же двоюродные брат и сестра. Кямран, ты по праву можешь считаться старшим братом Феридэ. Поздоровайся со своей сестрёнкой.

Кямран подался вперёд, коснулся губами волос Феридэ и тихо, будто на ухо, сказал:

— У меня нет слов, Феридэ-ханым, чтобы выразить, как я рад вас снова увидеть.

Эти слова вернули Феридэ силы.

— Благодарю вас, Кямран-бей. Я тоже очень рада…

В чистом, мелодичном, как прежде, голосе Чалыкушу послышалась жалобная нота. Так звучит надтреснутый хрусталь.

— Когда вы приехали?

— Сегодня около полудня. Я приехала в Стамбул десять дней назад и узнала, что никого из наших нет. А мне так захотелось увидеть тётушек, всех родных! Я подумала, может быть, кто-нибудь из вас соскучился по мне? Да и что значит для человека, который привык путешествовать, доехать до Текирдага? Не так ли, Кямран-бей?

Мюжгян опять вмешалась:

— Хорошо, но к чему все эти церемонии, ханым-бей? Ведь я сказала: вы брат и сестра. Поэтому самое правильное, если ты, Феридэ, назовёшь Кямрана агабеем[110].

Молодые люди смутились.

— Действительно, Кямран, позволь мне называть тебя так… — робко промолвила Феридэ.

Ожидая его ответа, она вглядывалась в темноту, словно хотела увидеть кого-то.

— Пусть будет как ты хочешь, Феридэ, — подавленно ответил Кямран. — Как подсказывает тебе сердце…

Наконец разговор принял спокойный характер. Феридэ в нескольких словах рассказала о своём путешествии.

— В Стамбуле у меня были кое-какие дела. Потом, как я уже сказала, очень хотелось увидеть вас. Доктор предоставил мне отпуск на два месяца. Как я рада, что вы все здоровы! Вот только твоё горе, Кямран… Я узнала об этом в Стамбуле и очень расстроилась. Какое несчастье так рано овдоветь! Но у тебя — сын. Дарует аллах Недждету те годы, что взял у его матери. Какой красивый мальчик, Кямран! Как он мне понравился! Мы сразу же подружились, и он до самого вечера не слезал у меня с колен. Я вообще быстро завожу дружбу с малышами.

Постепенно Феридэ пришла в себя. Её слова и жесты стали свободными, лёгкими и, как прежде, походили на повадки шаловливого ребёнка.

Кямран наслаждался, слушая её голос, глядя на её улыбающиеся губы, любуясь светлыми, искрящимися в полутьме глазами. Он уже ни о чём не думал, он даже забыл, что Феридэ — жена другого, что через месяц-полтора это счастье снова превратится в сон.

Кямрану так не хотелось, чтобы домашние узнали о его возвращении. Но, увы, его уже заметила Нермин и возвестила об этом во весь голос. Затем она кинулась к воротам, обняла Феридэ.

— Мой братец Кямран тоже свидетель, что я тебя не забывала. Милая Феридэ, мы с ним больше всех разговаривали о нашей сестрёнке в красном платье. Разве не правда, Кямран?

II

В этот вечер ужин превратился в праздничное пиршество. Азиз-бей резвился за столом, как ребёнок.

— Ах, Чалыкушу, — воскликнул он, — ты сделала меня совсем несчастным! Вспомню твой голос — и чуть не плачу. Вот, оказывается, как я любил тебя!

Чалыкушу вернулась в родное гнездо через много лет, когда все уже потеряли надежду увидеть её. Она словно принесла на своих крыльях радость и тепло прежних дней, полных любви и счастья. Все были веселы, у каждого в сердце что-то трепетало. Так трепещут крылья мотыльков и ночных бабочек, которые залетают в комнату через распахнутые окна и кружат вокруг лампы. Только к концу ужина тётка Бесимэ, говорившая о каких-то пустяках, вдруг неожиданно расплакалась.

— Не обращайте внимания, — сказала она. — Просто я вспомнила твою мать Гюзидэ…

Феридэ угощала виноградом Недждета, который сидел у неё на коленях. Она потупилась и спрятала лицо в светлых кудряшках малыша. Только и всего. Через минуту к ней снова вернулась прежняя весёлость.

Бесимэ-ханым заговорила с мужем о Неджмие, которая жила в Трапезунде:

— У бедняжки такое горе… В прошлом году она потеряла девочку… Дифтерит…

Феридэ глубоко вздохнула и сказала:

— Я знаю, как это ужасно, тётя. Моя крошка тоже умерла от дифтерита.

— Значит, у тебя был ребёнок? — удивилась тётка Айше. — Мы не знали…

Феридэ грустно кивнула головой:

— Ах, видели бы вы, какая это была девочка! Красавица! Малышку не удалось спасти.

— Сколько ей было лет, Феридэ? — опять спросила тётка Айше.

Феридэ жалко скривила губы и простодушно ответила:

— Исполнилось тринадцать. Я шила ей первый чаршаф, собиралась стать тёщей…

За столом раздался дружный смех.

— Ах, Чалыкушу, — воскликнул Азиз-бей, — ты всю жизнь будешь шутить и выдумывать.

Рассказ о тринадцатилетней дочери развеселил всех. А у Феридэ глаза наполнились слезами, она ещё сильнее прижала к груди Недждета и принялась рассказывать историю Мунисэ, голос её звучал всё печальнее, всё грустнее.

В этот вечер засиделись допоздна.

Азиз-бей волновался:

— Феридэ, дочь моя, ты устала с дороги, ступай ложись.

Феридэ лишь смеялась в ответ, крепче прижимая к груди Недждета, который давно уже спал.

— Ничего, дядюшка. Я ведь отдыхаю с вами. Меня так утомило одиночество.

Голубые блестящие глаза Феридэ, её коротенькая верхняя губа улыбались. Она болтала без умолку. В ней проснулась прежняя Чалыкушу. Видя, что её слушают, любуются ею, она коверкала слова, мило, кокетливо кривила губы, высовывала кончик языка, втягивала щёки, как ребёнок, знающий, что его любят и простят ему всё, и говорила, не переставая. Дело дошло до того, что старый дядюшка Азиз, опьянев от радости, не удержался и повторил старую шутку. Когда Феридэ была маленькой, он хватал её за подбородок и насильно целовал в губы, приговаривая: «Ах, негодница Чалыкушу! Ты воровала мою черешню? Отдавай назад!» Под хохот присутствующих он поймал Феридэ за подбородок и, несмотря на отчаянные протесты, повторил то же самое. Затем пристально глянул в глаза племянницы и сказал:

— Ничего не поделаешь, Чалыкушу! Сама виновата. Стала солидной дамой, семейной, а душой по-прежнему ребёнок. Даже личико детское. Кто скажет, что это молодая женщина?

Кямран побледнел. В эту минуту он впервые почувствовал, что Чалыкушу принадлежит другому.

III

Прошло два дня. Кямран совсем не видел Феридэ. Десять лет назад она сдружилась в Текирдаге с многими девушками, своими сверстницами. Теперь это были замужние дамы. Они не давали ей покоя, без конца приходили в гости, сидели часами, а потом забирали её с собой, водили по знакомым или в парк на прогулку.

Мюжгян торжествовала, видя, что кузен тайно страдает. Она говорила ему жалобно, хотя глаза её смеялись:

— Увы, нет, они не оставляют в покое Феридэ. Впрочем, прежде всего Чалыкушу должна развлечься, встряхнуться…

За это время Кямран видел Феридэ всего лишь дважды: один раз за ужином, второй раз на улице, в чаршафе, когда она возвращалась из гостей.

Настало утро третьего дня. Вопреки обыкновению, Кямран проснулся на рассвете. Особняк ещё спал. Кямран распахнул окно и увидел в саду Феридэ. Она услышала скрип открывающихся ставен, подняла голову, приставила ладонь козырьком ко лбу, прищуривая глаза от лучей восходящего солнца, и сказала:

— Проснулись, Кямран-бей? Как изменились ваши привычки! Прежде, чтобы разбудить вас, приходилось швырять в окно горсти камней, а зимой — снежки. Вы, оказывается, тоже стали немножко анатолийцем. Когда я в Анатолии просыпалась в этот час, меня стыдили: «Лентяйка, как можно вставать после восхода солнца?»

Сейчас Феридэ очень походила на прежнюю лёгкую и весёлую Чалыкушу. Её голос напоминал журчание прозрачного родника, дающего сердцу ощущение свежести и прохлады.

Кямран робко спросил:

— Можно мне выйти в сад, Феридэ?

Продолжая прикрываться рукой от солнца, Феридэ ответила насмешливо, скрывая издёвку в голосе, как в прежние времена:

— Что ж, это неплохо, если только вы не боитесь, что сырость принесёт вред вашему изнеженному телу. Я устрою вам анатолийское угощение.

Феридэ привела Кямрана к развесистому ореховому дереву и усадила на стул, забытый с вечера.

— Подождите меня чуточку, Кямран-бей.

— Мы же собирались бросить церемонии…

— Капельку терпения. Это придёт само собой. У меня не хватает смелости сразу дойти до такой непочтительности.

Кямран улыбнулся.

— Но ведь это ещё большая непочтительность, Феридэ. Запрещаю тебе. Когда я слышу: «Вы, Кямран-бей…» — мне кажется, что ты насмехаешься надо мной.

Феридэ тоже улыбнулась:

— Это верно, вы правы… Ты прав. А теперь позволь, я подогрею тебе молоко.

— Не надо, прошу тебя, Феридэ.

— Напрасно ты упрямишься. Самая большая любезность для анатолийской женщины — это позволить ей оказать услугу, разрешить сделать то, что она хочет… — Шутливо, но в то же время с грустью Феридэ продолжала: — Ведь у нас только одна возможность понравиться, заслужить одобрение мужчин — это хорошо вести домашние дела.

Феридэ ушла. Слышно было, как она болтает с садовником, который только что поднялся и бродил по саду с медным кувшином в руках, подбирая сухие ветки. Наконец она появилась с чашкой дымящегося молока.

— Молоко не такое, каким бы я хотела тебя угостить, Кямран. Но через три дня… Что у нас сегодня? Да, в четверг утром приглашаю тебя на угощение. Напою молоком от той же овцы, но увидишь: это будет волшебный, ароматный напиток. Как я это сделаю? Секрет. Тебе не интересно? Какая бесчувственность! Тогда открою тебе тайну. Три дня подряд я буду кормить овцу грушами… Мне кажется, ты замерзаешь. Свежо немного. Или хочешь, чтобы тётя Бесимэ отругала меня? Скажет: «Сумасшедшая девчонка, простудила моего сына!» Постой, я привыкла к холоду и сырости. Возьми мой шарф.

Феридэ сняла с себя красный шерстяной шарф и накинула его на плечи Кямрана, который легонько вздрагивал, словно жаловался на утреннюю сырость. Ему вспомнился другой вечер. Это было десять лет тому назад. Маленькая школьница в коротеньком платье, чёрном переднике… Они стояли в саду у большого камня. Она сняла своё тёмно-синее пальто… Детские пальчики запачканы фиолетовыми чернилами. Девочка сказала: «Охранять тебя от болезней — это теперь моя обязанность…»

— Кямран, да ты как старик! Уронишь чашку, обожжёшь колени… Почему такой задумчивый?

— Так, вспомнил что-то…

— Вот и я тоже… — быстро перебила Феридэ, словно хотела помешать Кямрану высказаться. — Увидела эту шаль на твоих плечах и вспомнила, как дразнили тебя «Кямран-ханым».

* * *

Феридэ села напротив на кухонную скамейку. На ней было просторное платье из плотного матового шёлка, что делают в Бурсе, сшитое на провинциальный манер, всё в лёгких, широких складках, скрывающих фигуру женщины. Она положила локти на колени, упёрлась подбородком в ладони так, что закрыла щёки пальцами, и принялась говорить.

Кямран впервые так близко видел её лицо, такое светлое и чистое. Он нашёл его слегка похудевшим, осунувшимся. От этого глаза Феридэ казались ещё больше, а едва заметная тень в уголках делала их даже тёмными. Пять лет назад голубые глаза Чалыкушу были полны светящегося блеска, а сейчас они напоминали цветы, опалённые огнём. Глаза, как прежде, смеялись, смотрели без смущения, с невинной смелостью, но Кямрану показалось, что он уже не видит, как прежде, всей их глубины, их дна.

Причёсана Феридэ была тоже как-то по-провинциальному; впереди пробор, сзади две толстые косы, заплетённые так плотно, что стягивали кожу на лбу и висках, слегка приподнимая кончики бровей. От этого тонкие голубоватые жилки под её прозрачной, нежной кожей проступали ещё яснее.

Кямран почти не понимал, о чём говорит Феридэ, он только вслушивался в её голос, любовался ею. Он обратил внимание, что цвет лица у Феридэ совсем не такой, какой бывает у молодых женщин, счастливых в семейной жизни. Он разглядел на её лице болезненную прозрачность, скрытый огонь, похожий на лихорадочный румянец, который встречается у роз, увядших на кусте несорванными, да у девушек, обречённых стариться без любви.

Утренний свет делал это лицо таким тонким, таким выразительным… Молодой человек сидел как зачарованный. Ему хотелось плакать. Кямран никогда не думал, что страдание может сделать девичье лицо таким прекрасным.

Улыбка не сходила с губ Феридэ. Чистый голос опять зазвучал печально, как хрусталь, в котором невидимая трещина. Феридэ вспомнила детство.

Кямран осмелел и спросил, как она жила последние годы. Феридэ сделалась серьёзной и покачала головой.

— Этого я не помню, Кямран. Помню всё до того, как мне исполнилось пятнадцать лет, помню, как я впервые приехала в Текирдаг, а всё остальное точно в тумане… Ничего не вижу…

Казалось, и глаза Феридэ застилал туман. Она склонила голову набок и смотрела куда-то вдаль.

* * *

И всё-таки Феридэ заговорила о последних годах своей жизни. Она рассказала про Хаджи-калфу, мухтара Зейнилер, странного Реджеба-эфенди. Лицо её смеялось, но в глазах и жестах проскальзывала непонятная усталость, и тогда чуть заметное дребезжание надтреснутого хрусталя в её голосе усиливалось, словно слышался стон раненого сердца.

Когда Феридэ упомянула о береге реки, Кямран невольно зажмурился и подумал: «Может, это и есть то самое место у водопада, где она клала голову на колени возлюбленного, играющего на тамбуре, и смотрела ему в глаза?»

Чалыкушу рассказала ещё несколько пустячных эпизодов из своей жизни, потом как бы невзначай добавила:

— Кямран, а ведь ты ещё не видел карточки Хайруллаха-бея.

Она сняла золотой медальон, висевший у неё на шее, и протянула кузену. Молодой человек побледнел и взял фотографию. Феридэ вытянула шею, чтобы посмотреть вместе с ним.

— Взгляни на это лицо, Кямран. Какая красота, какое благородство! Не правда ли?

Молодой человек бросил взгляд на Феридэ. Она задумчиво и с такой нежностью любовалась фотографией, что не заметила его взгляда. Пожалуй, в жизни Кямрана эта минута была самой горькой, самой мучительной и жестокой. Значит, тонкая, невинная, изящная красота Феридэ досталась огромному седоволосому старику с грубым лицом!.. Воображение рисовало страшные картины. Ему представилось, как Феридэ бьётся в руках этого старика. Из её полузакрытых глаз на порозовевшие от стыда щёки катятся слёзы. Детские невинные губы подрагивают, словно молят о пощаде…

Чалыкушу не смотрела на Кямрана, но, наверное, уловила ход его мыслей, вздрогнула, медленно спрятала медальон на груди и сказала:

— А теперь, Кямран, извини, я пойду… Кажется, у нас сегодня гости…

IV

Прошло только десять дней с тех пор, как Чалыкушу вернулась в родное гнездо. Но каждый вечер Азиз-бей повторял:

— Замечаете, дети?.. Дом словно преобразился. На этот раз Чалыкушу, как ласточка, принесла на своих крыльях весну. Жаль, что прошёл ещё один день!

Феридэ смеялась:

— Это не страшно, дядюшка. Через несколько лет я опять получу разрешение и приеду. Не горюйте. К тому же впереди у вас ещё столько дней. Зачем же заранее омрачать нашу радость?

Чалыкушу сделалась прежней Чалыкушу. Она ожила, словно распустившийся цветок под лучами солнца после бури. Она опять верховодила детворой — юными обитателями дома. Все, начиная от трёхлетней дочери Мюжгян и Недждета и кончая Нермин, которой уже шёл восемнадцатый, очень привязались к Чалыкушу, с утра до вечера бегали за ней по пятам, наполняя особняк радостью, весельем и хохотом. Иногда они так расходились, что старшим приходилось делать им замечание. Впрочем, резвость Чалыкушу всех радовала. Ведь как-никак в прошлом они с Кямраном были женихом и невестой, и все вначале боялись, как бы не открылись старые раны, кажется, зарубцевавшиеся за последние пять лет. Но необузданная весёлость Феридэ и тихое, безмятежное счастье Кямрана, которому словно нужно было только одно — издали смотреть на неё, всех успокоили. Одни лишь тётушки считали, что осторожность никогда не мешает, и старались изо всех сил восстановить между молодыми людьми стародавние отношения «старшего брата» и «младшей сестрёнки». Как не говорят громко в комнате, где заснул больной ребёнок, так и в их присутствии не вспоминали о грустном прошлом.

Иногда Азиз-бей вдруг спрашивал у Феридэ:

— Нельзя ли погостить у нас подольше?

Но в ответ она только мрачнела.

— Это невозможно, дядюшка, — отвечала она. — Чалыкушу — мать другого гнезда, её там ждут.

* * *

Кямран ревновал гостью к маленькому Недждету. Чтобы их разлучить, приходилось ждать, пока ребёнок заснёт на руках у Чалыкушу.

Однажды Кямран был свидетелем такой сцены.

Феридэ огорчённо говорила малышу:

— Ну-ка, Недждет, скажи… Скажи ещё раз: тётя, тётя, тётя…

Мальчик не повиновался, мотал белокурой головкой и твердил:

— Мама, мама, мама…

— Оставь, Феридэ, — робко сказал Кямран. — Пусть говорит «мама». Что здесь плохого? Может, мальчуган испытывает в этом потребность.

Феридэ ничего не ответила, наклонилась и долго гладила волосы Недждета.

V

Как-то утром Кямрана разбудил лёгкий стук в окно. Он сразу догадался… Так поднимать с постели могла только Феридэ.

Чалыкушу снова приглашала его к большому ореховому дереву на ранний завтрак. На столике уже стояло молоко, которое, как она обещала, ароматно пахло грушами; рядом — маленькие провинциальные чуреки и блюдечко с чем-то розовым, похожим на варенье.

Феридэ помазала чурек этим вареньем и протянула Кямрану:

— Любуйся искусством моих рук. Не знаю названия чуреков, но варенье зовется гульбешекер.

Феридэ опять взяла низенькую кухонную скамейку и села у ног Кямрана.

— А теперь скажи, Кямран, нравится тебе гюльбешекер?

— Нравится, — улыбнулся молодой человек.

— Ты любишь гюльбешекер?

— Люблю.

— Нет, не так, Кямран… Скажи: «Я люблю гюльбешекер».

— Я люблю гюльбешекер, — повторил Кямран и засмеялся, не понимая смысла этой странной прихоти.

Щёки Феридэ горели румянцем, глаза искрились, ресницы смущённо подрагивали. Она наклонилась к Кямрану и взволнованно просила:

— Ну, ещё раз, Кямран: «Я люблю гюльбешекер!»

Молодой человек восторженно смотрел на её вздрагивающие губы; они даже чуть кривились, как у ребёнка, который готов заплакать, если ему не дадут то, чего он просит.

— Я очень люблю гюльбешекер. Очень люблю… Так, как ты хочешь…

Феридэ радостно хлопала в ладоши. Губы её смеялись, а из глаз текли слёзы. Она подтрунивала над собой, словно стыдила кого-то чужого, расстроившегося из-за пустяка:

— Как глупо, как глупо так радоваться оттого, что похвалили твоё искусство!

Феридэ вытирала слёзы, но они все текли и текли. Вдруг она приглушенно вскрикнула, закрыла лицо и, плача, побежала в дом.

* * *

Через несколько дней под вечер Кямран и Азиз-бей возвращались с рынка. У ребятишек вошло в обычай, заметив их издали, выстраиваться у ворот в ожидании подарков — фруктов, конфет, шоколада.

Кямран одарял попрошаек, и вдруг кто-то бросил ему под ноги горсть мелких камней. Наделив последнего малыша, он оглянулся. Это была Чалыкушу. Она стояла чуть поодаль под большим каштаном и делала рукой какие-то знаки.

— Вам, должно быть, понятен смысл, Кямран-бей? Ведь существую ещё и я…

Как всегда, собираясь пошутить или наказать кузена, Феридэ обращалась к нему на «вы».

— Выходит, вы раньше времени дали мне отставку, — с улыбкой продолжала она. — А где же моя доля? Думаете, ваши старые проделки забыты, эфендим? Или — плата за молчание, или — сегодня вечером за столом я оглашу историю, которая произошла у чинары.

Феридэ смеялась, показывая Кямрану кончик розового языка, как она делала десять лет тому назад у этих же ворот. Кямран достал из кармана пальто коробку.

— Разве я ещё не рассчитался, Феридэ? — спросил он. — Вот так совпадение! Как раз сегодня я купил шоколадные конфеты с ромом. Хотел сам съесть тайком… Но если мне угрожают разоблачением, что поделаешь…

Лицо Феридэ озарилось детской радостью.

— Ах, как чудесно! — воскликнула она.

— Но с одним условием, Чалыкушу: я сам положу их тебе в рот.

— То есть как это?

— Очень просто. Как я хотел это сделать десять лет тому назад.

Кямран поднёс конфету к губам Феридэ. Она на мгновение заколебалась, затем подалась вперёд и взяла её губами.

Съесть подобным же образом вторую конфету Чалыкушу отказалась, несмотря на настойчивые просьбы Кямрана.

— Дай сюда, — сказала она. — После ужина мы съедим её вместе с Недждетом.

— Феридэ, давай пройдёмся до той изгороди. Посмотрим на море. Оно такое прекрасное! Будем разговаривать и любоваться им.

— Хорошо. Только надо отнести домой коробку. Одну минуту.

Впервые Кямран осмелился дотронуться до Феридэ, он схватил её за руку:

— Нет, Феридэ, я не верю. Скажешь: «Подожди минуту…» — и не придёшь. А если придёшь, то, кто знает, когда и как… Знаешь, я потерял уже к тебе доверие.

Феридэ ничего не ответила, лишь потупилась и медленно поплелась рядом с Кямраном.

В этот вечер Кямран был грустен, рассеян. Он уже не мог сдерживаться и всё время жаловался, отрывисто, бессвязно.

На море уже опускались вечерние сумерки, вдали показалась стая птиц.

— Посмотри, Феридэ, — сказал Кямран, — скоро и ты улетишь, как они… Да?

Феридэ молчала.

— Скажи, неужели ты без сожаления расстанешься с тётушками, двоюродными братьями, сёстрами, со своими друзьями, с этими местами, где проходило твоё детство?

И опять она ничего не сказала.

— Неужели, если ты счастлива в своём доме и несёшь счастье другим, тебе не будет больно за наше гнездо, которое осиротеет без тебя?

Феридэ не отвечала, даже не слушала. Она писала что-то огрызком карандаша на коробке, что-то зачёркивала…

— Не хочешь отвечать? — спросил Кямран.

В голосе его звучала обида. Чалыкушу задумчиво посмотрела на кузена.

— Прости, Кямран. Мысли мои блуждали далеко. Я прослушала, что ты сказал. Мне вспомнилась старинная песня, которую я некогда слышала, но потом забыла… Не знаю почему, именно сейчас я вспомнила её. Вот слова, я записала, чтобы опять не забыть. Хочешь, прочти. Извини меня, я продрогла, пойду домой.

Кямран прочёл четыре строчки, написанные неразборчивым почерком Феридэ:

VI

Феридэ стала избегать Кямрана. Она угадывала все его хитрости, разрушала все ловушки, которые он расставлял, стремясь остаться с ней наедине. А разговаривая с кузеном в присутствии посторонних, она не смотрела ему в лицо, отводила глаза.

На четвёртый день под вечер все домашние вместе с детьми ушли в гости. Вернуться они должны были не раньше вечернего эзана.

На улице сердитый ветер гнал тучи пыли, свистел и завывал на окрестных холмах. Но Кямрану не сиделось дома, и он вышел побродить.

Деревья шумели и дрожали, словно по ним барабанил невидимый дождь. Дорогу, убегающую вдаль, перерезали песчаные вихри.

Пыль била Кямрану в лицо, попадала в глаза. Через каждые пять шагов приходилось останавливаться и поворачиваться к ветру спиной.

На вершине небольшого голого холмика Кямран увидел несколько каменных глыб. Рядом билось, сгибаясь на ветру, размахивая оголенными ветвями, тощее низкорослое деревце. Кямран свернул с дороги, подошёл к скалам и сел с подветренной стороны. Кругом было безлюдно, как в пустыне. Никогда ещё природа не представлялась такой безжизненной, её прелести — такими никчёмными, а жизнь — лишённой всяких надежд.

Вдруг вдали на дороге, которая словно пролегала по морю, появился человек. Судя по пёстрому одеянию, это была женщина. Сам не зная почему, Кямран спустился с холма и пошёл навстречу. Через несколько минут он узнал светло-розовый чаршаф Нермин. Девушка тоже его увидела и замахала зонтиком.

«Странно, — удивился Кямран. — Почему Нермин не вместе со всеми? Почему она одна?» — и зашагал быстрее.

Девушка шла, наклонив голову, придерживая одной рукой юбку, другой — пелерину чаршафа, которая рвалась вверх и билась на ветру, как крыло хищной птицы.

Наконец Кямран разглядел лицо девушки, и сердце его учащённо забилось: под светло-розовым чаршафом Нермин была Феридэ.

Их разделяло уже несколько шагов. Неожиданно ветер вырвал из рук Феридэ зонтик. Она вскрикнула и хотела кинуться за ним, но тогда ветер взметнул её юбку, поднял пелерину, растрепал волосы. Кямран подоспел вовремя. Он поймал зонтик возле кустов, подбежал и прикрыл Феридэ от ветра полами своего пальто, помог оправить чаршаф.

— Как хорошо, что я встретила тебя, Кямран. Ветер, словно стая настоящих чалыкушу, налетел на меня и чуть не унёс.

Она хотела сказать ещё что-то, но порыв ветра заставил её опять пригнуть голову, закрыть глаза и рот.

Они зашагали по дороге. Кямран по-прежнему пытался защитить её от ветра своим пальто.

Феридэ уже пришла в себя и могла говорить. Впрочем, ей больше хотелось смеяться. Она заливалась безудержным хохотом, пока наконец, запинаясь, срывающимся голосом с трудом могла сказать:

— Знаешь, почему я смеюсь, Кямран? Сидим в гостях — и вдруг я вспомнила, что мне надо обязательно забежать на базар. Я была в ельдирмэ и, конечно, не могла так появиться на улице. Нермин выручила. И вот, когда я в её чаршафе выходила с базара, за мною увязался какой-то офицер. Он догнал меня и сказал: «Нермин-ханым, вы здесь? Какое неожиданное счастье, ханым-эфенди!» Девушка хотела оказать мне услугу, а вместо этого выдала себя с головой. Мне было так смешно, что я не выдержала и фыркнула. Офицер понял ошибку и кинулся бежать… Я думаю, — увидеть вместо Нермин пожилую особу!..

Кямран улыбнулся. Феридэ продолжала:

— Впрочем, я очень плохо поступила, выдав тебе чужую тайну. Просто я не могу вовремя остановить свой болтливый язык. Милый, ради аллаха, никому не говори. Хорошо? Только, кто знает… Может, в будущем Нермин его полюбит… Если сможешь им как-нибудь помочь…

— Обещаю, Феридэ. Но ведь Нермин ещё совсем ребёнок.

— Возможно… — в голосе Феридэ зазвучала жалобная нотка. — Но в детских сердцах так легко ошибиться.

Некоторое время молодые люди шли молча. Ветер утих. Они замедлили шаг. Ах, как им не хотелось, чтобы дорога кончилась!

Кямран грустно размышлял:

«Только что природа казалась мне безжизненной, никчёмной, себя я считал человеком ненужным, а сейчас, защищая от ветра красивую женщину в светло-розовом детском чаршафе, я испытываю невыразимое счастье. И так могло быть всегда! Стоило только захотеть, и я сделал бы эту красивую маленькую женщину счастливой и был бы счастлив сам… Ах, как жаль!»

Феридэ шла медленно, задумавшись. Вдруг она снова заговорила, уже спокойно, словно о каких-то пустяках:

— Как бы там ни было, а это маленькое путешествие развлекло меня. Впечатлений теперь хватит на несколько лет. Когда я опять сильно соскучусь по своим тётушкам, по всем вам, я снова приеду. Пройдут годы, мои волосы начнут седеть. И твои тоже, конечно. Встречаясь, мы по-прежнему будем радоваться, а расставаясь, меньше грустить. Кто знает, возможно, когда-нибудь я даже приеду навсегда. Не так ли? Ведь это жизнь. Всё может случиться. И ты уже станешь моим настоящим старшим братом. Старики по одному будут уходить от нас, и мы станем больше ценить друг друга, будем ещё более снисходительно относиться к недостаткам в людях. Наши последние годы пройдут в тех местах, где мы провели своё детство…

Звон надтреснутого хрусталя в её голосе звучал всё явственнее, делал его таким грустным, печальным.

По дороге брела нищенка с ребёнком. Босоногий мальчуган запрыгал вокруг Феридэ, стал теребить высохшими ручонками подол её платья.

Кямран остановился и протянул женщине монетку. Феридэ, привыкшая возиться с маленькими сиротами, ласково погладила мальчика по голове.

Когда они снова двинулись в путь, нищенка сказала им вслед:

— Да не разлучит вас аллах!.. Да сделает аллах красивую ханым твоей!..

Молодые люди невольно остановились. В глазах Кямрана, как в зеркале, отражалась горечь, накопившаяся в сердце.

— Феридэ, слышишь, что она сказала?

Феридэ не ответила, по щекам её катились крупные слёзы… Они шагали дальше, но уже на расстоянии друг от друга.

* * *

К особняку они подошли в сумерках. Ветер стих. Деревья, утомлённые продолжительной борьбой, погрузились в дрёму. Скалы на берегу отливали перламутровым блеском, словно светились изнутри.

— Ещё рано, Феридэ, — сказал Кямран. — Наши не вернулись из города. Может, пройдёмся к скалам?

Феридэ колебалась:

— Извини, Кямран, я пойду переоденусь. Ветер совсем растрепал мои волосы.

В голосе звучала усталость. Полчаса назад её светло-розовый чаршаф казался живым существом, страстно обнимал грудь, колени, нежно трепетал, сейчас он безжизненной тряпкой повис на плечах женщины.

Феридэ бессильно опустилась на большой камень у ворот и принялась зонтиком чертить на песке линии, запутанные и изломанные, как её жизнь. Немного погодя Кямран сел рядом, коснувшись плечом её плеча, и взял её руку. Феридэ встрепенулась, растерянно оглянулась по сторонам, словно желая убежать. Она несколько раз глубоко вздохнула, глаза её на мгновение как-то дико вспыхнули и сразу погасли, сделались робкими, покорными. Она протянула Кямрану вторую руку, дрожащую и холодную, как лёд. Так они сидели рядом, прижавшись, зажмурив глаза. У Кямрана стучало в висках. Он думал: «Вот пальцы Феридэ дрожат в моей руке. Неужели волшебные сны могут сбыться?» Наконец он открыл глаза.

Феридэ снова вздохнула, точно ребёнок, всхлипывающий во сне, и опустила на плечо Кямрана отяжелевшую голову.

Кямран чувствовал, как при каждом движении Феридэ ещё крепче прижимается к нему, ещё сильнее стискивает его руку.

Неожиданно его губы сами собой шепнули:

— Я люблю Гюльбешекер…

Скрип калитки заставил очнуться молодых людей от сна.

Чалыкушу вскочила с лёгкостью птицы, вспугнутой выстрелом. Первой шла Нермин. Феридэ кинулась к ней, взволнованно обняла её и покрыла поцелуями лицо и волосы девушки.

Никто не понимал причину столь бурной радости. От недавней усталости Чалыкушу не осталось и следа. Она хватала на руки малышей и подбрасывала вверх. Те оглушительно визжали.

Когда все входили в дом, она чуть отстала в тёмном коридоре, поджидая кузена, и тихо шепнула:

— Спасибо, Кямран.

VII

На следующий день Феридэ опять пошла в город одна и вернулась после полудня усталая, измученная. Несмотря на это, она, как всегда, собрала всех ребят и принялась сооружать в саду за домом качели.

Когда Кямран сбежал от старого болтливого гостя Азиз-бея и пришёл в сад, на качелях уже сидели Феридэ и Недждет. Феридэ раскачивалась что было сил. Недждет пронзительно визжал и карабкался ей на шею, словно котёнок.

Как десять лет тому назад, закричала тётка Айше:

— Феридэ, дочь моя, перестань безумствовать! Уронишь ребёнка!..

Непослушная Чалыкушу весело закричала в ответ:

— Ой, тётя, что вы волнуетесь? Ведь главный хозяин Недждета не жалуется. Верно, Кямран?

Феридэ по очереди качала ребят, чтобы доставить удовольствие каждому. Самой отчаянной трусихой оказалась семнадцатилетняя Нермин. Всякий раз, когда качели взлетали вверх, она громко вскрикивала.

Наконец Феридэ спрыгнула на землю. Волосы её растрепались и прилипли к потному лицу. Отряхивая с рук ворс от верёвки, она спросила:

— Ну, кажется, все катались?

Кямран нерешительно сказал:

— Ты забыла обо мне, Феридэ…

Чалыкушу беспомощно улыбнулась. Отказывать не хотелось, а согласиться она не решалась. Взгляд её скользнул по верёвке качелей, веткам дерева. Она ждала, что кто-нибудь со стороны поддержит Кямрана.

— Как же быть? Не знаю… — пробормотала она. — Мне кажется, качели не выдержат нас. Как ты думаешь, Мюжгян?

Мюжгян схватила рукой верёвку и спокойно посмотрела в глаза Кямрана.

— Дело не в верёвке… — сказала она. — Феридэ совсем замучилась. Взгляни на неё, Кямран. Мне кажется, грешно ещё утруждать уставшую женщину.

Феридэ хотела возразить, но, поняв тайный смысл слов и взглядов Мюжгян, смущённо и робко, как провинившийся ребёнок, опустила голову.

— Да, я очень устала.

И действительно, лицо Феридэ сразу потускнело, в глазах погасли задорные огоньки.

Продолжая пристально смотреть на Кямрана. Мюжгян тихо сказала:

— Ты ещё более бессердечен, чем я думала.

— Почему? — так же тихо спросил молодой человек.

Мюжгян отвела Кямрана в сторону.

— Не видишь, в каком она состоянии. Разве мало того, что ты разбил ей жизнь и сердце?..

— Мюжгян…

— Мы столько лет не виделись… Феридэ не выдержала горечи разлуки, забыла обиду, боль и приехала. Она почти выздоровела. А ты снова бередишь рану, которая только что затянулась… — на глаза Мюжгян набежали слёзы. — Я думаю о том, как будет мучиться несчастная завтра, уезжая… Да, Кямран, завтра Феридэ уезжает. Всё уже готово. Теперь она больше не рассказывает мне ни о своей жизни, ни о том, что у неё на душе. Внезапный отъезд для меня тоже неожиданность. Когда я спросила, к чему такая спешка, Феридэ сослалась на письмо, полученное от мужа. Уверена, это неправда. Она бежит от тебя, сколько же бедная будет страдать? Я говорю это не просто так, Кямран. Боюсь, расставание будет для неё очень мучительным. Феридэ сильная, удивительно сильная, но она ведь женщина. Ты в долгу перед ней! За разбитую жизнь! Сделай всё, чтобы в последние часы перед разлукой она была мужественной и спокойной. Постарайся.

Кямран стоял бледный как стена.

— Ты говоришь только о разбитой жизни Феридэ. А как же моя?

— Ты сам этого хотел.

— Не будь такой жестокой, Мюжгян!

— Пойми, если бы было иное положение, я бы и говорила иначе. Но что мы можем сейчас поделать?! Феридэ — жена другого, она связана по рукам и ногам. Да, вижу, ты тоже очень несчастен. Я уже не сержусь на тебя. Но делать нечего…

* * *

Весть об отъезде Феридэ быстро разнеслась по дому. Но никто об этом не говорил вслух. Ужин прошёл в гробовом молчании. Азиз-бей выглядел ещё более старым, разбитым. Он посадил Феридэ рядом, гладил её плечи, брал за подбородок, поворачивал к себе её лицо, смотрел в глаза и приговаривал:

— Ах, Чалыкушу!.. Ты разбила на старости лет моё сердце!..

В этот вечер все разошлись рано.

VIII

Уже за полночь, когда особняк спал, Мюжгян вышла из своей комнаты. На плечах у неё была тонкая шаль, в руках — маленький подсвечник. На цыпочках, то и дело останавливаясь, она добралась до комнаты Кямрана. За дверью было темно и тихо. Молодая женщина осторожно постучала и шёпотом позвала:

— Братец Кямран, ты спишь?

Дверь открылась. На пороге стоял Кямран. Он даже не раздевался. Тусклое пламя свечи осветило его бледное, усталое лицо. Он часто моргал глазами, словно слабый свет ослепил его.

— Ты ещё не лёг, Кямран?

— Как видишь…

— А почему потушил лампу?

— Этой ночью свет жжёт мне глаза.

— Что же ты делаешь в потёмках?

Кямран горько усмехнулся.

— Ничего. Пережёвываю да перевариваю своё горе, свою боль. А почему ты пришла так поздно? Что тебе надо?

Мюжгян заметно волновалась.

— Ты знаешь, удивительная новость! Не горюй, Кямран, возьми себя в руки. Сейчас узнаешь…

Мюжгян вошла в комнату, поставила свечу на стол и осторожно прикрыла дверь. Она молчала, словно раздумывала, с чего начать. Наконец, стараясь побороть волнение, заговорила:

— Не бойся, мой дорогой Кямран. У меня нет дурных вестей. Напротив, это очень хорошо. Но если ты будешь так волноваться…

Мюжгян старалась успокоить брата, а сама волновалась ещё больше. На её глазах блестели слёзы, голос дрожал.

— Слушай, Кямран. Вечером ко мне пришла Феридэ, странная какая-то, необычная… «Мюжгян, — сказала она, — только тебе одной могу я открыть своё сердце. Ближе тебя у меня нет никого. Хочу, чтобы ты знала ещё одну тайну. Храни её до утра, пока я не уеду. Потом расскажешь всем. Знаю, вы были поражены моим неожиданным приездом. Я объяснила его тем, что сильно тосковала и не могла перенести разлуку. Да, это верно… Но не это главная причина. Я приехала сюда, чтобы выполнить обещание, которое дала самому дорогому мне человеку, когда он лежал на смертном одре. Мюжгян, я была вынуждена сказать вам неправду. Мой муж умер три месяца назад от рака…»

Сказав это, Феридэ прижалась головой к моему плечу и зарыдала. С трудом сдерживая слёзы, она продолжала рассказ: «Перед смертью доктор вызвал меня и сказал: "Феридэ, теперь я не боюсь, что ты будешь нуждаться, всё моё наследство переходит к тебе. Скромному человеку этих денег хватит на всю жизнь. Но меня волнует другое. Женщине нельзя жить одной, даже если она богата. Деньги — одно, а любовь, тепло — совсем другое. Феридэ, если хочешь, чтобы я умер спокойно, поклянись, что после моей смерти ты поедешь в Стамбул к своим родным. Если даже не захочешь остаться с ними навсегда, то поживёшь там хоть два-три месяца. Жизнь — бесконечна. Может, когда-нибудь родные будут нужны тебе. Или случится, что в один прекрасный день ты затоскуешь о семейном тепле… Словом, милая Феридэ, если я буду твёрдо знать, что ты помиришься с родными, то умру спокойно, не буду тревожиться за твою судьбу…"

Я плача обещала доктору выполнить его последнее желание. Но и этого ему показалось мало. Он просил меня помириться с моим бывшим женихом, говорил, что Кямран когда-нибудь станет для меня старшим братом. Доктор передал мне запечатанный сургучом пакет, который я должна была своей рукой вручить Кямрану.

«В этом пакете, — сказал он, — старая тетрадь, которая когда-то очень огорчила меня. Я хочу, чтобы и твой бывший жених непременно прочёл её. Поклянись, что передашь…»

Теперь ты всё знаешь, Мюжгян… Мой милый доктор был честным, искренним человеком. Он считал, что для меня примирение с родными — единственное спасение от одиночества в жизни. Но он не мог знать, как это будет мучительно. Я похоронила доктора рядом с Мунисэ и приехала в Стамбул. Только там я поняла, как трудно выполнить его завещание: мне сообщили о смерти Мюневвер. Там же я узнала, что обо мне очень плохо говорят. Если бы жена Кямрана была жива, мой приезд на несколько дней к родным выглядел бы вполне естественно: ведь я вдова, мой муж только что умер… Но теперь все вы, даже Кямран, даже ты, Мюжгян, которая знает меня лучше других, можете подумать обо мне бог знает как плохо. Скажете: «Ездила, годами бродяжничала; какие только не перенесла приключения; кто знает, наверно, низменные расчёты заставили её продать себя старику… А теперь, узнав, что Кямран свободен, вернулась в родной дом, который покинула и прокляла пять лет назад. Опять расчёт!..» Возможно, некоторые из вас, добрые и сострадательные, думали бы иначе, но даже перед ними я чувствовала бы себя неловко…»

Мюжгян волновалась всё больше и больше; лицо её было печально.

— Ах Кямран, — продолжала она, — слышал бы ты её рассказ. Как Феридэ плакала, убивалась. Не могу забыть её последних слов: «Невозможно передать, в каком я была ужасном состоянии, убегая из родного дома. Сколько горечи я испытала в жизни. Разве можно рассказать, какая жестокая необходимость заставила меня выйти замуж. Если двадцатипятилетняя женщина, у которой в жизни было много приключений, да ещё побывавшая замужем, станет утверждать, что она чистая, невинная девушка, что лица её и тела никогда ни касались мужские губы, люди засмеются, скажут: „Какая лгунья!“ Не так ли, Мюжгян? Невозможно доказать обратное. Больше я ничего не скажу. Мне неизвестно, что лежит в пакете, который доктор предназначил Кямрану. Может, там что-нибудь необыкновенное! Я выполнила последнее желание умершего, хотя это мне стоило многих страданий и мук. Но у меня нет сил сделать последний шаг. Завтра всё кончится. Отдай пакет Кямрану, когда я сяду на пароход…»

Мюжгян замолчала. Молодая женщина умела сохранять присутствие духа, держать себя в руках даже в самые трудные минуты жизни, но сейчас она плакала, как ребёнок.

— Кямран, мы больше не оставим Феридэ одну, — сказала она, протягивая к брату дрожащие руки. — Если надо, мы удержим её силой. Каким бы ни было её прошлое, вы не должны расставаться. Я вижу, вы оба не перенесёте…

Кямран находился в каком-то оцепенении. Сколько надежды! Сколько боли!.. Это было слишком для впечатлительного мечтателя. Очнувшись от задумчивости, как больной, много дней пролежавший без сознания, он оглядывался по сторонам и часто моргал глазами.

Мюжгян достала из-под шали пакет, запечатанный красным сургучом.

— Вопреки обещанию, которое я дала Феридэ, вручаю его тебе сейчас.

Молодая женщина поправила шаль и хотела выйти. Кямран удержал её.

— Мюжгян, у меня к тебе просьба. Ты больше всех принимаешь участие в этой истории. Вскроем пакет и прочтём вместе.

На столе стояла лампа. Мюжгян зажгла её. Кямран распечатал конверт. В нём оказались ещё один плотный пакет и письмо, написанное жирным размашистым почерком.

«Сын мой, Кямран-бей!

Вам пишет отошедший от мирской суеты старик, посвятивший одну часть своих дней на этом свете книгам, а другую — раненым в запутанной драке, именуемой жизнью. По-видимому, задолго до того как письмо попадёт в ваши руки, старик уже распрощается с бренным миром. Только надежда, что я совершу последнее доброе дело для несчастного, дорогого моему сердцу существа, заставляет меня писать эти строки на смертном одре.

Однажды в ветхом домишке далёкой деревни я встретил маленькую стамбульскую девочку, чистую, как свет, красивую, как мечта. Представьте суровую зимнюю ночь, когда вовсю валит снег; вы открываете окно, и вдруг из тьмы к вам доносится пение соловья. В ту минуту я ощутил нечто подобное. Какая проклятая судьба или случайность забросила эту изящную, невинную девочку, это редкое, прекрасное творение природы в тёмную деревню? Я видел, сердце её обливается слезами, а глаза и губы смеются. Она пыталась обмануть меня наивными рассказами о самопожертвовании. Я подумал: «Ах, бедная маленькая девочка! Можно ли поверить твоим сказкам? Ведь я не тот глупый, невежественный возлюбленный, которого ты оставила в Стамбуле!» Её глаза, томные как у ребёнка, которого разбудили, не дав ему досмотреть сладкий сон, неловкие, нерешительные движения, подрагивающие губы рассказали мне всё.

Раньше я часто с нежностью и восторгом вспоминал про Меджнуна, который прошёл пустыню в поисках своей Лейлы[111]. Встретив Феридэ, я забыл эту старинную легенду и стал вспоминать другую Лейлу, маленькую, благородную, невинную, прекрасную, с чистыми голубыми глазами, Лейлу нового времени, которая в тёмных деревнях с бесчисленными могилами искала утешение в несбыточных снах о любви. Через два года мы опять встретились. Та же болезнь подтачивала силы девочки. Ах, почему в тот день, когда мы впервые увиделись, я не увёз её, перекинув через седло впереди себя? Почему я насильно не приволок её в Стамбул, в родной дом?! Какая оплошность!

Когда мы встретились с ней вторично, случилось непоправимое: вы женились. Я думал, она ещё ребёнок, вся жизнь впереди, забудет вас. Во время болезни Феридэ в руки мне случайно попал её дневник. Тогда я понял, насколько глубока была рана в этом юном сердце. Девушка записала всю свою жизнь. Нет никакой надежды, что она разлюбит вас.

Но мне хотелось вылечить её, как своего родного ребёнка. Козни, интриги ничтожных людишек помешали сделать и это. Тогда у меня появилась мысль выдать её замуж за порядочного человека. Но это было опасно. Каким бы хорошим человеком ни оказался её муж, он потребовал бы от Феридэ любви. Моя девочка родилась для любви, из-за любви страдала, но любить нежеланного было бы для неё невыносимой пыткой. Любить одного, а попасть в объятия другого!.. Это могло убить её. Надо было спасать девушку. Я сделал Феридэ своей невестой и был полон решимости защищать её, пока жив. А после моей смерти небольшое состояние, несколько имений, вполне смогло бы её прокормить. Вдове жить гораздо легче, чем девушке, на которую косо смотрят.

Я никогда не терял надежду, что в один прекрасный день её мечта сбудется. Чего только не случается в жизни! Кончина вашей супруги дала мне новый повод думать, что всё может перемениться. Я непрерывно получал информацию о вас из Стамбула. Возможно, эта утрата сильно огорчила вашу семью, но я буду лицемером, если скажу, что и меня тоже. Я ждал удобного случая, чтобы освободить Феридэ от фиктивного брака и вернуть её вам. Не знаю, как расценили бы мой поступок люди, но я давно уже махнул рукой на все сплетни. Как раз в это время моя болезнь начала прогрессировать, и я понял, что через несколько месяцев вопрос разрешится. Мне кажется, нет надобности вдаваться в подробности. Под каким-нибудь предлогом я пошлю Феридэ в Стамбул, и она передаст вам моё письмо. Я хорошо изучил её. Это странная девушка! Возможно, она будет капризничать, придумывать что-нибудь. Не обращай внимания, ни за что не отпускай её от себя. А понадобится, будь с ней диким и грубым, как горцы, которые похищают женщин. Знай, если она умрёт в твоих объятиях, значит, она умерла от счастья.

Могу добавить, что я меньше всего думаю о тебе. Лично я бы не отдал тебе в руки даже свою домашнюю кошку. Но что поделаешь? Этим сумасшедшим девчонкам невозможно ничего втолковать. Не знаю, что их привлекает в таких пустых, бессердечных людях, как ты?

Ныне покойник Хайруллах.

P.S.

В пакете дневник Феридэ. В прошлом году, когда мы приехали в Аладжакая, я незаметно унёс из коляски её сундучок, а потом сказал, что его украли извозчики. В сундучке лежал дневник. Я видел, что она очень расстроена, хотя виду не подала. Как я был прав, думая, что этот дневник когда-нибудь пригодится!»

IX

Когда молодые люди перевернули последнюю страницу дневника в голубом переплёте, то за окном уже светало, в саду проснулись птицы.

Кямран опустил отяжелевшую от усталости и переживаний голову на пожелтевший листок тетради и несколько раз поцеловал дорогие строчки, размытые во многих местах слезами.

Они уже хотели отложить дневник, как вдруг Мюжгян поднесла к лампе голубой переплёт, присмотрелась и сказала:

— Это не всё, Кямран. На обложке тоже что-то написано. Но на голубом трудно разобрать чернила.

Молодые люди поправили у лампы фитиль и снова склонились над дневником. С трудом можно было прочесть следующее:

«Вчера я навсегда закрыла дневник. Думала, что утром, после брачной ночи, я не осмелюсь не только писать воспоминания, но даже смотреть в зеркало, даже говорить, слышать свой голос. Однако…

Итак, вчера я стала новобрачной. Я покорно отдалась течению, словно сухой лист, попавший в водоворот. Я делала всё, что мне скажут, ничему не перечила, даже позволила надеть на себя длинное белое платье, которое доктор привёз из Измира; разрешила вплести в свои волосы серебряные нити. Но когда меня подвели к большому зеркалу, я на мгновение зажмурилась. И только. В этом выражался весь мой протест.

Приходили люди посмотреть на меня. Заглянули даже мои бывшие коллеги по школе. Я не слышала, что они говорили, только старалась всем улыбаться однообразной жалкой улыбкой.

Какая-то старушка сказала, увидев моё лицо:

— Повезло старому хрычу! Подстрелил журавушку прямо в глаз!

Хайруллах-бей вернулся домой к ужину. Он был одет в длиннополый сюртук, корсетом стягивавший его полную фигуру. Совершенно фантастический галстук ярко-красного цвета сбился набок. Мне было очень грустно, и всё-таки я не смогла удержаться и тихонько засмеялась. Я подумала, что не имею права делать старика посмешищем, сняла с него тот галстук и надела другой.

Хайруллах-бей смеялся и приговаривал:

— Браво, дочь моя! Из тебя выйдет замечательная хозяйка. Ну, видишь, как тебе полезно было стать молодой женой!

Гости разошлись. Мы сидели друг против друга у окна в столовой.

— Крошка, — сказал Хайруллах-бей, — знаешь ли ты, почему я запоздал? Я ходил к Мунисэ, отнёс на могилку цветы и несколько золотых нитей. Тебе девочка не смела говорить, но, когда мы оставались одни, она часто твердила: «Моя абаджиим станет невестой, вплетёт себе в волосы золотые нити, и я тоже вплету…» Я бы сам украсил этими нитками рыженькие волосики нашей канареечки. Но что поделаешь…

Я не выдержала, отвернулась к окну и заплакала. Слёзы были лёгкие, еле заметные, как туман за окном в этот грустный осенний вечер. Это были тайные слёзы, которые тут же высыхали у меня на ресницах.

Как всегда, в этот вечер мы долго сидели внизу, в столовой. Хайруллах-бей устроился в углу в кресле, надел очки и раскрыл у себя на коленях какую-то толстую книгу.

— Госпожа новобрачная, — сказал он, — «молодому» мужу не надлежит заниматься чтением. Но ты уж меня прости. И не беспокойся, ночи длинные, ещё будет время прочесть тебе любовную сказку.

Я ещё ниже склонила голову над платком, который обвязывала.

Ах, этот старый доктор! Как я его любила раньше и как ненавидела в эту минуту! Значит, когда я, обеспамятев от горя, прижималась головой к его плечу, он… Значит, эти невинные голубые глаза под белёсыми ресницами смотрели на меня как на женщину, как на будущую жену!..

Я мучилась, предаваясь этим горестным мыслям до тех пор, пока часы не пробили одиннадцать. Доктор кинул книгу на стол, потянулся, зевнул и поднялся с кресла.

— Ну, госпожа новобрачная, — обратился он ко мне, — пора ложиться. Пошли!

Шитьё выпало у меня из рук. Я встала, взяла со стола подсвечник, подошла к окну, чтобы закрыть его, и долго-долго всматривалась в ночную тьму. У меня мелькнула мысль: что, если сейчас тихо сбежать, умчаться по тёмным дорогам?

— Госпожа новобрачная, — позвал доктор, — ты что-то слишком задумчива. Иди, иди наверх. Я дам онбаши кое-какие распоряжения и тоже поднимусь.

Дряхлая кормилица доктора вместе с соседкой переодели меня, сунули опять в руки свечу и отвели в комнату моего супруга. Хайруллах-бей всё ещё был внизу. Я стояла у шкафа, сжимая в кулаке подсвечник, скрестив на груди руки, словно защищалась от холода. Я дрожала, и плясавшее пламя свечи то и дело подпаливало кончики моих волос.

Наконец в коридоре на лестнице раздались шаги. В комнату вошёл Хайруллах-бей, мурлыча под нос какую-то песенку, снимая на ходу сюртук.

Увидев меня, он поразился:

— Как, девочка, ты ещё не легла?

Я открыла рот для ответа, но у меня только застучали зубы.

Доктор подошёл вплотную и посмотрел мне в глаза.

— В чём дело, девочка? — спросил он изумлённо. — Что ты делаешь в моей спальне?

И вдруг комната задрожала от громового хохота.

— Девочка, да, может, ты…

Доктор задохнулся от смеха. Потом он хлопнул себя по коленям, зажал пальцами рот и промычал:

— Так, значит, ты сюда… Ах, распутница! Думаешь, мы с тобой действительно стали мужем и женой? Ах ты, бессовестная! Ах, бесстыдница! Да накажет тебя аллах! Человек в отцы тебе годится, а ты…

Стены комнаты зашатались, потолок словно обрушился мне на голову.

— Ах ты, распутница с испорченным сердцем! Ай-ай-ай!.. И ты не постеснялась прийти ко мне в спальню в ночной сорочке!

Хотела бы я взглянуть на себя в ту минуту. Кто знает, какими цветами радуги полыхало моё лицо.

— Доктор-бей, клянусь аллахом… Откуда же я знала? Так сказали…

— Ну пусть они подумали глупость, а ты?.. Я мог представить себе что угодно, только не это! В мои-то годы! Бессовестная женщина посягает на моё целомудрие, на мою невинность!

Господи, какая это была пытка! Я кусала до крови губы, готова была провалиться сквозь землю. Стоило мне шевельнуть рукой, как насмешник-доктор подбегал к окну и, вытягивая шею, кричал:

— Не подходи ко мне, девочка, я боюсь. Клянусь аллахом, открою сейчас окно. На помощь, друзья! В моём возрасте… На меня…

Я не стала больше слушать и бросилась к дверям. Но тут же вернулась. Не знаю почему. Я повиновалась голосу сердца.

— Отец! — рыдала я. — Мой отец! — и кинулась на шею старого доктора.

Он обнял меня, поцеловал в лоб и голосом, идущим из самой глубины души, сказал:

— Дочь моя, дитя моё!

Никогда не забуду я этого отеческого поцелуя, этих добрых дрожащих губ.

* * *

Вернувшись к себе, я плакала и смеялась, и так расшумелась, что доктор постучал мне в стенку из своей комнаты:

— Ты дом разрушишь, девчонка! Что за шум? Ведь сплетники-соседи обвинят меня: «Старый хрыч заставил до утра кричать новобрачную!»

Но и сам доктор порядком шумел. Он расхаживал по комнате, притворно бранился:

— Господи, упаси мою честь, мою невинность от современных девиц!

В эту ночь мы просыпались с доктором раз десять, он в своей комнате, я — у себя. Мы стучали в стену, кукарекали по-петушиному, свистели, как птицы, квакали.

* * *

Вот и весь рассказ о том, как я стала новобрачной.

Мой славный доктор был таким чистым, таким порядочным, что не счёл даже нужным предупредить меня о фиктивности нашего брака. Господи, да я по сравнению с ним просто легкомысленная кокетка… В нашей святой дружбе Хайруллах-бей забыл, что он мужчина, но я не забыла, что я женщина.

Мужчины в большинстве своём плохие, жестокие, — это несомненно. А все женщины хорошие, кроткие, — это тоже несомненно. Но есть мужчины, пусть их очень мало, у которых чистое сердце, честные помыслы; и такой чистоты у женщин никогда не найдёшь».

X

Когда Феридэ проснулась ещё более усталая и разбитая, чем накануне, было уже двенадцать часов, и солнце стояло высоко. Она испугалась, как школьница, опаздывающая на урок, и спрыгнула с кровати.

— Ну и молодец же ты, Мюжгян! Ведь я сегодня уезжаю. Почему вы меня не разбудили?

Мюжгян ответила, как обычно, спокойно:

— Я несколько раз заходила, но ты спала. Лицо у тебя было такое утомлённое, что я не решалась будить… Не бойся, сейчас не так уж поздно, как ты думаешь. Да и неизвестно, будет ли сегодня пароход. На море шторм.

— Мне надо уехать непременно.

— Я попросила папу сходить на пристань и узнать, как там обстоят дела. Он велел быть наготове. Если пароход придёт, он пришлёт экипаж или сам приедет за тобой.

День своего отъезда Феридэ представляла себе совсем иначе. Мюжгян возилась с малышами, тётки, как всегда, болтали и смеялись. Кямран куда-то исчез. Феридэ загрустила. Ей было очень обидно, что на неё обращают так мало внимания.

Мюжгян тихо сказала:

— Феридэ, я оказала тебе услугу: выпроводила Кямрана из дому. И он согласился на эту жертву, чтобы не доставлять тебе лишних волнений.

— И он больше не придёт?

— На пристань, может быть, заглянет проститься с тобой… Ты, конечно, рада?

Глаза у Феридэ были грустные, губы вздрагивали. В висках мучительно ломило, и, чтобы унять боль, она сжимала их пальцами.

— Да, да, спасибо… Очень хорошо сделала…

Феридэ бессвязно бормотала слова благодарности, и ей казалось, что теперь она навеки умерла для сердца любимого друга детства и больше никогда с ним не примирится.

Перед самым обедом принесли приглашение от соседа, председателя муниципалитета. Он давал прощальный обед по случаю возвращения всей семьи в город на зимнюю квартиру, а также в честь Феридэ.

— Как это так! — запротестовала Феридэ. — Ведь за мной должны сейчас приехать.

Тётушки принялись её успокаивать:

— Нельзя не пойти, Феридэ. Стыдно. Тут всего-то идти пять минут. Да и что тебе собираться? Накинь только чаршаф.

Что случилось? Если раньше тётки всегда проявляли материнскую заботу, то теперь волновались о ней не больше, чем о больной кошке? Феридэ отвернулась, чтобы не видеть их, и сказала:

— Хорошо, я согласна.

* * *

Было около трёх часов. Феридэ стояла под навесом, увитым уже желтеющим плющом, и всматривалась в дорогу. Вдруг она воскликнула:

— Мюжгян, я вижу экипаж… Кажется, это за мной.

И как раз в этот момент вдали, за деревьями на набережной, показался пароход.

Сердце отчаянно забилось, готовое выпрыгнуть из груди.

— Идёт! — закричала Феридэ.

В саду поднялся переполох. Служанки засуетились, побежали за накидками для дам.

Феридэ сказала тёткам:

— Я выйду пораньше, а вы потом подойдёте.

Они с Мюжгян кинулись напрямик через сад, но у ворот неожиданно столкнулись с поварихой.

— А я за вами, барышня, — сказала старуха. — Господа приехали на экипаже, просят вас…

Азиз-бей и Кямран встретили молодых женщин в коридоре на втором этаже.

— Ну вот, прибежали две сумасшедшие гостьи. Не шумите! — сказал Азиз-бей. Затем он оглядел Феридэ с головы до ног и добавил: — В каком ты виде, милочка? Вся взмокла…

— Пароход пришёл…

Азиз-бей улыбнулся, подошёл к Феридэ, взял её за подбородок и пристально глянул в глаза.

— Пароход пришёл, но тебя это не касается. Твой муж не согласен…

Феридэ сделала шаг назад и растерянно пробормотала:

— Что вы сказали, дядюшка?

Азиз-бей указал пальцем на Кямрана.

— Это он, твой муж, дочь моя. Я ни при чём.

Феридэ вскрикнула и закрыла лицо. Она готова была упасть, но чья-то рука поддержала её за локоть. Открыв глаза, она увидела Кямрана.

Азиз-бей радостно засмеялся.

— Наконец наша Чалыкушу попала в клетку. Ну, как! Я хочу посмотреть, как ты будешь биться! Увидим, поможет ли это…

Феридэ пыталась закрыть лицо, но не могла вырваться из цепких рук Кямрана. Она отчаянно вертела головой, стараясь куда-нибудь спрятаться, и всё время натыкалась на плечи и грудь молодого человека.

Азиз-бей, всё так же смеясь, продолжал:

— Твои родные подстроили тебе западню, Чалыкушу. Эта изменница Мюжгян выдала тайну. Да благословит аллах память усопшего Хайруллаха-бея, он прислал твой дневник Кямрану. Я взял эту тетрадь и пошёл к кадию[112], показал ему некоторые страницы. Кадий оказался человеком умным и тотчас скрепил ваш брачный договор с Кямраном. Понятно, Чалыкушу? Отныне этот молодой человек — твой муж, и я не думаю, чтобы когда-нибудь ещё он оставил тебя одну.

Феридэ зарделась, даже её голубые глаза порозовели, а в зрачках вспыхнули красные огоньки.

— Не капризничай, Чалыкушу! Мы же видим, что ты счастлива. А ну, говори за мной: «Дядюшка, ты всё очень хорошо устроил. Именно так я хотела».

Азиз-бей почти насильно заставил Феридэ повторить эти слова. Затем он распахнул дверь в комнату и, победоносно улыбаясь, воскликнул:

— Я уполномочен действовать именем шариата. От лица Чалыкушу… извиняюсь, от лица Феридэ-ханым заявляю о согласии на брак с Кямраном-беем. Читайте молитву, а мы провозгласим: «Аминь!» — он обернулся к Феридэ: — Что скажешь, Чалыкушу? Ах ты, проказница! Ростом с ноготок, а сколько лет всех нас мучила! Ну что? Как я тебя на этот раз обвёл вокруг пальца?

Из сада донеслись детские голоса.

— Сейчас начнутся длинные поздравления, поцелуи рук, — продолжал Азиз-бей. — Отложим всё это до вечера. Я сам приготовлю невиданный свадебный стол. Ну, живей, сынок! Какой вам прок от нашей болтовни? Мне кажется, у вас есть что сказать друг другу. Видишь, чёрный ход? Веди жену по этой узкой лесенке, умчи её далеко-далеко, куда захочешь. Потом вернётесь вместе.

Кямран с силой потянул Феридэ за руку, увлекая за собой к лестнице. Но тут к ним подскочила Мюжгян. Подруги, плача, расцеловались.

Азиз-бей громко высморкался, стараясь скрыть слёзы, которые катились по его лицу, и потряс рукой с видом настоящего оратора:

— Эй, Чалыкушу, таскавшая мою черешню! Если ты и других будешь учить воровать, достанется же тебе! Ну-ка, отдавай мне её! Мы сведём счёты! — Азиз-бей поднял в воздух Феридэ, которую Кямран всё ещё держал за руки, крепко поцеловал и снова толкнул в объятия молодого человека. — Этой ночью тебя ждала морская буря. Мы спасли тебя от неё. Но теперь тебе угрожает рыжая «буря», мне думается, она пострашнее. Да поможет тебе аллах, Чалыкушу!

Молодые люди кинулись вниз по узенькой лесенке. Казалось, за спиной у них выросли крылья. Кямран обнял Феридэ, он сжимал её в своих объятиях так, словно хотел задушить, стискивал до боли её пальцы.

Феридэ зацепилась платьем за лестничные перила. Они на мгновение остановились, тяжело дыша. Молодая женщина пыталась высвободить подол платья. Кямран сказал взволнованно:

— Феридэ, я не могу поверить, что ты моя!.. Чтобы заставить сердце верить этому, я должен в своих руках ощутить тяжесть твоего тела! — И он, как ребёнка, подхватил девушку на руки.

Феридэ задыхалась, дрожала, стараясь вырваться: из-под чаршафа выбились волосы; Кямран прижался к ним лицом, от близости девичьего тела вспыхнула кровь. Силы его удвоились. Кямран понёс её вниз. Девушка замерла, у неё захватило дыхание, как у человека, падающего в пропасть. Она и смеялась и плакала.

У ворот в маленьком каменном дворике Феридэ взмолилась:

— Посмотри на меня, Кямран. Можно ли в таком виде появляться на улице? Позволь, я на минутку поднимусь к себе, переоденусь и тут же вернусь.

Кямран, не отпуская девушку, говорил, смеясь:

— Это невозможно, Феридэ. Такое бывает только один раз. Отпустить тебя после того, как ты попала ко мне в руки!..

Казалось, у Феридэ больше не было сил сопротивляться, она спрятала лицо на груди Кямрана и стыдливо призналась:

— Ты думаешь, я сама не раскаялась в том, что ушла тогда?

Кямран не видел лица Феридэ. Он только чувствовал, что его пальцы, гладившие щеки и губы любимой, обжигают горячие слёзы.

* * *

Молодые люди шли по дороге, обнявшись. Увидев, что навстречу идут два рыбака, они отпрянули друг от друга.

Они почти не разговаривали. Какое счастье идти рядом! Близость тела опьянила их. Вот и дорожка через виноградник, та самая, где десять лет тому назад Кямран увидел Феридэ.

— Ты, наверно, не помнишь это место, Феридэ? — спросил молодой человек, нежно трогая Феридэ за плечо.

Девушка глянула вдаль, туда, где исчезала дорожка, и улыбнулась.

— Значит, ты помнишь? — допытывался Кямран.

Феридэ тихо вздохнула и задумчиво, словно улыбаясь мечте, посмотрела в лицо Кямрану.

— Разве можно забыть, как я обрадовалась в ту минуту!

Кямран взял Феридэ за подбородок, боясь, что она отвернётся, и он не сможет видеть её глаз, и заговорил медленно и тихо:

— Все наши злоключения начались здесь, моя дорогая Феридэ. Я знаю, твои глаза столько страдали, столько видели, что смогут меня понять. Когда я полюбил тебя, ты была легкомысленной, шаловливой девочкой, у которой на уме одни только шутки да забавы. Ты была неугомонной, неуловимой Чалыкушу. Я полюбил тебя горячо: просыпаясь, каждое утро я чувствовал, что любовь к тебе становится всё сильнее. Я и стыдился этого и боялся. Иногда ты так смотрела на меня, говорила такие слова, что я впадал в отчаяние. Однако настроение у тебя быстро менялось. Порой в твоих детских, всегда смеющихся и лукавых глазах вспыхивало что-то новое: это пробуждалось девичье сердце, нежное и чувственное. Мгновение — и всё исчезало. Я говорил себе: «Нет, невозможно, этот ребёнок не поймёт меня! Она разобьёт мою жизнь!» Мог ли я надеяться, что ты окажешься такой верной и посвятишь мне всю свою жизнь, отдашь всё своё сердце? Возможно, потому ты и убегала от меня при встречах, чтобы я не заметил, как краснеет твоё лицо, как дрожат твои прекрасные губы. Я думал, это просто птичье легкомыслие, и страдал. Скажи, Феридэ, как могли уместиться в маленькой груди Чалыкушу такая глубокая верность, такая тонкая душа? — Кямран на минуту умолк. На его прозрачных, нежных висках выступили капли пота. Он ниже опустил голову и заговорил ещё тише: — На этом мои муки не кончились, Феридэ. Я ревновал тебя даже к своей тени. Ведь на свете нет таких чувств, которые не ослабевают, не стареют со временем. Я говорил: «А вдруг потом я не буду любить Феридэ, утрачу это сладостное, волшебное чувство?» Как гасят костёр, боясь, что он прогорит и больше не запылает, так и я старался изгнать твой образ из своего сердца. Феридэ, в горах цветёт одна трава, не помню её названия. Если вдыхать аромат этой травы непрерывно, то человек уже ничего не ощущает… Вот так иногда, желая вновь вернуть способность чувствовать волшебный аромат, мы начинаем искать другие цветы, вдыхать другой запах, пусть то будет даже запах «жёлтого цветка»… Я знаю, ту волшебную траву губит её же благоухание, люди срывают и мнут её в руках. Феридэ, твои глаза, которые стали такими глубокими от страдания, твоё милое личико утомлённое грустными думами, напоминают мне о том цветке, что благоухает сильнее, когда его губят. Ты понимаешь меня, не правда ли? Ведь твои глаза уже не смеются, ты не потешаешься над моими словами, наверно, такими бессмысленными.

Феридэ закрывала глаза, как ребёнок, которому хочется спать. На её ресницах дрожали слезинки. Она устала от всех переживаний, колени её подкашивались. Только руки Кямрана не давали ей упасть.

Как во сне, одними губами, она прошептала:

— Ты видишь?.. Чалыкушу умерла навеки…

Кямран ещё крепче обнял Феридэ и так же тихо ответил:

— Это ничего. Всю свою любовь, принадлежавшую Чалыкушу, я отдал другой. Её зовут Гюльбешекер…

Кямран почувствовал, как до того безвольное, обессиленное тело женщины вдруг ожило и затрепетало.

— Кямран, не говори так, умоляю!

Голова Феридэ по-прежнему покоилась на груди молодого человека. Она чуть откинулась назад и подняла лицо к Кямрану. От порывистого дыхания шея её вздрагивала, голубые жилки трепетали и бились, щёки горели, в глазах вспыхивали красные искорки.

Кямран упрямо твердил:

— Гюльбешекер… Моя Гюльбешекер… Только моя…

Дрожа всем телом, Феридэ привстала на цыпочки, обняла плечи молодого человека; казалось, вся кровь её прилила к губам, она тянулась вверх…

* * *

Вырвавшись из объятий, Феридэ оживала, словно птица, которая после сильной жажды вдоволь напилась из прозрачного родника. Она шумно встряхивалась, отворачиваясь, чтобы не встречаться глазами с Кямраном, по-детски приговаривая:

— Как стыдно, господи, как стыдно! Это ты виноват… Честное слово, ты виноват!..

Рядом на ветке заливалась чалыкушу.