Раздел имущества

Глава 23

Американцы часто удивляются, когда обнаруживают, что Европейские Альпы более скалистые, имеют более угрожающие размеры, что они более красивы, непонятны и неприступны, чем их величественный североамериканский горный хребет Скалистые Горы. Большинство американцев считает, что Альпы — горы пологие, гладкие и старые. Так считала и Эми, пока сама все не увидела. Рекламная брошюра разъяснила ей, что единственное, в чем Альпы не могли спорить со Скалистыми Горами, — это высота: они были не выше. По-видимому, весь европейский континент начинался с более низкой точки, прогибаясь под тяжестью тысячелетий. Однако Альпийские горы образовались позже, чем горы в Сьерра-Неваде, отсюда и неизвестные и сложные вершины, большие по площади ледники и реки изо льда, которых не было в Сьерра-Неваде.

Из рекламы Эми узнала о том, что долина Вальмери представляет собой одну из долин системы, состоящей из четырех долин, которые прячутся среди величественных горных пиков у границы Франции и Швейцарии. Горы покрыты снегом с ноября по май, а иногда и по июнь, и летом по ущельям сбегают целые потоки воды, а дикие цветы и животные делают эту идиллию еще более полной. Летом сюда доставляют из окрестных деревень коров, часто с надетыми на шею, по швейцарскому обычаю, колокольчиками, и они пасутся на местных лугах. Люди живут в этих местах тысячелетиями. Недавно на поверхность был поднят доисторический лед, в котором были обнаружены останки погребенного там скалолаза каменного века, одетого в плащ и трогательные ветхие сандалии.

Именно эти бескрайние просторы и должна была теперь пересекать группка лыжников. Руперт спустился к завтраку в лыжном костюме, уверяя себя, что если с отцом все пойдет согласно плану медиков, то уже сегодня к концу дня его доставят в Бромптонскую больницу. Поскольку лететь вместе с отцом в маленьком самолете, набитом медицинской аппаратурой, позволят только врачам, господин Осуорси, по собственному своему настоянию, полетит в Лондон частным рейсом из Женевы, чтобы встретить в аэропорту самолет с Венном, а Поузи и Руперт вернутся в Англию на машине поздно вечером или утром на следующий день. Пока же им не разрешали крутиться под ногами у медиков, которые готовили отца к отправке, и у Руперта не возникло чувства вины, когда он решил провести последний день здесь, катаясь на лыжах. Свое дело они сделали.

— Да, последний наш день здесь, — пожаловалась Поузи, размышляя о том, какими призрачными бывают иногда подарки судьбы, как омрачается счастье предчувствием его окончания.

Она не могла выдать причину своей печали, но Руперт почувствовал настроение по ее тону. Он ел тост и смотрел за окно, где над вершиной горы Бенуа загорался рассвет и где собирались облака. Означали ли эти облака, что день обещает быть серым или что они собираются покинуть небосклон и оставить небо чистым и светлым как раз для предполагаемой лыжной прогулки в Сен-Жан-де-Бельвиль?

— Ты заедешь в больницу? — спросил он у Поузи, желая, чтобы рядом с отцом оказался член семьи, пусть даже это будет и не он сам. — Ты сможешь проводить отца и вернуться сюда. Тогда после того, как я вернусь, примерно в пять, мы сможем отправиться в Лондон.

Но он ошибался, предполагая, что чувство долга возобладает над Поузи. Она, Эмиль и Робин Крамли собирались встретить его и других лыжников и вместе перекусить. Поузи вызвалась всех подвезти.

— Я не могу их бросить, — улыбнулась она. — Представлять семью в больнице будет Виктуар.

— Мне так хочется провести вместе с обретенным отцом все утро, пока его не погрузят в самолет, — сказала она.

В это время она играла со своим сводным братиком Гарри под присмотром няни.

— Я поговорю с ним, — пообещала Виктуар. — В каком-то измерении он нас слышит. Я расскажу ему о его первых внуках и сыграю ему на флейте. Только подумайте, его внуки старше его младшего сына! Говорят, что музыка может проникать в человеческое сознание даже тогда, когда оно уже отлетает.

В девять тридцать Кип, Эми, Руперт и мадам Мари-Франс Шатиньи-Дове встретились у подножия подъемника и стали ждать Поля-Луи, который должен был быть их проводником. Князь проснулся с головной болью и не смог к ним присоединиться. Джо Даггарт, который тоже накануне собирался ехать с ними, пришел, чтобы отпроситься: он сказал, что должен ехать с американскими следователями. Двое военных, которых Эми видела накануне вечером, одетые в белые парашютно-десантные комбинезоны, стояли рядом со снегоходом, поджидая Джо Даггарта, но не подошли к ним, чтобы поздороваться.

— Зачем они разрешают применять здесь снегоходы? — забеспокоилась Эми. — Мне кажется, что в американских национальных парках пользоваться ими запрещено.

— Снегоходы считаются спасательным транспортом, — заверил ее Даггарт. — В обычных случаях пользоваться снегоходами не разрешается. Я не уверен насчет американских национальных парков.

— Европейцы не так чувствительны к шуму, — заметила Эми. — Все эти автомобильные гудки, мотороллеры и колокольный звон.

Сказав так, она сразу же поняла, что допустила бестактность. Остальные не упоминали о тех шумах, которые замечали в США, но по выражению лица Мари-Франс Эми поняла, что она сама была к этому нечувствительна. И Эми не хотелось портить день шовинистическими замечаниями.

— Почти так же, как американцы, — добавила она, торопясь исправить положение. Ей пришло в голову, что впервые в жизни она оказалась единственной американкой в группе — ну, не считая Кипа, конечно. В то же время ей было легко, как будто она была им не чужая. По крайней мере, на лыжне она вполне вписывалась в их компанию, в отличие от урока кулинарии или застольной беседы, пусть даже ее это не очень беспокоило.

Свое удовольствие от пребывания в отеле «Круа-Сен-Бернар» Эми объясняла, во-первых, большим количеством людей, которые говорили на английском языке, хоть они делали это далеко не всегда и несмотря на то, что это не помогало ей учить французский, во-вторых, общим дружеским настроем и хорошими манерами собравшихся здесь людей, даже французов, в отличие от того, что вам часто доводится о них слышать, и, наконец, везением: ей посчастливилось оказаться среди очень милых, интересных людей. Даже английский братец, который поначалу казался британской смесью сдержанности и вежливости, все больше становился похожим на приятного нормального парня и довольно хорошего лыжника. Она начала подумывать, не продлить ли ей свой отпуск в горах, перед тем как отправиться на поиски новых приключений в Париж.

Все надеялись, что им предстоит чудесный день. После появления нескольких голубых окошек небо совсем очистилось, что обещало солнечную погоду, а снег оказался просто идеальным для катания на лыжах: ночью землю немного припорошило свежим снежком. В своих ярких костюмах они походили на космонавтов, высадившихся на белой планете, или на спортсменов, готовых выступить на Олимпийских играх, особенно Кип, на парке которого имелись разные петельки и зажимы для походного снаряжения и у которого были толстые поношенные перчатки и потертые ботинки, внушающие к нему уважение, как к бывалому лыжнику.

Хорошенькая американка Эми вела себя спокойно и уверенно. Руперт относился к ней немного настороженно после собрания у господина Осуорси, на котором она задавала острые вопросы. Кроме того, ее голос, такой же ужасный, как у некоторых американок, имел, несомненно, американские интонации. Руперт всегда настороженно относился к деловым женщинам, как и положено это делать, но в качестве лыжницы она показалась ему очень милой и женственной, и мадам Шатиньи-Дове тоже оказалась спокойной и уверенной. Что касается того, насколько хорошо они катались, то этого не узнаешь, пока не начнешь спуск, как и в теннисе — пока не сыграешь первую партию. Присутствие Поля-Луи ободряло. Это был красивый загорелый француз, молчаливый, с приятными манерами. Знакомясь с Рупертом, он коснулся его руки своей затянутой в перчатку рукой, как это делают боксеры, приветствуя друг друга на ринге.

— Спасибо, что подумали обо мне, планируя эту вылазку, — обратился Руперт к Эми. — Мне бы не хотелось упускать такую возможность.

— О, не благодарите меня, — откликнулась Эми.

Когда все собрались, можно было отправляться. Разделившись на пары, они расселись по креслам подъемника и понеслись к небу, думая каждый о своем. Чтобы добраться до Сен-Жан-де-Бельвиль, требовалось проделать хороший путь, как это уклончиво называлось: каких-то тридцать-сорок километров, начиная с вершины ледника, которая находилась в трех тысячах футах над ними и к которой вела сложная система канатных дорог, потом захватывающий дух спуск по крутым склонам в направлении самой отдаленной из долин. Руперту показывали маршрут на карте, но теперь, воочию увидев высоту гор и необозримость пространства, которое им предстояло преодолеть, он на минуту засомневался, достаточно ли прочны его лыжи, чтобы он мог не отстать от остальных, и насколько трудным для него окажется местный рельеф.

— Ooh-la-la, que c’est beau![99], — сказала Руперту Мари-Франс — она сидела с ним рядом. Она смотрела на проплывающие под ними мерцающие горные пики, похожие на взбитые яичные белки.

— Да, абсолютная красота, и ничтожность человека и тому подобное, — согласился Руперт. По лицу женщины было видно, что она очень удивилась, услышав такое из уст англичанина: она весело шлепнула себя по коленке.

— Oui, c’est super beau[100], — сказал Поль-Луи Эми, которую он никогда не упускал из виду, так как она была его основной клиенткой. Хотя, как хороший пастух, он следил за всей группой. Пока они висели в воздухе, преодолевая пространство, Эми обернулась и крикнула остальным, что никогда не видела ничего похожего на этот простор, где не ступала нога человека, и горы, укрытые снегом и облаками, такие равнодушные к человеческому вторжению. В этом и состоял смысл лыж: наслаждаться красотами природы и вспоминать о ничтожности человека перед ее лицом. Эми хотелось испытать более оригинальные, более сокровенные чувства, чем это. Какой ограниченной она себя чувствовала, какая трагедия, что она не родилась поэтом или кем-нибудь другим, обладающим эмоциональным творческим характером, кем-то, кто знал бы, что делать с эмоциями, которые охватили ее в этот момент. Она сразу же ощутила восхищение Робином Крамли, который пытался выразить невыразимое, и снова дала себе обещание прочитать его стихи.

Кип сидел с отсутствующим видом. Его мысли бродили совсем в другой стороне. Он думал о том, что видел вчера: о том, как Керри на минуту привала в сознание. Никто этого не видел и не поверил ему, как будто, если вы молоды, то не должны верить тому, что видите собственными глазами. Кип был в подавленном настроении, потому что все еще думал, что это он стал причиной лавины, и к тому же он беспокоился о сестре, так как не навестил ее в больнице сегодня утром. Может, ему повернуть назад и съехать до больницы на лыжах? Наверное, он снова возьмет с собой Гарри. Возможно, теперь, когда холод, сковавший ее сознание, немного отступил, она сможет услышать своего малыша? Когда они поймут, что именно он стал причиной лавины?

Другие лыжники удивлялись Кипу, который время от времени съезжал с лыжни и громко кричал и гикал в каньонах, — никто не понимал почему. Мальчишеское поведение не могло объяснить все это. А он пытался узнать, мог ли он заставить снег сдвинуться с места просто звуком своего голоса.

— Здесь лавина Вальмери застигла лыжников. Взгляните на тот мусор: это остатки веточек и сломанные деревья, — Поль-Луи показал на другую сторону склона. Эми думала о том, где находились в тот момент бедные лыжники и как их нашли в глубоком непроходимом снегу, заполнившем ущелье справа от них? Бывала ли там она сама? Что-то, находившееся за пределами видимости, очень ее напугало.

Лыжи — это очень одинокий вид спорта: лыжник находится наедине со своими коленями и лодыжками, ощущением ног в ботинках, мыслями только о следующем трамплине или повороте на трассе, пока он не достигнет конца пути у подножия склона и не сможет присоединиться к своим товарищам, чтобы спуститься на фуникулере. Тогда они начнут обмениваться впечатлениями и радоваться. Сидя в кресле подъемника над леденящим душу пространством, можно было немного поболтать, закрывшись от солнца, или повозиться с креплениями. Оставшиеся километры были преодолены без осложнений, в общей компании, но по одному, и все были довольны, особенно, когда стало ясно, что они не вызвали неудовольствия Кипа своими лыжными навыками. На северных склонах оказалось несколько ледяных проплешин, но в целом они добились хороших успехов, наслаждаясь прекрасным пейзажем, покусыванием мороза, сверканием снега и скрипом лыж. День был достаточно светлым, за исключением тех недолгих мгновений, когда на солнце набегали легкие облачка, вскоре уносимые прочь легкими порывами ветра. Небольшие команды французских детишек, похожих на крошечных лесных троллей, проносились мимо них со свистом в сопровождении белоснежек — их monitrices[101].

— Начались школьные каникулы, — сказала Мари-Франс.

К своему стыду, Эми дважды упала, и Поль-Луи каждый раз бодро шагал вверх по склону, чтобы помочь ей подняться. Мари-Франс тоже упала, а флегматичный стиль Руперта, стиль выходного дня, позволил ему обойтись без неприятностей. Руперт наслаждался, чувствуя лыжи на поворотах, замечая, как растет в нем уверенность, как хорошо работают колени. Еще одна неделя здесь — и он будет в форме, может, даже лучшей, чем раньше. Явное свидетельство наличия у него достаточных сил заставило его вернуться к вопросам о смысле жизни. Хотел ли он провести остаток ее в Сити, там, где он оказался и в отношении чего имел обязательства? Должен ли он перейти на товарные фьючерсы? Должен ли он вернуться к философии и вести жизнь, в которой будет время для лыж и других подобных вещей? Такая жизнь была бы славной и активной, наполненной поэзией и встречами с такими хорошенькими девушками, как Эми или изысканная француженка, мадам Шатиньи-Дове? Обе женщины казались намного ярче и интереснее, чем сговорчивые девушки, с которыми он встречался в Лондоне, или даже те, которых можно было увидеть здесь, в Вальмери. Он обнаружил в деревне целый выводок англичанок, живущих в шале, и собирался туда сегодня после обеда. Их всех звали Генриетта или Лавиния, и большинство из них уже нашли себе пары в лице своих лыжных инструкторов, но они были общительными и приветливыми, и там было довольно уютно, по крайней мере, он оказывался среди людей своего возраста, и с ними было легко находить общий язык, в отличие от людей, живущих в отеле. Он выльет пива, может быть, потанцует, заведет с кем-нибудь многообещающий разговор, а потом вспомнит об отце и вернется в отель, горюя о случившемся.

Прелесть лыж в том, что вы не можете размышлять о своих надеждах и строить планы на жизнь, пока вы на лыжах: катаясь, вы должны думать только о катании, о трассе, о переносе тяжести тела, о коленях, о расслаблении лодыжек. Руперт ехал быстрее, чем обычно, почти так же быстро, как Кип. Часа два они держали путь на восток, через горные долины, поднимаясь по канатным дорогам и на фуникулерах, спускаясь по лыжне, а иногда и по бездорожью. Наконец Поль-Луи остановил их на очередной вершине и указал вперед. Внизу они увидели маленький веселый шпиль церкви Сен-Жан-де-Бельвиль и почувствовали запах дыма, который шел из труб домиков, расположенных в этой деревне. Издали они казались маленькими каменными строениями, совсем почти незаметными на фоне огромных каменных глыб, которые возвышались вокруг деревни, припорошенные снегом. Им рекомендовали бистро «Эдельвейс», которое пользовалось уважением, и служащие отеля позвонили туда, чтобы заказать для них столик.

Поскольку все утро они провели на лыжах, выказав известный энтузиазм и даже некоторое мастерство, многообещающая перспектива вскоре съесть ланч и предвкушение легкого и продолжительного спуска к ресторанчику вызвали у всей компании воодушевление. Теперь Руперт мчался быстрее Эми, которая, завидев деревню, умерила свою скорость, как будто опасаясь, что что-нибудь может помешать ее благополучному прибытию и давно заслуженному отдыху. Они летели вниз по направлению к деревне, оставляя на снегу красивые симметричные дуги, подтверждающие правильность ритмичных поворотов и крепость их бедер.

Глава 24

Группа, в которую входила Поузи, отправилась из отеля в ее машине около одиннадцати. Они планировали заехать в больницу в Мутье, это было по дороге в Сен-Жан-де-Бельвиль, чтобы проведать отца и Виктуар. Самолет ожидали только во второй половине дня, поэтому все были удивлены, обнаружив у кровати Венна группу людей в зеленой униформе, которые на немецком языке обсуждали вопросы, связанные с транспортировкой пациента, которому требовалась система жизнеобеспечения.

— Этот человек жив только потому, что за него дышит машина, — в сотый раз говорил доктор. — Весьма прискорбно, что решено везти его в Англию, чтобы он испустил там свой последний искусственный вздох.

Возможно, доктор надеялся, что англофобские настроения заставят швейцарских медиков оказать сопротивление этому английскому маневру. Теперь, когда транспорт для больного стал реальностью, в Эмиле возобладало не совсем бескорыстное негодование, из-за Виктуар: он считал, что она теряет свое наследство, и Эмиль поддержал доктора: Венна не следует увозить в Англию. Поузи с ним согласилась, и медики, прибывшие за Венном, привыкшие к одобрению и поощрению своей работы, оказались совершенно сбиты с толку противоречивыми возражениями членов семьи жертвы.

— Вы должны выступить против английского юриста или этой американки, дайте им знать, что вы разоблачили их циничный и лицемерный замысел, — сказал доктор Ламм Эмилю и Поузи таким злым тоном, что Эмиль приписал его задетой профессиональной гордости доктора. На самом деле Эмиль колебался по поводу того, как ему провести сегодняшнее утро: то ли поехать на этот пикник в горах, то ли остаться в больнице и вмешаться во все это от имени своей жены, Виктуар.

Отсрочка получилась сама собой. Оказалось, что для доставки Венна из больницы в ближайший город, Альбервиль, где находился единственный здесь аэропорт, в машине скорой помощи потребуется специальный прибор для электрогенератора, о котором медики не подумали заранее. Этот прибор сейчас доставляли самолетом из Женевы, но, по-видимому, подготовка к отправке больного не решится раньше второй половины дня. И Поузи и Эмиль почувствовали облегчение: им не надо было отказывать себе в удовольствии поехать вместе на ланч, и у них было время для преодоления еще одного препятствия. Может быть, за это время Венн чудесным образом откроет глаза?

— Тебе не кажется, он выглядит лучше? Как будто он знает, что едет домой, — сказала Поузи.

С нелегким сердцем они ушли из больницы как раз тогда, когда приехал господин Осуорси, и отправились по заснеженной дороге в направлении Сен-Жан-де-Бельвиля, в предвкушении встречи с лыжниками: Эми, Рупертом, Полем-Луи и мадам Шатиньи-Дове. Поузи, во власти дурных предчувствий, обернулась и долгим взглядом посмотрела на отца, словно прощаясь с ним, но никто не захотел признаться в мрачных чувствах, владевших ими.

Виктуар села рядом с Венном. Некоторое время она изучала лицо этого незнакомца и, не найдя никакого сходства с собой, все-таки начала испытывать сожаление о том, что ей так и не удалось с ним познакомиться. Достав флейту, она пересела на кровать к своему отцу. Она чувствовала только то беспокойство о больном, какое испытывал бы на ее месте любой человек, и была разочарована тем, что не может испытать более глубокие чувства к этому человеку, лежащему совершенно неподвижно, которому она была обязана своим существованием. Она смирилась с мыслью о его отцовстве. Ей пришлось. Если бы ее отцом был кто-то другой, то и сама она была бы кем-то другим.

Она с удивлением поняла, что такие раздумья больше подходят для ребенка, но ведь у нее раньше не было возможности подумать об этом. Она порадовалась, что ей удалось избежать этой судьбы — стать не собой, а другим человеком, хотя в том, что этот кто-то мог бы быть лучше, чем она, ничего хорошего не было. В результате получила неизбежную боль в спине и прямой нос. Такие размышления, однако, не ведут ее к более глубоким чувствам по отношению к господину Венну. Она должна сделать все возможное, чтобы помочь ему. Пока медики осматривали больного, обсуждали его транспортировку, ожидали свое недостающее оборудование, Виктуар исполнила для отца адажио из «Андромахи» Люлли.

Для такой американки и городской жительницы, как Керри Венн, которая выросла в Портленде, штат Орегон, музыка, постоянно звучащая как фон в американских магазинах и на эскалаторах, была неотъемлемой частью сознания. Ощущение, что она слышит музыку, было не таким четким — она не могла бы уверенно сказать, что слышала эту музыку и даже узнала ее: «Мы мирные овечки…» Это был просто рефлекс памяти. Мелодия, исполняемая на флейте, вытеснила все остальное и стала ее сознанием на какой-то момент, пока в голове не собрались обрывки мыслей и она не поняла, что слышала эту мелодию раньше. Ей показалось, что ей снится сон, потом она отделила себя от сна и почувствовала, что под ней находится кровать, а на ней — легкое покрывало. Она осознала, что лежит в кровати и что реальные звуки музыки адресованы ей.

Керри открыла глаза. Потолок Что-то мешает, какие-то штуки привязаны к ее рукам и больно тянут кожу с тыльной стороны обеих рук. Трубочка или что-то подобное между ног. Кажется, это больница. Тогда почему звучит прекрасная музыка, которой положено звучать на другом краю белой пустыни, где она, как ей казалось, только что была? Музыка прекратилась, и над ней появилось красивое улыбающееся лицо.

— Superbe[102], — сказал какой-то голос, — она просыпается. На нее внимательно смотрели сверху другие лица. Керри на секунду отлетела туда, где только что была, затем опять вернулась назад. Кто-то что-то накручивал ей на руку. Ее попросили, и Керри сжала руку.

— Oui, oui, oui, — сказала медсестра. — Elle serre la main[103].

Керри подчинилась приказу и открыла глаза. Медсестры улыбнулись друг другу, и сестра Бенедикт пошла звать доктора, потому что именно он должен был решить, когда отключать аппарат для коматозных пациентов, а ее кома уже отступала, и скоро ей уже будут не нужны дыхательные трубки, монитор сердечной мышцы и все остальное, и можно будет говорить и вознаградить себя за терпение. Это потрясающее событие быстро распространилось по больнице и достигло даже медиков, прилетевших забирать коматозного мужа их пациентки и его сложную систему трубок и аппаратуры и укладывавших все это на носилки вместе с ним. На некоторое время они оставили свое дело, чтобы посмотреть на эти глаза, открывавшиеся и закрывавшиеся по команде, и чтобы полюбоваться на жену, которая была более послушна и к которой явно возвращалось сознание.

— Bienvenue, madam[104], — произнес кто-то, и другие голоса вокруг говорили: «Воп, Керри, bon»[105]. Она постаралась снова найти первое лицо — таким милым, приветливым оно было. И вот нежная флейта заиграла опять, и кто-то погладил ее по голове, и голоса вокруг стали громче. Керри попыталась поднять голову, но не смогла. Она почувствовала, что ее горло что-то сжимает, в горле торчали какие-то предметы, похожие на прутья, они причиняли боль, и она постаралась до них дотянуться, чтобы вытащить.

— Успокоительное, — сказал кто-то. — Мы не можем вынуть трубки до завтра, пока не убедимся, что все в порядке. Может быть, сегодня, ближе к вечеру. А до этого — легкое успокоительное. Ей не надо говорить.

— Теперь она быстро придет в себя, — послышался другой голос.

— Бедная женщина, — говорили друг другу медсестры, пока продолжалась подготовка Венна к отправке. — После таких страданий очнутся, чтобы узнать, что мужа увезли в Лондон.

— Представьте только, как обрадуются остальные, — сказала Виктуар, откладывая флейту. — Я теперь думаю, не надо ли мне поехать в Лондон с господином Осуорси. Вижу, что отец еще больше нуждается в музыке: его жена, кажется, и так собиралась прийти в себя.

Обсуждение продолжалось. Часть его Керри слышала — временами она погружалась в забытье, а потом из него выныривала: туда и обратно. Кто-то что-то добавил ей в физиологический раствор, и она заснула глубоким сном.

Было уже больше часа. Деревня Сен-Жан-де-Бельвиль состояла из серых каменных домов, поросших мхом, устойчивых, защищенных от лавин. Они с самодовольным видом теснились в неглубоком ущелье, по которому проходило русло небольшой покрытой льдом речушки. Эми решила, что никогда в жизни не видела ничего более красивого. Бистро «Эдельвейс» было хорошо видно с другой стороны ровного поля, находившегося у подножия склона, по которому они спустились, и они направились к нему, кто на лыжах, кто сняв их и неся в руках. Дойдя до дома, они поставили лыжи на стенд, укрепленный около каменной стены. Владелец заведения поджидал их у двери и сообщил, что их друзья уже тут. Войдя, они увидели, что в нише у окна был организован столик на восьмерых, за столиком сидели Поузи, Эмиль и Робин и наливали себе из кувшина белое вино местного производства. Они оставили Виктуар в больнице. В ответ на взволнованные вопросы Руперта они сообщили, что с самолетом все идет по плану.

Компания, прибывшая на машине, приветствовала лыжников и громкими поздравлениями, в которых, однако, сквозила небольшая зависть. Эми посадили рядом с Робином Крамли, и она оказалась напротив Эмиля и Поузи, сидевших подле друг друга с видом, который был знаком Эми, но который она затруднялась определить — тесного знакомства, когда люди чувствуют себя непринужденно в присутствии друг друга. С другой стороны рядом с Эми оказался Поль-Луи, он налил ей в бокал вина, предупредив:

— Я вам много не наливаю: мои лыжники должны вернуться в целости и сохранности.

Владелец ресторанчика предложил им на выбор несколько местных блюд: тарталетки, фондю, раклетт[106] и ликер, приготовленный из местных растений: им показали одно из них — оно росло в кадке у окна. Эми предоставила выбирать Полю-Луи, который решил, что все будут есть раклетт, зеленый салат и возьмут еще вина.

— Ну, что там было? Что вы делали? — посыпались на них вопросы. Однако все лыжники испытывали совершенно одинаковые чувства по поводу замечательно проведенного утра и не нашли в себе достаточных сил для красочных описаний. Они, или скорее Руперт, отчитались о своих ощущениях на крутых сверкающих склонах и безбрежных ледяных просторах. Вскоре все оживились: на столе появился специальный агрегат для изготовления раклетт, впечатляющих размеров машина, похожая на гриль. С ее помощью надо было расплавлять кусочки сыра на поверхности вареного картофеля — официант продемонстрировал, как это надо делать.

Эми по-прежнему была в восторге от того, что среди ее товарищей — представители разных национальностей. И хотя дома все ее друзья и коллеги, несомненно, были личностями, но все были при этом американцами, за исключением двух человек, приехавших из Индии. Англичанин Крамли казался Эми особенно смелым, к тому же он явно обладал организаторскими способностями. Несмотря на то что сам он не ходил на лыжах, Крамли, по мнению Эми, являлся связующим звеном их компании: очевидно, в его жилах текла кровь полярных исследователей. Француженка Мари-Франс отличалась утонченной элегантностью и бесстрашием, хотя ей и приходилось прятаться от солнца. В этом француженка была не одинока: на удивление, атлета Поля-Луи тоже беспокоили эти проблемы, хотя загар и входил в число опасностей, связанных с его профессией. Казалось, Поль-Луи ничего особенного не делал, но он дал Эми массу полезных советов по поводу того, как заранее определять неровности на лыжне. Он, Мари-Франс и Эмиль, все соотечественники, хотя и из разных слоев общества, по-видимому, были чем-то связаны, это подтверждалось их анекдотами о французах, некоторым опасением того, чтó англичане могут сказать или сделать, и их одинаковой реакцией на то, что случилось потом. Эми также заметила, что Поузи беспокоило присутствие Эмиля, даже несмотря на то, что тот был ее родственником, но это как раз можно было понять: присутствие Эмиля ее тоже заставляло волноваться.

Лишь только наладился процесс изготовления раклетт, как спокойствие горной деревушки было нарушено агрессивным вторжением чужеродного громкого звука, который не мог быть не чем иным, как только звуком работающих двигателей. Под окнами ресторанчика ревели и кашляли машины, потом зазвучали мужские голоса, и Эми показалось, что внутри уютного зала в деревенском стиле почувствовался запах бензина. Дверь широко распахнулась, и в зал ввалилась группа из восьми человек. Все они были в рабочей спецодежде и в касках, было ясно, что все они американцы, те, что отъезжали утром на снегоходах, и среди них был Джо Даггарт.

— Mon Dieu! — воскликнул Эмиль. — Quel ennui![107]. Какая досада.

— По крайней мере, если они здесь, это значит, что они не раскатывают повсюду на своих машинах, — заметила Поузи.

— От них много шума, — согласилась Мари-Франс, кивком головы показав на вошедших мужчин, которые громко разговаривали.

— Это, по крайней мере, мужчины. Что действительно тяжело вынести, так это ресторан, в котором оказались американки, они такие… Ох, конечно, я не вас имею в виду, Эми, — сказал Робин Крамли.

— Хорошо, что я здесь только одна, — довольно сухо отозвалась Эми. Но она тоже была разочарована тем, что сюда ворвались ее соотечественники и испортили тихое очарование времени, проведенного в Альпах, и ее чувство оторванности от дома, и приключения. Хотя другим она в этом ни за что бы не призналась.

— Святые небеса, да я не имел в виду вас, — настаивал Робин.

— Они пытаются выяснить, что вызвало сход лавины, — сказала Эми. — Что, им нельзя поесть?

— Они пытаются выяснить, что не они ли стали причиной схода лавины, — вставил Эмиль.

— Да что такое, в самом деле? — спросила Эми.

— Да ничего. Разве им так уж необходимо здесь находиться? Америка «всегда в наших мыслях», но лучше, когда она в мыслях, а не в наших ресторанах и, понятно, не на наших лыжах.

— И что вас конкретно не устраивает? — настаивала на своем Эми, но ответа не получила.

Приход новых клиентов истощил ресурсы маленького ресторана. Эти люди не вписывались в его рамки. Пришлось сдвинуть столы, чтобы обеспечить место для всей их большой компании, и принести стулья. Стол с американцами оказался так близко к столу, за которым сидела группа Эми, что все были вынуждены покивать друг другу в знак приветствия, чтобы сохранить видимость цивилизованности. Исключением оказался Джо Даггарт, который сел в самом дальнем от них конце своего стола и прилагал заметные усилия, чтобы не быть ими узнанным.

Все американцы были по-военному красивы; коротко острижены, у некоторых на лице были веснушки. Один из них, к огорчению Эми и удовольствию остальных, сказал:

— Привет!

— Привет! — ответили европейцы; их лица представляли собой идеальные маски с выражением радушия. Эмиль произнес что-то по-французски, что рассмешило остальных, но не потрудился перевести. Эми твердо решила приналечь на французский, может быть, частные уроки в Париже, и еще она опять подумала: какой неприятный этот Эмиль — саркастический, враждебно настроенный, хотя, может быть, он просто не знал о том, что она не говорила по-французски. Сестра Руперта тоже выглядела непонимающей.

— Плохо, если они занимаются разбирательством, и плохо, если не занимаются, — продолжала Эми. — Так, по-вашему?

Эмиль объяснил свои возражения:

— Дело только в том, что их присутствие умаляет представление об их «величии». При ближайшем рассмотрении Великая Сила теряет приписываемую ей враждебность, а мы теряем страх перед ней. И вообще, Великие Силы более эффективны, когда их нет рядом, в свое отсутствие. Персонифицированные, институты власти оказываются просто… отдельными людьми и снегоходами, или распутными монахами.

Эми не понимала, к чему он ведет.

— Да, как и с Богом, — согласился Робин. — Страх Божий и отсутствие Бога идут рука об руку.

— Когда речь заходит об укреплении власти, присутствие — это плохая стратегия, как Бог и предположил, — поддержал его Эмиль.

— А мне кажется, они просто стараются сотрудничать, пытаясь добраться до нижней границы лавины, — упорствовала Эми. — Сотрудничество — это полезный общественный идеал.

По улыбкам окружающих она поняла, что была слишком серьезной и буквальной.

— Лишь немногие общественные идеалы могут пережить свое воплощение из абстрактной теории в практику, — сказал Эмиль. — Как абстрактные понятия они полезны, а в практическом воплощении начинают превращаться во вмешательство в чужие дела.

— И поэтому, вы полагаете, мы не должны воплощать общественные идеалы из страха их разрушить? — спросила Эми, начиная испытывать определенный интерес к юридической стороне вопроса.

— Воплощайте их, вне всякого сомнения, но снисходительно. Помните о трудностях, возникающих на практике.

— Почему бы не применить этот тезис к вашей теории присутствия и отсутствия? Следуя вашему аргументу, вы должны проявить снисходительность к снегоходам, то есть к моей помощи с самолетом.

Эмиль пристально взглянул на нее и сказал:

— Полагаю, да.

Как раз в этот момент на столе появились большие блюда с вяленым мясом, картофелем и кусочками сыра, и они приступили к делу, расставляя на гриле небольшие сковородки с сыром, чтобы он расплавился, а потом намазывая его на все остальные ингредиенты, — поглощенные клейким, жирным и восхитительным на вкус результатом своей работы. Американцы, сидевшие за соседним столом, с восхищением наблюдали за ними, а потом с дружескими улыбками наклонились поближе:

— Скажите, как называется это блюдо, что вы едите? — спросил один их них.

Поль-Луи ответил, и американцы заказали то же самое для себя.

— Они просто charmant[108] в своих комбинезонах, — заметила Мари-Франс, бросив взгляд на американцев. — Во всяком случае, не они стали причиной лавины.

— Завтра мы будем в Англии, — неожиданно произнесла Поузи, со ртом, набитым сыром и хлебом. — Все это просто сон.

Эми это замечание показалось банальным; ее удивил мрачный тон молодой женщины. Если оставить в стороне юридические вопросы, разве не должны они радоваться, что их отец окажется в безопасности в Англии, где есть хорошие специалисты, официально назначенные консультанты и современные медицинские знания?

Поль-Луи снова наполнил вином их бокалы, обойдя Эмиля, которому пришлось пододвинуть свой бокал.

— О, excusez-moi, monsieur[109]. Я думал… ну, что из-за вашей религии…

Эмиль саркастически улыбнулся. Это, видимо, означало: «А какая у меня, по вашему мнению, религия?»

Поль-Луи покраснел, как будто его ударили: он с ужасом подумал, что допустил бестактность.

— Я всегда буду вспоминать этот ланч, — стойко продолжала Эми светский разговор, но думая про себя о том, какой же религии на самом деле придерживается Эмиль.

— И я тоже, — поддержал ее Робин Крамли, с довольно неуместной романтической улыбкой посмотрев на Эми.

Но вероятно, только она одна обратила на это внимание. Она постаралась никак не реагировать, а лишь улыбнулась в ответ своей обычной, ничего не значащей улыбкой — так по-американски!

Руперт понял, что грусть Поузи не похожа на его собственную, вызванную удовольствием, неожиданно полученным здесь: чувство свободы и неги, которое они испытали в отеле, — все это было очень приятно, за исключением разве что обязанности быть у постели больного отца. И теперь его скучная работа в Сити и работа Поузи в магазине покажутся им еще более обременительными и неприятными. Приходится признать, что к удовольствиям быстро привыкаешь, и они развращают.

Ингредиенты раклетт были приготовлены и для американцев, принесли длинные вилки и на соседний стол водрузили еще два агрегата для приготовления этого блюда. Как только вторую вилку включили в розетку, все грили на столах, как один, вспыхнули и выключились, свет погас и музыка прекратилась. Оказалось, перегорели предохранители, находящиеся где-то в другом месте. Компания, собравшаяся за столиком Эми, уже насытившись, просто сожалела о случившемся, а вот голодные американцы развопились, что не смогут теперь получить свой заказ. Владелец заведения побежал куда-то, и суета и тревога продолжались довольно долго, по мнению Эми, гораздо дольше, чем в США, где можно было бы просто переключиться на другую сеть.

— Папа, наверное, уже в воздухе, — произнесла в темноте Поузи. — И господин Осуорси тоже уехал. Они могут быть в Лондоне прямо сейчас, а мы вот здесь.

Это замечание не требовало ответа. Появился официант. Он нес бокалы с ликером местного производства. Ликер, как объяснил официант, назывался «геннепи» и предлагался в качестве извинения за это неожиданное происшествие. На их тарелках застывал сыр. Голодные американцы добродушно запротестовали, и один из них, поднявшись со своего места, предложил помочь разобраться с ситуацией.

— Давайте-ка, мистер Фьюз[110], — загалдели его товарищи.

— Да, господин Венн сейчас в воздухе благодаря мисс Хокинз, — проговорил Эмиль, — вне досягаемости причудливых французских законов. — Поузи и Руперту не надо было напоминать об этом аспекте плана с эвакуацией по воздуху.

— Должен сказать, что мы не совсем были убеждены в необходимости перевозки отца… в его состоянии, — сказал Руперт Эми.

Под «убеждены» надо понимать «довольны», говорил его тон. То есть: «Мы не совсем были довольны тем, что отцу придется ехать»; возможно, они колебались.

— Еще один пример одностороннего вмешательства американцев, без учета последствий их действий для остальных, — прокомментировал Эмиль.

— Почему вы просто не пришли и не сказали, что не хотите, чтобы вашего отца перевозили? — спросила Эми, снова начиная чувствовать, что на нее давят. Она уже устала от того, что этот человек никак не мог оставить ее в покое. — Я не понимаю этого постоянного умалчивания. Я просто старалась помочь. Ваш адвокат, господин Осуорси, сказал, что вашего отца еще можно спасти!

Только теперь до нее стало доходить, что, возможно, они вовсе и не хотели спасать отца. Какой наивной она была, что не поняла это сразу! Ну конечно, они же объясняли, что имеются какие-то особенности международного права, и теперь она наконец поняла, что благородный господин Осуорси пытался преодолеть препятствие в лице непокорной группы разочарованных предполагаемых наследников. Эми почувствовала еще большее почтение к их вежливому нежеланию что-либо говорить: в конце концов, сдержанность — это их известное национальное качество, которого они, даже если бы и захотели, не могли не иметь.

— Американцы обычно всегда проявляют доброжелательность, они пытаются оказывать помощь, — сказал Робин, то ли имея в виду американца, вызвавшегося чинить перегоревшие предохранители, то ли стараясь загладить свое замечание о голосах американок.

— Никому нет никакого дела до моей сестры, — неожиданно выпалил Кип. Заметив их удивленные взгляды, он продолжал, запинаясь: — Вчера она приходила в себя. Никто никогда о ней не говорит, с таким же успехом она могла бы быть просто большим куском сыра…. Она могла бы умереть, и никто бы этого не заметил…

Они взволнованно запротестовали:

— Но с ней все хорошо, мы все так беспокоимся…

— И о Гарри тоже. Гарри все-таки тоже человек. Он маленький, он не понимает, что происходит…

Эми, несмотря на всю симпатию, которую она чувствовала к этому мальчику, относила Кипа к категории подростков, то есть, так сказать, непонятливых и не поддающихся пониманию существ. Теперь же она посмотрела на него другими глазами. Он и раньше выражал такие чувства, но она думала, что тут ничем не может ему помочь, и поэтому почти не обращала на них внимания. Сейчас она видела в его глазах всю глубину его переживаний, сомнений и обиды. Остальные бормотали успокоительные слова, говорили, что думают о Керри все время, что с ней все хорошо, что ее перевозка ничего хорошего бы дать не могла и тому подобное.

— Если у Керри есть шанс, именно ее надо было отправить в Лондон. Именно так и делает MASH[111]: спасатели вывозят на самолетах тех людей, у которых еще есть шансы, — настаивал на своем Кип.

Эми поняла, что, не уделяя достаточного внимания ситуации Кипа, она была абсолютно не права. Это ее вина. Она верила словам врачей о Керри, которые Кип ей пересказывал.

— Я уверен, мы все заслужили эту взбучку, она пойдет нам на пользу, — сказал Эмиль, но он был единственным, кто хоть как-то признал свою вину, да и то искренность этого признания вызывала сомнения.

Поскольку сидение без света затянулось, американские военные встали из-за стола и, по-видимому, пошли помогать мистеру Фьюзу в его трудной работе. Поскольку в группе Эми никто не разбирался в электричестве, все пассивно сидели и ждали, мрачно созерцая сырные пузыри, застывающие на их тарелках. Несмотря на высказывание Эмиля, между двумя столами начало зарождаться чувство товарищества, особенно между американцами и мадам Шатиньи-Дове, сидевшей к ним ближе всех. Она передала им на стол немного картошки и корнишонов.

— Чтобы спасти вас от голодной смерти, — игриво засмеялась она.

Наконец свет снова загорелся, и грили заработали. Американцы подошли к их столу, чтобы поделиться мыслями по поводу доисторической проводки, с которой им никогда раньше не приходилось иметь дело. Благодарный владелец ресторанчика обслуживал их с преувеличенной любезностью, налил им огромные бокалы своего крепчайшего ликера из кустарника, похожего на маленькую сосну. Сыр наконец растаял, и разговоры возобновились. Мари-Франс и Руперт вступили с американцами в более содержательный разговор и узнали, что те действительно приехали наблюдать за погодными условиями и осуществлять программу по предупреждению схода снежных лавин в этом районе.

— Программа по предупреждению стихийных бедствий, — пояснил один из них.

Эми показалось, что они недостаточно подчеркнули, что не имеют никакого отношения к лавинам, обрушившимся на эти места накануне. Еще она заметила, что Кип очень внимательно прислушивался к их словам.

Когда с горячим было покончено и грили унесли, к ним подошел официант и с обычной для таких случаев глупой ухмылкой принялся обсуждать десерт. Он предложил sorbets[112] и tartes du pommes[113]. Эми с облегчением подумала, что им повезло: не надо опять есть сыр. Хотя она уже научилась любить сыр и даже стала отличать сыр бри от камамбера. После десерта последовали кофе и еще немного ликера геннепи. Эми начала волноваться, что уже становится поздно, но остальные, казалось, были ничуть не против еще посидеть в ресторанчике, и Поль-Луи перестал поглядывать в окно. Вероятно, он решил, что они безнадежно выбились из графика и уже не могли возвращаться обратно на лыжах. Американцы попросили счет, расплатились, потом протопали в своих тяжелых ботинках к лестнице, ведущей к туалету, затем мимо них, на улицу, чтобы снова завести свои шумные средства передвижения. Кип сказал, что хочет посмотреть на их машины, и вышел вслед за американцами. Поль-Луи не делал попыток стронуть свою экспедицию с места.

Тишину альпийских гор снова разорвал рев работающих двигателей. Эмиль взглянул на Поузи и Руперта. Поль-Луи подал знак, что они хотят расплатиться. Это вызвало в их группе обычное для такого момента беспокойство. Их было семеро, и не все они были клиентами Поля-Луи, поэтому Эми надеялась, что он не собирался платить за всех из своего скромного жалованья. Если бы речь шла только о них с Полем-Луи, то платила бы она: так обычно делается, если дело касается инструктора и его клиента. Однако та уверенность, с которой он подозвал официанта, заставила ее забеспокоиться, что в порыве французского гостеприимства он слишком уж увлекся. Если повезет, то остальные мужчины вмешаются и вытащат свои кредитки, как на их месте сделали бы американцы.

Этого, однако, не произошло. Остальные стали подниматься с мест и застегиваться. Один только Руперт сказал: «Позвольте мне…» Но он не сделал никакого движения к своему карману. Казалось, все находятся под действием каких-то чар, включая Поля-Луи, который, как только официант положил перед ними большой счет, принял вид человека, который только что поставил все свои сбережения на лошадь в надежде, что она придет к финишу первой. Внутренняя борьба, как с самим с собой, так и с общепринятыми нормами, продолжавшаяся всего лишь доли секунды, но показавшаяся вечностью, прекратилась только тогда, когда Эми вынула свою кредитную карточку и положила ее на поднос. Этот поступок вызвал взрыв эмоций: «ах, ох, позвольте мне, давайте разделим на всех, спасибо…», как будто все вдруг очнулись от чар злой силы, которая их парализовала. Поузи натянула свой красный свитер и пошла в туалет. Эми боялась, что на этой ее кредитной карточке могло не оказаться денег, так как она расплачивалась за самолет, улетевший в Лондон, но все оказалось в порядке.

На самом деле Эми ничего не имела против того, чтобы заплатить за ланч. Лишь одно ее немного беспокоило: почему остальные с такой легкостью разрешили ей заплатить? Это могло означать лишь то, что все знали о том, что она могла себе это позволить. Дело не в том, что это был секрет. И все-таки тот факт, что они все о ней знали, вызывал у Эми смутное беспокойство, которому она не могла бы дать точное определение, и это было странно, ведь она рада была заплатить, на самом деле рада, для нее это ничего не стоило.

Официант принес ворох верхней одежды. Пока они находились внутри, погоду трудно было определить: за окном была лишь темнота. Но когда они вышли наружу, оказалось, что идет густой снег.

— УжЭ очЭнь поздно возвращаться на лыжах, — сказал по-английски Поль-Луи.

Наверное, он позволил им сидеть там так долго, потому что заранее знал, что они не смогут вернуться на лыжах. Возможно, он так и планировал, считая, что они слишком слабые, или полагая, что сделал сегодня уже достаточно.

— Вам лучше ехать на автобусе.

Маленький местный автобус объезжал окрестные деревушки, развозя лыжников и служащих отелей по своим местам. Эми вынуждена была признать, что чувствует некоторое облегчение. Как и остальные, она выпила слишком много можжевелового ликера и вина.

Появилась еще одна проблема: исчез Кип. Исчез и его сноуборд, что указывало на то, что он отправился один, а может быть, с американцами, и решил вернуться по той трассе, по которой они добирались сюда. Поль-Луи нахмурился, на его лице появилось озабоченное выражение, но он только в отчаянии покачал головой в знак неодобрения этих неуправляемых американцев. Казалось, он не знал, что делать. Всего лишь за два часа снегу прибавилось так много, как они не могли себе и представить. Стал подниматься холодный ветер, как и всегда по вечерам на этой неделе, и дорога уже обледенела.

Поль-Луи заявил, что Поузи не должна сама вести машину.

— У вас нет цепей, вы не можете ехать. Получите свою машину завтра.

— Нам надо ехать вечером в Лондон, — возразила Поузи.

Поль-Луи все еще раздумывал. Следует ли ему ехать искать Кипа или лучше остаться с остальными.

— Я приведу вашу машину обратно, мадемуазель, — решил наконец он. — Я не могу разрешить, чтобы вы сейчас вели машину. Моя вина, что позволил вам так задержаться в ресторане. В любом случае, вы сегодня не сможете уехать из Вальмери.

Поузи с благодарностью отдала ему ключи от машины, но про себя подумала, что если она захочет, то все равно уедет. Поль-Луи позвонил в лыжный патруль, чтобы предупредить о мальчике, который в одиночестве возвращался в Вальмери, и проводил остальных на автобусную остановку.

— Я поеду с Полем-Луи, — сказал Руперт, — на случай, если с машиной будут проблемы.

Глава 25

Маленький автобус, набитый лыжниками и служащими разных отелей, прибыл по расписанию, несмотря на погоду. Все загрузились в него с чувством довольства и облегчения, но, укладывая лыжи на полку, они немного расстраивались из-за того, что не смогли вернуться обратно так же, как приехали. Внутри оказалось много лыжников и горничных, одетых в форменные платья и удобные для этих мест сапоги и парки. Они весело болтали друг с другом на местном диалекте, который немного резал ухо. Двое мужчин встали и уступили свои места Поузи и Мари-Франс, а Эмиль, Робин и Эми остались стоять напротив водителя, их трясло и качало, они цеплялись за поручни, и их стало захватывать общее веселье, царившее в автобусе. Было ясно, что водитель несется без оглядки на поворотах, вероятно опасаясь, что усиливающийся буран может помешать всем им вовремя прибыть к месту назначения. Никакие сложные дорожные условия не могли умерить его пыл, их крутило и заносило в стороны, но с каждым таким случаем пассажиры смеялись все громче.

Несколько минут — и медленно, как во сне, вильнув из стороны в сторону всем корпусом, как собака, стряхивающая с себя воду, автобус вдруг начал соскальзывать в сторону от дороги, словно находился на бегущей дорожке эскалатора. Пассажиры попадали друг на друга, ударяясь обо все вокруг, — и вот они уже лежат в груде снега, за окнами автобуса синеющая темнота, и все произошло за один только странный момент, показавшийся вечностью. Сразу же поднялся крик. Водитель прокричал: «Ça va?» — Эми уже знала эту фразу, она переводилась как «вы в порядке?». «Ça va, ça va», — закричали в ответ на разные голоса, но дети стали плакать. Водитель встал с места и, пройдя мимо тех, кто барахтался около выхода, попытался открыть двери. Они поддались. Внутрь полетел снег.

Они съехали с дороги и оказались в канаве, уже заполненной мягким снегом, который спас их, но теперь не давал возможности выбраться. Автобус лежал в нескольких футах ниже дороги, но, чтобы ехать дальше, его надо было выкапывать и, вероятно, тащить на буксире. Относительное спокойствие, с которым пассажиры реагировали на происходящее, говорило о том, что такие истории повторялись довольно часто. По-видимому, первое, что надо было сделать, — это откопать спасательное средство для них самих, но пока что водитель, к неудовольствию и беспокойству Эми, снова завел двигатель, и тот заревел: вероятно, глушитель был забит снегом. Они тут что, не знают об отравлении угарным газом? Она не могла пуститься в объяснения и утешала себя тем, что ей никогда не доводилось слышать о целой группе пассажиров, задохнувшейся в Альпах от угарного газа. Может быть, она преувеличивает опасность?

«Restez-là, restez-là»[114], — успокаивал их водитель. Мужчины выбрались из окон, посоветовав детям и женщинам, одетым легко, оставаться в автобусе. Когда пришла их очередь, Эми последовала за Мари-Франс, но быстро вернулась, потому что почувствовала, что мешает мужчинам, которые принялись откидывать снег из-под колес. Среди них были также и Робин с Эмилем — они одни работали голыми руками. К радости Эми, двигатель заглох и водитель не стал возвращаться, чтобы снова его завести. Становилось все холоднее.

Эми с удовольствием подумала, анализируя ситуацию, что коллективное сотрудничество иногда принимает причудливые формы, включая те, что практикуются в Альпах. Откапывание продолжалось около сорока минут, после чего мужчины объявили, что дорога свободна от снега. Двигатель был заведен снова. Мужчины вернулись в автобус, голоса зашумели, засмеялись, в них слышалось удовольствие от работы, проделанной сообща, и от надлежащим образом выполненных мужских обязанностей. Французские горничные похвалили мужчин и, к изумлению Эми, взяв их замерзшие руки, засунули себе за пазуху, под куртки и даже под блузки, чтобы отогреть их там. Мужчины весело благодарили дам, к их веселью примешивались многочисленные похотливые смешки; женщины тоже смеялись в ответ, несмотря на прикосновения холодных рук к их груди. «Ici, pauvres hommes»[115], — приговаривали они, обхватывая своими руками мужские руки, спрятанные у них на груди.

К еще большему удивлению Эми, Робин Крамли, заразившись всеобщим ликованием, сделал шаг в ее сторону, чтобы спрятать руки под ее курткой. Возмущенная, она отпрыгнула в сторону, ускользнув от него. Почти в тот же момент она почувствовала сожаление и стыд, что повела себя так скованно и жеманно: это так контрастировало с настроением французов, и так по-американски было не попасть в унисон с этим странным эпизодом. На лице Крамли появилось выражение оскорбленной невинности, как бы говорившее о том, что она неправильно поняла его жест. Эми почувствовала, что ее лицо становится таким же красным, как его уши.

Стало ясно, что автобус не сможет двигаться сам, и водитель позвонил, чтобы вызвать помощь, а пассажиров направил к дороге, где их должны были подобрать спасатели, которые прибудут по тревоге. Почему раньше нельзя было этого предпринять, было неясно. Возможно, по какому-то местному кодексу чести женщины не могли покинуть мужчин, пока те трудились, расчищая снег. Пока они стояли на дороге в ожидании спасателей, Эми, держа в руках лыжи, притопывала ногами и беспокоилась сразу и о Кипе, и о том, как только что поступила с Робином Крамли. Порыв его был странным: казалось, что он хотел сымитировать, даже не отдавая себе в этом отчета, некое проявление страсти или какое-то ухаживание, наподобие того, что, по его мнению, практиковали остальные. Возможно, она отпрянула не из-за пуританства (типично американский порок?), а из чувства уязвленного тщеславия (общая тенденция?), оскорбленная тем, что кто-то, в таком возрасте и с таким характером, мог подумать, что он подходит для того, чтобы она могла позволить (и нуждалась в этом!) ему себя щупать. Даже если это было не щупанье, а просто отогревание рук и он проявил такую же стойкость, как и остальные мужчины, копавшие снег, и ему так же, как и им, надо было согреть руки. Теперь Эми смотрела на весь эпизод как на проявление собственного порока, нарушение своих принципов, отказ жить в духе всеобщего единения, который так весело проявляли все местные жители. Ну ничего, с личными пороками можно бороться; впредь она будет любезнее с Робертом.

Барон Отто с удовольствием откликнулся на призыв оказать добровольную помощь пассажирам застрявшего автобуса, в числе которых находились постояльцы отеля, и присоединиться к спасателям. Призыв был адресован тем, у кого имелись личные машины и цепи. Барон только что пережил сцену, которую ему устроила его хорошенькая жена Фенни. Она была американкой по паспорту, хоть происходила из немецкой военной семьи, и поэтому обладала американской прямолинейностью. Он всегда считал, что ее хроническое недовольство и ревность объясняются различием этих двух культур. Находясь под влиянием противоречивых чувств, одновременно и американских, и немецких, она всегда неверно истолковывала почти все, что он делал, а в этот раз, обнаружив список его парижских дел, который начинался с записи «Жеральдин Ш., 10.00», ошибочно приняла его за список назначенных свиданий. Если следовать этому толкованию, то тогда надо было признать, что у него бисексуальная ориентация, думал он с обидой, если внимательно прочитать весь перечень встреч («Антуан Персан, 14.00»). Но Фенни придерживалась мнения, что Париж — это вертеп, а все мужчины — бабники.

Эми с благодарностью отнеслась к тому, что барон Отто проявил о ней заботу, даже несмотря на то, что, кроме нее, он усадил в машину еще двух горничных, которые вскоре вышли около отеля, стоявшего недалеко от дороги. Барону потребовалось довольно много времени, чтобы привязать ее лыжи к багажнику своего «мерседеса» и устроить ее на переднем сиденье, рядом с водительским местом.

— Мисс Хокинз, вы, наверное, очень устали. Такое испытание…

— Да нет, ничего. На лыжах мы дошли только до Сен-Жан-де-Бельвиль. Потом у нас был долгий ланч.

— Происшествие было не очень тяжелым?

Ямочки у нее просто очаровательные, думал он.

О, барон Отто, я не настолько хрупкая, хотела она возразить. Он всегда думал о ней самое худшее. Может быть, он так думал обо всех американцах как о людях, которые игнорируют предупреждения, вызывают лавины, говорят только по-английски и быстро устают. Ей трудно было себе объяснить, почему ее волнует мнение этого немного тучного австрийца с бледными альпийскими глазами, как у эскимоса.

— Нет-нет, никто не пострадал, — ответила она.

— Если это возможно, — мы так близко сейчас находимся, — хотелось бы показать вам наше шале, настоящее горное шале, если вы ничего не имеете против небольшого отклонения от вашего пути?

Эми, находясь в авантюрном расположении духа, который сопровождал ее весь этот день, полный приключений, сразу отмела все размышления о том, что бы могло значить это предложение.

— Я с удовольствием взгляну на ваше шале, — ответила она.

Они проехали еще несколько минут, потом затормозили около снежной насыпи, рядом с дорожкой, едва заметной в сгущающихся сумерках.

— Нам придется пройти вверх до дома, подъездную дорогу пока не расчистили.

Эми надела свои лыжные ботинки и вышла из машины. Барон взял ее за руку, и она неуклюже зашагала рядом с ним по направлению к видневшемуся вдалеке свету каменного фонаря, освещавшего шале. Можно было заранее не сомневаться в архитектурной изысканности дома: покатая крыша, разукрашенные карнизы, к фонарям прикреплены корзины, в которых летом выращивают герани, классические детали усовершенствованы с помощью современного стекла, массивная дверь, которая открывалась одним из ключей, висевших на массивной связке. Что можно сказать по поводу размеров связки для ключей, которую носит с собой мужчина? Эми поняла, что все-таки устала: мысли ее поглупели.

— Должно быть, моя жена на уроке.

Такое развитие событий, когда жены случайно не оказывается дома, было классическим; это могло насторожить Эми, но не испугать. Она и не особенно надеялась увидеть жену.

— Ну, вот мы и дома, — сказал барон, дотрагиваясь до выключателей, и вспыхнувший свет дал возможность увидеть всю комнату. Диваны в деревенском стиле, полуэтаж с одной стороны помещения, яркие портьеры придавали комнате роскошный, хотя, может быть, и обычный для горных курортов вид: все было так же, как в каком-нибудь кондоминиуме в Аспене или Вейле. Древняя маслобойка была переделана в лампу, а сани — в кофейный столик. Оленьи рога. Была ли это американизация Альп, или американцы позаимствовали этот оригинальный декор, казавшийся кичем? Она уже начала понимать, что не ей судить об этом.

— Конечно, вы даже не представляете, какой отсюда открывается вид в это время суток, — сказал он, касаясь другой кнопки и открывая портьеры, закрывавшие массивные окна. — Эти окна одни из самых больших, но даже и самые маленькие имеют такие же удобства. Садитесь же, садитесь!

— Я, кажется, немного вымокла, — произнесла она, но все-таки села на предложенное место.

— Выпьете чего-нибудь? Мы можем выпить аперитив здесь. Думаю, вам хочется увидеть кухню и все такое.

Эми мало интересовала кухня, но она помнила, что кухни — часть ее программы, и было бы неплохо начать вырабатывать интерес к тому, что придется готовить, скажем, к омарам, или к тому, что запекают в сухарях.

— Да, конечно! — сказала она, снова вставая.

Барон повел ее через дверь, которая находилась в отдаленной части комнаты, под полуэтажом.

— Что будете пить?

— У вас не найдется геннепи? — спросила она, вспомнив название приятного можжевелового ликера местного изготовления, которым их угощали в Сен-Жан-де-Бельвиль. Она сразу поняла по выражению лица барона, что ликера в его баре нет, или, быть может, в это время дня его не принято пить? Чем больше знаешь, тем больше возможности сделать неправильные выводы о поведении людей. И все же, наверное, это не такой уж серьезный промах — попросить не тот ликер.

— Кампари или, может быть, мартини? Джин?

— Джин, пожалуйста, — она выбрала то, что было ей наиболее знакомо.

— Все здешние кухни оборудованы холодильниками американского производства, фирмы «Амана», газовыми плитами фирмы «Мьель» и немецкими посудомоечными машинами — все устанавливается заранее.

Эми уже составляла провокационный вопрос по поводу газовых плит, который она хотела задать, как оба они услышали, что кто-то входит в кухню. Эми и барон повернулись. Перед ними стояла женщина в брючках и свитере с высоким воротом — примерно ровесница барона, миловидная, если бы не ее сердитый вид.

— Боже мой, Отто, разве все это не очевидно? Вижу, мне не следовало открывать рот: ты стал водить их домой! — Американский акцент с едва заметной интонацией, какая бывает у американцев, долго живущих в Европе, как у княгини Маулески, например.

— Да, не следовало, — мрачно подтвердил Отто. — Однако не думаю, что нам стоит продолжать этот разговор в присутствии мисс Хокинз.

— Мисс Хокинз. Где ты нашел мисс Хокинз? — как будто Эми здесь не было. — Неважно, я определенно не хочу этого знать.

— Мисс Хокинз, это моя жена Фенни.

— Урок отменили, а ты на это не рассчитывал, — продолжала Фенни.

— Я привез сюда мисс Хокинз, чтобы она могла познакомиться с тобой. Она твоя соотечественница, из…

— Ты думал, меня не будет дома до восьми?

— …Фенни, сегодня для всех был тяжелый день: автобусы ломаются, людей высаживают, повсюду аварии. Мисс Хокинз попала в аварию на автобусе «Сен-Круа».

— К счастью, сдается мне, она легко отделалась.

— Вероятно, мне лучше вернуться, — не выдержала Эми. — Спасибо, что показали мне кухню.

Тогда рассерженная Фенни повернулась к ней с вымученной улыбкой. Барон, который казался несчастным, сказал, что они должны допить свои бокалы.

— Фенни, что ты будешь? — обратился он к жене.

Эми представила себе барона в Пало-Альто или, лучше, в Вудсайде, где было больше лошадей, в сапогах и брюках для верховой езды — они бы пошли ему, он выглядел бы величественным, сильным человеком. Летом в Вудсайде, зимой здесь, в шале, много прогулок на лыжах и компания европейцев. Эта фантазия была более интересной, чем любая другая, в которой присутствовал ответственный Поль-Луи. Как жаль, что есть еще и жена. Глаза Эми встретились с глазами барона. Пока он читал ее мысли, она читала его — смущение и желание, — и она знала, что в ее силах немного его приободрить. Фенни напряженно уселась на стул и взяла джин со льдом. Она, казалось, тоже все понимала и, пока они пили, все время продолжала язвить.

Смущенный своим взрывом во время ланча, Кип покинул остальных и сел в кабинку подъемника, который все еще с бодрой уверенностью отправлял свои маленькие капсулы наверх, навстречу пурге. Однако на вершине он решил, что видимость слишком плохая, и спустился вниз по трассе, которую лучше всего было видно, в направлении Мерибель. Оттуда до Мутье часто ходили маршрутные такси и автобусы, собиравшие лыжников, которые спускались со склонов, и Кип сел в один из них, который шел прямо до Мутье. Он приехал в больницу как раз в разгар переполоха, сопровождавшего пробуждение Керри. Весь день он думал о Керри, и теперь понял, что это было неспроста, потому что в ее состоянии, должно быть, произошли изменения. Сначала он испугался, что это изменения к худшему, и пошел к ее кровати на ватных ногах. Но лица врачей и медсестер его подбодрили.

— Она приходит в себя?

— Да, именно так!

— С ней теперь все хорошо?

— Она держится молодцом! — согласилась одна из медсестер.

К своему большому стыду, Кип разрыдался. Он никак не мог справиться с этими детскими слезами, он вел себя, как Гарри! Он стоял у кровати Керри и плакал и смеялся одновременно.

— Ну вот, Керри. Эй, Керри, привет! — бормотал он, плача и смеясь.

Там была Виктуар, и она ему улыбалась.

— Кто-то хранит ее: «elle avait une protectrice», — сказала медсестра, обнимая Кипа.

— Я тоже так думаю, — сказала прекрасная Виктуар.

— Когда она сможет говорить? Когда мне можно будет с ней поговорить? — Кип вытер глаза и восстановил дыхание.

— Ты можешь поговорить с ней прямо сейчас. Только ответить она не может.

— Но она понимает?

— Да, они говорят, что да, — заверила его Виктуар. Ей было приятно видеть счастье мальчика. — Чтобы она могла отвечать, прежде надо вынуть трубки. Еще день или два.

Кип неожиданно почувствовал, что очень устал, и приткнулся на один из стульев, засунув под него ноги в лыжных ботинках, на которых таял снег. Он должен поговорить с Керри, даже если она не сможет ему отвечать, он должен сказать ей, что с Гарри все в порядке. И он начал монолог, такой привычный — он говорил то же, что говорил всю эту неделю: Гарри в порядке, все хорошо.

— Бедная женщина, — шептались медсестры. — Она даже не знает, что ее мужа увезли в Англию.

— Сколько должно пройти времени, прежде чем она сможет сидеть и говорить? — спросила Виктуар сестру Бенедикт. — Интересно наблюдать, как человек возвращается к жизни, и музыка может вызывать этот эффект: мы знаем это из истории Орфея, и Аполлона aussi[116], и о его связи с Эскулапом. — Виктуар взяла стул и села рядом с Керри.

Керри попыталась чуть-чуть повернуть голову, чтобы смотреть на Виктуар. Она словно бы хотела видеть окружающих и слышать их слова: все это привязывало ее к реальности и не давало уходить отсюда, где бы она ни была.

— Она может и не вспомнить: люди часто не помнят, что с ними случилось, только то, что было до несчастного случая, то, что к нему привело, а иногда память возвращается к событиям, которые произошли гораздо раньше. Все зависит от того, насколько серьезным был удар, — сказала медсестра.

Глава 26

Робин Крамли с облегчением вернулся в отель. В этот день его недоверие к снегу только возросло. Чувства его были в беспорядке. Оказаться очарованным красивой, молодой и богатой американкой! Как жаль, что все это случилось так поздно для него. Такие чувства люди обычно испытывают до двадцати лет. Ему так не повезло! Как он сожалел теперь о своей лишенной всякой сексуальности, чопорной, даже самовлюбленной, одинокой жизни, следствием которой был недостаток опыта: ничего такого с ним не случалось, даже в плане секса, только время от времени небольшие подарки судьбы… И еще хуже, что безрассудная страсть захватила его во Франции, эта страна не знает его поэзию и вообще игнорирует великую литературу его нации — люди, довольные тем, что слышат Шекспира в переводе: как Марк Антоний говорит Юлию Цезарю: «Bonjour, monsier» вместо «Аве, Цезарь» и другие подобные нелепицы. Народ, приписывающий существование своего Почетного Легиона перу английских романистов, народ, для которого Барбара Картленд была так же хороша, как Элизабет Боуэн, или для которого Джерри Льюис так же хорош, как Оливье.

А эта американка, Эми, проявила такой живой ум, ей, несомненно, было бы полезно более внимательно познакомиться с литературой. Она вопиюще невежественна. Молодая англичанка, Поузи, знала о литературе гораздо больше — вот и судите сами об американском образовании. В тишине своего номера в отеле он записал по памяти, поколебавшись в одной-двух строчках, два из своих стихотворений с намерением позже в баре подарить их Эми. Сегодня вечером она их прочитает, а завтра они заведут разговор о литературе, и он объяснит ей некоторые принципы поэтики, традиции терцины[117] — он не был уверен в том, что в американском образовании предусматривается внимательное изучение поэзии, — а некоторые мысли могут естественным образом подвести их к эротике или, во всяком случае, к чему-нибудь романтическому. Потом ему пришло на ум попросить в администрации, чтобы сделали еще одну копию его рукописи: он подарит ее французскому интеллектуалу Эмилю, который, по-видимому, интересуется поэзией. Возможно, автограф автора будет для него ценным подарком.

Робин подошел к окну, чтобы закрыть жалюзи: сквозь деревянные оконные рамы и ледяное стекло в комнату вползал холод. Снаружи мерцали огоньки деревни, и падающий снег казался розовым в свете неоновой вывески катка. Он увидел Эми, о которой только что думал, — она еще только возвращалась домой. Он смотрел, как она выбирается из машины, за рулем которой сидел тот самый немецкий агент по недвижимости, — наверное, это он подобрал ее на месте аварии автобуса. Мужчина снимал лыжи с багажника своей машины, Эми, наблюдая за ним, пританцовывала на месте от холода. Они смеялись. Потом — Робин не поверил своим глазам — немец прислонил лыжи к крылу машины и начал ее целовать. С головы Эми упала шапочка. Она подняла ее и снова повернулась к нему. Они возобновили прерванный поцелуй. Быстро, с сильно бьющимся сердцем, Робин опустил жалюзи и посмотрел на часы. Она только возвращается, спустя полтора часа после того, как вернулся он сам, а за это время могло произойти все что угодно.

Когда Руперт вернулся к себе в номер, на его телефоне мигал красный огонек. Новости из Лондона или что-нибудь о местонахождении Кипа. Руперт успокаивал себя тем, что лыжный патруль предупрежден о мальчике. Намеренно не торопясь, он выбрался из мокрого лыжного костюма и только после этого позвонил оператору. Ответил Кристиан Жафф.

— Для вас ипе message[118], — сказал он. — Вы должны позвонить господину Осуорси в Лондон по этому номеру. — Нервничая, Руперт записал номер и попросил Жаффа его соединить.

— Ох, Руперт, — немедленно откликнулся Осуорси, — боюсь, у меня плохие новости.

— Он не справился, — сказал Руперт.

— Мне так жаль. Он добрался до Лондона, это важно, — продолжал Осуорси, — но умер вскоре после приезда в Бромптон. У него на мозгу — это так ужасно — образовалась опухоль, а от этого, по-видимому, нет лекарств. Все кончено.

— Понимаю, — сказал Руперт. Он был потрясен, даже несмотря на то, что за эти последние дни успел подготовиться к этому более чем вероятному исходу. — Я расскажу Поузи. Вы поговорите с мамой?

— Я с ней уже разговаривал. Спросил, что она хочет делать.

— Едва ли ей это решать, не так ли?

— Нынешняя миссис Венн не в состоянии принимать решения. Полагаю, теперь решать должны вы, дети, ведь ваша мать сказала, что у нее нет особых пожеланий.

— Да, что ж, позвольте мне заняться этим, господин Осуорси. Где он сейчас?

— В морге Бромптонской больницы, его надо перевезти в покойницкую.

— Здесь сейчас пурга, мы не сможем выехать в Лондон сегодня вечером. Мы надеемся уехать завтра утром и прибыть в Лондон к вечеру, — сказал Руперт.

Он чувствовал, как часть его души плачет, в то время как другая часть испытывает облегчение оттого, что не надо отправляться в ночь, в снежную тьму — теперь это уже неважно.

— Сообщите этому французу, у вас ведь есть номер его телефона? — предложил Осуорси.

— Месье Деламер. Да, есть.

— Я позже перезвоню вам, Руперт. Надо решить кое-какие вопросы. А теперь, я знаю, вы хотите побыть в одиночестве, — сказал Осуорси и повесил трубку.

Некоторое время Руперт сидел в кресле в своем номере, затем поднялся и пошел искать Поузи. В холле он прошел мимо Эмиля Аббу — в конце концов, тот оказался нормальным парнем и так же доблестно копал снег, как и все, и в то же время остроумно говорил об этом. Руперт подумал, не рассказать ли Аббу об отце, чтобы он смог предупредить свою жену, но ему показалось, что, если Виктуар первая узнает о случившемся, это будет как-то несправедливо по отношению к Поузи.

Поузи была у себя в номере — глаза на мокром месте, по лицу размазана тушь, как будто она уже все знала. Может быть, ей позвонил Осуорси? Странно, но оказалось, что она еще не знала ничего.

— Ну что такое? — зло закричала она, обнаружив в дверях Руперта.

— Ты уже слышала?

— Нет, что?

— Отец умер.

Лицо Поузи прояснилось, на нем проступил скептицизм:

— Как он мог умереть, привязанный ко всем этим машинам? Что ты говоришь?

— Звонил Осуорси. Сказал, что у него образовалась опухоль на мозге. Можно мне войти?

— О, нет! Да, извини. Боже мой! — По щекам Поузи снова заструились слезы. О чем она плакала, если не об отце? — Боже мой, я этого не ожидала. А ты? После всего этого! Я хочу сказать, прошла всего неделя, но она показалась… Я думала, он справится. — Поузи прижала кулачки к глазам. — Ты так не думал?

— Не знаю. Мне кажется, я не удивлен. Думаю, чем дольше все это продолжалось, тем меньше у меня оставалось надежды, что он выживет.

— Мама знает?

— Да, но я с ней не говорил.

— Ах, да что тут можно сказать? Черт возьми! Бедный папа.

— Знаю, — ответил Руперт.

Некоторое время они посидели, время от времени вздыхая и обмениваясь случайными словами. Они ждали, пока горе не проявит всю свою силу и не заявит о себе, как это и должно было случиться.

— Поедем утром. Сегодня вечером мы маме не нужны?

— Я с ней не говорил.

— Ах да.

— Думаю, надо сказать Виктуар.

— Не знаю, смогу ли выдержать обед вместе с ними, — произнесла Поузи. — Если не смогу, я закажу что-нибудь в номер.

— Никуда не выходи, — твердо сказал Руперт.

Поузи плакала потому, что Эмиль неожиданно обнял ее, и это разбудило в ней все чувства, которые она старательно держала на расстоянии весь день. Когда они возвратились в отель, все вымокшие и пахнущие шерстью из-за автобусной аварии, Эмиль вместе с ней спустился в холл, вошел к ней в спальню и пылко ее поцеловал. Поцеловал, посмотрел в глаза долгим, сожалеющим взглядом и накрыл ее груди ладонями, словно запечатлевая их в памяти. Она оттолкнула его руки и начала плакать. Его реакция на это была чисто джентльменской: в чем дело? Чем он может помочь?

— Просто мне не хочется уезжать, — извинилась она, взяв себя в руки. Она не хотела вызвать у него отвращение своими слезами. — Лучше, чтобы ничего хорошего совсем не происходило: этот отель, наши короткие встречи — теперь все кажется намного хуже, чем было до этого, даже если не говорить о бедном папе. То, что происходит с папой, просто символизирует все мои разочарования в жизни. — Она понимала, что ее слова звучат эгоистично и мелодраматично, но она не могла удержаться и не произнести их.

— Сколько вам лет, Поузи? — спросил Эмиль. — Двадцать один? Двадцать два?

— Двадцать два, — призналась она. — Но я себя ощущаю старше, и у меня есть дар предвидения, и я предвижу, что у меня никогда не будет того, чего мне хочется. Ну разве тогда стоит жить? — Горечь вопроса вдруг поразила ее в самое сердце, и она опять зарыдала.

— Откуда нам знать, чего мы хотим? Помните старое предупреждение, — кажется, то был англичанин, Оскар Уайльд? Он сказал, что в жизни существуют лишь две трагедии: не получить того, что ты хочешь, и получить это, причем второе хуже первого.

— Мне многого не нужно, я просто хочу иметь интересное дело — не больше, чем любой другой человек. И еще любовь.

— Любовь и интерес — это, вероятно, намного больше того, что есть у любого из нас. — Теперь ей показалось, что Эмиля значительно меньше интересует ее состояние, чем этот философский вопрос, каким бы избитым он ни был. — Конечно же, я люблю вас, Поузи. Все должны любить, заниматься любовью, занятия любовью должны что-то значить.

Поузи ощутила трудности перевода: слово «любовь» в переводе на французский язык казалось гораздо более легковесным, несло в себе совершенно другой смысл: «J’aime Coca-Cola»[119], «J’aime та VW!»[120].

— Я понимаю, мы недостаточно хорошо знаем друг друга, чтобы любить. Знаю, я не могу сказать, что хочу вас, и не испугать вас.

Она вздохнула, сожалея об отпугивающем воздействии своих тяжеловесных английских слов. И в самом деле, в выражении лица Эмиля она заметила след тревоги, когда он снова ее поцеловал и вышел, сказав, что они увидятся за обедом. Никак не ответив на ее маленькое признание.

Барон Отто прошел в номер Эми, пройдя на виду у всех через холл и дальше к лифту. Возможно, раз его так хорошо знали в отеле, никто не обратил внимания на его маневры; а может быть, он надеялся, что Фенни обо всем узнает. Он взял у Эми ключ, открыл дверь и вошел вместе с ней.

Эми, прошедшая на лыжах сорок километров, вспотела в своем лыжном костюме и чувствовала, что до самых пор пропахла табачным дымом, который цеплялся даже к некурящим, стоило только посидеть во французском ресторане или баре. Она сказала, что ей надо принять душ.

— Нет-нет, — запротестовал барон. — Ne te lave pas[121].

— Что?

— Так Наполеон написал Жозефине. Это самая известная его фраза. — Барон подошел, чтобы ее обнять.

— Думаю, вам надо мне объяснить, — попросила Эми.

— Наполеон написал это жене, когда находился в походе и собирался возвращаться домой, чтобы она не мылась. Должно быть, ему нравилось… нравилось…

— О! — поняла Эми, представив себе то, что обычно показывали в фильмах Анны Маньяни: потные итальянские женщины идут в амбары со своими работниками, — в Пало-Альто такая приземленность была не в цене, как наверняка и в Германии, подумалось ей, ведь культура этой страны не латинская.

Сам барон чудесно пах каким-то одеколоном, у него оказалось крупное розовое тело, и в кустике золотистых волос возвышался полный энтузиазма член. Эта картина пробудила собственный энтузиазм Эми. Тревожность и странность ситуации можно превратить в радость от уже виденного ранее, просто сняв одежду. Происходящее заставило ее почувствовать, что она тоскует по дому, или что-то в этом роде, и что все это больше, чем просто любезность по отношению к барону.

Он показал себя как мужчина, совершенно охваченный страстью, — то ли его возбуждала нагота и формы Эми, то ли решимость отомстить жене, Эми не была уверена. Возможно, и то и другое. Как ее все-таки утешает и обнадеживает то, что в конце концов она начала кое-что понимать о природе человека вообще. Эми расплела косу и позволила волосам свободно упасть на плечи.

Если в этом акте с бароном и было что-то разочаровавшее ее, так только то, что в нем не было ничего такого особенно баронского или австрийского. Все этапы были знакомы: раздеться, поцеловаться, прелюдия, вопросы о контрацепции, сам акт, оргазм (сначала у нее, потом у него, как будто они практиковались целую вечность) — все довольно быстро, но вполне удовлетворительно. Она даже почувствовала какое-то дополнительное возбуждение из-за того, что оказалась под таким большим, даже можно сказать, тяжелым мужчиной, в этом было что-то солидное и миттель-европейское[122]. Он бы лучше смотрелся в черном кожаном плаще или рубахе с манжетами, которую в порнофильме носил аристократ. Эта мысль заставила ее кончить раньше, чем обычно. Ей стало приятно, что не нужно извиняться за свои сексуальные фантазии или раскрывать их перед другим.

Потом они приняли душ и выпили шампанского из мини-бара. Было уже почти девять вечера. День выдался долгим.

— Можно заказать еду в номер, — сказала Эми. — Но вас, наверное, ждут дома?

— Nein. Нет-нет. Меню для обслуживания в номерах очень ограниченно, и, кроме того, сегодня на обед особый карп с Женевского озера. Я останусь на обед и буду за вами ухаживать, как будто я здесь живу. Никто не увидит в этом ничего странного.

Эми, к своему удивлению, почувствовала разочарование: ей хотелось просто съесть сандвич у себя в номере, но она храбро причесалась и приготовилась идти вниз на обед. Барон смотрел на нее, восхищаясь ее туалетом.

Виктуар весь день провела в больнице, но к обеду вернулась в отель. Утром они с Эмилем договорились, что пообедают вместе со своими новыми родственниками. Встречу назначили на 8.30. У Виктуар было приподнятое настроение, и она не шла, а летела, как фея, несмотря на то что весь день провела в мрачной обстановке, рядом с угнетающе действующими медицинскими трубками и сыворотками. Обычно предрасположенная чувствовать себя счастливой, сегодня она еще больше оживилась из-за того, что Керри вернулась к жизни, и несмотря на печальную ситуацию с ее новым отцом. В своем номере, разговаривая с Эмилем через дверь ванной (он принимал душ), Виктуар красочно описала чудесное пробуждение Керри, радость Кипа и перспективы ее скорого выздоровления.

— Несомненно, не такое уж чудесное, ведь уже давным-давно ожидали, что она придет в себя, — тон у Эмиля, как всегда, был критическим: он не любил ее преувеличений.

— Хотя ей будет грустно узнать, что ее мужа увезли в Лондон. Завтра она с нами поговорит. Сейчас она еще не может говорить, у нее в горле трубки.

И после этого сразу окунуться в печаль: в гостиной перед обедом они узнали от Руперта и Поузи грустные новости из Лондона об их отце.

— У нас плохие новости, Виктуар.

Конечно, все было ясно по их лицам.

— О, нет!

— «Не справился» — так сформулировал это господин Осуорси, — сказал им Руперт. Это было уже не преувеличение, а совсем наоборот. Не справился. Это звучало так, словно Венн допустил какое-то моральное падение.

Первым порывом Виктуар было пойти разыскать маленького Гарри: теперь он, как и она сама, никогда не узнает своего отца. Но Гарри уже должен быть в постели. Все четверо сидели в углу бара в ожидании обеда и пили виски. У них были несколько противоположные побуждения: Поузи и Руперт не хотели говорить об отце, погруженные в свою печаль и сожаления, а Виктуар хотела узнать о нем как можно больше. Эмиля же немного раздражала эта тема, хотя он в этом и не признавался, и он совсем не удивился, услышав о смерти Венна.

— За всю жизнь он так и не сказал мне ни слова, — вздохнула Виктуар, пораженная этой мыслью. — Да он и не видел меня.

Благословение Божие, что она все-таки приехала в Вальмери, в соответствии с каким-то грандиозным замыслом — в этом она не сомневалась. Возможно, замысел был в том, чтобы свести ее с новыми родственниками, сводными братом и сестрой, которые могли поделиться с ней своими воспоминаниями; она внимательно слушала.

— Когда мы были маленькими, с отцом все было хорошо, — говорила Поузи, — но он очень был поглощен собой. У него были свои игрушки, он хотел иметь их все и постоянно хотел с ними играть. Все время яхты, лошади, новые машины, а у Пам был только ее «Моррис Майнор» и мы, запихнутые на заднее сиденье машины. Эта машина у нее прожила пятнадцать лет.

— В его офисе работало слишком много молоденьких женщин, большая текучка, — сказал Руперт.

— Мы не должны говорить о нем плохо, — прервала его Поузи. — Но это трудно.

— Он никогда не жадничал, даже по отношению к Пам после развода, если что-нибудь возникало.

— Мне говорили, что он был гением издательского дела. Так говорила моя мама, она следила за его работой в этой области, — сказала Виктуар.

— Он интересовался кулинарией и прекрасно готовил, — вставила Поузи. — И еще он был удивительным едоком и все знал о винах.

— Я даже не знал, что он умел кататься на лыжах, — заметил Руперт. — Мы никогда не выезжали семьей, чтобы покататься в отпуске на лыжах. Наверное, это связано с Керри. Ее брат — прекрасный лыжник.

— И кто ей скажет? Бедная женщина, — расстроилась Виктуар. — Знаете, она сегодня очнулась. — Наконец хоть какая-то хорошая новость!

— Наверно, в больнице не знают об отце, если только господин Осуорси им не позвонил. Но зачем ему звонить?

— Пусть она немного окрепнет, — посоветовал Руперт. — Врачи должны решить, что ей сказать.

Все с этим согласились. Руперт и Поузи заедут попрощаться с Керри и расскажут доктору о смерти отца — завтра, когда отправятся в Англию, хотя, возможно, господин Осуорси к тому времени уже позвонит доктору Ламму.

— О, нет: завтра в Лондон, ужасный господин Осуорси, ужасные последствия, похороны — все, все ужасно! — вскричала Поузи, уже не заботясь о том, что может показаться Эмилю всем недовольной, в общем, плохой, — и что ей за дело, раз они никогда больше не увидятся.

Она знала, что ей не следует думать об Эмиле, когда надо думать об отце. Но не смотреть на него она не могла, и один раз она заметила, что он тоже смотрит на нее. Он сидел рядом с Виктуар с особым отсутствующим выражением лица, как у человека, очень любящего свою жену.

Поузи могла себе представить, каково это — быть замужем за Эмилем: масса проблем, от неверности до дорогостоящих хобби. Может, он напоминает этим отца? Но разве в этом дело? Ведь вместо того, чтобы быть агентом по изучению кредитоспособности для сети магазинов дамского белья, она была бы женой французского интеллектуала и жила бы в Париже. Чтобы занимать это завидное место, ей бы пришлось со многим примириться, но поскольку роль жены Эмиля уже выполняла Виктуар (ее собственная сестра!), казалось, что все пути для ее воображения отрезаны непреодолимой реальностью. Даже ее изобретательный ум не мог справиться с этим препятствием. Поузи понимала, что жалость к себе — низкое чувство, особенно неподобающее в связи со смертью отца, но оно все равно ее поглотило.

И как же ее личные страдания отягощались угрызениями совести: она поехала на ланч вместе с остальными, вместо того чтобы остаться в больнице и проводить отца в Лондон — по крайней мере, она бы посмотрела на его лицо еще раз. А вместо этого другие люди его погрузили на борт самолета, как какой-то багаж, с глаз долой — из сердца вон. Да, это правда, что она смотрела в его серое отсутствующее лицо целыми днями, но это не компенсировало ее невнимание к нему в последний, решающий момент, в момент его отъезда. Им не надо было его туда отправлять; возможно, именно перелет вызвал опухоль. Они с Рупертом должны были противостоять господину Осуорси и его приспешнице, этой назойливой Эми. Как легко они восприняли на веру, что Бромптон может дать им надежду. Французский доктор все время был прав… Им не следовало принимать это американское предложение о помощи.

Ее эмоции накалились. Как нелогична любовь рядом со смертью! Папа умер! Понимал ли он, что умирает, пришел ли в сознание в последний момент, знал ли он все это время, что происходит? Если так, то, может быть, его успокаивало, что Поузи сидела у его кровати. Она уцепилась за надежду, что каким-то образом он знал о ее преданности.

Глава 27

Находя друг в друге утешение, Поузи с Рупертом еще немного посидели за десертом. Эмиль извинился и ушел, сказав, что не хочет их беспокоить в таком горе. Виктуар осталась со своими новыми родственниками, исполненная такта, не претендовавшая на то, что знала отца, но опечаленная в разумной степени.

— По крайней мере, он позволил нам познакомиться. Я уверена, отец хотел бы этого. Без сомнения, он был человеком, который хотел бы умереть именно так: в движении, очень мужественно. Ему бы не хотелось долго оставаться в коме; похоже, мозг его был поврежден — доктор сказал, что они не исключали возможности повреждения мозга. — Виктуар думала, как еще можно их утешить.

Руперт катался на лыжах, и поэтому устал, но он остался — отчасти из-за предупредительности по отношению к Поузи, а отчасти из-за того, что не хотел оставаться один. Вполне понятно, что горе Поузи было сильнее, чем горе его самого: оно было пропорционально ее злости на отца, которая оказалась и яростнее, и болезненнее, чем его. Его личное горе было более мягким, личным, его трудно было объяснить даже самому себе. Он ощущал утрату, сожаление о нескольких последних годах, когда они с отцом не были близки. Они, по крайней мере, не отдалились друг от друга настолько, насколько это сделала более импульсивная Поузи, особенно после одной сцены.

Но печаль Поузи, казалось, теперь приобрела вселенский характер. Она, видимо, оплакивала все несовершенство мира, какой-то космический дисбаланс, оказывающий влияние лично на нее.

Был еще один вопрос, вызывавший беспокойство. Они все о нем знали, но никто не хотел поднимать эту ужасную тему — завещание или говорить о том, что теперь, когда отец умер в Лондоне, его состояние, каким бы оно ни оказалось, согласно его завещанию, перейдет к Керри и Гарри, вместо того чтобы отойти им, согласно представлению Наполеона об общественном порядке.

Они заметили, как в столовую, позже, чем обычно, вошла Эми в сопровождении тучного розовощекого мужчины. Пришедшие пообедать казались беззаботными, даже счастливыми, чуждыми их боли.

Сам по себе, решили они, обед в поздний час не привлечет особого внимания. В последнее время Эми стала обедать в девять или даже в девять тридцать, отчасти из-за того, что в это время Гарри уже укладывали, но в основном потому, что американцы, приходившие на свои рабочие места в девять-десять утра в Калифорнии, обычно звонили ей в Альпы в семь вечера. Поэтому иногда до альпийских девяти вечера она говорила по телефону, обсуждая дела своей бывшей компании, которая оставила после себя больше хвостов, чем можно было себе представить, отдавала распоряжения по поводу управления своими личными финансами, беседовала с родителями, прощупывала почву с риелтором, который должен был, предположительно, заниматься продажей ее квартиры, или слушала местные новости.

Когда Эми и барон вошли, почти половина обедавших уже разошлась. Эми не видела Кипа, который по-прежнему ее беспокоил. Может, он приходил на обед раньше? Еще одна странность: Руперт и Поузи, такие дружелюбные в течение всего дня и за ланчем, теперь казались угрюмыми и мрачными и едва кивнули, когда они с бароном вошли.

Хотя Эми и заметила, что на мужчин секс обычно производит обратный эффект, барона он привел в приподнятое настроение; он подал ей улитку на своей вилке с таким налетом интимности, что от смущения и мысли, что все могли это видеть, на ее щеках выступил румянец. Эми уже начала чувствовать, что допустила ужасную ошибку.

Руперт только что вернулся в свой номер после обеда, ужасаясь одиночеству и мыслям об отце, которые уже начинали его одолевать, поэтому он с готовностью вскочил на ноги, услышав стук в дверь. Это оказался Кип, живой и невредимый. Было огромным облегчением увидеть мальчика, хоть Виктуар и говорила, что видела его в больнице.

— Надеюсь, еще не слишком поздно, — сказал Кип. — Я просто хотел вам сказать, что моя сестра сегодня пришла в себя. Я доехал после ланча до больницы, и там все были в волнении. Она открывала глаза, пожимала мне руку и все такое.

— Виктуар рассказала нам, — ответил Руперт. — Конечно, это замечательная новость. А господин Осуорси в курсе?

— Я не знаю.

— Она все понимает?

— Думаю, да. Казалось, все так счастливы, но говорить она пока не может, у нее в горле трубка.

— Вы слышали, что мой отец умер на пути в Лондон?

Кип замер.

— Никто этого не говорил, — сказал он. — В больнице никто не знает.

— Наверное им никто не сообщил, — предположил Руперт.

— Жуть, — сказал Кип, думая о том, как не повезло старине Адриану, а он был отличным. Бедная Керри! Кому-то придется сообщить ей. Как ужасно для нее очнутся для того, чтобы услышать такую новость!

— Завтра я позвоню господину Осуорси и передам ему хорошие новости о вашей сестре.

— Вы нормально доехали назад? Я искал Эми, но ее не было в номере.

— Нам пришлось возвращаться в автобусе, — признался Руперт.

— А Эми знает об Адриане?

— Думаю, нет.

— Может быть, она уже вернулась. Я расскажу ей.

Кип очень надеялся, что Эми не выгонит его. Но весь этот ланч его просто достал: все игнорировали Эми или были с ней грубы, а потом позволили ей за все заплатить, и Поль-Луи, который был хорошим лыжником, но не очень хорошим сопровождающим, насколько Кип мог видеть, и никто почти и не вспоминал о Керри или Адриане.

Эми пожелала Отто спокойной ночи и проводила его. Выражение его лица менялось в мрачную сторону и приобретало черты, как у человека, который намерен придумать невинное объяснение своего позднего возвращения, которое удовлетворило бы его жену. Со своей стороны, Эми старалась распрощаться с ним без осложнений, что означало бы, что она не будет претендовать на его внимание в дальнейшем — дружеское и спокойное прощание, как во французских фильмах. Поскольку в холле они были у всех на виду, они пожали друг другу руки. Добравшись до своего номера, Эми упала в кресло. Откровенно говоря, она устала, что было на нее не похоже, но за это она себя могла простить: ведь она несколько часов каталась на лыжах, потом побывала в автобусной аварии, была свидетельницей семейной ссоры, занималась любовью с бароном и съела сытный обед. Завтра она подумает, могут ли все эти поступки, в основном легкомысленные, составить Жизнь, ведь она всегда считала, что люди должны все делать для себя сами: стелить постель и спать в ней, находить способы быть полезными окружающим и участвовать в событиях, строить значимое и удовлетворяющее их существование из того подручного материала, который им дает судьба. Ее скатерти, впечатляющая куча столового белья, сложенная на полке, тоже приглашали к размышлению.

Но сегодня она хорошенько выспится. Только когда она доползла до кровати — пока она обедала, кровать перестелили и на подушке лежали шоколадные конфетки, — она заметила, что на телефоне настойчиво мигает красная лампочка. Учитывая время суток, это скорее всего звонок из Калифорнии. Мгновенно она вообразила, что это звонила Сигрид, чтобы сообщить, что все рынки рухнули и у Эми больше нет денег — вроде кары за то, что ей так понравился проведенный день. Но, оказывается, звонил господин Осуорси, чтобы сказать, что сегодняшняя героическая операция по спасению господина Венна не имела успеха и что он безвозвратно мертв.

Эми не пустилась в бессмысленное самобичевание, но она на самом деле сожалела о той роли, которую сыграла в этом деле, и даже начала себя спрашивать, не было ли ей это наказанием за ту праздную, полную удовольствий жизнь, которую она здесь ведет, или за то, что вмешалась в дела Веннов. Ей придется научиться обуздывать свою склонность к постоянному ощущению вины за удовольствие и праздность. Ну конечно же, смерть господина Венна не может быть ее наказанием! Она действовала из доверчивости и добросердечия, желая помочь Кипу и его сестре. Как это печально для них, а также для английских брата с сестрой и для французской дочери Венна, которая замужем за этим отвратительным Эмилем. Завтра она выразит им соболезнования.

— Полагаю, этого давно уже ждали, — сказала она господину Осуорси.

— Да, вероятно. Жаль, что его сразу же не отправили в Бромптон.

Не показалось ли Эми, что в его голосе она уловила нотки осуждения? Или только самоосуждения?

— Вы сделали все, что могли, — заверила она его. — В конце концов, этого человека погребло под лавиной.

Когда она, обессиленная, снова погружалась в сон, кто-то постучал в ее дверь, наверное, пришли с полотенцами, или что-то по поводу мини-бара, хотя до сих пор отель «Круа-Сен-Бернар» не опускался до подобных неудобств для клиентов.

— Не сейчас, — громко и недовольно сказала она.

— Эми?

Это был голос Кипа, поэтому она вылезла из кровати. Взяв из ванной и накинув махровый халат, она открыла дверь и уставилась на Кипа. Когда она его наконец увидела, ей не хватило сил держать себя в руках. Она схватила его за плечи и стала его трясти:

— Где ты был? Попробуй только выкинуть еще раз что-нибудь подобное! — услышала она свой пронзительный крик. — Мы все сходили с ума! Бедный Поль-Луи! О чем, черт возьми, ты только думал, кретин безмозглый!

Пока она не услышала, как выкрикивает все это, она даже не понимала, насколько она переживает из-за исчезновения Кипа после ланча. И сразу же почувствовала себя злобной каргой: бедный мальчик почти плакал, но в то же время он и улыбался.

— Я хотел рассказать вам о Керри, — сказал он. — Она очнулась.

И вот уже она сама просила прощения и говорила ему о том, что он молодчина и что он так много сделал. Слушая ее слова, Кип выглядел польщенным, и ей впервые пришло в голову, что, может быть, он ею увлекся.

Наконец он ушел, и Эми снова легла в кровать. Ей не спалось; ей вдруг захотелось позвонить Сигрид, или Форресту, или родителям. Ей хотелось с кем-нибудь поговорить. Самоусовершенствование — это такое одинокое занятие! Все время, которое она провела здесь, она чувствовала себя как какой-то шпион или переодетый агент: она не могла говорить о себе настоящей, и все ее разговоры ограничивались пустыми вежливыми фразами и одной любовной прелюдией. Ну да, разве это не характерно для всех людей, живущих в отелях? В отеле никто не имеет прошлого, все оказываются вне привычного контекста, все живут только настоящим и, встречаясь с другими, обнажают только ту часть себя, которую хотят показать, не больше, чем это необходимо. Жить в отеле — значит быть одиноким, вот в чем дело.

Среди ночи она проснулась, думая о том, как завтра скажет Веннам, что сожалеет о том, что их отец умер, и о том, какую роль сыграла она в этом деле. Но разбудило ее не только это: в голове зашевелились мысли о том, что она переспала с бароном — что за идиотский поступок! О чем она только думала? Она заставила себя снова заснуть и перестать вспоминать об этом до завтрашнего утра.

Глава 28

Хотя Эми и показалось, что в ту ночь она так больше и не уснула, тем не менее после пробуждения первой ее мыслью было ощущение, что ее сон прервала какая-то странная фантазия. Она чувствовала, что ей что-то давит на грудь, тяжелое, ехидное, ухмыляющееся. Она сразу же поняла, что это было такое: она переспала с немецким агентом по недвижимости, которого едва знала, и у нее появилось глубочайшее убеждение, что теперь она хлопот не оберется. Во-первых, его бедная жена — он, наверное, неисправимый донжуан.

Она поплелась в ванную, стараясь понять, что же заставило ее это сделать прошлым вечером, и нашла объяснение, показавшееся ей вполне правдоподобным и даже извинительным. За ланчем чувства ее были потревожены этой телезвездой, красавцем Эмилем: ее к нему тянуло, очевидно, она немного влюбилась в него еще до того, наверное в тот момент, когда он отказался убить омара. Если говорить откровенно, он ее завел, ей хотелось с ним в постель, и она нашла выход своим беспокойным эротическим ощущениям, перенеся их на барона. И конечно, ей было жаль этого беднягу, у которого такая жена. Она будет с собой честна. Если слабость обнаружена, ее можно победить. Другими словами, прекрасный вчерашний день, Альпы, открывшиеся перед ними, — недосягаемая красота, компания европейцев, таинственная и все-таки знакомая.

За завтраком она сразу подошла к столу Руперта и Поузи, чтобы сказать им, как она сожалеет об их отце. Они сидели в молчании: Руперт — в лыжном костюме, Поузи — взъерошенная и хмурая, сестра из Франции — собранная и любезная. В них явно было заметно семейное сходство: очень похожее выражение уверенности на красивых лицах. А его — Эмиля — с ними не было, и Эми не могла проверить свою теорию о том, что переспала с Отто из-за того, что ее тянуло к французу.

— Да, очень печально, — сказал Руперт, поднявшийся при ее приближении. — Не хотите присесть?

Эми немного поколебалась и села, пододвинув свою чашку официанту, который подошел к ним с кофейником.

— Мы знали, что это, в общем, было неизбежно, — добавил Руперт. Поузи подняла глаза от тарелки, на которую все время смотрела, думая о чем-то мрачном, и слегка кивнула. Виктуар приветливо улыбнулась. — Доктора не давали оптимистичных прогнозов.

— Может быть, его не следовало трогать с места, — заставила себя произнести Эми. — Я просто хочу сказать, что сожалею о своей роли в этом деле. — Ей было нелегко извиниться за то, что она сделала, движимая благими побуждениями, и она сомневалась в том, что именно это вызвало смерть господина Венна. Но кто может это знать наверняка? Она была благодарна за их британскую сдержанную вежливость в то время, когда можно было ожидать упреков.

— Помогать — это так по-американски, — сказала Виктуар дружески. — У вас давняя традиция по спасению европейцев!

И все же у Эми возникло отчетливое ощущение, что они считали, будто их отца убило то, что его стронули с места: встряска или отключение аппаратуры на какое-то время вызвали толчки или другие проблемы, и что именно она была виновата в этом, поскольку, если бы не ее вмешательство, то его бы не увезли. К тому же, они не просили ее о помощи.

Эми посидела с ними еще несколько минут, а потом поднялась, не желая быть назойливой, когда у людей горе. Когда она шла через холл к себе в номер, чтобы надеть лыжный костюм, у стойки администратора появился человек с огромным букетом. Розы и лилии, последние — как намек на время года, а розы, вероятно, — на весну, которая обязательно наступит, или, может, как намек на сердце. Собственное ее сердце упало. Дочь Жаффа за стойкой приняла цветы с соответствующими выражениями, свидетельствующими об одобрении того, что одна из гостей отеля получала такое заметное и дорогое подношение, что у нее роман. Страхи Эми оказались оправданными: прочитав карточку, девушка взглянула на нее с многозначительной улыбкой. Появилась горничная, они обе снова прочли карточку, и девушка унесла букет.

Пока Эми переодевалась, в дверь постучали, и вошла эта горничная с цветами, поставленными в вазу, которую нашла для нее мисс Жафф. В цветах была карточка — от Отто. Эми посмотрела, что могли увидеть Жаффы: на конверте красовались баронский геральдический знак, или что-то подобное, маленький золотой круг со звездой внутри и инициалы О. Ш. Для того, кто с ними знаком, сомнений не оставалось. Горничная тепло улыбнулась Эми. Не то чтобы Эми на самом деле это беспокоило: может быть, они подумали, что она покупает шале. И все же она чувствовала, что лицу становится жарко от смущения и дурных предчувствий. Ох боже мой, и зачем только она это сделала? Конечно, в то время это не казалось такой уж плохой идеей.

Утром медсестры помогли Керри сесть в кровати.

— Так-то лучше. У вас из горла вынули трубки, бедная мадам Венн.

Керри не помнила, когда ей вынули трубки — должно быть, это сделали ночью или пока она была под воздействием успокоительного. Сейчас в ее голове значительно прояснилось, как будто ее включили с помощью переключателя «Вкл./Выкл.». Однако все, что произошло непосредственно до этого момента, казалось ей сплошным черным пятном, но, отматывая воспоминания назад, она смогла вспомнить Вальмери, отель, Гарри и Кипа, Адриана в лыжном костюме цвета хаки и темно-синих лыжных ботинках. Отель, потом темнота, и в этот промежуток, вероятно, что-то произошло, потом эта больница. Где Адриан и Гарри? Ей показалось странным, что здесь не было никого, кроме сияющих медсестер, которые говорили ей, что с ней все будет хорошо и что они на несколько дней переведут ее в обычную палату.

— Где мой ребенок? Мой муж? — закричала она. Это были именно те слова, которых и можно было ожидать от матери и жены, — закивали удовлетворенные медсестры.

— Все хорошо, хорошо. Гарри скоро придет повидаться с вами. Ваш муж в другой больнице, мадам. Его отвезли в Лондон к специалистам.

Керри сосредоточилась на воспоминаниях, и, таким же образом, как парализованного пациента побуждают пытаться двигать конечностями — старайтесь, старайтесь, — медсестра убеждала ее попытаться вспомнить все, что случилось. Некоторые воспоминания вернутся потом сами по себе, как сказал ей доктор, но попытки вспомнить могут помочь восстановлению нейронов, замерзших клеток… И она вспомнила, что они катались на лыжах. На первых порах этого оказалось достаточно.

— Мы катались! — воскликнула она, и медсестры подбадривали ее: да-да, именно так, но что потом?

После завтрака Руперт позвонил господину Осуорси, чтобы рассказать о том, что Керри пришла в себя. Осуорси воспринял новость с облегчением:

— Откровенно говоря, если бы этого не произошло, у нас возникли бы проблемы: организация присмотра за ребенком, проблемы опекунства…

— Я увижусь с ней попозже. Сегодня утром мы выезжаем в Лондон, но по дороге заедем в больницу, чтобы познакомиться с ней. К вечеру будем в Лондоне.

— Буду очень вам признателен, Руперт, если вы сможете с ней поговорить. Если она в состоянии говорить, то я бы очень хотел знать, что она думает относительно… относительно похорон. И если она в скором времени сможет передвигаться, то я был бы вам признателен, если бы вы смогли задержаться там еще, чтобы помочь ей добраться сюда, — сказал Осуорси. — Ей нужно кого-то в помощь, а что касается службы, то мы бы хотели подождать, пока она сможет присутствовать… Я понимаю, остаться для вас было бы актом человеколюбия: вы не имеете никаких обязательств по отношению к ней. Но состояние покроет расходы на отель еще на несколько дней, если вы сможете заставить себя остаться. Иначе мне самому придется ехать, а здесь столько еще предстоит сделать. Я позвоню доктору Ламму, я хочу рассказать ему об Адриане. Конечно, он будет злорадствовать.

— Я поговорю с Поузи, — ответил Руперт. — Мне кажется, она захочет, чтобы мы оставались с мамой. Что касается меня, то я не возражаю против того, чтобы провести здесь еще день или два. Отцу теперь ничем уже не поможешь.

— Может быть, Поузи могла бы побыть с вашей мамой, а вы могли бы остаться. И еще, один совет, Руперт. Я встречался с такими ситуациями раньше. Вы с Поузи можете жить в мире и дружбе с вдовой вашего отца или положить начало ряду конфликтов. Если вы с ней поладите, то она, возможно, поймет справедливость того, чтобы правильно, по христиански поступить с состоянием вашего отца и отдать вам то, что ваш отец предназначал для вас. А если нет, то она будет заботиться только о своем ребенке, и точка. Таким образом, это вопрос дипломатии и доброй воли.

— Вы хотите сказать, что мы должны быть с ней любезны, потому что иначе она лишит нас денег?

— Не думаю, что это мои слова. Конечно, дружба и гармония отношений сами за себя говорят, — сказал Осуорси.

— Я посмотрю, каково положение дел с Керри и позвоню вам, — пообещал Руперт.

Поузи считала, что они обязаны находиться с матерью, которая должна была переживать смерть отца, — естественная реакция, хотя по закону она уже не имела к этому отношения: это горе должно было лечь на плечи новой жены. Поузи ничего не сказала о том, что не хочет находиться рядом с Виктуар и Эмилем.

— Если бы мы были в Англии, то все было бы легче: мы бы что-нибудь испекли, накормили людей, приготовили для них напитки. Здесь же больше нечего делать, как только думать об отце, — сказала она Руперту в машине, пока они ехали в больницу, чтобы узнать о Керри.

Когда они добрались туда, смерть отца предстала перед ними в виде пустого места в палате интенсивной терапии, и они не могли этого не заметить из коридора. Кровать отца увезли. Теперь все медсестры собрались около Керри, которая была героиней дня. Ее перевезли из интенсивной терапии в обычное терапевтическое отделение, и она полулежала на кровати с подъемным механизмом в изголовье, одетая в желтый больничный халат; она улыбалась и благодарила всех за доброту низким хриплым шепотом. Поузи и Руперт увидели ее в первый раз, если не считать всю прошедшую неделю, когда она лежала без движения.

Припухлость лица начала спадать, и, несмотря на порезы, уже можно было представить себе, как она обычно выглядит. Руперт нашел, что в ее облике очень много американского — ничего общего с элегантностью их матери, но, наверное, несправедливо судить о ней, пока она в таком состоянии. Она оказалась молодой, но совсем не похожей на роковую женщину, соблазнившую их отца, — скорее, обычная молодая женщина, со светло-каштановыми волосами, веснушчатой кожей и крепким телосложением, заметным даже после перенесенного испытания: рост примерно пять футов и девять или десять дюймов, выше, чем у отца. Сейчас она выглядела бледной, с запавшими щеками и провалившимися глазами, но когда она окрепнет, все равно она будет не слишком красивой, просто более жизнеспособной и здоровой — так показалось Руперту. В воздухе чувствовался какой-то запах, помимо больничного, как если бы она источала сладковатый аромат, которым ее накачали.

Всем интересны больные, очнувшиеся после комы, только что вернувшиеся буквально с того света, на который они взглянули краешком глаза. Возможно, как в первые моменты пробуждения, сразу после возвращения сознания Керри могла запечатлеть в памяти то, что увидела по ту сторону жизни. Может быть, есть что-то, что позволит зафиксировать образы и не даст им исчезнуть при ярком свете настоящей жизни, которую видят только что открывшиеся глаза, в шуме, который сразу же врывается в сознание. Может быть, что-то — это речь, вопросы и ответы: где ты была? Что ты видела там? Ты видела Бога или, по крайней мере, тоннель?

Воспоминание, образ, настойчиво возникающий в памяти Керри, как будто он усиливается с каждой каплей жидкости, вливающейся в ее вены. Он становится все больше, принимает более ясные и сверкающие очертания, воссоздавая сам себя. Она с Адрианом на лыжах. Почему-то они повернули и на склоне, выше того места, где находились сами, увидели фигуру — несомненно, это была женщина, на ней что-то металлическое или напоминающее металл, и блеск этого металла привлек их внимание. Запинаясь, Керри начала рассказывать.

— Свет или луч; может быть, это и заставило нас повернуть. На ней был шлем, и в поднятой руке она держала что-то вроде пики или меча.

— Мужчина или женщина? — спросила медсестра.

— Женщина, потому что ее волосы развивались у лица.

Неожиданно картина стала очевидной, Керри почти чувствовала ветер, развевающий волосы и бросающий их в лицо женщины, стоящей над ними. Указывающей что-то, жестикулирующей, несущей копье. Ей казалось важным вспомнить все подробности, еще более важным, чем удостовериться, что с Адрианом и Гарри все в порядке. Лица окружавших ее людей были радостными, на них читалось ободрение, и она знала, что с ними ничего плохого не случилось.

Сестра Бенедикт, как только Руперт с Поузи подошли, прошептала им на ухо, что происходит: мадам Венн смогла вспомнить кое-что из того, что произошло до лавины; у нее было видение, или кто-то ее предупреждал об опасности, или она видела настоящую причину схода лавины. Когда она сможет больше говорить, у них будет объяснение.

— Можно с ней поговорить?

— Не долго, она еще слишком слаба, — ответила медсестра. — Мадам Венн, здесь ваши родственники.

Поузи и Руперт подошли поближе.

— Это Поузи и Руперт, мадам Венн. Мы не знакомы… — начал Руперт. — Мы дети Адриана. Мы зашли сказать, что очень счастливы, что вам лучше.

Он уже понимал, что именно доктор должен сказать ей плохую новость об отце, он сам сделать это не в состоянии.

— О, — слабо отозвалась Керри, — вы видели Гарри? Вашего маленького брата — вашего маленького сводного брата?

— Да, видели. Прелестный малыш, — ответил Руперт. — Он был вместе с нами в отеле.

— Ну, не совсем с нами, за ним присматривают, — поправила его Поузи.

— Да, мой брат, Кип.

— Конечно, мы и с Кипом тоже познакомились. Думаю, они придут навестить вас сегодня утром.

Керри отвернулась от Руперта, чтобы поговорить с медсестрой:

— Там был кто-то, думаю, она указывала на Адриана. Он умер, да?

— Мы ничего такого не слышали, мадам, — ответила медсестра.

— О, слава Богу! У нее в руках был этот меч или копье, и она указывала им на Адриана. В то время мы ничего не поняли, но теперь я вижу, что она предупреждала Адриана.

Сестра Бенедикт дотронулась до плеча Руперта и отвела его в сторону.

— Она немного нам рассказала. Непосредственно перед лавиной она видела рядом с ними женщину в доспехах или со щитом, а оружием эта женщина указывала на них. У нее об этом вполне четкие воспоминания, — прошептала сестра.

— Как странно.

— Да, действительно. Все, кто находился рядом, тоже должны были погибнуть, но никто больше не числится в розыске.

— Она думает, что этот таинственный человек и вызвал обвал лавины?

— Кажется, она считает, что это было для них предупреждением. Мы узнаем больше, когда ее ум прояснится. Миссис Венн, расскажите нам еще раз, что вы видели непосредственно перед тем, как сошла лавина?

— Да, я повернулась, а там была женщина, очень далеко, с копьем или пикой, указывавшая на Адриана. Она вся сверкала серебром в луче света, как будто на ней были доспехи. Очень ясная картина. Да, и у нее был меч. На нем была какая-то надпись, но я не помню.

И тут в палату вбежал Гарри, за ним Кип, и они привлекли к себе все внимание Керри. Кип сиял, предвкушая радость Керри. Гарри так неистово понесся прямиком к маме, что медсестре пришлось его перехватить и осторожно поднять на кровать Керри. Керри улыбалась, но по ее щекам текли слезы. Собравшийся персонал больницы, и даже Поузи и Руперт, почувствовали, как и у них глаза наполняются слезами.

Провожая Руперта и Поузи к комнате для посетителей, сестра Бенедикт сказала:

— Нам кажется, что это Жанна д’Арк. Сама она этого не говорила. Очевидно, это не Мадонна. — Увидев, что англичане ее не поняли, она пояснила: — Видение мадам Венн. Нам кажется, что это Жанна д’Арк.

Сестра Бенедикт, которую считали религиозной, но не фанатичной, обычно не одобряла местные слухи о чудесных явлениях — эти слухи постоянно циркулировали в Альпах, но никогда не были серьезными, — однако в рассказе Керри Венн было что-то интригующее; тем более, что сама Бенедикт, своими собственными глазами видела, что эта пациентка, пролежавшая в коме почти целую неделю, даже не была католичкой. Так что вряд ли перед ними была жертва религиозных предрассудков. Хотя наиболее вероятным казалось рациональное объяснение: мало на свете всяких тайн и загадок; человеческий разум не обязательно должен все понимать.

— Конечно, мы не уверены. Она описывает эту сцену так, как она ее видела, и нам она больше представляется видением, хотя, конечно, там мог находиться человек.

Поузи и Руперт, на лицах которых читалось характерное для английского скептицизма выражение, стали гадать, действительно ли сестре Бенедикт кажется, что у Керри было видение, или она полагает, что имело место явление Жанны д’Арк. Глаза Керри в самом деле имели потустороннее выражение, как будто она видела сверхъестественные вещи, но это, без сомнения, объяснялось действием медицинских препаратов или комы.

До этого они надеялись, что Керри уже слышала о смерти их отца, но когда сестра сказала им, что это не так, им показалось еще более трудным рассказать Керри обо всем, прервав ее счастливые объятия с малышом и братом и ее попытки вспомнить то, что она видела. Затащив сестру Бенедикт подальше в коридор, Руперт прошептал ей на ухо о смерти отца. Сестра не слишком удивилась и выразила только обычное в таких случаях сочувствие, украдкой взглянув на Керри. Руперту даже показалось, что она почувствовала некое удовлетворение из-за того, что такое мрачное событие произошло тогда, когда отец уже не находился под их опекой.

— Она чувствует, на каком-то подсознательном уровне она это уже знает, — произнесла сестра Бенедикт.

— И все же ей надо сказать, — настаивал Руперт.

— Конечно. Может быть, немного позже, когда она окрепнет. Вы сделаете это? Или, возможно, доктор?

— Мы, в общем-то, ее не знаем…

— Доктор, bien sûr[123]. Но, знаете, это очень интересно — то, что она видела до несчастного случая.

Они согласились с тем, что очень важно, чтобы Керри полностью восстановила память, ради ее собственного психического здоровья, чтобы ее никогда больше не пугали провалы в памяти, чтобы она могла справиться с этим и двигаться дальше, совершенно сознательно приняв тот факт, что Адриана больше нет.

Пока они разговаривали, к ним подошел доктор Ламм.

— Вы слышали, доктор, что господин Венн не перенес переезд в Лондон? — прошептала ему сестра Бенедикт, и всякому, кто хотел слышать, было заметно удовлетворение, прозвучавшее в ее голосе.

Доктор Ламм раздраженно вздохнул.

— И как он мог его пережить? Он был уже мертв, прежде чем покинул Францию. За все три дня у него не было ни единого всплеска мозговой активности.

Они мрачно обсудили этот факт, неосмотрительность всего плана эвакуации и то, что ситуацией руководили ненадежные человеческие эмоции, а также ту решающую роль, которую сыграли деньги, когда одна точка зрения возобладала над другой — ведь кто-то заплатил за этот самолет.

Поузи и Руперт отметили, не придав этому в тот момент большого значения, что доктор сказал, что отец был мертв еще во Франции. В своем горе они не позволяли себе обсуждать то, о чем, вероятно, оба думали: что смерть отца в Англии меняет все для Гарри и воскресшей Керри, которые унаследуют состояние отца, в отличие от них, которые наследниками не станут.

— Как печально для малыша: он не запомнит своего отца, — сказал доктор Ламм Руперту. — Хотите, чтобы я ей сказал? Я бы предпочел оставить это вам.

— Если бы вы могли рассказать ей, доктор… — попросил Руперт.

— Она в любом случае уже знает, — повторила сестра Бенедикт, — elle l’a senti[124].

Доктор Ламм, недовольный своей ролью, решительно вошел в палату и приблизился к кровати Керри.

Керри приняла новость спокойно.

— Да, я это поняла, — сказала она. — Это объяснение того, что я видела.

Руперт, уже смелее, выступил вперед и сказал, что господин Осуорси занимается организацией похорон в Лондоне и что они с Поузи подождут в Вальмери, пока она не сможет поехать с ними. Как им всем жаль…

В связи с этим доктор Ламм еще раз переговорил с Рупертом. Руперт должен понимать, что Керри потребуется длительное время, чтобы выздороветь. Сломано несколько ребер и рука, причина недостаточных рефлексов, которые беспокоили их, пока Керри находилась в бессознательном состоянии, кроется в повреждении позвоночника, и потребуются недели, чтобы зажили глубокие порезы.

— Эти двое пострадавших кувыркались как белье в стиральной машине, — сказал доктор, хотя Руперту эта метафора и не показалась слишком подходящей к случаю.

Трое старших отпрысков Венна, хватаясь за все, что могло бы отвлечь их от грустных мыслей о смерти, некоторое время постояли в вестибюле и посмеялись над видением Керри. И все же, в этом была какая-то загадка.

— Что там могла делать женщина со щитом? — недоумевала Виктуар.

— Санки для катания с гор, сделанные в виде тарелок, выглядят как щиты, — сказала Поузи. — Вероятно, там был кто-то с такими санками.

— А может, снегоуборочная машина, — предположил Руперт. — Или кто-нибудь в лыжном костюме из блестящей серебристой ткани. Может быть, там до сих пор кто-то погребен под снегом?

Да, если там был кто-то еще, его, вероятно, настиг тот же оползень, — согласилась Поузи, думая о смерти в снегу и о безумии вылазок на природу. Неуверенные в том, что им делать дальше, вместо того чтобы ехать в Лондон, они возвратились в отель «Круа-Сен-Бернар».

Во второй половине дня Руперт, проинструктированный господином Осуорси в том смысле, что если Керри чувствует себя сносно, то ее следует спросить, как быть с похоронами, один вернулся в больницу и опять смог попасть к Керри, только преодолев очередь — не из медицинского персонала, а из людей с блокнотами. Керри выглядела так же — изнуренной, но не сдающейся. Медсестра прошептала, что после ланча Керри немного поспала и что она очень быстро восстанавливает силы и моральный дух, хотя ее позвоночник и вызывает опасения. Они также думают, что ее отвлекают люди, желающие услышать ее рассказы о Святой Жанне[125], и она не совсем осознала смерть мужа.

— Мне очень жаль, что приходится поднимать эту тему, — обратился Руперт к Керри, — но не говорил ли вам отец, что бы он хотел? О своих похоронах? Кремацию? Он оставил какие-нибудь указания?

Керри выглядела рассеянной, апатичной.

— Мы сделали несколько предварительных распоряжений, я имею в виду, сделал господин Осуорси. Кремация в Лондоне, когда вы сможете приехать, потом вы сможете решить насчет захоронения праха, — продолжал Руперт.

— Кто такой господин Осуорси? — спросила Керри.

— Адвокат отца в Лондоне.

— Англия? Ни за что, — сказала Керри. — Мы живем во Франции! Вся наша жизнь здесь. Когда Гарри вырастет, он захочет навещать могилу отца, и я не хочу, чтобы ему для этого приходилось ездить в Англию.

— Ну, прах вы могли бы привезти сюда, — объяснил Руперт.

— Я не могу вынести мысли о том, чтобы сжечь Адриана, — проговорила Керри, и ее глаза наполнились слезами. — Я думаю, его следует похоронить в Сен-Гон, надлежащим образом, на церковном кладбище. Мне надо об этом подумать, — она начала плакать, что было вполне понятно, и сестра выгнала всех посетителей.

— Если она так категорична теперь, то подумайте, какой она будет, когда поймет, что отныне она богатая женщина, просто для сравнения. Об этом говорит и мой опыт общения с американцами — они категоричны и не имеют никаких культурных норм, которые руководили бы их поведением, — сказал Осуорси.

— Богатой?

— Думаю, будет справедливо сказать вам, что французское состояние вашего отца больше, чем я мог предположить. Некоторые капиталовложения, богатые урожаи, несколько удачных сделок. Мне лучше не вдаваться в детали наследства, пока у меня не будет возможности подробнее с ним ознакомиться — через день-два. Существует пара деталей, которых я не предполагал. Не то чтобы они влияли на ваши дела, нет. Наследует Керри, как я вам и говорил, но вы тоже кое-что получите.

Хотя они и узнали о своем невыгодном положении, это не могло лишить их надежды, хотя бы потому, что даже такое наследство могло подсластить горечь потери отца. Если надеяться было бы не на что, то в тоске, которая неизбежно связана со смертью, им бы не оставалось ничего иного, как только горевать и ждать, когда неудовлетворенность повседневной жизнью снова заявит о себе.

Глава 29

Утро понедельника на Мэйда-Вейл, Дабл-ю 9. Памела Венн заказывает разговор с Жеральдин Шастэн в Париже.

В течение выходных она часто разговаривала с господином Осуорси, даже несмотря на то, что она не была вдовой, которой это касалось, и он рассказал ей, как обстоят дела с завещанием Адриана. Пам все это глубоко удручало, не столько из-за себя, сколько из-за детей, Руперта и Поузи, особенно Поузи. Керри и Гарри унаследуют все, как и ожидалось; к счастью, однако, Адриан оставил Руперту значительную долю наследства. Осуорси не сказал ей, какую именно — прежде он должен был сказать это Руперту, но, по самым скромным подсчетам, цифра была пятизначной.

— Но есть кое-какие затруднения, Пам, — признался Осуорси. — Боюсь, Поузи он оставил гораздо меньше.

— Меньше? — переспросила Пам.

— Боюсь, что так.

Памела была разочарована. Но конечно, ей не следовало удивляться. Именно Поузи ссорилась с отцом и отвергала его, она высмеивала его планы женитьбы. Этот человек ей отомстил! Она переживала из-за обиды, нанесенной Поузи, больше, чем из-за несправедливости к ее детям в целом, выразившейся в том, что после более чем двадцати лет, когда они были более-менее почтительными детьми, под конец с ними обошлись таким образом. Ей бы хотелось винить во всей этой несправедливости новую жену Венна, расчетливую американку, но в глубине души она знала, что такова была натура Адриана: он наказывал и мучил людей, которые были с ним не согласны, и особенно вспыльчивую Поузи, которой нужны были деньги. Руперт, трудолюбивый и флегматичный, заработает свои тысячи фунтов, а вот у Поузи перспективы были не блестящие, и она была более уязвимой в любом отношении. Сердце у Пам болело за своенравную дочь.

— А что будет с издательством, с виноградником? — спросила она Осуорси. — Все это получит жена, полагаю.

— Да, согласно его желанию. Я передал французскую часть вопроса нашему филиалу в Париже, потому что там существуют свои процедуры.

Процедуры. Смутные воспоминания о процедурах из романов Бальзака, нотариусах и бессовестных, плетущих интриги родственниках еще больше испортили ей настроение. Было бы милосерднее, если бы Поузи не узнала о том, что сделал ее отец, потому что это задело бы ее; она, Пам, хотела бы возместить разницу, если бы могла, но у нее не было денег.

Она не могла выбросить все это из головы и попросила Поузи, которая пока оставалась в «Круа-Сен-Бернар», узнать телефон матери Виктуар (дочь, которую он скрывал, — само по себе достойное удивления открытие!). Может быть, эта неизвестная женщина еще больше расстроена из-за того, как обошлись с ее собственной дочерью, из-за того, как с ней всегда обходились, — если только сбившийся с пути Венн не знал о Виктуар все это время и не хранил тайну про себя, не баловал ее, не посылал подарки на день рождения и остальные праздники, не потакал Виктуар в ущерб Поузи. Удивить Пам теперь было трудно, но инстинкт подсказывал ей, что она найдет союзницу в лице той женщины, дочерью которой Адриан пренебрегал.

Оказалось, к счастью, что Жеральдин Шастэн прекрасно говорит по-английски, и по телефону она показалась Пам приветливой, даже сердечной. Две отвергнутые женщины быстро нашли общий язык на почве негодования, тлевшего на протяжении более чем тридцати лет, — поскольку их негодование не было направлено против друг друга. Жеральдин даже показалось, что ее собственное негодование смягчается из-за того, что Венн, кажется, никогда не слышал о существовании Виктуар, насколько знала Пам.

— Я посылала ему записку, но он, возможно, ее не получил. Без сомнения, тридцать лет назад наша почта была так же ненадежна, как и теперь, да и к тому времени, когда я поняла… он уже уехал обратно в Англию. По крайней мере, он не возражал против того, чтобы его имя стояло в ее свидетельстве о рождении.

Пам не высказала это наблюдение вслух, но про себя быстро вычислила, что, когда Виктуар была зачата, она сама только-только вышла замуж за Венна. К счастью, это не нанесло ей глубокой сердечной раны.

Пам была рада, что позвонила Жеральдин еще по одной, более важной причине. Она узнала, что Жеральдин не была убеждена, что Венн мог просто так оставить новой молодой жене château, виноградник и остальную часть французской собственности, независимо от того, что написано в его английском завещании.

— И это законы! В этой стране человек не может владеть собственностью и ничего не оставить детям.

— Вот как? — Пам попросила ее объяснить подробнее, в надежде, что несправедливость Адриана к Поузи и Руперту, допущенная в Англии, во Франции будет компенсирована.

— Я уже позвонила одному человеку, которого в большей или меньшей степени можно считать нашим семейным адвокатом, и он собирается заняться этим делом. По крайней мере, он позвонит английскому адвокату, — пояснила Жеральдин. — Они с ним обсудят ситуацию.

— Но он умер здесь, в Англии.

— И тем не менее. Сейчас, когда мы разговариваем, месье де Персан находится на пути в Вальмери. Он сказал, что не возражает против одного-двух дней в снегу и что он обсудит ситуацию с вашими детьми и с Виктуар, — сказала Жеральдин Пам.

— Это просто замечательно! — с энтузиазмом воскликнула Пам. — На днях я приеду в Париж, Жеральдин, и если вы не возражаете, я позвоню вам.

— Было бы так хорошо! Если хотите, остановитесь у нас, или я могу подыскать для вас отель поблизости. Может быть, вы уже довольно скоро приедете, — предположила Жеральдин.

— Не двигайтесь с места, — сказала Пам Поузи и Руперту по телефону. — Здесь нечего делать, ни для него, ни для меня, и я хочу, чтобы вы остались и поговорили с французским адвокатом Виктуар, неким месье Антуаном де Персаном.

В тот день Эмиль поехал в больницу, чтобы самому увидеть женщину, о примечательном видении которой уже говорили в отеле. В палате Керри около ее кровати толпились незнакомцы и медперсонал. Она говорила, словно бы отвечая на собственный вопрос:

— Это не было видением, это была настоящая женщина. В этом не было ничего сверхъестественного. Это была женщина в доспехах, я не говорю, кто это такая, это вы называете ее Жанной д’Арк. Конечно, у меня есть свои предположения. Но это было на самом деле, она действительно там была…

— Жанна д’Арк — помнишь это: «в ванной перегорела лампочка», — сказал Керри Кип, который находился у нее с утра.

Она вежливо посмеялась, потом нахмурилась.

— Нет, — призналась она. То же самое мог сказать и Эмиль.

— Могла ли это быть Марианна[126]? — спустя минуту высказала предположение Виктуар. — Символ Франции? Или какая-нибудь местная святая? Но она сама должна нам сказать.

Появился доктор Ламм, и медсестры выгнали в вестибюль репортеров и мэра. Эмиль, как телевизионный комментатор, вдруг понял, что все это может стать темой для программы новостей, и он вернулся в толпу, которая собралась в вестибюле, чтобы расспросить местных жителей, приходивших послушать Керри. Первая женщина, с которой он заговорил, оказалась представительницей «Общества Орлеанской Девы», интересующегося в основном историями, легендами и памятными вещами, касающимися воинственной святой.

— До настоящего времени ее никогда не связывали с этими местами, но ее явления теперь случаются не только здесь, они больше не ограничиваются районом вокруг Орлеана, — сказала она.

— Sans doute, madame[127], святая защищала всю Францию, но трудно судить, то ли от Англии — бедный господин Венн, — то ли от американских военных самолетов, — улыбнулся Эмиль. Ажиотаж, который французы поднимают вокруг своей святой, уже начал его забавлять.

Репортер из местной газеты согласился с вероятными мотивами святой. Он приехал, чтобы написать об этом случае, и некоторое время разговаривал в коридоре, рядом с палатой Керри, с доктором Ламмом. Собственное мнение репортера состояло в том, что святая появилась в это время потому, что покровительствовала военным, она отвечала за присутствие иностранных военных самолетов и НАТО, которые повлияли на местное коллективное подсознание, особенно в этот момент международного переполоха. Эмиль держал про себя, что Керри была в коме и не могла знать о военном присутствии, и кроме того, как иностранка, она не имела доступа к коллективному подсознанию французов, которое, однако, само по себе интуитивно ощущало, как на всемирном небосклоне собираются тучи войны.

Он не удивился, когда увидел, что к обеду прибыли журналисты Си-эн-эн.

Сидя перед телевизором вместе с Джо Даггартом и Полем-Луи, Эми с удивлением увидела, что журналисты Си-эн-эн брали интервью не у кого иного, как у Эмиля Аббу. Он стоял еще с одним мужчиной на фоне альпийских горных пиков, искристо-белых, и голубого, как незабудки, неба — за всю эту январскую неделю, когда погода их не радовала, Эми сама ни разу не видела таких весенних оттенков. Камера взяла крупным планом простой деревянный крест, выступающий из сугробов. Двое мужчин рассуждали о местных горных традициях — явлениях святых и некоторых исторических привидений, особенно в праздники. Эми проверяла свою реакцию на человека, который вызвал у нее какое-то подобие страсти и бросил ее в руки барона, но не чувствовала ничего, кроме интереса и восхищения его телегеничной манерой поведения.

— Профессор Эмиль Аббу, Ecole Superieur de…[128] ну, это переводится как «наука и политика». Это впервые, не правда ли, профессор, когда Святая Жанна появляется в этих местах? — Тон репортера был шутливым, каким он обычно бывает у репортеров Си-эн-эн, когда они рассказывают о каких-нибудь несерьезных событиях, например, о странных племенных обычаях, языческих праздниках и забавных животных.

— Да, ее обычно не связывают с этим регионом, — сказал Эмиль. — Обычно она ограничивается районом вокруг Орлеана, где она жила, сражалась и умерла. Тот факт, что она теперь появилась здесь, видимо, объясняется глобализацией.

По телевизору его гармоничные черты казались еще более неотразимыми, он улыбался улыбкой киноактера, и его французский акцент был более заметен, чем при личном разговоре. Вот теперь Эми почувствовала знакомое волнение, но твердо его подавила.

— Имеет ли значение то, что она явилась американке?

Эмиль задумался.

— То, что ее жертвой стал англичанин, по крайней мере, не расходится с традицией. Известно, что Сатана принимает обличие божественного. Что еще могло бы больше подойти Жанне, как не устранение англичан и их приспешников, американцев?

— Может ли все это быть мистификацией?

— Или разновидностью человеческой истерии. Видение поднимает несколько вопросов. Не коллективное ли это подсознание? Имеет ли молодая миссис Венн доступ к нашему французскому подсознанию? Каков механизм того, что мы видим то, чего не существует? Это внушение или что-то материальное, видимое только для некоторых? Может, только интуитивное чувство? Эти вопросы всегда задавались во время, ну, скажем, сеансов, проводимых медиумами девятнадцатого века, а объяснением всегда были обман, иллюзия и коллаборационизм тех, кто отчаянно хочет верить, и тех, кто отчаянно хочет, чтобы первые поверили, по каким-то своим, скрытым причинам. В данном случае, однако, мы имеем дело с человеком, у которого нет причин верить или не верить, это заявление незаинтересованного свидетеля и, очевидно, правдивый рассказ о событии.

— Попытается ли Ватикан провести расследование? — спросил корреспондент Си-эн-эн.

— Ватикан? Нет. Я в этом серьезно сомневаюсь. Особенно потому, что миссис Венн не католичка.

— А что вы думаете по поводу недавних намеков, что причиной лавин стали американские самолеты?

— Я думаю, что сейчас идет расследование, — ответил Эмиль.

— Благодарю вас, профессор Аббу, за то, что уделили нам время, — сказал корреспондент Си-эн-эн.

— Аббу знает, что если там и были самолеты, то французские. Таково наше заключение. Я сам ему вчера об этом сказал: французские или британские, совместное предприятие Эс-эс-ти, которое построило «Конкорд», — заявил Даггарт.

— Почему же они не выступили и не сказали об этом? Им легче позволить американцам принять удар на себя, как обычно, — рассердилась Эми.

— Проблема в том, что мы не уверены, что лавину вызвал именно самолет. Еще ничего не ясно, — предостерег ее Джо. — На самом деле не ясно даже, были ли там самолеты вообще, хотя и есть свидетели, утверждающие это. Мы пока не смогли изучить планы полетов, ни французские, ни американские.

Вечером снова должен был состояться коктейль в верхнем холле, и для тех, кто провел в отеле больше недели, это мероприятие давало возможность ощутить себя сопричастными — Эми испытывала такое чувство как Бывалый Путешественник — и наблюдать, как новички, которым никто ничего не рассказывал, маются в своих парадных одеждах с дружескими улыбками, не обращенными ни к кому конкретно. Как и на прошлом коктейле, Эми начала с разговора с американцем, Джо Даггартом, но теперь, обладая более обширными знакомствами, она могла поговорить на общие темы с некоторыми другими лыжниками из числа европейцев, например с Мари-Франс Шатиньи-Дове или с князем Маулески. Ей не приходило в голову затрагивать в разговоре с кем-нибудь из них темы, интересные для Силиконовой Долины. Она уже перестала удивляться тому, насколько далеки все присутствующие от программного обеспечения — между ними лежал целый океан. Зато теперь она могла обсуждать скандальное правление в Брюсселе или судебные заседания в Гааге по военным преступлениям.

— Эми, дражайшая моя, — воскликнул Робин Крамли, беря обе ее руки в свои, — представьте себе, мы уезжаем, Маулески и я. Утром, при первой же возможности. Я вернусь в Лондон. Но обязательно дайте мне знать, когда будете в Париже, — я приеду вас навестить. Теперь, когда есть «Евростар», это вопрос всего лишь трех часов, а мы не должны позволить умереть нашей дружбе.

Эми не могла не почувствовать себя польщенной, когда ее называли другом известного английского поэта, — она улыбнулась, несмотря на легкое беспокойство, которое вызывал у нее энтузиазм Крамли, но она помнила, что в автобусе грубо повела себя с ним. Она дала ему номер телефона мадам Шастэн, чтобы он смог с ней связаться, потому что она пока не знала, где может оказаться.

Барон Отто тоже подошел к Эми, изрекая бодрые банальности, вроде «„Boucle Noire“ сегодня совершенно обледенел» — в этих словах Эми не смогла обнаружить никакого двойного дна, если оно там было, — и бросая на Эми страстные взгляды, предназначенные ей одной. Она горячо надеялась, что он не станет выделять ее из всех собравшихся, уделяя ей слишком много внимания, что могло бы вызвать подозрения. Несмотря на свои намерения, Эми обнаружила, что испытывает по отношению к Отто чувство какой-то близости, которое, как она опасалась, могло оказаться заметным, и была рада, что вздорная фрау Отто не пришла на эту вечеринку.

К неудовольствию Эми, барон Отто присоединился к ним с Полем-Луи за ланчем в одном из тех небольших ресторанчиков для лыжников, которыми усеяны альпийские склоны. Он вошел одетый в тирольский костюм — шерстяные бриджи и зеленые носки — и поискал глазами Эми. У него были обычные лыжи, на которых он совершил впечатляющий спуск со склона, которым они любовались накануне из его окна, и ворвался в холл в самом сердечном расположении духа. Эми насторожилась, но его манеры были идеальными. И все равно мысль о привлекательных молодых людях, таких как Поль-Луи или даже Руперт, на которого Эми обратила внимание после того, как заметила, какие взгляды на него бросает Мари-Франс, заставила ее опять почувствовать смущение из-за того, что произошло между ней и бароном. И все же, никаких сожалений — это вопрос принципа.

Теперь, во время вечеринки, увидев его представительную фигуру во всем блеске, Эми нашла ее почти что подкупающей. К собственному неудовольствию, Эми обнаружила, что думала о бароне весь день: например, ей было интересно, часто ли он спит со своими клиентками, сколько ему лет и как он учился. Независимо от сильного эротического желания, которое разбудил в ней Эмиль, она по-прежнему не могла объяснить себе, как оказалась в постели с Отто. Что это было: его внезапные пылкие слова, налет светскости, ужасная жена, из-за которой она ему посочувствовала? Или все сразу? И все равно, никаких сожалений — никакие сожаления не являются правилом для жизни, даже если какое-то сожаление у нее когда-нибудь и было. Она вдруг подумала, что ей на самом деле могло понравиться его маленькое шале в Альпах, но, конечно же, это было смешно. Все-таки она могла бы туда приезжать каждой зимой на месяц или два, а остальное время сдавать, то есть они бы с Отто сдавали… Но, нет, он ей даже не нравился. И надо сказать, к его чести, Отто больше не заговаривал о приобретении недвижимости.

По правде говоря, у Эми появилась еще одна навязчивая мысль, которая заставляла ее волноваться. На коктейле все говорили о явлении Жанны д’Арк сестре Кипа, миссис Венн, которое произошло до схода лавины. Эми видела сюжет новостей, звездой которого стал Эмиль Аббу, потом в баре перед вечеринкой, когда телевизор переключили на «Евроньюс» и дважды показали сюжет о лавине, а потом статуи и старые гравюры Жанны д’Арк — Эми все стало понятно и без знания французского языка. И впервые она задумалась о том, где была сама в момент схода лавины.

Это потому, что утром кое-что ее поразило. После завтрака, надев свой лыжный костюм, Эми собиралась выйти из комнаты, когда луч солнца, внезапно ворвавшийся через окно и высветивший ее зеркальное отражение, заставил ее заволноваться. В зеркале Эми увидела сверкающее серебро, которое теперь, когда она была наслышана о происшествии, казалось ей доспехами. Это означало, что ее самое могли принять за Жанну д’Арк. Конечно, это было нелепо, и все же она об этом подумала.

— Эта теория, альтернативная теории с американскими военными самолетами, — услышала Эми.

— Это какой-нибудь американский пилот, воспользовавшись местными предрассудками, пытается отвлечь внимание от самолетов, — сказал кто-то другой.

— Если кто-то видел наверху человека, то этот человек почти наверняка должен был погибнуть под лавиной, — заявил кто-то еще, и эти слова немного утешили Эми, ведь поскольку она была жива, то она не могла быть в том месте.

Эмиля Аббу окружили почитатели — все так глупо поддаются очарованию появления на телеэкране — и говорили, что он снова появится на Си-эн-эн, помимо его обычных круглых столов на канале «Антенн-2», так как оба канала теперь интересовались вниманием к Орлеанской Деве, таким странным образом переместившемся в Альпы.

— В США нет женских икон, — говорил Эмиль своим поклонникам.

Эми подошла поближе.

— Статуя Свободы, — напомнила княгиня Маулески. — Статуя Свободы — женская.

— Да, это правда, но ее прислали из Франции. Liberté, egalité[129] — эти добродетели всегда женские, как в латинских языках, так и, пожалуй, в жизни вообще, потому что это слова женского рода. У Америки есть икона Дяди Сэма, хотя является ли он таким же символом, как Святая Жанна или Дева Мария, я не могу сказать, не будучи американцем.

Эми представила себе тощую фигуру в полосатых брюках в цилиндре и с довольно тощей бороденкой — кто он такой? Определенно, не неотразимая персонификация патриотических чувств, за исключением, пожалуй, чувства вины и долга: «Ты нужен Дяде Сэму». Но Эми никогда не ощущала, что ему нужна именно она.

— Нам не нужен объединяющий символ, — она не могла удержаться, чтобы не сказать это, хотя и понимала, что встревает в их разговор.

— Вы объединяетесь вокруг своих президентов, даже если они и являются мошенниками. Хотя, признаю, таких мошенников, как французские президенты, нигде еще не бывало. — Эмиль и окружавшие его люди снисходительно засмеялись, и кто-то из них сказал: — Феликс Фор[130].

— Миттеран.

— Да, и они ведь протестанты, — вставила мадам Шатиньи-Дове. — Я имею в виду американцев.

— Какое это имеет отношение к делу? — недоумевала Эми.

— Традиции преклонения перед Девой Марией приучили католиков к почитанию матриархальных образов. Англосаксонские страны являются более мужскими, — объяснил Робин Крамли. — Джон Булль, Дядя Сэм.

— Но мы не объединяемся вокруг своих президентов, — возразила Эми. — В любой момент это делает только половина страны. Во Франции люди об этом забывают, они думают, что мы все похожи друг на друга.

— Честно говоря, у нас такие глупые представления об Америке, я имею в виду, у французов, — сказала Виктуар. — Совершенное недоразумение. Ну, например, что в Америке собаки не лают. Я на самом деле такое слышала.

Она посмотрела на Эми, как будто ожидая подтверждения, что это неправда. Из чувства патриотического негодования Эми ничего не стала говорить; и пусть она думает, что в Америке собаки не лают.

— Бюффон думал, что собаки не лают и что люди там низкорослые, из-за климата, — сказал Эмиль. — Неужели это неправда?

— Он шутит. Конечно, мы знаем, что это очень глупо, — успокоила Эми Виктуар.

— Бедная Эми, французы так жестоки к американцам, — сказал барон Отто. — Не обращайте на них никакого внимания. — Он улыбнулся по-свойски своим французским друзьям, а Эми отвесил что-то вроде тевтонского поклона.

— Мы также жестоки и к себе, — сказал Эмиль.

— Франция начинала с адресованных нам заверений в вечной дружбе, — напомнила им Эми. — Лафайет даже назвал своего ребенка в честь Джорджа Вашингтона. Он помогал нашей революции[131].

— С вашего позволения, Франция помогала американским революционерам, имея в виду причинить неудобство Британии, а не из дружеских чувств. О, я не отрицаю дружбы между Вашингтоном и Лафайетом, но, по общему мнению, Вашингтон был выдающимся человеком. Вероятно, в последнее время Франция была неверна, но для этого всегда есть причины, как в браке. Недопонимание, столкновение темпераментов, — сказал Эмиль. — И кто скажет, кто из двоих виноват? Мы, конечно, виним вас, за ваши банальности, вульгарность, за ваши удачные фильмы…

Быть обвиненной в вульгарности оказалось больше, чем Эми могла вынести.

— Мы дважды спасали вас!

— В этом и состоит ваша вина, — улыбнулся Эмиль. — Этого мы вам не можем простить.

— Вы думаете, между ними что-то есть? — прошептал на ухо Эмилю Робин Крамли, когда гости стали расходиться.

— Межу кем?

— Этим тевтонцем и Эми?

— Я не заметил ничего необычного, а что?

— Какая-то интимность?

— А вас это беспокоит?

— Очень. Таких девушек нельзя отдавать на съедение таким как он. Она пробудила все мои рыцарские чувства. А он — деревенщина, охотник за состоянием.

— Думаю, вы ошибаетесь насчет ее денег, Крамли. Не такой у нее вид. Взгляните на мадам Ренан или на хорватскую красавицу вон там: какие бриллианты, и все утро они провели у парикмахера. Вот это poules de luxe[132]. У американки ничего этого нет. Она просто одинокая девушка, которая ищет себе мужчину, — вот и все.

— Миллионы, дорогой мой, взгляните снова.

Эмиль посмотрел и пожал плечами.

— Я не эксперт, — сказал он.

Но возможно, он поддался стереотипам, согласился он про себя, потому что он действительно не замечал в ней никакого интереса к фасонам или украшениям, что могло означать, что у нее есть деньги, — а может быть, это просто американская черта: безнадежное отсутствие шика. В любом случае, для него это не имело никакого значения. И все же он продолжал о ней думать. Эмиль постарался избавиться от этого пробуждающегося интереса.

Он оглянулся в поисках Виктуар, готовый идти на обед. Во время разговора она стояла рядом с ним, а теперь вот исчезла.

Виктуар выглядела бледной. Только что у нее открылись глаза. Она перехватила случайный взгляд Эмиля, брошенный им на Поузи, и, кажется, ее встречный взгляд, и сразу безошибочно поняла, что между ними что-то произошло. С тех пор как Виктуар приехала сюда, она все время замечала, как пристально смотрит на Эмиля Поузи, но она уже привыкла, что на него глазеют все — и мужчины, и женщины. Красота Эмиля была одной из причин ее собственного обожания, которое она к нему испытывала, не главной, конечно, но одной из многих, и к тому же ей было приятно обладать кем-то, кого так желают остальные. Она знала, что такова цена: никто не мог сопротивляться постоянным искушениям, которые, казалось, весь мир предлагал Эмилю, не только сексуальным, но и другого рода — должности, знакомства, и Виктуар гордилась, что он никогда не гонялся за деньгами и не поддавался их влиянию, он не был ни корыстным, ни продажным. Ему и не приходилось. Но теперь цена была слишком высока. Взгляд, который Эмиль бросил на Поузи, был тем взглядом, которым он обычно смотрел на женщин, с которыми спал, к которым прикасался, которым отдавал свою сексуальность, — о, она даже не могла об этом думать.

Первая реакция на догадку была чисто физической: по всему телу пробежал озноб, перехватил ей горло, и она судорожно сглотнула. Виктуар закуталась в платок, как человек, переживающий потрясение. К счастью, комок в горле не дал ей закричать от негодования, и ее желание завопить и броситься на Поузи вылилось в прилив жара к щекам. Кажется, никто не заметил произошедшей в ней перемены.

Было невыносимо думать, что судьба сыграла с ее душевными привязанностями такую злую шутку, и всего за несколько дней: она получила сестру, а ее муж предал ее с этой сестрой. Нет, не так: она получила сестру, а эта сестра начала охоту за ее мужем. Все, о чем она когда-то знала и о чем думала, включая и то, что Эмиль, как, по ее мнению, и все мужчины, не всегда хранил верность, теперь перевернулось с ног на голову. Горько думать, что судьба послала ей неизвестного отца, даже деньги и еще двух родственников, которых она была готова полюбить, но вместе с этим отравленным даром разбила ей сердце, а ее будущее теперь сплетено с ними.

Ее сердце бешено колотилось. Предательский Альбион. Вот такие они, эти англичане, с их плохой личной гигиеной, скользкой моралью, ненадежным ведением дел, безнадежными махинациями… Обнаружить в сестре монстра, строящего против нее заговоры и обсуждающего сестру за ее спиной! Гнев выкипел в ней, как вода в чайнике, просвистел ей уши и испарился, оставив разбитым сердце. Уверенная в том, что кто угодно мог прочитать на ее лице все, что с ней творилось, она пробормотала какое-то извинение и вышла в дамскую комнату, убеждая себя, что у нее просто разыгралось воображение. Может быть, Эмиль, в конце концов, единственный ребенок своих родителей, испытал к полной жизни, румяной Поузи братское чувство. Но она все знала: Эмиль смотрел на Поузи так, как смотрел на нее: нежным взглядом, как какой-нибудь мормонский патриарх или вождь африканского племени. Хотя, может быть, это культурное влияние его родителей, проживших долгое время в Сенегале, и не его вина.

В голову Виктуар лезли ужасные образы. Как кошмарно должна была выглядеть Поузи голой: огромные раздутые груди, большие пурпурные соски и, вероятно, сильный английский запах — овцы, рыбы и жареной картошки, сажи, поездов, рвоты; однажды в детстве Виктуар возили в Англию, и в Британском музее она ощутила этот запах. Она ненавидела холодные комнаты, фланелевые рубашки, нефильтрованный чай, скользкие отбивные, слишком сладкий шоколад, коричневые зубы, гудящие голоса… Да что у них есть, у англичан, кроме Шекспира?

Виктуар присела на стул и попыталась справиться с дыханием. Она заметила, что на нее встревоженно смотрит другая женщина — это была та самая американка, Эми, одетая для коктейля, которая зашла за бумажным носовым платком. Она спросила с беспокойством:

— С вами все в порядке?

Виктуар быстро вскочила на ноги, весело улыбнулась и стала внимательно искать в сумочке губную помаду.

Эми, которая поначалу испытывала к Поузи бóльшую симпатию, чем к Виктуар, теперь включила Виктуар, заметно расстроенную, в круг своих привязанностей. Поузи нравилась Эми потому, что та была англичанкой и такой подкупающе неприспособленной к жизни. Эми восхищалась ее копной взъерошенных кудрявых волос, а совершенство Виктуар, с ее белокурыми волосами, хорошим английским и всем ее великолепием, свидетельствующим о некотором духовном превосходстве, почти что отпугивало. Теперь Эми видела, что Виктуар тоже страдает — она была уверена, что из-за смерти отца, и она подошла, чтобы дружески взять ее за руку и сказать несколько утешительных слов.

— Да, так печально, бедный папа! Я никогда его не знала, — сказала Виктуар. — Так грустно, я только что это осознала. Ничего страшного. Не хочу, чтобы Руперт и Поузи увидели меня в таком состоянии, их это огорчило бы еще больше.

Конечно, мы завтра же уедем из отеля, подумала Виктуар. Эмиль поедет с ней, она была настроена решительно. Она не будет говорить об этом ужасном подозрении — они должны вернуться к детям, и точка. Ей даже не нужно сейчас решать, стоит ли вообще говорить об этом когда-нибудь.

Эми обняла ее, думая о том, как это все грустно, на самом деле грустно, и какие все-таки молодцы те, кто спаслись! Теперь Эми внимательно смотрела на Виктуар. Та, которая всегда казалась такой естественной, справившись со слезами, нанесла немного блеска на губы, маленькой щеточкой причесала ресницы и брови, чуть взбила волосы, сложила и расправила свой платок и нанесла немного духов на виски, за ушами, на запястья и между мизинцем и безымянным пальцами каждой руки, в то время как они, переключившись на более веселую тему, обсуждали замечательного местного карпа, которого подавали вчера в столовой. Эми старательно запомнила каждую деталь туалета француженки.

Когда Эми пришла на обед, Кип с Гарри уже ждали ее за столом. Гарри уже привык к появлениям Эми и громко приветствовал ее, барабаня ложкой по подносу, установленному на его высоком стульчике. Эми боялась сказать Кипу о том, что решила, по ряду причин, ни одну из которых она не могла ему назвать, уехать из Вальмери немного раньше. Мадам Шастэн сказала ей, что, хотя ее квартира еще далеко не готова, жить в ней можно, и Эми говорила себе, что ее внезапное намерение поскорее уехать в Париж объяснялось отчасти желанием присутствовать при выборе обстановки. Каждый день приносил с собой один-два звонка от Жеральдин или декораторов, американок по имени Тамми и Уэнди, которые задавали вопросы: нет ли у нее антипатии к какому-нибудь цвету, например бирюзовому, как в Большом Трианоне? Насколько строго она хочет придерживаться стиля семнадцатого века? С переходом к стилю Луи XVI? Некоторые считают стиль Луи XVI немного мрачным, а каково ее мнение?

У нее не было ответов на эти вопросы, но она также не хотела, чтобы за нее это решали другие. Она хотела изучить варианты и обсудить их. Она не говорила: «Не смотрите на расходы», хотя у них, по-видимому, сложилось именно такое впечатление. Расходы уверенно росли, и она вынуждена была признаться себе, что начинает беспокоиться. Эми точно не знала, как донести эту мысль до мадам Шастэн, чтобы той не показалось, что она ей не доверяет или критикует ее работу. Не поддаваясь своему беспокойству, она все-таки зашла так далеко, что прочитала в «Интернэшнл геральд трибюн» объявления о продаже недвижимости, чтобы составить представление о том, сколько это может стоить. Эми с интересом увидела, что в этих объявлениях используются фразы, которые в Америке сочли бы политически некорректными: «близко от церкви» или «удобно ходить пешком за покупками» (или даже «кухонный лифт»). Очевидно, местное сознание не беспокоило то, что не все люди посещают церковь, не все могут ходить и что работа в ресторане не должна высмеиваться. Должно быть, по историческим причинам, они стали менее чувствительными.

Другой причиной, по которой она должна была уехать, стала та нежность, с которой барон тихо сказал ей, когда она уходила с вечеринки: «К несчастью, меня сегодня ожидают к обеду», как будто бы она хотела, чтобы он отчитывался ей о своих делах. Она опасалась запутаться в этих отношениях, она помнила о букете. Поэтому она должна была сказать Кипу, что уедет. Эми знала, что Кип будет разочарован, но, по крайней мере, его сестра поправлялась и скоро все встанет на свои места. Но он не ответил на этот бодрый взгляд на вещи; он был в ужасе.

Все гости отеля, проходящие через холл по окончании обеда, могли видеть высокого, лысеющего, импозантного француза, который регистрировался у стойки. Рядом с ним стояла очень красивая женщина, на большом сроке беременности — такое не часто увидишь на лыжных курортах. Мужчина что-то писал на бланках для коротких сообщений, которые дочь Жаффа расставляла по почтовым ячейкам. Поузи, подойдя, увидела, что в ее ячейке есть сообщение. Она надеялась, что сообщение от Эмиля, который должен был утром уезжать, как и они с Рупертом. Вместо этого она прочла следующее, кратко написанное по-французски:

«Месье Антуан де Персан, действуя по поручению мадам Шастэн и мадам Кроуфорд Венн, хотел бы поговорить с мадемуазель Поузи Венн. Пожалуйста, позвоните в номер 40».

Поузи сразу же пошла искать Руперта, чтобы обсудить, что могло понадобиться от них этому новому лицу. Вновь прибывшие прямиком отправились в столовую, очевидно очень довольные тем, что оказались в заснеженных Альпах, и радуясь перспективе вкусного обеда; они не отрывали глаз друг от друга.

Вечером после обеда в деревенской церкви должна была состояться поминальная служба по жертвам лавин, и Эми, которая поначалу не собиралась идти, передумала и направилась прямиком туда, чтобы выполнить свой долг в духе взаимопомощи и поддержать Кипа, а также потому, что она теперь была знакома с Веннами. Маленькая церковь с живописной колокольней внутри была перестроена на современный лад, вероятно, в то время, когда строился туристический центр. Позади алтаря, на фоне кирпичной стены, возвышался крест из светлого дерева с распятым Христом, искусно сделанные церковные скамьи имели пепельный оттенок, в окнах были цветные витражи, выполненные в духе какого-нибудь художника. Люди тихо входили и рассаживались по обе стороны от центрального прохода, каждому давали свечу. Эми надеялась, что в определенный момент им подадут сигнал, чтобы они зажгли свечи, и что этот сигнал будет понятен для всех, независимо от национальной принадлежности. Она предполагала, что это католическая церковь, первая, в которой ей пришлось побывать.

В толпе пришедших в церковь людей можно было узнать множество постояльцев отеля, все они были одеты в прогулочную обувь и теплые куртки и принесли с собой запах шерсти и сырости. Там были Отто и его жена. Эми осторожно села позади них. Родственники Венна прошли и сели во втором и третьем ряду, позади мест, оставленных для тех, кто оплакивал других жертв оползня. Виктуар сидела с Гарри, Кипом и господином Аббу, позади Поузи и Руперта. Эми обрадовалась, увидев, что они приняли к себе Гарри и Кипа, это был знак согласия в семье Веннов, но в том, что они не сели все вместе, было что-то странное.

Ожидание затянулось, а в церкви было холодно. Очевидно, полагалось не снимать пальто, хотя Эми увидела, что Поузи отбросила свое в сторону. Наконец появился священник в облачении, кивнул присутствующим и начал произносить речь замогильным голосом. Эми могла себе представить, о чем он говорил: заупокойные молитвы о погибших, благодарственные — за спасение остальных. Люди понимали, о ком идет речь, но Эми выделяла только имя Адриана Венна из имен всех тех людей, ради которых они здесь собрались. Несмотря на ее неодобрение религии в целом (из-за князя Кропоткина) и непонимание языка, она ощущала общее молитвенное настроение и искренне размышляла об опасности и смерти, испытывая благодарность за то, что спаслась тогда в горах, когда повела себя так неосмотрительно. Она знала, что приняла правильное решение не искушать судьбу и дальше. Когда пришло время зажечь свечи, она, как и остальные некурящие (все американцы?), была вынуждена попросить огня. К ее плечу прикоснулась рука, в которой была зажигалка, — это оказался Поль-Луи.

— Pay, pay, pay[133], — говорили вокруг нее. Простая литания[134], но как она подходит для анализа жизни: чувства вины и долга живых перед мертвыми.

— Мир, — сказал Поль-Луи, обращаясь к Эми. О! Paix, paix, paix[135]. Ей стало неудобно, что вместо слова «мир» она услышала «плати».

— Вы еще не видели, как я живу, — сказал Поль-Луи, когда они выходили из церкви. — Вы сейчас не заняты?

Эми вздохнула, она почувствовала небольшое искушение, но теперь было уже поздно. Почему он ждал так долго?

— Сегодня мне надо вернуться пораньше, — сказала она. — В десять мне будут звонить — дела. Но у меня есть время, чтобы выпить. Я угощаю! — Потом, не желая отрезать себе все пути назад, она дотронулась до его руки и сказала: — Я буду часто приезжать в Вальмери.

Когда они вошли в освещенный вестибюль, Эми, на которой была куртка от лыжного костюма, почувствовала себя преступницей: она купалась в серебряном свете! Все должны были заметить, что она сияла, как та женщина в доспехах, которая явилась Керри. Оглянувшись, чтобы выяснить, видел ли барон Отто, как она вошла с Полем-Луи, она увидела, что он смотрит на нее с удивлением, несомненно припоминая — а он знал об этом один, — что в день, когда сошла лавина, она каталась на лыжах.

И тогда мадам Шатиньи-Дове произнесла это вслух:

— Честное слово, мадемуазель, вы сама могли бы быть Жанной!

В тот же миг Эми почувствовала, что это правда: это была она. Все смотрели на нее, вокруг раздавались голоса, в которых слышалось удивление и даже — казалось ей — осуждение. Она ощущала, что на нее, Эми Хокинз, направлено все европейское негодование, и, вцепившись в Поля-Луи, она выскользнула из вестибюля.

Выйдя, она постаралась обдумать все спокойно. Она твердо решила уехать из Вальмери, хотя намеченный срок ее пребывания в отеле еще не закончился, и отправиться в Париж немного раньше. За это время она уже догадалась, что безделью необходимо учиться, это искусство, а катание на лыжах составляло часть этого искусства, которое она пока не освоила. В Париже она постарается больше читать.

Конечно, потом она не будет бездельничать — у нее будет ее фонд, и она станет заниматься взаимопомощью. Но пока она здесь, в Европе, изучает и то и другое, она должна больше учиться. Конечно, французский и немецкий языки, по методу Крейка, с преподавателем, поскольку она уже поняла, что когда занимаешься сам, то уроки постепенно сходят на нет. И еще, наверное, уроки дикции и владения речью, поскольку уже несколько раз она слышала отзывы о голосах американских женщин, и теперь, когда это стало ей известно, она будет обращать внимание на то, что имеют в виду люди, когда рядом с ними находятся другие американки. Она не представляла себе, обладает ли она таким же резким громким голосом. Не то чтобы европейцы говорили так уж красиво: у них были высокие неестественные голоса, они говорили как будто нараспев, и Эми это раздражало; хотя голос мадам Шатиньи-Дове, звучащий с сексуальной хрипотцой, ей нравился.

В любимом баре Поля-Луи, «Ле Неж», она сказала ему, что хотела бы отменить свой абонемент на следующую неделю.

— Mais[136], Эми, вы только что стали набирать форму, — ужаснулся Поль-Луи.

Эми заверила его, что будет часто сюда приезжать, предупреждая его заранее по электронной почте, и что он был великолепен. Она проявила твердость. Эми не смогла удержаться и не спросить, почему он только теперь пригласил ее подняться к нему.

— Вы мне очень нравитесь, Эми… — ответил он.

— Очень жаль, что вы не подали мне никакого… гм, знака. — Эми с сожалением улыбнулась. — Почему?

— Можно откровенно?

— Мне бы очень хотелось знать, на самом деле. Раньше никто не отвергал мои очевидные попытки. Почти никто.

— Я не знал, что вы так скоро уедете.

— Да, но?

— Ну, мы разговариваем — все лыжные инструктора, — обмениваемся впечатлениями, и все они говорили, что с американками лучше не спать, потому что они думают, что вы собираетесь на них жениться.

Эми рассмеялась. Неужели правда? Звучит как международное недопонимание, но откуда это пошло?

Разговаривая ночью с Сигрид, Эми рассказала ей о своих переживаниях по поводу Жанны д’Арк и о серебряном сиянии своего дорогого лыжного комбинезона.

— Как ты думаешь, это могла быть я? Как ужасно, что я об этом подумала! Но этого не может быть. Думаю, я бы знала, если бы поблизости произошел оползень, лавины производят много шума — по телевизору все время их показывают. В тот день я ничего не слышала, там было тихо, как в могиле.

— Эми, — неожиданно произнесла Сигрид мрачным голосом, — никому ничего не говори. Пообещай мне. Это очень важно. Ты поняла, что я сказала? Ни слова.

Эми поняла. Она, кажется, забыла о том, как серьезно изменилась ситуация с ее личной ответственностью.

Глава 30

В то утро в больнице альпийские спасатели расспрашивали Керри, побуждая ее забраться в самые дальние уголки памяти, восстанавливать события по минутам — так, чтобы они могли решить, не похоронен ли под лавиной еще один человек — женщина, которую могла видеть Керри, либо что-то другое, объясняющее ее видение. Они сделали предварительный вывод, что оползень образовался между Веннами и тем, кто находился выше их. Они планировали исследовать этот район с собаками и с радиолокационным оборудованием и выяснить, нет ли там еще одной жертвы.

Находя все происшедшее забавным, Эмиль начал брать интервью у местных жителей, церковных служителей и психиатров, приглашая их выступить перед камерой. Сейчас же он, в окружении других представителей прессы, обсуждал результаты своих интервью и сделанные из них выводы. Когда бы Керри ни начинала говорить, они всегда включали магнитофоны и записывали ее слова.

— Она указала на нас своим копьем, особенно на моего мужа, а потом мы услышали низкий грохочущий звук и что-то стало двигаться по направлению к нам.

Рассказ Керри становился все более подробным, по мере того как ее заставляли вспоминать все больше и больше. Эмилю особенно нравилось развитие событий, и по форме, которую они приобретали, и по объему материала, который они, как оказалось, включали в свои репортажи на основе ответов Керри на их вопросы. Если не принимать в расчет возможность того, что она в твердой памяти намеренно манипулировала всей ситуацией с определенной целью, то казалось, что все происходит так, как будто кома постепенно отступает, оставляя ее мозг в таком состоянии, что все, что бы ей ни предлагалось, могло трансформироваться в ее памяти. И таким образом, сегодня газеты «Пари-матч» и «Л’Экспресс» смогли обнаружить новые подробности в ее рассказе, подтверждающие, что это была Жанна д’Арк, особенно детали ее костюма. Когда они спросили Керри, не была ли она к ней так близко, что могла видеть на ее доспехах какие-либо следы ранений, Керри ответила:

— Я была довольно далеко, но мне показалось, что там что-то такое было, какой-то знак, на груди.

Торжествующие взгляды журналистов: хорошо известно, что Жанна была ранена в грудь. А Эмиль подумал, что это рекламный слоган фирмы, выпускающей спортивную одежду.

— Да, я действительно думаю, что в состоянии, близком к смерти, можно увидеть и ощутить как вполне реальное что-то такое, чего потом уже никогда не увидишь. Когда сознание возвращается, само видение рассеивается, но воспоминание о том, что ты что-то видел, остается вполне четким. Об этом говорят рассказы людей, которые отчаянно пытаются вспомнить или восстановить в памяти момент ясного видения… — говорила Керри репортеру «Л’Экспресс».

В то утро Керри сообщила Руперту, что она передумала и смягчилась в отношении похорон их отца. Она по-прежнему твердо стояла на том, что он не должен оставаться в Англии, но теперь, когда могла думать более трезво, она согласилась с тем, что кое-что нужно было сделать, хотя сама она пока была не в состоянии этим заниматься. Она попросила Руперта сообщить господину Осуорси, что она не возражает против кремации в Англии, но чтобы прах ее мужа привезли ей для захоронения, хранения или рассеивания во Францию.

— В конце концов, Святую Жанну тоже кремировали, — таинственно заметила она. Руперту это замечание показалось неуместным. — Гарри еще маленький, чтобы запомнить что-нибудь.

После того как решился этот последний вопрос, Поузи с Рупертом, по крайней мере, могли уехать в Англию, чтобы представлять там Керри и, конечно, самих себя, на этом мероприятии — является ли кремация ритуалом? Или церемонией? Поузи не знала, как ее назвать; и один из них привезет прах Керри. В Лондоне, казалось, господин Осуорси почувствовал облегчение, и на него, вероятно, оказывали давление, чтобы он как можно скорее забрал тело из морга Бромптонской больницы.

«Хорошо, что я уезжаю», — думала Поузи. Она боролась не только с сильным желанием и горем, она еще боролась с угрызениями совести — старалась не испытывать тех чувств, которые испытывала: когда она находилась с Виктуар, эти чувства превращались в стыд за совершаемое ею предательство по отношению к своей прекрасной новой сестре; когда она была рядом с Эмилем, они становились желанием; и еще ощущение, что все это безнадежно, что для нее было бы достаточно просто видеть его, — пусть не сейчас, а спустя долгое время, если ей повезет и она купит билеты в Париж по поручению магазина «Рани». Ее никогда так не влекло к кому-нибудь, как влекло к Эмилю; это чувство накрыло ее с головой, как бурный поток.

Прежде чем уехать в тот день, им надо было встретиться с месье де Персаном, которого Виктуар знала как друга своих родителей и который по просьбе ее матери, вероятно, проконсультирует их относительно их прав: ее, Гарри, Поузи и Руперта, раз папа умер в Англии, где законы так отличаются от здешних. Он предложил собраться в одиннадцать часов в столовой.

Перед этим Руперт решил прокатиться на лыжах. Несомненно, это был его последний день на лыжном курорте, и теперь, кто знает, когда еще ему удастся покататься. Пока он, выйдя из отеля и собираясь садиться на подъемник, надевал лыжи, он заметил Робина Крамли и его друзей — князей «Как-их-там», которые усаживались в такси. Швейцар укладывал в багажник чемоданы. Потом из отеля вышли Эми и Кип, и когда они становились на лыжи, Крамли заметил их и стал неистово махать им рукой.

— Эми, Эми, à bientôt à Paris! A bienôt![137] — кричал он. Эми ответила ему своей очаровательной улыбкой, от которой заметнее стали ямочки на щеках, и помахала в ответ. Крамли продолжал махать ей, глядя назад через заднее стекло такси, пока они отъезжали. Руперт тоже помахал им вслед.

Он вернулся в отель в десять тридцать и сдал, теперь уже насовсем, лыжи, которыми пользовался. Персан сидел в опустевшей столовой за столиком, предназначенным для четырех человек. Странно, но его вчерашняя спутница, с которой он обедал, — они решили, что это мадам Персан, — сидела за другим столом и читала «Геральд трибюн». Она не поздоровалась с ними. Может быть, из-за беременности она невзлюбила незнакомцев, появляющихся перед ланчем, а возможно, она поступала так из-за требований этикета: при обсуждении завещаний должны присутствовать только те, кого оно касается. Кип и Гарри отсутствовали, так же как и Керри, само собой.

После обязательного заказа — кофе и круассанов — месье де Персан приступил к небольшой речи.

— Мадам Шастэн и мадам Кроуфорд Венн, с которой я незнаком, предложили, чтобы я дал вам некоторые разъяснения относительно тех процессов, которые происходят после кончины человека, имеющего какую-либо собственность во Франции. Нотариус господина Венна в деревне Сен-Гон потребовал опечатать château, пока проводится инвентаризация находящегося там имущества. Инвентаризация в настоящее время проводится. Поскольку мадам Венн находится не в этой резиденции, это обычная мера предосторожности: в таких удаленных местах существует опасность ограбления или хищения. — Ему не надо было говорить: «Поэтому все вы можете не беспокоиться», но и Поузи, и Руперт именно в этом смысле поняли его объяснения, и они заметили, что и Виктуар недовольно выпрямилась и в свойственной французам манере надула губы.

Поскольку в их намерения не входило грабить chateau и они не понимали, какое все это имеет к ним отношение, они только кивнули с озадаченным видом. Для Керри, по-видимому, это создает проблемы, если она планировала уехать домой, раз теперь там все опечатано. Руперт указал на это обстоятельство. Персан пожал плечами.

— Вместе с нотариусом, мэтром Лепажем, мы уже отправили письменное обращение в суд при Государственном совете, чтобы начать необходимый процесс передачи имущества. Это повлечет за собой налоги, и для вас это самая серьезная проблема.

Только Виктуар тревожно нахмурилась. Поузи и Руперт, полагая, что их это не касается, восприняли с некоторым удовлетворением тот факт, что именно Керри придется, по крайней мере, заплатить налоги.

— И потом, когда речь идет о значительной собственности — и, как сказали бы некоторые, об обременительной собственности — и при наличии нескольких наследников, вам придется обсудить, будете ли вы ее продавать или, в противном случае, как ее сохранять и на кого возложить ответственность за это. Я еще не знаю, имеет ли мадам Венн — нынешняя мадам Венн — право пожизненного пользования этой недвижимостью, то есть, может ли она там оставаться. Если не будет найдено французское завещание, то она получит такое право автоматически. Конечно, свою долю этой собственности получит и младенец, наряду с вами, и никакой суд не отнимет у нее права оставаться там, пока она заботится о своем ребенке. И вы тоже, я уверен, не возражали бы, но в случае продажи… Как видите, тут есть проблемы, которые надо уладить. Там ведь есть, как мне говорили, коммерческое издательство? Кто будет вести его дела?

— Минуточку, — сказал Руперт. — Я ничего не понимаю.

— Может случиться так, что некоторые наследники захотят продать, а другие — сохранить собственность или выкупить доли, принадлежащие остальным, и так далее. Самое худшее, что может случиться, — это разногласие наследников. Я настоятельно советую вам постараться действовать сообща и, насколько это возможно, по-дружески.

— Но папа не оставил нам château, — сказала Поузи. — Естественно.

— Château находится во Франции и поэтому является объектом французского законодательства, мадемуазель. Собственностью во Франции распоряжается французское право.

И Персан пустился в объяснения некоторых положений французского закона, деликатно отметив, что еще существует проблема, связанная с законом, который первоначально назывался «Loi de 12 Brumaire, An II»[138], который, тем не менее, впоследствии был изменен и согласно которому даже незаконнорожденная дочь должна получить долю наследства. То есть французская часть наследства отца отойдет его детям.

От изумления они открыли рты. Детям. Значит, им. Они снова попросили месье де Персана повторить и объяснить то, что он сказал. Это поразительное возвращение состояния, или отравленный дар, что бы это ни было, настолько застигло их врасплох, что поначалу они даже не могли ничего сказать.

— Боже мой, боже мой, — бессмысленно повторяла Поузи. — Неужели это правда? Мы богаты?

— Богаты? — предостерегающе повторил месье де Персан. — Я бы так не сказал. Одни только налоги будут огромными. Но мы будем знать больше после консультаций с английскими налоговыми органами.

Как бы он ни горевал об отце, Руперт, услышав слова месье де Персана, неожиданно понял, какой подарок он должен был получить. Помимо chateau, он получит профессию. Он примет дела издательства своего отца! Акт сыновней преданности разрешит проблему его жизни. У него всегда был вкус к книгам, а теперь, имея опыт финансовой работы, хотя и не очень большой, он немного разбирался в бизнесе и, по крайней мере, был убежден, что сможет справиться с издательским делом. Он договорится с месье Деламером, который курирует другие объекты маленькой империи, которую, как теперь выясняется, создал его отец. Руперт испытал облегчение и прилив любви к отцу.

Чем больше он об этом думал, тем больше склонялся к профессии издателя. На самом деле, идея потрясающая. Ему нравилась независимость издателя и жизнь на юге Франции, на земле, которая для англичан практически закрыта. Единственным препятствием была Керри, которая, возможно, надеется сама заниматься делами издательства, и у нее естественный приоритет на эту часть наследства, если она захочет ее получить. Он не представлял себе, каковы надежды и вкусы Керри, если у нее вообще они есть: ему казалось, что американцы не так часто хотят заниматься такими рискованными и гуманистическими предприятиями. Но было ясно, что, какова бы ни была моральная сторона вопроса, именно они, а не Керри, являются наследниками и будут решать этот вопрос, — удивительная, полная перемена обстоятельств в деле о наследстве привела его в совершенное восхищение по отношению к Франции.

Виктуар сказала:

— Bien sûr![139] Все это очень мудро, и я, со своей стороны, не сомневаюсь, что мы послужим примером сотрудничества.

Потом, после разговора, она ушла так быстро, едва попрощавшись и сделав это в такой холодной манере, что дальнейшее сотрудничество казалось уже невероятным.

— Опечатан? Она даже не сможет там остановиться? — говорил позднее по телефону господин Осуорси, беспокоясь о Керри. — Французы ужасно обращаются с вдовами — похоже на обычай сжигать жену вместе с умершим мужем. — Доволен ли он переменами дел Поузи и Руперта, он так и не сказал.

Настроение Руперта поднялось, а Поузи, после разговора с месье де Персаном, поднялась к себе в номер, чтобы поплакать от смешанного чувства облегчения и печали. Во время разговора у нее в носу все время свербело от подступающих слез, из-за чего у нее разболелась голова. Она чувствовала, что будет плакать чуть ли не всю неделю, но, попав к себе в номер, она не могла выдавить ни слезинки. Все было безнадежно плохо: трагедия с отцом, бессмысленность жизни, ее собственная испорченная жизнь, неожиданно доставшийся в наследство chateau — все это, означавшее одновременно и неизбежность смерти, и тягу к жизни, ворочалось у нее внутри, стучало в виски, вызывая нестерпимую боль, которая никак не проливалась слезами.

Как странно, что английскую девушку спасает мудрость Наполеона — второго после Гитлера в списке тиранов, который пытался завоевать их священный остров. Она полежала, потом встала и положила на лицо мокрое полотенце, с которого вода сразу же стала стекать ей в уши, и ей стало неприятно. Затем она приняла ванну, и, словно по приказу, из глаз ее побежали слезы, как будто кто-то открыл водопроводный кран, и она заплакала, от горя и от радости одновременно. Она решила остаться в номере, пока не придет время ехать, чтобы никого не видеть, особенно Эмиля, и когда в четыре часа позвонил Руперт, она сказала, что больна и хочет лечь. Она не была больна, она просто переживала потрясение.

— Больна? Нам надо ехать.

— Знаю.

— Когда ты будешь готова?

— Я поеду на поезде.

— Нет-нет. Я подожду, пока тебе не станет лучше.

Она поняла, что бесполезно откладывать неизбежное.

— Я буду готова к пяти.

— Дай мне знать, если тебе понадобится помощь, — сказал он. — Мы сможем поговорить в машине. В чем все-таки дело, а?

— Не знаю, — ответила Поузи.

Но она знала. Дело в безнадежности жизни: бедный папа ушел в могилу в состоянии душевного смятения, потому что был оторван от своей дочери, а бедный Эмиль никогда не узнает о страстной преданности, которую она могла бы ему подарить, и она сама, бедная Поузи, которой теперь придется все время мучиться от неизбежных родственных визитов, во время которых ей придется встречаться с ним, с его детьми, с его женой… И другие тому подобные мысли о будущем крутились у нее в голове. Одним из сценариев была смерть Эмиля — эффектная лавина или авария на дороге, и милая, такая французская, Виктуар приезжает за телом. Такие суровые фантазии, непрошеные, все лезли ей в голову, хоть она и старалась им не поддаваться и думать о хорошем.

Он ожидал, что Поузи с Рупертом вернутся сегодня вечером. В Лондоне бедный господин Осуорси размышлял о приближающемся взрыве. Поузи Венн придется сказать, и сказать придется ему самому, увы, о том, как отец обошелся с ней в своем завещании. Составлением этого дополнительного распоряжения к завещанию занимался не он сам, и он, несомненно, не посоветовал бы так сделать. Он был настроен решительно против мстительных чувств за гробом и видел слишком много случаев, когда о дополнении к завещанию, составленном в порыве чувств, сожалели сами составители. Венн поступил плохо. В данном случае распоряжение отца, сделанное в раздражении, касалось не права первородства, а мести или, скорее, негодования, раздражительного негодования, а это не то чувство, которому нужно потакать. И тут не такой случай, когда речь идет о передаче имени, они не лорды. А он сам несколько раз становился свидетелем того, что девушки в семье были более умными и достойными; сейчас не обязательно именно такой случай, но иногда так бывает. К счастью, английские девушки уже давно привыкли к тому, что они получают меньше, чем их братья. Это несправедливо, но так.

Эми и Кип совершили быстрый спуск до Мерибель и вернулись обратно: Эми — на лыжах, а Кип носился впереди или вокруг нее на своем сноуборде. Во время отдыха или на подъемниках они обсуждали недавние события. Решение уехать из Вальмери, казалось, сделало лыжи Эми более легкими, но она знала, что ей надо сказать Кипу о своих планах в отношении отъезда, что было не такой радостной перспективой. Услышав новость, Кип после первого потрясения, по-видимому, быстро восстановил спокойствие. Он не знал, что случится с ним самим, но считал, что теперь, когда Керри лучше, все будет хорошо.

Пока Эми его слушала, все его страхи понемногу стали проявляться. Поначалу так обрадованный пробуждением Керри, Кип снова погружался в сомнения. Его ждали в школе в Калифорнии, но никто ничего не говорил о его билетах на самолет или о том, куда он должен ехать, и никто не вызывался позаботиться о будущем Гарри. Совершенно ясно, что Керри не готова вернуться домой, она даже не могла пока ходить, и, кажется, каждый час они находят у нее что-то сломанное или недействующее. Во всяком случае, домой она вернуться не могла. Кип рассказал Эми о новом плане, который сегодня предложил доктор: отвезти Керри в Париж в какую-то клинику для выздоравливающих, — но никто не сказал, что произойдет с ним. Он ненавидел все время плакаться Эми, но у нее всегда оказывались хорошие идеи.

Она сказала, что подумает об этом. Эми спросила, как Кип относится к этому странному делу с Жанной д’Арк, в явление которой верят местные французы и о которой Керри на самом деле никогда не говорила, но теперь ей приписывают эти слова. Они обсудили возможные причины происшедшего.

— В общем, я думаю, что это я вызвал обвал лавины, — с неожиданной горячностью сказал Кип. — Я мог это сделать. Я находился как раз над ними, на своем сноуборде. Возможно, именно это и видела Керри: дно сноуборда серо-зеленое, и оно блестит, если его поднять. До этого я был с ними, и они сказали, что поедут на ланч в Арбр-де-Пин, поэтому я решил вернуться и посидеть с Гарри, и они сказали, что это здорово. Поэтому я сел на подъемник до вершины, чтобы потом спуститься к отелю, и я поехал вниз прямо там, по трассе для сноубордистов.

— Это не мог быть ты. Как насчет пики? — спросила Эми. — Это был кто-то с лыжными палками.

— Но я здорово шумел. Я кричал, даже орал. Это могло вызвать оползень.

Эми ненавидела себя за то, что испытала небольшую радость от того, что там могла оказаться не только она. И еще вполне вероятно, что Жанна д’Арк, кто бы она там ни была, оставалась замерзшей и погребенной под снегом.

— Там могла быть и я, если на то пошло, в серебристом лыжном костюме и с лыжными палками, — сказала она Кипу ободряюще.

Вернувшись в отель к ланчу, они столкнулись с французским адвокатом, который, как сказал Кип, приехал по делу, касающемуся Гарри. Он как раз уходил вместе с симпатичной беременной женщиной и Эмилем Аббу. Все трое несли лыжные ботинки. Эми быстро объяснила, что она друг Кипа, практически советник, и сообщила о своем беспокойстве по поводу мальчика, его школы, и о том, что надо принять какое-то решение. Они с Кипом были озадачены, услышав немногословные ответы месье де Персана, сводившиеся к тому, что всего лишь со вчерашнего дня, когда им объяснили, что наследниками являются Керри и Гарри, в наследственных делах произошли большие изменения. Сегодня уже именно Керри не имела права оставаться в château, а маленький сирота Гарри вообще мало кого интересовал, хотя он и входил в число наследников наряду со своими сводными братьями и сестрами. По-видимому, этот новый человек не собирался оказывать помощь в поисках няни для Гарри в Париже или говорить, что делать Кипу; казалось, он считал, что Кип не входит в круг его забот.

— Если Гарри получает долю имущества, разве нет способов выделить немного денег на его проживание? — настаивала Эми.

— Эти вопросы надо обсуждать с нотариусом, — ответил месье де Персан. — Именно он будет заниматься практическими делами.

— А кто он такой?

— Я на самом деле не понимаю, мадам, какой у вас интерес к этому делу?

Эми рассердилась.

— Кип всего лишь четырнадцатилетний мальчик, он полностью зависит от сестры. Я считаю ужасным то, как с ним здесь обращаются.

— Боюсь, эти практические детали лежат за пределами моей компетенции, — сказал месье де Персан. — Как я понимаю, сестре Кипа уже лучше и она сама сможет решить, что ей делать. Я не представляю семью, я здесь неофициально, как друг матери мадам Аббу.

Эми хотела бы знать, какую роль во всем этом играла Жеральдин, но она поняла, что означает этот каменный голос. Ей казалось ясным, что Кип должен остаться в Европе, пока Керри больна. Может быть, в Париже есть какая-нибудь подходящая школа, в которую он мог бы ходить — поблизости от клиники для выздоравливающих. Это было неплохо: Кипу не повредит знакомство с французским образованием. Наверное, она поищет преподавателя для себя и для Кипа, для них обоих. Эми не понимала, почему все ведут себя так гадко по отношению к Гарри и бедняжке Кипу, который так старался все делать правильно, почему никто не хотел помочь.

Кип, оказалось, не испытывал благодарности за ее разговор с месье де Персаном.

— Вы считаете меня всего лишь четырнадцатилетним мальчишкой? — спросил он, как только они вошли.

— Ну ладно, тебе почти пятнадцать, и ты гораздо лучше катаешься, чем я могу мечтать. Я отношусь к тебе с уважением, хорошо? — Она старалась, чтобы это прозвучало шутливо, но она неожиданно поняла, как сильно он переживал.

Когда Эми говорила по телефону с господином Осуорси и рассказывала ему о поминальной службе, она также спросила, знает ли он о том, что Керри нельзя ехать домой. Осуорси подтвердил это, он был вне себя.

— Опечатан! Проводится инвентаризация. Это две мамаши, Пам Венн и мадам Шастэн, настояли на этом, защищая интересы своих детей, как они их понимают.

— О да, я знаю мадам Шастэн, — сказала Эми, все еще удивляясь тому, как все связано в Старом Свете, — это так не похоже на резкие границы между людьми в Калифорнии.

Пожалуй, именно ради тесных связей Старого Света Эми и пригласила семейство Аббу отобедать вместе с ними. Поузи и Руперт уехали обратно в Лондон, а все остальные собирались в путь утром. Этот последний вечер будет ее последним шансом наладить контакты Аббу с Кипом и Гарри, в надежде, что Аббу почувствуют некоторую ответственность за Кипа и интерес к его делам, может быть, пригласят его в Париж, или, по крайней мере, признают родственную связь между Виктуар и Гарри. Эми делала это ради Кипа, иначе она ни за что не стала бы общаться с месье Аббу, таким неприятным человеком, пусть даже у него и чудесная жена. И как она только могла представить себе, даже на минуту, что ее любовный эпизод с бароном случился из-за влечения к этой самодовольной телевизионной знаменитости?

Аббу приняли приглашение и встретились с Эми в баре в восемь тридцать, щегольски одетые к обеду. Ей не приходилось раньше видеть эту пару вместе, и теперь она поняла, что они смотрятся более чем живописно: она — такая светлая, с ангельским видом, и он — наоборот, такой смуглый. Они заставили Эми ощутить почти неудобство. Нельзя было не думать о них в постели. Кип и Гарри некоторое время посидели вместе с ними, Кип поглощал соленые крендельки и оливки, потом пришла мадемуазель Уолтер и забрала Гарри, а остальные пошли обедать.

К ним также присоединился Джо Даггарт, он ждал их за столом. Эми уже начала ощущать, что сегодня собралась необычная компания: чопорные парижане и американский подросток, таинственный Джо и она сама; но она проявляла решимость ради осуществления задуманного — ей надо было свести их вместе. Бедному Кипу необходимо знать кого-нибудь в Париже, если ее планы сбудутся. В другом конце зала Эми увидела парижского адвоката, от которого не было никакой помощи, и его беременную жену: наверное, это был их последний отдых для собственного удовольствия, перед тем как родительские обязанности не прикуют их к дому.

Когда они подошли к столу, Джо Даггарт встал. Оказалось, что он знаком с Эмилем.

— Разрешите представить мою жену Виктуар, — сказал Эмиль. — Сегодня днем Даггарт рассказал нам о расследовании по поводу лавины.

— Ну и что все-таки решили, что дело в самолетах? — спросила Эми, надеясь, что это так.

— Не в американских самолетах, — ответил Даггарт. — Мы считаем, что самолеты, которые слышали очевидцы, были французскими или английскими, из совместного проекта Эс-эс-ти[140], но французы эту информацию не подтверждают. Предполагается, что самолеты Эс-эс-ти не должны летать над сушей. Во всяком случае, остается выяснить, может ли самолет вызвать лавину. Акустический удар, конечно, мог бы, но никто не слышал акустического удара, да и лавины больше вызывают лыжники, чем самолеты. Я, честно говоря, думаю, что теория с самолетами — это отвлекающий маневр.

— Еще один удобный способ обвинить США, — согласилась Эми, стараясь вспомнить, слышала ли она или видела ли самолеты в тот роковой день. Шел снег. Как можно было что-то увидеть?

— Мне кажется, что на сегодняшний день лучшее объяснение — это то, которое выдвинул французский лыжный патруль: Венны сами вызвали лавину. Они находились под вершиной, на гребне круглой снежной шапки, и пересекли ее как раз по линии отрыва. Они просто напрашивались на лавину.

— Мне так désolée[141], утром нам надо возвращаться в Париж и оставить все это, — неожиданно сказала Виктуар. — Мама говорит, что пора… Дети…

Эмиль посмотрел на нее с удивлением, как будто он впервые слышал о ее планах. Другой памятный обмен репликами за обедом, как потом вспоминала Эми, включал в себя неизбежное столкновение с этим вздорным человеком. И почему он только казался ей привлекательным? Повернувшись к ней, он спросил:

— Вы когда-нибудь читали французскую книгу?

— Конечно. — За кого он ее принимает?

— На французском языке, я имею в виду.

— Нет, в переводе.

— И какую?

— «Les Misérables»[142].

— Вот как? До или после того, как посмотрели пьесу?

— Я не видела пьесу.

— И это все?

Эми пришлось подумать.

— «Три мушкетера», — вспомнила она. Однако это название девушка, увы, знала только по-английски.

— А еще?

— Боюсь, что это все, — сказала Эми извиняющимся тоном. — Я вообще читаю мало романов.

— А как насчет «Le Comte de Monte Cristo»[143]?

— Я видела фильм, — вздохнула Эми и добавила: — «Повесть о двух городах» Диккенса, — и тут же вспомнила, что это не французский роман. Но у нее в запасе было еще одно имя, которое позволит ей над ним восторжествовать: — Я читала де Токвиля! Правда, на английском.

И она действительно его читала. Его глаза расширились от удивления или, возможно, сомнения. Интересно, зачем ему все это. Только потом она подумала, что ей надо было спросить, какие книги он читал на английском, если вообще читал что-нибудь.

После обеда месье Аббу извинился, сказав, что ему надо поговорить с месье де Персаном, которого недавно назначили на одну из должностей в правительстве, помощником министра финансов, или что-то в этом роде, и которого он, в качестве журналиста, хотел расспросить о каком-то событии в мире, чтобы выяснить его мнение. Эми пошла вместе с Виктуар и Джо обратно в бар. Пианист, до этого исполнявший мелодии из шоу, стал играть для собственного удовольствия отрывки из классических произведений, что заставило Эми обратить внимание на музыку. У нее возникло чувство какой-то безнадежности. Перед ней лежало невспаханное поле не только всей французской литературы, но и музыки. О боже, как же всего много! Что-то знакомое в исполнении пианиста навело ее на мысль о Шопене — может, выразительные аккорды у левой руки? Может, она не так уж безнадежна. В Париже она будет обязательно посещать все концерты и научится, по крайней мере, отличать произведения Шопена от всей той музыки, которая циркулирует по миру.

— Англичане очень любят Берлиоза, — произнесла Виктуар, кивнув на пианиста. — Он подходит их примитивным, диким характерам, которые они прячут за вежливыми фасадами. Не думаю, что он писал для фортепиано, — это, наверное, чья-то аранжировка.

Вошли барон с женой в компании богатых немецких супругов из Бремена. Эми слышала, как они разговаривают по-немецки в другом конце бара. Один-два раза Отто бросал ей страстные, понимающие, но скрытые от посторонних взгляды, и серебряные пуговицы на его пиджаке поблескивали в пламени камина. Эми бросило в жар: как ей хотелось, чтобы ничего этого не было!

— Вы здесь учили английский язык? Сколько вам было лет, когда вы стали его учить? — спросила Эми у Виктуар.

— Я учила английский в школе, кроме того, мама настаивала, чтобы нас отправляли летом в Англию. Я жила в английской семье, ну, вы знаете, как это бывает.

Да, язык надо учить в детстве, утешала себя Эми.

— Ваш английский идеален, — сказала она.

— О, благодарю вас, но я делаю beaucoup de[144] ошибок.

Было странно слышать, как Эмиль Аббу дает интервью на Си-эн-эн, вероятно записанное на пленку, раз сам герой сюжета находился рядом с ними в баре. Его слова звучали со зловещей уместностью: «В этом красота мощных символов, они видоизменяются и могут иметь значение для разных времен, практически любых. Для нашей эпохи Жанна д’Арк, без сомнения, имеет совсем другое значение, не такое, какое она имела для своего времени. Теперь она, возможно, воплощает сопротивление всему англоязычному или возрастающее значение женского пола». Эми подняла глаза, чтобы убедиться, что настоящий Эмиль, вернувшись в бар, слушает свое выступление, оценивая его.

— Вы читали Макса Вебера? — улучила она минутку, чтобы спросить у него. — Он говорит, что религия — это изобретение бессознательного, которое воплощает наши волнения и страхи. Но какой страх может воплощать Жанна д’Арк?

— Страх иностранного вторжения, — ответил Эмиль.

Ей пришло в голову, что перед отъездом из Вальмери ей надо сделать еще одну вещь. Укладывая вещи тем вечером, она скатала в рулон свой серебряный лыжный костюм фирмы «Боугнер», запихнула его в мешок для белья и положила в корзину для бумаг, в которую он не хотел помещаться. Чувствуя себя преступницей, она снова его вытащила, спустилась вниз и вышла на улицу, чтобы оставить его в одном из огромных мусорных контейнеров, которые ставили для многочисленных гостей, живущих в шале: они готовили сами и производили горы мусора.

Глава 31

Эми предпочла бы поехать в Париж на четырехчасовом поезде, предоставленная сама себе, читая книгу или работая на портативном компьютере. Все это время она пренебрегала перепиской, делами и не продвинулась сколько-нибудь значительно в чтении «Красного и черного». Но, как друг Кипа, она была вынуждена согласиться сопровождать его, Гарри, мадемуазель Уолтер, Керри и сиделку Керри. На Лионском вокзале их должна была встретить машина скорой помощи для Керри, которая сразу отвезет ее в частную клинику в пригороде Парижа, которую выбрал доктор Ламм. Жеральдин Шастэн встретит Эми и остальных. Для Кипа, мисс Уолтер и Гарри были заказаны номера в отеле, настолько комфортные, насколько это позволяли обстоятельства с точки зрения адвокатов, то есть очень скромные. Жеральдин колебалась, чтó подойдет для Эми, и решила разместить ее на несколько дней в «Бристоле», пока в ее квартире не появится основная мебель: кровать, стулья, кухонные принадлежности — хотя процесс добавления элегантных деталей будет продолжен. Несмотря на раннее утро и темноту, Эми была настроена оптимистично, даже ждала с нетерпением, когда откроется новая страница ее жизни.

Они устроились на своих местах в предвкушении спокойной поездки в поезде, так не похожей на путешествие самолетом, подумала Эми. Керри устала и хранила молчание — наверное, для нее еще слишком рано было двигаться. Ее большие глаза, обычно излучающие странный свет, были закрыты, голова откинута, как будто она страдала от головной боли. Эми представилась ей, но Керри, казалось, не интересовало, кто она такая, и она не хотела разговаривать, даже с Кипом. Она никак не ответила на все попытки Эми заговорить с ней. Как она себя чувствует? Ее зловещее молчание, казалось, говорило: а как, вы думаете, я себя могу чувствовать? Хочется ли ей в Париж? «Не особенно», — было единственным, что она сказала. Кип, который сидел рядом с Эми, был взволнован и разговорчив. Эми отложила книгу. Ей бы хотелось почитать и подумать о том времени, которое она провела в Вальмери. Приобрела ли она что-нибудь? Потеряла? Научилась чему-то? Но она слушала, терпеливо, сердечно, мнения Кипа о катании на лыжах в Европе, экстремальных мероприятиях для сноубордистов и о том, каким, на его взгляд, окажется Париж.

Не успели они покинуть Мутье, как поезд вдруг начал тормозить и после нескольких толчков остановился, погрузившись в темноту. Послышался голос, призывающий скорее дать свет и тепло; свет скоро дали, а тепло — нет. И в купе почти сразу же стало холодно. Эми подошла к окну, прижалась лбом к ледяному стеклу и стала вглядываться в темноту, но смогла разглядеть только очертания подъездного железнодорожного пути; в снегу копошились люди, раздавались мужские голоса.

Мисс Уолтер вынесла Гарри в коридор. Эми попыталась преодолеть раздражение, которое испытывала, сидя тут. Даже застряв, поезд все равно остается замечательным изобретением, прекрасным примером взаимопомощи. Именно автомобиль, пример эгоистичного индивидуализма, разрушил Америку. Кто изобрел поезд? Паровой двигатель, если уж на то пошло? Она почти вспомнила. Роберт Фултон? Или он изобрел пароход? Джеймс Уатт? Эли Уитни, изобретатель хлопкоочистительной машины? Какая польза от школы, если забываешь простые факты, которые там учишь? Она надеялась, что знакомые имена просто оказались в другой ячейке ее памяти, и их заблокировали французские слова и фразы типа «Défense du fumer»[145], на которые никто не обращал внимания, и все равно все курили.

Становилось все холоднее, в ее памяти проносились последние дни. Помимо той ошибки, которую она допустила с Отто, она понимала, что также ошиблась, вмешавшись в дела господина Венна: уроки жизни надо собирать по крупицам, а не получать сразу. Урок заключался в том, что наличие денег для решения проблемы не избавляет от необходимости лично изучить эту проблему, чтобы убедиться, что вы делаете то, что нужно. Ей следовало побольше узнать о состоянии господина Венна и не принимать на веру желаемое, приправленное надеждой, продажностью или национализмом. Например, поговорив сама с доктором, она могла бы оценить ситуацию и представить ее себе так, как она теперь ее понимала: Осуорси намеренно увез почти что мертвого Венна, преследуя собственные цели. Хорошо, она подберет и эту крупицу опыта.

Ее отражение в темном стекле показывало кого-то, кто выглядел точно так же, как выглядела она десять дней назад, но уже скрывало какой-то опыт и выводы, которых тогда еще не было. Еще оставалось что-то, что ей только предстояло понять, но это что-то ускользало от нее. Что-то интеллектуальное или что-то, связанное с сердцем? Связано ли это только с Европой? Или она могла узнать это где угодно? Связано ли то, что мешало ей сделать открытия, на которые она надеялась, с Калифорнией? Может быть, Париж откроет ей все это, что бы это ни было. Несмотря на все, что она поставила себе в упрек, напомнив себе о том, что приключения продолжаются, она приободрилась.