Разум и чувство

Глава 17

Миссис Дэшвуд удивилась лишь на одно мгновение: по ее мнению, приезд Эдварда в Бартон был естественен и вполне ожидаем, а потому ее радость длилась гораздо дольше удивления. Против такого приема не могли устоять ни застенчивость, ни холодность, ни сдержанность, которые начали покидать его еще до входа в коттедж и которые совсем исчезли благодаря радушному приему миссис Дэшвуд. Да и не мог человек, влюбленный в одну из ее дочерей, не перенести часть своего чувства на нее саму, и Элинор с радостью заметила, что он снова становится похожим сам на себя. Казалось, что его привязанность к ним воскресла в его сердце, а его заботы об их благополучии были явно неподдельными. Но все-таки его что-то беспокоило: он восхвалял их дом, восхищался видом вокруг, был внимателен и любезен, но все-таки его что-то беспокоило. Вся семья это заметила, и миссис Дэшвуд, приписав это каким-то новым требованиям его матери, села за стол в негодовании против всех себялюбивых родителей.

– Каковы планы миссис Феррарс на ваш счет в ближайшем будущем, Эдвард? – поинтересовалась она после ужина, когда все расположились у огня. – Вы по-прежнему должны стать великим оратором, по ее мнению?

– Нет. Надеюсь, матушка убедилась в том, что таланта к подобной деятельности у меня нет, как и склонности к ней.

– Но как вы добьетесь тогда славы? Ведь на меньшее ваши близкие не согласны? А без трудолюбия, без очарования, которое позволит вам общаться с незнакомцами, без уверенности в себе, без квалификации вам будет довольно сложно добиться ее.

– А я и пытаться не стану. У меня нет ни малейшего желания становиться известным, и есть все основания надеяться, что такая участь мне не грозит. Слава богу, меня никто не может насильственно одарить талантами и красноречием.

– Да, я знаю, что вы лишены честолюбия и все ваши желания и помыслы очень умеренны.

– Полагаю, что не более, не менее, чем любой другой человек. Так же как и все люди, я хочу быть счастливым, но, как и любой человек, я могу стать им только на свой собственный лад. Величие не сделает меня счастливым.

– О, конечно, – воскликнула Марианна, – богатство и величие не имеют ничего общего со счастьем!

– С величием, может быть, и нет, – заметила Элинор, – но богатство очень даже может ему содействовать.

– Постыдись, Элинор, – вздохнула Марианна. – Деньги могут дать счастье, только если человек ни о чем другом не думает. А тем, кто располагает скромным достатком, они не могут принести истинной радости.

– Пожалуй, – улыбнулась Элинор, – мы с тобой говорим об одном и том же. Твой «скромный достаток» и мое «богатство», в сущности, очень похожи. А без них, думаю, мы обе отрицать не станем, постоянная нужда в том или ином будет неизбежно омрачать жизнь. Просто твои представления слегка отличаются от моих. Скажи, что, по-твоему, составляет скромный достаток?

– Тысяча восемьсот… ну, или две тысячи фунтов в год, не более того.

– Две тысячи фунтов в год! – засмеялась Элинор. – А я уже одну тысячу называю богатством! Так я и думала!

– И все же две тысячи в год – очень скромный доход, – сказала Марианна. – На меньшую сумму ни одна семья прожить не сможет. Причем я совершенно уверена, что мои потребности не чрезмерны. Содержать прислугу, экипаж или два и охоту на меньшую сумму невозможно.

Элинор улыбнулась тому, как точно ее сестра перечислила будущие расходы по содержанию Комбе-Магна.

– Охота? – удивленно повторил Эдвард. – Охотничьи лошади? Но зачем они? Ведь далеко не все охотятся.

Покраснев, Марианна ответила:

– Не все, но очень многие.

– Ах, как было бы хорошо, – воскликнула Маргарет, пораженная новой мыслью, – если бы кто-нибудь подарил каждой из нас по большому состоянию!

– Ты права, – согласилась Марианна, и ее глаза радостно заблестели, а щеки покрылись густым румянцем в предвкушении воображаемого счастья.

– В этом желании мы все, разумеется, единодушны, – заметила Элинор. – Несмотря на то что богатство – это далеко не все, что нам необходимо.

– Ах, боже мой! – закричала Маргарет. – Как я была бы счастлива, если бы у меня появилось богатство! Хотя я пока не знаю, что бы я с ним делала.

Судя по выражению лица Марианны, она таких затруднений не испытывала.

– А я бы тоже не знала, как распорядиться большим состоянием, – сказала миссис Дэшвуд. – Конечно, если бы все мои дети были тоже богаты и не нуждались в моей помощи.

– Вы бы занялись перестройкой дома, – заметила Элинор, – и вопрос, что делать с деньгами, решился бы сам собой.

– Представляю, какие великолепные заказы посылались бы отсюда в Лондон, – сказал Эдвард, – если бы ваши мечты стали реальностью. Для продавцов книг, нот и картин настали бы воистину счастливые дни. Вы, мисс Дэшвуд, получали бы все новые гравюры. Что же касается Марианны, а я знаю потребности ее души, во всем Лондоне не хватит нот, чтобы она пресытилась. А книги! Томсон, Купер, Скотт – она бы покупала их снова и снова. Думаю, она скупила бы все экземпляры, лишь бы они не попали в недостойные руки. Она не пропустила бы ни одного произведения, которое на учило бы ее восхищаться старым корявым деревом. Разве не так, Марианна? Простите великодушно, что я позволил себе слегка вас подразнить, но я только хотел показать вам, что не забыл наши былые споры.

– Я люблю, когда мне напоминают о прошлом, Эдвард. Причем независимо от того, воспоминания эти грустные или веселые. Поэтому тут вы можете не опасаться меня обидеть. И вы совершенно правильно предположили, на что расходовались бы мои деньги. Во всяком случае, некоторые их части. Без всякого сомнения, все свои свободные деньги я бы тратила только на ноты и книги.

– А основной капитал вы бы употребили на пожизненные ренты для авторов и их наследников.

– Нет, Эдвард, я бы нашла ему другое применение.

– Возможно, вы бы учредили награду тому, кто сумел бы блистательно воспеть ваше излюбленное утверждение о том, что любить можно только один раз в жизни. Полагаю, что вы не переменили свое мнение на этот счет?

– Разумеется. В моем возрасте убеждения так легко не меняются. И не думаю, что мне доведется когда-либо поверить в обратное.

– Как видите, – отметила Элинор, – Марианна тверда, как прежде. В этом она не изменилась.

– Только стала немного более серьезной.

– Ну, Эдвард, – сказала Марианна, – не вам это говорить. Вы сами-то не слишком веселы.

– Почему вы так думаете? – вздохнул он. – Веселость никогда не была неотъемлемой частью моего характера.

– То же самое можно сказать и о Марианне, – заметила Элинор. – Я бы никак не назвала ее оживленной и смешливой. Что бы она ни делала, она всегда очень серьезна и чрезвычайно сосредоточенна. Правда, иногда она слишком много и увлеченно говорит. Но, пожалуй, никогда не бывает по-настоящему веселой.

– Пожалуй, вы правы. Хотя раньше я придерживался другого мнения и всегда считал ее живой и веселой девушкой.

– Я частенько ловила себя на таких же ошибках, – проговорила Элинор, – я имею в виду совершенно неверное понимание той или иной черты человеческого характера. Я нередко воображала, что люди значительно более веселы или серьезны, умны или глупы, чем они оказывались на самом деле. Я даже не могу объяснить, откуда возникало подобное заблуждение. Иногда мы полагаемся на то, что люди говорят о себе сами, еще чаще – на то, что говорят о них другие люди, и не даем себе времени подумать.

– Но я считала правильным, Элинор, – сказала Марианна, – руководствоваться мнением других людей. Я думала, что наши суждения существуют лишь для того, чтобы угодить соседям. Разве не этому ты меня всегда учила?

– Нет, Марианна, никогда. У меня и в мыслях не было руководствоваться чужим мнением. Я всегда пыталась влиять только на поведение. И пожалуйста, не приписывай мне чужих грехов. Признаюсь, я виновата в том, что часто желала, чтобы ты оказывала больше внимания нашим знакомым. Но когда же советовала тебе разделять их чувства или руководствоваться их суждениями в серьезных делах?

– Насколько я понимаю, вам так и не удалось убедить сестру в необходимости вежливого обращения со всеми окружающими? – спросил Эдвард у Элинор. – Неужели вы в этом нисколько не продвинулись?

– Напротив, – ответила Элинор, бросив на сестру весьма выразительный взгляд.

– Я полностью на вашей стороне, – сказал он, – но, боюсь, мое поведение все же ближе к вашей сестре. Я очень хочу быть со всеми любезным. Но моя глупая застенчивость настолько велика, что я часто кажусь высокомерным невеждой, хотя всему виной моя природная робость. Мне нередко приходит в голову, что я от природы предназначен для низкого общества, поскольку со светскими знакомыми я всегда чувствую себя несвободным.

– Марианне застенчивость несвойственна, – возразила Элинор, – поэтому никак не может извинить ее невежливость.

– Она слишком хорошо знает себе цену, чтобы испытывать смущение, – ответил Эдвард, – а застенчивость всегда является следствием чувства собственной неполноценности. Если бы я сумел убедить себя, что мои манеры приятны и непринужденны, то наверняка перестал бы смущаться.

– Но вы все равно остались бы замкнутым, – заявила Марианна, – а это даже хуже.

– Замкнутым? – искренне удивился Эдвард. – Разве я замкнутый человек, Марианна?

– И даже очень.

– Не понимаю, – ответил он, краснея. – Замкнутый! Как? В чем? Что я от вас скрываю? Что вы имеете в виду?

Элинор несколько удивилась его необычной горячности, но попыталась свести все к шутке и сказала:

– Неужели вы так мало знаете мою сестру, что не понимаете ее намеков? Разве вам неизвестно, что она называет замкнутым каждого, кто не говорит так же быстро, как она, и не восхищается тем, что восхищает ее столь же пылко.

Эдвард не ответил. К нему снова вернулась невеселая задумчивость, и некоторое время он хранил угрюмое молчание.