Развеянные чары

Глава 16

Наступила осень. Как иностранцы, так и местные жители покидали морской берег и горы, снова возвращаясь в огромный, шумный центр Италии. Правда, это не была северная осень, убивающая все в природе, с ее хмурыми, дождливыми днями, холодными ветрами по ночам, туманом, инеем и ночными заморозками. В золотистом блеске и неизъяснимой прелести она мягко опустилась на широкие равнины, наконец избавившиеся от летнего зноя, на высокие горы, которые прежде изо дня в день были окутаны горячими испарениями и скрывали свои вершины в белых облаках, а теперь показали их очертания ясной синеве, и на Вечный город, где жизнь, затихшая на несколько месяцев, опять вспыхнула с новой силой.

Синьора Бьянкона тоже вернулась в город. Ее пребывание в С. закончилось так же быстро и неожиданно, как и отдых Рейнгольда в «Мирандо». Казалось, последнему вдруг надоело его любимое местопребывание. Почти сразу же после их неудачной морской прогулки он стал настаивать на том, чтобы вернуться к их первоначальному плану и отправиться на дачу в горы. Ни возражения, ни даже откровенно высказанная обида маркиза, рассчитывавшего, что композитор погостит дольше, не помогли; к тому же и Беатриче поспешила присоединиться к плану Рейнгольда. Таким образом, Чезарио остался в «Мирандо» один, так как Рейнгольд и Гуго вместе с Бьянконой переехали в горы, откуда сейчас возвратились в столицу.

Был полдень. Синьора Бьянкона сидела в своем будуаре, опершись головой на руку и погрузив пальцы в темные локоны, в позе внимательной слушательницы. Против нее сидел капельмейстер Джанелли. Как ни был он настроен против преследуемого всеобщей завистью Рейнгольда, все же он был достаточно умен, чтобы оказывать необходимое почтение всемогущему и в артистическом мире, и в обществе композитору. По отношению к красавице-примадонне он проявлял преданность и внимание, сказывавшиеся и в том тоне, каким он продолжал начатый разговор:

— Вы приказали, синьора, и этого было достаточно для меня, чтобы тотчас приложить все усилия. Я счастлив, что могу исполнить ваше желание и подробно доложить об известном вам предмете.

Беатриче оживленно подняла голову:

— Ну?

— Этот синьор Эрлау, — продолжал маэстро, — в самом деле, как вы и предполагали, — купец из Г. Должно быть, он очень богат, потому что ведет жизнь миллионера. Вблизи С. он снимал для себя и своей семьи всю виллу «Фиорина» и здесь также занимает один из самых дорогих особняков. Его дом поставлен на аристократическую ногу, большую часть слуг он привез с собой из Германии. У него большие связи в германском посольстве, но он не пользуется ими, так как болезненное состояние заставляет его вести замкнутый образ жизни. Переселился он сюда только затем, чтобы пользоваться советами одного из наших медицинских светил…

— Все это мне уже известно, — нетерпеливо перебила его Беатриче. — Как только я услышала имя, для меня уже не было никакого сомнения, что это тот самый консул, в доме которого я бывала во время своего пребывания в Г. Но кто эта дама, сопровождающая его, эта молодая синьора?

— Это… его племянница, — ответил Джанелли, умышленно сделав паузу после первого слова.

Певица задумалась.

— Она была представлена мне под именем синьоры Эрлау, следовательно, родственница. Я не видела ее тогда, она наверно бросилась бы мне в глаза, такие красавицы не ускользают от взгляда.

Маэстро зло усмехнулся:

— Допустим, что она носит то же имя, что и ее приемный отец; допустим, она — вдова; допустим, она уже много лет тому назад потеряла своего мужа. По крайней мере желают, чтобы здесь, в Италии, верили в это, и слугам дан строгий наказ отвечать так на расспросы любопытных.

Беатриче насторожилась при двусмысленном заявлении маэстро.

— Допустим? Но этого нет? Я чувствовала, что здесь кроется какая-то тайна. Вы раскрыли ее?

— Слуги никогда не молчат, нужно только уметь подступиться к ним, — насмешливо ответил Джанелли. — Мне кажется лишь… это такой щекотливый вопрос… и так как дело касается синьора Ринальдо…

— Ринальдо? — воскликнула Беатриче. — Почему? Причем здесь Ринальдо? Вы говорите, это касается Ринальдо?

Маэстро кивнул головой и продолжал, понизив голос почти до шепота:

— Следовательно, я ошибался, предположив, что именно синьор Ринальдо был причиной вашего желания подробнее разузнать о семействе Эрлау.

Певица прикусила губу. Давая свое поручение, она, конечно, должна была предвидеть, что от наблюдательного Джанелли не ускользнут побуждения, внушившие его.

— Оставим в покое Ринальдо! — стараясь сохранить спокойный вид, сказала Беатриче. — Вы хотели рассказать мне о синьоре Эрлау.

— Это, право, очень трудно разделить, — возразил Джанелли. — Я боюсь… синьор Ринальдо и без того не расположен ко мне, конечно, без всякого повода с моей стороны… я боюсь, что он очень рассердится, узнав, что именно я сообщил вам…

Он запнулся и, прикинувшись смущенным, стал тросточкой вычерчивать фигуры на полу.

— Мне? — сердито повторила Бьянкона. — Значит, сообщение предназначено не для меня? Говорите же в конце концов, синьор Джанелли! Вы не скроете от меня ни одного слова! Я желаю, я требую этого от вас!

— В таком случае… — Как видно, он только и ждал требования певицы, но игра была слишком интересна, чтобы сразу сдаться, и маэстро слишком часто страдал от капризов красавицы-примадонны, чтобы отказать себе в удовольствии еще немного помучить ее. — В таком случае… вы, конечно, знаете прежнее положение синьора Ринальдо. В Италии мало кому известно, да, пожалуй, и никому, что он был женат; я сам узнал об этом только теперь. Но вам это обстоятельство, наверное, известно.

— Да, я знаю это, — глухо промолвила Беатриче. — Что же здесь общего?

— Очень даже много. Вы не знакомы с супругой Ринальдо?

— Нет. Впрочем, я как-то мельком видела ее. В высшей степени ничтожная особа.

— По-видимому, здесь вовсе не находят этого, — снова шепотом заметил Джанелли. — Белокурая красавица, несмотря на свою замкнутую жизнь, привлекает к себе всеобщее внимание.

— Кто? — Беатриче так порывисто поднялась с кресла, что маэстро счел за лучшее отодвинуться вместе со стулом назад. — О ком вы говорите?

— О синьоре Элеоноре Альмбах, которая, во избежание любопытства, проживает здесь под именем своего приемного отца Эрлау.

— Неправда! — сердито крикнула певица. — Не может быть! Вы обманываете меня, либо вас самого обманули!

— Извините, пожалуйста, сведения из самого верного источника, — стал защищаться Джанелли. — Сам синьор Ринальдо может подтвердить справедливость моих слов.

— Неправда! — уже почти не владея собой, повторила Беатриче. — Эта красавица — его жена? Ведь я видела ее тогда, хотя всего лишь несколько минут. Не слепа же я была!

«Или он был слеп?», добавил про себя Джанелли, но вслух сказал:

— Я положительно в отчаянии, что из-за меня вы так волнуетесь. Вы же сами видели, что я не хотел говорить, но вынужден был сообщить вам это, о чем теперь крайне сожалею.

Последние слова заставили Беатриче опомниться; она сознавала, что ей нечего ждать сострадания от человека, по ее поручению игравшего роль шпиона.

— Не стоит! — сердито ответила она, тщетно стараясь овладеть собой. — Я… благодарю вас! Я только очень удивлена, ничего более!

Маэстро видел, что ему лучше всего удалиться, но прежде чем уйти, торжественно приложил руку к сердцу и сказал:

— Вы же знаете, что я всегда к вашим услугам, и если от меня требуется молчание относительно всего этого, то я безусловно повинуюсь. Имею честь кланяться!

Джанелли низко поклонился и вышел из комнаты. Его последние слова прозвучали подчеркнуто серьезно. Он был слишком расчетлив, чтобы не сохранить драгоценную тайну, которую рано или поздно можно было бы пустить в ход против ненавистного Ринальдо. Распространив теперь эту пикантную новость, из нее не извлечешь никакой выгоды, а сохранив в тайне, можно впоследствии отлично использовать ее. Уже и сейчас он мог с ее помощью влиять на Беатриче и даже на Ринальдо, которому огласка его семейных обстоятельств нисколько не улыбалась.

Маэстро оставил гостиную в самом превосходном настроении и прошел в переднюю, где застал Иону. Капитан прислал его с поручением к своему брату, но Рейнгольд был у директора театра, и его ждали с минуты на минуту. Иона узнал это от одного из слуг, который перешел к Беатриче от импресарио итальянской труппы, гастролировавшей в Германии, и во время путешествия по стране научился с грехом пополам говорить по-немецки. Так как матрос получил от своего господина приказание передать записку лично брату, ему пришлось ждать Рейнгольда в передней. Отсюда через открытую дверь одной из задних комнат было видно, как молоденькая камеристка синьоры приводит там в порядок туалеты своей госпожи. Но поскольку она была женщина, то, понятно, вовсе не существовала для Ионы, угрюмо расположившегося на подоконнике и не обращавшего внимания на приятное соседство.

У синьора Джанелли, как видно, были совершенно иные воззрения на женщин; поэтому, увидев в открытую дверь молодую девушку, он тотчас изменил курс и направился туда. Иона, конечно, не понял ни слова из разговора, завязавшегося между ними, но все же ему стало ясно, что маэстро любезничал вовсю, хотя, по-видимому, без особого успеха, потому что получал односложные и довольно резкие ответы, а тяжелые складки атласного платья в руках девушки так ловко драпировались, что он не мог подойти к ней ближе, не измяв светлой материи.

Все-таки через несколько минут синьор Джанелли решился, очевидно, на серьезную атаку: послышались возмущенные возгласы девушки и сердитое топанье маленькой ножки. Платье полетело в сторону, а девушка вылетела в переднюю, где разом остановилась, упрямо скрестив руки и сердито сверкая глазами. Однако маэстро последовал за ней и, нисколько не считаясь с ее сопротивлением, стал добиваться поцелуя, в котором ему так упорно отказывали, как вдруг встретил совершенно неожиданное препятствие. Сильная рука схватила его за шиворот, и незнакомый голос многозначительно проговорил:

— Ну, уж это оставьте!

В первую минуту итальянец был сильно смущен вмешательством постороннего лица, присутствия которого он не заметил, но, взглянув на него и обнаружив, что перед ним простой матрос, он страшно возмутился, выпрямился и стал разыгрывать роль оскорбленного. «Какая дерзость! Напасть на солидного человека, да еще в квартире синьоры Бьянконы!.. Он будет жаловаться синьоре. Да что это за человек? Откуда он? И как он смеет?» — И на беднягу Иону полился поток нелестных эпитетов.

Матрос с невозмутимым спокойствием выслушал все оскорбления, не поняв, естественно, ни одного из них, но когда обманутый его спокойствием итальянец решил поддержать их угрожающим движением своей трости, спокойствие матроса, очень хорошо понявшего эту пантомиму, разом исчезло. Одним движением он вырвал у маэстро трость, другим схватил за шиворот и вышвырнул за дверь его и вслед за ним трость, запер дверь и, не говоря ни слова, как ни в чем не бывало, вернулся на свой подоконник.

Молодая девушка подошла к нему и в порыве благодарности с пылом южанки протянула обе руки.

— Не стоит! С большим удовольствием! — сухо сказал Иона, но только он хотел отмахнуться рукой, как на нее легла маленькая ручка девушки, и ее звонкий голосок произнес несколько слов, не понятых матросом, но несомненно выражавших благодарность. Иона с раздражением посмотрел на свою руку, затем на ручку, все еще лежавшую на ней, и, внимательно рассмотрев ту и другую, поднял свой взор на обладательницу последней.

Перед ним стояла девушка лет шестнадцати, маленькая и хрупкая фигурка которой представляла полный контраст с широкоплечей фигурой матроса. Копна великолепных иссиня-черных волос обрамляла личико, своей смуглой кожей и блестящими черными глазами свидетельствовавшее о несомненном южноитальянском происхождении девушки. Крошка бесспорно была красива, очень красива — этого нельзя было отрицать, а живость, с которой она пыталась выразить глубокую признательность своему защитнику, делала ее еще привлекательнее.

— Эх, если б я только понимал этот проклятый язык! — проворчал Иона, впервые почувствовав нечто вроде сожаления о том, что в течение лета не воспользовался представлявшейся ему возможностью научиться итальянскому языку.

Он тряс головой, пожимал плечами и мимикой старался дать понять, что не силен в итальянском. Девушка, как видно, нашла совершенно невозможным и неприятным подобное обстоятельство.

— Мне нужно видеть господина Рейнгольда, — пробормотал Иона.

Странно! Он почувствовал необходимость быть общительным, чего раньше никогда не испытывал по отношению к «женщинам». Однако он сделал открытие, что и это имя не было понято его маленькой приятельницей, так как она в свою очередь стала качать головой и пожимать плечами.

— Да, да, — сердито заворчал матрос, — ведь он не сохранил своего честного немецкого имени. Его зовут здесь Ринальдо… Господи, помилуй! У нас на родине так прозывают всяких разбойников и негодяев… Синьор Ринальдо, — пояснил он, протягивая конверт с запиской своего господина, на котором стояло то же имя.

Оно, естественно, было хорошо знакомо в доме синьоры Бьянконы; однако и без того не требовалось дальнейших объяснений, потому что как раз в ту минуту, когда головы матроса и девушки склонились над письмом, дверь отворилась, и в переднюю вошел сам Рейнгольд. Девушка первой заметила его. Она отскочила от матроса и, сделав изящный реверанс, исчезла по направлению к гостиной, чтобы доложить о нем своей хозяйке. Иона, не понимая, как можно так легко и быстро сбежать и совершенно исчезнуть, разинув рот, смотрел ей вслед. Рейнгольду не оставалось ничего более, как самому подойти к нему и спросить, зачем он явился. Смущенный и обескураженный, матрос протянул ему записку. Альмбах распечатал и быстро прочел ее, нисколько, по-видимому, не заинтересовавшись ее содержанием.

— Передайте моему брату, что я сегодня весь день занят и прошу, чтобы он один шел к маркизу. Если представится возможность, я приду туда вечером.

С этими словами он опустил письмо в карман, жестом отпустил матроса и с равнодушным видом направился в комнаты. Иона, исполнив поручение, мог бы спокойно отправиться домой, но он не сделал этого, а разыскал на дворе слугу, с которым перед тем говорил о своем поручении к Рейнгольду, и последний открыл, что неразговорчивый, угрюмый матрос стал вдруг чрезвычайно любопытным: он подробно расспрашивал о порядках в доме синьоры Бьянконы, о ее прислуге и терпеливо переносил поистине ужасный немецкий язык гордившегося своими познаниями итальянца.

Рейнгольд вошел в будуар Беатриче. Ему, конечно, не нужно было докладывать о себе, да и примадонна сама уже встретила его на пороге, но будь он не так поглощен своими мыслями, то сразу заметил бы ее необычный вид. Яркий румянец итальянки исчез, в лице ее не было ни кровинки, и глаза на этом бледном лице горели еще ярче обычного. Беатриче, в достаточной степени актриса, чтобы хотя короткое время владеть своим бурным темпераментом, когда хотела добиться своего, смотрела с мрачной решимостью — во что бы то ни стало выяснить положение.

— Я встретил Джанелли на улице, — заговорил Рейнгольд, поздоровавшись. — Видно, он вышел из твоего дома; он был у тебя?

— Конечно! Я знаю, что ты не расположен к нему, но не могу отказать в приеме капельмейстеру оперы, когда он приходит посоветоваться со мной относительно деталей постановки.

Рейнгольд пожал плечами.

— Это можно отлично сделать и на репетиции. Разве ты молодая дебютантка, нуждающаяся в протекции и опасающаяся наступить кому-нибудь на ногу? По-моему, в твоем положении можно держать себя по отношению к несимпатичным людям откровенно, как делаю я. Впрочем, не хочу ни к чему принуждать тебя. Принимай кого угодно, хотя бы и Джанелли.

Его холодный тон не понравился синьоре Бьянконе, и она произнесла слегка дрогнувшим голосом:

— Вот это ново! Прежде ты, бывало, деспотически следил за всеми, кто посещал меня, и никто из неприятных тебе людей не смел переступить порог моего дома.

Рейнгольд бросился в кресло.

— Ты видишь, я стал терпимее.

— Терпимее или… равнодушнее?

— Ты же сама довольно часто жаловалась на мой деспотизм, — заметил он с легкой усмешкой.

— И тем не менее легко смирялась с ним, так как знала, что он порожден любовью. Вполне естественно, что с концом любви кончается и деспотизм.

Рейнгольд сделал нетерпеливое движение.

— Беатриче, ты требуешь невозможного, желая, чтобы человеческое сердце на веки вечные оставалось вулканом страстей, который, по-твоему, называется любовью.

Она подошла к его креслу, оперлась рукой о спинку и, наклонившись, со странным выражением произнесла:

— Впрочем, я вижу, что нельзя требовать от холодного сердца северянина той любви, которую я даю и которой… жажду.

— Тебе следовало оставить его на севере, — мрачно отозвался Рейнгольд. — Для него, пожалуй, северный мороз был бы благодетельнее вечного южного зноя.

— Что же это — упрек? Разве я насильно оторвала тебя от родины?

— Нет, я ушел добровольно, но будь справедлива, Беатриче, — ты побудила меня к этому. Кто постоянно настаивал на отъезде? Кто напоминал мне о моем артистическом призвании? Кто называл меня трусом, когда я останавливался перед ответственностью, и кто предложил мне на выбор бегство или разлуку? Я полюбил тебя… ты заранее знала мое решение.

Темные глаза итальянки грозно сверкнули, но она сдержалась.

— Дело шло о нашей любви, о твоем артистическом поприще. Спасая тебя, я спасла для мира гения.

Рейнгольд молчал. Эта защита не нашла в его душе отклика. Беатриче наклонилась к нему еще ниже, и в ее голосе снова зазвучали нежные, пленительные нотки, но лицо не утратило неприятного выражения.

— Ты бредишь, Ринальдо, ты снова охвачен тем настроением, с которым мне так часто приходилось бороться. Разве это первое расторжение несчастного брака ради других, счастливых уз?

Рейнгольд оперся головой на руку:

— Нет, конечно, нет. Но твой пример ни к чему, так как мой брак расторгнут, а мы… и не думали о свадьбе.

Беатриче вздрогнула, и ее рука соскользнула со спинки кресла.

— Ты не был свободен, — пробормотала она.

— Мне стоило сказать слово, чтобы добыть свободу. Я знал, что меня не станут удерживать, а ты, хотя и католичка, могла свободно получить разрешение на этот брак. Но и ты, и я боялись неразрывных уз; мы хотели быть свободными от цепей, не знать преград ни в жизни, ни в любви… Ну что же, до сих пор так и было.

— Что ты хочешь сказать? — Беатриче, задыхаясь, схватилась за сердце. — Неужели ты считаешь, что твой брак сохранил свою силу?

— О, нет! А если бы я даже и думал так, мне скоро разъяснили бы мое заблуждение. Ведь тебе незнакома добродетельная гордость оскорбленной жены и матери. Грешнику нет помилования, даже если он захочет посвятить всю свою остальную жизнь раскаянию и искуплению!

Рейнгольд хотел придать своему голосу насмешливый тон и не почувствовал, какая скорбь прозвучала в нем вместо насмешки; но Беатриче отлично поняла это, и ее с трудом сдерживаемое самообладание разом рухнуло.

— Может быть, ты уже и сделал попытку относительно этой «оскорбленной жены»? — вспылила она. — Ведь она недалеко от тебя, я сама была свидетельницей вашей встречи. Так вот почему вы так загадочно смотрели друг на друга! Вот почему ты не мог оторвать свой взор от ребенка! Вот почему она с дрожью отпрянула от меня, как от прокаженной! Не разыграл ли ты уже сцены раскаяния, Ринальдо?

Рейнгольд вскочил; на его лице гнев сменился удивлением, удивление — снова гневом.

— Следовательно, ты уже знаешь, кто синьора Эрлау? А, да что тут спрашивать! Ведь от тебя только что вышел этот шпион Джанелли. Он уже и это выследил и донес тебе!

Лицо певицы на мгновение вспыхнуло ярким румянцем при мысли о поручении, данном ею шпиону, но сейчас в ее душе не было места стыду.

— Ты знал это уже в «Мирандо», — с бешенством продолжала она. — Она жила вблизи тебя, на вилле «Фиорина». Или, может быть, ты хочешь уверить меня в том, что вы там не виделись, не говорили?

— Я вообще ни в чем не хочу уверять тебя, — холодно возразил Рейнгольд. — Наша встреча, по-моему, достаточно ясно показала, в каких мы отношениях с Элеонорой. Успокойся, с этой стороны тебе ничего не грозит, а относительно того, что произошло между мной и моей женой, я не стану исповедоваться перед тобой.

В его последних словах прозвучало едва слышное презрение, но Беатриче почувствовала его.

— Кажется, ты ставишь меня ниже своей жены, — резко сказала она, — ниже женщины, единственная заслуга которой заключается в том, что она — мать твоего ребенка, и которая…

— Прошу тебя, оставь эту тему в покое! — решительно перебил ее Рейнгольд. — Ты знаешь, я всегда не переносил, когда ты затрагивала ее, а теперь тем более не потерплю. Если ты во что бы то ни стало хочешь сделать мне сцену, то делай, но о моих жене и ребенке — ни слова!

Это заявление вызвало настоящую бурю; услышав его, итальянка потеряла всякое самообладание, и ее страстная натура вступила в свои права.

— Твоих жене и ребенке? — вне себя повторила она. — О, я знаю, что означают эти слова, я довольно часто испытывала их влияние! С первой минуты нашей совместной жизни они легли между нами, им я обязана каждым своим горьким часом, каждым холодным побуждением в тебе. Своей тенью они омрачили расцвет твоей артистической славы, твои победы и триумфы; воспоминание о них приковало тебя к холодному северу — ты не мог освободиться от него. А было время, когда ты считал их гнетущими цепями, мешающими тебе наслаждаться жизнью и стремиться к славному будущему, и в конце концов ты все же разорвал их…

— Чтобы заменить другими, — добавил Рейнгольд, тоже уже не владея собой. — И еще большой вопрос, которые из них легче! Там только внешность стесняла меня, зато мои чувства и помыслы, мое творчество были свободны. Ты же хочешь обезличить и их, сложить к своим ногам, как и меня самого, и мне не раз приходилось искупать неприятными, тревожными минутами то, что тебе не удавалось это, или по крайней мере не всегда удавалось. Кого-нибудь другого твоя любовь обратила бы в раба, меня же она заставила вечно бороться с твоим властолюбием, стремлением овладеть каждой моей мыслью, каждым душевным движением. Но мне кажется, Беатриче, и ты нередко встречала во мне повелителя, умеющего постоять за себя и не допускающего цепей.

Буря разразилась. Теперь ей не было ни конца, ни края. Бешеный гнев Беатриче все разгорался.

— Так вот что мне приходится выслушивать из уст человека, звавшего меня когда-то своей музой? Неужели ты забыл, кто пробудил в тебе сознание таланта и самого себя, кто вознес тебя на вершину славы? Не будь меня, знаменитый Ринальдо погиб бы в цепях, которые не посмел бы сбросить.

Она не чувствовала, как оскорбительны были эти слова для мужской гордости Альмбаха. Он вскочил, но не с тем высокомерием, которое теперь так часто проявлялось в нем. Сейчас он обнаружил гордую энергию и сознание собственного достоинства.

— Нет, этого бы не случилось! Неужели ты такого низкого мнения о моем таланте, что, по-твоему, он не мог бы развиться помимо тебя? Неужели ты думаешь, что я самостоятельно не пробил бы себе дороги, не вознесся бы на настоящую высоту? Загляни в мои произведения — в них ты найдешь ответ. Рано или поздно я вышел бы на этот путь, а то обстоятельство, что я пошел с тобой, стало роковым для меня, из-за него порвана связь между мной и родиной. Я делал то, чего должен был избегать и как человек, и как художник. Ты целые годы держала меня в водовороте жизни, не дававшем мне ни отдыха, ни истинного счастья, ибо сознавала, что пробуждение положит конец твоим чарам. Оттянуть его ты могла, но помешать ему — никогда… Пробуждение пришло… может быть, поздно, но пришло.

Беатриче оперлась о мраморный камин, возле которого стояла; она вся дрожала, как в лихорадке; эта минута убедительно доказывала ей то, что она уже давно предчувствовала: ее власти пришел конец.

— И кто же, по-твоему, станет жертвой этого «пробуждения»? — глухо спросила она. — Берегись, Ринальдо! Ты покинул свою жену, и она терпеливо перенесла это… Я не перенесу! Беатриче Бьянкона не приносит себя в жертву.

— Нет, она предпочитает приносить в жертву других. — Рейнгольд подошел к артистке и пристально посмотрел ей в глаза. — Ты обнажишь кинжал… не правда ли, Беатриче? На меня ли он падет или на тебя, не все ли равно, кто утолит твою месть. И если я вырву из твоих рук оружие и с покаянием вернусь к тебе, ты снова откроешь мне свои объятия… Ты совершенно права: Элеонора перенесла разрыв терпеливее; она ни словом, ни упреком не удерживала меня, она подавила в глубине своей души мучительный стон. Я не слышал ни звука, но с той минуты, как я покинул ее, меня не стало для нее, и возврат был невозможен. И теперь, когда я пришел к ней во всем блеске своей славы и успеха, когда я мог положить к ее ногам и лавры, и золото, и почести, и самого себя, — все было напрасно: она не простила меня.

Он остановился, как бы испугавшись, что сказал слишком много. Беатриче не возразила ни слова, с ее губ не сорвалось ни звука, но ее мрачный, грозный взгляд был красноречивее всяких слов; однако на этот раз Рейнгольд не понял его или не хотел понять.

— Ты видишь, тот разрыв непоправим, — продолжал он уже более спокойно. — Повторяю, с этой стороны тебе нечего опасаться. Не я, а ты виновата в этой сцене. Не следует вызывать призраки прошлого, в особенности нам. Оставь их в покое!

С этими словами Рейнгольд прошел в соседнюю гостиную и углубился в ноты, лежавшие на рояле, или сделал вид, что углубился в них, желая избегнуть дальнейшего разговора.

«Оставь их в покое!» — слова были произнесены спокойным, мрачным тоном, и все-таки в них звучала насмешка. Если он сам был не в состоянии отогнать призраки прошлого; как он мог требовать этого от женщины, которой они угрожали, угрожали самому дорогому для нее — ее любви? Как мог он требовать этого от той, кто, несмотря на все, что произошло между ними в течение последнего года, была привязана к нему всеми силами своей души, от женщины, страстная натура которой не знала пределов ни в любви, ни в ненависти? Кто увидел бы в ту минуту Беатриче, кто заметил бы, как она медленно выпрямилась и посмотрела вслед Рейнгольду, тот понял бы, что она не оставит его в покое и не успокоится сама и что Рейнгольду следовало бы подумать о том, что, оскорбляя ее, он подвергал опасности ее мести не только себя. Он слишком ясно выдал, каким путем она может смертельно поразить его. Зловещий огонь во взоре Беатриче угрожал не ему, но тем, кого он не мог защитить, поскольку ему отказали в его правах, — его жене и его ребенку.