Развод. Зона любви

Глава 5

Тюрьма – это механизм. Холодный, безжалостный, перемалывающий тех, кто попал в его жернова. Здесь нет людей. Есть только материал – ломается он или нет, моё дело – просто наблюдать.

Я захлопываю папку с делом Брагиной и откидываюсь в кресле, разминая пальцы. Бумаги – дрянь, как всегда. Одно враньё. Чистой жопой сюда не попадают, но вот эта баба передо мной… Слишком гладко всё вышло. Слишком быстро.

Она сидит, напряжённая, но не гнётся. Глаза – холодные, но в глубине плещется что-то ещё. Гордость? Злость? На моих глазах ломались крепче сучки, а эта держится.

– Вы знаете, что тюрьма – это место, где слабые не выживают? – произношу, наблюдая, как её пальцы сжимаются на коленях.

Ноль эмоций. Не дёрнулась даже.

Хм.

Я встаю, прохаживаюсь по кабинету. Ненавижу, когда дела такие мутные. Когда мне подсовывают бумаги, где всё уже расписано, как будто я идиот. Читаю между строк: баба богатая, баба удобная жертва, кто-то очень хотел спихнуть её с дороги.

Но мне плевать. Моя работа – держать этот сраный механизм в рабочем состоянии.

Поворачиваюсь к ней, опираясь на край стола.

– Ты слишком гордая для того, чтобы умолять, – произношу, с прищуром разглядывая её лицо. – Но это тюрьма. Здесь гордость убивает быстрее ножа.

И я не шучу.

За этими стенами нет адвокатов, нет твоего чёртового мужа, нет детей, которые когда-то звали тебя мамой. Ты теперь никто.

Она поднимает на меня взгляд. Чистый лёд.

– Меня подставили, – произносит ровно.

Я усмехаюсь, качаю головой.

– Да ну? Ты не первая, кто здесь это сказал.

Она молчит.

Я снова опускаюсь в кресло, задерживаю взгляд на её лице. Слишком хорошая для этого места. Слишком ухоженная, слишком чёртова “леди”. Но глаза… Глаза не врут. Там боль, и она её глушит.

Я видел таких. Одни ломаются через неделю. Другие через месяц. Но ломаются все.

Вопрос в том, сколько продержится она.

Я открываю её дело снова. Уже не в первый раз. Меня это бесит. С каких пор я вообще трачу на кого-то столько времени?

Прокручиваю всё заново: обвинение в хищении, суд, быстрый приговор, муж, который внезапно от неё открестился, дети, которых настроили против. Блядь, как по нотам. Как будто кто-то заранее прописал сценарий и просто исполнил его по шагам.

Но самое хреновое – мне не хочется в это верить.

Я смотрю на неё – сидит прямо, не вжимается в стул, не ёрзает. Она боится, но держит это в себе. Уверена, что не покажет слабость, даже если её загонят в угол.

Гордость, мать её.

Я видел сотни таких, кто приходил сюда с гордо поднятой башкой. Через пару месяцев от них оставались одни ошмётки. Тюрьма выжирает гордость. Выжирает подчистую.

Но с ней… что-то другое.

Заключённые часто те ещё суки. Убить за пачку сигарет, унизить ради развлечения – да на раз-два. Если эта Брагина попадёт в плохую компанию, её порвут как тряпку.

И хер знает, почему меня это задевает.

– Ты в курсе, что за стенами тебе не рады? – бросаю я, откидывая папку на стол.

Она чуть дёргает бровью. Маленький, почти незаметный жест. Но я замечаю.

– В курсе, – отвечает ровно.

Голос. Чёрт, этот голос. Хрипловатый, низкий, не визгливый, не жалобный. Спокойный. Как у человека, который уже понял, что его выбросили из жизни.

– Тогда держись подальше от конфликтов, Брагина. Те, кто подставил тебя, уже не помогут.

Я вижу, как она напрягается, как пальцы сжимаются сильнее. Вижу, что внутри у неё сейчас пламя, готовое вырваться наружу.

Но она не отвечает. Просто молчит.

И эта молчаливая выдержка заводит меня сильнее, чем должна. Сука.

Дверь за ней закрывается, и в кабинете остаётся тишина. Тяжёлая, липкая, будто воздух пропитался её запахом, её голосом, её взглядом, который я чувствую даже сейчас, когда её здесь уже нет.

Я медленно провожу рукой по лицу и откидываюсь на спинку кресла.

Блядь.

Зачем она меня цепляет? Я работаю здесь больше десяти лет, и через этот кабинет прошли сотни баб – напуганных, сломанных,

крикливых, грязных, отчаянных. Я видел всех: тех, кто пытался давить на жалость, тех, кто заискивал, тех, кто бросался с проклятиями.

Но она.

Она другая.

Никакого нытья, никакой показной бравады. Глаза твёрдые, но внутри – огонь, который она так отчаянно прячет.

Меня передёргивает от злости.

Я не должен об этом думать.

Я заставляю себя открыть её дело ещё раз. Вчитываюсь в строчки, как будто надеюсь найти в них хоть что-то, что объяснит, какого хера меня так зацепило.

Слишком быстрое следствие.

Слишком мягкие формулировки в обвинении.

Слишком удобный момент.

Даже по этим документам видно – что-то тут не так.

И я это вижу.

Но мне не должно быть до этого дела. Я не адвокат, не следователь. Я здесь, чтобы держать порядок, а не разбираться, кто тут жертва, а кто мразь.

Я захлопываю папку и со всей силы ударяю кулаком по столу.

Зачем я вообще на неё залипаю?

Чёртова Брагина.

Жизнь учит быстро. Кого-то хлещет по морде, кого-то ломает через колено, а кого-то с размаху кидает лицом в дерьмо и смотрит – утонешь или выживешь.

Я выжил. Но какой, блядь, ценой?

Выхожу на крыльцо админкорпуса, закуриваю. Никогда не любил курить наспех, но здесь иначе не получается. Вдыхаю дым, чувствую, как легкие наполняются едким теплом. Закрываю глаза на секунду.

Дома меня никто не ждет.

Ну как – дома есть Илья и Настя. Но им уже давно нужен не отец, а просто кто-то, кто будет под боком, пока они растут. И они правы. Я давно не отец. Я – человек, который приходит поздно, уходит рано, который разговаривает жестко, редко улыбается и никогда не дает обещаний.

Потому что обещания – это хуйня для слабых.

Ольга ушла пять лет назад. Не просто ушла – выплюнула меня из своей жизни, как жвачку без вкуса. Собрала вещи, бросила: "Ты же не умеешь любить, Вова. Ты умеешь только командовать."

А потом сказала, что любит другого.

Богатого. Щедрого. Человека, который умеет "чувствовать".

Я тогда даже не кричал. Не бил кулаками стены. Просто посмотрел ей в глаза и выдохнул:

– Пошла на хуй.

Она ушла.

Настя плакала. Илья молчал, но его взгляд я не забуду никогда – он тогда посмотрел на меня так, будто понял что-то важное. Понял, что у него нет больше матери.

С тех пор я не подпускал к себе женщин. На кой хер они мне? Чтобы снова однажды услышать "Ты холодный, ты черствый, ты работаешь больше, чем живешь"?

Да пошли они.

Я работаю. Работа – это порядок, дисциплина, это система, в которой все понятно. В отличие от людей. В отличие от чувств.

Я в очередной раз затягиваюсь и смотрю на здание тюрьмы перед собой. Здесь мне проще дышится, чем дома.

Потому что здесь все четко: если ты слабый – тебя сожрут. Если сильный – останешься на плаву.

Только вот последнее время внутри меня растет ощущение, что я сам уже давно не на плаву. Я просто иду ко дну, но слишком гордый, чтобы махнуть рукой и утонуть.

Я докуриваю и швыряю окурок под ноги, раздавливаю носком ботинка. Курить – херовая привычка, но в этой работе без нее можно сдохнуть раньше времени.

Возвращаюсь в кабинет. Бумаги, отчеты, рапорты. Вся эта бюрократическая мразь, которая мешает делать работу. Меня не бумаги интересуют. Меня интересует порядок. Чтобы здесь никто не чувствовал себя выше системы.

Звонит телефон. Илья.

– Да? – коротко.

– Батя, я не приду ночевать. С пацанами у Серого останусь.

Я напрягаюсь.

– Кто там будет?

– Те же, что всегда, – он раздражается. – Мы просто фильм посмотрим.

Я не люблю, когда мне пиздят.

– Смотри у меня, Илья. Если я узнаю, что ты влез в какую-нибудь херню, лучше сразу ищи себе новое жилье.

На том конце провода молчание. Потом короткий смешок.

– Ты всегда так, да? Только приказы. Никогда просто "ладно, сын, будь осторожен".

Гудки.

Я кладу трубку и медленно провожу рукой по лицу.

Он прав.

Я не умею иначе.

Настя, в отличие от него, ко мне еще тянется. Но это пока. Пройдет пара лет, и она тоже устанет от меня, от моей закрытости, от моего характера. Все рано или поздно устают.

Я открываю ящик стола и достаю флягу. Хороший коньяк, дорогой. Отхлебываю прямо из горлышка, обжигаю горло алкоголем.

Любовь для меня закончилась пять лет назад. Я даже трахаться перестал, потому что что? Чтоб опять этот блядский запах чужих духов на подушке? Чтоб опять кто-то уходил и хлопал дверью?

Да ну нахер.

Я закрываю флягу и возвращаюсь к бумагам. Делать вид, что мне не похуй. Делать вид, что все еще есть смысл в том, что я делаю.

Именно в этот момент на глаза снова попадается дело Анны Брагиной. И вот здесь что-то в груди скручивается в узел. Слишком чистая. Слишком правильная. Слишком выброшенная из жизни, как и я.

Меня это бесит.

И привлекает одновременно. Я закрываю ее дело, но мысли о ней не исчезают.

Я с самого начала понял, что с ее обвинением что-то не так. Уж слишком все гладко. Слишком удобно. Я не верю в совпадения, особенно в этой сраной системе.

Но какая мне разница?

Зачем я снова прокручиваю в голове ее лицо? Эти светло-голубые глаза, которые смотрят прямо, без мольбы, без истерик. Она держится, но внутри уже трещит по швам. Я видел это.

И это зацепило.

Я раздраженно скидываю папку на край стола и встаю. Прохожусь по кабинету, пытаюсь выбросить ее из головы.

Да, баба красивая, да, не визжит, не скулит, но это не делает ее особенной. Все здесь сначала держатся. А потом ломаются.

Меня дергает охранник:

– Полковник, ЧП в блоке, баба на Брагину наехала.

Я замираю на секунду.

– Что случилось?

– Кобра чуть ей горло не вскрыла.

Глаза заливает красным.

– Где она?!

– В медблоке.

Я уже на выходе.

Я сам себе поражаюсь, но мне похуй. Я хочу увидеть ее прямо сейчас.

Коридоры, камеры, решетки – все проносится мимо, как в тумане. Блядь. Меня не должно так цеплять, но кулаки уже сжаты, челюсть сведена.

Кобра. Сука. Ты допрыгалась!

Я знал, что это рано или поздно случится. Тюрьма – это не просто стены. Это стая. Здесь есть свои правила, своя иерархия. Иерархия, где такие, как Брагина, мясо. И если бы она была хоть чуть слабее… Ее бы уже не было. Я влетаю в медблок, и все взгляды моментально обращаются на меня. Фельдшер вздрагивает, охранник делает шаг назад.

Но мне плевать на них. Она сидит на койке. Бледная. На шее – тонкий красный след. Остаток лезвия у горла. Волосы спутаны, губы сухие, но глаза… Глаза такие же. Холодные. Спокойные. Гордость, мать ее, как проклятие.

– Выйдите, – бросаю я фельдшеру и охране. Голос низкий, безразличный, но никто не спорит.

Дверь закрывается. Мы остаемся одни. Я медленно подхожу, ставлю руки на пояс, смотрю на нее сверху вниз.

– Ты даже не спросишь, зачем я здесь?

Она чуть приподнимает голову.

– Я уже знаю.

Я смыкаю губы в тонкую линию. Она не сломалась. Даже сейчас.

– Ты в порядке?

Она на секунду задерживает дыхание. Ее плечи дрогнули, почти незаметно.

Но я все равно это вижу.

– Жива, – отвечает тихо.

– Врач сказал руку вывихнула…

– Немного. Упала.

– Ну да. Упала на Кобру?

– Я стучать не собираюсь.

– Та понятно, что не Павлик Морозов. Только я всегда и все знаю. Даже когда вам кажется, наоборот.

– Это хорошо, что все знаете.

Меня почему-то корежит от этого ответа. Я смотрю на этот тонкий след у нее на горле. Еще миллиметр, и был бы труп. Ее труп. Меня передергивает от злости.

– Ты даже не понимаешь, насколько ты в жопе, да? – шиплю, приближаясь к ней. – Здесь либо ты, либо тебя. Ты что, думала, что сможешь просто отсидеться?

Она молчит.

Гордость. Сука, гордость.

Я протягиваю руку и беру ее за подбородок, медленно, но твердо, заставляя посмотреть на меня.

– Брагина, если ты не начнешь играть по правилам, тебя закопают быстрее, чем ты поймешь, что происходит.

Она смотрит мне в глаза.

И я вижу в них огонь.

И от этого огня меня бросает в жар.

– А какие они ваши правила?