Рецепты идеального брака

Хотя я всегда была сладкоежкой, мне никогда не нравился мед, пока я не попробовала его однажды, когда у меня кончился сахар.

Смешайте столовую ложку кукурузной муки с 2 чайными ложками порошка для выпечки и 1 фунтом муки и отставьте в сторонку. Смешайте около 5 унций масла с почти полной банкой мёда. Постепенно добавьте сухие ингредиенты и три яйца, взбитых с 1/4 пинты молока. Помешивайте до тех пор, пока смесь не станет однородной и кремообразной. Можно добавить чайную ложку ванили или корицы по вкусу, но я всегда предпочитаю обходиться без них. Поместите тесто на смазанную жиром форму и выпекайте на среднем огне в течении полутора часов.

Глава одиннадцатая

Мед может показаться полноценным заменителем сахара, но не все так просто. Мед дает наилучший вкус, когда его смешивают с сахаром, а не используют вместо него. Сахар дает основную сладость, мед выступает в качестве верхней ноты. Конечно, многое зависит от качества меда, но так же, как это бывает с другими продуктами — какой-то мед лучше, а какой-то хуже. У дедушки была пасека, поэтому мед, который использовала бабушка Бернардина, был уникальным, он был свежее, чем любой другой, что вы можете купить в магазине. Я-то знаю.

На Вестсайдском рынке можно купить сорок шесть видов меда, и я их все перепробовала. Можно вылить хоть целую банку дорогого продукта, и все равно есть будет невозможно. Вообще говоря, уменьшать количество сахара в рецепте пирога ради того, чтобы положить туда немного меда, бессмысленно.

Родители Дэна — ирландские католики, а он — средний из восьмерых детей. Он — единственный, кто женился после тридцати пяти лет, и единственный, кто не посещает воскресные службы. В глазах его семьи он непутевый и нетипичный. Настоящая темная лошадка.

Его мать, Эйлин, — обстоятельная женщина, у которой каждый вопрос звучит как указание: «Выпьешь чаю».

Она говорит с каванским[2] акцентом, разбавленным выговором янки. Дэн немного боится своей матери, что меня расстраивает. Ее дом — это святилище брака и материнства. Он завален призами, фарфоровыми куклами, фотографиями детей в рамках в виде сердечек или плюшевых мишек. Пухлые личики глядят на тебя с кружек, корабликов и календарей. Каждая поверхность стонет под тяжестью свадебных фотографий, окруженных уотерфордским хрусталем или витиеватой позолотой: толкающиеся мальчики в тельняшках, их волосы, подстриженные по моде семидесятых, ниспадают на плечи, девочки в платьицах с рукавами-фонариками с сияющими глазами и белозубыми улыбками. Все члены семьи Дэна общаются между собой; они становятся крестными детей друг друга, покупают друг у друга машины, приобретают газонокосилки «на всех». Они вместе ходят за покупками на распродажи, информируют друг друга о специальных предложениях в «А&Р», ходят расфуфыренной наглой толпой в универмаг. Они помогают друг другу с ремонтом и вместе кормят детей. Всей этой индустрией обслуживания машин, присмотра за детьми, приготовления еды, посещения магазинов заправляет Эйлин Маллинс. Она готовит и отдает распоряжения, но в основном она просто главенствует. Непроницаемая, непобедимая, отвечающая за все.

Отец Дэна, напротив, — сухонький, замкнутый мужчина, который старается не попадаться никому на глаза.

Я на стороне отца, но все еще надеюсь остаться на периферии, однако, похоже, мне это не удастся.

Дэн по-прежнему работает управляющим в доме на Манхэттене, поэтому он много разъезжает по городу и часто ездит в командировки. Наконец ему удалось найти себе замену на выходные, и это наше первое воскресенье, которое мы целиком проводим на Лонгвиль авеню.

Дэн просит:

— Тебе лучше одеться, детка, мы приглашены на обед в час.

Я смущаюсь. Я сама приготовила обед, и это для меня сюрприз. Я не люблю сюрпризы, особенно когда они связаны с едой и особенно когда я выдохлась, распаковывая коробки с хламом, пытаясь создать в доме атмосферу уюта.

— Ты что, заказал где-то столик?

Дэн вопросительно поднимает брови, как будто ответ настолько очевиден, что его и произносить-то необязательно.

— У мамы, конечно.

Конечно.

Большая часть огромного количества родственников Дэна живет в Йонкерсе или вокруг него. Я была единственным ребенком и выросла в мансарде вместе с матерью, которая старалась быть богемной, и чередой ее бойфрендов-бездельников. Откуда мне было знать, что замужество затянет меня в такой водоворот отношений? Откуда я могла знать, что то «да» сделает меня частью племени женщин, которые роются друг у друга в сумочках в поисках носовых платков?

— Извини, Дэн, но тебе надо было сказать мне раньше. У меня дела.

Пространность этого объяснения от него не укрылась. Мы впервые были в этом доме пять недель назад, и мы уже упаковали вещи в моей квартире и подготовили ее к сдаче. Дэн сломал стену на первом этаже и приготовился к тому, чтобы установить мойку и провести проводку на моей новой кухне. Она будет в стиле Шэйкера с открытыми полками, и в ней будет настоящий уотерфордский очаг, работающий на твердом топливе. Ого будет совершенная противоположность кухне в моей квартире, где высокие технологам были возведены в ранг произведения искусства, моя новая кухня будет «взрослым» рабочим местом для приготовления пищи вручную. Я смогу использовать электроприборы тогда, когда они мне понадобятся. Но в основном я хочу, чтобы приготовление еды было настолько простым, насколько это возможно. Возможно, из-за того, что моя голова идет кругом от сложных проблем, мое тело нуждается в простоте физических действий, абсолютном порядке в смешивании, измельчении и заливании. Меня раздражает только ожидание результата, поэтому я обратила свой взор на сад и расчистила грядку для посадок.

Вчера ко мне присоединился Дэн и, не спрашивая, нужна ли мне его помощь, принялся рыхлить землю, пока я, стоя на коленях, пропалывала грядку. Я всыпала компост в участок серого суглинка размером в квадратный метр. Этот участок я тщательно прополола вчера. Несколько минут Дэн понаблюдал, поспрашивал, что я собираюсь посадить, а потом мы оба сделались сосредоточенно молчаливыми. Последние несколько недель мы слаженно работали вместе. Дэн сильный физически, и, как я поняла, я тоже. Из нас получилась хорошая команда, и я замечаю, что мне нравится то, как мы можем передавать друг другу инструменты или варить кофе без необходимости предлагать это. Это своего рода близость, воплощение нашего брака. Я стараюсь себя занимать, поскольку, когда я работаю, я меньше чувствую себя виноватой, меньше боюсь того, что все мои усилия превратить это здание в наш дом только создают препятствия на пути к моему конечному избавлению.

В следующие выходные состоится конференция писателей в области кулинарии в Чикаго. Это будет отпуск. Плохо желать отдыха от брака, когда вы поженились всего два месяца назад, но это могло дать мне время побыть наедине с собой и разобраться в себе.

Дэн мог упомянуть об обеде у своей матери вчера в саду, но не упомянул.

Мне нужно прочертить границу. Если я сегодня пойду с ним, то нас будут приглашать каждое воскресенье, как это было в его жизни раньше до того, как он встретил меня.

— Нам нужно заехать только на часок, — говорит он.

Своего рода эмоциональный шантаж, который Эйлин применяет по отношению к Дэну, на меня не действует. Моя мать всегда была независимой женщиной. Она занималась своим делом, а я — своим. Мои дедушка и бабушка тосковали по моим визитам в Ирландию. Я это знала, но они никогда не заставляли меня чувствовать себя обязанной и всегда радовались моим карьерным успехам, даже если это означало, что я буду реже приезжать в отпуск, чтобы навестить их. Я не привыкла, чтобы меня умоляли.

— Пожалуйста, Тресса.

Я, тем не менее, кое-что знаю о чувстве вины. И я действительно быстро учусь.

Дэн — хороший человек. Сейчас я понимаю, почему вышла за него. Он все делает правильно. Он может починить сантехнику, залатать крышу, починить проводку или плиту — он никогда не отказывается помочь. Он может всю ночь провести, размещая кухонные принадлежности так, как мне хочется. Он поверил в мою ложь о том, что я вымотана переездом, и не побеспокоил меня о постели. Я вижу, как все, что у него было, он вкладывает в этот брак, и все равно этого недостаточно. Никогда не будет достаточно, поскольку то, что мне нужно, чтобы чувствовать себя наполненной, цельной, уверенной, — этого таинственного ингредиента, который делает все нужным и правильным, — его у Дэна просто нет. Нет для меня. Как бы он ни старался.

Но из-за того, что он-то старается, я чувствую себя виноватой. Поэтому я сдаюсь.

— Хорошо, я пойду переоденусь. Но только на час, а потом домой, ладно?

Дэн сияет, как школьник, выигравший приз, и меня это нервирует.

Я провела в доме Эйлин не более пяти минут, когда осознала: то, что мне удавалось так долго избегать этого воскресного обеда, — уже вселенское потрясение. Здесь множество людей, может, человек двадцать, включая детей. Меня всегда настораживает, когда я вижу, как много у Дэна родственников; они сами, их имена и годы рождения расплываются и перемешиваются в моем сознании. Они все приветствуют меня с такой теплотой, будто я была при смерти и вот вернулась к жизни. Испытываемое ими облегчение почти осязаемо, будто они говорят: «Наконец-то жена Дэна снизошла до нас». Я понимаю, что Дэново предложение «заскочить на часок» родилось после нескольких недель тяжелого давления со стороны его семьи. Поэтому сейчас я уверена: Дэн знает, что мне не нравятся его родственники, хоть я никогда и не говорила об этом. И теперь они знают, что не нравятся мне, поскольку мы откликнулись на постоянно повторявшееся воскресное приглашение слишком поздно.

В общем, это один из настолько неловких моментов, что прямо зубы сводит.

Эйлин коротко мне что-то хрюкает, но это ни о чем не говорит. Она из поколения людей, родившихся до того, как были изобретены объятья. Из поколения строгих приверженцев матриархата, работающих для того, чтобы обеспечить детям кров и пищу, но не способных проявлять нежность после того, как ребенку исполняется пять лет. Так что неудивительно, что все ее дети ухмыляются мне, как перепуганные кролики.

Я спрашиваю:

— Я могу помочь, Эйлин?

Моя невестка, Ширли, пристально на меня смотрит и приподнимает брови, хотя я и знаю, что поддержать меня она не собирается. Ширли — дешевка, честолюбивая корова. На нашу свадьбу она надела белое газовое платье — а про нижнее белье забыла. Открытые соски в церкви. Класс.

Близнецы вскакивают, чтобы помочь своей матери. Кей и Энни во всем одинаковые, от заполошной натуры до последнего квадратного прямого зуба. Они немилосердно подвижны и дружелюбны. Вам придется их полюбить, хотя их внешний вид оставляет желать лучшего. Кей расчесывает волосы на пробор и убирает за уши, а Энни собирает их в хвост. Печально думать, что их представление об индивидуальности прочно связано с флаконом лака для волос. Обе близняшки кажутся намного моложе своих тридцати лет и по-прежнему живут с матерью.

Никакой сервировки нет и в помине. Приборы кидают в центр стола вместе с открытой пачкой салфеток. Кей передает тарелки (не подогретые), вперемежку с одноразовыми; мужчины совершают вылазки к холодильнику за пивом, женщины, пользуясь случаем, просят принести им колы. Энни и Эйлин приносят еду, и гости судорожно собирают газеты, счета, детские кружки, плееры, всякую ерунду, которая накапливается на каждой кухне, чтобы расчистить место. Еда — это в основном жареное мясо — ребрышки, буженина, бургеры-полуфабрикаты — и картофель разных видов: жареный, в форме вафель или клинышек. Все на это жадно набрасываются и макают мясо в плошки с различными дешевыми жидкими соусами.

Эйлин ставит мне под нос тарелку с ребрышками и бужениной. Я улыбаюсь, беру одно, а она кивает в сторону плошки с соусом. Она собирается следить за тем, как я см, хочет узнать, как модная кулинарная писательница оценит ее блюда. Профессиональный кулинар, я, тем не менее, не привередлива в еде. Но от этого психологического давления мне физически делается не по себе, а уксусный запах от сочного мяса не способствует пищеварению. Боже милосердный, меня сейчас вырвет. Я чувствую, как удивленные лица следят за мной, когда я выхожу в патио.

Дэн выходит сразу за мной, и, когда он кладет руку мне на плечо, мне становится легче дышать. По какой-то необъяснимой причине я начинаю плакать. Он отводит меня в угол патио, где никто нас не может видеть, и обнимает меня за плечи, и держит мою голову. Ему наплевать, что я всхлипываю посреди счастливого семенного собрания, ведь так это должно называться, и он не спрашивает, в чем дело. И это хорошо, потому что я сама не знаю, в чем проблема. Это такое облегчение — просто плакать и на короткое время не думать больше ни о чем.

Дэн обнимает меня, пока я не успокаиваюсь, потом берет меня за подбородок и вытирает мне слезы ладонью. Я чувствую себя так, будто мне десять лет.

— Похоже, мамины ребрышки тебе не очень?

Я умудряюсь улыбнуться и говорю:

— Спасибо.

— Спасибо оставь Джеку, детка, а это — моя работа, — говорит Дэн, а затем берет меня за руку и ведет обратно на кухню. Как это ни смешно, но мне кажется: он рад тому, что я вышла из себя; это доказывает, что я — тоже человек.

— У Трессы инфекция, ребята. Я забираю ее домой.

Они все понимающе кивают, хотя я вижу, как Ширли в углу ухмыляется, как будто говорит: «Добро пожаловать в воскресный дурдом мамаши Маллинс, сучка».

Когда мы уже выходим, она кричит нам вслед:

— Увидимся на первом причастии в следующие выходные?

И я чувствую, как рука Дэна в моей слабеет.

Глава двенадцатая

Прошло восемь лет, и в нашу жизнь вошла неизбежная близость, свойственная быту. Я узнавала шаги Джеймса, когда он шел по гравию дорожки, я могла видеть след его тела, оставленный им в нашей постели, я привыкла к запаху его кожи, он даже меня успокаивал. Но я по-прежнему не отказалась от идеала, и не прошло ни дня, чтобы я не думала о Майкле. Я помню, как особенно в эти первые годы брака я выходила ночью в поле позади нашего дома и смотрела на звезды.

Майкл.

Я звала его по имени и представляла, что он может слышать меня.

Я до сих пор тебя люблю, Майкл. Я по-прежнему тебя люблю.

Когда я произносила это вслух, я могла снова пережить прошлое. Я снова становилась страстной девушкой, жертвой великой любви, а не обычной женой школьного учителя. Я взахлеб шептала: «Я по-прежнему люблю тебя, я до сих пор тебя люблю», — снова и снова, чтобы слова выстроились в цепочку, поднимаясь все выше и выше, пока не достигли бы его, где бы он ни находился. Сколько нужно слов, чтобы они дотянулись до Америки? Сколько нужно слов, чтобы вернуть его мне? Он никогда меня не забудет. Только не Майкл. Такая любовь не умирает. Она никогда не стареет, не блекнет, не тускнеет, не делается обыденной. Такая трепетная любовь, как наша, живет вечно.

В течение первых лет брака я стала нежнее к Джеймсу. Не могу сказать, что я полюбила его, но я пришла к пониманию того, что быть его женой — это не так уж плохо, как мне представлялось. У нас была хорошая жизнь, несмотря на то что тогда я это не до конца признавала. Джеймс, подстегиваемый моим примером, начал вставать раньше и завел небольшое хозяйство, вдобавок к жалованию учителя у нас теперь был доход от домашнего скота. Я держала кур и свиней для бойни, как и моя мать, а Джеймс занялся пчеловодством, когда нависла угроза войны и дефицита сахара. Формально, каждый из нас был способен сам себя прокормить, а любые лишние продукты, мед или яйца, мы продавали в магазин в Балихаунис. Благодаря этому дополнительному доходу мы смогли сделать ремонт в доме. Мы провели водопровод на кухню и вместо печки установили плиту. Портной Тарпи шил мне по три костюма в год, и я покупала у него материю, чтобы самой шить себе платья. Однажды мы провели четырехдневный отпуск в Дублине. Мы остановились в отеле «Гришем», пили чай в кофейне «Бьюлиз»; во «Финдлэйтерз», что на Харкурт-стрит, я купила корицы и кориандра, и всяких других специй. Мы ходили в кино и смотрели «Случайный улов», а потом гуляли по О'Коннел-стрит до позднего вечера. На мне был лиловый костюм, а на Джеймсе длинный тренчкот и лихо заломленная на один глаз шляпа Трилби[3]. Я купила ему в подарок трость с набалдашником из слоновой кости, и он с важным видом помахивал ею, как английский джентльмен. Помню, что о тот день я была счастлива, думала, что жизнь близка к совершенству, и дивилась своей удаче, что вышла замуж за такого элегантного человека. Хотя я всегда себя осаживала, всегда останавливала. Я боялась отпустить себя и влюбиться в Джеймса. Боялась потерять ту частичку власти, которой я обладала, пока держала мужа на расстоянии вытянутой руки. Тем не менее, в те дни в Дублине мне казалось, что у нас есть все, чего мы только можем пожелать в жизни. А так оно и было. Кроме одного, чего каждый из нас желал больше самой жизни.

Для меня это был Майкл.

Для Джеймса — ребенок.

Джеймс знал, что я не хочу сразу заводить детей, и, будучи образованным, деликатным человеком, пошел навстречу моему желанию и предпринимал шаги, чтобы избежать этого. Существуют способы, которые не противоречат природе или Божьим заповедям, но успеха можно добиться, только если повезет. А мы были удачливы.

Я присутствовала при рождении первого сына моей кузины Мэй, и саму идею о том, что у меня может появиться ребенок, вылила вместе с ведром ее крови. Видя, в каком шоке я нахожусь, повивальная бабка сказала: «Это самая естественная вещь на свете». — «Как и смерть», — подумала я, и мы с Джеймсом приложили массу усилий к тому, чтобы этого избежать.

Я не чувствовала материнского инстинкта. Младенцы и дети меня не трогали. Некоторые женщины, которые не любят своих мужей, заводят детей, чтобы было кого любить. Мне было необходимо любить мужчину, от которого я собиралась родить ребенка, если я должна была пожертвовать ради этого своим телом и достоинством. Я была заранее готова не замечать насмешливых комментариев, которые появлялись по мере того, как шли годы, а ребенка у нас все еще не было. Не замечать косых взглядов во время службы, когда крестили новорожденного, их возгласов, отражающихся от стен часовни, в которых тонуло бормотание священника. Соседи и сестры Джеймса смотрели на меня с разочарованием, неверием и появляющейся жалостью. Мне было все равно. Я всех их считала дураками. Насколько я могла видеть, дети были эгоистичными, крикливыми, отвратительными паразитарными созданиями.

Нет. Во мне не было материнского инстинкта.

После восьми лет, ничего не говоря, Джеймс перестал остерегаться, когда мы занимались любовью. Он приближался к сорока, а я к тридцати.

Если ты оставался бездетным, люди начинали строить предположения. Одним из таких предположений было то, что молодой муж — не «настоящий» мужчина. Джеймс был образованным, следил за собой и поздно женился. Он был легкой мишенью, и я это чувствовала, зная, что люди будут перешептываться. Каждый год возникало дополнительное давление со стороны жен его братьев и замужней сестры, у которых дети появлялись каждый год. Я видела, как Джеймса ранит, что мы не «плодимся», и я поняла, что это уязвляет его гордость.

Я ничего не сказала, когда он изменил наш обычный распорядок. Я просто вставала с постели сразу же после того, как мы занимались любовью, тщательно мылась и молилась.

Напряжение, которым был полон первый год нашей совместной жизни, снова вернулось, будто никогда и не уходило. Джеймс был более уверен во мне, но я по-прежнему была непреклонна, и мы вступили во вторую из наших длительных молчаливых войн. Я старалась избегать физической близости, что было моим единственным оружием. В ответ Джеймс стал сам не свой, что меня беспокоило. Когда я ругала его (а это я делала почти каждый день) по поводу какой-либо бытовой ерунды, я видела, как у него от злости дрожит подбородок, и один или два раза я даже испугалась, что он может меня ударить. Джеймс стал раздражительным, критиковал священника и жаловался на свою работу почти каждый день. Однажды я увидела, как он оторвался от своей книги, чтобы взглянуть, какая погода за окном. Его лицо было грустным, и казалось, что он понес невосполнимую потерю. Такое же выражение лица у него было, когда умерла Элли. У Джеймса был длинный нос и тонкие черты лица, которые придавали ему умное, утонченное выражение. Когда это уверенное, искушенное лицо омрачалось страданием, меня это страшно мучило.

Мне хотелось достучаться до него, как в ту ночь, когда мы похоронили Элли. Но теперь я знала точные слова, которые могли помочь его горю. Однако я не могла их выговорить, поскольку знала, что не готова им следовать. Если бы я была другой, более слабой женщиной, я могла бы солгать, чтобы смягчить его боль.

Я не любила Джеймса, но я не была жестокосердной и видела, что он страдает. Моей ошибкой было думать, будто я знаю его после почти десяти лет брака. Мне казалось, что все дело было в его гордости. Что его желание иметь ребенка — это дань традиции, что он хочет признания своих достоинств. Можно прожить всю жизнь рядом с человеком, но так и не узнать его, если не отбросить в сторону собственные нужды и не позволить этому человеку стать тем, кем он является на самом деле.

Только когда родилась наша дочь, я наконец поняла, что Джеймс просто хотел стать отцом.

Глава тринадцатая

Сегодня утром позвонила Розанна, мой агент, чтобы уточнить, нужно ли ей посылать билеты в Чикаго. Розанна услышала от воодушевленных издателей, что объявился спонсор, который заинтересован в производстве телепрограммы, связанной с рецептами моей бабушки. Когда я говорила с ней, стоя посреди наполовину покрашенной гостиной в этом бедламе, чувство было очень необычное. Возможно, из-за моего голоса. Я говорила то же, что и всегда, и прошло всего несколько недель с тех пор, как Розанна последний раз звонила, но казалось, будто меня не было целую вечность. Довольно часто я избегаю встреч со знакомыми и прячусь от них, особенно когда разрабатываю рецепты. Но после свадьбы и переезда в Йонкерс, в дом, где нет даже нормальной кухни, чтобы готовить, казалось, что я прячусь уже от самой себя.

Я потерялась. Кем я была до встречи с Дэном: Тресса Нолан, тридцать семь лет, ирландка, успешная кулинарная писательница, живет в уютной квартире в верхней части Вест Сайд. Утром я минут десять гуляла в парке, потом пила кофе «Моккачино» из «Старбакс»[4]. Потом был перерыв, когда курьеры доставляли мне рыбу, мясо и натуральные молочные продукты. За обедом я встречалась с подругой или находила предлог, чтобы послоняться по Цитарелле, поглощая шоколад или вкуснейшие оливки, а потом пройтись вдоль овощных рядов на Вестсайдском рынке в поисках свежих идей. Все лучшие ингредиенты находились в нескольких кварталах от меня, или их можно было заказать на дом.

Мне нравилась моя жизнь, а теперь она была для меня потеряна. В буквальном смысле.

Дом, Дэн, его семья, покупки в торговых центрах: мы толкаем по супермаркету каждый по тележке с продуктами рядом с тысячами других пар, «затаривающихся» по субботам, — вот во что превратилась моя жизнь. Она как будто мне больше не принадлежит, и я не знаю, будет ли принадлежать когда-нибудь снова. Годами я устраивала свой быт так, чтобы все шло гладко, а теперь у меня ничего не получается. Мне нужно найти новые магазины, новых поставщиков, а я слишком привыкла к старому образу жизни, чтобы пытаться что-то изменить. По правде говоря, я еще не готова к нынешнему образу жизни, чтобы начинать все заново.

Не знаю, чего я ожидала от замужней жизни. Может быть, той же самой жизни, что и раньше, с небольшим добавлением тестостерона? Все то же самое рядом с кем-то сильным, кто может повесить полки и расшифровать инструкции по сборке мебели? Неужели я настолько пустая? Настолько циничная?

В каком-то смысле мне жаль, что не настолько.

Однако правда заключается в том, что мое представление о замужней жизни соответствует действительности: хороший человек вроде Дэна и большой старый дом, требующий ремонта, с участком земли, чтобы выращивать там овощи.

Но у меня было еще одно важное ожидание, то единственное, которое имеет значение: ожидание, что я буду счастлива. А это не так.

«Счастливы до конца своих дней» — как так получается? Я замужем всего два месяца и уже несчастна. Так просто не бывает.

Я встаю утром и первое, о чем я думаю, это: «Я не люблю Дэна».

Я целый день пашу как лошадь, чтобы не думать об этом, но потом, ночью эта мысль все равно возвращается ко мне: «Я не люблю Дэна».

Я хочу его любить. Мне необходимо его любить, но я не могу. Не могу, не буду, никогда не полюблю.

Что, черт возьми, я собираюсь делать? Я не могу оставаться замужем за нелюбимым человеком, потому что это нечестно по отношению к нам обоим. С Дэном все ясно. Он привлекательный, умеющий слушать, чувствительный, из него получится замечательный отец и верный муж. И он меня любит. Правда.

Так почему я просто не могу полюбить его в ответ? Головой я понимаю, что я замужем за хорошим человеком, но мое сердце не отвечает. Оно пусто и угнетено, а я знаю, что это неправильно. Почему я вижу все хорошие качества Дэна, но все равно не могу заставить себя полюбить его, остается для меня загадкой. Но почему мы влюбляемся, и, что еще более важно, почему мы продолжаем любить кого-то — эти вопросы оставались для меня тайной. Нужно просто ждать, когда это случится с тобой. Может быть, мне было необходимо подождать подольше.

Возможно, Дэн заслуживает чего-то большего. Он заслуживает женщины, которая целовала бы землю, по которой он ходит. Женщины, которая была бы готова на все ради него.

Женщины, которая отказалась бы от самого важного для нее события в году ради того, чтобы пойти на первое причастие его племянницы Дирдре.

Дэн намекал на это, но прямо не спрашивал. Он знал, что эта конференция много значит для меня. Я сказала ему это в воскресенье, как только мы ушли от его матери. Потом Дэн сообщил мне, что вся его семья собирается у Эйлин для неформальной встречи с несколькими кузинами из Ирландии. Там будет брат его катерн, которого она не видела двадцать лет. Это было своего рода историческое событие, правда. Не просто первое причастие Дирдре. Дэн не упоминал об этом семейном торжестве раньше, так как знал, что оно по времени совпадает с моей конференцией.

Я сказала, что он проявил редкое понимание, и поцеловала его.

На следующее утро за завтраком Дэн постарался ненавязчиво (что у него не получилось) упомянуть, что на первое причастие соберется множество людей, которых не было на нашей свадьбе. Я уныло посмотрела на него и ответила: да, мне действительно жаль, мне правда ужасно жаль, что два этих события совпали. Что если бы это была не конференция, а любое другое событие, я могла бы изменить свои планы. Дэн пожал плечами и сказал, что на самом деле это неважно, хотя выглядел при этом так, будто его только что переехал автобус.

Этот разговор продолжился за обедом. Только теперь Дэн открыл мне, что будет просто стыдно, если я не смогу прийти на первое причастие, так как его дядя Патрик приехал из Ирландии будто бы специально, чтобы со мной встретиться.

Я гнула свою линию.

— Это просто ужасно, — сказала я, — но я уверена, что у меня еще будет шанс встретиться с дядей Патриком, пока он здесь. Возможно, твоя мать пригласит его на обед на следующей неделе?

— К сожалению, это невозможно, — возразил Дэн, — потому что дядя Патрик собирается на следующий день после причастия остановиться у своего друга, священника, в Лос-Анджелесе, и это действительно наш единственный шанс повидать его.

«Какая трагедия», — заключила я про себя. Если бы только кто-нибудь позаботился о том, чтобы уведомить меня о приезде дяди Патрика, когда он бронировал билеты, то я смогла бы подстроить свои планы под его путешествие. Но Дэн сам виноват, потому что рассказал мне обо всем в последнюю минуту. Только я собиралась выдохнуть: «Ну, ничего, не бери в голову», — как Дэн разразился монологом о том, как огорчилась его сестра Кей, узнав, что я могу не прийти. И как огорчится бедная маленькая Дирдре, которая рассказала всем своим друзьям, что ее новая тетя будет на празднике. А закончил он необыкновенным заявлением о том, что его мать не стала говорить, как много значит для нее это воскресенье, поскольку не хотела давить на нас.

Ну, вот и славно. Вот и не надавила.

— Что я могу поделать, Дэн?

Возникла пауза. Проверка. Я не ушла из-за стола, потому что у меня было ужасное чувство, будто разговор еще не окончен. Хотя должен был бы. Важное деловое событие в жизни его новой жены против обеда со стареющим дальним родственником? Они не сравнимы.

Дэн посмотрел на свои ботинки и в конце концов произнес:

— Ты могла бы отложить свою поездку.

Он сказал это очень тихо и робко. Будто знал, что не прав. Более того, он произнес это так, как будто боялся.

Я ничего не ответила. Я не знала, что говорить. Я никогда раньше его таким не видела. Уязвимым. Открытым. Когда Дэн поднял глаза и посмотрел на меня, у него дрожал подбородок, и он старался смотреть на меня так, как будто ему все равно, — эдакий способ мужской защиты. Такое выражение лица бывает у мужчин, когда они хотят сохранить достоинство, зная о неизбежном отказе.

В тот момент мне было наплевать, боится ли Дэн своей матери, или меня, или своего дядю Патрика. Я просто знала — он отдал мне нечто и теперь ждет, когда я швырну ему это обратно. Мне стало неловко, никто никогда не давал мне такой власти. Никто не любил меня до такой степени, чтобы волноваться о том, приду ли я на какое-то идиотское семейное торжество.

Какая-то часть меня хотела узнать, почему Дэну так необходимо мое присутствие на этом семейном празднике, чтобы потом все логически объяснить и уверить его в том, что он может пойти без меня. Разве не это от нас требуется? Пообщаться, поговорить о проблеме, а затем прийти к соглашению о том, как ее решить. Но я-то знала, что для меня это будет просто завуалированный способ сделать все по-своему.

Я считала, что моя работа важнее семейного праздника. Но Дэн хотел, чтобы я пошла. Ему было нужно, чтобы я была там. Иногда не важно, зачем и почему. Дэн чего-то боялся, и я чувствовала, что ему необходимо мое присутствие на этом семейном собрании. Эго было либо «да», либо «нет».

— Хорошо. Я отменю поездку в Чикаго и пойду на причастие.

Я не знаю, чего я ждала — слез, выражения сердечной признательности? Обращений к Деве Марии, чтобы Она приняла меня в круг вечных мучеников?

Дэн просто сказал: «Спасибо, детка», — и обнял меня. Потом он допил кофе, поставил чашку в мойку и включил телевизор.

Я пожертвовала важной встречей, чтобы сделать его счастливым, а он включает телевизор?

Внезапно я почувствовала себя очень-очень замужем.

Глава четырнадцатая

Джеймс был очень близок со своим братом Патриком, больше, чем с кем-либо еще. Они были примерно одного возраста и очень похожи внешне. В конце концов мои отношения с Патриком наладились, но в течение многих лет мы друг другу не нравились. Патрик осуждал рафинированный образ жизни, который нравился мне: поездки в Дублин, элегантную одежду, туфли и сумочки, сочетающиеся по цвету. Он считал меня смехотворной и пустой, а я находила его неряшливым и чересчур увлеченным политикой, которая мне, молодой женщине, казалась смертельно скучной. Тем не менее после восьми лет взаимных обид мы научились уважать друг друга.

— Сегодня пьем не из фарфора, Берни?

— А ты не весь его разбил, швыряя в меня?

— Это случилось лишь однажды!

— Да, и больше не повторится.

— Такая строгая хозяйка, Джеймс, я не знаю, как ты справляешься с ее глупостью?

— Моему мужу я нравлюсь, потому что он — джентльмен.

— Поэтому он пьет чай из фарфоровой чашки, а я из жестяной кружки?

— Скажи спасибо, Патрик, что не пьешь его из ведра во дворе с собаками.

Потом мой деверь запрокидывал голову и смеялся до слез.

Патрик был единственным человеком, кто осмеливался сокращать мое имя до простонародного «Берни». Мне это нё нравилось, но он был неисправим, поэтому я привыкла. Хотя я никогда бы этого не признала, но меня забавляли дружеские подшучивания моего деверя, и мне хочется верить, что мои остроты ему тоже нравились.

У Патрика и его жены Мэри было семеро детей, а поженились они всего за пару лет до нас с Джеймсом. Мне нравилась Мэри, и мы стали бы настоящими подругами, если бы с момента нашей первой встречи нам удалось перемолвиться хоть парой слов. Но ее постоянно окружали дети. Одного Мэри держала на руках, другой бегал вокруг ее ног, третий звал ее из другой комнаты. В течение дня у нее не было ни одной свободной минуты, когда бы она не кормила, не отвечала на вопросы, не ругала бы и не ласкала кого-нибудь из них. Дома у нее был настоящий бардак, от которого я приходила в ужас, хотя, оглядываясь на то время сейчас, я понимаю, что это был просто дом, в котором жили семеро детей. Понимая, насколько у меня легкая жизнь по сравнению с ее, каждую неделю я пекла пирог и предлагала помочь ей с ее сорванцами. Часто Мэри сидела на кухне, окруженная грязными пеленками и тарелками, и читала детям. Для меня оставалось тайной, как она могла быть такой спокойной посреди всего этого хаоса. Меня поражало, как ей хватало терпения занимать детей, играть с ними, когда было столько важной работы по дому. Мэри, несомненно, была никудышной хозяйкой, но я все равно ею восхищалась, так как знала, что я на ее месте давно бы рехнулась или умерла. Или, прости Господи, закопала бы одного или двоих детей и молилась бы, чтобы никто не заметил.

Иногда дети Патрика и Мэри мне очень нравились. У них были потрясающие близняшки, Тереза и Кэтрин, которые кричали: «Сладкая! Сладкая! Это медовая тетушка пришла!» — когда видели, что я иду по дороге к их дому. Я их дразнила: «Отдам пирог, только если поцелуете», — и они покрывали мои щеки звонкими поцелуями, а их маленькие ручки уже крепко держали мою корзину.

Я наслаждалась такими моментами, но они всегда омрачались разбитыми коленями и беспокойным нытьем. Мне нравились близняшки, потому что они обращали на меня какое-то внимание, в то время как по большей масти мои племянники и племянницы были неугомонной, шумной, требовательной оравой.

Казалось, что Мэри и Патрик счастливы, но вид их жилища, находящегося в постоянном беспорядке, был моим самым эффективным способом контрацепции.

До первого причастия близняшек.

Я решила устроить праздник по случаю первого причастия Терезы и Кэтрин. Погода была достаточно теплой для того, чтобы дети могли играть на улице, и я наслаждалась приготовлением еды и выпечки для гостей. В те дни неформальные, короткие визиты были обычным явлением, и гостей всегда встречали щедро и радушно, но развлечь семью Джеймса было моим способом подольститься к нему, если учитывать те условия, в которых мы с ним жили.

Джеймс был расположен к людям и использовал любую возможность, чтобы заполонить ими наш дом. В начале нашего брака я постоянно ругала его за то, что он приводил соседей, приглашал родителей учеников; за то, что для родственников двери дома всегда были открыты. Мои родители яростно оберегали свою частную жизнь, и к нам никто никогда не приходил. Но Джеймс с его раскрепощенными продвинутыми взглядами выиграл, и мне пришлось принять вызов и стать такой же организованной, как пасторская домработница, чтобы постоянно предлагать несколько свежих пирогов на выбор. Постепенно мне начал нравиться поток визитеров. Это переворачивало весь распорядок дня и поддерживало меня в форме. Я то надевала, то снимала передник; нужно было, чтобы волосы у меня всегда были чистыми, а у умывальника стояла пара выходных туфель, в которые я могла переобуться на тот случай, если нашим гостем был врач или священник. Постоянные визиты гостей давали нам с Джеймсом темы для разговоров и не позволяли зациклиться друг на друге. Я научилась этому вскоре после того, как вышла замуж, — занимать себя.

В то воскресенье у двоих племянников Джеймса тоже было первое причастие, но я уделила особое внимание близняшкам и откопала в своей шкатулке особое сокровище для каждой из них. Пару шелковых перчаток для одной и перламутровые четки для другой. На празднике будет восемь взрослых и так много детей, что мне и не сосчитать. В субботу Джеймс зарезал и зажарил трех кур, а потом поехал в Килкелли и купил ветчины, желе, апельсинов, горчичного порошка, заспиртованных вишен, персиков в жестяных банках, шоколада, бутылку сладкого шерри и бутылку сандемановского портвейна. Он потратил четыре шиллинга на конфеты, чтобы каждый ребенок пошел домой с кульком сладостей. Это стоило маленького состояния, но нам было все равно. У нас были деньги, и Джеймсу доставляло удовольствие тратить их на своих родных. Я считала, что это служит ему небольшим утешением, поскольку своих детей у нас не было.

В течение нескольких месяцев наши отношения были натянутыми, но во время совместных приготовлений к празднику мы заключили временное перемирие. Когда в семь часов вечера Джеймс увидел, что я все еще занята выпечкой, он закатал рукава, чтобы помочь мне. Я почувствовала облегчение оттого, что мрачное настроение мужа, похоже, проходило, и настояла, чтобы он надел мой фартук с оборкой, а потом рассказала, как отмеривать, вбивать и смешивать ингредиенты для медового пирога. Когда я сильно испугалась того, что у нас закончился сахар, Джеймс в приподнятом расположении духа влил в пирог почти целую банку меда. Пытаясь остановить липкий поток, он наклонил банку набок, устроил ужасный беспорядок, роняя щедрые капли меда по всему чистому столу. Мы смеялись над его неуклюжестью и над тем, что я восприняла отсутствие сахара, как конец света. В результате Джеймс пообещал никогда больше не жаловаться на свою работу, потому что женский труд определенно тяжелее и неизмеримо более ответственный.

Я не помню, чтобы между нами когда-либо было больше теплоты, чем в тот вечер. В доме витал дух ожидания праздника, хотя на то не было никакой причины. Как будто в своих отдельных мирах каждый из нас почувствовал, что должно случиться нечто волшебное.

В ту ночь мы занимались любовью. После, поднявшись как обычно с постели, я почувствовала, что Джеймс обхватил меня за грудь, чтобы удержать. Когда я вырвалась, он отвернулся от меня с внезапным презрением.

Праздник прошел удачно, хотя Джеймс снова от меня отдалился. Когда мы отправились в церковь, он ничего не сказал про мой наряд, наказывая меня таким образом. Когда он положил руку мне на талию, чтобы проводить к нашей скамье, в его прикосновении не было жизни. Мне стало жаль, что трещина между нами разрослась так быстро, и хотя я была занята, разливая галлоны чая, разрезая горы пирогов и сдерживая легионы детей, носившихся по дому, разочарование меня полностью не покидало.

Медовый пирог пользовался наибольшим успехом и разошелся в считанные минуты. Люди говорили, что это был лучший пирог, который они когда-либо ели, и спрашивали, что я такое сделала, что он получился таким особенным. Я пыталась найти Джеймса и рассказать ему о его победе, но он был занят разговором, и я побоялась вмешиваться. Этими маленькими проявлениями нежности я обычно испытывала терпение Джеймса. Но тогда он слишком сильно рассердился на меня, и я понимала, что потребуется нечто гораздо большее, чем просто деликатный комплимент, чтобы вернуть его.

Возможно, осознание этого заставило меня совершить то, что я сделала. Или может быть, это было просто мгновение ясности, которое нисходит на нас каждый раз, когда мы знаем, что поступаем правильно.

Это была мелочь.

Я подарила Кэтрин шелковые перчатки. Она была в таком восторге, что убежала, даже не поблагодарив меня, желая показать их маме. Кэтрин отвлекла Мэри, когда та разнимала дерущихся малышей, и та послала ее к отцу. Патрик сидел неподалеку от того места, где я стояла, и разговаривал с Джеймсом. Кэтрин надела перчатку, и ее крошечная ладонь утонула в ней, она протянула руку, чтобы показать отцу. Пока Патрик изучал перчатку, я смотрела на лицо его семилетней дочери и была застигнута врасплох тем, что увидела. Ее веки подрагивали в предвкушении того, что отец подумает о перчатках, ее взгляд был полон такого глубокого участия, какого трудно ожидать от ребенка. И минуты не прошло, как Патрик сказал: «Они красивые, Кэтрин. Ты выглядишь, как настоящая леди». Я уверена, что в тот момент Патрик мне озорно подмигнул, но если так и было, то я этого не заметила. Я не могла отвести взгляд от лица Кэтрин. В ее глазах сияло восхищение отцом, не подвластное ни возрасту, ни жизненному опыту. Кэтрин смотр ела на Патрика так, как я смотрела на Майкла Таффи. С чистой любовью.

Я никогда так не смотрела на своего мужа и знала, что никогда не буду. Но Джеймс был хорошим человеком, и он заслуживал такой же обожающей любви.

Тогда я поняла, что должна буду подарить ему ребенка.

Глава пятнадцатая

— Что ты наденешь на первое причастие?

Я решила красиво одеться, потому что все равно считала себя проигравшей, раз согласилась пойти на этот праздник. Я не высокая и не плоская, у меня есть фигура, и это неплохо.

Кей часто заскакивает к нам по пути с работы. Она — школьная учительница и производит солнечное, улыбчивое впечатление умненькой девочки, которая, как можно предположить, легко перешла от студенческой к учительской деятельности. Кей говорит «черт!» вместо «твою мать!», но мне она нравится. Поскольку я знаю, насколько внимательно следит за ней Эйлин, я верю, что за внешностью девочки-цветочка скрывается камень-кремень.

Это выясняется в течение следующих трех часов, когда Кей тащит меня в свою машину и мы отправляемся в магазин распродажи дизайнерской одежды на окраине Йонкерса. Там я примериваю костюмы различных пастельных оттенков один ужасней другого, пока мы не останавливаем свой выбор на скроенном по косой грифельно-сером платье, длиной до середины икры, и шарфе цвета фуксии. Я ждала, пока на кассе примут мою кредитную карточку, когда посмотрела на Кей и внезапно увидела в ней Дэна. Тот же большой рот, те же слегка раскосые глаза, то же открытое выражение лица. И я понимаю: «Эта женщина — моя золовка. Я замужем. За ее братом. Дэном». Это повергает меня в шок, будто я осознала это впервые. О Боже! Я — ей родственница. Я замужем! До конца жизни! Что я наделала! Я не могу сказать, что это было плохое чувство. Эго просто был шок. Как будто ты проснулся в больнице или выиграл в лотерею. Вот что такое шок. Это не хорошо и не плохо.

Когда я подписывала чек, я уже справилась от потрясения, но все равно чувствовала себя как-то странно.

Маленькой Дирдре понравился мой торт с розовой сахарной глазурью и серебристыми украшениями по краю, и на ее друзей он произвел сильное впечатление вкупе с подарочным ваучером «Гэп кидз» на пятьдесят долларов. Для взрослых я испекла вышеописанный медовый пирог, который нарезала, сбрызнула лимонной глазурью и разместила на двух больших блюдах, накрытых гингемскими салфетками. Традиционно, но недостаточно помпезно для того, чтобы запугать Эйлин, которая прохрюкала мне свою признательность и выразила надежду, что мне уже лучше. Я видела, как она тянула руку к блюду и раз или два кивнула в мою сторону.

Меня разыскал дядя Патрик. Я подумала, что это Дэн его попросил, потому что, казалось, он не знал, кто я такая, и вообще был подавлен происходящим. Дядя Патрик напомнил мне людей, которых приводил в наш дом в Майо мой дедушка. Таких же, на первый взгляд, тихих, простых людей, которые, если их разговорить, демонстрировали удивительную эрудицию. Живя в полях рядом со скотом, они стали жадными, страстными читателями и поглощали все от великой русской литературы до журналов и местных газет. Они знали и о Китайском государстве, и о папском законе, и о модной женской одежде.

— Значит, ты — жена Дэйва.

— Дэна.

Патрик не обратил внимания.

— А она — большая вертихвостка, — сказал он, кивая в сторону Днрдре, — ее плоская грудь была упакована в спортивную кофту от Джей Ло.

Патрик сказал это так, будто ему до этого было столько же дела, сколько и мне. То есть немного.

— Это ты испекла медовый пирог? — Он подождал, пока я кивнула. — Эйлин мне сказала.

Его певучим выговор как будто обласкал ее имя с подлинной нежностью. Дело было не в том, что это я испекла пирог, а в том, что его сестра ему об этом рассказала. Это было мило, и мы минутку посидели, недолго помечтав о том, какой была бы Эйлин, будь она милой.

— На мой вкус, девочка, в этом пироге было слишком много сахара.

Я привыкла к замечаниям такого рода. У меня творческая работа, и она связана с общественным мнением, поэтому всегда находится определенный тип дураков, обо всем имеющих свое мнение, которые считают своим «долгом» покритиковать меня. В мелях улучшения моих рецептов, конечно. У меня всегда есть на это ответ.

— Правда? На самом деле там вовсе не было сахара.

И, на мой взгляд, из всех умных ответов этот был лучшим:

— Ну, тогда ты использовала действительно дешевый мед.

— На самом деле это был «Органический мед диких цветов».

— Этикетка, возможно, но сам мед не был диким.

— А вы это знаете, потому что?..

Дэн оставил меня разговаривать с чередой тупых родственников почти на два часа. Я устала, и мне было скучно, и хотелось домой. Сказать по правде, я потихоньку начинала закипать. Дэн расписал все так, будто этот день для него тоже тяжелый, а сам бросил меня, как только мы сюда приехали. Он шантажировал меня тем, что на него будут совершаться какие-то нападки и только его верная жена сможет защитить его. Но казалось, он отлично проводил время и превосходно справлялся со всеми возможными обидчиками. Он не выглядел нелепо или неловко, с того места, где я сидела, казалось, что он веселится, как первокурсник. Я почувствовала себя преданной и слегка уязвленной. Ладно, порядком уязвленной. И дядя Патрик показался мне легкой мишенью.

Только он ею не был.

— У меня пасека вот уже тридцать лет, и я говорю тебе, что в твоем пироге был плохой мед.

Потом он встал со стула, ушел наверх и вернулся две минуты спустя с маленьким коричневым бумажным пакетиком, который зло швырнул в меня:

— Вот! Вот что такое дикий мед, чтоб ты почувствовала разницу.

Упаковка была липкой, и, когда я проковыряла ее, вместе с ней отломилась часть сот. Меня пронзил их запах, и с ним нахлынули неожиданные воспоминания. Как в разгар лета дедушка приносил первую бочку меда, как я испугалась, когда меня впервые искусали пчелы, как он называл мою бабушку «сладкой девочкой» и целовал ее старые морщинистые руки. Ты понимаешь, что была во власти представлений о том, каким должно быть замужество, еще не будучи замужем, и искала ответов на вопросы, которые не должна была задавать.

— Я знаю разницу, — говорю я.

Дядя Патрик в восторге.

— Эйлин все равно. Она говорит, что предпочла бы покупать мед в магазине. Так она знает, откуда он.

Я ничего на это не ответила, но мы оба знали, что нас это приводит в ужас.

— Сколько у вас меда?

— Шесть горшков.

— Я покупаю их все.

Патрик засмеялся.

— Вот что я тебе скажу, леди. Возьми эти для дома, а в следующий раз, когда я приеду, поговорим.

— Вы бывали здесь раньше?

Патрик вопросительно на меня посмотрел и сказал:

— Я приезжаю, может быть, раз или два в году.

Отлично. Мой муж не только манипулятор, но еще и лжец. Лжец, склонный к манипулированию. Мило. Вот она жизнь, полная радости и счастья. Каким-то смешным образом я это оценила.

Приближался вечер, и я думала, что мы никогда не уйдем с этого праздника. Один из детей включил стерео, и теперь на заднем фоне гремели какие-то ужасные диско-хиты. У меня было такое ужасное чувство, что вечер только начинался, в то время как я уже жутко устала и хотела домой.

Дэн оживленно разговаривал то с одной кузиной, то с другой. Я подошла к нему и взяла его за руку, а он продолжал беседовать и лишь сжал мои пальцы, чтобы показать, что знает: это — я. Потом заиграла медленная песня из семидесятых, и Дэн без какого-либо объяснения или предупреждения сгреб меня в охапку и стал танцевать.

Я была очень смущена, но Дэн уверенно вел меня в своем импровизированном танце, как будто мы были одни.

— Спасибо, что пришла сегодня, детка.

Дэн прошептал это так торжественно, будто это была свадебная клятва, будто для него это действительно было важно.

И тогда я поняла. Дэну не было нужно, чтобы я пекла пироги, или развлекала его дядю, или оправдывала ожидания его матери, или заставляла его сестер чувствовать себя значительными, или мило болтала с его родственниками. Ему просто было нужно, чтобы я была с ним. Потому что когда я была с ним, ему проще было общаться со своей семьей. Он мог указать на меня дяде Патрику, своей матери, кузинам и сказать: «Она со мной», но, что более важно, — он мог сказать это самому себе.

Само то, что я была в его жизни: сидела, ходила, дышала, разговаривала на заднем фоне, — скрашивало его дни. Заставляло его чувствовать себя и выглядеть в собственных глазах более достойным человеком.

В тот день Дэн соврал, чтобы заманить меня на семейное торжество, так как верил, что ему нужно это сделать, дабы заручиться моей поддержкой. Только я знала: все, что ему нужно было сделать, так это просто меня попросить, и я согласилась бы.

Чувство было хорошее, и в тот момент я знала, что на один шаг приблизилась к тому, чтобы стать Дэну настоящей женой.