Рецепты идеального брака

Я пекла пирог Портера, сколько я себя помню. В нем много фруктов, и он идеально подходит для Рождества. Возьми фунт с четвертью муки и смешай ее в миске с чайной ложкой пищевой соды и любыми специями, какие имеются под рукой: мускатным орехом, корицей — по чайной ложке с горкой. Отставь в сторону. Взбей в миске четыре яйца и тоже оставь в сторону. В тяжелую сковороду нужно поместить следующее: бутылку «Гиннеса», фунт коричневого сахара, по фунту изюма и кишмиша, 4 унции смешанных очищенных орехов и половину фунта маргарина «Сторка». Дай этой смеси покипеть в течении пяти минут, а потом держи на медленном огне еще десять. Через пять минут добавь четыре унции засахаренных вишен. Затем остуди эту смесь до комнатной температуры. И к ней добавь сначала муку, а потом яйца, но постепенно и очень, чтобы избежать створаживания. Вылей получившуюся смесь в форму девятимиллиметровой толщины, проложенную калькой. Выпекать при небольшой температуре от двух с половиной до трех часов.

Глава двадцать пятая

В кулинарии никогда нельзя полагаться на старые любимые рецепты. Когда следование рецепту станет автоматическим и вероятность провала будет ничтожна мала, он и выставит тебя дурой перед публикой.

Этих людей, собирающихся в студии в качестве зрителей, трудно понять. На улице светит солнце, а они дают пустым обещаниям «развлечения» заманить себя в похожее на пещеру помещение без окон, сидят на неудобных старых креслах и наблюдают, как кулинарная писательница впадает в панику из-за просевшего фруктового пирога.

— Я не знаю, что случилось.

— Вы разрыхлитель положили?

Отлично. Мой режиссер разбирается в выпечке.

Я, не удостоив его ответом, просто говорю.

— Нам придется его переделать.

— Я больше не могу удерживать здесь этих людей. Они сегодня вечером уже видели два неудавшихся флана и как развалились гусиные потроха. Они поднимут бунт.

Ко всему прочему этот режиссер очарователен.

Этот рецепт был таким простым, я пекла этот пирог буквально с семи лет. Я так училась считать: одно, два, три, четыре яйца; четыре, пять, шесть фунтов масла, отмеряя ингредиенты для бабушки.

Когда мне позвонили мои агенты и сказали, что меня выбрали для пробного выпуска шоу на новом кулинарном кабельном канале, меня это порядком взволновало. Книги и телевидение в достаточной степени подпитывают друг друга. Сам факт, что тебя выбрали для проб, означал, что у тебя уже есть имя в книжном мире. Поэтому, может, мне стоило попытаться, а вдруг сработало бы? Это означало бы, что я смогу выпускать свои книги гораздо большим тиражом и получать приглашения в ток-шоу. Ну, и достаточно сказать, что я уже довольно давно надеялась поработать на телевидении. Наконец, казалось, настал момент, когда я должна была получить свое место под солнцем.

Только я не учла того, что работа на телевидении была не просто легкой прогулкой, как я ожидала.

Все это казалось экспериментом по унижению псевдознаменитости. Меня поместили перед усталыми нанятыми людьми, которые за десять долларов и бесплатный обед уже вытерпели три часа одобрительных и удивленных восклицаний перед Шелли, «специалистом по средствам по уходу за ногтями». Перед тем как я их увидела, они уже стали свидетелями того, как были испорчены два флана со сладким заварным кремом, и того, как оператор чуть не получил тяжелую травму, поскользнувшись на гусиных потрохах.

Это был не лучший час в моей жизни.

Я боялась провалиться подобным образом, поэтому выбрала бабушкин традиционный рождественский пирог за его ощутимое, чуть старомодное великолепие. Фруктовый пирог — не такое хрупкое кондитерское изделие, которое может осесть из-за малейшего сквозняка. Поэтому то, что пирог осел, было унизительно. Люди могут простить осевшее суфле, но я видела, как они смотрят на меня и думают: «Как, черт возьми, у нее такое получилось?»

Режиссер не впадал в панику. Этот человек снимал пилотные выпуски и пробы слишком давно, и было очевидно, что ему платят фиксированную сумму за то, чтобы он закончил работу, так что он не собирался заниматься этим часами.

— Я отсылаю этих людей домой. В студии номер четыре снимают новую программу в семь часов и рано заканчивают. Мы можем сейчас подготовиться, а потом снимать там, когда настоящие хозяева студии закончат.

Как я и сказала, он был очаровашкой.

— А что со сценарием?

Я ненавидела этого режиссера, а режиссеры ненавидят, когда их честность ставят под сомнение. Как и я.

— Все прошло не совсем так, как планировалось, но вы ведь не Марта Стюарт, правда?

Только у этого режиссера совести, похоже, вовсе не было.

Я хотела, чтобы этот день как можно скорее закончился.

За двенадцать часов моя пера в то, что я нахожусь на пороге блистательной карьеры, сменилась убийственным осознанием того, что я всего лишь неудавшаяся телевизионная повариха. «Неудавшаяся повариха и точка», — говорило мне выражение лица режиссера. Как будто ему наскучило снимать порнуху, но после того, как он снимал меня в процессе приготовления еды, он решил вернуться к порнофильмам.

К семи часам пирог был готов, и он получился отличным, но день на этом не закончился.

Как вы думаете, кого я увидела краем глаза, как только закончила с пирогом? Шеф-повара. Того самого, с которым встречалась до Дэна. Того, который бросил меня ради модели. Мерзавца, чье имя и упоминать-то не стоит. Вообще-то его звали Ронан Робертсон, и, хотя я смотрела прямо в камеру, я чувствовала, как его глаза буравят мой затылок.

Каким-то образом нам удалось быстро завершить шоу, а была ли довольна публика и почувствовал ли режиссер облегчение, я не заметила. Обернувшись, я увидела, что Ронан по-прежнему смотрит на меня, и во мне закипела злоба. Должно было случиться что-то плохое, и я ничего не могла с этим поделать.

— Ронан.

Я подошла к нему и почувствовала, что у меня ноги подкашиваются. Как будто мое тело вспомнило, как сильно я его хотела в ту ночь, которую мы провели вместе. Формальность нашей встречи на работе, а затем вдруг обнаженность и близость. Я как будто заново переживала паше знакомство, хотя это противоречило велению моего рассудка.

— Тресса.

Он смотрел на меня вопросительно и внимательно и говорил глубоким, пробирающим голосом. Этим он и заманил меня в постель. Этим и еще большим количеством алкоголя.

— Мне нужно выпить, — сказала я. — А тебе?

Флиртовать было нормально, безопасно. В конце концов, я была старой замужней женщиной, несмотря на то, что подсказывало мне мое тело. Я просто была рада представившейся возможности показать этому эгоистичному мерзавцу, что он потерял.

Это было совсем не то, чего я ожидала. Ронан был по-настоящему мягким, а не законченным обольстителем, который соблазнил меня и бросил. Он мне действительно нравился, а он оставил меня ни с чем. Я предложила выйти на улицу и взять такси. Он безразлично пожал плечами, и мне пришлось нарушить неловкое молчание в такси словами:

— Ты действительно хочешь выпить, Ронан? Ты такой молчаливый…

Он покачал головой и странно на меня посмотрел.

— А ты — непростая штучка, Тресса Морли.

Я не стала спрашивать, что он хотел этим сказать, хотя мне было любопытно это узнать, поскольку таинственность его утверждения была приятна. Впервые, с тех пор как мы сели в машину, я посмотрела на него внимательно и тут же пожалела об этом. Ронан не был красавцем, он даже не обладал той типичной привлекательностью, которая была свойственна Дэну, но в нем было что-то, перед чем мне было трудно устоять. Я не могу сказать, что дело было в теме нашего разговора, или в его чувстве юмора, или в наших общих интересах; хотя образованный, эрудированный, умный шеф-повар вполне удовлетворял моим запросам. Ронан был мне близок, он был почти родственной мне душой. Я переспала с ним через несколько часов после того, как мы познакомились, но не чувствовала себя развратной и не думала, что поступила неправильно. Казалось, что так было суждено. Как будто мы всегда знали друг друга.

Мы занимались любовью так, как будто любили друг друга. Я вспоминаю, что позже, когда мы с Ронаном лежали обнявшись, мне казалось, будто в эту ночь и не нужно было говорить о чувствах. От того, что я просто была рядом с ним, возникало чувство успокоения; как когда ты слышишь грустную песню; и возникает ощущение, что она про тебя.

Звучит безумно, но меня так сильно влекло к нему, что я почти поверила в то, что мы были знакомы в прошлой жизни. Забавно, но я была уверена, что Ронан чувствует то же самое.

А потом он не позвонил и стал публично встречаться с моделью, поэтому я сочла его высокомерной скотиной.

Я не вспоминала ту ночь, что мы провели вместе, или то, какой особенной она была, или то, как она отличалась от всего остального, или то, какой «предначертанной» она казалась. Предательство слишком сильно ранит. Фраза «все мужики — сволочи» может быть избитым клише, но иногда бывает нужно произнести эти слова.

И вот мы снова вместе.

Его рубашка светло-синего цвета по счастливой случайности того же оттенка, что и его глаза; его пальцы именно такой формы, какой они и должны быть у хорошего шеф-повара.

— Ты так и не позвонила.

Это он сказал, а не я. Я не могла поверить своим ушам.

— Это ты мне так и не звонил, — выпалила я.

— Ты сказала, что сама позвонишь, Тресса. Эго же твой стиль: «Не звоните нам, мы сами с вами свяжемся».

— Это неправда, Ронан. Ты сказал, что позвонишь мне.

— Опять сначала.

Потом он широко ухмыльнулся и снова покачал головой. Его глаза загорелись, он весь внезапно засветился, и я знала, что каким-то образом это связано со мной.

— Что происходит, Тресса? Мы, как, я не знаю…

— Как дети малые?

Ронан посмотрел в окно, приподнял бровь, приложил пальцы ко лбу и снова покачал головой. Потом он взглянул на меня поверх ладони, его глаза были полны какого-то счастливого озорства, и сказал:

— Больше того, Тресса. Я не знаю, что с нами происходит. Это безумие. Я просто не знаю, как описать, что я чувствую.

Я тоже не знала. Вру, знала. Только не хотела этого говорить. Но теперь я была замужем, поэтому сказала:

— Мне нужно выпить.

Мы попросили таксиста остановиться возле Сохо и пошли в ближайший бар, полный туристов, шумный, ни один из нас никогда не бывал в нем раньше. Я заказала стопку текилы, хотя я редко пью крепкие напитки. Думаю, я пыталась притвориться кем-то другим. Кем-то, кто может позволить себе влюбиться. Мне это было нужно, чтобы повысить сопротивляемость организма тон отравляющей смесью адреналина и эмоций, что я испытывала. Или это просто позволило бы мне забыть о том, сто я замужем.

Мы провели час, выясняя обстановку. Ронан рассказывал мне о том, как он устал встречаться с моделями. Он выразил это очень убедительно (хотя, слегка подвыпившую женщину сильно за тридцать несложно убедить в том, что мужчины предпочитают «настоящих женщин»), и когда Ронан говорил о том, как сильно он сожалел, что тогда со мной не проявил больше настойчивости, в его голосе звучали нотки неподдельного смирения.

— Так ты замужем, Тресса. Как это вообще вышло, а?

Я вздрогнула. Честно. Я к тому моменту уже выпила полдюжины стопок.

— Да, — сказала я, излучая обаяние. — Я по-настоящему счастлива.

Как только я это сказала, я поняла, сто это неправда. Я не была по-настоящему счастлива с Дэном. Если бы я была, я бы не сидела сейчас здесь, ерзая на барном стуле, и не врала бы о своей семейной жизни именно этому очень особенному парию. Ронан помолчал, заглянул мне прямо в глаза и сказал так, как только он мог сказать:

— Я много о тебе думал.

Он спотыкался на словах так, будто хотел сказать больше, но не мог. Мы оба сдерживались: Ронан — потому, что считал безумием говорить это вслух, а я — потому, что боялась, что уже поздно.

Я не просто боялась, что уже было поздно. На самом деле было поздно. Я была замужем. У меня был Дэн.

Мне нужно было помедлить в тот момент, так как мне было слишком хорошо, чтобы останавливаться, поэтому я позволила неизбежному случиться.

Мы склонились друг к другу… и поцеловались.

Поцелуй был мягким, и медленным, и совершенным. Я мгновенно протрезвела от шока, от того, насколько правильным было это ощущение. С Анжело чувство было сильным, но ощущение от поцелуя — неправильным.

Я думала, что с Дэном я в безопасности, но это было до того, как я узнала, что значит чувствовать себя по-настоящему уверенно.

Теперь я знала. Я не могу это описать, только сказать, что в этом было глубокое, глубокое знание.

Говорят, у каждой женщины есть «единственный» мужчина, и я была уверена, больше чем когда-либо в жизни до этого, что для меня этим мужчиной был Ронан Робертсон.

А я вышла замуж за другого.

Это было трагедией.

Так что я заказала еще одну стопку текилы, осушила ее и поняла, что подсознательно я заметила: в барс, в котором мы находились, сдавались комнаты. Вывеска с тарифом была вывешена на улице позади бара, поэтому я подозвала бармена и несколько громковато сказала:

— Нам нужна комната.

— Нет, нет. Ни за что! — Ронан вскочил со стула. — Тресса, это слишком. Ты замужем, и…

Я видела в его глазах желание. Мы разыгрывали сцену из нашего собственного кино.

— …и что?

Я почувствовала, что покраснела, и легкомысленно подумала, выглядела ли я на самом деле такой красивой, какой себя ощущала? Было похоже, что Ронан уж точно так думает, потому что в его глазах читалось поражение.

— И я хочу тебя.

А это так и было.

Комната, в которую мы вошли, была маленькой, выкрашенной в оранжевый цвет и не пригодной для чего-либо, кроме одного занятия.

Мы бросились друг к другу в безумной страстности, разошедшись лишь для того, чтобы Ронан сорвал с себя рубашку, и, когда он это сделал, я поймала свой взгляд в настенном зеркале, которое сперва не заметила.

Макияж с моего лица стерся, и его исказила гримаса от большого количества выпитого алкоголя. Сперва я себя не узнала и подумала, что гляжу в окно в другую комнату.

Это меня встряхнуло.

Это была не я, в номере отеля, собирающаяся совершить измену. Я тут же попыталась объяснить это по-другому. Я не делала ничего плохого, я просто следовала зову своего сердца. Такая сильная страсть не может оставить равнодушной. Как в фильмах и песнях — неотразимая, настоящая, предрешенная любовь с первого взгляда. Раз я это чувствовала, это что-то значило.

Дэн понял бы, разве нет?

Улыбающееся, честное лицо моего мужа промелькнуло передо мной на какую-то долю секунды, и мой неуправляемый пыл улетучился.

Мне нужно было поступать правильно. Я устояла перед Анжело, хотя сейчас я вела себя так же плохо, как и он тогда. «Легкого перепихона» тут не получится. Это был Ронан. И опять же, теперь у меня был Дэн. Может быть, ощущение было правильным, но я знала, что это не так.

— Мне нужно идти.

Я застегнула блузку и схватила свою сумку.

— Я заплачу за комнату.

Ронан был очень расстроен.

— Тресса. Ты не можешь уйти. Ты не можешь оставить меня так.

Я позволила себе мельком взглянуть на него, кратко извиняясь. Я не хотела смотреть ему в глаза, боясь передумать.

— Это неправильно, Ронан. Позвони мне.

— У меня нет твоего номера, пожалуйста, только не так… Я умоляю тебя…

Пока я ждала лифта, у меня появилось желание вернуться и оставить Ронану свой номер. Когда я подошла к комнате и приложила ухо к двери, я услышала, что Ронан говорит с кем-то по телефону.

Я достала визитку из сумочки и тихо подсунула ее под дверь.

Глава двадцать шестая

Когда в нашей жизни происходят большие перемены, мы начинаем цепляться за мелочи, чтобы почувствовать себя в безопасности.

Мое тело рано изменилось. Когда мне было сильно за сорок, оно начало вести себя как буйный подросток. Меня кидало в жар, как от доменной печи, это было нерегулярно и непредсказуемо. Мои ладони потели, кожа покрылась пигментными пятнами; казалось, будто от кончиков моих пальцев исходит какая-то энергия, требующая выхода, поэтому я могла целый день шить, вязать и носиться по дому как угорелая, а к вечеру валиться с ног от усталости. Мне часто хотелось плакать безо всякой на то причины, и это, наверное, было труднее всего переносить. Мне всегда трудно было выражать чувства. Если я плакала, это означало, что происходит что-то неподвластное мне и ужасное. Сентиментальность старых женщин, у которых глаза были на мокром месте, казалась мне слабостью. Сейчас я проливала слезы против своей воли, и мне это не нравилось, это испортило мой характер.

Так что я обратилась к тому, в чем была уверена, — к своему профессионализму домохозяйки.

Я и так вела хозяйство очень аккуратно, но я начала искать новые способы показать себя образцовой домохозяйкой. Я собирала по дому каждую изношенную или старую вязаную вещь, от старых шляп до дырявых носков и джемперов со спущенными петлями, а потом распускала их и снова вязала из этой шерсти страшные многоцветные джемпера и кардиганы, которые без смущения надевал мой муж.

Я вязала скатерти и салфетки, пока каждая поверхность в доме не была покрыта кружевом, а потом изобретала что-то еще, чтобы обновить интерьер. Одной из наиболее смехотворных вещиц был полотняный держатель с вышитой монограммой для ежедневной газеты Джеймса, а также несколько декоративных мешков для его перчаток, шляпы и шарфов.

Я делала прихватки, шила стеганые чехлы для чайников. Я брала любую неиспользуемую вещь в доме и превращала ее во что-то другое: старый плащ — в фартуки для сада, фетровые шляпы — в прихватки. В один из вечеров, полных разочарования, я напала на детские вещи, которые до того с любовью хранила, и разрезала их на крошечные треугольнички, которыми набила подушки. Когда я увидела кипу готовых треугольничков, я заплакала из сентиментального желания превратить их обратно в платьица и распашонки.

Примерно в это время у меня появилась привычка заводить новую тряпочку для уборки каждой поверхности в доме. Позже Ниам назвала эту привычку «тряпичничеством», поскольку я так и не смогла полностью от нее избавиться. Хлопок был для уборки, а шелк и нейлон — для полировки. Потом у каждой тряпочки появилось свое дело по дому: эта была для мытья чашек и будничной посуды, та — только для фарфора, а другая — только для вытирания посуды. Эта закреплена за сковородами, а та за полами. Если кто-нибудь вытирал что-нибудь не той тряпочкой, я приходила и вытирала все заново.

Этот невроз развился одновременно с нарушением координации движений моего стареющего тела. Когда мои репродуктивные годы минули, я попыталась заполнить гулкую пустоту бессмысленными занятиями. У меня не было цели в жизни, и я отчаянно ее искала.

Будь я в другом возрасте, я, наверное, поступила бы в университет. Но в то время моими владениями были только комоды, полные салфеток, и кухня, полная тряпочек.

Это было ужасное время. Как только ты свыкаешься с мудростью, которую приносят с собой зрелые годы, природа для твоего рассудка и тела внезапно поворачивает время вспять.

Это не приносит успокоения и заставляет тебя совершать поступки, которых ты никогда бы не совершила, будь ты в своем обычном состоянии.

Например, оскорбить епископа.

Будучи председателем попечительского совета в местной школе, наш священник являлся начальником Джеймса. А епископ был его начальником.

Священникам нужно было кланяться, так было заведено. Епископ принимал любое приветствие, но только в определенных пределах. Оно могло варьироваться от стандартного уважительного целования его протянутой руки до едва сдерживаемого жеманного пресмыкания. Другими словами, считалось, что, если у вас самих не было высокого религиозного сана, вы не были достойны даже дышать с епископом одним воздухом. Для большинства из нас местный епископ был ближайшей к Богу инстанцией, до которой мы могли достучаться при жизни.

Джеймс считал помпезность священников и их мелочные правила смехотворными, потому что был слишком образован и слишком интересовался политикой, чтобы думать иначе. Но его школа, как и каждая школа в Ирландии, находилась на попечительстве католической церкви, поэтому у него не было другого выбора, кроме как исполнять все правила.

За все сорок лет, что Джеймс проработал в школе, он ни разу не насмехался над церковью, и мы никогда не говорили о его чувствах к начальникам и о том, что они обращались с ним несправедливо.

Раз в месяц священник поднимался и зачитывал по списку, каков был вклад каждого прихожанина в приходские фонды. В начале списка находилась некая зажиточная семья, занимающаяся торговлей, которая отдавала «щедрые десять шиллингов»; а в конце списка всегда были замученные нищетой несчастные, которые едва могли прокормить свою семью. Тогда глаза священника загорались «праведным» гневом от того, что эти бедняки наносили приходу позорную обиду, внеся всего «полпенни».

Это была варварская практика, и я каждую неделю видела, как щеки Джеймса пылали от стыда и ярости. Но я никогда не обсуждала это с ним. Заговорить об этом означало бы усомниться в его цельности, а я знала, что самым важным для Джеймса было образование ребят из нашей округи и безопасность его собственной жены и ребенка.

Джеймс в молодости отдал дань политике, когда семьи у него не было даже в проекте. Даже если он и чувствовал иногда, что должен осадить священника, он никогда не шел против церкви. Священники были его начальниками, они обладали большой властью, поэтому на кон было поставлено слишком многое.

Джеймс не пресмыкался, потому что этого от него и не требовалось. Его образование, репутация и положение в обществе уменьшали пропасть между ним и высокими религиозными санами. Он обращался с духовенством со спокойным уважением. Это уважение было не больше и не меньше того, какое джентльмен проявил бы к уличным собакам, но, тем не менее, это было уважение.

Стоит ли говорить, что от меня ожидали того же.

Каждый год епископ Данн оказывал честь Килкелли, приезжая на конфирмацию[6] молодых людей нашего прихода. Как жена учителя местной школы, я должна была слоняться вокруг и подавать закуски на приеме в приходском собрании после службы.

В этот год я решила сделать все возможное, чтобы конфирмация стала особенным событием, только ради того, чтобы занять себя еще большим количеством работы. Раскладные столы были накрыты льняными покрывалами, я добавила часть своей посуды к скромной приходской утвари и подготовила настоящий банкет.

Я как одержимая принялась мыть, скрести и полировать грубые дощатые полы в приходском собрании, и прошлась с ножом вдоль окантовки столов, выскребая крошки и мусор, скопившиеся за годы. Я отдраила туалеты, и отполировала краны, и подмела крыльцо, так что это место стало действительно подходящим для приема епископа.

В ночь перед его приездом я мало спала. Джеймсу было неловко оттого, что я так себя загрузила, но он ничего не сказал. И это было правильно, потому что я сама не знала, зачем мне это было нужно.

Втайне я боялась, что схожу с ума. И, поскольку безумие себя увековечивает, я проснулась утром и оделась, как на прием к английской королеве. Я редко пользуюсь декоративной косметикой, но в этот день по причинам, которые я до сих пор затрудняюсь объяснить, я нарумянила щеки и нанесла немного голубых теней на веки (до этого они были в нераспечатанной упаковке). Я долго мучалась, выбирая, что же надеть, и наконец остановила свой выбор на пурпурном костюме, который был мне слегка маловат, поэтому пиджак пришлось оставить расстегнутым.

Когда я прибыла в приходское собрание, чтобы закончить приготовления, я подумала, что другие женщины, которые там работали, смотрели на меня странно. Когда я пошла в туалет, чтобы удостовериться, что он в таком же состоянии, в котором я оставила его вчера, я увидела в зеркале, что потоки пота размыли мои румяна. Поэтому женщины на меня так таращились. Мне захотелось плакать, но вместо этого я окружила себя ореолом необыкновенной решимости.

В тот вечер я была очень зла. Я злилась, что ввязалась во все это; злилась оттого, что вообразила, будто другие женщины избегают меня. Злилась на потекшие румяна, на неизлечимые симптомы, на неуправляемые, непоследовательные эмоции.

Но больше всего я злилась на епископа.

Каждый год он вплывал сюда в полном облачении, будто какая-то ссохшаяся, старая невеста. Он не удосуживался поговорить с родителями или поблагодарить кротких женщин за проделанную ими трудную работу. Когда епископ прибыл, взволнованных детей оттеснили в сторону. Потом он пристроился к столу с закусками и надменно кивнул мне, давая понять, что он готов выпить чаю с пирогом.

Одиозная фигура.

Я отрезала ему кусок своего сытного фруктового пирога. Обычно я приберегаю это блюдо к Рождеству. Оно было моим фирменным, и епископ его не заслуживал, но так или иначе я передала ему кусок.

Хорошо. Епископ оглядел меня с презрением, которое казалось неизменным выражением его лица, затем взял кусочек пирога и отправил в рот.

— А, — сказал он, — этот пирог сухой.

Епископ Данн славился подобными грубыми, бездумными высказываниями. По этой причине домработницы у него не задерживались.

Но я не была его домработницей. Я была его служанкой не более, чем этот невежественный жадный гремлин был слугой Господа. И мой пирог не был сухим.

— Возможно, это у вас во рту пересохло, отец.

Его преосвященство был парализован ужасом. Оттого, что его назвали старым ублюдком с сухим ртом, но больше всего оттого, что я не обратилась к нему должным образом. Он поставил тарелку и вышел из приходского собрания с чувством молчаливо-накаляющегося гнева.

В ту секунду, когда он повернулся ко мне спиной, меня захлестнула волна страха: я осознала, что натворила. Но, когда подол его последней ризы скрылся за дверью, облегчение, испытываемое присутствующими, стало осязаемым. Было такое чувство, будто в любой момент они разразятся громом аплодисментов. Брайди Малоун подошла ко мне сзади и сказала:

— Это надо было ему сказать много лет назад, молодчина, Бернардина!

В тот момент я почувствовала гордость и собиралась улыбнуться, но в дверях кухни я увидела Джеймса.

На его лице было выражение сурового неодобрения.

Глава двадцать седьмая

— Дэн, я должна тебе кое-что сказать.

Если он, услышав эти слова, хоть в какой-то мере испытал тот страх, который испытывала я, когда говорила их, то это уже было хорошо.

— Ты уходишь от меня.

Я была ошарашена. Он, что, догадался?

— Нет. Я не ухожу от тебя.

— А все остальное — ерунда, — Дэн засмеялся своей шутке. — Попалась! Скажи, который час, детка? Джерри сказал, что будет здесь около двух — поможет мне починить мотоцикл.

Это будет труднее, чем я думала.

Я пережила сорок восемь часов ада. Моя кровь была отравлена адреналином.

После двадцати четырех часов я была более или менее уверена в том, что Ронан Робертсон, в конце концов, наверное, не был моей родственной душой. Я пыталась вспомнить желание и томление, которые испытывала, воскресить образ нас двоих вместе, как нечто, заставлявшее меня чувствовать себя живой, и добавить к этому некий налет романтики, чтобы мне стало получше, но на душе у меня кошки скребли. Мое увлечение Ронаном прошло.

Я знала, что должна все рассказать Дэну.

Будет нелегко, но я больше не могла держать это в себе.

Я придумала, как мне об этом сказать.

— Я серьезно, Дэн. Нам нужно поговорить.

Он был весь в смазочном масле, возился с какими-то деталями мотоцикла «харлей дэвидсон», разложенными на столе. Большой ребенок со своими игрушками, устроивший беспорядок.

— Извини, Тресса. Я все это потом уберу. Вот только Джерри придет и…

Я закашлялась.

— У меня чуть не случился роман.

Я посмотрела ему прямо в глаза. Именно так, как я себе пообещала.

Дэн мгновенно превратился из мальчика в мужчину.

Я думала, что он будет в шоке, что ему будет больно. Я была готова увидеть его слезы.

— Что это значит, «чуть не»?

Он выглядел разозленным. Таким я его никогда раньше не видела. Я сжалась.

— Я не знаю, я…

— Что значит, «у меня чуть не случился роман», Тресса? — повторил Дэн, ожидая ответа.

— Это был парень со съемок, с которым я раньше встречалась, и мы встретились, выпили и…

— Ты спала с ним?

— Нет.

— Ты хотела с ним переспать?

— Да, нет, да… Я не знаю…

— Вы целовались?

— Да, что-то вроде того, я не помню.

— Прекрати, мать твою, вешать мне лапшу на уши, Тресса, вы целовались?

— Д-да!

Я наполовину прокричала, наполовину прошептала это, будто я актриса, которой никогда не была. Это была сцена, играть которую мне совершенно не доставляло удовольствия.

— Тебе понравилось?

Дэн сказал это таким гадким, заносчивым, холодным тоном, будто передо мной был человек, не имеющий ничего общего с моим мужем.

Он не унимался.

— Это было, я не знаю, сексуально? Весело?

Я боялась его такого. Вредного, мстительного. Я отвечала Дэну с удивлением, не потому что поражалась его злости, а потому что поражалась его реакции и собственному страху.

— Ты не понимаешь, Дэн.

— Чего не понимаю, Тресса? Что моя жена где-то «чуть» не закрутила роман, что она целуется и, возможно, трахается с другими мужчинами? Чего тут непонятного?

— Прекрати! Перестань так говорить. Будь собой.

— Что, черт тебя дери, это значит, Тресса? Собой? Размазней-Дэном, большой необразованной обезьяной, которая слишком глупа, чтобы понять, что происходит у нее под носом? Добрым великаном, который все простит…

— Прекрати! Перестань!

— Чего ты от меня хочешь, Тресса? Хочешь, чтобы я упал на колени и умолял тебя остаться?

— Я не ухожу от тебя, Дэн…

— Ты хочешь, чтобы я это сделал?

Дэн схватил кофейную чашку и швырнул ее в окно.

Я закричала, и это заставило его замолчать. Он стоял передо мной, его губы начинали кривиться в усмешке, руки дрожали от ярости; его глаза были широко распахнуты, в них были грусть и страх. На какую-то долю секунды мне показалось, что он смотрит умоляюще.

— Совершенно очевидно, что ты несчастлива в этом браке, и знаешь что? Ты и меня делаешь несчастным. Может быть, сегодня тот самый день. Не важно. Я ухожу.

И мой преданный муж ушел из дома, драматически хлопнув дверью.

Я была в шоке, я дрожала. Я никогда не видела раньше, чтобы Дэн злился, и к своему ужасу, я поняла, что он был прав. Я действительно считала его большим, мягкосердечным дураком, который все переживет и стерпит. Чего я меньше всего ожидала, так это того, что Дэн уйдет от меня. После всей моей неуверенности, всего моего нытья и ворчания теперь решение было за ним.

Прошло около десяти минут, наверное, когда я услышала, как Джерри стучит в дверь.

Не было смысла прятаться от Джерри. Он знал, что его ждут.

Прямо через кухню он прошел к задней двери.

— Дэн в гараже?

— Его здесь нет.

— Ладно… — и он начал перебирать детали на столе.

— Что готовишь, Тресс?

Входя в мою кухню, Джерри всегда втягивал носом воздух, как бездомный пес.

— Мы поссорились. Я думаю, что Дэн ушел от меня.

— Нет, конечно. Кофе был бы кстати.

Я не думала, что нужно поговорить, особенно с Джерри, но иногда ты не знаешь, что тебе нужно что-то сделать, пока тебе не станет нужно это сделать.

Джерри понял, что даром ужин ему не достанется, поэтому спросил:

— Что произошло?

— Я сказала Дэну, что чуть не закрутила роман.

— Ух ты!

Он отступил назад и замахал руками, как член экипажа падающего самолета:

— Не мое дело, Тресс, не хочу знать.

Но я собиралась это выложить. Дэн не стал бы слушать, поэтому я хотела убедиться, что мое послание дойдет до него через его друга.

— Я встретила этого парня, которого знала раньше, я думала, что он особенный, а потом осознала, что он — ничто по сравнению с Дэном. Моей любви выпало испытание, и я выбрала Дэна.

Я чувствовала себя триумфатором. Это звучало хорошо. Никого не обидела; дилемма разрешилась. Джерри рассмеялся и возвел глаза к небу. Он посмотрел на меня со смесью жалости и интереса.

— Ты уже сделала свой выбор, Тресса. Ты не на рынке, чтобы принимать подобные решения.

Потом Джерри взял со стола грязный карбюратор и пошел в гараж дожидаться своего преданного друга.

Реальность зависит от того, как ее толкуют.

Некоторые люди верят, что только Господь Бог действительно знает, что происходит на самом деле, а мы, смертные, просто выдвигаем свои версии происходящего.

Реальность номер один, существовавшая в моем мире восприятия жизни, была такова: мы с Ронаном были родственными душами, и развитию нашей любви помешали непонимание, неподходящий момент и моя последующая свадьба с другим мужчиной. Мы снова встретились, и, зная, что мы не будем вместе, наши души нашли способ выразить отношение друг к другу честно и открыто. Возможно, мы влюбились. Ронан был раздавлен, когда я не осталась с ним, и провел остаток вечера, разговаривая по телефону с психоаналитиком.

Реальность номер два: Ронан, отдыхая от общения с сожительницей-моделью, наткнулся на уязвимую бывшую подружку и, пресытившись прелестями двадцатилетиях, обрадовался возможности провести вечер, занимаясь необременительным сексом с чужой женой. Он из числа тех мужчин, которые скажут все, что угодно, лишь бы затащить женщину в постель, включая и ту зацепляющую нервы, душещипательную ерунду, которую, как он правильно понял, я хотела услышать. Можно также предположить, что, заполучив в свое распоряжение оплаченную комнату, Ронан принялся рыться в записной книжке в поисках быстрой замены, чтобы зарезервированная койка не пропала зря.

Правда в том, что я никогда этого не узнаю.

Единственное, в чем я была абсолютно уверена, так это в том, что я очень сильно ранила Дэна. Иногда бывает, что, сказав всю правду, ты ранишь человека, но в конечном итоге ты только оказываешь услугу вам обоим. Также можно ранить людей, будучи просто эгоистичной стервой, и этому нет оправдания. Иногда бывает трудно понять, в которой из этих двух ситуаций ты очутилась.

Так или иначе, в следующий раз, когда я буду следовать зову своего сердца или поддаваться влиянию гормонов, я прислушаюсь к своему новому другу, Совести. Она, может быть, и не настолько хорошенькая, как Творчество, но она, по крайней мере, всегда говорит мне правду.

Думаю, это как с осевшим рождественским пирогом. Если ты считаешь, что все получится само собой, и делаешься рассеянной, раз или два у тебя может получиться, но нет гарантии, что будет получаться всегда. С вещами, которые хорошо тебе служат, необходимо обращаться с почтением, потому что иначе придется за это страдать.

Более того, поступать так — просто правильно.

Глава двадцать восьмая

Джеймс никогда на меня не злился.

За двадцать лет можно привыкнуть, а я знала своего мужа спокойным, выдержанным человеком. Я никогда не видела, чтобы он повысил голос или, избави Боже, поднял руку на какого-либо человека или животное. Я знала, что до того, как мы встретились, он был капитаном в ирландской республиканской армии, и, хотя время от времени мне становилось любопытно, какую роль он сыграл в нашей жестокой войне, по большей части я считала мужа безобидной душой.

Даже если учесть, что я знала, как обращаются с другими женщинами их деспотичные мужья, я никогда не считала, что мне повезло. Я никогда не сравнивала себя с ними.

Может быть, так и обстоят дела, когда женщины выходят замуж за того, кого выбрали не они сами. Они не участвовали в процессе выбора, поэтому и не считают, что им повезло. Тот случай, когда двое знакомятся и влюбляются друг в друга, придает браку налет романтики, которого нет в «устроенном браке», возможно, те, кто выбирает партнеров сам, могут более ясно видеть качества другого человека, поэтому легче прощают его проступки. Хотя я не уверена, что после двадцати лет супружеской жизни кто-то остается идеалистом. Может быть, это и к лучшему — не влюбляться в личные качества человека, тогда время не сможет развеять их, как волшебные чары.

Я никогда этого не узнаю, потому что у меня никогда не было выбора. Сейчас я думаю, что романтическая любовь всегда должна оставаться такой, какой ее знала я. Спрятанной, как драгоценность в шкатулке в тайнике, отпираемом лишь иногда, когда нужно отвлечься, чтобы дивиться ее красоте, но никогда не подставлять ее под резкий дневной свет. Возможно, романтическая любовь слишком тонка и красива, чтобы выдержать воздействие быта.

Джеймс никогда не выглядел более плоским, более привычно-обычным, чем в тот вечер, когда мы вернулись с конфирмации. Тем не менее разочарование, с которым он на меня смотрел, было мне не знакомо.

— Ты расстроила епископа, Бернардина.

Я знала, что поступила дурно; что поставила на карту репутацию моего мужа и само наше существование. Я знала, что если бы полностью контролировала свои чувства, то никогда не позволила бы себе высказать вслух такое бездумное оскорбление, не учитывая обстоятельств. Я знала, что должна была прикусить язык, молча улыбнуться и обратить свое нетерпение в мольбы к какому-нибудь подходящему святому, который, услышав их, мог бы отправить этого несчастного навеки в ад. Я вышла замуж за нелюбимого человека, и всю свою замужнюю жизнь я карабкалась наверх, чтобы убедиться в том, что в моральном плане нахожусь на одну ступеньку выше его. Я не была любящей женой, но я всегда была трудолюбивой и ответственно относилась к своим обязанностям. Я относилась к Джеймсу с уважением. Я не любила его так, как он этого хотел, но, когда доходило до дела — я никогда его не подводила. До сегодняшнего дня.

— Ты расстроила епископа, Бернардина.

Джеймс сказал это покровительственным тоном школьного учителя, который меня раздражал. Но на самом деле корень моей злости был в осознании того, что я показала себя плохой женой.

— Если бы ты не был таким слабаком, ты бы сам это сказал.

— Это несправедливо, Бернардина.

Если Джеймс и гневался, то я этого не замечала.

Я не привыкла выискивать в муже следы злости. Мне никогда не было нужно задумываться об этом. Если его голос дрожал, я не считала это достаточной причиной, чтобы останавливаться. Двадцать лет — долгий срок. Достаточно долгий для того, чтобы знать, чего ожидать. Я уже завелась и не могла остановиться. Да и не могла найти причины, чтобы останавливаться.

— Как ты смеешь со мной так говорить? Я двадцать лет своей жизни посвятила тому, чтобы быть тебе верной слугой. — А потом я сказала то, чему нет прощения: — Мы оба знаем, что я была предназначена для более важных вещей, чем тупая жизнь жены школьного учителя.

На меня смотрел сидевший в Джеймсе дьявол.

— Для более важных вещей?

Я по-прежнему не верила, что мне было чего бояться. Я задрала подбородок, хотя возможно, и слишком высоко, но только потому, что я начала терять уверенность.

— Да. Я встречалась с Майклом Таффи. Мы были предназначены друг для друга.

— Ах да. Но помолвка почему-то не состоялась?

Лицо Джеймса исказилось. Его рот сделайся перекошенным и по-старушечьи горестно сжатым. Я превратила своего нежного мужа в чудовище. Но я не сдавалась. Я хотела дойти до конца.

— Не испытывай и не мучай меня, Джеймс Нолан. Ты отлично знаешь, что у моих родителей не было денег для помолвки. Если бы у них было хоть пенни, они никогда бы не выбрали тебя…

— Но у твоей тети Анны были деньги.

Страх обволакивал меня будто красной пеленой. Я должна была заставить его замолчать.

— Разве нет, Бернардина?

Мой гнев не иссяк, я выкрикнула самое жестокое, что могла:

— Ты и наполовину не так хорош, как Майкл Таффи…

Когда я это произнесла, я поняла, что все кончено.

По моему лицу струились слезы, жар моего признания обжигал вены.

— Майкл был моим миром, — сказала я.

Возможно, если бы я не ранила Джеймса так сильно, он успокоился бы. Но я была его миром, и он не мог остановиться. Джеймс знал, что я любила Майкла больше, чем его, и он сумел с этим свыкнуться. Но он не мог вынести того, что я об этом заговорила.

Поэтому он отомстил мне, рассказав правду о Майкле Таффи.

Морин Таффи действительно была вдовой Майкла Таффи-старшего из Охамора, но, похоже, это была единственная правдивая вещь из того, что о ней можно было сказать. Морин никогда официально не заявляла о своих правах на землю мужа, и считалось, что она не делает этого потому, что земля для нее не очень-то много значит. Но правда заключалась в том, что земля никогда не принадлежала ее мужу, она принадлежала брату Майкла Таффи-старшего, который жил в Чикаго. Деверь раскрыл план Морин растратить его наследство. В то время прощали земельные споры, но не прощали двоемужия, поэтому алчность Морин Таффи сделала своего сына двоеженцем.

Майкл уже был женат на одной молодой женщине из зажиточной католической семьи из Нового Орлеана.

В восемнадцать лет эта девушка сбежала в Нью-Йорк в поисках своего счастья, и, как только она прибыла на центральный вокзал, она встретила и полюбила Майкла Таффи. Он отвез девушку домой, где познакомил ее с Морин, которая тут же оценила богатство новой знакомой сына и связалась с ее родителями. Испытав облегчение от того, что их дочь находится в безопасности в обществе респектабельных граждан, эти люди щедро наградили миссис Таффи, оплатив ее дорогу и проживание. Через несколько месяцев девушка забеременела, поэтому быстро организовали свадьбу и назначили приданое. Как водится, с течением времени девушка стала скучать по своей обеспеченной южной жизни. Когда до рождения ребенка оставалось несколько недель, она сказала, что скучает по родителям, и попыталась убедить Майкла поехать с ней назад в Новый Орлеан. Похоже, что к тому времени Майкл устал от капризов богатенькой девчонки и сказал своей матери, что не хочет уезжать из Нью-Йорка. Девушку посадили на поезд до Нового Орлеана, ее приданое семья Таффи забрала с собой, и о разводе не заговорили.

В любом случае для нашего поколения брак, заключенный не в церкви, не имел значения. Единственный приемлемым вариантом брака был тот, что признавался католической церковью, и только с момента заключения такого брака ты мог считаться женатым раз и навсегда.

Когда Морин Таффи приехала в Охамор за наследством своего деверя, она быстро сообразила, что тут можно было поймать на крючок крупную рыбу в лице моей тети Анны, и положила глаз на ее деньги.

Я была приманкой.

Анна подозревала Таффи с самого начала и попросила своих многочисленных нью-йоркских знакомых проверить их. Достаточно было ответной телеграммы, чтобы тетя полностью составила представление о семье Таффи.

Анна рассказала об этом моей матери, и мои родители, отстранившись от нее, наказали ее за то, что она послужила глашатаем дурных вестей. В те времена католический стыд проявлялся довольно странным образом: моя мать винила Анну за то, что та рассказала ей эту информацию, а себя за то, что услышала ее. Мои родители никогда мне об этом не говорили, и я считала, что их молчание объясняется скрываемой любовью ко мне. Они чувствовали себя обязанными рассказать Джеймсу, поскольку он должен был стать моим мужем. Он был знаком со многими людьми, и, если бы он когда-нибудь узнал о Майкле Таффи, это бы уничтожило его доверие к моим родителям. В конце концов он же согласился взять их дочь без приданого. То, что он молчал об этом так долго, говорило о его терпении.

Я не знала, что ранило меня сильнее: известие о том, что Майкл предал меня, или то, что Джеймс все это время знал об этом и скрывал это от меня.

Все это вылилось из него стремительным, желчным потоком. Как мои родители, образно выражаясь, пали на колени от облегчения, когда появился он; какое облегчение они испытали, поняв, что ему дела нет до моей шокирующей истории. Моя мать предложила ему меня как работящую, деликатную подругу. Несмотря на то что Джеймс все же это сказал, я слышала, как дрожал его голос оттого, что он ранил меня. Он помолчал и добавил:

— И ты ею была.

Гнев Джеймса развеялся в сухом воздухе, но я не стала оплакивать его и занялась своими делами.

Поздно ночью я вышла в поле позади дома и, смотря на звезды, попыталась убедить себя в том, что мой муж мог солгать. Я хотела возненавидеть его, но не смогла. Я слишком хорошо знала Джеймса, и его жизнь, полная услужливости и любящей доброты по отношению ко мне в сравнении с жестоким безразличием с моей стороны всегда склоняла чашу весов на его сторону.

Я хотела, чтобы мой Майкл вернулся. Не сам человек — он был настолько далеким, что мог быть и мертвым, — а мечта о нем. Мечта о дерзком, привлекательном молодом влюбленном, с яркими синими глазами и черными, черными кудрями. Я хотела закрыть глаза и увидеть себя в мягком лавандовом платье на травянисто-зеленом холме и моего любимого в дымке передо мной; его глаза в солнечных лучах сияют сапфировыми бликами, чего довольно, чтобы покорить девичье сердце. Я хотела вернуть свежие, яркие краски своей молодости, которые дарили мне мои мечты о любви.

Скоро я состарюсь, и все поблекнет.