Регина(СИ)

ГЛАВА ХV. Миражи

Мы все убиваем тех, кого любим.

Кто трус — поцелуем, кто смелый — ножом.

Оскар Уайльд

Саму виновницу всего этого переполоха больше всего волновало обеспечение собственного комфортного проживания в Сомюре. И управляющий, и весь персонал Сомюра прекрасно знали Бюсси и его приезд в замок был далеко не первым. Каждый раз приезжая в Анжу, когда того требовали его обязанности губернатора, он останавливался в резиденции своего сюзерена. Пожалуй, больше Сомюра он любил только Амбуаз и родовой замок в Бретони. Но Амбуаз уже больше трехсот лет принадлежал французским королям и надменная династия Уго I Амбуаз стала всего лишь вассалами Капетингов, а потом и Валуа. Что касается Бретони, то она, как ни крути, была провинцией и светский лев Бюсси просто-напросто не представлял там жизни. Сомюр был обжит им уже давно. Власть потомков Амбуаз всегда была здесь непререкаемой, так что здесь он чувствовал себя в полной безопасности, не смотря на творимые им бесчинства по части податей и налогов. Но природное обаяние Бюсси, покорившее местную знать, и его благородство и щедрость, проявлявшаяся порой в самые неожиданные моменты, за что его полюбили простолюдины, сделали своё дело. В этой части долины Луары Бюсси стал не просто своим человеком — он стал хозяином.

Регину прислуге представили как мадемуазель Анну-Регину де Лаварден, невесту графа де Бюсси. Слухи о его помолвке с несчастной Анной до Сомюра докатились, а вот о её смерти здесь ещё не знали, чем и воспользовалась красавица-графиня, присвоив себе имя ненавистной соперницы. Луи выразил, конечно, попытку протеста, но попытка эта была довольно слабой и для того, чтобы уговорить его, оказалось достаточно капризной гримаски на божественном лице Регины. Редкостная красота графини, конечно же, произвела неизгладимое впечатление на всё население Сомюра и его окрестностей, но прислуга недолго восхищалась новой хозяйкой. Крутой норов Регины проявился уже через два дня, когда она отдохнула с дороги и облазила весь замок от башен до подвалов. Началось всё с того, что ей абсолютно не понравились её кабинет и спальня. Спальня в восточной башне была предложена ей по одной причине — она была самой тёплой в замке, а кабинет просто находился рядом. Но в комнате не было ни единого (!) окна, а мрачно нависавший потолок, тёмно-красная обивка стен вкупе с солидной позолотой в стиле Екатерины Медичи только усиливали общее гнетущее впечатление. Кабинет был довольно тесным, с неистребимым запахом сырости, вышедшей из моды мебелью и безвкусными шпалерами. Увидев в первый раз это убожество, Регина задохнулась от возмущения. Бюсси в это время находился во внутреннем дворе и отдавал распоряжения конюхам по поводу особого ухода за Шарбоном, а заодно выслушивал бесконечные жалобы стекавшихся из окрестностей вилланов на управляющего и сборщика податей, поэтому не присутствовал при грандиозном скандале, который графиня устроила управляющему.

— Что это?! — с яростным шипением в голосе поинтересовалась она у служанки, показывавшей новой хозяйке её апартаменты.

Перепуганная женщина вжалась в стену, настолько кровожадное лицо стало у красавицы-графини.

— Я спрашиваю, что это за конура? Даже мой пёс, да что там Лоренцо, Шарбон не станет заходить в этот… отстойник. Сколько лет сюда не заходили и когда последний раз здесь убирались? Из какой выгребной ямы вытащили эти кресла и зеркала? И какой идиот додумался устроить спальню в самом глухом углу замка?! Что ты стоишь и кудахчешь, как курица?! Единым духом чтоб спустилась вниз и нашла этого мерзавца управляющего! Ну, я жду!

Несчастная служанка, подобрав юбки, стремглав понеслась по коридору. Когда управляющий замком Бернар Тьевено, крепкий дородный мужчина с большим пунцовым носом и густыми бровями, внушающий уважение и трепет одной своей тяжёлой походкой, появился перед разгневанной Региной, с десяток слуг уже прятались за приоткрытыми дверями в ожидании крупной разборки между новой хозяйки и властным Тьевено. Кое-кто уже спорил на два су о том, за кем останется последнее слово.

Регина к тому времени уже присмотрела подходящие комнаты для себя, вот только там, где она хотела видеть свою спальню, была королевская молельня, сплошь украшенная резными деревянными панелями на религиозные темы. Зато какой светлой и просторной она была! Какой вид открывался из высоких квадратных окон, не испорченных яркими витражами! Девушка настежь открыла ставни и свежий прохладный ветер с реки ворвался, словно звонкая песнь жаворонка, в большую комнату с высоким, поддерживаемым полукруглой аркой потолком, сквозь штукатурку которого просвечивали грубо замазанные белилами фрески. Она наклонилась, перегнувшись через подоконник: прямо под окнами расстилалась буйная зелень берегов, безмятежная гладь реки и разноцветье заросших террас. Ветер мгновенно растрепал рыжие кудри, разрумянил щёки, наполнил лёгкие чистым воздухом с тонким ароматом цветов и еле уловимым привкусом дыма дальнего рыбацкого костра.

— Ваше сиятельство чем-то недовольны? — нарушил эту идиллию густой недовольный голос управляющего.

Регина на время потеряла дар речи от несказанного удивления: в её доме ни один слуга не смел разговаривать с ней подобным тоном. Видимо, Тьевено ещё не понял, с кем имеет дело и кто теперь будет всем распоряжаться. Спокойным, медовым голосом, терпеливо и доходчиво, она пояснила управляющему, как малому дитя:

— Прежде всего, месье Тьевено, я недовольна вашим тоном. Потрудитесь запомнить, что с этой минуты ничего — понимаете, абсолютно ничего! — в этом замке не должно происходить без моего ведома. Это первое. И не надо делать такое удивлённое лицо. Возражать мне тем паче не смейте. Второе. Меня категорически не устраивает этот каземат, который вы изволили отдать под мои апартаменты. Сегодня после обеда пусть заложат экипаж — я поеду в Брезе к торговцам купить новые шпалеры и приличную мебель. Я хочу, чтобы эту молельню в кратчайшие сроки переделали под мою спальню. Резные панели с западной стены нужно убрать, кстати, ими можно украсить капеллу, на восточной стороне Святого Себастьяна оставить. На место убранных панелей я куплю шпалеры. Камин переложить полностью. Обивку для стен я выберу сама, портьеры тоже. Где-то в западном крыле в одном из гостевых покоев на втором этаже я видела чудесный секретер и кресла. Перенесёте их сюда. По обустройству кабинета я отдам отдельные распоряжения, чуть позже, когда как следует осмотрюсь и решу, что именно мне нужно. На этом всё. Выполняйте.

— Но, госпожа, это королевская молельня. И вообще этот замок — собственность французской короны, — возмущённо попытался поставить Регина на место управляющий.

Обманчивого спокойствия графини как не бывало. Светлые глаза полыхнули такой яростью, что с Тьевено в миг слетела вся его многолетняя спесь, в нежном женском голосе зазвенел закалённый металл:

— Вам что-то непонятно, месье? Или вы не согласны с моим решением? Что ж, место управляющего Сомюром всегда можно объявить вакантным. А что до того, в чьей собственности находится замок. Король ведь отдал его, если я ничего не путаю, герцогу Анжуйскому, не так ли? Граф де Бюсси на сегодняшний день является губернатором Анжу и герцог позволил ему пользоваться Сомюром как своей резиденцией во время пребывания в провинции. Я права?

Тьевено шумно сопел, признавая правоту графини.

— Так вот что я вам хочу сказать, месье Тьевено. Граф де Бюсси согласен заранее со всеми моими приказами. Если же вам, господин управляющий, необходимо личное разрешение герцога Анжуйского — оно у вас будет. Вот только в этом разрешении обязательно появится пункт о вашем увольнении.

Она наклонилась совсем близко к багровеющему Тьевено и, понизив голос почти до шёпота, спросила:

— Неужели вы всерьёз могли подумать, что герцог Анжуйский откажет мне в такой малости, как перестройка Сомюра?

Управляющий вздрогнул, услышав этот опасный и манящий шёпот, и в священном ужасе заглянул в глубокие и беспощадные глаза красавицы.

Да, глупо было даже допускать мысль о том, что герцог Анжуйский вообще может в чём-либо отказать этой колдунье, против безбожной красоты которой не было ни оружия, ни лекарства. Зная любвеобильную натуру герцога, нетрудно было догадаться, что не только граф де Бюсси, но и его сюзерен находились в полной зависимости от капризов рыжеволосой ведьмы.

— Простите, ваше сиятельство, всё будет сделано, как вам угодно, — процедил сквозь зубы Тьевено, обреченно осознав, что спорить со стихией бессмысленно.

Регина довольно фыркнула и, шумно взмахнув юбками, направилась вниз, осматривать конюшни.

Луи остался в Сомюре всего на неделю, пока не убедился в том, что Регина устроилась здесь, как в собственном доме, и вновь вернулся в Париж, чтобы не вызывать ненужных сплетен и подозрений своим отъездом.

— И что ты скажешь в Лувре? — спросила Регина его перед отъездом.

— Любовь моя, я не держу отчёта перед герцогом. Я губернатор Анжу, мало ли какая надобность у меня возникла для отъезда, — Луи небрежно повёл плечом.

— А если спросят обо мне? Всё-таки надо было нам уехать тайно, переодевшись в каких-нибудь торговцев или обедневших провинциальных дворян.

— Вот тогда бы точно наше исчезновение переполошило бы весь Париж! Нет, это не самая хорошая идея. Не волнуйся, приеду в Париж, узнаю что да как, и что-нибудь придумаю. Не печалься, я скоро вернусь, совсем скоро. Разве смогу я теперь находиться долго вдали от тебя?

— Ах, Луи, неужели обязательно так скоро тебе ехать в Париж? Разве тебе плохо здесь? Останься ещё хоть на день, прошу тебя, — она взяла его сильные, горячие руки в свои ладони, поднесла их губам.

Столько лет, целую вечность ждала она этой возможности быть рядом с ним, дарить ему свою любовь, что сейчас от одной мысли о его отъезде глухая тоска вползала в её душу, вновь обретая свою изматывающую власть над нею. Призрак одиноких лунных ночей маячил совсем близко. Нет, не для того она убивала и предавала и шла по смертоносному лезвию, чтобы вновь слушать волчью песню безбрежной тоски.

— Регина, ангел мой, ну что ты, право, так убиваешься? Я ведь ненадолго. Пойми, я должен уехать сейчас, чтобы потом нас никто не смог разлучить навечно. Я уезжаю ради нашего счастья, ради нашей любви. Ведь раньше ты одна боролась за свою любовь, а я прятался от тебя, от себя, от собственных чувств. Теперь пришёл мой черёд принимать бой. А ты, как и полагается прекрасной даме, будешь ждать своего рыцаря на высокой стене замка. Я вернусь так скоро, как только смогу, но даже в разлуке мои мысли, моё сердце будут с тобой.

— Но Луи, что я буду здесь делать одна? Я умру от тоски! Не успела я надышаться тобой, не успела отогреться в твоих объятиях, как ты уже покидаешь меня!

— У нас впереди вся жизнь, любимая моя. И если сейчас мы сохраним твёрдость духа и не потеряем головы, то сможем выстоять и победить. Доверься мне. Я знаю, что делаю. И не плачь, ты же у меня сильная и очень храбрая. Потерпи немного.

Он уехал, как всегда пустив коня в галоп и, по привычке, не оглядываясь. Так уезжал он от неё в Париже, то на войну, то к другой женщине, а она всегда оставалась ждать. Но сейчас всё было иначе, сейчас она знала, что он её любит. И одна мысль об этом согревала её стынущее в разлуке сердце.

Вот только ждать его на крепостной стене, не отводя бессонных очей от горизонта, Регина долго не смогла. Её хватило на полдня. Потом она откровенно заскучала. И чтобы обмануть подкрадывающуюся тоску и чем-то заполнить свою жизнь, разом опустевшую едва рассеялась пыль из-под копыт коня Бюсси, Регина оглядела хозяйским взглядом замок. Что ж, Сомюр был самым подходящим местом для её неугомонной натуры.

"Я разворошу это сонное царство", — довольно потирая руки, думала она. Перспектива заправлять целой провинцией грела душу. Жажда власти, приправленная изрядной долей тщеславия, и королевские замашки всех Амбуазов забурлили в ней с удвоенной силой.

Этьен чувствовал, как мостик под его ногами качается всё сильнее, и вряд ли в его силах будет удержаться на нём. Слишком могущественные люди включили его в свою игру, а он, согласившись по дурости, долгое время позволял течению чужой воли нести его к неизбежному омуту. Теперь-то он отчётливо понимал, во что вляпался, вот только взбрыкнул он не ко времени — поздно уже пытаться плыть против течения, особенно если с берега никто не торопится бросать надёжной верёвки. Эта дьяволица с глазами ангела и колдовским голосом, эта ведьма, перед чьей красотой не устоял бы и Лойола, эта шлюха, чьи сладчайшие ласки заставили бы и Мариану в своих письмах писать то, что она нашепчет ночью, эта женщина свела его с ума. До того трижды проклятого дня он, Этьен Виара, был настоящим служителем Господа, молодым, непреклонным, подающим большие надежды как на религиозном, так и на шпионском поприще. Он свято выполнял рекомендации Игнатия Лойолы: был неразговорчив, умел слушать и слышать, никогда ничего не упускал из виду и не забывал, он завоевывал любовь сильных и знатных и приспосабливался к любым условиям, правилам и нравам. Пока однажды не узнал от кардинала Лотарингского, что графине де Ренель требуется духовник, и он, кардинал, подумал о своём секретаре. Узнав всё это, наставник Этьена сказал ему: "Вы молоды и красивы, сын мой, и женщины к вам благосклонны. Такая особа, как графиня де Ренель, никогда не станет раскрывать душу перед убелённым сединами священником — юность так страшится старости. А восхищённый взгляд лишённого женской ласки молодого духовника польстит самолюбию этой новоявленной вавилонской блудницы. Молодое тянется к молодому и тут ничего не поделаешь. Станьте для неё надёжной опорой и правой рукой, станьте ей необходимым — и тогда все секреты и тайны Бюсси, Гизов и гугенотской оравы Генриха Наваррского будут в наших руках". Так сказал брат Дениз. Он искренне верил в то, что говорил, а Этьен, соответственно, слепо доверял своему наставнику.

Брат Дениз, разумеется, видел графиню де Ренель. Но он никогда не вдыхал аромат её кожи, никогда не сидел за столом напротив неё, не слышал её соблазняющего смеха; никогда её глаза не останавливались на его лице и её рука не касалась его щеки. Он не знал женщины, которую должен был завлечь в свои сети Этьен. И уж, конечно, никто не мог предположить, что иезуит до мозга костей сможет ТАК полюбить вероломную и коварную красавицу. Регина околдовала его, да так, что открыто вила из него верёвки и толкала его всю глубже в пучину греха, разврата и преступлений. Он увяз в ней настолько, что согласился отнести пропитанное ядом письмо — верх безумия! — самому Папе. Мало того, она сама (!) предупредила его, что он будет неминуемо схвачен и подвергнут пыткам, едва только письмо попадёт в руки секретаря Папы. Он был готов к пыткам. Он согласен был ценой жизни отомстить за поруганную честь (ах, как он сомневался теперь во всей этой истории с изнасилованием!) своей возлюбленной и спасти её от преследований короля. Бесстрашно шагая по его истерзанному телу, она могла взойти на престол Французского королевства. О себе Этьен не думал. Совсем. С горечью он осознавал, что как только его миссия будет выполнена, он станет ей не нужен и даже если ему удастся чудом выжить, если его пощадят инквизиция и палачи, ему некуда будет возвращаться. Всё это было ясно как божий день. Но где-то в дальних закоулках его измученного, охваченного диким огнём сердца трепетала робкая надежда на чудо. Что Регина, любящая, нежная, покорная, будет помнить и любить его всегда.

Она и в самом деле оказалась такой. Только не для него, Этьена, нет, не для него. Эта развратная придворная кошка мягким шёлком стелилась под ноги Бюсси. Любящей, верной и покорной она была — для своего родного брата. Одного взгляда на то безумие, творившееся в её спальне, было достаточно, чтобы понять: со всеми остальными, в том числе и с Этьеном, Регина забавлялась. Любила она всегда только Бюсси. Потому что ТАКОГО лица, ТАКОГО взгляда у неё не было, когда она, казалось, таяла как воск и теряла рассудок от наслаждения в объятиях Этьена. Она лишь использовала влюблённого дурака, обманывала его, чтобы удержать в своей власти, чтобы заставить его отважиться на самое страшное преступление, на святотатство и самоубийство. Божьему творению не под силу подобное коварство. Земная женщина не может обладать такой доводящей до безумия красотой. Настоящая католичка никогда не позволит себе в постели того, что вытворяла порой графиня. И только одержимая легионом бесов согласится стать любовницей своего брата. Именно дьявольскими кознями объяснялось всё.

Что ж, любовная эскапада Регины, которая должна была окончательно сломить всяческое сопротивление слабеющего разума Этьена, всё же сыграла свою роль, пусть и не так, как планировала Екатерина-Мария. Возможно, если бы Этьена не свела с ума та единственная ночь с графиней, он бы сообразил пойти с опасным письмом Гизов к королю или к главе парижского отделения ордена иезуитов, и тогда самые удачливые из заговорщиков отделались бы вечной ссылкой, а кое-кто поплатился бы и своей благородной головой. Но рассудок молодого иезуита не выдержал двух потрясений подряд — ночи любви и собственными глазами увиденной измены — и теперь у Этьена не оставалось никаких сомнений в том, что Регина является демоном, посланным на землю Сатаной, дабы вводить в грех и отнимать рассудок и бессмертную душу у слабых людей. И раз уж только он, Этьен Виара, смог разглядеть её истинную сущность, значит, он избран Богом для борьбы с демоном. Он и никто другой должен уничтожить, стереть с лица земли это исчадие ада. И в этой войне он никому не может доверять, потому что не было во всей Франции человека, который смог бы устоять перед этой смертельной отравой — несравненным лицом и умопомрачительным телом Регины де Ренель.

В тот же день он вернулся на улицу Гренель с твёрдым намерением убить Регину. Он сам окропил святой водой кинжал с выгравированным на рукоятке распятием и прихватил с собой всё необходимое для ритуала изгнания беса из человека, потому что опасался, сможет ли справиться обычным оружием с демоном. Но Сатана и здесь легко обошёл иезуита: когда Этьен уже выбежал на набережную, Регина выходила из дома и граф де Бюсси со своими пажами стоял на рядом с ней, готовый биться со всем Воинством Господним за свою любовницу. Так же, как когда-то, совсем недавно, готов был сражаться сам Этьен. Иезуит бежал за повозкой, сколько мог, но всей его одержимости не хватило на то, чтобы соревноваться с резвыми конями Бюсси и его свиты. Этьену удалось выяснить только то, через какие ворота они выехали из Парижа и по какой дороге направились. Ещё сутки он бесцельно скитался по опустевшему городу, то и дело ловя себя на мысли, что невольно кружит вокруг тех мест, где когда-то бывал вместе с Региной: набережная, Монмартр, Дворец Правосудия, особняк Бюсси. Потом с полудня до сумерек просидел в трактире на улице Гренель, пока надежда на возвращение графини не умерла окончательно.

Всё было против него, словно сам Сатана берёг своё исчадие. Видимо, для борьбы с демоном недостаточно было одного его страстного желания, Этьену просто необходимо было получить благословение и мудрый совет человека, чьи святость и чистота помыслов не вызывали бы сомнений. Таким человеком, по стойкому убеждению самого Этьена, мог быть только брат Дениз. Тогда юноша решил вернуться к себе, чтобы забрать письмо Гизов и рассказать в ордене всю правду без утайки о той рискованной игре, в которую его втянула Регина де Ренель, покаяться в грехе прелюбодейства, в пучину которого она втянула его. Носить в себе эту тёмную и страшную тайну он более не мог. Мир должен был увидеть истинное лицо этой женщины.

Но время — главный козырь в подобных делах — было уже безнадёжно им упущено.

Захваченный своими мыслями, Этьен не заметил слежки. Люди кардинала благополучно довели его до дома, дождались, когда он выйдет обратно, и перехватили в узеньком переулке перед улицей Шантерень. Этьен не успел даже вскрикнуть, как его уже затянули в тёмный проход между домами, и держа у горла нож, принялись тщательно обыскивать. Ищейки старшего Гиза не задарма ели свой хлеб: драгоценное письмо было найдено в считанные секунды между страниц требника. Участь Этьена была решена заранее: его нельзя было ни в коем случае оставлять в живых. То, что его не пощадят, он понял сразу же, как только напавшие на него бандиты вместо денег принялись искать у него письмо, и едва оно оказалось у них в руках, Этьен каким-то невероятным образом исхитрился вывернуться из удерживавших его рук, не обращая внимания на то, что лезвие кинжала резануло кожу на горле, и рванулся прочь с криком о помощи. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы разгадать его намерения: в людном месте, посреди улицы они бы не осмелились преследовать монаха, тем более убивать его на глазах у прохожих. Этьену не хватило каких-то долей секунды, чтобы выбежать из переулка, — отправленный умелой рукой тонкий острый стилет оказался быстрее и догнал его, с хрустом врезаясь в плоть, разрывая кожу и пробивая кость. Иезуит, словно споткнувшись на бегу, рухнул на подогнувшиеся колени, зашатался и упал лицо в холодную вонючую жижу, заливавшую проулок.

Метавший нож подошёл к распростёртому телу Этьена, склонился над ним, привычным движением выдернул стилет, толкнул ногой тело:

— Мертвее не бывает. Я же говорил, мой стилет сам находит свежую кровь. Ладно, ребята, дело сделано — письмо у нас. Пора сматываться, пока никто не увидел нас рядом с трупом монаха. Иначе хозяин нас определит на такое кладбище, где могила на всех одна и называется она Сена.

— Дело говоришь. Только вот что — красной сутане вряд ли понравится, что мы не избавились от мертвяка. Найдут его здесь, шум поднимется. Не бродяга ведь, а иезуит, будь они неладны. К тому же церковник. Монаха убить — грех страшный.

— А ты что же, когда деньги вперёд брал, не знал, что охоту на иезуита открыли? Брось, Жак, нас на это дело сам кардинал благословил, а он всяко быстрее договорится с небесной канцелярией, чем простой монашек, у которого — будь я проклят, если вру! — рыльце в пушку до самых ушей.

— Хватит трепаться, — оборвал обоих третий, беспокойно озиравшийся по сторонам и скрывавший лицо широкими полями старой потрепанной шляпы, — надо поскорее уносить ноги. Идём на встречу с господином, получаем свои деньги и ложимся на дно.

Три укутанных плащами призрака растворились в полумраке переулков и сутолоке площадей, оставив в грязной жиже распростёртое тело монаха. И потому не увидели, как белые пальцы Этьена судорожно сжались, он вздрогнул всем телом, закашлялся, чудом не захлебнувшись в луже, и с мучительным стоном перевернулся на бок. Вытер дрожащей ладонью лицо, размазывая грязь и струившуюся с угла рта кровь, и медленно пополз в сторону улицы, где его, уже терявшего сознание от потери крови, подобрали проходившие мимо стражники.

Случай, правивший судьбой Регины, в этот раз отвёл острие стилета от сердца Этьена на те спасительные полдюйма, позволившие ему выжить. Жак Боном, наемник кардинала Лотарингского, промахнулся впервые в жизни и это служило лишним подтверждением того, что графиня оказалась вовлечена в цепочку роковых случайностей, которая могла оборваться в любой момент и оборваться трагически.

В отличие от людей кардинала, слуги герцогини Монпасье работали чище, что лишний раз подтверждало незаурядные организаторские способности Екатерины-Марии. Графа де Бюсси они перехватили ещё на подъезде к городу.

Увидев людей в плащах и надвинутых на глаза шляпах, Луи без лишних разговоров положил руку на эфес шпаги и его пажи, заметив этот жест, также молча приготовились к драке. Но незнакомцы не притронулись к оружию, а лишь преградили им путь.

— Кто такие? — Луи подъехал на коне вплотную к человеку, шагнувшему навстречу первым.

— У нас поручение к его сиятельству графу де Бюсси.

— Вот как? И от кого же? — мысленно Луи вознёс благодарность Деве Марии, он-то уже приготовился к встрече с людьми короля или, что ещё хуже, со святой инквизицией.

— Нам приказано сопроводить вас на улицу Де Шом. Безотлагательно.

Луи приподнял бровь — предусмотрительности клана Гизов можно было только позавидовать.

Видя, что граф замешкался, человек герцогини решил, что Бюсси, видимо, подозревает ловушку, и протянул ему бумагу с печатью герцогини де Монпасье.

"Подателю сего верить" было написано размашистым, решительным почерком Екатерины-Марии.

— Ну что ж, желание женщины — закон. Если герцогине де Монпасье так необходимо видеть меня, то я, пожалуй, доставлю ей такое удовольствие.

В доме герцогини его ожидал более прохладный приём, чем он рассчитывал. Едва выслушав положенную формулу приветствия, Екатерина-Мария недовольно скривила губы:

— Вы заставляете себя ждать, ваше сиятельство.

— Да?

— Впрочем, — не обращая внимания на его удивление, продолжила герцогиня тем же раздражённым голосом, — радует уже одно то, что вы вообще догадались вернуться в Париж. А особенно то, что вернулись один.

— А с кем я должен был вернуться?

— Оставьте ваш невеликий актёрский дар для менее взыскательной публики. Я всё знаю. И поверьте мне на слово — гораздо больше, чем вы.

— Ну уж в этом-то я никогда не сомневался. Может, всё-таки позволите мне присесть и отдохнуть с дороги, предложите бокал вина хотя бы? Я чертовски устал, если вы не заметили.

— Ничего, это не смертельно. Перенёсете как-нибудь. Я позвала вас не для того, чтобы ублажать вашу уставшую и разбитую плоть.

— Что ж, я не в обиде. От лотарингцев большего ожидать и не приходится. Тогда зачем же вам понадобилась так срочно моя недостойная во всех отношениях плоть?

— Прекратите паясничать, Бюсси, вам это не к лицу. Лучше ответьте мне на один вопрос. Где Регина?

— Вы только что поставили меня перед фактом, что вам известно больше, чем мне. Так откуда в таком случае подобный вопрос?

— А я хочу услышать версию, которую вы будете говорить той половине Парижа, которая сломала голову, думая, куда исчезла так стремительно и необъяснимо графиня де Ренель.

Бюсси глубоко вздохнул и приготовился уж было вдохновенно рассказывать, что графиня де Ренель пожелала осмотреть угодья и поместья, которые она должна была принести в качестве приданого графу де Лоржу после их свадьбы, но Екатерина-Мария нетерпеливым жестом остановила его:

— Лучше не надо. Вряд ли ваше враньё выдержит хоть какую-то критику.

— Ваша светлость, мне уже порядком надоела ваша манера подвергать сомнению мои умственные способности! Или я, по вашему, круглый идиот?

— После того, что вы натворили, кем я должна вас считать, скажите на милость? В конце концов, зачем нужно было пороть горячку, срываться куда-то, неужели нельзя было устроить всё по-умному, жить как жили. А теперь по Лувру ходят слухи один нелепее другого и даже вы не в силах будете заткнуть своей шпагой все глотки разом!

Резкие, хлёсткие слова герцогини сыпались, как пощёчины, на Луи. Хуже всего было то, что он признавал её правоту. Они с Региной так безрассудно и слепо шагнули в водоворот своей страсти, что у них не хватило ни благоразумия, ни элементарного хладнокровия остановиться и подумать. Всё случилось так спонтанно, так стремительно… И этот их отъезд, по большому счёту, был глупостью. Но в тот момент им обоим так хотелось уехать прочь из Парижа, а самому Луи не терпелось ревниво спрятать от чужих глаз свою любовь, своё сокровище, что они сорвались, совершенно не думая о последствиях. Впрочем, когда, в какие времена любовь была спутницей благоразумия?

— А вы что предлагаете? — спросил он герцогиню.

Екатерина-Мария торжествующе вскинула голову:

— Вы проводили Регину в Бордо. Она, де, не захотела оставлять своего жениха во время траура по его нежно любимой и безвременно покинувшей юдоль земную кузине. К тому же Филипп оказался ревнив, да и вы беспокоитесь за честь графини и решили, что вдали от соблазнов Парижа ничто не запятнает её имени и репутации. А то три герцога — Анжуйский, Майенн и Жуайез — в поклонниках, да и прочих дворян без счёта… Так и свадьба может не состояться. Или графиня не устоит против очередного соблазна. С глаз долой, как говорится.

Луи побледнел, как полотно, при одном имени Филиппа, бросил на герцогиню раненый взгляд.

— Да, граф, вы не ослышались. И благодарите меня и Майенна за то, что многие именно так и думают, включая герцога Анжуйского.

— А если Филипп приедет?

— Филипп не приедет. Вчера из Бордо вернулся Шарль.

— Что?! Вы хотите сказать, что Филипп…

— Всё знает. И готов присягнуть на Библии и поклясться своей честью, что графиня де Ренель в Бордо. Сколько бы времени ни длилась ваша с ней идиллия, он будет прикрывать ваш грех и спасать честь и жизнь вашей сестры, граф. Если уж больше этим никто не озаботился.

Луи в кровь закусил губу. Никогда в жизни он не испытывал такого стыда и такого унижения. Филипп оказался благороднее и сильнее него, он сейчас не просто подставлял под удар вторую щеку — он готов был пожертвовать не то что жизнью, но и своим добрым именем ради изменившей ему женщины и предавшего его друга. Впервые Бюсси не знал, что сказать на это. Растерянный и подавленный, сгорбился он в кресле, закрыв рукой глаза.

— Поздновато изображать из себя кающуюся грешницу, ваше сиятельство. Нужно спасать то, что ещё можно спасти. Мы сделали всё, что было в наших силах, теперь очередь за вами. Идите и играйте свою роль до конца. Уж не знаю, сколько дней вы проживёте в Париже без Регины и под каким предлогом опять сбежите к ней, но уж постарайтесь образумить её. Хотя… что я говорю! Вас самого кто бы образумил, а уж Регина, как известно, опять поступит так, как посчитает нужным сама. Ступайте, ваше сиятельство, мне больше нечего вам сказать.

Гордый и надменный Бюсси покидал улицу Де Шом с видом побитой собаки. Герцогиня де Монпасье отчитала его, как мальчишку, разве что по щекам не отхлестала, и была тысячу раз права. Но добило его известие, что Филипп самоотверженно встал на защиту Регины, тогда как он, Бюсси, ничего не сделал для того, чтобы удержать себя и её от падения. И случись ему ещё раз в этой жизни встретиться с де Лоржем лицом к лицу, наверное, он не смог бы и глаз поднять на друга. Ведь он знал, прекрасно знал, как сильно любил Филипп его сестру, как ловил каждый её вздох, каждый взгляд. Знал — и всё равно не смог ему уступить. И говорить о том, что выбор делала сама Регина, было не по-мужски. Получалось, что он перекладывал вину за свои поступки на женские плечи.

Но в глубине души Луи знал, что никогда, ни под страхом смерти, ни за все блага мира, не откажется от её любви, никогда добровольно не выпустит её из своих объятий.

Его появление в Лувре действительно вызвало сумятицу. Сплетни утихли, словно по мановению волшебной палочки. Шарль Майенн ходил с довольным лицом, всем своим видом показывая, мол, ну а я что вам говорил? Франсуа Анжуйский весьма правдоподобно сделал вид, что знал, где находился всё это время его вассал. На счастье Бюсси, королева-мать вернулась в Гасконь к зятю и дочери, поскольку не хотела оставлять ненадёжного Генриха Наваррского без присмотра. Предсказание Рене о том, что в скором времени Анрио станет королём Франции, не выходило у неё из головы, да и Марго тоже не всегда оправдывала материнских надежд, поскольку от неё можно было ожидать чего угодно. Лишь канцлер заподозрил неладное:

— Что-то больно бледным вернулся наш Красавчик из Бордо, — процедил он сквозь зубы королю.

— Ну, всё же у человека совсем недавно умерла невеста, — пожал плечами Генрих III, — вот если бы у него скончалась жена, с которой он прожил лет пятнадцать и всё имущество которой перешло к нему, тогда его бледность была бы подозрительной.

Канцлер промолчал, но потом написал подробное письмо к королеве-матери, а в ожидании ответа от неё решил отправить надёжных людей в Бордо, чтобы проверили, действительно ли графиня де Ренель находится у своего жениха, и организовал слежку за Бюсси, дабы уличить его в кровосмесительной связи с сестрой. Он предвкушал день и час, когда у него в руках будут доказательства вины Клермонов и он сможет диктовать этому упрямому и независимому семейству свои условия. Такого подарка от него королева-мать не забудет, уж эту заслугу его она оценит по достоинству.

В Париже Бюсси пробыл недолго. Отныне он не представлял себе этого города без Регины. Невольно искал он её лицо в толчее улиц, просыпаясь по ночам, искал рядом с собой её плечи и волосы и напрасно пытался услышать в гуле голосов и музыки Лувра её неповторимый смех. Через несколько дней он, отговорившись губернаторскими обязанностями, выехал в Анжу. К берегам Луары, где ждала его любимая.

Во время недолгого отсутствия Бюсси жизнь в Сомюре круто переменилась. Как и следовало ожидать, жаждущая деятельности и перемен натура Регины взяла своё и юная графиня смело взялась за управления поместьем. Из замка выметалась вековая пыль, а восточное крыло было полностью переделывалось так, чтобы следов Медичи не оставалось вовсе. В комнаты закупалась новая мебель, стены обивали нарядными тканями, древние запылившиеся гобелены сменились роскошными резными панелями и модными шпалерами, в коридорах были повешены огромные зеркала, вдоль стен поставили высокие алебастровые вазы, цветы в которых меняли каждые три-четыре дня.

Рыцарские доспехи на лестничных пролетах у дверей были начищены до блеска. Оружейный зал слепил глаза сиянием неподъёмных эспадонов, длинных эстоков, малхусов итальянской работы, кинжалов охотничьих и боевых, турецких киличей, венгерских дюсаков, внушительных корделачей, изящных арабских клинков, щитов. Такой коллекции оружия мог позавидовать и Бюсси, и старший Гиз, а между тем большинство редких экземпляров валялось на чердаках и в подвалах, где и были обнаружены вездесущей Региной и с почётом водворены на подобающее место.

Кухни, выбеленные и выкрашенные заново, стали одним из самых уютных мест в замке. На террасах перед замком были разбиты дивной красоты и великолепия цветники, а в дальнем флигеле Регина подумывала устроить бесплатную лечебницу для местных крестьян.

В сопровождении грозного чёрного пса и почти всегда верхом на стремительном вороном скакуне ветром носилась она по окрестностям, отдавая распоряжения тут и там, разбирая жалобы вилланов на управляющего, жён на мужей, стариков на непутёвых внуков, договариваясь со строителями и торговцами, и умудрялась успевать везде.

Вернувшись из Парижа, Луи, к своему несказанному удивлению, не обнаружил Регину в замке. Из объяснений управляющего он понял, что графиня умчалась на дальние виноградники, чтобы лично посмотреть, как там идут работы. Насколько понял Бюсси, за несколько недель она стала полновластной хозяйкой Сомюра, и ему оставалось только удивляться её деловой хватке.

— Господи, откуда в тебе это? — пожимал он плечами, — Ты же воспитывалась в монастыре, в своём поместье никогда не жила, жизни в провинции не видела. Нежный придворный цветок, украшение Лувра, муза поэтов и художников — и вдруг умная, расчётливая и предприимчивая хозяйка замка.

Регина лукаво улыбнулась, подцепляя с тарелки возлюбленного золотистый кружок обжаренного лука:

— В обители урсулинок учат многому. Кое-что из уроков тётки де Гот я запомнила.

— И всё же ты ведёшь себя неосторожно. Слухи о новой хозяйке Сомюра могут докатиться до Лувра раньше, чем ты думаешь.

— Я думаю, что если бы я таилась в замке и вела затворнический образ жизни, твой управляющий первым отправил бы гонца с письмом к герцогу, чтобы узнать, какая государственная преступница или чья беглая жена скрывается во владениях Анжу. Все эти тайны вызвали бы куда больше подозрений, нежели моё наглое поведение. Я показала себя полноправной хозяйкой и у Тьевено не возникло даже тени недоверия. Он уверен, что я очередная фаворитка герцога, которая по непонятным причинам ему наскучила и он подарил её своему любимцу Бюсси. Или ты на время позаимствовал меня у герцога. Сомюр, как и все королевские замки на Луаре, навидался такого, что бедняга Тьевено давно уже отчаялся разобраться в интригах и любовных похождениях королевского двора.

— Я понимаю, было бы нелепо ожидать от тебя, что ты будешь проводить целые дни за рукоделием или молитвами. Конечно, тебе не хватает Парижа и всего, что было у тебя при дворе. Но всё же не забывай, что Сомюр — это не наш дом, мы не сможем долго оставаться здесь.

— Нет ничего более постоянного, чем временное, — снова улыбнулась Регина и спросила — А почему ты не говоришь мне, как всё прошло в Лувре? Какие сплетни ходят о моём отъезде? Ты видел герцогиню де Монпасье? А Мадам Жаба ещё не сдохла?

— Ты сыпешь вопросами, как горохом. Екатерина-Мария верна себе — её люди ждали меня на подъезде к городу. Думаю, нет смысла пересказывать тебе наш разговор, ничего приятного в нём не было. Насколько я знаю Гизов, скоро она засыплет тебя письмами. Король и старшие Гизы делят между собой власть в Лиге, грызутся между собой, как собаки под столом за кость. Как только один из них эту кость утащит в свой угол, так опять начнётся война с гугенотами. Королева-мать в Гаскони, видимо, она окончательно укрепилась в своём решении наставить зятя на пусть истинный. Кстати, по слухам, в дороге она страдала тяжелейшим расстройством желудка, так что можешь себе представить, каково теперь приходится бедному Анрио, ибо приехала она к нему не в самом благостном расположении духа.

— Бьюсь об заклад, она решила, что её отравили. И конечно же, заподозрила во всём меня и Гизов. Представляю, что там творилось!

— Да уж, — усмехнулся Бюсси. — Канцлер со своими ищейками пытался найти заговор там, где его не было, пока лекари хором не заявили, что недомогание Екатерины Медичи вызвано исключительно естественными причинами. Твоя подруга выразилась несколько проще, зато конкретнее: в почтенном возрасте Мадам жрать надо меньше и желчью в других не плеваться.

— Узнаю манеру Катрин! — Регина захлопала в ладоши, рассыпая звонкий смех по столовой. — Что ещё нового при дворе?

— Там ничего не изменилось. За исключением того, что титул первой красавицы теперь оспаривают Коризанда и Фоссеза, ибо самая ослепительная женщина Парижа покинула Лувр ради виноградников Бордо.

Звонкий смех Регины захлебнулся и стих, едва смысл сказанного Луи дошёл до неё.

— Кого ты сейчас имел в виду? — голос её упал до шёпота.

Она уже знала ответ и всё поняла мгновенно, но боялась в это поверить.

— В Лувре о нас с тобой никто не знает. Все уверены, что ты поехала в Бордо утешать Филиппа. А я просто сопровождал тебя. Не смотри на меня такими глазами! Гизы пустили этот слух без моего участия, меня просто поставили перед фактом. Они умудрились втянуть в это даже Франсуа Анжуйского. А твой Майенн лично ездил к Филиппу.

— О боже, что я натворила! — выдохнула Регина, только сейчас до конца осознавшая всю немыслимую жестокость своего отношения к Филиппу.

Она закрыла лицо руками и какое-то время сидела, почти не дыша, словно боялась смотреть на лицо человека, ради которого затеяла всё это.

— Катрин… Зачем она так… Только не Филипп. Мне не будет прощения за это, — еле слышно шептала она.

— Регина, — Луи дотронулся до её похолодевшей руки, — но ведь это действительно помогло. Герцогиня совершенно права, для нас же будет лучше, если все будут думать так. Да и Филипп сам согласился с этим.

Регина мгновенно вскинулась, отбросила руку Луи и, стремительно перегнувшись через стол, ударила его по лицу.

— Как ты смеешь такое говорить! Как ты мог вообще пойти на это!

Луи прижал ладонь к загоревшейся щеке, зло выкрикнул в ответ:

— А что, по-твоему, я должен был сказать? В конце-то концов, ты не хуже меня знала, на что шла. Когда ты сводила в могилу его кузину, тебя угрызения совести не мучили, а сейчас вдруг ты решила поберечь чувства Филиппа?

— О! Как это похоже на тебя — винить во всём меня одну. А ты, как всегда, в стороне, и белее всех ангелов небесных!

— Тебя если послушать, так у нас белее ангелов Филипп де Лорж! Ты всегда защищаешь только его и постоянно сравниваешь меня с ним, он-де благороднее, он тебя любит по-настоящему, он добрее и чище, — ревность и чувство собственной неправоты диктовали сейчас Бюсси колючие, горькие слова.

Но и Регина не уступала ему в непоправимой своей беспощадности:

— Но он действительно благороднее, и добрее, и лучше тебя. Во всяком случае, он никогда бы не позволил себе в чём-либо меня обвинять. Он и сейчас защищает меня, а ты…

— И что же я? Гублю твою жизнь и твою бессмертную душу? Тогда почему ты не осталась с Филиппом? Почему предпочла играть с огнём, поставив всё на кон? Или тебе просто было скучно, а сейчас тебе и эта игра надоела? И чего тогда стоят все твои слова о любви?

Регина отшатнулась, словно теперь он ударил её, став бледнее полотна, и боль, волной поднявшаяся из глубины её прозрачных глаз, окатила Луи, заставив остановиться. Дрожа, словно осенний лист, она поднялась из-за стола и, упрямо закусив губу, шагнула к дверям. Луи бросился к ней и, упав на колеи, принялся целовать тонкие, бессильно опущенные руки. Регина тихо плакала, когда он, поднявшись, обнял её:

— Прости меня, если сможешь. Я не знаю, что со мной творится. Наверное, мы действительно погубили свои души, если говорим друг другу такие страшные слова.

— Я люблю тебя, люблю, как же ты не понимаешь, — лепетала Регина, — как же ты можешь сомневаться в этом? Я скорее забуду своё имя и все слова всех молитв, чем свою любовь к тебе.

Стремительные и безликие, почти неуловимые, словно смертоносные стрелы, мчались по дорогам Франции гонцы из Анжу в Париж и с улицы Де Шом до Сомюра. Всю весну Екатерина-Мария писала подруге отчаянные письма, то умоляя, то требуя вернуться назад и довести начатое дело до конца. Она злилась на неё и недоумевала, читая её туманные ответы. Регина писала ей хорошие, длинные письма, в которых с восторгом рассказывала о своей жизни в Сомюре, о том, как спокойно и вольно ей там, рядом с любимым человеком, в надёжном кольце его рук. Рассказывала о военных действиях, открытых ею против управляющего, о том, какую грандиозную перестройку затеяла она в замке и как Луи оплачивает всё это, нимало не скупясь. Она о многом писала, упорно умалчивая о главном — когда она намерена вернуться в Париж. Ни единого намека, ни единого упоминания имени Этьена, ни одного вопроса о королевской семье. Только иногда — редкие приветы Шарлю, Анну де Жуайезу и Мадлене. О Филиппе не было ни слова, как будто Регина боялась даже вздохом коснуться его, но это имя Екатерина-Мария читала между строк постоянно. Злясь на подругу, герцогиня намеренно не упоминала никогда о нём, надеясь, что хоть это заставит Регину одуматься. Но каждый раз, когда она читала письма из Сомюра, ей казалось, что Регина живёт в каком-то другом мире, в ином времени, там, где нет и не было Лувра, Валуа и сходивших с ума от ревности и нежности любовников.

— Пропади оно всё пропадом! — высказывала она в очередной раз своё нелестное мнение об этом безумии кардиналу Лотарингскому. — Скажи на милость, на кого она променяла своё будущее? Ну, допустим, надоела ей вся эта затянувшаяся история с папой римским. Пусть перегорела в ней эта ненависть к Валуа. Пусть не нужны ей ни власть, ни Париж, ни светская жизнь. Видимо, ошиблась я в ней, переоценила её честолюбие и хватку. Девочка повзрослела и вместо государственных заговоров и мести ей захотелось любви. Красивой, пылкой, романтичной. Я могу ещё это понять. Но ради томных глаз и смазливого личика Бюсси оставить графа де Лоржа!

Тут у неё обычно заканчивался словарный запас и оставались только эмоциональные возгласы и красноречивые жесты, на что кардинал снисходительно отвечал:

— Нам всем нужно именно то, чего у нас нет, и в погоне за недостижимой мечтой мы упорно не замечаем истинной ценности того, что имеем.

— Это ты кого сейчас имел в виду? — спросила как-то раз Екатерина-Мария, — Нас или графиню де Ренель? Мы ведь тоже гоняемся за короной. Чего же мы, по-твоему, не замечаем?

— А ты загляни в себя поглубже и постарайся ответить честно. Хотя бы сама себе. Если бы Филипп де Лорж любил тебя, а не Регину, ты бы смогла отречься ради него от своей мечты? Изменить свою жизнь и уехать из Парижа, оставить двор?

В кабинете повисло звонкое, хрупкое молчание. А потом тихий, задумчивый голос Екатерины-Марии сломал её:

— Не знаю. Но если и есть такая любовь, которая творит чудеса, то Филипп на неё способен.

Кардинал ошеломлённо посмотрел на сестру, которую, как вдруг выяснилось, он никогда не знал.

Шарль, всё чаще за последние полгода уходивший в запои и всё реже из них выплывавший, начал подозревать, что с Региной что-то случилось, а письма пишет кто-то другой, совершенно ничего не знающий о настоящей графине. Несколько раз он порывался ехать в Сомюр или вызвать Бюсси, время от времени появлявшегося при дворе, на дуэль и только железная воля старшего брата удерживала его от подобной выходки. Сам кардинал и Екатерина-Мария давно уже потеряли надежду на то, что их план, грандиозный, безупречный, филигранно отточенный план свержения короля и перехода власти к династии Гизов, когда-нибудь воплотится в жизнь. Сражение было проиграно, не успев начаться, только потому, что генерал, командующий авангардом, забыл, в какой стороне находится поле боя.

Бюсси клялся Майенну, что с Региной всё в порядке, что она счастлива в Сомюре и совершенно не хочет возвращаться в Париж, но Шарль не верил ни единому его слову. Жизнь всё чаще напоминала герцогу припорошенное снегом болото. Тишь да гладь, ровное поле с безобидными кустиками, но один неосторожный шаг — и тебя затянет холодная густая вонючая жижа. Ты захлебнёшься и канешь без следа, и никто о тебе не вспомнит. Твои кости будут медленно истлевать среди тысяч останков таких же неосторожных и глупых путников, нечаянно ступивших на опасную болотную тропу. И всё чаще снились ему по ночам пустые мёртвые глаза Регины де Ренель, лежащей на дне под толщей мутной воды. Он просыпался в холодном поту, вскакивал с постели, пугая мирно сопевшую в постели хозяина левретку. Что-то сломалось внутри неугомонного Майенна. Кардинал Лотарингский тихо радовался, считая, что его беспутный младший брат, наконец, повзрослел, но Екатерина-Мария продолжала хмуриться: такие перемены в поведении Шарля ничего, кроме беспокойства, не внушали. Самым тревожным признаком, по мнению герцогини, было то, что после отъезда графини де Ренель у него не было любовниц. Даже случайных мимолётных связей. Словно Регина забрала с собой всё, что составляло жизнерадостную, любвеобильную натуру младшего Гиза.

Когда Шарлю становилось совсем невмоготу, он исчезал из Парижа на две-три недели и только Екатерина-Мария знала, что он в это время пьёт по-чёрному вместе с Филиппом де Лоржем. Бывшие соперники, ставшие товарищами по несчастью, заливали горькую тоску тёмным сладким вином, пытаясь забыть ослепительную и беспощадную красоту своей общей любовницы. Если в Лувр и доходили слухи об истинном местонахождении герцога Майенна в такие дни, то это лишь подкрепляло версию того, что графиня де Ренель обосновалась в Бордо. Иначе зачем ещё Гизу наносить постоянные визиты графу де Лоржу? Все знали, что их отношения никогда не были дружескими. По всему выходило, что Майенн всё ещё не оставил надежды увести невесту у своего более счастливого соперника.

Екатерина-Мария лишь качала головой, выслушивая по очереди то старшего брата, то младшего, и вновь садилась писать к Регине. Опасность, по её мнению уже миновала: злополучное письмо было уничтожено ею собственноручно, поскольку проще было изготовить новое, чем спрятать в надёжном месте это, Этьен бесследно исчез — по клятвенным заверениям испытанных и верных людей кардинала, он был убит, и у неё не было причин в этом сомневаться. В любом случае, ни у кого не оставалось никаких доказательств существования заговора Гизов.

А в королевстве было ой как неспокойно! Самое время для переворота: грызня между католиками и гугенотами не прекращалась ни на день, Генрих Наваррский подозрительно затих в своих владениях, Англия не оставляла своих притязаний на добрую треть французских земель, король вынашивал какие-то реформы и грандиозные, несбыточные планы. Графиня де Ренель давно уже превратилась для него в мимолётный эпизод, забавное приключение. Он нанёс удар по её несносной гордости, она изящно отомстила ему, рассорив с фаворитом, а то, что сейчас её вызывающая красота не маячила перед глазами, только радовало его. Красавчик Бюсси, дерзкий, наглый и высокомерный, как тысяча чертей, по слухам, с головой ушёл в губернаторские дела, приносившие ему немалую выгоду, и тоже перестал быть красной тряпкой для Генриха III.

Королева-мать, получив письмо канцлера, не выбирала выражений:

"Дьявол с ней, с этой девчонкой, — писала она, — убралась из Парижа и слава богу! Мне не важно, в чьей постели она валяется, лишь бы не шушукалась по углам с Гизами. Я точно знаю, что она не в Испании с подмётным письмом и не в Наварре крутит задом перед Анрио, а уж как её поделили между собой де Лорж и Бюсси, мне дела нет.

Целомудрие в наше время не в почёте. А что касается инцеста — пока у графини в голове любовный хмель, ей не до государственных переворотов. Я лично была бы только рада, если бы герцогиня Монпасье и Генрих Гиз так же потеряли голову от страсти друг к другу, лишь бы не кружились, как стервятники, возле трона. Впрочем, кто знает, может, графиня действительно сейчас утешает в Бордо своего жениха, потому как Бюсси слишком быстро выбрался из тёплой любовной постельки и примчался в Париж.

Займитесь этим делом сами, канцлер. И молитесь, чтобы графиня оказалась всё-таки любовницей своего брата. Тогда они оба будут у нас на надёжном крючке. Эта сучка будет ещё ползать передо мной на коленях и просить пощады. Она преподнесёт мне все планы Гизов на блюдечке. О! Она ещё будет служить мне так же преданно, как её чёрный пёс служит ей!".

В общем, жизнь в Лувре шла своим чередом, королевский двор, словно падшая женщина, всё больше ввергался в пучину бездумного разврата, прикрытого роскошными нарядами и драгоценностями, и кочевал между Блуа и Парижем, проводя время в бесконечных балах, маскарадах, на охотах, прерываемых истовыми молебнами и покаянными шествиями. И — кто знает! — быть может со временем о мятежной графине де Ренель и вовсе забыли бы. Лувр вообще очень быстро забывал людей — слишком быстро вращалась безумная карусель придворной жизни. Восстания гугенотов, дуэли, эпидемии, яды, кинжалы, опалы… Люди появлялись и исчезали, теряясь в суете и толкотне дворянства, облепившего королевский трон, словно пчелиный рой соты. И давно уже стало закономерностью: чем ярче вспыхивала чья-либо звезда, тем скорее она сгорала. Как правило, без следа.

Глава XVI. Предательство

"Если любовь была, то её ничто не может сделать небывшей. И умереть совершенно невозможно, если любишь".

М. Шишкин "Венерин волос".

Регина сидела в своём заново обустроенном кабинете. Из огромного окна открывался изумительный вид на разбитый внизу цветник, расстилавшийся вплоть до самого берега реки. Луара игриво поблёскивала в солнечных лучах и на её волнах качались первые жёлтые листья — спутники золотой осени. Свет предзакатного солнца, ласкового и ленивого, безмятежно бродил по высоким потолкам с их тонкой лепниной и причудливой росписью. Кабинет молодой графини был закончен в конце лета и для его росписи Луи специально приглашал из Италии молодого художника, чья картина случайно попала на глаза Регине ещё в Париже и она загорелась видеть нечто подобное в своём доме. Так что не было ничего удивительного в том, что в итоге юноша расписал кабинет и спальню прекрасной Регины, за что и был более чем щедро вознаграждён Бюсси, никогда не скупившимся в таких случаях. И сейчас графиня наслаждалась окружавшими её сценами из Ветхого Завета, запечатленными божественной кистью юного итальянца: нежная Ребекка у колодца, Соломон и роскошная царица Савская, молодой Давид, играющий на лютне перед чернокудрой Мелхолой. Регина всерьёз подумывала о том, чтобы написать художнику и снова пригласить его во Францию и дать ему парочку рекомендательных писем к Гизам, обеспечив ему тем самым карьеру при французском дворе. Она напишет письмо чуть позже, через две недели, но всё равно опоздает: черноглазый, хрупкий юноша с мечтательной улыбкой и необычным талантом, с лёгкой и изящной манерой письма, ранимый и впечатлительный, как и все творческие натуры, сгорел от нервной горячки почти сразу после возвращения в Италию. Образ красавицы-графини стал для него проклятием: он не смог написать по памяти её портрет, неземная красота этой женщины преследовала его всюду, но как только он брался за карандаш — её лицо исчезало, таяло золотистым туманом. Влюблённый в Регину итальянец пытался написать ангела с лицом своей возлюблённой. Но образ графини никак не сочетался с ангельской сущностью. Возможно, ближе всего он подошёл к воплощению своей мечты, когда расписывал потолок в кабинете графини: над центральным окном лукаво выглядывала из-за облака ослепительно-золотых волос почти раскаявшаяся Мария Магдалина. Самой загадочной женщине Нового Завета художник неосознанно придал черты Регины.

И вот сейчас эта женщина-загадка сидела за столом, перечитывая очередное письмо от герцогини Монпасье, но смысл написанного всё время ускользал от неё, потому что в голове кружилась бесконечно одна-единственная мысль: Луи в этот раз слишком задержался в Париже дольше обычного и её это тревожило. Она не знала, что там случилось: оказался ли он замешанным в новую интригу Франсуа Анжуйского, влюбился ли очертя голову в новую придворную красавицу или случилось самое страшное и Луи сейчас пытают в застенках королевской тюрьмы, — и потому от беспокойства не находила себе места.

Последние месяцы её жизни в Сомюре и нельзя было назвать лёгкими и безоблачными: чего только не свалилось на её голову, какие только проблемы не пришлось ей решать, и зачастую — одной, потому что Луи разрывался между Парижем и Анжу, и, как правило, его отъезд выпадал на самое неподходящее время. Нет, Регина ни разу не пожалела о том, что выбрала Луи. Она любила его всё так же безумно, слепо, отчаянно, она горела в своей любви. Луи был её жизнью, её судьбой. А Филипп… Филипп был её дыханием. Лёгким и тёплым, тихим и чистым. Но жить, не дыша, она могла. Жить без Луи у неё не получалось.

Они ссорились, ревновали, обвиняли друг друга во всех смертных грехах. Буйный нрав Клермонов то и дело перехлёстывал через край и тогда Регина швырялась посудой, шкатулками, стульями — всем, что могла поднять, а Луи в ярости рвал её наряды, припоминал тёмные делишки с Гизами, бешено ревновал к бывшим любовникам, потом хлопал дверью и уезжал. Чтобы вернувшись, просить прощения, без конца целовать любимое, мокрое от слёз лицо и дрожащие от обиды губы.

Причиной всех этих ссор поначалу было их опасное и шаткое положение. Каждый из них по отдельности мог беспечно ходить по лезвию ножа и играть своей жизнью. Но лишь при условии, что с другим, любимым человеком всё будет в порядке. Теперь же оба сходили с ума от беспокойства друг за друга и собственного бессилия в затянувшемся споре с богом и судьбой. А вскоре появилась ещё причина для размолвок и волнений.

Регина была беременна. Она поняла это ещё в первые дни приезда в Сомюр, но не посмела сказать Луи, потому что он никакого отношения к этому ребёнку не имел. Его отцом мог быть только Филипп де Лорж. Шарль Майенн и Этьен Виара не принимались Региной в расчёт. Она точно знала, ЧЬЁ дитя носила под сердцем.

В первые мгновения, когда она осознала своё новое положение, она задохнулась сначала от удивления, а потом от счастья. То, что будоражило и согревало её по дороге из Парижа, и наполняла сердце то смутным беспокойством, то трепетной радостью, оказалось новой жизнью, которой наполнил её Филипп. Но стоило Регине представить, каким счастьем лучились бы сейчас глаза де Лоржа, узнай он об этом, как радость её померкла: ни Филиппу не сможет она теперь сказать эту чудесную новость, ни порадовать Луи. Горькое разочарование — ведь она так хотела быть матерью его ребёнка — по здравому размышлению сменилось вздохом облегчения. Да, её ребёнок вне всяких сомнений был плодом греха. Но бастард графа де Лоржа ещё мог надеяться на какое-то положение в обществе. Бывали в истории Европы случаи, когда бастарды надевали корону. А вот дитя, рождённое от кровосмесительной связи графа де Бюсси и графини де Ренель, не имело бы никакого будущего.

У Регины ещё была возможность всё исправить. Вернуться в Париж, написать Филиппу и он, конечно же, вернулся бы сразу. Он простил бы ей всё, что угодно, любой обман, любое преступление. И в тот же день потащил бы её в церковь, чтобы их дитя родилось в законном браке. Филипп плакал бы от счастья и, благодарный, целовал край её туфельки только потому, что она подарила бы ему ребёнка. Он мечтал об этом ещё тогда, в Бордо. Ах, если бы Регина понесла тогда, после тех исполненных негой ночей на виноградниках… Но дитя, видимо, обещало стать таким же своевольным и непокорным, как мать, ибо выбрало самое неподходящее время, чтобы дать знать о себе.

И всё же отказаться от Луи было свыше её сил и потому она тянула, боясь признаться ему в своей беременности, ибо не знала, как он к этому отнесётся. Она боялась потерять его теперь, когда они были так счастливы вместе. Регина не раскаивалась ни в чём, ей плевать было на запреты церкви, угрозу инквизиции, и мысли о содеянном смертном грехе ей мало не досаждали — любовь Луи стоила гораздо большего. Она свято верила только в то, что Бог есть любовь, а значит, любовь всегда права. На истинно влюблённых нет и не может быть греха. Забываясь в любовной истоме на его груди, она не могла думать ни о ком и ни о чём.

Но стоило Бюсси выехать за ворота Сомюра, как сомнения и страхи овладевали ею с новой силой. И об этом Регина не могла написать даже Екатерине-Марии. Уж та бы, ничтоже сумняшеся, сразу поставила бы в известность Филиппа. Он бы всё бросил и сломя голову примчался в Анжу за ней. И тогда дуэль между ним и Бюсси никто бы не смог предотвратить. Чтобы хоть немного отвлечься от подобных мыслей, она с головой окуналась в обустройство замка и управление поместьем, вспоминая уроки мадам де Гот и то, как вёл дела на своих землях Филипп.

С удивлением для себя, она очень скоро обнаружила, что ей нравится целыми днями быть занятой перестройкой восточного крыла замка, разбирательством с жалобами вилланов, спорами с управляющим, ведением хозяйственных книг (Регина скорее согласилась бы умереть, чем доверила бухгалтерские книги постороннему человеку, который легко мог нажить себе целое состояние, обсчитывая своих хозяев). Хрупкую, рыжеволосую женщину, взявшую бразды правления Сомюром, в свои маленькие железные ручки, вскоре можно было увидеть повсюду. Но только в пределах замка и прилегающих к нему земель — загадочная невеста губернатора никому из представителей местного дворянства не наносила визитов, никого не принимала в Сомюре и вообще её чаще видели вилланы, бродячие музыканты, поэты и торговцы, нежели аристократия провинции. Занятая с утра до вечера, она порой так увлекалась своими новыми обязанностями, что Луи, возвращаясь из Парижа, пару раз даже не мог застать её дома и тогда уже ему приходилось ждать её на мосту.

О ребёнке Луи узнал только в конце апреля. Регина к тому времени окончательно поверила в то, что они будут счастливы здесь, на берегах Луары, да и тянуть дальше с признанием было бы бессмысленно, Луи скоро мог и сам обо всём догадаться. Он уже начал замечать, что её лицо и тело менялись, что совсем другими стали её глаза. Они словно распахнулись ещё больше для всего мира, посветлели почти до полной прозрачности, став небывало глубокими, как будто видели и знали много больше, чем он, Бюсси, мог представить. На все вопросы его Регина поначалу загадочно отмалчивалась, но в самый разгар буйной и пьяной весны, в жаркий полдень, напоенный ароматом цветов, устилавших террасы Сомюра от главных ворот до берега Луары, звеневший от стрекота крыльев тысяч бабочек и стрекоз, когда Бюсси мирно дремал в беседке, накрыв лицо очередным липовым отчетом управляющего, лёгкая бабочка опустилась ему на щеку. Улыбаясь сквозь дрему, он осторожно повёл рукой, смахивая летающий цветок. Но крыльями бабочки оказались тонкие пальцы Регины, убиравшие с его лица письмо. Луи, не открывая глаз, нежно сжал руку любимой, прижал к своим губам.

— Луи, у меня к тебе разговор, — тихо сказала Регина.

Граф открыл глаза:

— Ну, наконец-то. А то последнее время ты стала какой-то странной и я уже не знал, что и думать. Неужели в нашем маленьком раю что-то случилось?

— Скорее, должно случиться. То есть уже случилось. Ах, Луи, я не знаю, как сказать тебе.

Регина опустилась на скамеечку у его ног, уронила руки на мягкий бархат платья.

— Очередное письмо от герцогини де Монпасье? — он нахмурился, готовясь услышать об очередной грандиозной и безумной затее Гизов и своей сестры, по-видимому, заскучавшей вдали от Парижа.

— Нет. Катрин здесь ни при чём.

Луи шумно вздохнул с явным облегчением:

— Слава богу, я-то уж приготовился к худшему. Ну, говори как есть. Чего ты испугалась? Всё, что не касается лотарингских интриг, можешь говорить мне спокойно, — он снисходительно улыбнулся и поцеловал её нагретые солнцем волосы.

— У меня будет ребёнок.

Он бесконечно долго смотрел на неё, не говоря ни слова, и в чёрной бархатной глубине его глаз бестолково метались стаи вопросов, которые он боялся выпустить на волю. Голубая жилка отчаянно и торопливо билась под тонкой кожей у него на виске.

— Мой? — наконец, спросил он на выдохе.

Регина едва заметно качнула головой:

— Нет. Это ребёнок Филиппа.

Тишина, холодная и тяжёлая, как ледяная глыба, опустилась на них. Регина чувствовала, как эта тяжесть давит ей на плечи, пригибает к самой земле, а Луи всё молчал, не желая разбить этот лёд ни единым вздохом.

— Почему ты молчишь? — не выдержала она.

— Потому что не знаю, что теперь говорить и как поступать. Конечно, я рад, что это не дитя Шарля Майенна. И для тебя, и для будущего ребёнка, разумеется, большая удача, что его отец граф де Лорж. Но это всё мне говорит мой разум. А сердце моё… оно так дрогнуло, когда ты сказала, что ждёшь ребёнка, — Луи говорил с трудом, словно каждое слово было весом с каменную плиту, которыми был выложен пол в замке, и эту плиту надо было поднять над головой, — я целое мгновение был счастлив. Пока ты молчала, я был Отцом. Три вздоха я был отцом этого ребёнка.

Она никогда ещё не видела Луи таким потерянным и опустошённым. Словно он только теперь столкнулся с реальной жизнью. 30 лет он жил, как все молодые, богатые, дерзкие дворяне: женщины, вино, карты, светская жизнь, дуэли и война. И даже его внезапная, невозможная любовь к Регине, в один миг сжёгшая все прежние мысли и чувства, вполне укладывалась в эту яркую, как звезда, звенящую литаврами картину. Но когда он узнал о ребёнке, перед ним словно открылась новая дверь, за которую он лишь успел заглянуть на мгновенье. Там была совсем иная, незнакомая жизнь, где на его руках спал маленький живой комочек; где мать его ребёнка, прекрасная рыжеволосая богиня с глазами цвета стали и зимнего неба кормила грудью это дитя и была так похожа на итальянских мадонн; где все придворные интриги, войны всех времён и короли всех стран не имели никакого значения перед детским смехом; где у него, Луи де Бюсси, был наследник, был сын, было продолжение его рода, плачущее и улыбающееся свидетельство его жизни на земле. Но тихий голос Регины навсегда закрыл для него эту дверь. И Луи почувствовал, что это навсегда. Что ему уже не суждено в эту дверь, в эту жизнь войти.

— Прости меня, — тёплые, лёгкие слёзы падали ему на руки, — там, в Париже, я ещё сама не знала. А потом… я так боялась, что ты увезёшь меня к Филиппу, что я снова потеряю тебя. Если бы ты знал, как мечтала я однажды сказать тебе, что ты станешь отцом. И как боялась… Луи, ведь будь это несчастное дитя нашим, на него легло бы вечное проклятие!

— Мы всё равно уже навлекли его на себя. Рано или поздно, но нам придётся покинуть Сомюр. И, возможно, навсегда уехать из Франции. Я уже подготовил кое-какие земли к продаже, написал в Польшу своему доброму приятелю… Никто не узнал бы в другой стране, что ты моя сестра. Мы вместе начали бы новую жизнь, воспитывали бы детей…

— Но мы не смогли бы убежать от самих себя, Луи. Наша любовь — это наш грех, наша награда и наша казнь. Но как взвалить такую вину на дитя? Чтобы ребёнок платил по нашим счетам? Ты же знаешь, что в этой жизни ответ приходится держать за всё.

— Регина, не ты ли говорила, что Бог — это и есть любовь, что если наша любовь принесла нам радость и счастье, то она не может быть грехом! Чего же ты испугалась сейчас?

— Но и страдание она приносила нам. Даже сейчас мы не можем всегда быть вместе, тебе приходится то и дело уезжать в Париж, я здесь остаюсь совсем одна, со своими мыслями и страхами. Мы не испугались пойти против закона и против бога, я ни разу о том не пожалела. Но что принесла наша любовь Филиппу, твоей невесте? Когда я начинаю думать об этом, мне становится страшно: что если за мои грехи ответит моё дитя?

— Ты любила Филиппа. Ты всё ещё его любишь… — Луи смотрел куда-то мимо неё и словно не слышал всего, что она говорила, — и ты ждёшь ребёнка от него. О! наверняка, он сейчас плакал бы от счастья, как я плачу от горя. Но он ещё будет счастлив — он будет отцом. А кем буду я?

— Луи! О чём ты говоришь? Я люблю тебя! Слышишь, я люблю ТЕБЯ! Ты всегда будешь моей жизнью, моим светом, моим богом! Неужели тебе этого мало? Что с того, что это ребёнок Филиппа? Это ведь и моё дитя тоже, и твоя кровь в нём тоже есть. Моя дочь, она ведь будет и тебе не чужой! Так неужели ты сейчас откажешься от моей любви?

Слёзы душили её и она, захлёбываясь рыданьем, закрыла лицо, сжавшись на скамье в один дрожащий комок боли и отчаянья. Любовь Бюсси принесла ей немыслимое счастье, но — боже! — сколько же страданий и горя в ней было!

— Милосердная Матерь Божья, что же я делаю! — вскрикнул Бюсси и крепко обнял её, начал лихорадочно целовать её плечи, волосы, заплаканное лицо, — Прости меня, мой друг, прости! Я был неправ. Я жестокий, ревнивый, слепой эгоист. Я сделал всё возможное и невозможное, чтобы потерять тебя и только твоя любовь ещё спасает нас обоих. Прости меня за все те глупости, которые я наговорил. Не плачь, моя милая, не плачь. Я буду любить тебя всегда. И твоё нерождённое дитя я буду любить и беречь. Я всё сделаю, чтобы вы были счастливы. Не плачь, дорогая моя, любимая.

— Пойми, пожалуйста, что теперь всё изменилось, — навзрыд, то срываясь на крик, то едва шепча, пыталась объяснить ему Регина, — Раньше главным для меня была только моя любовь и моё желание быть с тобой. Но теперь эта новая жизнь… Пойми, я отныне навсегда за неё в ответе. Это дитя уже — бастард. И я не знаю, что мне делать теперь. Мне придётся отречься либо от своей любви и от тебя, чтобы Филипп дал ребёнку своё имя, либо обречь ребёнка вечное проклятие и положение отверженного. Но я не могу жить без тебя! Не могу ни единой секунды жить без твоей любви, Луи! А, значит, мой ребёнок никогда не будет законным наследником древнего и гордого рода, он даже не будет признан законным! И я не знаю, что хуже для него — не знать имени своего отца или всю жизнь видеть свою мать несчастной. Если я отрекусь от тебя, я не прощу этого ни себе, ни Филиппу, ни ребёнку. Если я останусь с тобой — ребёнок потом не простит меня, Луи! Луи! Ну, придумай же что-нибудь!

Он отстранил её от себя, жёстко встряхнул:

— Не смей! Не смей даже думать о том, что твой ребёнок будет несчастен из-за тебя! Я не отпущу тебя никуда. И никому тебя не отдам, даже Филиппу, чтобы ты себе ни вообразила! Мы уедем. Уедем из Франции навсегда. Я скоро поеду в Париж и попробую поговорить с герцогом Анжуйским. Пусть пошлёт меня куда-нибудь на задворки Европы под каким угодно предлогом. Я увезу тебя туда, где никто не будет знать твоего имени, сделаем все нужные бумаги и обвенчаемся. И ребёнок Филиппа будет носить моё имя, слышишь? Он будет Бюсси. Даже если ты родишь сына, он будет моим наследником.

— Нам никто этого не позволит!

— Ни одна живая душа во Франции не узнает, кто моя жена. Мы обвенчаемся в Польше. Я всё устрою сам, не беспокойся. Будем жить в маленьком замке, и пусть ты никогда больше не увидишь Париж и Лувр, но зато и тебя никто не будет знать, никто не бросит нам в лицо страшного обвинения, никто не проклянёт наших детей. А там… кто знает. Время всё расставит по своим местам. Может, предсказание Рене сбудется и твой приятель из Наварры станет королем при моей жизни, а уж закроет глаза на что угодно, лишь бы ты сверкала при его дворе.

— Господи, Луи, что я натворила! — она обняла его за шею, — я всё испортила. Я сломала твою жизнь, твою карьеру, разрушила твою дружбу с Филиппом, поставила под удар Церкви и короля, сделала преступником. Я разбила сердце Филиппа и убила Анну. Из-за меня тебе грозит вечное изгнание, мытарства на чужбине. Я принесла тебе столько горя! Я всем приношу только беды и несчастья…

Луи крепко поцеловал её, прерывая этот поток самоуничижения, а когда Регина немного успокоилась, нежно взял в ладони её прекрасное лицо и заглянул в любимые глаза:

— Перестань. Ты говоришь глупости. Ты — моя самая большая удача, моё единственное счастье. И все, кто хоть раз смотрел в твои глаза, говорил с тобой, касался твоих волос, могут считать себя счастливейшими из смертных, потому что богини не так часто балуют наш мир своим появлением. А ты и есть — богиня. Запомни это. И не верь никому, кто скажет иначе. Ты богиня, и однажды целый свет будет молиться на тебя. Любой — и Филипп, и Майенн, и Жуайез — согласились бы сейчас поменяться со мной местами, да что там — они были бы просто счастливы, если бы за все страдания и невзгоды наградой была твоя любовь. Пока ты меня любишь, я не боюсь ни гнева короля, ни преследований закона, ни кары господней, ни людской молвы.

Но мечтам и планам Бюсси не суждено было сбыться. Та самая цепь случайностей, ставшая судьбой Регины, снова полным ходом запустила все свои механизмы совпадений, роковых событий и несчастных случаев, словно стараясь восстановить весь мир и самое законы природы против её Великой любви.

Началось всё с очередного голодного бунта в Бретони, где который год не было хорошего урожая. В имении Бюсси дела шли несколько лучше, чем на соседних землях, поскольку управляющий, хоть и заворовался, но всё же страх перед гневом графа пока сдерживал его и обирать вилланов до последней нитки он не осмеливался. Чего нельзя было сказать о других землевладельцах: жизнь дорожала, провинциальное дворянство не желало отставать от столичных щеголей и кутил, а те, кто жил в Париже, тянул последнее со своих родовых земель, чтобы поддерживать "достойную" придворного жизнь. Оголодавшие крестьяне, питавшиеся капустными кочерыжками и отрубями, в конце концов дошли до края и взялись за вилы и топоры. Запылали хозяйские амбары и мельницы, полилась кровь, по дорогам невозможно было проохать без риска для жизни. В лучшем случае могли ограбить, но редко кто оставался в живых. По отчаянным мольбам и просьбам бретонского дворянства и монастырей на усмирение восставших были направлены королевские войска, командовать которыми король назначил Бюсси. Генрих прекрасно знал, что для такого гордеца и доблестного солдата, как Луи, мало почёта воевать с крестьянами, вооруженными вилами и косами. Король надеялся, что Бюсси в очередной раз взбунтуется и выкажет неповиновение, за что его можно будет весьма ощутимо наказать. Но Луи, к его великому удивлению, смиренно подчинился: неосторожные поступки и резкие высказывания были теперь для него непозволительной роскошью. Малейшее подозрение — и по приказу короля он окажется в тюрьме, а Регина и подавно попадёт в лапы какого-нибудь Ремигия и тогда каждая страница "Malleus Maleficarum" станет одним сплошным обвинением ей во всех существующих и несуществующих грехах. За свою жизнь он не боялся никогда. Его не страшили ни королевский суд, ни казнь. Но от одной мысли о том, что его Регина будет сидеть в сырой, холодной, кишащей крысами и вшами каменной норе или что её восхитительное, хрупкое тело распнут на дыбе и будут жечь калёным железом и рвать щипцами и крючьями, кровь стыла в жилах. И потому, запихнув свою гордость в самый дальний закуток, Бюсси отправился в Бретань выполнять приказ короля, успев лишь послать в Сомюр Симона с письмом для Регины.

Его не было два месяца, и все эти долгие дни и душные летние ночи, Регина чернела от безбрежной тоски по нему.

Я не могу без Тебя! Только до Тебя не докричишься, хоть до хрипоты закричись. Ты снишься мне по ночам, и я сквозь слезы шепчу Тебе "Я Тебя люблю". Но если бы Ты мог представить, как тяжело, как больно просыпаться по утрам с ощущением Твоих рук на своем теле — и вновь не находить Тебя. Мне так больно без Тебя, родной мой. И так страшно даже думать о том, что ничего не изменится, что завтрашний день ничем не будет отличаться от вчерашнего, а день сегодняшний — одно сплошное серое марево. И так будет до тех пор, пока ты не вернёшься в наш обманчивый, временный рай.

Знаешь, когда Ты вернешься, я не упаду в обморок, не зарыдаю от счастья, не завизжу от восторга. На это моих сил просто не хватит. Я только прислонюсь к стене и буду смотреть на Тебя, и слезы будут тихо катиться по щекам. А Ты будешь стоять напротив и тоже молчать. Мы будем просто смотреть друг на друга целую вечность, пока не убедимся, что это не сон, а потом я сделаю шаг к Тебе. Только один. И, наверное, ноги подкосятся и я упаду перед Тобой на колени. А Ты подойдешь ко мне, опустишься рядом и уткнёшься лбом в мой лоб. Наши руки найдут друг друга и переплетутся, перепутаются так, чтобы больше никто никогда не смог их разъединить.

Я люблю Тебя! Я всегда любила Тебя, даже когда целовала других, потому что в отражении их глаз я пыталась разглядеть Твоё лицо. Я не перестаю думать о Тебе, я Тобой живу, дышу. Память о Тебе — в каждой капле воды, в каждом куске хлеба, в каждом глотке воздуха. Чем Ты отравил меня, что до сих пор никто не может меня исцелить? Ненавистью или любовью, ревностью или нежностью? Чего было больше в нашей любви, не скажет уже никто.

Но каким счастьем было просыпаться от Твоих шагов! Даже ссориться с Тобой, ревновать Тебя, уходить, хлопнув дверью, и возвращаться через два часа. Это и есть счастье. Счастье — просто дышать с Тобой одним воздухом, жить с Тобой на одной земле! И я, то проклиная Твоё имя, то молясь на Тебя, уже не знаю, чего во мне больше — любви или горечи, восторга или обиды. Ты — моё горчайшее счастье и моё сладчайшее преступление, до последнего вздоха буду я благословлять Твоё имя и где бы Ты ни был, я буду вечно и верно ждать Тебя…

Тревога и беспокойство стали отныне её вечными спутниками. Мысли её вращались только вокруг ребёнка и Луи, и где-то на самом дне души плескалась горькая печаль о Филиппе. С отъездом Луи она чувствовала себя в Сомюре ещё более несчастной, чем когда-либо. В Париже была Катрин, были неунывающий и забавный Майенн, ироничный кардинал Лотарингский, откровенная Мадлена, тонкий и внимательный де Лорж. И владельцев ближайших поместий сторонилась она не столько по причине своей гордыни, сколько из-за того, что провинциальное дворянство казалось ей теперь безнадёжно скучным и непросвещённым. Париж был её родной стихией, там она познала любовь и ненависть, отчаяние и счастье. Сомюр был её домом, пока Луи был рядом, ибо её дом был только рядом с ним. Но стоило ему уехать, как весь её уютный и тёплый мир растворялся в пустоте, холодной и сумрачной. Когда и чем закончится этот бретонский мятеж, она не знала, и ей оставалось только одно — ждать. Потому и поднимала она на уши весь замок, придумывая тут перестройку, там уборку, в одном месте цветник, в другом беседку, лишь бы заполнить хоть на несколько часов Пустоту.

А в самый разгар лета, небывало жаркого и дождливого, превратившего долину Луары в сплошную исходящую паром хлябь, окрестности поразило новое бедствие — холера. Эпидемия вспыхнула в соседней провинции и в считанные дни подобралась к стенам Сомюра.

Луи как раз в те дни вернулся из Бретони, и по совершенно случайному стечению обстоятельств именно в это время в Париж ненадолго приехала из Наварры Маргарита. По её словам, она извелась от скуки вдали от блестящего королевского двора, ибо небогатое и менее легкомысленное общество гугенотов навевало тоску на молодую, не чуждую никаким радостям жизни королеву. Истинную же причину, имя которой было Регина де Ренель, мало кто знал. Именно из-за неё Марго крупно поссорилась с мужем. Спонтанная перебранка, закончившаяся взаимными оскорблениями, началась с того, что д'Обинье неосторожно упомянул имя графини де Ренель, сожалея, что при дворе короля Наваррского нет женщины столь же обольстительной и яркой.

— И что вы, мужчины, все поголовно находите в этой рыжей, тощей кошке? — фыркнула Маргарита, возмущённая тем, что её так явно сбросили со счетов как уступающую графине по всем статьям, — Совершенно никакой особой красоты я в ней не увидела.

— Видимо, у вас что-то со зрением, ваше величество, — отозвался Анрио, — Готов поклясться чем угодно, что если с вас снять всю эту золотую и атласную мишуру и смыть белила и румяна, ни один человек во Франции не узнает в вас королеву Марго и уж точно вряд ли назовёт красавицей. А Регину де Ренель хоть в рубище закутай и выпусти растрёпанной на улицу любого города, о её красоте уже к полудню заговорит вся округа.

А вот это было уже оскорблением. Марго задохнулась от возмущения и попыталась испепелить мужа разгневанным взглядом:

— Что вы хотите этим сказать, Анрио?

— Только то, дражайшая моя супруга, что вашими устами говорит банальная зависть, которая так не к лицу коронованным особам.

Марго изменилась в лице, прошипела громко и угрожающе:

— Вы забываетесь, Анрио. Я не позволю вам оскорблять меня сравнением с одной из ваших любовниц!

— Вам ли говорить о нравственности, моя дорогая? Вам, кого весь Париж называл Королевой шлюх! — Генрих, решил, видимо, до конца отстаивать честь графини де Ренель, покорившей его сердце и волей случая так и не ставшей тем, кем назвала её Марго.

— Так значит, это правда?! — вскрикнула Марго, нимало не заботясь о том, что подумают свидетели этой милой семейной разборки, — Слухи, что графиня метит на моё место? И каким же образом вы оба собираетесь от меня избавиться?

— Вы бесплодны, ваше величество, — беспощадно парировал он, — и церковь в таких случаях без возражений даёт развод. Королю нужен наследник и если вы не можете его дать, то я имею полное право подыскать другую королеву.

Время его пылкой и безоглядной влюблённости в очаровательную дочь Екатерины Медичи прошло уже давно. Ни один из них не хранил верности другому, что, впрочем, было при дворе в порядке вещей. Остались лишь давние семейные дрязги и взаимные упрёки. Марго, сама не догадываясь о том, наступила на больную мозоль Генриха. Он уже не единожды пожалел о том, что так неосмотрительно связал свою жизнь с одной из Валуа — болезненной, вырождающейся, неспособной к продолжению рода семьи. Да, в своё время брак с Маргаритой Валуа спас его от участи родителей — Антуана и Жанны Бурбон, — которых убрала с дороги Екатерина Медичи. Но всё чаще он задумывался над словами верного д'Обинье о том, что в Клермонах тоже течёт королевская кровь и если бы королевой была Регина, Генрих Наваррский гораздо больше выиграл бы. И мысль о разводе с Марго, до сих пор не родившей ему наследника и, судя по всему, вовсе не способной к этому, прочно засела у него в голове. Да, пожалуй, Регина де Ренель гораздо лучше справилась бы с ролью королевы, а Бюсси, столь популярный во Франции и среди молодого дворянства, и в армии, помог бы Генриху справиться с Валуа.

Глотая злые слёзы, Марго спешно удалилась к себе и уже в своём кабинете дала волю ярости. С того самого дня, как её угораздило вытащить из обители урсулинок эту змею Регину, все и каждый словно взяли себе в привычку сравнивать их. И всегда чаша весов склонялась в пользу более молодой и менее опытной девчонки-графини. И даже Бюсси, которого Марго рассчитывала крепче привязать к себе тем, что оказывала протекцию его сестре, в конце концов намертво прикипел всем сердцем к этой мерзавке. Да и сама Регина, едва освоившись в Париже, дала волю своим амбициям и вековечной клермоновской гордыне и спелась с хромой интриганкой Монпасье. Демарш Генриха Наваррского был последней каплей в чаше невеликого терпения молодой королевы. Марго, никому и словом не обмолвившись, поспешно выехала в Париж в сопровождении нескольких фрейлин и дворян из своего окружения, решив разделаться со своей соперницей. Надо ли удивляться, что в Париж она прибыла не в самом радужном расположении духа, но зато исполненная самых решительных намерений.

Бюсси буквально нос к носу столкнулся с ней в Лувре, когда выходил от короля. Он только что доложился о подавлении бунта и теперь, получив соизволение вернуться в Анжу, торопился домой, чтоб собраться в дорогу как можно скорее. Почти два месяца не видел он любимого, несравненного лица Регины и, значит, практически не жил. Как она справлялась без него в Сомюре, не случилось ли чего недоброго с ней в его отсутствие, ведь она осталась совершенно одна, безо всякой поддержки и защиты, беременная, скрывающаяся от королевских глаз. Какие только безумные мысли не лезли в его голову, пока он был в Бретони. А тут ещё герцог Майенн с немым вопросом и тщательно замороженной ревностью, навсегда теперь, кажется, поселившихся в его голубых глазах, со своей небрежной просьбой передать известной особе подарок от герцогини! У Бюсси руки чесались проверить, что там такого напихала Екатерина-Мария в увесистый свёрток. Уж наверняка среди страниц книг, которые, судя по всему, были в свёртке, лежало небезынтересное письмо. Но герцогиня, передавая столь открыто вести для Регины, положилась на его благородство и было бы по меньшей мере некрасиво разочаровывать её.

Нервно теребя на ходу злополучный свёрток, Луи сам не заметил, как перед ним появилась ослепительно нарядным видением из беззаботной прошлой жизни Маргарита Валуа.

— Граф де Бюсси! — всплеснула она руками и обольстительная улыбка, ещё совсем недавно сводившая Луи с ума, засияла на её губах, — Бог мой, как долго была я лишена радости видеть вас около себя!

— Я счастлив видеть вас, ваше величество, — Луи склонился в галантном поклоне, но проницательная Марго сразу уловила безразличие в его голосе.

— Видеть — и только? Так мало нужно вам теперь? — она чуть наклонилась к нему, ровно настолько, сколь позволяли приличия, но притом чтобы вырез её платья открывал его глазам чарующий вид.

— Увидеть хотя бы на мгновение ваши бездонные глаза и дивную улыбку уже счастье.

Чёрные глаза Бюсси, как и прежде обволакивали томительной негой, и в каждом его слове таилась ловушка для открытого женского сердца, но по части обольщения Марго была не менее опытным специалистом. Узор за узором плели они кружева из слов, полных тайного смысла, и невозможно было понять, в чьих жестах и взглядах было меньше искренности. И миг, когда Луи поддался зову сверкающих глаз Марго, был так неуловим, что после он и сам не мог понять, как это случилось. Просто их легкомысленная беседа плавно перетекла в прогулку среди цветущих роз, потом по набережной. Прошлое выступило из светящегося тумана, нахлынуло дурманящей волной и Луи, казалось, всего на мгновение поддался ему, но этого оказалось достаточно, чтобы Маргарита смогла обрести над ним былую власть.

Луи не случайно считался ветреником даже по луврским меркам. Ни одна из его любовниц не могла похвастать тем, что ей он хранил верность, даже Марго. Слишком уступчиво было его сердце женским чарам, слишком жаждало его молодое и сильное тело женских ласк, и даже любовь к Регине — видит бог, это была истинная любовь, самая большая и единственно настоящая в его жизни! — не могла изменить его натуру. Он никогда не мог устоять против соблазна, тем более когда за дело бралась сама Марго. Старая любовь, как говорится, не ржавеет. А быть может, всё дело было просто в том, что сердце Луи, измученное, истерзанное свыше меры обжигающей страстью к сестре, устало и захотело привычных, не до конца забытых чувств. Каковы бы ни были причины, но так или иначе, а Марго на одну ночь добилась своего и затащила Луи в стынущую без него постель. Может, всё бы и обошлось, и получив своё, Маргарита успокоилась бы, поверила в сказку о том, что ненавистная соперница действительно обживает окрестности Гаронны и привыкает к роли графини де Лорж или же вовсе отправилась в морское путешествие на собственной каравелле, что было в полнее в её духе, и тогда можно было надеяться на то, что в один прекрасный день её холёное тело пойдёт на корм рыбам, а Бюсси по-прежнему принадлежал бы только ей, своей восхитительной Марго, если бы одно неосторожное слово не погубило всё. Терзая в своих объятиях и жадных, диких ласках пылающее тело Маргариты, Луи прошептал имя Регины. И в этом шёпоте было всё, о чём она смутно догадывалась, и что таилось в глубине его бархатных глаз. Никогда он не произносил имя Марго с такой мукой, с таким обожанием, с такой нежностью и тоской.

А утром все сомнения, которые ещё оставались у Марго, исчезли окончательно. В дом к Бюсси вломился оруженосец герцога Майенна (!), видимо, нёсшийся по Парижу во весь дух, с какой-то запиской, прочитав которую Луи смертельно побледнел, схватился за сердце, а потом, не обращая ни малейшего внимания на любовницу, бросился в Лувр. Марго лишь несколькими часами позже узнала, что Луи сообщили о вспыхнувшей в Анжу эпидемии.

Бюсси поверг в смятение всех, кто его знал. Конечно, он был губернатором несчастной провинции, но мчаться туда сломя голову в разгар страшной болезни было самоубийством. Никто не ожидал, что он так неожиданно сорвётся туда из безопасного Парижа, тем более, что если бы он остался в столице, никто бы ему этого в укор не поставил. Приказа короля, в конце концов, не было.

Зато Марго без труда догадалась, к кому он так спешил, из-за кого исчезла краска с его лица и остановилось в страхе сердце. Нестерпимое, жгучее желание стереть ненавистную соперницу из его сердца, из его памяти, из его жизни прочно засело в голове Маргариты. О, если бы Регина была сейчас в Париже! Марго бы собственными руками расцарапала это проклятое лицо, вырвала бы с кожей эти ведьминские волосы, разбила бы в кровь эти надменные губы. Её трясло от ярости, не находившей выхода. Одним неосторожным словом, одним безрассудным поступком Луи подписал смертный приговор той, которую любил, ибо Маргарита, достойная дочь своей матери, задалась целью расправиться с Региной во что бы то ни стало. Та, что потеснила её с пьедестала первой красавицы Франции, заняла её место в сердце (и в постели) Красавчика Бюсси и готовилась отнять у неё мужа и корону, должна была поплатиться за всё.

Кипящая от ярости и ревности, ворвалась она без предупреждения к своему брату-королю.

— Отруби ей голову! — была её первая фраза, которую она выпалила с порога, не обращая внимания на крутившегося возле короля д'Эпернона.

— Кому? — король был озадачен и ранним визитом "дражайшей сестры", и её откровенной просьбой.

— Этой рыжей сучке, этой гордячке, невесть что о себе возомнившей! Отруби ей голову! Немедленно! Я хочу своими глазами увидеть её кровь!

— Мы оба сейчас подумали о графине де Ренель?

— Разумеется!

— И чем же она тебе не угодила? Не ты ли в своё время протежировала ей и повсюду таскала за собой?

— Это единственный мой грех, в котором я искренне раскаиваюсь. Но это ведь нетрудно исправить, не так ли?

— А что, собственно, нужно исправлять? Сестрица твоего любовника отбыла в Бордо и сейчас утешает своими ласками нашего благородного графа де Лоржа. Вот и пусть там остаётся на здоровье, мне без неё забот хватает. И уж тем паче не намерен я вмешиваться в ваши женские свары. Или у тебя, моя ненасытная сестрица, свои виды на Филиппа де Лоржа? Бюсси тебе уже прискучил, а среди гугенотов не нашлось никого подходящего на роль любовника?

— Чушь! — фыркнула Марго. — Эта дрянь может быть где угодно, но только не в Бордо. Она любовница Бюсси. Своего брата!

— О! Это уже интересно, — король усмехнулся, — впрочем, этого и следовало ожидать. И у тебя есть доказательства?

— Ты король! Пошли своих людей арестовать её!

— Ну, во-первых, тогда придётся арестовать и твоего любовника Бюсси. И что я ему предъявлю? Обвинение в государственной измене? Но на него нет даже доносов! Натравить на них инквизицию? О! это было бы проще простого, но в Испании, а не в нашей благословенной Франции, и ты первая должна радоваться этому обстоятельству.

— Я точно знаю, что эта мерзавка Регина сговорилась с моим мужем! Анрио хочет развестись со мной, потому что я до сих не родила ему ребёнка. В жилах Клермонов тоже течёт королевская кровь и если Анрио возьмёт в жену Регину, она перетянет Гизов на свою сторону и новую войну с гугенотами ты проиграешь.

Генрих нервно рассмеялся:

— Да уж, наша красавица решила поохотиться сразу за двумя зайцами. Если Франсуа не отважится пойти против меня, чтобы самому сесть на трон, значит, у неё останется запасной вариант. А девушка-то у нас нарасхват! А главное, не мелочится — место фаворитки короля ей, видите ли, не нраву, она корону примеряет! Браво, графиня!

— Боюсь, ваше величество, скоро нам всем будет не до шуток.

— И откуда у тебя такие сведения? Ты перехватила её переписку с Анрио? Или подкупила кого-то из их людей?

— Разумеется, нет! Анрио сам сказал мне, что графиня де Ренель лучше справилась бы с ролью королевы Наваррской, что он просчитался и женился не на той.

— Ну, в пылу супружеской ссоры можно наговорить что угодно!

— Арестуйте графиню и стоит показать ей раскалённые щипцы, как она расскажет вам все подробности и сдаст Гизов с потрохами!

— Идея, конечно, неплоха. Правда, не уверен, что эта упрямая девица так легко выложит передо мной все карты, даже если рядом будет стоять пыточных дел мастер. Уж поверь мне на слово, стойкости и храбрости ей не занимать. Сталкивался я с её упорством. Такие не сдаются, скорее сдохнут. И к тому же, где мне её искать? Посылать солдат в Бордо? Филипп спрячет её. Если они оба, конечно, не уплыли куда-нибудь к берегам Нового Света.

— Сколько можно повторять — она не в Бордо и даже не на борту каравеллы. Её нужно искать в Анжу. Иначе с чего бы Бюсси так сорвался туда, едва услышав про холеру? Кто поверит в то, что наш великолепный Красавчик, едва вернувшись из Бретони, сломя голову помчится спасать провинцию, где он губернаторствует? Что-то раньше я за ним такого не замечала.

Глядя на злобно шипящую, взбешённую Маргариту, Генрих откровенно развлекался:

— Кто бы мог подумать, что ты, всегда так рьяно отстаивавшая своих любовников, вдруг так резко остынешь к своей Великой любви! Давно ли ты всеми правдами и неправдами прикрывала выходки Бюсси — и вот уже готова толкнуть его на плаху. Воистину, любовь и ненависть ходят рука об руку.

— Ты напишешь приказ об аресте графини?

— Нет. Пока — нет. Пока Гизы сидят тихо, как мышь под веником, я тоже не стану тревожить это осиное гнездо. Я хочу лишь получить доказательства заговора, инцеста, колдовства — чего угодно. В игре против Гизов мне нужны козыри. Вот как только они зашевелятся — тогда я и припугну их, отдав суду или инквизиции обоих Клермонов. А пока что Регина мне нужна живой, потому что она и есть та ниточка, за которую в случае чего я могу потянуть и распутать весь клубок. Не будет её — Гизы найдут другую союзницу, только пока мы с тобой узнаем, что они задумали, время будет упущено. Чего ты испугалась сейчас? Анрио на своей земле, Франсуа у меня на виду, Бюсси и Регина заняты друг другом, Гизы молчат. И я не собираюсь торопить события. Тут только подними шум — весь Париж заполыхает, а мне только мятежей сейчас не хватает. Ты, может, и жаждешь крови неверного любовника, а я хочу, чтобы графиня при жизни ответила мне за все свои выходки и дерзости. Я хочу, чтобы она прилюдно, на коленях, просила у меня пощады и милости. Чтобы она раз и навсегда узнала своё место и долгие-долгие-долгие годы радовала меня своей покорностью и смирением. Просто уничтожить её мне мало.

— Хорошо. В этом я помогу тебе, — прошипела Марго и в глазах её мелькнула недобрая усмешка.

Поздно вечером в ворота замка постучал местный кузнец, чью дочку Регина взяла к себе в услужении, залюбовавшись её нежным румянцем и лукавыми глазами. Он и принёс весть о том, что холера появилась в соседней деревне. Регина ждала этого известия со дня на день и потому в Сомюре никакой паники не было, все готовились переходить на осадное положение. Немедленно были поставлены на огонь котлы с водой, служанки, горничные, кухарки, птичницы и всё остальное женское население, включая саму графиню, и дети вооружились тряпками и щелоком и по приказу графини протирали и мыли всё от пола до потолка. Дворцовые погреба были открыты и людям выдавалась только разведённая вином вода. Непьющий и суровый конюх был поставлен Региной на раздачу суточной нормы вина. Для местных сорванцов наступили невесёлые времена, ибо по утрам и вечерам их за шиворот тащили мыться, не смотря на их визг и отчаянное сопротивление. Многие косо посматривали на Регину, когда она кипятила какие-то отвары и развешивала на кухнях пучки сухих трав. Всё это попахивало колдовством, однако действовало — оказавшийся в кольце бушевавшей эпидемии замок стойко держался, словно заговорённый. Но это было лишь вопросом времени, а Бюсси, как назло, задерживался в Бретони, его всё не было, и никто не мог навести в провинции порядок, ввести хоть какие-то меры защиты от болезни.

Когда, наконец, из Парижа примчался серый от усталости и тревоги Луи, Сомюр железной волей Регины уже был переведён на осадное положение. Обитатели замка жили в условиях строгой изоляции, за пределы двора не выпускали даже собак. Стекавшиеся со всех концов провинции нищие, бродяги, разорившиеся крестьяне и странствующие монахи не подпускались к замку на расстояние выстрела: дежурившие на стенах мужчины стреляли в каждого, кто пытался подойти к замку. Тут уже было не до милосердия.

Луи по дороге едва не сошёл с ума от страха за Регину. Он успел уже увидеть и оценить весь масштаб охватившего провинцию бедствия и воображение уже рисовало ему вымерший Сомюр. Он проклинал себя за свою слабость, за то, что поддался чарам Маргариты и, быть может, в те минуты, когда он целовал её, Регина умирала от болезни. Она и её нерождённое дитя… Кара божья, дамокловым мечом висевшая над ними с того дня, когда они уступили голосу сердца, упала на их головы, ибо холера не могла быть ничем иным, как наказанием за их грехи. Одно Луи знал точно — если он не сумеет спасти Регину, жить ему будет незачем. Он последует за ней и на самое дно ада.

Но, как выяснилось, он опять зря страшился за неё. Живая и здоровая, с явно обозначившейся беременностью, она выбежала ему навстречу как была — в мыльной пене, разгорячённая работой, с мокрой тряпкой в руках, — и тут же без сил опустилась на пыльную дорогу, протягивая к нему враз ослабевшие руки. Бурная деятельность, развитая ею, и драконовы меры по борьбе с холерой отнимали у неё немало сил, она держалась из последнего, живя надеждой на возвращение Луи. Он осадил коня, спрыгнул на землю и через мгновение уже держал в своих объятиях Регину. Живую, тёплую, смеющуюся.

Они и не знали, что эпидемия, охватившая Анжу, сыграет им на руку. Пока в провинции бушевала холера, а Бюсси, используя всю свою губернаторскую власть и немалые знания Регины о медицине — дало о себе знать влияние Екатерины-Марии! — по мере сил боролся с этим несчастьем, и отправлял отчёты в Париж, король отложил сведение личных счетов. Бюсси блестяще справлялся со своими обязанностями, так что избавляться от него пока не имело смысла. Без вести пропавшая графиня де Ренель тоже не мешала никому, так что король позволил себе забыть на время о словах Маргариты, тем более что в королевстве действительно хватало забот и без любовных треугольников.

И после того, как холера постепенно сошла на нет, собрав свой урожай, жизнь в Сомюре пошла своим чередом. Иногда Регине даже начинало казаться, что время, проведённое в Париже, было сном, а настоящая жизнь началась лишь здесь, на берегах Луары. Здесь у Регины было всё, о чём она так долго мечтала: любовь, большой светлый дом, щедрая земля, которую она всеми силами старалась сделать маленьким раем. И в перерывах между скандалами и отъездами в Париж Луи купался в её любви, как в огромном тёплом океане и она сама в его объятьях забывала о глухой тоске, которой когда-то были отравлены ночи полнолуния, о тревожных мыслях и собственных ошибках. Великолепный Лоренцо добродушно ворчал на прислугу и лениво разгуливал по террасам, не проявляя никакого беспокойства, точно знал, что здесь его обожаемой хозяйке ничего не грозит. Шарбон, частенько отпускаемый на вольные луга, словно вспомнил о бурлящей в нём крови диких предков и стремительной птицей носился по окрестностям, распугивая крестьян и отзываясь лишь на голос Регины. И даже смирная Софи, привыкнув к покровительству госпожи и к роскоши замка, стала понемногу оживать, и несколько раз Регина замечала, как девушка кокетничает с любимым пажом де Бюсси. Ради такого случая графиня, и без того баловавшая свою служанку, подарила ей одно из своих серебряных колец и пару золотых серёжек с маленькими жемчужинками, которые она носила в детстве. Для Софи это был просто царский подарок. Юный паж графа Симон дю Буа был одним из немногих, кто не считал маленькую Софи ведьмой, ведь немота по дикому суеверию считалась одним из признаков одержимости дьяволом. Он почти сразу взял девушку под свою опеку и остальные его сотоварищи не осмеливались зубоскалить по этому поводу или обижать бессловесную служанку, которая бы при всём желании не могла пожаловаться госпоже. Регине нравилось отношение юноши к Софи и однажды она довольно прозрачно намекнула, что дала бы за Софи очень хорошее приданое, если бы нашёлся достойный молодой человек, пожелавший бы взять эту девушку в жены. Симон происходил из древнего, но обедневшего, чтобы не сказать обнищавшего, дворянского рода и Регина это прекрасно знала. Посоветовавшись с Луи, она окончательно утвердилась в своем намерении устроить судьбу маленькой служанки. Луи потихоньку начал вводить Симона в дела управления поместьем. А поскольку дела в их родовом имении в Бретани шли неважно (проще говоря, управляющий нагло обманывал своего сюзерена), граф дал понять своему пажу, что у того есть все шансы стать управляющим в одном из самых богатейших поместий на севере Франции. При том условии, конечно, что остепенится, женится и проявит интерес и способности к хозяйственным делам. Наверное, если бы робкая Софи узнала о планах своей благодетельницы, к ней бы от потрясения вернулся дар речи.

Но мирная, счастливая жизнь обитателей Сомюра, судя по всему, не просто заканчивалась — она висела на волоске. И Регина, и Луи это знали, но почему-то тянули до последнего, надеясь на чудо. Каждый день находился какой-то предлог, чтобы отсрочить отъезд. Сначала нужно было хоть как-то ликвидировать последствия эпидемии, потом пару раз Луи с неотложными делами ездил в Париж, а в конце лета из-за беременности Регины уже ни о какой дальней дороге не могло быть и речи.

Оставшиеся месяцы беременности она переносила тяжело. Она очень сильно подурнела и порой боялась смотреть на себя в зеркало, потом начали чудовищно отекать ноги, так что она с трудом передвигалась по восточному крылу замка и не могла подниматься на верхние площадки башен, где раньше так любила гулять на закате. Рыдая навзрыд, она жаловалась безмолвной Софи на изменившуюся внешность. Зародившаяся в ней жизнь словно забирала себе прозрачность кожи и чудесный цвет лица, блеск волос и лёгкость тела. Рядом не было ни всезнающей Катрин, ни мудрой кормилицы, ни спокойной Мадлены и некому было объяснить испуганной, измученной женщине, что всё, происходящее с ней — не наказание за совершённый грех, не месть изначально поставленного в положение бастарда плода, а просто обычные симптомы тяжёлой беременности. К физическим страданиям добавились душевные: Регина извелась от ревности. Ей не давала покоя навязчивая мысль, что Луи её разлюбит. Устанет от её капризов, испугается её изменившегося лица, захочет вернуться к прежней жизни блестящего фаворита герцога Анжуйского, заскучает по своим друзьям и любовницам и, в конце концов, оставит её. Она не могла больше дарить ему жаркие страстные ночи, не могла поражать своей ослепительной красотой и занимать остроумными речами. И вдобавок, ждала чужого ребёнка. В одночасье ей опостылел Сомюр и все хозяйственные хлопоты, связанные с ним. Отяжелевшее, ставшее незнакомым тело растеряло свою царственную грацию и летящую лёгкость. Ночные кошмары и дурные предчувствия совершенно измучили её, она стала раздражительной и болезненно капризной, казалось, спокойно выносить её истерики, вспышки ярости и волны полнейшей апатии могли только безропотная Софи и преданный Лоренцо.

И Бюсси действительно довольно скоро устал от всего этого. Замкнувшаяся в себе, подурневшая, нервная Регина уже не была той богиней, сошедшей с фресок итальянских мастеров, в которую мог не влюбиться разве что слепой. Буйство красок и огонь страстей, бьющие через край, выплескивавшиеся из неё и захватывавшие в свой водоворот всех, кто попадал в поле её притяжения, не то пропали куда-то, не то просто застыли, замерли до поры до времени. И Луи не знал, что ему делать с этой новой, изменившейся Региной. Ему было с ней тяжело, неуютно и, что самое страшное, скучно. Эту Регину он не мог любить. Он сам ненавидел и презирал себя за непостоянство, за то, что слишком часто сокрушался из-за ребёнка Филиппа, за то, что однажды изменив ей с Маргаритой, снова желал ненавязчивой и легкомысленной любви придворных прелестниц. И сколько бы он не пытался убедить себя, что его любимая — всё та же, что нужно немного подождать, и всё вернётся на круги своя, Регина вновь будет такой же изящной и пленительной, страстной и непредсказуемой, но ничего не мог с собой поделать.

Возможно, если бы она была его законной женой, если бы всё это происходило в Амбуазе или, ещё лучше, в Париже и не давило бы столь сильно чувство вины за совершённый грех, ожидание неизбежной расплаты и необходимость прятаться от всего мира, лгать всем и каждому, боясь разоблачения… если бы она ждала ЕГО дитя… Ах, если бы Регина не была его сестрой! Разве стал бы он прятать глаза, слыша случайные разговоры о том, что его любовница ждёт внебрачного ребёнка, а о свадьбе нет и речи. Всё было бы, как у остальных, не проклятых богом и людьми, — и красивое венчание в соборе, и пышное празднество в честь молодой графини с фейерверками и карнавалом. Весь Париж завидовал бы их счастью, их молодости, богатству, их любви. А какой праздник был бы на улице Гренель в честь рождения наследника! Самая блестящая пара Франции, самый желанный ребёнок Парижа… Вместо этого: изгнание, угроза суда инквизиции, позор, дамокловым мечом висящий над всем родом. В Париже сейчас бурлит и кипит жизнь, решаются государственные дела, плетутся интриги, меняется мода, пишутся книги, мужчины сражаются на дуэлях, женщины… О, женщины Парижа! Вечная любовь Луи де Бюсси. Другие посвящают им стихи, хранят у сердца надушенные платки, проматывают состояния в угоду их капризам, умирают на дуэлях, соблазняют и покоряют их. Его, Бюсси, друзья сейчас, возможно, убивают гугенотов или бесшабашно гуляют в таверне, играют в кости, танцуют. Париж прекрасно справляется и без графа де Бюсси.

А он, Луи д'Амбуаз, вынужден безвылазно сидеть в Сомюре, лишь изредка, наездами, появляясь в при дворе, чтобы изображать видимость важной государственной миссии в Анжу. Только в это верят всё меньше и меньше, поскольку раньше он никогда не жил в провинции так подолгу. И в окрестностях Сомюра уже шептались, что блестящий де Бюсси в опале, что его невеста понесла от герцога Анжуйского, а Луи всего лишь служит прикрытием для шашней своего сюзерена, что холера — это знак Божий, наказание за то, что губернатор со своей любовницей живут во грехе и что молодая красавица-графиня весьма редко ходит на мессу. И разве может обыкновенная добропорядочная женщина иметь такие рыжие волосы и такой взгляд? И уж никак не может быть творением Господа эта её пугающая нереальная красота! И пошли уже шепота, что, мол, ребёнок, которого ждёт любовница графа де Бюсси, дитя Сатаны, Антихрист. Постепенно вокруг Луи и Регины образовалась звенящая пустота — люди начали сторониться Сомюра, смотрели на гордого Бюсси чуть ли не с жалостью и откровенно ненавидели Регину.

Вся эта обстановка невыносимо угнетала Бюсси, привыкшего к обожанию, восхищению, поклонению, рождённого, чтобы блистать при дворе, быть бретером, полководцем, поэтом, но никак не отцом семейства. Он и ранее попадал в опалу, но тому были причиной его одиозные высказывания и довольно легкомысленные провокации, которые он время от времени устраивал в Лувре. А сейчас он был изгоем, беглецом. Оказалось, что к таким страданиям и лишениям ради любви он был не готов. Романтика закончилась — началась обыкновенная жизнь со всеми её радостями и горестями, со своей обыденностью и земными заботами. И богиня столь естественно и безропотно сошла с пьедестала, превратившись в жену и будущую мать, что Луи как-то разочаровался в ней, словно этим она нанесла ему несправедливую обиду. И мысли о том, что Регине действительно лучше было остаться с Филиппом, всё чаще приходили к нему. Каждый раз, стоило ему заметить, что взгляд её становится туманным и ускользающим, словно обращается внутрь себя, и в серых глазах мелькают тени воспоминаний, ядовитая ревность к Филиппу оживала в его душе. Он собственными глазами столько раз видел, как она его целовала, как расцветала она, стоило Филиппу появиться рядом. А те полгода, что она жила в Бордо? Когда он приехал за ней, по её лицу никак нельзя было сказать, что она тосковала, скучала. Нет, глаза её лучились счастьем и радостью, а на губах играла довольная, сверкающая улыбка. А теперь ещё ребёнок. Ребёнок, которого она зачала от Филиппа ещё там, в Париже.

И всё же стоило ему покинуть Сомюр на несколько дней, как тоска по Регине начинала глухо ворочаться в его душе, не давала покоя. Он любил её мучительно и горько, обжигаясь каждым воспоминаниям о днях, когда они были счастливы и бездумны, скучая даже в опустевшем без неё Париже. И снова казались нелепыми и пустячными всех их размолвки споры, её капризы и его претензии, и даже самые красивые женщины Лувра не в силах были сравниться с Региной, какой бы она сейчас не была.

От скуки ли, в поисках ли спасения от невесёлых своих мыслей, Луи увлёкся охотой. Занятие это, столь модное при королевском дворе, графа де Бюсси как-то до сих пор не впечатляло. Конечно, он слыл великолепным охотником, но это было вовсе не проявлением охотничьего азарта, а всего лишь следствием того, что он привык везде вызывать восхищение, во всём быть лучшим. К тому же, где ещё, как не на охоте можно было показать своё виртуозное умение управлять лошадью, держаться в седле во время бешеной скачки по лесу, с первого выстрела валить с ног убегающего зверя, — в общем, похвалиться удалью молодецкой. Юношеское тщеславие ещё не перебродило в нём. Теперь же охота увлекла его. Загоняя зверя, с упоением трубя в рог, мчась сломя голову по буйным лугам, отыскивая в лесу свежие следы вепря, различая среди сплетения ветвей оленьи рога, он забывал обо всём, и казалось, вот-вот мелькнут из-за деревьев разноцветные наряды прелестных охотниц-фрейлин, совсем рядом рассыплется заразительный смех Робера, загудит вдали знакомый бас Бертрана и вкрадчиво вынырнет откуда-то из-за спины скользкий Франсуа Валуа. Охота сейчас была единственным, что напоминало Луи о прежней жизни, такой беззаботной и увлекательной.

Так уж случилось, что в один из солнечных, ясных дней середины осени Луи отправился на охоту. Один из егерей доложил ему, что неподалёку видели стаю волков с матёрым вожаком во главе. Бюсси, разумеется, для полного счастья не хватало только лобастой волчьей головы на стене оружейной. Регина, бывшая в то время уже на сносях, относилась к новому увлечению брата равнодушно. Это всё-таки было лучше, чем любовная интрижка на стороне или очередная поездка в Париж. И кто бы мог подумать, что за каких-то полгода они смогут так отдалиться друг от друга! Видимо, их безумная любовь и всепоглощающая страсть могли гореть и жить только вопреки чему-то, только в разлуке, в океане невозможности даже прикоснуться друг к другу. Семейная идиллия убила эту любовь. Та самая семейная идиллия, о которой Регина так мечтала и которая так радовала её в Бордо. Как, когда, в чём она ошиблась? Где их с Луи души повернули на разные дороги? Эти вопросы занимали её куда больше, нежели сообщение Луи о том, что он на весь день уезжает охотиться. Луи такое молчаливое согласие вполне устраивало и он в сопровождении двух егерей, нескольких крестьян, вызвавшихся быть загонщиками, и одного из пажей на рассвете выехал за ворота замка.

Но почему-то именно в тот день назойливое предчувствие беды тупой иголкой кололось в её сердце, словно над Сомюром распласталось пока ещё зыбкое, туманное крыло грядущего несчастья.

Маргарита Валуа была не из тех, кто бросает слова на ветер. Бюсси глубоко оскорбил её своей изменой, столь явной и безумной. И сразу стала понятна заносчивость Регины де Ренель, её снисходительный тон и насмешливые взгляды. Однажды Марго уже предупредила её, что не стоит так зарываться, но графине, видимо, нравилось играть с огнём. Под крылышком Гизов она слишком уж уютно себя чувствовала, слишком безнаказанно вела себя. Маргарита вернулась в Гасконь, чтобы Гизы не пронюхали о её намерениях, и для начала отправила надёжных людей в Бордо, разведать, не живёт ли в замке графа де Лоржа некая молодая особа. Графиня де Ренель обладала, на свою беду, слишком яркой внешностью, чтобы остаться незамеченной где бы то ни было. Как и следовало ожидать, никого даже отдалённо похожего на Регину, в окружении Филиппа не было. Удостоверившись в этом, Маргарита тут же наладила дружеские отношения с одной из фрейлин королевы-матери Франсуазой де Шамбе. Насколько было известно молодой королеве, Франсуаза тоже не питала нежных чувств к семейству Клермонов и тоже имела кое-какие счёты к Регине. За неделю, проведённую Франсуазой при дворе короля Наваррского, женщины пришли к полному согласию в вопросе справедливой мести своим обидчикам. Любвеобильность Луи и гордыня Регины оказались тем самым ветром, породившим бурю. Кроме того, у самого графа де Шамбе был замок неподалеку от Сомюра, и Франсуаза могла, не привлекая лишнего внимания, разведать, что же на самом деле творится во владениях Бюсси, что так держит его на берегах Луары.

Вскоре из замка Шамбе пришло известие. Подозрения Маргариты подтвердились — губернатор Анжу открыто жил в Сомюре со своей якобы невестой, по описанию невероятно похожей на исчезнувшую графиню де Ренель. Невесту эту звали Анной-Региной(!) де Лаварден и она уже находилась в интересном положении.

— Вот это да! — воскликнула Марго, прочитав донесение, — Оказывается, в Анжу начали воскресать утопленницы! Вот уж не знала, что покойная баронесса Лаварден доплыла из Сены к берегам Луары и любовь Бюсси вернула её с того света! Просто чудеса творятся в Сомюре, если верить слухам. Анна-Регина! Нет, ну какова наглость! Ещё и присвоила себе имя этой бедной кузины Филиппа! Теперь-то мне понятна вся эта история с визитом к Рене двух ведьм Монпасье и нашей графинюшки… Ха, а моя-то матушка была уверена, что они её собрались отравить. Яснее ясного, что Регина отравила соперницу, а чтобы сбросить концы в воду, она в эту самую воду столкнула Анну. Филипп, видимо, совсем голову от любви потерял, что закрыл на всё на это глаза. Что ж, пора воздать ей по заслугам.

На следующий же день Марго отправила письмо в Париж, к которому приложила донесение Франсуазы, со своими догадками и соображениями. По всему выходило, что графине де Ренель смело можно было предъявлять обвинения в кровосмешении и убийстве. Второе письмо, содержащее подробные указания к действию, гонец повёз в замок Монсоро к Франсуазе де Шамб.

Октябрь выдался сухой, тёплый, ветреный, словно природа просила прощения у людей за гнилое, душное лето, принёсшее болезни и неурожай. Воздух был свежий, чистый, будто прозрачный. Небо, с которого утренние ветра, казалось, сдували пыль и хмарь, поражало звенящей густой синевой, не имеющей дна.

Бюсси стрелой летел вдоль кромки леса, пестреющего то летней зеленью, то осенним золотом, не слыша и не видя ничего, кроме удаляющейся серой тени. Словно захваченный азартом всадника, Шарбон стелился над землёй, обгоняя ветер. Комья земли вместе с редкими колосьями и клочками травы летели из-под копыт, охота осталась далеко позади, в лесной чаще. Звук рогов, лай собак и звонкий голос пажа становились всё глуше. Во всём мире не было ничего, кроме этой погони. Вожделенная добыча то приближалась, то отрывалась так далеко, что становилась неясным силуэтом вдалеке.

Только Луи напрасно доверился любимцу Регины. Этот конь и так всегда был с норовом, а тут, видимо, чувствуя, как изменилось отношение Бюсси к его хозяйке, решил устроить маленькую пакость седоку. И вот эта хитрая бестия в тот самый миг, когда волк уже начал припадать на одну лапу, остановился на скаку, да так резко, что Бюсси чудом не перелетел через его голову. Графу понадобилось всё его умение, чтобы удержаться в седле. От неожиданности он не сразу понял, что произошло, а когда попытался найти взглядом волка, понял, что добыча ускользнула, растворившись в густом подлеске.

— Упрямая скотина! — с досады Луи стегнул плеткой жеребца.

Шарбон, не привыкший к подобному непочтительному обращению, взбрыкнул и гневно захрапел.

— Мне следовало ожидать подвоха! Не зря тебя выбирал проклятый Гиз! Если бы ты не принадлежал Регине и не стоил бешеных денег, я бы тебя уморил, клянусь подолом Марии Египетской!

Конь тяжело поводил боками и мелко дрожал — в бешеной скачке он честно выкладывался до предела, но Луи уже понял, что от этого скакуна можно было ожидать чего угодно. Он бы не удивился, если бы Шарбон сейчас заговорил человеческим голосом и высказал много интересного из того, что думал сейчас о графе — а Бюсси был уверен, что этот конь на самом деле ДУМАЛ. Поистине, его сестрица обладала редким даром собирать вокруг себя всякую чертовщину — от герцогини де Монпасье до проклятого мастиффа, который взял себе в привычку заваливаться ночью в их постель, нагло влезая между ним и Региной. Та, естественно, хохотала — ей всё забава! — а Луи вынужден был полночи ворочаться, отвоёвывая у нахальной псины место в собственной кровати.

Отведя душу в громких проклятьях и ругательствах, Луи всё же смирился с неудачей и повернул коня в сторону Сомюра. Но не проехал он и двух лье, как навстречу ему вылетела из-за пригорка прелестная амазонка, в которой он без труда узнал Франсуазу де Шамбе. "Да, всё-таки зря я выехал из дома", — подумал он. Но не поворачивать же теперь в другую сторону — Бюсси никогда в своей жизни не бегал от женщин. Даже если они сами преследовали его. Но на лице Франсуазы отразилось такое неподдельное удивление, что Луи мгновенно поверил — она никак не ожидала встретить здесь своего бывшего любовника. Увы, он не обладал прирождённой проницательностью Регины.

Бюсси снял шляпу и почтительно склонил голову. Франсуаза подъехала ближе и протянула ему руку для поцелуя, словно намекая на то, что готова забыть прошлые обиды.

— Приветствую вас, очаровательная амазонка, — уж что-что, а придворная галантность не изменяла ему никогда, — не сочтите за навязчивость, но каким чудом вы — здесь?

— Я искренне рада встрече с вами, граф, хотя, признаться, она и стала для меня полной неожиданностью. Видите ли, замок моего мужа, Монсоро, совсем недалеко отсюда. После блеска и шума королевского двора невольно начинаешь скучать в провинции, даже в Анжу, вот я и решила немного развеяться, посмотреть окрестности. Познакомиться с соседями.

— ???

— Не успели мы с Шарлем приехать из Парижа, как на нас обрушилась целая лавина рассказов о новых обитателях Сомюра, о том, какой фурор произвела красота невесты губернатора, как мужественно вела она себя во время эпидемии и какую перестройку затеяла в замке. Говорят, в восточном крыле делается что-то грандиозное. Насколько я помню, должность губернатора Анжу король отдал вам. Жаль только, что я не знакома с вашей невестой. Если не секрет, кто она? Я питаю надежду подружиться с ней. Знаете, я здесь что-то совсем заскучала.

Луи на мгновение прикрыл глаза, с ужасом понимая, что если Франсуаза хотя бы издали увидит его "невесту" — его родную сестру, да ещё и на сносях! — катастрофы будет не избежать. Франсуаза никогда не простит его любимой ни того, что Луи бросил её из-за сестры, ни саму Регину из-за скандальной истории с хорьком. И всё бы ничего — Бюсси и не из таких передряг выпутывался. Но Регина…

Погасшая было любовь вспыхнула, словно сухая трава, от одной искры беспокойства за её безопасность. И за ребёнка. Луи должен был любой ценой оградить свою возлюбленную от опасной соперницы. У него был только один выход — отвлечь Франсуазу от мысли о приезде в Сомюр. Не дать даже малейшего повода к разговору о Регине. У него было сейчас только одно оружие — его знаменитое мужское обаяние, против которого графиня однажды уже не смогла устоять. И Бюсси ринулся в бой. Наверное, никогда ещё в его жизни не было более опасной дуэли, чем этот тайный поединок с женщиной.

— Вы можете мне не поверить, графиня, воля ваша, но я безумно рад встретить вас здесь. Долина Луары, без сомнения, жемчужина Франции, но до сего дня у неё был один весьма существенный недостаток, — эту неприкрытую лесть сопровождал завораживающий взгляд томных чёрных глаз.

— Какой же? — лукаво улыбнулась Франсуаза, пропуская первый удар.

— Отсутствие таких красавиц, как вы.

Женщина недоверчиво подняла брови, ожидая пояснения.

— Я признаю себя полным идиотом. Только в разлуке с вами я понял, как бездумно разбрасывался истинными драгоценностями. Только вдали от вас я по достоинству оценил вашу красоту и благородство вашей души.

— О! Знали бы вы, граф, как смущена я вашими словами. И как рада услышать от вас признание прошлых ошибок.

Разговор вновь опасно приблизился к воспоминаниям о Лувре и — разумеется — Регине, и Луи с ловкостью виртуоза опять сменил опасную тему:

— В моей жизни, графиня, было множество ошибок и разочарований. И если бы не ваш светлый образ, ваша красота, которая навеки осталась в моём сердце, можно было бы с уверенностью признать, что жизнь моя прожита зря. И смею ли я надеяться, что вы и дальше будете той путеводной звездной, тем чистейшим родником, который наполнит моё существование счастием и радостью?

Он нёс эту возвышенную ахинею, невольно потешаясь в душе над недалёкой Франсуазой: с Региной подобный номер не прошёл бы никогда. Она бы ни секунды не стала слушать этот шаблонный бред из рыцарских романов. Ах, как едко и бескомпромиссно высмеяла бы она любого, кто наговорил бы ей такую чушь! Но Франсуаза не обладала умом и острым язычком Клермонов и потому слушала непритязательные дифирамбы Бюсси, затаив дыхание, и в её зеленоватых глазах уже поблёскивали слёзы восторга. Она была настолько уверена в своей неотразимой красоте, что её нимало не насторожило это неожиданное признание Бюсси и его внезапное желание вернуться к ней.

Итак, она одарила Бюсси томным взглядом, манящей улыбкой и робким прикосновением пальцев к его руке.

— Право, не знаю, граф. Нужно ли говорить о том, что вы жестоко ранили меня в самое сердце, нанеся совершенно несправедливую обиду? Но я глубине души я всегда знала, что мои недоброжелатели в чём-то оклеветали меня и наша любовь оказалась принесена в жертву интригам известных нам обоим людей. И Бог услышал мои молитвы. Я прощаю вас, мой возлюбленный благородный Бюсси! Я искренне прощаю вас и говорю вам, что ни на одну минуту не забывала о вас, что моя любовь к вам всё так же горяча и сильна.

Луи пылко сжал в руке её изящные пальцы:

— О, владычица сердца моего! Вы вернули меня к жизни. И всё же я смею требовать доказательства того, что получил ваше прощение!

Тут, конечно, Франсуаза в слезах пала ему на грудь, и бесстрашный Бюсси заключил её в свои объятья, и слились они в долгом поцелуе.

После бурного примирения Франсуаза и Луи разъехались каждый в свою сторону, условившись, что в среду, когда Шарль де Шамбе уедет в Блуа, чтобы подготовить всё к большой охоте королевского двора, Луи навестит графиню в Монсоро.

Бюсси возвращался в Сомюр, раздираемый противоречивыми чувствами. С одной стороны, он презирал себя за то, что так нечестно и бесстыдно играл честью и сердцем влюблённой женщины. А с другой стороны, он был рад, что смог отвести удар от Регины. И возрождённая любовь к ней вновь согревала его сердце. Потому что, при всех своих недостатках, Регина была единственной женщиной, которую он мог любить так безоглядно и страстно, ибо равных ей он не встречал. И она стоила гораздо большего, чем придворная карьера, благополучие, слава и все богатства мира. Бюсси сам удивлялся, как мог он хоть на мгновение забыть об этом. Нежелательная встреча с покинутой любовницей в итоге оказалась небывалой удачей. Ведь не появись на горизонте Франсуаза де Шамбе, так безнадёжно уступавшая во всём своей счастливой сопернице, его любовь к Регине угасла бы, как заброшенный очаг.

Луи даже в голову не приходило, что не только он вёл свою игру. Да, Франсуаза попала в его сети, но не так серьёзно, как он сам. Ловкий охотник в действительности был добычей. Глупой, доверчивой добычей, легко попавшей в расставленные силки. Сам того не зная, принял навязанную ему игру. Как выяснилось, он мешал всем: Шарлю де Шамбе, не простившему своего публичного унижения — Париж слишком громко смеялся над остротой своего любимца Бюсси "Я подстрелил лань главного ловчего"; королю, которого он раздражал своей независимостью и тем, что откровенно не признавал над собой чьей бы то ни было власти; герцогу, которому изрядно надоел вассал, считавший себя выше сюзерена. Франсуа Анжуйский мечтал в скором будущем разделить королевскую власть с той, которая просто рождена была для короны, а Бюсси стоял у него на пути, надёжнее каменной стены ограждая свою сестру от любых посягательств. Кроме того — и это было немаловажным обстоятельством, повлиявшим на решение короля и на то, что герцог так безропотно отдал на растерзание своего вассала, — Бюсси был тем человеком, за которого Гизы не предъявили бы никаких претензий своим царствующим родственникам. Единственная, кто столько лет спасала его от расправы, Маргарита Валуа оказалась в числе тех, кто хотел его погубить. Это был реальный шанс избавиться раз и навсегда от надменного Бюсси, поставившего себя выше королевской власти.

Судьба Бюсси и его возлюбленной сестры была решена.

Луи возвратился в Сомюр уже на закате и сразу же прошёл в кабинет Регины. Бледная, усталая, хмурая, она кропотливо разбирала отчёт управляющего, громко стуча костяшками счетов.

— Занятие более подходящее еврею-ростовщику, чем утончённой красавице, — мягко улыбнулся в дверях Бюсси.

Регина вздрогнула от неожиданности и вскинула на него задумчивые глаза. И прежняя пленительная улыбка тихо зацвела на её лице: Луи принёс с собой свет и радость, потому что в его глазах в этот миг не было ничего, кроме любви. Словно и не было этих бесконечных недель размолвок и непонимания, словно стена, стоявшая между ними, оказалась лишь пеленой тумана, рассеявшейся под солнечными лучами.

Бюсси подошёл к ней, обнял и зарылся лицом в пушистые, пахнущие вербеной волосы. Она закрыла глаза и притихла, слушая его дыхание.

— Я люблю тебя, — вздохнул Луи и почувствовал в ответ прикосновение тёплых губ к своей руке.

Они проговорили до полуночи, смеясь и ласково подшучивая друг на другом, толкались в кровати, воевали с добродушно урчащим Лоренцо, кидались подушками и хохотали. Рассказывали друг другу, как уедут в Польшу, как будут там счастливо и дружно жить, как назовут ребёнка. А потом тихо уснули, прижавшись друг к другу и крепко держась за руки даже во сне.

На рассвете, когда Регина ещё крепко спала, закутавшись в одеяло, с трудом вытащенное из-под храпевшего Лоренцо, Бюсси уехал, оставив ей короткую записку, чтобы не волновалась, дескать, дела в провинции требуют срочного вмешательства губернатора.

Он взял с собой только своего любимого пажа Симона. Мальчишка не выспался, видимо, опять всю ночь дежурил под окнами скромницы Софи. Луи беззлобно подшучивал над ним, откровенно забавляясь его смущением. Однако на душе у графа скребли кошки. Всё складывалось как-то скверно, словно пророча беду. Шарбон наотрез отказался ему повиноваться, храпел и бился в конюшне, не подпуская к себе никого и, в конце концов, выбил копытами перегородку, разогнал конюхов и умчался в неизвестном направлении. Луи в сердцах обругал всех без разбора и велел оседлать смирную рыжую кобылку. О том, куда он намеревался отправиться, так никто и не понял. Этого не знал даже постоянно зевающий спросонок Симон. Но какая-то чертовщина продолжала преследовать его. Не успел он сесть в седло, как через весь двор чинно прошествовала угольно-чёрная кошка, потом навстречу попались сразу две работницы с пустыми корзинами, в довершении всего первым, кто попался им навстречу за воротами замка был старый замковый капеллан. На мостике через глубокую канаву споткнулась лошадь, потом со стороны поля прямо под копыта выскочил какой-то шальной заяц и почти всю дорогу над головой кружилась стая пронзительно и мерзко каркающих ворон.

Симон то и дело бросал тревожные взгляды на графа и пару раз уже совсем было собрался с духом, чтобы предложить вернуться, но на бледном лице Бюсси уже застыла та упрямая решимость, с которой ещё никто не пытался спорить. И Симона стало одолевать нехорошее предчувствие, он никак не мог отделаться от мысли, что сегодня утром видел свою маленькую Софи в последний раз…

— Куда мы едем, ваше сиятельство? — юношеский ломающийся голос заметно дрожал.

Луи недовольно обернулся, хмуро буркнул:

— Недалеко. В замок Монсоро.

— Зачем?

Бюсси резко осадил коня и рявкнул на пажа:

— Чего ты трясёшься? Мы же не на войну едем! С каких пор ты стал так бояться моих свиданий с женщинами? Мы едем к Франсуазе де Шамбе, надеюсь, ты её помнишь?

Симон совсем уж бестолково закивал головой и опять спросил:

— А как же… А что скажет госпожа графиня?

Ответом ему был испепеляющий взгляд, которому позавидовал бы матёрый василиск. После такого взгляда задавать какие бы то ни было вопросы уже не хотелось.

Раздражение на пажа скоро прошло, но глухая тоска поднималась откуда-то изнутри и звенела, и ныла, и, казалось, от неё было только одно спасение — война. Или дуэль со злейшим врагом. А потом хорошая попойка с друзьями и легкомысленными красотками в каком-нибудь парижском кабаке. И целая ночь — с Региной. С той Региной, счастливой, грешной и обольстительной, которая однажды вышла из утреннего тумана на виноградниках Бордо.

Луи тряхнул головой, отгоняя наваждение. Всё, о чём он сейчас грезил, ещё будет. Потом, не сейчас, но будет. И Париж, и друзья, и счастливая Регина в его объятьях. Но чтобы всё это сбылось, сейчас ему нужно было встретиться с Франсуазой.

На балконе, как и было обещано, развевался розовый шёлковый шарф — знак, что графа ждут.

Его действительно ждали. Но не Франсуаза.

Едва Луи со своим юным пажом вошли в просторный светлый холл замка главного ловчего, как рослый плечистый дворецкий с грохотом запер за ними двери. Симон испуганно оглянулся, но Бюсси уже всё понял. И для него не стал неожиданностью топот десятков ног на всех лестницах и звон вынимаемых из ножен кинжалов и шпаг.

Это была ловушка. Нападавших было десятка два, но одно всё же не могло не вызвать язвительный смех Бюсси — самого Шарля де Шамбе, обманутого мужа, среди них не было. Как не было ни одного из миньонов короля.

— Ну что, мой мальчик, — кивнул он побледневшему Симону, — продадим наши жизни подороже? Надеюсь, ты успел поцеловать на прощание свою маленькую Софи?

Они бились на пределе возможного. Хрупкий Симон, как оказалось, многому научился у своего графа, не говоря уже о самом Бюсси, на которого не одно устраивали покушение. Но в этот раз убийство было продумано до мелочей. Никто не знал, где сейчас были Луи со своим пажом, значит, помощи неоткуда было прийти. К тому же Луи ехал не на битву, а на свидание и, разумеется, не был вооружен до зубов. Шпага и два кинжала плюс ещё одна шпага Симона — всё, что могли они противопоставить.

Симон погиб первым. Упал с кинжалом в сердце, не успев даже вскрикнуть. Луи сражался до конца. Когда сломалась шпага, он понял — это конец. Но бился жалким обломком так, как не каждый может биться стальным клинком. Потом в ход пошли стулья, скамейки, вазы — всё, что попадало ему под руку. Он знал, что охота была открыта не только на него — следующей жертвой должна была стать Регина, которую в случае его смерти некому было защитить. От одной мысли, что ждёт тогда его возлюбленную, кровь леденела в венах. Страх за неё, почти осязаемое желание ещё хоть раз увидеть немыслимую красоту этого лица, ещё раз коснуться губами растрёпанных волос, и клокочущая ненависть к тем, кто решил разбить их жизнь придавали ему сил. Но даже этого оказалось мало.

Успеть предупредить Регину, увезти из Сомюра в безопасное место, хоть что-то придумать, чтобы отвести от неё и от ребёнка неминуемую гибель. Ничего больше не просил он у небес в тот миг, когда сразу три клинка пригвоздили его к двери. Он почти пробился к выходу, почти освободил себе путь, но, видимо, чудеса в его жизни уже все закончились. Имя Регины последним вздохом сорвалось с его холодеющих губ, обломок канделябра выскользнул из его ладони и с глухим стуком покатился по паркету.

Враги, испуганные его яростным сопротивлением, почти сломленные его мастерством и отвагой, теперь рубили и кромсали его тело. Алая кровь брызгами летела на их искажённые лица, тонким ручьём просачивалась в двери, словно сам Бюсси всё ещё не желал сдаваться, упрямо решив хотя бы так — каплей крови — выбраться на свободу.

Обезображенные, окровавленные тела графа де Бюсси и его юного пажа бросили в Луару в нескольких лье ниже по течению. Белые, невесомые лепестки яблоневого цвета, невесть откуда взявшиеся посреди осени, закружились над рекой, качаясь, поплыли в розовых от крови волнах, напугав убийц своей сияющей белизной…