Регина(СИ)

ГЛАВА VIII. Филипп

Мне с сердца твоего пылинки сдуть позволь,

Когда на сердце — пыль, в глубинах сердца — боль.

Низами "Хосров и Ширин"

Конь де Бюсси замертво упал посреди набережной, когда до дома графа оставалось несколько десятков шагов. Безбожно чертыхаясь на чем свет, Луи, чудом не свернувший шею во время падения, выпутался из стремян и опрометью бросился к родным дверям. Сердце его бешено колотилось где-то в горле, а в голове горячим пульсирующим шаром стучала одна-единственная мысль "Почему Регина меня не встречает?!". Его встретили слуги и Франсуаза. В доме поднялась радостная суета по случаю приезда господина, но почему-то, несмотря на сновавших туда-сюда слуг, дом казался Луи пустым и обезлюдевшим. Нигде не сияла золотая голова сестры, не журчал родной голос.

— Где она? — с порога спросил Луи Франсуазу.

Кормилица, усердно пряча глаза, пробормотала что-то насчет Екатерины-Марии.

Луи не стал выслушивать её речи и, даже не переодевшись и не умывшись с дороги, кинулся на конюшню. Двое конюхов схлопотали подзатыльники, одному достался пинок в зад, и через две минуты свежий конь был уже оседлан.

Бюсси не доехал до улицы Де Шом: на улице Брак ему встретился портшез герцогини Монпасье. Откинув занавески, она благосклонно кивнула графу:

— С возвращением, ваше сиятельство. Какие новости с театра военных действий? Или война уже закончилась, коль вы в Париже?

— Госпожа, при всем моём уважении к вам, ваша светлость, позвольте ответить на все ваши вопросы в другое время. Как-нибудь при случае. Вы же прекрасно понимаете, что меня сейчас интересует совсем другое, — Луи безуспешно пытался сохранять спокойствие, но Екатерину-Марию не так-то легко было провести.

— Да, конечно. Но вы зря беспокоитесь за графиню де Ренель. Ваша сестра в полной безопасности. Граф де Лорж решил перед свадьбой познакомить графиню со своей семьёй и показать их будущее гнёздышко — родовой замок в Бордо. К тому же Регина последнее время часто болела, много нервничала… Ах, понимаете, мы, женщины, столь слабы и чувствительны! Паре настоятельно рекомендовал графине горный воздух.

— Перед чьей свадьбой? — Бюсси едва удержался в седле.

— А вы ничего не знаете? — герцогиня весьма натурально изобразила удивление, — Что ж, в Париже новостей всегда больше, нежели на какой угодно войне.

— О какой свадьбе идёт речь? — нетерпеливо оборвал герцогиню Луи.

В другое время она бы смертельно обиделась на такое обращение, впрочем, в другое время и Луи бы насторожила глупая болтовня рассудительной Екатерины-Марии.

— О свадьбе Филиппа и Регины, — мягко ответила женщина.

— Чудны дела Твои, Господи, что граф де Бюсси последним узнает о свадьбе собственной сестры! — выдохнул Луи, — Благодарю за хорошие новости, герцогиня. Хотя я рассчитывал узнать о решении своего друга в более торжественной обстановке. Значит, дело настолько серьёзно, что Регина отважилась принять приглашение Филиппа, не поставив меня в известность…

Екатерина-Мария потеряла терпение:

— А как она могла вам сообщить, если вы совершали свои воинские подвиги и реализовывали полководческие таланты где-то на задворках Европы? Ей что, нужно было лично отправляться во Фландрию и искать вас по редутам и бастионам?

Луи побагровел, но ничего не ответил. Резко развернул коня и умчался, не попрощавшись.

— Боже мой, какие амбиции у нас! — фыркнула вслед герцогиня.

У неё просто язык чесался крикнуть вслед взбешенному графу всё, что она о нём думает. Но надо было молчать ради спокойствия Регины.

Первой мыслью де Бюсси было немедленно отправиться в Бордо, догнать своенравную девчонку, отправить её домой и вызвать Филиппа на дуэль. Дикая ревность и оскорблённое самолюбие — как она посмела игнорировать его мнение! — душили его. Только дьявольская гордыня остановила его в тот момент. А потом наступило полнейшее опустошение и апатия и ничего и никого уже не хотелось. Та его внезапная тревога, как выяснилось теперь, предвещала не беду, грозящую Регине, а её вероломство и предательство лучшего друга. Он не мог понять, как женщина, на коленях умолявшая его не уезжать, писавшая такие нежные и печальные письма, могла в одночасье забыть о том, что он сказал ей при расставании. Урок, который он хотел ей преподать, поставив на кон свою жизнь, чтобы она забыла всякие мысли о дворцовых интригах, оказался никому не нужным. Пока он рисковал своей жизнью на поле боя и умирал от тоски, легкомысленная красавица кружила головы кавалерам и устраивала своё счастье. Слёзы, клятвы, мольбы давно были забыты ею. Или… или та сцена расставания, которая все эти месяцы стояла у него перед глазами, была всего лишь игрой? Чем поверить в это, лучше уж умереть.

Бюсси не оставалось ничего другого, как вернуться туда, где всё было просто и понятно, где было только чёрное и белое, где под одним флагом были друзья, а под другим — враги. Туда, где никогда не было даже тени Регины. На войну.

Что сделала Ты со мной? Почему так безнаказанно и жестоко играешь Ты моим сердцем, а я в ответ могу лишь благословлять имя Твоё? Я ведь всё понимаю, Ты пытаешься устроить свою жизнь. Ты так молода и так прекрасна. Перед Тобой открыты все дороги и весь мир покорно лежит у Твоих ног.

И в чём могу я упрекнуть Тебя, ангел мой, если я сам настаивал на вашем с Филиппом союзе? Я сам толкнул Тебя в его объятья.

Видит Бог, я был бы безумно счастлив видеть свою сестру невестой такого человека, как Монтгомери. Лучшей партии для графини де Ренель не придумаешь. Но я-то люблю Тебя как женщину! Я знаю, это безумие, но Ты нужна мне самому как жена, как друг, как единственная любимая! Нет и не будет замены Тебе во всём мире. Я пытался спрятаться от своей любви, от Твоего колдовства, но ни одна женщина не могла занять Твоё место в моей душе. Я всё время представлял Твои прозрачные глаза, свежий запах Твоей кожи, невыразимую нежность Твоих рук. А теперь я теряю Тебя окончательно!

И некого винить. И ничего нельзя исправить…

Я знаю, Ты будешь счастлива с Филиппом, вот только почему у меня так болит сердце при мысли о Тебе? Почему я почти уверен в том, что Ты попала в беду? Непонятная, необъяснимая, несравненная моя девочка, что же с Тобой случилось?

Регина, уставшая от долгой дороги и постоянной болтовни горничных и пажа, попросила сделать небольшую остановку на берегу маленькой ленивой реки. Выбравшись из повозки, она уединилась в тени нависавших над рекой ив и сосредоточенно наблюдала за игрой рыбок в пронизанной солнцем воде. Филипп даже и не пытался составить ей компанию: после той страшной ночи в Блуа Регина вздрагивала от каждого его прикосновения и шарахалась от любого мужчины. И кричала по ночам во сне, и мучительно рыдала по утрам. Филипп с ужасом представлял себе, какого бы ей сейчас было в Париже, где король мог в любой момент под любым предлогом заманить её в Лувр и воспользоваться своей властью и её беспомощностью, или же просто подстроить её бесследное исчезновение. И где дом без Луи был наполнен пустотой и одиночеством. В этом доме Регина просто сошла бы с ума. Присутствие брата было ей сейчас жизненно необходимо и звук его голоса, тепло его рук были бы для неё лучшим лекарством. Но его рядом не было. Рядом, как всегда, был только он, Филипп, и только от него теперь зависела её жизнь. Он только одного не понимал: неужели Бюсси не чувствует, что с сестрой случилась беда? Неужели сердце ему ничего не подсказывает?

Размышления Филиппа прервал тихий голос графини. Она звала его.

— Вы хотите ехать дальше? — осторожно подошёл он к девушке.

Регина молча указала ему на место подле себя. Он опустился на траву. После минутного молчания она, наконец, подняла глаза и посмотрела на Филиппа долгим грустным взглядом:

— Почему это случилось именно со мной? — еле слышно спросила она и у Филиппа защемило сердце, — Что я сделала не так и чем заслужила такое унижение? Как мне жить после этого? Я вся словно испачкана грязью, которая разъедает мне кожу. Мне никогда не отмыться от этого. У меня душа болит, и всё тело стало, как неродное. Я сама себя ненавижу.

— Регина, нельзя об этом сейчас думать!

— Но я ни о чём другом больше думать не могу! Каждую ночь я переживаю этот кошмар заново! Филипп, ты должен меня спасти!

Он взял её руки в свои, и впервые за эти дни Регина не отдернула их, не залилась слезами, только пальцы её судорожно обвились вокруг его запястий.

— Не бойся, теперь всё будет хорошо. Я всегда буду рядом. Если только ты позволишь, моя любовь исцелит твою душу, мои поцелуи смоют память о той ночи с твоих губ. Что бы ни случилось с нами, какой бы выбор ты ни сделала, я буду любить тебя до последнего вздоха и даже дольше.

Регина блаженно закрыла глаза и уткнулась лбом ему в плечо. Она любила Луи, но эта любовь была мукой, рядом с ним ей становилось больно дышать и сердце горело, как ведьма на инквизиторском чадном костре. К Филиппу она испытывала почти сестринскую нежность и лишь изредка просыпалась в ней женщина, желающая именно этого мужчину, потому что только он окружал её теплом и покоем, только в его руках огонь переставал пожирать её душу и тело, и сердце стучало трепетно и ровно, а не билось молотом о грудную клетку. В его объятьях Регина забывала о боли и всех своих страхах, она уже не чувствовала себя навсегда погубленной грешницей, а просто любимой и желанной, и почти счастливой. О, если бы это де Лорж был её братом, а Бюсси её женихом! Если бы судьба не сыграла с ней такую жестокую шутку!

Она немного помолчала, потом спросила:

— Мы скоро приедем?

— Завтра ты увидишь зелёные виноградники моей родины, — прошептал Филипп в нежное розовое ушко и неслышно коснулся его губами.

Регина вздрогнула, но не сделала даже попытки отстраниться. Филипп с облегчением вздохнул — она начинала выздоравливать.

В замок де Лоржа они приехали уже в сумерках. Регина даже не взглянула ни разу ни на что. Как показалось Филиппу, она даже не запомнила, в какую комнату он привёл её. Вышедшую их встречать кузину Филиппа Анну Лаварден она вообще проигнорировала. У него похолодело внутри: так непохожа была эта застывшая и безучастная ко всему девушка на любопытного, открытого всему миру, непосредственного чертёнка, который носился по всему Парижу, допьяна глотая воздух свободы и во все глаза глядя на дома, мосты, улицы, прохожих. Ещё неделю назад Регина, попади в огромный старинный замок, облазила бы его от башен до погребов, перезнакомилась со слугами, деревьями и лошадьми. А сейчас она не видела ничего. Молча вошла в отведённую ей комнату, так же молча дала служанкам себя раздеть, поела без аппетита и свернулась калачиком на постели.

Филипп сидел в большом зале перед тлеющим камином и потягивал чёрно-красный кларет из фамильного серебряного кубка. В красных всполохах углей мерещились ему дикие, неестественные сцены того, что, по рассказам Жуайеза, сотворил с Региной король. Королевский фаворит, этот безусый юнец, видимо, только в ту ночь и повзрослел, и теперь винил себя за то, что напился до скотского состояния вместе с Шеманталем и д'Эперноном и едва не стал участником этого постыдного преступления. Он ведь действительно верил в то, что графиня де Ренель — распутница и ведьма, умело носившая маску чистого и светлого создания. Он всё воспринимал, как обычную лицемерную игру придворной шлюхи, возмечтавшей о месте королевской фаворитки. Так говорили все в окружении короля. Так говорил и сам Жуайез, выросший в атмосфере лицемерия и разврата. Пока не увидел неподдельный ужас в глазах графини, спрятанный за отчаянной решимостью сражаться до последнего. Филипп и сам всегда знал, что Регина невероятно храбрая и гордая женщина. Только в ту ночь её сломали. Шарль перехватил его руку, когда он собрался отхлестать Жуайеза по щекам. "Не нам его судить, — сказал непривычно серьёзный Майенн, — он сам себе вынес приговор. Он знает свою вину. Но он единственный оказался рядом с графиней в трудную минуту и спас её. А где мы с тобой были?". Где они все были? Бюсси добывал воинскую славу, красовался на редутах. Майенн пил в кабаке после очередной ссоры со старшими братьями. Герцогиня Монпасье развлекалась с своим гугенотом. А сам де Лорж готовился к отъезду в Бордо и радовался тому, что Регина согласилась стать его женой, во всяком случае, ничего не возразила, когда он перед всеми назвал её своей невестой. И никого из них, называющих себя её друзьями и верными рыцарями, не было рядом в тот час, когда ей была нужна их помощь и защита. Никого из них с ней не было. И отныне все они будут жить с этим камнем на совести.

До сих пор при мысли об этом земля начинала качаться под ногами.

Филипп залпом допил вино и снова потянулся за бутылкой. Неслышной тенью в комнату скользнула Анна, опустилась, по привычке, на маленькую скамеечку рядом с его креслом, положила локти ему на колени и склонила голову на руки.

— Филипп, ты всегда был для меня самым лучшим другом. Ты был единственным, кто поддержал меня, когда умер мой муж. Почему сейчас ты отвергаешь мою помощь? Я вижу, что тебе плохо, что приехавшая с тобой девушка не просто тяжело больна. Её избили и бог знает, что ещё с ней сделали. По-моему, она не в себе. И ты из-за неё тоже сходишь с ума. Объясни мне, что происходит? Пожалуйста.

Он погладил пушистые волосы кузины. Помолчал. Но ему нужно было выговориться. К тому же Регине сейчас нужен был женский уход. Анна была неопытна, не слишком умна, но доброта и отзывчивость искупали сполна эти недостатки.

— Эта девушка, Регина, моя невеста. С ней случилось несчастье. Во многом вина за это лежит на мне. Меня не оказалось рядом, когда ей так необходима была защита. То, что она осталась жива — чудо. Но она сейчас на грани, её может сломать неосторожное слово, и я не знаю, как ей помочь. Знаю только, что без неё я не смогу прожить ни одного часа.

— Тогда почему ты сейчас не рядом с ней?

— Потому что я не знаю, что делать. Я растерян. И боюсь услышать упрёки в том, что не защитил её. Или что моя помощь ей уже не нужна, что сделаю ей только хуже. Моё сердце рядом с ней, но мои ноги словно приросли к полу и руки дрожат, я не в силах сделать и шага к её комнате. Наверное, я трус…

Анна поднялась со скамьи, поцеловала кузена в лоб.

— Ты не трус и никогда им не был. Ты и сам это знаешь. И если твоя девушка любит тебя, она не станет упрекать тебя во всех бедах этого мира. Но если ты и сейчас оставишь её одну, тогда она тебя точно не простит. И будет права. Она плачет и никого не впускает в комнату. Я боюсь за неё. Но ты… Ты любишь ее, и значит, найдёшь нужные слова. Иди.

Филипп посмотрел на бутылку кларета, но засомневался в его целебной силе и поставил кубок на пол. Анна была права: нельзя сейчас оставлять Регину наедине с её болью и страхом. Он поднялся в западное крыло замка, где отвели комнаты для графини, постучал в дверь. Из комнаты доносились приглушённые, отчаянные рыдания и неразборчивые вскрики, разрывавшие сердце.

— Регина, — с трудом справляясь с комком в горле позвал он, — открой. Это я, Филипп. Регина, пожалуйста, открой. Я всё равно войду, даже если мне придётся выломать эту чертову дверь.

Плач за дверью затих. Минуту-другую ничего не происходило, не слышно было ни единого звука. За эти минуты Филипп едва не поседел, он уже приготовился выбивать дубовую дверь, когда прошелестели лёгкие шаги и загремела задвижка.

В дрожащем золоте свечей на пороге стояло заплаканное, дрожащее существо и в распахнутых глазах его плескался ужас. Филипп на подкашивающихся ногах ввалился в комнату, обнимая Регину и почти выкрикнул:

— Господи, да что с тобой такое?!

— Мне страшно, — снова расплакалась она, цепляясь за его рубаху.

Он подхватил её на руки, донёс до кресла, усадил, закутал в огромный шерстяной платок, заботливо положенный перед отъездом Франсуазой. Регина уткнулась в него носом и заплакала ещё сильнее: платок отчётливо пах домом, кормилицей и прошлым безмятежным покоем. Всем тем, что уже никогда не повторится.

— Филипп, — сквозь всхлипы разобрал он, — я не хочу больше жить.

Мир рухнул. Сильная, яркая, жизнерадостная, упрямая графиня де Ренель сдавалась. И тогда Филипп восстал, бросая вызов ей самой и вспоминая уроки герцогини Монпасье, говорившей, что "победить Регину может только сама Регина". Для того, чтобы спасти эту обессиленную и гибнущую девушку нужно было вызвать к жизни прежнюю, гордую и непокорную. Он вытащил её из кресла, подтолкнул к окну.

— Смотри, — кивнул он в ночь за окном.

Во всё беззвёздное необъятное небо расцвела рваная полоса молнии. Оглушительный удар грома сотряс ночь так, что задребезжали стёкла в витражах. Дикий, похожий на вырвавшегося из Ада древнего демона ветер буйствовал в мире за стенами замка. Снова молния и снова громовой раскат. Деревья раскачивались так, словно хотели нагнуться до земли, поклониться стихии и вымолить себе жизнь. Ветер ломал их ветви, срывал с дальних крестьянских хижин пучки соломы, поднимал и катил по земле вязанки хвороста. Молнии сверкали всё чаще, так что вскоре стало светло, как днём, от их тревожного огня.

— Посмотри, — повторил Филипп Регине, заворожённой зрелищем ревущей стихии, — эти деревья вот-вот сломаются, ветер гнёт и отрывает их ветви, а самые слабые побеги вырывает из земли с корнем. Кого-то, возможно, сегодня убьёт молнией, возможно, сгорит дерево или дом, задетые ею. Через минуту начнётся проливной дождь и травы, цветы, молодые виноградные лозы просто вымоет из земли и унесёт бурлящий поток. Для кого-то эта ночь станет концом света. Но ведь жизнь не закончится сегодняшней ночью. Завтра взойдёт солнце и отогреет умытую дождём землю. Выжившие травы, напоенные досыта водой, поднимутся ещё выше и станут ещё зеленее. Утром ты увидишь, как прекрасен мир после дождя, как свеж воздух после грозы. В твоей жизни тоже была такая грозовая ночь, но ты должна проснуться и увидеть, что она кончилась. Что уже давно утро.

Но Регина упрямо мотала головой:

— Я не дерево. Я не виноград. Я была женщиной. А теперь я никто. Меня растоптали и смешали с грязью. Вы все внушали мне, что красота — моё оружие и я всесильна, что я богиня. А мне объяснили, что я — ничто. И моя красота всего лишь предмет чьих-то грязных утех. За всю жизнь никто и никогда, даже в монастыре, не смел поднять на меня руку. В ту ночь меня избили, как приблудную собаку. И король показал своим миньонам, что я не женщина. Я не хочу жить в мире, где я никто.

Филипп повернул её лицом к себе:

— Послушай меня внимательно. Ты думаешь, что только с тобой случилась беда? Что с тобой одной судьба обошлась несправедливо жестоко? И ты первая, кого уронили в грязь и унизили сильные мира сего? Но на свете каждый день кого-то избивают, насилуют, лишают жизни, чести, имущества, дома, семьи. Мир жесток ровно настолько же, насколько и прекрасен. Да, ты не заслужила такого оскорбления и такой боли. И никто этого не заслуживает. И нельзя с этим мириться и невозможно это забыть. Но раз уж так случилось, то надо научиться с этим жить. Кто знает, что ждёт тебя завтра, через неделю, через пять лет? Быть может, впереди у тебя такое ослепительное счастье, что ты и думать забудешь о случившемся. А может, тебя ждут такие испытания, что эта боль покажется ничтожной малостью. Один Бог знает, что уготовано нам. Но нельзя из страха перед будущим и от обиды на прошлое отрекаться от жизни.

Регина смотрела на него во все глаза и Филипп чувствовал, как с каждым его словом боль и отчаяние начинают потихоньку отпускать её. Теперь главное — не молчать, держать её в этом мире и не давать снова упасть в кромешную тьму пережитого кошмара.

— Я никогда никому из друзей не рассказывал, почему я не общаюсь со старшим братом. То, что сейчас ты услышишь, не знает никто, ни Луи, ни Бертран и Робер, ни Анна. Я запрятал это воспоминание на самое дно своей души, но время от времени оно вспыхивает режущей глаза молнией, когда я попадаю в похожую ситуацию. Оно преследует меня всю жизнь и заставляет ходить по кругу, словно проверяет на прочность. Наверное, Луи тебе рассказывал про Варфоломеевскую ночь. Он часто подшучивает надо мной и советует податься в странствующие монахи. Он не знает, что я просто не могу пройти мимо чужой боли, не важно, будь то больной ребёнок или покалеченная лошадь. Когда мне было лет двенадцать, мой старший брат Жак Монтгомери взял меня с собой в военный поход на гугенотов. Это было в Васее. В мясорубку, развернувшуюся в этом местечке, он меня, конечно, не пустил, я был его оруженосцем; в основном, возил срочные депеши и занимался прочей ерундой. Я возвращался в лагерь с опозданием, потому что загнал лошадь и полдороги пришлось идти пешком. Проходя через поле, где стояло наше войско, я услышал истошные женские крики. Звала на помощь какая-то девочка. Она кричала так отчаянно, так жалобно, что у меня сердце оборвалось. Ответом на её крики был издевательский хохот солдатни. Я опрометью бросился на крик, перепрыгивая через канавы и уцелевшие после битвы снопы, проломился через какой-то кустарник. Возле костра, между двух повозок с провиантом пятеро рослых бородатых солдат насиловали девочку. Я успел увидеть только растрёпанные светлые косички и ободранные острые коленки со сбившимися чулочками. Меня захлестнула такая ярость, что в глазах всё помутилось. Никогда со мной такого не случалось. Я выхватил шпагу, второй рукой поднял с землю какой-то корявый толстый сук и бросился на солдат. Я орал что-то нечленораздельное. Они настолько не ожидали, что на них кто-то нападёт в своём же лагере, что я успел двоих ранить шпагой и одному сломать спину тяжёлым суком. Как раз тому, кто навалился на девчонку. Потом они опомнились и хотели сначала вступить в драку, но потом, узнав оруженосца своего командира, растерялись. И тут подошёл мой брат. Спросил, что происходит. Я поднял с земли невесомое, худенькое создание лет десяти, покрытое слоем пыли, обрывками одежонки и кровью и показал Жаку. Я думал, что этого зрелища ему будет достаточно, чтобы наказать виновных. А он расхохотался, назвал меня сопливым идеалистом и начал втолковывать бесчеловечные законы войны. Напомнил о праве солдат на часть трофеев, о том, что "горе побеждённым". Он много чего наговорил циничного и грязного. А девочка всё прижималась ко мне и в обезумевших от ужаса глазах её не было места даже слезам. У неё не было сил ни на плач, ни на мольбы, ни на жалобы. И один вид её истерзанного тельца сказал мне больше, чем все слова брата. Я завернул её в свой плащ, молча подошёл к Жаку, влепил ему пощёчину и прилюдно отрёкся от всяческих родственных уз с подобным животным. Ту пощёчину он мне, конечно же, ещё не раз припомнил. Из лагеря я, разумеется, уехал в тот же день, добровольно. И увёз с собой девочку. Её выходили старухи в ближайшей деревне. Сейчас Николетте двадцать лет, она замужем за моим управляющим, к свадьбе я дал ей хорошее приданое и старшего сына она назвала Филиппом. Очень милая, очень смешливая розовощёкая женщина. Кстати, ужин, который ты отказалась есть, готовила она, а стряпает она изумительно. Хотя в первые недели все думали, что она тронется рассудком и вряд ли выживет. Если хочешь, завтра я тебя с ней познакомлю. И ты поймёшь, что если у десятилетнего заморыша нашлись силы и воля к жизни, чтобы пережить издевательства озверевших солдат, то графине де Ренель стыдно быть такой жалкой и беспомощной.

— Ты больше не говорил об этом со своим братом? — еле слышно спросила Регина.

Филипп возликовал в душе: впервые она говорила не о своей беде, впервые её заинтересовало что-то помимо той ночи.

— Нет, — ответил он, — я никогда ни о чём с ним больше не говорил. Мы не виделись уже лет семь и я не знаю, что бы он сейчас мог мне ответить. Одно знаю точно: я никогда его не прощу. Не имеет права мужчина, дворянин, воин сражаться с тем, кто слабее. Войну начинают не дети и не женщины. Но платят всегда они. Это несправедливо. Как несправедливо и то, что за вражду твоего брата с королём и за интрижки Гизов расплатилась ты. Но это надо пережить. Ты должна справиться. И я тебе помогу.

Притихшая Регина ткнулась лбом ему в грудь. Она уже не плакала и не дрожала.

Они проговорили допоздна, а потом она заснула на коленях у Филиппа. Он осторожно перенёс её в кровать, закрыл одеялом до самого подбородка и оставил на столике у кровати горящую свечу, чтоб не испугалась темноты, если проснётся.

Регина проснулась на рассвете. Как и обещал накануне Филипп, за окном вовсю светило солнце. Она осмотрелась вокруг и ахнула: вечером, поглощённая своей болью, она не разглядела, какой сюрприз ей приготовил хозяин замка. Её комната располагалась на верхнем этаже, в южной части крыла. Стрельчатые окна с нежными витражами в розовых, голубых и золотистых тонах выходили вымощенный камнем внутренний дворик и яблоневый сад, зеленовато-бурый ров вокруг замка, простиравшиеся за ним зелёные виноградники и широкую голубую ленту Гаронны, сверкающую вдалеке. Под крышей над восточным окном жило неугомонное семейство ласточек, со стороны двора и из сада прилетали дрозды и малиновки. Морской аквитанский воздух смешивался с запахом трав и фруктовых деревьев, наполняя комнату свежим чистым ароматом. Яркий солнечный свет, просачиваясь через витражи, расцвечивал комнату розовыми и голубыми бликами. Простенки между окнами и северная стена были сплошь завешаны старинными, прекрасно сохранившимися гобеленами с изображением сцен из рыцарских романов. Массивных позолоченных жирандолей здесь не было, так как достаточно было света из окон, только на столике у западного окна стояли два изящных серебряных подсвечника. Холодный каменный пол был застелен несколькими рядами ковров, так что при каждом шаге нога утопала, как будто Регина шла по усыпанному золотыми листьями осеннему лесу. У западного окна стоял невысокий туалетный столик красного дерева с модным венецианским зеркалом в резной раме, у южного окна — модный немецкий кабинет, украшенный янтарём, точно такой же, как столик, над ним — полочка с книгами. Около столика и кабинета и напротив камина были расставлены удобные высокие кресла. Всю середину комнаты занимала огромная кровать под прозрачным кисейным балдахином с золотыми шёлковыми кистями. Даже на улице Гренель в доме Бюсси не было ни одного столь же уютного и светлого уголка.

И где-то со дна души начала, покачиваясь и вздрагивая, подниматься прежняя, настоящая Регина де Ренель. Та, которая могла по достоинству оценить окружавшую её красоту. Девушка нерешительно подошла к окну и замерла от восторга: во всё пронзительно-голубое небо рассыпались золотыми искрами, лентами и всполохами лучи утреннего солнца. О ночной буре напоминали только сломанные ветви деревьев и валявшиеся то тут, то там доски, щепки, тряпки и прочие обломки, разбросанные обезумевшим ветром. Мир вокруг улыбался, словно прошедший ливень отмыл его дочиста и теперь солнце посыпало его сверху золотой пудрой. И ещё этот дивный, ни с чем не сравнимый запах воздуха после грозы, запах мокрой земли и виноградников!

Филипп был прав, жизнь начиналась заново каждое утро. И здесь, вдали от Парижа и Лувра, пели птицы, плыли редкие облака, срывались с крыши последние капли прошедшего дождя. Во дворе возились в луже утки, поросята и пара полуголых чумазых малышей, сбежавших с утра от строгой няньки и дорвавшихся до нового водоёма. И этот мир за окном позвал её звонко и радостно.

Регина кое-как оделась, махнула два раза гребнем по рыжим вихрам и стремглав помчалась на улицу. Она бежала наугад вниз открытой итальянской лестнице, потом по светлой каменной анфиладе комнат, сбившись со счёта открывающимся перед ней дверям: белым, позолоченным, красным, чёрным. Она выскочила во двор и побежала дальше, к воротам, чтобы с дороги разглядеть весь замок, выраставший на фоне лазоревого неба чётко очерченной картинкой. Высокий, сложенный из светлого камня, непривычной Г-образной формы (восточное крыло замка так и не было построено). О его древней и славной истории говорил заросший тиной и обмелевший ров вокруг замка и подъёмный мост, который в последние годы никогда не поднимали и его механизмы, по всей вероятности, заржавели. Регину привели в неописуемый восторг изящные угловые башни, чьи шпили золотились в лучах восходящего солнца. Они поднимались из массивных стен так стремительно и высоко, будто хотели оторваться от их грубой приземленности. Длинные стрельчатые окна были украшены дивными витражами и искусно вырезанным растительным орнаментом, навеянным мавританской культурой. Никаких горгулий и прочих бесовских порождений не было и в помине. Фасады были разделены фризами и пилястрами и увенчивались люкарнами с фронтонами. Над крытым бруствером восточной башни, пристроенной к центральному флигелю, высилась изящная коронка. Вместо спиральной лестницы, как в Блуа, здесь была прекрасная итальянская лестница с прямыми маршами и тремя открытыми лоджиями, пышно украшенная и праздничная. Плоские своды над лестничными маршами были украшены медальонами с профилями славных предков де Лоржей. Этот замок дышал покоем и счастьем многих поколений.

Её неисчерпаемая жажда всё рассмотреть, до всего дотронуться собственными руками, понюхать, если можно, попробовать на вкус забила в ней с новой силой. Она взвизгнула, как деревенская девчонка, и, подобрав юбки, помчалась по дороге. Каблучки дробно застучали по мосту. Около натянутых мощных цепей она остановилась, провела пальцами по звеньям и на белоснежной коже остался ржавый налёт. Регина не удержалась и прижалась к железу носом, вдыхая запах столетней истории. Останавливаясь на каждом шагу, она медленно подошла к распахнутым воротам, погладила их ладонью, моментально перепачкавшись в пыли и ржавчине. Она волчком крутилась во дворе, обрызгала из лужи малышню, сунулась в глубокий, пахнувший прохладой и тишиной колодец, потом направилась к замку, чтобы успеть осмотреть его изнутри, от деревянных барельефов оружейной комнаты до огромных котлов в кухнях.

На освещённое высокое крыльцо вышла совсем молодая, одних лет с Региной, девушка в скромном атласном платье глубокого чёрного цвета, украшенном жемчужной брошкой и чёрными испанскими кружевами. Она заслонилась от яркого утреннего света рукой, но Регина успела рассмотреть её лицо, молочно-белое, с ярким, словно нарисованным румянцем, с мягкими и лёгкими чертами. Ярко-розовые по-детски пухлые губы девушки были приоткрыты от радостного удивления. Круглые голубые глаза с короткими пушистыми ресницами не поражали особой красотой, но чистый и наивный взгляд их мгновенно вызывал симпатию и расположение. Регина отметила, что незнакомка не является красавицей в строгом смысле слова, а уж рядом с ней и вовсе будет выглядеть серой мышкой. Но в чём не уступала эта девушка признанным столичным прелестницам, так это тяжёлой копной белокурых волос и точёной фигуркой. Регина ещё подумала в тот момент, что одень их в одинаковые платья и прикрой голову плотной вуалью — и никто не отличит их друг от друга.

Девушка легко спустилась с крыльца и улыбнулась гостье открыто и весело. Она была похожа на маленькую лесную птичку, обогретую солнцем. Регина шагнула к ней, но почему-то сердце тревожно и мрачно, как церковный колокол, ухнуло в груди.

— Доброе утро! Меня зовут Анна Лаварден, баронесса де Варенн.

Она не успела договорить — отдавая на ходу приказанья слугам, из замка выбежал Филипп.

— Графиня, я вижу, моя кузина уже успела вам представиться. Что ж, Анна, познакомься с Региной де Клермон д'Амбуаз, графиней де Ренель, величайшей драгоценностью Парижа и моей невестой.

Анна бросила мимолётный вопросительный взгляд на Филиппа, снова посмотрела на Регину и присела в почтительном реверансе:

— Я очень рада и вашему приезду, и этой замечательной новости.

— Думаю, вы очень быстро найдёте общий язык. А мне пора наведаться на южные виноградники и к старому Гарену. Я вернусь к вечеру и, скорее всего, буду зверски голоден.

Расцеловав обеих девушек в щёки, Филипп уехал в сопровождении управляющего. Регина и Анна переглянулись друг с другом и, сглаживая неловкое молчание, графиня спросила:

— А что, в отсутствие Филиппа никто не завтракает? Я, например, до вечера не доживу. Граф говорил, что жена управляющего Николетта — отменная хозяйка. Может, наведаемся к ней в гости с утра?

Анна согласно кивнула. Вместе они привели в порядок одежду Регины и нагрянули к Николетте как раз в тот момент, когда она накрывала стол. Хозяйка, как и говорил Филипп, оказалась весьма миловидной и смешливой особой и, глядя на неё, графиня не могла представить, что несколько лет назад эта женщина пережила кошмар, ещё более ужасающий, чем случившееся с самой Региной. Они позавтракали свежевыпеченными лепёшками с молоком, тушёными овощами и творогом с ягодами.

Но поговорить с Николеттой о том, что тревожило и волновало душу, что снилось в кошмарах, Регина не отважилась. Побоялась ли бередить старые раны женщины воспоминаниями, не захотела ли ровнять себя с кухаркой одинаковой бедой или просто решила поскорее всё забыть — истинной причины она бы и сама не смогла назвать. Но скорее всего, потому что поняла значительную разницу в этих, казалось бы, одинаковых историях: Николетта была ребёнком и солдаты осквернили её тело и напугали её до полусмерти, что же до Регины, то король, в первую очередь, задел её гордость, унизил её достоинство. Молодое сильное тело быстро излечивалось от ран, страха в гордой дочери Клермонов не было никогда. Но душа горела мятежным огнём обиды и мести.

Дни в замке Монтгомери потекли неспешно и легко. Регина целыми днями бродила по берегу Гаронны, по фруктовым садам и виноградникам, поднималась в горы. Филипп и Анна Лаварден повсюду сопровождали её, обычно вместе, но порой, когда на неё с новой силой накатывали воспоминания о роковой ночи в Блуа и она ни под каким предлогом не желала видеть ни одного мужчину, компанию на прогулке составляла ей только Анна. Регина дышала свежим бризом, долетавшим с океана, купалась в солнечных лучах и объедалась сыром, зреющим виноградом и огромными душистыми яблоками. Присутствие простенькой и в чём-то даже наивной, провинциальной до мозга костей Анны её вполне устраивало — можно было забыть о придворных интригах и постоянных нравоучениях Екатерины-Марии. Конечно, блестящего общества герцогини ей недоставало, но подруга бывала временами слишком проницательна и Регина уже устала скрывать изо всех сил свою тайную любовь и свои непрекращающиеся мучения. А кузина Филиппа, к великому удивлению Регины оказавшаяся в столь юном возрасте вдовой одного из богатейших дворян Тулузы, слушала рассказы графини с открытым ртом и откровенно восхищалась выбором Филиппа.

Приезд блистательной и умной графини был для Анны глотком свежего воздуха. Родители выдали её замуж в очень раннем возрасте, девушка нигде не была до замужества и оставалась до сих пор практически неграмотной. В просвещённой и независимой Тулузе над Анной откровенно посмеивались, старый барон оказался невероятным ревнивцем и до самой своей кончины (к счастью, наступившей через четыре года после свадьбы) держал молодую жену едва ли не под семью замками. Филипп, всегда больше остальных родственников жалевший кузину, предложил юной вдове пожить какое-то время в его замке в качестве полноправной хозяйки. Анна была рада покинуть чужую сердцу Тулузу (хотя по её рассказам Регина почувствовала, что они с Екатериной-Марией там могли бы развернуться!) и теперь готова была до конца дней благодарить кузена за это приглашение. Ничем не нарушаемое спокойствие, столетиями прогреваемое южным солнцем и лелеемое древней Гаронной, пришлось Анне по душе. Она перезнакомилась с местными барышнями, их матушками, тётушками и прочими родственниками. Скромные балы, затевавшиеся каждый сезон в соседних поместьях, и незатейливые беседы об урожае винограда, ценах на вино и погоде составляли её светскую жизнь. У очаровательной вдовы сложился даже свой круг поклонников, которые каждый месяц делали ей предложения руки и сердце и с такой же стабильностью получали отказ: Анна увлеклась рыцарскими романами, которые ей читала взятая в качестве дуэньи старая дева из обнищавшего соседнего поместья. Так что теперь баронесса мечтала о благородном рыцаре в сверкающих доспехах, который, проезжая мимо замка, пленится красотой хозяйки и навеки отдаст ей своё сердце. Когда Регина впервые услышала из уст своей новой подруги подобный бред, она хохотала целый день и к вечеру вынесла вердикт:

— Голубушка, я обязательно поговорю с Филиппом, чтобы он наконец-то вывез вас в Париж. В вашем возрасте, имея статус вдовы богатейшего барона Тулузы, по меньшей мере, смешно оставаться провинциальной дурочкой. А ещё я познакомлю вас с герцогиней де Монпасье и она расскажет вам истинную правду о рыцарях Франции. В доспехах и без них.

Анна подняла на графиню беспомощный взгляд и впервые в её глазах выражение неподдельного восхищения на долю секунды сменил испуг. Регина пленяла её, словно спустившееся с небес неведомое и всемогущее божество, но, как всякое истинное божество, внушала ещё и страх. За всю свою недолгую и такую однообразную жизнь Анна не встречала женщин, подобных невесте своего кузена: прекрасных, образованных, язвительных и непонятных. Если печаль в глазах графини и резкие смены настроения ещё можно было легко объяснить случившейся с ней трагедией, то звериная тоска во взгляде и сменяющие её жгучие костры столь же неукротимой страсти оставались для баронессы загадкой. И как мог её спокойный, мудрый и такой обыкновенный кузен покорить Регину, этот сгусток буйного огня в хрустальном бокале! Ведь даже от неискушенного взгляда юной баронессы не укрылась та острая необходимость друг в друге, которую испытывали они.

Во время совместных прогулок Регина рассказывала подруге о Париже, о Лувре, о своих многочисленных поклонниках, о блистательном семействе Гизов и вероломных Валуа-Медичи. История с упавшим в обморок Максимильеном заставила Анну густо покраснеть.

— Я бы никогда не отважилась на такое! — прошептала она в священном трепете перед отчаянной графиней.

— А что такого? У тебя великолепная фигура, просто срисована с меня, нас с тобой издалека все путали бы, если бы не цвет волос. Думаю, в париках и под масками мы бы смогли ввести в заблуждение кого угодно. Кстати, неплохая идея! В Париже мы с тобой кого-нибудь разыграем. Герцога Майенна, к примеру. О! Он с ума сойдёт, а потом будет смеяться громче всех. Это будет лучший анекдот сезона.

Анна пуще прежнего залилась краской, потом в приливе нежности крепко обняла Регину и расцеловала в обе щеки:

— Ах, милая Регина! Какая ты чудесная, какая весёлая! Нет-нет, нас никто никогда не спутает! Разве можно принять за тебя кого-то другого, ведь таких красавиц больше нет во всем свете!

Регина мужественно терпела подобные признания и детский лепет баронессы. По-своему она привязалась к ней и даже полюбила это невинное, искреннее создание. Хотя, если уж быть до конца честной, больше всего ей нравилось в новой подруге то, что в присутствии самой Регины Анна совершенно терялась и своей бьющей в глаза простотой выгодно оттеняла её изысканную и неповторимую внешность. Знакомиться с соседями и принимать их приглашения Регина отказалась наотрез, чем окончательно повергла Анну в состояние священного трепета. По мнению баронессы, такое могла себе позволить только королева.

Тем не менее, местные дворяне под любым благовидным предлогом старались попасть в райские кущи поместья де Лоржа. Но замок недолго был местом паломничества аквитанской знати: холодность и высокомерие Регины отпугнули половину поклонников, остальным, наиболее упорным, Филипп на дуэли ясно дал понять, кому принадлежит сокровище по имени графиня де Ренель.

Сам владелец замка, к удивлению Регины, оказался рачительным и заботливым хозяином. Целыми днями Филипп пропадал то на виноградниках, то в садах, то на пастбище. Особой же гордостью его были огромные винные погреба и самые лучшие виноградники на правом берегу Гаронны. Крестьяне его любили и были ему беззаветно преданны, деревенская ребятня ходила за ним хвостом, потому что в его карманах всегда были мелкие монетки, оловянные солдатики и разноцветные леденцы.

Но за повседневными заботами Филипп не замечал внутреннего разлада, который лесным пожаром разгорался в Регине, всё сильнее с каждым днём. Она выздоровела и окрепла, но не смирилась. И ничего не забыла. Ни одного слова, ни одного удара, ни одного прикосновения. Придя в себя солнечным утром в гостеприимном доме де Лоржа, она начала ждать вестей из Парижа. Ведь не зря же Филипп в такой спешке и тайно увёз её в Бордо! Значит, Гизы и друзья Бюсси готовят месть за её поруганную честь. Возможно, даже Генрих Наваррский инкогнито приехал из Наварры и теперь, объединившись с Католической Лигой, готовит государственный переворот! Да не может такого быть, чтобы её друзья спустили ублюдку Валуа подобное безумство. Она, конечно, молилась, чтобы до Луи не дошли дурные вести, но в глубине души трепетала робкая надежда, что брат почувствует её боль и вернётся. И всё узнает и обязательно накажет обидчиков. О! Генриха Валуа и его приспешников ждёт страшная кара! По ночам Регина часто представляла себе, каким именно пыткам и унижениям подвергают сейчас этого мерзавца в королевской мантии. Наверное, его держат в подвалах инквизиции и пытают на дыбе. Или надевают испанский сапог. Или поджаривают на железной решётке. Или он уже издох внутри железной девы. Скоро, совсем скоро прибудет гонец от Гизов и скажет, что Медичи-Валуа выдворены из Франции и королевством правит Генрих Гиз или Генрих Наваррский. Или даже Луи де Бюсси, ведь в его жилах тоже течёт кровь Капетингов. И герцогство Анжуйское, или Бургундское, или Алансонское, или все три сразу будут отданы ей, Регине де Ренель. Как и право казнить оскорбивших её людей. Наверное, в эту самую минуту Париж кипит, как котёл на огне, и в Лувре идёт настоящее сражение. Наверняка, план страшной мести разработала Катрин. И истерически визжит связанный д'Эпернон. А семейство Шеманталя лишили дворянства. И Блуа, этот проклятый рассадник похоти и подлости, горит, полыхает синим пламенем и чёрный жирный дым пляшет на ветру безумную гальярду. Через несколько недель примчится уставший, запылённый, но радостный гонец и сообщит, что её ждёт Париж. Через неделю. Через три дня. Послезавтра. Завтра…

Но дни шли за днями, складываясь в недели, незаметно сливавшиеся в месяцы, и никто не ехал. Ничего не происходило. Ни-че-го. Как будто не было той страшной ночи, как будто не совершалось в Блуа никакого преступления. Регина чувствовала, что её все забыли, даже Катрин. И никому нет дела до неё, до её боли, до её разбитой жизни. И Луи, её брат, её любовь, герой её снов, последний рыцарь Франции не едет мстить за честь своей сестры. И все, кто клялся ей в вечной любви и обещал жизнь отдать за неё, даже пальцем не пошевелили, чтобы покарать преступника! Смешно: за неё вступился только безусый любовник короля герцог де Жуайез! Он один оказался рядом и спас её. Он один отомстил хотя бы Шеманталю. Ну, и где же были верные друзья и пылко влюблённые графы, герцоги, виконты и прочий сброд?!

Её спихнули на Филиппа и выпроводили их обоих подальше от Парижа. Чтобы не видеть её обезображенного лица, и стриженых волос, и глаз, вопиющих о справедливости. Чтобы жить дальше со спокойной совестью и ни во что не вмешиваться. Как всегда, расхлёбывать кашу пришлось одному де Лоржу. А что он может один, он, который никогда ни в каких придворных интригах не был замешан? Филипп спасал её от безумия и страданий сейчас, удерживал от падения в ад. Это мог сделать только он. Но почему же никто, ни одна живая душа, не восстанавливает справедливость там, в Лувре? Почему все делают вид, что ничего не случилось?!

Почему не едет Луи?!

Эти мысли изматывали её, доводили до безумия. Бессонница взяла власть над ней и теперь Регина по ночам мерила комнату шагами, обхватив голову руками и не могла найти себе места. Обида, ненависть и непонимание происходящего не давали ей покоя.

А в Париже и в самом деле ничего не происходило. Не считая того, что король, по обыкновению, похвастался матери своей победой над гордячкой-графиней. Как только Екатерина Медичи вернулась из Наварры, Генрих в первый же вечер рассказал ей о своей удачной охоте в Блуа.

— Под ним трон шатается, а он устраивает то публичный молебен, то очередную охоту. И, можно подумать, я не догадываюсь, что охота — всего лишь предлог для того вертепа, который ты устроил в Блуа, — фыркнула королева-мать, едва сын заикнулся о своих увеселениях.

— По моему, в прошлый раз ваши фрейлины, Мадам, были весьма довольны, — лукаво подмигнул он матери.

— Да уж, — фыркнула та, — а некоторые потом оказались ещё и весьма беременны.

— Ну, я же не могу отвечать за непредусмотрительность вашего Летучего эскадрона!

— Вы, наверное, хотели сказать, за излишний пыл придворных кавалеров?

— Матушка, сколько я себя помню, трон всегда шатался и подо мной, и под моими старшими братьями, но, однако, раньше вы относились к этому более философски. К тому же в этот раз у меня была добыча посущественней, нежели райские птички из числа ваших фрейлин. Не в обиду будет сказано, но уже очень давно и очень многими основательно пощипанных. В мои же силки попалась птица редкая, дикая, нетронутая.

— Не смеши! В Лувре таких отродясь не было.

Генрих многозначительно повёл бровями. Медичи насторожилась:

— Уж не имеешь ли ты в виду?..

— Она самая, — довольно кивнул король. — Графиня де Ренель собственной персоной почтила своим присутствием мою постель. Но если честно, то потраченные на неё усилия не стоили того слабого удовлетворения, которое она может доставить мужчине. Шкурка выделки, так сказать, не стоит.

Королева-мать изменилась в лице. И ожидаемого одобрения в её глазах король не увидел.

— Идиот! — зашипела она, — ты совсем обезумел, стоило оставить тебя без присмотра! Взять в любовницы эту ехидну, это исчадие вечно мятежных Клермонов и приспешницу Гизов! Безопаснее спать со скорпионом или ядовитой змеёй, чем с графиней де Ренель!

— Мадам, я не сказал, что она теперь моя любовница! Да она вообще сбежала из Парижа после этого!

Тут уж Екатерина Медичи совсем побагровела от гнева.

— После чего этого? Уж не хочешь ли ты сказать, что взял её силой? Бог мой, Пресвятая Дева Мария, святая Екатерина и все апостолы, неужели же вы допустили, чтобы король Франции насиловал девок в собственном замке! Неужто тебе мало было польских девок или твоя блаженной памяти де Клев так свела тебя с ума, что ты пустился во все тяжкие? А ну, рассказывай всё, как было!

Растерянный Генрих, ёрзая в кресле и сбиваясь, обрисовал, как мог, охоту в Блуа.

Королева-мать долго и тяжело молчала. Потом спросила:

— Кто об этом знает?

— Только те, кто был со мной. И Луиза.

— И как это у тебя и твоих дружков хватило ума держать язык за зубами? — съязвила она.

— Жуайез сказал, что лучше нам об этом лишний не раз не болтать. Мало ли что может учудить Бюсси. Или мой драгоценный брат.

— Молодец, способный мальчик. Лучший из тех, кто крутится возле тебя, — одобрила Медичи юного Анна, — А где сама жертва?

— Исчезла в ту же ночь. Вместе со своим духовником. Я думаю, она уехала следом за своим новоявленным женихом. Хотя не уверен, что такому щепетильному человеку, как де Лорж, понравится надкушенное яблоко.

— Что?! — королева-мать окончательно потеряла самообладание и резко поднялась из кресла. — Ты отпустил её живой в ту же ночь? И даже не знаешь, куда и как она исчезла? Да ты хоть понимаешь, что Гизы уже в курсе всего и у них теперь есть на руках козырь: король Франции обесчестил представительницу одного из лучших дворянских родов! А когда это дойдёт до Бюсси, то первым, кто поддержит его в священном праве на суд, будет твой же родной брат. И уж тут-то тебе припомнят всё, сын мой! Я только удивляюсь тому, что ты до сих пор жив. То, что Гизы тебя ещё не отравили, просто чудо!

— Но что же теперь мне делать, матушка?

— Ты не спрашивал моего совета, когда задирал юбки графине де Ренель!

— Матушка…

— Всё, что мог, ты уже сделал. А расхлёбывать эту кашу, как всегда, придётся мне. Тебя сейчас больше должны волновать гугеноты. Кстати, вот тебе и прекрасный повод если уж не примириться с Гизами, то хотя бы отвлечь их от проблем этой сучки Ренель. Ты просто обязан прибрать к рукам Католическую Лигу. Объяви себя их главой и припугни гугенотов. Брось этих протестантов Гизам, как кость голодным псам, и пусть они грызутся и тявкают друг на друга хоть до второго пришествия.

Так что ничего странного в том, что о графине де Ренель все очень быстро забыли: во Франции бурные события следовали одно за другим. По совету матери, король провозгласил себя главой Католической Лиги и публично утёр нос Генриху Гизу. Лотарингский Дом рвал и метал, так что даже Екатерине-Марии временно стало не до уехавшей в Бордо подруги — благополучие и влияние Гизов покачнулось из-за такого хитроумного хода короля.

Кроме того, таинственное исчезновение графини де Ренель и в самом деле ни у кого не вызвало вопросов. Все ещё помнили то, что граф де Лорж был отослан в своё имение, и молодая красавица, воспользовавшись отсутствием брата, поспешила в объятия своего любовника. Бюсси был во Фландрии и после той безумной поездки в Париж не написал сестре ни единого письма. О беде, случившейся с Региной, ему, разумеется, никто не сообщал под страхом смертной казни, обещанной герцогиней Монпасье.

Как и следовало ожидать, скопившаяся внутри Регины боль однажды вырвалась наружу. Непосредственность баронессы невольно стала последней каплей. В самый разгар лета, безветренным и душным июльским днём, во время очередной прогулки Анна начала приставать к подруге с расспросами о знаменитом губернаторе Анжу, её великолепном брате Бюсси. Регина как-то странно, как показалось баронессе, посмотрела на неё, но, помолчав минуту, стала рассказывать о нём с нескрываемой гордостью; глаза её засияли так сильно, что Анне хотелось зажмуриться.

— А когда он приедет за тобой? — задала очередной невинный вопрос Анна.

Регина вздрогнула, повернулась к ней и на лице её в этот миг отразилась такое невыносимое страдание, что мир, казалось, замер и воцарилась гнетущая тишина. Девушка несколько раз судорожно вздохнула, потом вдруг с силой оттолкнула с дороги Анну и, подобрав юбки, бросилась бежать прочь из сада.

Пока Анна сообразила, что стряслась какая-то беда, пока, задыхаясь, добежала до замка, Регины уже нигде не было. Филипп, услышав сбивчивый рассказ кузины, в сердцах обозвал её провинциальной наседкой и поднял на уши весь дом. Выяснилось, что последними графиню видели конюхи. Девушка вихрем ворвалась на конюшню, птицей взлетела на неоседланного коня и, перемахнув через все стойла, заборы и калитки, исчезла где-то в полях. Филиппу ничего не оставалось делать, как сломя голову лететь на коне следом. Он уже понял, что она сорвалась. Он чувствовал терзающую её боль каждой клеткой своей кожи. Регина металась в своём страдании, как в железной клетке, и хотела вырваться на волю любой ценой. Даже ценой собственной жизни.

Чуткое сердце Филиппа безошибочно вывело его на продуваемый всеми ветрами высокий берег Гаронны. На самом краю его стояла Регина и внезапно налетевший ветер трепал её лёгкое розовое платье и короткие завитки волос. Она смотрела на ленивую реку, в самую её безмятежную и спокойную глубь, и Филипп с ужасом осознал, что одно неверное его движение, одно ненужное слово — и она шагнёт в объятья смерти. Стараясь не шуметь, он спрыгнул с коня и привязал его к сухому искривлённому дереву чуть в стороне. Осторожно, обходя каждую сухую ветку, каждый грозивший покатиться из-под сапога камушек, он приближался к Регине. Сердце его замерло в ужасе и готово было остановиться насовсем. Первый раз в жизни Филипп испытывал страх, потому что мир без Регины был для него в тысячу раз безнадёжнее, чем приход антихриста и последние дни Страшного суда.

Он успел. Регина качнулась вперёд, как будто хотела разглядеть что-то мелькнувшее в тёмных водах, но в этот миг рука Филиппа намертво вцепилась в её плечо. Девушка вскрикнула от неожиданности, оступилась и камни из-под её ног посыпались в обманчивый покой реки. Остановившимся взглядом Регина смотрела, как подпрыгивают они, стремительно катясь вниз, и пропадают в волнах. И только когда последний камень отгремел и исчез на дне, она поняла, что могла оказаться на его месте.

Прозрачными от понимания глазами она взглянула на Филиппа. Бившая её дрожь постепенно затихала от тепла его ладони, продолжавшей сжимать её плечо (синяки от мёртвой хватки его пальцев держались потом на её тонкой коже почти месяц). Она шагнула к нему и спрятала лицо на его груди. Почти остановившееся сердце Филиппа забилось под её щекой оглушительно громко и так быстро, что его бегу позавидовал бы Шарбон.

Начавшийся штормовой ветер внезапно стих и его сменил теплый ласковый бриз. Филипп взял в ладони лицо Регины и прижался пересохшим ртом к её губам. Он бесконечно долго целовал её, замирая от счастья, когда она отвечала на каждое движение его губ. Руки Филиппа, жившие, казалось, своей отдельной жизнью, торопливо расшнуровывали корсет, путались в лентах и кружевах, но, в конце концов, справились с упрямым платьем, юбками и подвязками и обнажённая снежно-розовая богиня замерла в его объятьях.

Филипп оторвался от губ невесты и в немом восхищении смотрел на совершенное в своей свободной наготе тело. Он готов был поклясться чем угодно, что никогда ни один мужчина не видел подобной красоты. Овладеть этой богиней казалось ему чем-то кощунственным. Он закрыл глаза и с шумом перевёл дыхание. Страх за жизнь Регины прошёл, страсть ещё не успела закипеть в крови и им овладела безгрешная растерянность внезапно осчастливленного влюблённого.

Но Регина не хотела быть объектом робкого поклонения. Она была только Женщиной. Женщиной, которая страстно желала познать настоящую земную любовь и вечное притяжение двух тел, а не скотское насилие над своей природой. Она сделала шаг к Филиппу и посмотрела ему в глаза.

— Ты мне нужен, Филипп. Только ты можешь меня излечить. Помнишь, ты обещал, что твоя любовь излечит мои раны, а твои губы сотрут грязь и кровь с моего тела? Не оставляй меня сейчас. Научи меня любить. Пожалуйста, Филипп!

Не отводя глаз от её взгляда, он бросил на камни свой плащ, следом за плащом упали колет и рубашка. Филипп опустился на колени на ворох одежды и протянул руку Регине. Обнажённая богиня встала на колени напротив. Они долго смотрели друг на друга, и тихая улыбка скользила по его губам.

Регина качнулась к нему. Тихо, словно прислушиваясь к дыханию ветра, легли её ладони на плечи Филиппа. И в то же мгновение вечности она очутилась в плену его рук. Его кожа горела под её ладонями, и Регина почувствовала, как пропадает страх перед болью и унижением, как просыпается в её теле первобытный любовный голод. Она выгнулась навстречу его губам, его рукам и его сумасшедшая нежность увлекла её на дно сияющего, тёплого океана. Задыхаясь в его поцелуях, она тянулась за каждым прикосновением Филиппа, и когда уже окончательно заблудилась в его ласках, он овладел ею. Регина только всхлипнула от мимолетной боли, почувствовав его движения внутри себя, и снова окунулась в сияние и тепло. Ей казалось, что так было всегда, что он всегда владел ею и был частью её самой. Она не знала, где заканчивается она сама и начинается Филипп.

— Ты счастлив?

— Не знаю. Я не знаю такого слова, которым мог бы объяснить происходящее сейчас со мной. Это больше, чем счастье. Это невероятнее, чем сон.

— Это и есть любовь?

— Да. Любовь. Но ты даже не представляешь, как сильна она во мне. Мои глаза видят только твоё лицо в этом мире. Моё тело живёт только там, где его касаются твои руки. Моё сердце может биться, только если твоё бьётся где-то рядом.

— Филипп, я ничем не заслужила такой любви!

— Глупая моя девочка, только ты и могла разбудить такую любовь. Тебе достаточно просто быть на этом свете, просто улыбаться, просто взмахивать ресницами. Это я не заслужил такого счастья — обладать мечтой. Скажи, тебе хорошо со мной? Я не причинил тебе боли?

— Мне тепло в твоих руках. И мне всё время хочется, чтобы ты меня целовал, как будто я дышу твоим дыханием.

— Тогда наш поцелуй будет длиться дольше вечности. Я люблю тебя, Регина. И никто не займёт твоё место в моём сердце и в моих объятьях.

Домой они вернулись уже в сумерках, ведя коней в поводу и держась за руки, как дети. Счастье, захлестнувшее Филиппа с головой, казалось, затопило весь замок, накрыло собой всех, кто был рядом. То, что произошло на берегу между ним и Региной, кричало о себе так громко, так явно бросалось в глаза, что когда они, блаженно улыбаясь и никого вокруг не видя, поднялись наверх в его спальню и закрыли за собой дверь, ни у кого не возникло никаких вопросов, никто не бросал удивлённых взглядов, никто не перешептывался по углам.

Он спит, такой спокойный и чистый. Он чему-то улыбается во сне, и яркий солнечный свет теряется в его тёмных волосах. Он откроет глаза и в их небесной синеве будет отражаться только моё лицо, будет жить только любовь ко мне. Так почему же я вспоминаю сейчас другое умиротворённое сном лицо? Почему перед глазами всегда только Твои посеребрённые луной каштановые локоны и покрытая шрамами Твоя матовая кожа? Мне легко и спокойно рядом с Филиппом, я счастлива рядом с ним, а с Тобой моё сердце разрывается от боли и тоски. Но эту боль, этот пожирающий меня заживо огонь я не променяю на целую вечность счастья с другим.

Не знаю, что со мной происходит. Моя душа тянется к Филиппу, моё тело унижено и испачкано и не хочет ничего более. Но как кровоточит моё сердце, как жаждет оно биться от одного звука любимого голоса. И глаза мои хотят отражаться только в Твоих глазах. Зов крови, зов плоти, зов сердца оглушают меня и только Твой родной голос слышу я через расстояния и время. Только в Твоих бездонных и равнодушных глазах хочу я отражаться днём и ночью.

Мне больно и страшно сейчас, но даже то, что со мной случилось, готова я вынести безропотно и молча, лишь бы не тревожить Тебя ничем.

О! как хочу я сейчас взять Тебя за руку и заглянуть в Твои глаза, прижаться щекой к Твоей щеке и забыть всё, что нас разлучает, всё, что стоит между нами, всё, что было в моей жизни до Тебя!

Филипп был просто счастлив, как может быть счастлив человек, чья мечта так неожиданно и сказочно сбывалась на глазах. Любимая женщина целиком и полностью принадлежала ему. Та, к чьим ногам он готов был бросить весь мир, за одну улыбку которой ему не жалко было отдать собственную жизнь, открывала каждый вечер дверь своей спальни для него. Отзывалась на его ласки, отдавалась ему с безудержной страстью и доверчиво засыпала, уставшая, на его горячем, мокром от пота плече.

Короткие летние ночи пролетали, одурманивая сладким запахом роз и виноградным соком, превращались в долгие осенние ясные вечера. Почти полгода Регина жила в Бордо и счастье этих нескольких месяцев, спокойное и солнечное, как утро в долине Гаронны, вытесняло из памяти суматоху и шум парижских улиц, блеск королевских балов и буйство городских праздников и карнавалов, поцелуй Луи и даже ту проклятую охоту в Блуа. Она словно купалась в тёплой, прозрачной воде, смывая с тела и души всё, что налипло холодной глиной Лувра. И даже то, что из Парижа и Фландрии не было писем, уже не огорчало и не пугало её. Не пишет Екатерина-Мария? Да и чёрт с ней и со всеми Гизами! Нет вестей от Луи? Ну что ж, он не обязан перед ней отчитываться. Это значит лишь то, что он ничего не знает о той майской ночи в Блуа, а если бы что-то случилось с ним самим, ей бы уже сообщили. Отсутствие плохих новостей — само по себе хорошая новость.

Регина уже привыкла к неспешной жизни в Бордо. Она даже познакомилась с несколькими соседями и научилась разбираться в сортах винограда. Ей нравились поросшие виноградными лозами холмы, нравились крутые берега Гаронны и свежий океанский ветер, и нагретые солнцем сонные долины, нравились незатейливые и весёлые деревенские праздники, напоминавшие ей детство, когда она убегала из монастыря, заслышав песни и музыку из соседней деревни.

И ей нравилось жить с Филиппом. Здесь, рядом с ним, она была такой, какой её создал Бог. И слушая по утрам мессу в замковой капелле, она молилась так искренне и радостно, как не молилась даже в детстве. Потому что душа её пела и танцевала, когда ласковый и нежный взгляд Филиппа останавливался на её лице. И не надо было никому доказывать, что она королева, и не надо было спорить с Екатериной-Марией и ждать до рассвета возвращения Луи от очередной любовницы. Можно было просто жить в этом виноградном раю и позволить Филиппу любить себя, и учиться любить самой. Любить легко и радостно, не оглядываясь и не страшась божьей кары за страшный грех. Потому что любовь Филиппа не могла быть грехом — это было благословение неба.

На исходе лета Филипп приготовил ей самый настоящий Большой сюрприз. Когда она, утомлённая и разнеженная его ласками, прозрачной летней ночью засыпала на его плече, он тихо прошептал ей, что утром они едут в Нант. Сон моментально спорхнул с её ресниц, она подскочила на постели:

— В Нант? К морю?

— Да. Завтра рано утром мы выезжаем. Так что спи, тебе надо отдохнуть перед дорогой.

— Но… Мне нужно собрать вещи, уложить всё. А что там, в Нанте? Филипп, у тебя такой хитрющий вид был всё последнее время. Что ты опять придумал?

— Ничего, — белозубая улыбка Филиппа была сплошным лукавством, — ты же знаешь, у меня есть несколько торговых судёнышек. Три из них как раз сейчас должны прийти в Нант и дела требует моего личного присутствия. А ты так часто и так подробно расспрашивала меня о морской торговле, корсарах, бурях и дальних странах, что было бы странно, если бы я не решил показать тебе свои корабли.

— Ты хочешь похвастать передо мной всеми своими богатствами?

— Разумеется. Ибо я смею надеяться, что однажды мы вместе будем всем этим владеть. Так что, моя прелестная любознательная авантюристка, учись управлять флотом. Пока что торговым. Всё, не прыгай. Спи. В Нант добираться не один день, ты устанешь в дороге.

О том, что Филипп, помимо виноделия, имеет немалые доходы и с торговых судов, которые ходили даже к берегам Вест-Индии, Регина была прекрасно осведомлена. Корабли, океаны, новые страны и города интересовали её, разумеется, несравненно больше, чем тихие виноградники, и потому, услышав о поездке в порт, она загорелась новым приключением. И разумеется, Нант её не разочаровал. Шумный, галдящий на разных языках и наречиях, пропахший солёным морским ветром, пропитанный духом чего-то неизведанного, далёкого, манящего: дальними путешествиями, приключениями, штормами и приливами, порохом битв и запахами чужих земель.

Но главный подарок ждал её в гавани, где стояли корабли Филиппа.

— Где, где, где твои? — звонко кричала Регина, крутя по сторонам головой, высматривая из-под руки среди множества парусов принадлежащие де Лоржу.

— Мои? Отсчитывай от шпиля вон того собора три корабля и следующие галеон и каравелла и есть мои.

— Две? Ты же сказал, что должны придти три судна.

— А вторая каравелла принадлежит не мне.

— А кому?

— Тебе.

— Что? — Регина, взметнув тяжёлыми юбками дорожную пыль, стремительно развернулась к нему.

— "Stella Mare" твоя каравелла. Со всей командой, со всеми товарами, которые лежат в трюмах. Теперь ты тоже судовладелец.

Несколько секунд Регина молча смотрела на него, хлопая большими ресницами, и удивление в её глазах стремительно превращалось в неудержимый восторг, брызжущий легионом радостных бесенят. Наконец, осознав всю щедрость и великолепие этого дара, Регина пронзительно завизжала, захлопала в ладоши, подпрыгивая и хохоча, потом решительно схватила Филиппа за руку и потянула к причалу:

— Скорей, скорей туда. Я никогда в жизни не была на борту корабля! На борту СВОЕГО корабля! Филипп, пусть меня немедленно туда отвезут! Я хочу ВСЁ посмотреть! Где там капитан? Кто здесь боцман? Подайте мне юнгу, тысяча морских чертей!

Разумеется, каравелла была обследована от палубы до трюмов, от капитанского мостика до тесных матросских кают. Вонь и грязь нисколько не смущали Регину, поскольку в её глазах всё это не имело никакого значения по сравнению с самим фактом того, что отныне этот огромный, набитый товарами корабль принадлежит ей. Регина была в восторге от всего: от растрёпанной косы и шпаги капитана до трубки боцмана, от форштевня до кормы, от грот-мачты до ватерлинии. Она засыпала вопросами мрачного капитана и вежливых марсовых, болтливого судового врача и вертлявого юнгу. И когда Филиппу всё же удалось затащить её в шлюпку, чтобы вернуться на берег, безапелляционно заявила:

— Я хочу отправиться в морское путешествие. Раз уж у меня теперь есть своё собственное судно, я желаю лично отправиться на нём в Вест-Индию!

— Бог мой, я и не подумал, что в один прекрасный день Франция окажется слишком тесной для твоей неугомонной натуры, — улыбнулся Филипп.

— Что это значит?

— Это значит — да. Но только если ты возьмёшь меня с собой.

— Конечно. А ты что думал, я оставляю тебя во Франции на радость придворных шлюх и провинциальных красоток, которые в пику мне поспешат захватить принадлежащие мне и только мне тело, и душу, и сердце самого удивительного человека на земле? Даже не мечтай! Ты будешь моим личным багажом!

— Спасибо за оказанную честь. В твоих руках я согласен быть даже багажом.

Осень в Бордо выдалась в тот год на радость: жаркой и сухой, — и все ожидали небывалого урожая винограда. Октябрьским утром, накануне праздника сбора урожая, Регина напросилась с Филиппом на виноградники и до полудня ходила с ним между утомлённых жаром лоз, с открытым ртом слушая его беседы с крестьянами, наблюдая, как он что-то там подвязывает, кого-то ругает, помогает молоденькой работнице донести тяжеленную корзину с тёмно-синими душистыми гроздьями. Она любила смотреть на него, когда он занимался своим виноградом. Из молчаливого, слегка отстранённого от окружающего мира и подчёркнуто хладнокровного графа де Лоржа, каким он был в Париже, Филипп превращался в совершенно другого человека. Здесь, на каменистой земле Бордо, он был, как рыба в воде: пел и шутил вместе со своими работниками, нянчился с виноградными лозами, как с малыми детьми и, казалось, знал всё на свете о вине, лошадях, детских болезнях, сортах винограда, направлении ветра и паштете из гусиной печёнки, и тысячу других страшно интересных мелочей.

Опьянённая запахом прогретой земли, листьев, бесшабашно цветущих тут и там роз, Регина забыла обо всём. Ей хотелось, чтобы этот день не кончался никогда, как будто завтра праздник закончится и жизнь вернётся к бешеному колесу луврских интриг и неуёмных страстей.

Подбежавший Филипп растормошил захмелевшую от долгожданного покоя девушку:

— Ты что? Солнце сильно печёт? Ты устала, да? Я идиот, ты ночью почти не спала, а я потащил тебя с собой, не рассчитал твоих силёнок. Пойдём, я отвезу тебя домой.

— Нет! — Регина увернулась от его рук, — Я не хочу домой, там скучно! Мне здесь так хорошо, давай ещё немного побудем с этими замечательными людьми! У меня просто голова закружилась от запаха этих вездесущих роз. Зачем их здесь столько?

— Из-за лошадей, — рассмеялся Филипп.

— А при чём тут лошади?

— Лошади любят залезать на виноградники. А розы колются, лошади тычутся мордами в зелень, натыкаются на шипы и охота соваться дальше у них пропадает. К тому же я тут заметил, что если на лозу нападает хвороба, то она сначала поражает розовый куст, а потом уже сам виноград. Так что есть время спасти лозу.

— Ух ты! Как интересно! — заулыбалась Регина, — я бы в жизни не догадалась. Ох, мне что-то есть хочется… Прямо-таки зверски.

— Пойдём в деревню? Там сегодня праздник сбора урожая — молодые пары давят виноградный сок. Заодно и пообедаем, как тебе?

С радостными воплями Регина повисла на шее у графа. Вся округа уже месяц жила разговорами об урожае и подготовкой к празднику и Регина умирала от любопытства в предвкушении этого не знакомого ей события.

Тот день в посёлке виноделов навсегда останется в её памяти как единственный счастливый и ничем не омрачённый миг, как обещание будущей жизни в Бордо. Они с Филиппом приехали в самый разгар праздника. В первые минуты Регину оглушили лихие взвизгивания скрипок, задорные дудки и рожки и откровенно непристойного содержания песни крестьян. Под всё это музыкальное сопровождение с десяток юношей и девушек отплясывали в огромной деревянной лохани, название которой у графини вылетело из головы сразу же, наполненной спелым виноградом. Густо-красный сок вытекал по желобкам из отверстий возле самого дна и каждая наполненная им бочка сопровождалась буйными воплями собравшихся работников. Народ был явно хмельной и бесшабашно весёлый и это искрящееся, пропахшее виноградным вином и сыром веселье затянуло в свой водоворот Филиппа и его невесту.

Регина слова не успела вымолвить, как де Лорж — утончённый аристократ до последней складки на манжетах — скинул сапоги, подвернул штаны чуть выше колен и, опершись рукой о край лохани, запрыгнул в виноградное месиво. Молодёжь в лохани одобрительно заулюлюкала, кто-то громко свистел, сама графиня звонко смеялась. Филипп обернулся к ней, махнул рукой:

— Иди ко мне!

Девушка неуверенно заулыбалась, но все вокруг уже кричали и подбадривали, и она, тряхнув стриженой головой, сбросила туфли, стянула и зашвырнула куда-то чулки и, подобрав юбки, подбежала к деревянному борту. Сильные руки Филиппа и ещё какого-то смуглого парня подхватили её, подняли высоко над землёй и опустили в тёплую, густую, ароматную массу. Инстинктивно Регина ахнула, вздёрнула повыше многочисленные кружева юбок и тут же залилась краской под восторженный рёв парней, по достоинству оценивших её длинные ноги и розовые коленки. Филипп задорно подмигнул ей и Регина, даже не думая опускать юбки, пустилась вместе со всеми в пляс. Если бы не вездесущие мужские руки, она бы уже давно поскользнулась на пропитавшемся соком деревянном днище и вся бы выкупалась в винограде, как, впрочем, и остальные девушки. Крестьяне то и дело высыпали в лохань доверху наполненные багрово-синим сокровищем корзины, музыка звенела всё громче, воздух всё сильнее пропитывался запахом спелого винограда и молодого вина. У Регины кружилась голова и вот она уже пьёт на пару с кареглазым и белозубым работником кисло-сладкое вино из огромной глиняной кружки, не прекращая топать со всей силы по лопающимся, вытекающим между пальцев ног ягодам. А Филипп, приобняв за талии сразу двух смуглолицых крестьянок, лихо отплясывал какой-то немыслимый танец. Регина скоро опьянела не то от вина, не то от радости и жаркого солнца, виноград как-то быстро закончился и ошалевшая от свободы молодёжь переместилась из лохани на площадь посреди деревни, где уже горели костры и стояли накрытые столы. Потом были танцы — любимое развлечение Регины, и она отплясывала зажигательный паспье и лихую гальярду так, что парни свистели и топали ногами, выражая свой восторг, а Филипп не сводил с неё влюблённых глаз.

Музыка, песни и смех не замолкали ни на секунду и счастливое лицо Филиппа качалось в голубых сумерках. Он победил. Он показал ей свой мир, он влюбил её в свою землю, в своё небо и виноградники. Он доказал ей, что счастье возможно и за пределами Парижа, в отсутствие Луи, после всех пережитых невзгод.

Скрипки и флейты стихли где-то за холмами, когда Регина, сомлевшая под вечер, очнулась в стогу свежескошенной травы. Запах росных лугов под вечер был таким одуряющим, что она никак не могла протрезветь до конца. Туфли, чулки, перчатки и половина юбок остались где-то в посёлке и теперь она нежилась в мягкой, прохладной траве, покалывавшей и ласкавшей кожу. И синие-синие глаза Филиппа и его ослепительная улыбка сияли среди мохнатых звёзд. Он наклонился и поцеловал её, и Регина радостно обняла его за шею, притянула к себе:

— Я хочу тебя. Просто умираю.

Откуда-то из ближних стогов доносились недвусмысленные звуки.

Регина и Филипп лукаво переглянулись.

— Действительно, а чем мы хуже? — пожал он плечами и его рука скользнула под измятые юбки, в теплоту бедёр…

Возвращались в замок они пешком, на исходе ночи, когда небо на востоке из густо-фиолетового становилось тёмно-синим и далеко-далеко уже пробивалась тонкая золотисто-голубая нить. Огромные белые звёзды бесшумно растворялись в светлеющей глубине. Пели победную песню ранние птицы и цикады звенели так громко и нахально, как будто в этот час они устанавливали свой мировой уклад. Филипп нёс уставшую, но всю светившуюся от счастья девушку на руках, а она бесцеремонно болтала в воздухе босыми ступнями, мешая ему идти, и всё время канючила, что не хочет домой, хочет обратно в лохань с виноградом. И вина. И петь. И танцев. И много-много любви. И несла прочую милую чепуховину. На подходе к замку Филипп не выдержал, подошёл к темнеющему, пахнущему тиной рву:

— Я вот сейчас сброшу тебя туда, чтобы ты остыла и угомонилась! — нарочито грозным голосом прогремел он.

Регина в притворном страхе закрыла лицо руками и повизжала, косясь хитрым глазом из-под растопыренных пальцев.

— Не бросишь! Не бросишь! Тебе без меня будет плохо, а если я утону, то моя жаждущая возмездия душа будет приходить к тебе по ночам и завывать. И будет у тебя собственное привидение в доме! — нахально заявила она.

— Я бы не возражал, если б с привидением можно было заниматься любовью, — ответил он.

— А почему бы и нет?

— Ну, ты же будешь утопленницей. Мокрой, скользкой и холодной. И воняющей протухшей тиной.

— И ты не будешь меня такую любить?

Филипп задумчиво нахмурился, выдержал театральную паузу и шепнул:

— Буду. Всегда буду тебя любить. Даже старой и больной.

— Даже мёртвой?

— А вот об этом не смей говорить. Никогда.

Он крепко прижал её к груди, до боли стискивая её плечи и руки. Потом осторожно спустил её на мост. Обнявшись, они вошли во двор.

У крыльца стоял взмыленный конь графа де Бюсси…