Романтика. Вампиры

Вики Петтерссон Память в крови

Айна движется в толпе, словно на поводке и в наморднике, стараясь ни с кем не встречаться глазами. Ее аромат — чувственность (уже не надолго), поэтому винить тех, кто раздевает ее взглядами, не приходится. Она сама едва сдерживается, чтобы не ощупать себя. Вчера, вопреки доводам рассудка, она открыла дверь, которую не следовало открывать, вошла в клуб, набитый народом, заранее начавшим праздновать Новый год, и поплатилась за это нарастающим раздражением. Десятки тел терлись о нее, руки шарили по талии и животу, нащупывали изгибы груди и зада. Пальцы нажимали, мяли тело, обнаруживая что-то, чего у них никогда не бывало, и умоляя без слов, словно Айна была живым талисманом.

Сегодняшняя толпа иная: никто не решается прикоснуться к ней. Даже на новогоднем празднестве, где «Дом» льется как вода. Несмотря на то что она одета в тончайший шелк, мягко очерчивающий соски. И несмотря на ее возбуждение, которое кто-то наверняка учуял.

Но смотреть все смотрят. Она чувствует их мысли, фейерверком взрывающиеся за тенью век, распускающиеся в воздухе цветными искрами похоти, надежд и мечтаний. А ведь это женщины.

Трудно описать, что значит быть средоточием желания, граничащего с поклонением. Если бы кто-нибудь спросил, Айна сказала бы так: она больше чем женщина. Она — богиня. Есть и другие, подобные ей, но она достаточно необыкновенна, чтобы в ней можно было видеть идеал. Античные элементарные жидкости, гуморы в сосуде ее тела настолько уравновешенны, что она одновременно находится в мире с вечной жизнью и соединяется в братском поцелуе с тяжеловесной смертью.

И все же, все же… Айна неожиданно оказалась в мире, поклоняющемся девушкам. Раздвинуть ноги — все равно что объявить себя женщиной, а запечатлеть это на видео или на фотоснимке — подтвердить подлинность этого заявления. Однако, знай она, какой одинокой будет в этом мире — чужой, а не возвышенной, идолом, а не божеством, — она бы предпочла остаться невинной, наивной девушкой.

Она скользнула из-под сводчатой аркады музея в сад Кукса. Бокал с шампанским доказывал, что она своя, но смотреть на нее было некому. На Манхэттене холодно, и смертные жмутся друг к другу, чтобы ощутить тепло и единство. А здесь Айна парит в темноте, как в невесомости, и только факелы освещают девятисотлетние плиты из Старого Света, по которым стучат ее каблуки.

Рассел ждет в условленном месте, указанном в записке, опираясь на парапет западной террасы, от которой вниз, к Гудзону, уходит парк Форт-Трион. Увидев его, Айна непроизвольно вздрагивает. Он нечеловечески хорош: сильный подбородок, унаследованный от кого-то, быть может, не такого уж и сильного; тело, натренированное перед зеркалами, там, где громкое кряхтение и пот в сопровождении видеозаписи популярной певички считаются честной дневной работой. Сегодня он уже отработал и принял душ, но бьющий в нос запах его побуждений, мыслей и прошлых поступков помогает Айне безошибочно отыскать его в темноте.

Запах так силен и столь узнаваем, что Айна не сразу замечает двух женщин, привалившихся к нему с двух сторон. Духи, пиво и отчаяние ударяют ей в ноздри, когда обе, завидев ее, отходят. Она точно знает, что минуту назад все они были извивающейся и задыхающейся массой тел в сердце города, которое скоро начнет биться. Будто весь мир — одно гигантское сердце, качающее в нее кровь.

Рассел смеется, увидев, как она облизывает губы. В одной из прошлых жизней она зря призналась ему, что в одиннадцатом часу все смертные видятся ей смутным красным искушением. Отсюда и женщины.

— Прекрасная Айна! Обалденный вид. — Он одним взглядом охватывает все ее тело, словно давно знакомый вид. — Хотя, похоже, ты срывала поцелуи в злачных местах.

Айна не улыбается, а его спутницы, кажется, встревожились, поняв, что они знакомы. Рассел откидывается на древние кирпичи, наслаждаясь произведенным впечатлением. Айна подозревает, что те же слова он произносил каждый год в течение последних восьми лет. Она и хочет вспомнить, и рада, что не может этого сделать.

— Идем, — коротко говорит она.

Даже если бы ей и хотелось завязать беседу, это вряд ли получилось бы: последние три недели ей трудно довести до конца мысль, не то что предложение. Она так поглощена приближающимся сроком, так одержима переходом в следующий, что готова выпрыгнуть из собственной кожи. Голод и желание — самое острое ее оружие — обернулись против нее. Она знает, что в прошлом году было так же: сохранилась запись, сделанная болезненными угловатыми каракулями.

Рассел одаряет ее масляной улыбкой:

— Ну-ну, Айна! Погоди немного. Не хочешь ли выпить?

Он издевается. Это тоже записано: «Он будет над тобой издеваться. Он всегда так делает».

Рассел хмурится, не дождавшись ее реакции. Одно это способно вызвать улыбку, а при виде тени, которая падающим клинком рассекает свет факела, улыбка становится еще шире.

— Леди сказала: «Идем!»

Голос как ласковая смерть. Он принадлежит Александеру, а Александер — ей.

Он широк в плечах, мускулатура угадывается даже под дешевым костюмом, угроза — даже когда он легко опускает ладонь ей на плечо. Пусть ее воспоминания о нем простираются не дальше дюжины месяцев. Это прикосновение она узнает где угодно и уверена: с ним происходит то же самое. Сердце всегда узнает двойника, даже если разум вынужден забывать. Айна поднимает глаза и видит отсветы, играющие в его черных волосах, словно тлеющие угли. Она любит его дразнить, уверяя, что нити седины золотятся как солнце. Он каждый раз рычит в ответ, и ей это нравится.

Рассел резко выпрямляется, и женщины бросаются наутек, не подозревая, что их подстегивает инстинкт жертвы. Чтобы прийти в себя, он присасывается к горлышку темной бутылки и скалится вслед убегающим женщинам. Они уже перестали вопить, но визг и облегченное хихиканье перелетают через парапет, как только они убедились в своей безопасности. Ничто не бодрит лучше адреналина!

Тем временем Рассел впитывает спиртное как губка. Грязный слабый смертный с отравленной кровью, он — ходячее несчастье, но именно поэтому его и выбрали столько лет назад, что он идеально подходит для такого дела. И еще потому, что его легко купить.

Оправившись от испуга перед Александером, Рассел вскидывает голову. С пьяной бравадой идет через сад, вдоль крытой галереи, по ярко освещенным залам, полным музыки, смеха и средневековых шедевров, на которые такому, как Рассел, и дыхнуть бы не сметь. Но Рассел не знает истинных ценностей. У него на уме: проскользнуть через узкую каменную аркаду — и вниз по темным лестницам в старый парк. Айна пристраивается к Александеру, когда их подошвы ступают на остывшую землю, и, взяв его руку, чувствует, что почти согрелась.

Сейчас Александер напоминает древнего воина: его взгляд устремлен вдаль, ищет невидимую угрозу. Ему подошли бы броня, меч, щит и грозный клич, обращенный к небесам. Лишь при взгляде на ее лицо далекий взгляд фокусируется, и тогда в самой Айне просыпается воин. Этот смягчившийся взгляд наделяет ее ощущением силы, и ей кажется, что будет достаточно одной улыбки, чтобы сокрушить мужчину.

Всю дорогу Рассел держится впереди. Покачивается и спотыкается, направляя их мимо вереска и вьющегося плюща к пологому склону холма. Сквернословие и бессмыслица срываются у него с языка, как сточная вода, но они оба не хотят, да и не могут вслушиваться в его бормотание. Они так молчаливы, что Рассел через каждые несколько шагов оборачивается, чтобы удостовериться, здесь ли они. Может быть, с надеждой, что пропали.

Но бахвальство и бравада не мешают ему вести их к дорожке вдоль Гудзона, на которой они впервые встретились, точно по прямой. Сейчас — канун Нового года, и Расселу хочется скорее покончить с этим темным, мерзким делом и вернуться к свету и теплу тех, кто стареет. Пиво придает ему храбрости, темнота кружит голову, и он слишком громко хохочет в тишине парка, покинутого ради мест, блещущих и мигающих огнями. Кажется, весь Нью-Йорк поддался фантазии, что завтра в самом деле начнется новая жизнь.

Айна понимающе усмехается. Для нее все так и будет, но, хотя эта мысль и раздувает угли ее голода, она сохраняет циничный взгляд на вещи. Трудно надеяться на будущее, когда твои воспоминания ограничены двенадцатью месяцами. Но и цинизм не поможет остановить ход часов и не убедит других, что их надежды, взмывающие к пустому небу как бесполезные молитвы, рассыплются в прах, не дойдя по назначению. Лучше просто надеяться, что переживешь ночь.

Айна морщится, сглатывая подкрашенную кровью слюну. Сейчас все ее внимание приковано к артерии на шее Рассела. Она пульсирует, как неоновая реклама, манит и светится в чернильно-черном парке. Он оборачивается, принимает ее оскал за улыбку и улыбается в ответ.

— Йо, Алекс! — окликает он, каким-то образом догадавшись, как ненавидит Александер эти скрежещущие односложные слова, слетающие с его грязного языка. — Твоя девчонка меня хочет.

Он смеется, а Александер сжимает ладонь Айны так сильно, что ломает ей палец. Боль отвлекает ее и притупляет голод, но дает лишь временное облегчение, как мазь, наложенная на свежую рану. Теперь ее очередь успокаивать Александера. Слава богу, они срываются по очереди. Наверное, в том числе поэтому у них получается ладить. Когда они обогнули дуб, полузадушенный плющом, она заставила себя заговорить с уверенной легкостью:

— Ты когда-нибудь моешься, Рассел?

Они тремя волнами прилива проникают под развалины моста.

— Хочет меня, Алекс, — нараспев повторяет Рассел, пятясь задом и нацелившись в них незаряженными пальцами. — Еще как!

— Цепи, пожалуйста. — Голос Александера хлещет по опорам моста, как ветер по гальке, и Айна вздрагивает от удовольствия. Господи, как действует на нее даже его голос!

— Ее первую.

Рассела растревожил этот безжизненный звук, но он проделывал все это уже восемь раз и, отбросив мысль об опасности, отворачивается, хихикая про себя насчет извращенцев, вуайеристов и дерьма. Его сапоги, шлепая по покрытому грязью бетону, напоминают Айне клоунские башмаки, и она фыркает. Александер вновь крепче сжимает ей руку. Она уже протрезвела, но не против того, чтобы он проявил характер. Как-никак, он делает это ради нее. Ради них обоих.

Вместо шагов Рассела она вспоминает его шаги: как легко и уверенно он шагает по миру… рядом с ней. Она уже записала, как спокойно ей рядом с ним, и сейчас успокаивается, глядя на его силуэт на подсвеченном фоне — трехмерный проем в плоском мире. В искусственном свете он выглядит неприметным, несмотря на высокий рост. В его время модно было подбривать затылок и шею, — к счастью, это и сейчас сходит за стильную классическую стрижку. Но в темноте, где он дома, его плавные черты сливаются в непроницаемую каменную глыбу.

Александер сам выбирает свой стиль: он носит очки в тонкой оправе, в которых вовсе не нуждается, и щеголяет легким акцентом, приобретенным в Луизиане прежде, чем он обрел себя и Айну в Нью-Йорке. Ей это известно только потому, что он уже тогда вел записи.

Все же, хоть на его невозмутимом лице нет и следа тревоги, Айна видит, что он не совсем спокоен. В его глазах — полуночное сознание предстоящего и хищный блеск, когда Рассел подзывает Айну вперед, хотя Александер и не мигает.

Айна подходит к Расселу, стоящему в середине пролета, в восьмифутовом пятне тьмы, по обе стороны которого мерцает, как фонарик с садящейся батарейкой, свет из концов туннеля. Это не настоящий мост, просто выход из парка, но он надежный и удаленный, что вполне подходит для их целей. Она бросает сумочку в темноту под стеной и беглый взгляд — на жертву, приготовленную под сводом моста. Это женщина. Ее тускло-коричневые волосы свалялись, ногти обломаны, а нижняя губа рассечена ненужным ударом.

Айна прижимается спиной к стене, не обращая внимания на лапанье Рассела, сковывающего ей запястья. Когда он прижимается к ней, она невольно оскаливается, но Александер, лучше владеющий собой, бросает на нее сердитый взгляд. Она глотает ярость и смотрит поверх сальной головы Рассела. Его зловонное дыхание обдает ее чесночным облаком. Он смеется. Чеснок — вот смешно!

Рассел не так уж опьянен наркотиками и властью, чтобы забыть о нескованном Александере у себя за спиной, поэтому не задерживается рядом с Айной. Она подозревает, что он вернется, как только они оба будут надежно скованы. В этом году при возрождении ее колени оказались в грязи. В прошлом году она записала, что нашла сперму у себя в волосах. От одной мысли обо всех гнусностях, которых она не может вспомнить, ее начинает трясти.

«Будь сильной! — говорит себе Айна. — Сильной, как Александер. Видишь, как он находит глаза Рассела своим нарочито пустым взглядом? Видишь, как покорно дает сковать себе руки? В одной его прекрасной руке больше силы, чем во всем теле Рассела, но он сдерживается, загоняет ее вглубь. И это ради тебя. Да, Александеру досталась гораздо более трудная, низкая роль. Айна сумеет вытерпеть шарящие пальцы Рассела».

Наконец Александер тоже закован, и железные цепи тихо звякают, когда он проверяет их надежность.

Рассел снова поворачивается к ней, его глазки блестят каплями кислотного дождя. Он перешагивает жертву, как грязную лужу в переулке. Теперь он мог бы уйти: его работа закончена и смертная жизнь обеспечена на год вперед. Нет нужды дожидаться остального. В самом деле, хоть цепи и ограничивают их свободу тремя футами в любую сторону, лучше бы ему не задерживаться…

Однако Айна чувствует, что Рассел никогда не уходит. Чувствует, что он — один из тех извращенцев, которые любят подглядывать.

— Расскажи мне, как это подходит, Айна! Расскажи, как год сворачивается вокруг тебя…

Сворачивается вокруг меня, как черный шелковый шарф.

О господи! Она ему об этом рассказывала! Айна с трудом сглатывает. Не удержавшись, бросает взгляд на Александера. Его не различить на фоне стены, но она знает: он недоволен, потому что не любит сюрпризов.

Рассел носком сапога подталкивает жертву, но смотрит только на Айну. В темноте его глаза, даже с учетом острого зрения Айны, напоминают булавочные головки.

— Ты ради этого на все готова, а? Как сука в течке.

— Дрянной штамп.

Оскорбление вырывается у нее само собой. Она ненавидит штампы, и эта ненависть к глупости — одна из ее слабостей. Александер ни к чему не питает ненависти, и потому его невозможно так разозлить. Впрочем, он любит Айну, и она подозревает, что это — его слабость.

Она понурила голову от стыда за себя, но еще раньше успела заметить, как Рассел опускает подбородок, булавочные головки стягиваются в щелки.

— Так вы, кровососы, избегаете штампов? А пошли вы! — Рассел расхаживает из стороны в сторону, разжигая в себе злость, как говорят в Луизиане. — А меня ты не избежала, помнишь? Нет, ясно, не помнишь!

Забвение, конечно, не относится к штампам. Ни одна книжонка, ни один голливудский сюжет до этого не додумались, сколько ни блеяли о цене вечной молодости, красоты и силы. Странно, ведь это так очевидно! Понятно, что смертные стареют под грузом воспоминаний — обо всем, что они сделали и, главное, чего не сделали. Эти сожаления превращают их в стариков — морщинистых, унылых и озлобленных. Для нее день смерти наступает, как для них — дни рождения, независимо от их воли. Только она, пробуждаясь в новом году, видит в зеркале не новую морщинку, а незнакомку.

Это можно перенести. Но Александер — незнакомец? Айна смотрит туда, где его скрывает бесформенная тьма. Это невыносимо.

Между тем стареющий в неведении Рассел все еще бушует:

— Вам не обойтись без меня! Вы — бескровные стручки. Я вам нужен, чтобы все устроить, найти жертву и заковать вас, мудаков, чтобы вы не потеряли друг друга. И ради этого ты сделаешь все, что я скажу.

— Не забывай, что ты — смертный, — предостерегает Айна.

Пусть даже она на цепи, как та сука, с которой он ее сравнивает.

— Не забывай, что я — мужчина, б… — Он за словом в карман не лезет. С такими мозгами мог бы далеко пойти, будь он адвокатом, врачом или комедиантом, а не ленивым мелким мошенником, только и умеющим, что навлекать на себя несчастья. — Я знаю все ваши людоедские тайны. Укуси меня — и в следующей жизни вы потеряете друг друга. Навсегда!

Самого себя он убедил и теперь стоит перед ней, гордо выпрямившись в картинной позе, совсем близко.

— Теперь рассказывай, что ты сейчас чувствуешь. Как ты не властна над собой, как начинаешь лизать и обсасывать все, что попадется на глаза!

Будь на его месте кто-то другой, она могла бы и рассказать, потому что это лишь пустые слова. Невозможно описать, как эмоции вдруг разворачиваются словно шелк, мягкий на ощупь, но такой многослойный и поразительный, что Айна, ощутив его тяжесть, готова плакать. Эта пробуждающаяся потребность чувствовать и есть настоящий голод, и он доводит ее до того, что она кладет в рот пищу. (Любимый шоколад тает на кончике языка, обволакивая горло, и это прекрасно, пока не начинает рвать.) В ослеплении и легком безумии она ест ненужные ей вещества, пока цвет внезапно не распускается на языке. Она опускает глаза и видит, что засунула в рот палец и на его кончике — кровь. Ее кровь. Но голод по-прежнему реет над ней коршуном.

Объяснять все эти нюансы Расселу — все равно что обучать алгебре собаку. Кроме того, он прав. У него в руках ключи от их судеб, что, вероятно, и объясняет его самоуверенность. Этот подонок требует, чтобы они встречались в самую последнюю ночь, когда решать приходится быстро и твердо и когда ему представляется случай распоряжаться могуществом, какого ему самому никогда не узнать. Это единственный раз в году, а может, и во всей его жалостно короткой человеческой жизни, когда он может помыкать.

— Надеюсь, в этом году ты прилежно вела записи, малютка Айна?

— Не называй меня так!

— Как? Айна? — с маслянистым простодушием удивляется он. — Но ведь тебя так зовут.

Он вскидывает голову. Волосы у него засалены до полной неподвижности, но это движение открывает его горло.

— Или не так?

Александер коротко мотает головой. Айна прикусывает готовый сорваться с языка ответ.

— Миленький дневничок. — Рассел пишет пальцем в холодном воздухе. — Пожалуйста, не дай мне забыть мою настоящую любовь, после того как я высосу кровь из последней жертвы в этом году. Пожалуйста, дай нам навсегда остаться вместе. Мне так нравится, когда он е…т меня клыками.

— …тебя! — невольно вырывается у Айны.

— А вот это мысль, — ехидно ухмыляется Рассел. — Хотя и не новая.

Он помнит, что они оба скованы, и знает, что скоро она все забудет. Рассел смотрит на часы и нажимает кнопку; освещая циферблат, показывает ей время: две минуты до полуночи. В городе гости разливают пенящееся вино и примеряют блестящие шляпы в надежде, что волна восторга окажется достаточно высокой, чтобы перенести их через порог нового года.

— Только в этом году у меня другая идея. Почему бы тебе не дать мне почитать эту книжечку, которую вы передаете друг другу. Я хочу посмотреть, что вы запомнили. Она здесь, а?

Он указывает на сумочку Айны: знает, что она должна быть рядом. Их имущество — первое, что зовет их после возрождения, поэтому оно должно быть собрано вместе и оставаться под рукой. Так и получается. Найти Рассела, двуногого проводника, который свяжет их, позаботившись, чтобы они оставались на месте и разделили первую кровь, не убив друг друга. Затем приходится полагаться на письменного проводника, чтобы они могли отыскать самих себя и наконец друг друга. Рассел, как видно, все это знает, хотя, опять же, Айна не помнит, когда ему говорила.

— Не трогай, — запоздало предупреждает Айна.

Он нагибается и, снова выпрямившись, покачивает сумкой из стороны в сторону, смеясь и чуть не наступая на жертву, которая пока разделяет, но скоро соединит их с Александером.

Рассел роется в сумочке. Все уложено, как было задумано еще три года назад. Она даже удивляется, как он раньше не додумался.

— Где она, ты, сука-кровопийца?

Айна скрипит зубами, храня натянутое молчание. Издалека по ветру доносятся голоса — словно летние цветы, но вопль Рассела расцветает на толстом стебле шипами. Улыбка растягивает губы Айны, хотя зубы остаются крепко сжатыми. Во всех складках шелковой подкладки, в каждом кармашке спрятаны бритвенные лезвия. Слышать вопль приятно, но настоящим эликсиром, разжигающим ее голод, служит распространяющийся сквозь него запах. Пленка перед глазами поднимается как вуаль, и весь мир сжимается до двухтонной волны нежной сепии.

Александер появляется в поле зрения, и Айна всматривается в него, чтобы прояснить ум. В самом деле, он хладнокровно улыбается в ответ, полностью владеет собой. Вот что она в нем любит. Ей хочется вволю глотнуть этого освежающего спокойствия, и тут она получает пощечину.

— Е…ная б…дь!

Кретин! Рассел оставляет на ее щеке отпечаток окровавленной ладони. Она чувствует, как меняется ее улыбка. Преждевременный одинокий крик наполняет небо. Айна против воли натягивает цепь, испытывая прочность. Цепь держится, но Рассел пятится подальше, опасаясь отвести от нее взгляд. Вот это правильно!

Она шипит.

Вопль жертвы в сепии.

— Где она?

Рассел все еще пытается изображать хозяина положения.

— У меня. — Слова, произнесенные шепотом, — воинственный клич Александера.

Глаза Рассела округляются, но поздно. В его будущем не осталось времени на осознание смерти. Она вместе с Новым годом вот-вот прозвонит в небе. Мгновенное явление смерти режет и притягивает взгляд, как куча тряпья на шоссе. Боль ракетой взрывается у него в глазах, падает, гаснет и исчезает.

Жертва вскрикивает, когда гортань Рассела падает у ее ног, и пытается отползти, насколько позволяет веревка. По мнению Айны, ей следовало радоваться смерти этого человека. И она собирается пинком заставить ее замолчать, но вопли сливаются с криками веселья, взлетающими в городское небо, и Айна решает, что никто не заметит разницы.

Кроме того, Айна помнит, что если коснется ее, то не удержится, а жертву следует поделить. Поделив ее кровь, она свяжет себя с Александером. Это последняя кровь этого года и первая — нового, она позволит им узнать друг друга, когда все прочее будет забыто. Александер — умный, отважный, невозмутимый — продумал это много лет назад.

— Осторожно, — напоминает она, видя, что Рассел мертв, а Александр терзает его тело.

Она надеется, что не от голода и не по необходимости. Кровь Рассела наверняка горька, но голод неразборчив. А в эту ночь, как ни в какую другую, кровь должна быть сладкой.

— Не увлекайся.

Если бы сердце Айны еще билось, оно зачастило бы при виде любимой темной головы, склонившейся к гнилой оболочке Рассела. В этом году ей попалась статья, где говорилось, что даже смертные ученые сознают влияние переливания крови на личность. Она не слишком удивится, если Александер сверкнет на нее гнусными глазками Рассела и буркнет: «Заткнись, сука», после чего выпьет его досуха. Этот страх и удерживал их до сих пор от того, что они сделали сегодня.

Но Александер отрывается и кидает труп с такой силой, что кости влажно хрустят о бетонный выступ. Он утирает губы рукавом, поднимает вверх часы Рассела и улыбается, как ребенок рождественским утром. Если возможно любить его еще сильнее, она любит так в эту минуту. Последнюю.

Смех пузырьками поднимается в ней, когда Александер приковывает себя к стене настоящими наручниками, откинув прежние, поддельные. Их зовет чистая, невинная кровь, бегущая в жилах жертвы, обвязанная шелковыми красными ленточками ее напрасных криков. Однако он сохраняет спокойную уверенность.

— Расскажи мне о первом дне нашей встречи, — просит она, когда он устраивается напротив.

— В которой жизни? — шепчет он.

Голос рокочет бархатным громом. Голос бога, отдающийся у нее в груди.

Айна испускает вздох, дрожащий и беззащитный:

— В единственной, которая что-то значит.

— Хорошо. — Но его голос вдруг наполняет тоска. Он не хочет забывать.

Жертва не хочет умирать.

Желание, думает Айна, тут ни при чем.

— В котором часу это было? — торопит она.

Его прекрасный, перепачканный кровью мраморный рот кривится в усмешке:

— Ты там была. Ты знаешь когда.

Но ей нужно убедиться, что он еще знает. Поняв ее, Александер становится серьезным:

— Это было сразу после полуночи, но тогда было не так холодно. Ночь спустилась мягко, как будто солнце, сваливаясь с неба, тянуло ее за пятки.

— Паршивец!

Он коротко улыбнулся. Он к ней привык: к ее словечкам, голосу и к тому, как новые слова ложатся на старый язык.

— Я увидел тебя.

— Где увидел? — игриво спрашивает она.

Он терпит, знает, что ее кокетство только для него.

— Прикованной на этом самом месте, разумеется. — В его голосе хозяйская уверенность: это он нашел ее. Еще он знает, как ей обидно, что ее боятся кошки, что она иногда, сама не зная зачем, доводит себя до рвоты фруктовым соком и что ей иногда снится какое-то место за Атлантикой — и тогда она просыпается с криком.

— Темнота была одним длинным мазком между нами. Она скользила по моей груди…

— По моим грудям. — Она ласкает их за него.

— И по моему животу… — Он гладит его кончиками пальцев.

— Разжигая голод, — шепчет она, потупив глаза.

Голод хуже всего. Никто, кроме Александера, не способен понять разящей иронии последних мгновений и страха, что уступка равносильна отказу. Что, сохраняя жизнь этим глотком, она теряет единственного, ради кого ей хочется жить. Она знает, что это не так, что забвение сотрет и это желание, что биение пульса в ее венах вызвано просто зовом эликсира последней крови. И все же, чувствуя, как туманится сознание, она паникует. Опустив глаза, видит, что костяшки пальцев в крови. Она, не заметив, ободрала их о цепь. Кровь вызывает мгновенную вспышку. Челюсти ноют, рот наполняется слюной. Десны зудят до стона…

Движение отвлекает ее, и Айна вспоминает, что они не одни. Она поворачивается, видит устремленные на нее глаза еще теплого тела и вспоминает — наверное, в последний раз — жертву прошлого года. Тот был не так молод, как эта, но сладок, полон надежд и одинок. Все, что требовалось, обеспечивал выбор Рассела.

Он подходил идеально. И Айне нравилось думать, что мальчик должен быть благодарен за участие в чем-то столь великом и важном, как вечная любовь. Его кровь впрыснула в них новую жизнь, но их цель подарила ему жизнь вне плоти.

Айна присматривается к жертве этого года. Если бы она знала, для какой судьбы избрана! Всепоглощающее желание чуда, поздний час и голод вызывают у нее на глазах слезы. Она шипит от восторга. Александер отвечает восторженным низким рычанием. Но жертва при виде их клыков вопит еще громче, и в помутившееся сознание Айны проникает досада.

Когда сепия темнеет до сплошного черного цвета и новый год стирает старый вместе с прежней жизнью, Айне удается сдержаться, уступив Александеру первый укус. Хотя онемение охватывает все члены до самого сердца, ее любовь так велика, что она позволяет ему первым прокусить кожу. Она не знает, то ли барабанная дробь в ушах заглушили вопли, то ли они просто оборвались. Она ощущает только физическое удовлетворение и глубочайшее облегчение, когда они — вместе — выпивают жертву досуха.

Айна знает, что она нетерпелива и вспыльчива, и хмыкает, потому что все это еще впереди. Александер якобы хладнокровен и непроницаем, и, если это правда, она понимает, почему будет его любить. Она смотрит, как он читает. Сдвинутые брови обостряют черты. Потом он поднимает глаза и пожимает плечами. Смущенная улыбка озаряет его губы, трогая ее. Сердце Айны сжимается, и на него ложится первый груз. Это улыбка говорит, что он готов поверить… Если верит она. Она робко улыбается в ответ.

— Вот как ты научишься меня любить, — сказал он ей, впервые передавая путеводитель.

Она читает отчет, написанный, очевидно, когда их тела переплетались и он жил глубоко в ней — теплящийся уголек, ожидающий, пока в нем раздуют жизнь.

Они записали все это до встречи с Расселом: что они сделают, зачем и почему им придется найти нового помощника в конце этого года. Айна читала записки как роман. На ее взгляд, Александер тоже. Должно быть, поэтому они оставили в тексте маленькие подсказки, понятные только им двоим.

— Я уже люблю тебя, — прочитала она свои слова и сумела представить, как говорит их, ощутив запах телесной любви на страницах, хотя и сознавала, что это, возможно, подделка.

Она готова поспорить, что эта была ее идея — добраться до сознания через нос, тело, инстинкты и желания. Сколько бы они ни забывали, ядро личности оставалось прежним. И пусть в мире для нее теперь все — незнакомцы, она готова сражаться за то, чтобы заново узнавать этого Александера год за годом. Себя она знала достаточно хорошо: эгоистичная, упрямая, темпераментная, ненасытная и, если прочитанное правда, забывает обо всем, когда Александер находится в ее объятиях. Она подняла глаза. Он насквозь прокусил себе губу. Этот жест она, наверное, тоже научится любить.

Все же она сознает, что перечисленные свойства относятся ко всему их роду. Потому-то они живут порознь. Союзы — неслыханное дело. Ведь если жизнь начинается заново с рассветом каждого года — об этом никому из них не приходится рассказывать, они ощущают это так же непреложно, как вращение планет, — лучше по возможности воздерживаться от привязанностей. Однако Айна с Александером, очевидно, сочли нужным вести записи не только о собственном союзе, но и о других парах. Например, Даниель с Маркусом тоже находят друг друга из года в год. Так здесь написано, черным по белому, в том месте, которое они пометили для себя как начало.

За Александера Айна пока не может поручиться, но знает, что к ней это верный подход. Она охотнее слушает и больше верит в чужие счастливые истории, чем в свою собственную. «И с тех пор они всегда жили счастливо».

Всегда — долгий срок.

Даниель с Маркусом каким-то образом умели год за годом отыскивать друг друга без проводника. Но однажды, как пишет Александер, Даниель выехала из города прежде, чем они возобновили знакомство. В отчете описывается, как Маркус сходил с ума. В феврале он словно одержимый принялся коллекционировать разные типы крови и вешал их себе на шею в серебряных пузырьках в форме креста. В марте, завершив коллекцию, он перестал выходить на улицу. К маю он пил молоко и «Клорокс» и даже овощные соки, лишь бы ощутить новый вкус.

Так ли нужно в неведомом будущем оставаться вместе? Когда ты перепробовал все и на земле не осталось ничего нового, может ли настоящая любовь вернуть вкус к жизни?

Айна обдумывала этот вопрос, шагая рядом с возлюбленным незнакомцем по улице Вашингтон-Хайтс. Они молчат и, кажется, знают, куда идут. Они почти не привлекают внимание пьяных компаний, продолжающих пить и орать в морозной ночи. Они склоняют головы над книгой, письменной тропой в прошлое, и читают по очереди.

Прошлой осенью Айна согласилась на отлучку Александера на целых две недели, — по-видимому, никогда прежде она такого не допускала. Они решили заманить Даниель обратно в город, выставив Александера как приманку, словно невзначай свести их с Маркусом и позволить химии организма сделать свое дело.

Слабость Александера к верной любви увлекает Айну. Как романтично — на время отказаться от собственной любви, чтобы дать испытать ее другим! Ей сразу хочется обернуться и запомнить его черты. Но Александер еще читает, и окончанием саги о Даниель и Маркусе оказывается приглашение к ним на поздний завтрак на следующей неделе. Теперь они тоже делят жертвенную кровь.

Ничего романтичнее она никогда не слышала.

К концу пути Айна успевает снова проголодаться. Но еда — дело интимное, и, несмотря на положение, в котором они проснулись, Айне неприятно думать, что Александер увидит, как она ест. Поэтому они молча возвращаются в их общую квартиру. Номер крупно записан в путеводителе. Айна узнает свой почерк. Ключи приколоты у нее под одеждой.

Только это оказывается не квартира, а заброшенный восточный ресторан: по стенам — надписи как раздавленные пауки, в известку вмазаны пряности. Снаружи он кажется пустым, окна закрыты шторами, укрепленными изнутри сталью. Если заглянуть в щелку, повсюду царит такая же разруха — это для любопытных. Александер с Айной беззвучно проходят во внутренние помещения, и она восхищенно ахает — звук похож на восклицательный знак в конце четверостишия.

Кухня превращена в библиотеку. Во всю стену — полки из полированного дуба со встроенными светильниками. И на них снизу доверху книги: история, мемуары, хроники преступлений, — все в твердых обложках и в идеальном состоянии, хотя некоторые так стары, что любой хранитель библиотеки прослезился бы. В комнате всего одно кресло — кресло-гигант, кресло-чудовище — и пристроившаяся перед ним оттоманка, с брошенной на спинку кашемировой шалью ручной работы и со столиками по сторонам. Она знает, который столик — ее. На нем маленькая индийская шкатулка, мраморная, с инкрустацией из золота и перламутра, и бутылочка без этикетки, с запахом сандала и белого чая, — вещицы, которые она инстинктивно любит. Тот же инстинкт заставляет ее обернуться к большому коммерческому рефрижератору, с дверцей из нержавеющей стали, смягченной занавесью из деревянных и стеклянных бусин, которые позванивают эоловой арфой, когда Айна входит внутрь. Стены в нем скрыты прозрачными панелями, вихрь красок похож на пенистые края пастельных облаков. Пол устлан шелковыми подушками, полотнами батика и шалями с бахромой как крылышки мотыльков. Дверь запирается изнутри.

Айна возвращается на кухню и отпускает взгляд бродить по корешкам исторических томов, задумывается, узнает ли она поступки скрытых в них женщин. Ей, в сущности, все равно. Прошлое мертво, а жить надо настоящим. Кроме настоящего, у тебя ничего нет — штамп, но сохраняющий ценность, потому что в нем истина. И золотое правило их рода. Если индивидуальная история Айны записана в рукописной книге, от которой никак не хочет оторваться Александер, эти отвратительные прозаизмы выгравированы у нее в душе. Она благодарна за дарованную вечную жизнь, за молодость и жизненную силу бессмертных, но чего бы она не отдала за одно настоящее воспоминание о прожитых жизнях! Однако, чтобы жить, надо забывать, и Айна, цепляющаяся за жизнь, как младенец за кормящую грудь, как-нибудь справится с неведением о самой себе.

Однако, взглянув на Александера, бессознательно поглаживающего большим пальцем корешок их путеводителя вдоль уже заметной потертости, она вдруг сознает, что не хочет делить неведение с ним.

— Если бы не путеводитель, об этом и мечтать не пришлось бы.

Она подразумевает квартиру, общую жизнь, подготовку жертвы каждого нового года — все.

— Потому мы это и делаем. Мы знаем, что нуждаемся в доказательствах.

Хотя их смешавшиеся запахи, покрывающие каждый дюйм кухни, — достаточное доказательство. Айна узнает в них аромат совершенного безумия.

— Как ты думаешь сейчас, зная только то, что знаешь: нам бы не хватало друг друга, как Маркусу?

Морщины надолго прорезают его совершенный лоб: Александер задумался, какой силы чувства могут заставить подобное ему существо так глубоко страдать. Наконец он кивает. А еще важнее, он говорит, что хочет помнить, и верит, что воспоминания скрываются, как колья в карманах у тех, кто за ними охотится. Они не менее опасны от того, что невидимы. А может быть, и более.

А Айна? Александер смотрит на нее с выражением, которое Айна уже начала узнавать: одна бровь вызывающе вздернута, а подбородок застенчиво опущен. На его вопрос не может быть ответа: «Верит ли она во что-то важное?»

Айна молчит так долго, что свет угрозой заливает небо.

Она верит, что истина скрыта в крови.

Давным-давно, во времена, когда улицы Нью-Йорка были мостовыми, покрытыми слоями конского навоза, окаймленными ящиками из-под мыла, между которыми прятались игроки в кости, она была фабричной девчонкой с огрубевшими руками и начинавшей горбиться спиной. Это она ясно помнит: словно весь мир задался целью доказать, что в ней нет ничего особенного, — от мастера, который лапал и щипал ее всю четырнадцатичасовую смену, до важных особ в каретах, не замечавших бледной сутулой девушки, ковылявшей домой в трущобы. А дома ее забот ждала шайка чумазых ребятишек, и все чужие. Опыт ее короткой смертной жизни вцепился в серость как якорь, привязывающий ее к человеческому роду. Только эти воспоминания она бы охотно отрезала.

Но под грязью и беспомощностью, прораставшей озлобленностью, в ней текла сладкая кровь, достаточно сладкая, чтобы привлечь в ее жизнь еще одно чудовище. Она не увидела его приближения и едва ощутила обхватившую ее тело руку, когда две иглы пронзили ее и заставили судорожно оцепенеть. Но, вопреки боли, вопреки медленно вытягиваемой из нее жизни, она поняла, что, коль скоро это случилось, она все же отмечена среди других.

Потом ничего не было. До этого утра. И этого незнакомца, которого она якобы любит. До Александера, стоявшего напротив нее, застенчиво приподняв бровь. Ирония контраста между нищетой и болью, сохранившимися в памяти, и любовью, радостью, близостью, которых в ней нет, вызывает желание свернуться в клубок и уйти в себя. Единственное, что ее останавливает, — это чудо, совершенное, как видно, ею и этим родным незнакомцем. Они сплели сеть для самих себя, и это возвышает их не только над смертными, но и над другими, принадлежащими к их роду. Они живут в собственной вселенной. Много ли пар, смертных или бессмертных, могут сказать то же самое о себе? Айна подозревает, что большинство просто повторяет одни и те же движения по привычке, по инерции. Мало кто из супругов мог бы ответить утвердительно на вопрос, согласился бы он выбрать того же партнера — сейчас, в эту минуту и секунду, в этой жизни.

Чудовища…

— Какова была на вкус его кровь? — вдруг спросила она.

Пусть они забыли о чем-то, даже столь важном, как чистая любовь, кровь они помнят всегда.

— Сама знаешь. — Александер опустился в кожаное кресло и отвел взгляд.

Она знает то, что знает. Вкус как у воздуха, когда погас фейерверк. Как у бензина, только что тронутого огнем.

Айна проводит кончиком языка по клыкам и медленно кивает.

— В этот раз нам будет некому помочь, — бормочет она и лишь потом сознает, что сказала.

Прикусив язык, она бросает взгляд на Александера, но тот смотрит на нее по-новому.

— У нас есть целый год, чтобы найти другого, — говорит он, глядя, как проколы у нее на языке и губах закрываются и она слизывает кровь. У Айны кружится голова. Она уже заметила, что Александер — он успел сказать ей, что не терпит имя Алекс, — говорит на старом языке. Она смотрит на него как на оживший портрет. Она приняла для себя все новое — язык, стиль, нравы и одежду — и гадает, по нраву ли ему это.

«На фиг», — думает она и открывает рот, чтобы спросить, но тут молодую ночь разрывают детские голоса, пронзительно врывающиеся в открытое окно, хотя и раздаются самое малое в двух кварталах от них. Слишком поздно они гуляют, их матерям следовало быть умнее. Никогда не знаешь, что таится в ночи.

— Проголодалась? — спрашивает ее Александер.

Просто вопрос или это забота и беспокойство за нее?

— Нет, просто они меня раздражают. — Айна смотрит на него, гадая, только ли голод заставляет его облизывать клыки, или грязная кровь все же повлияла на него, оставив во рту вкус сгоревшего пороха.

— Побудь здесь, — говорит Александер, вставая, как поднимается парус. — Скажу им, чтобы замолчали.

— Нет. Я с тобой! — Что-то подсказывает ей не терять ни секунды рядом с ним. Год — это так мало. Она так же плавно перетекает к нему. — Кроме того, я люблю детей.

Айна ест при Александере, и он при ней, а потом они возвращаются в свою кухню, устраиваются среди подушек, крепко заперев дверь изнутри. Она думает, что, пожалуй, в жизни не видела более эротичного зрелища, чем Александер за трапезой. Она напилась до того, что еще одна капля — и лопнула бы. Она складывает руки на животе и обнаруживает, что рука Александера оказалась там раньше. Коснувшись его руки, она чувствует тепло. Обоих преследует голод, который они еще не решаются назвать по имени. Конечно, дело не в разделенной крови. Она приходит к выводу, что к завтрашнему закату они настолько овладеют собой, что расстанутся. Будут обживать собственную вселенную.

Но, свернувшись у слишком теплого бока Александера, Айна уже понимает, что это ложь. Так смертные обманывают добрых супругов, открывая себя желаниям, которые лучше подавлять, и плоти, которая им не принадлежит. Начинают, когда еще владеют собой, думая, что удовлетворятся одной улыбкой, одной лаской, одним поцелуем, одной ночью, пожалуй раз в год. А потом сменяют девиз с «всего один раз» на «живем только раз».

Но Айна, которая даже этого не вправе сказать о себе, знает, что они ошибаются. Пусть она не помнит, но знает, что, когда речь идет о страсти, одного раза всегда мало.

Этот голод неутолим.

Перевод Г. Соловьевой