Глава тринадцатая

Из замка Арундела Генрих со своими сопровождающими и Херефорд с маленьким отрядом направились на запад к Солсбери. Выехав вечером, они ехали всю ночь, как только могли быстро и бесшумно. Их было слишком мало, чтобы отбить преднамеренное нападение, и потому они старались не привлекать к себе внимание: в этой части страны было немало таких, кто ревностно поддерживал Стефана, и лучший подарок для них трудно было придумать. У Солсбери они получили подкрепление и двинулись на север. Херефорд предпочел бы передохнуть в Солсбери день, но Генрих, казалось, в трудах черпал свежие силы. Этот коротышка был неутомимым и неунывающим. Но в Девайзисе они все-таки остановились: Херефорд настоял на том, чтобы пообедать и сменить лошадей.

— Милорд, — уговаривал патрона Херефорд, — предлагая поторопиться, я не думал, что буду понят так буквально.

— А я и не тороплюсь особенно, Роджер, но где нечего делать, не вижу причин мешкать.

Херефорд сокрушенно рассмеялся:

— Два месяца без вас, и я все позабыл! Милорд, вы, кажется, можете обходиться без сна, но люди нуждаются в том, чтобы выспаться… и я тоже. А кроме того, если мы будем так гнать, мы прискачем в Шотландию вперед собственных курьеров. Давайте остановимся, я вам раздобуду бабца, чтоб вам не было скучно, а мы, слабосильные, тем временем пару часиков соснем.

— Вам не придется спать слишком долго, если на отдых отводишь то время, что я буду возиться с твоим бабцом. Кстати, Роджер, кажется, я не писал тебе, что у меня родился сын, Жеффри, славный мальчуган, хотя долго побыть с ним мне не пришлось.

— Вы назвали его в честь своего отца? — Херефорд не мог сдержать смеха. Все это ему казалось довольно диким.

— Да, ему бы это, наверное, понравилось, но я назвал ребенка, как это принято в нашей семье, именем для старшего сына. Я тоже должен был быть Жеффри, но нужно было показать Англии, что по линии матери я наследник Генриха Благочестивого.

Херефорд спать все-таки не пошел. Он воспользовался кратким отдыхом, чтобы продиктовать записку матери, полагая, что Элизабет еще в Честере. Мать он просил быть готовой хорошо занять «того, кто приедет со мной», и его сопровождение, указав своему посыльному доставить письмо как можно скорее, для чего щедро наделил его золотыми, чтобы тот в пути почаще менял лошадей и не задерживался на отдых. Письмо было всего в две строки, сухих и холодных, хотя и неумышленно. Сердиться на мать он уже перестал и в заботах и тревогах забыл о своем гневе. Столь же краткое послание пошло и к Вальтеру, в котором сообщалось, что к осаде замка Херефорд не вернется и что Вальтер должен продолжать действовать по плану, пока не получит особого уведомления. Под конец, размышляя, писать ли Элизабет в Честер или самому лорду Честеру, или же сделать это позднее из Херефорда, он уснул, уронив голову на руки.

Следующую ночь они опять скакали, но, к счастью, недолго. В Бристоле их ждал Глостер, пожелавший лично выразить Генриху свою поддержку. Генрих тоже не любил Вильяма Глостера из-за его характера, который так возмущал Херефорда, но по другой причине.

— Стоит ли, Роджер? — спросил Генрих, получив приглашение Глостера. — Готов ринуться к черту в пасть, только бы поговорить с его отцом… И даже с Филиппом… Но Вильям… Какая нам от него польза? Может, это ловушка?

— Нет, он твердо стоит за нас. Никакого риска для нас тут нет. А польза от него может быть большая, потому что пока у меня одни его бывшие наемники. Когда мы вернемся из Шотландии, он обещал собрать своих вассалов и выступить с нами против Стефана. А без него, милорд, этими силами я командовать не смогу. Обидеть Вильяма Глостера было бы очень неразумно.

— Быть по сему. Вражды с ним я не желаю. Он все-таки мне кузен, как это ни прискорбно. Тьфу, до чего он мне омерзителен! И что это за мужчина, который заставляет других сражаться за себя! А потом, я слышал он заглядывается не только на женщин?..

Херефорд поморщился.

— Что правда, то правда, на себе испытал. Мне хотелось порой выглядеть, как старик Гонт. Меня другое в нем сильно беспокоит: он любит заглядывать в чужие тайны, вот что плохо.

— Да, я знаю и думаю, что этот недуг из тех, который уже не изгонишь из больного тела. Спрашивается, не будет ли он из любви к этому искусству также вынюхивать у меня, когда я займу место Стефана? — Глаза Генриха жестко прищурились. — Людям такого сорта ни в чем доверять нельзя.

Но такое мнение Генриха Анжуйского о герцоге Глостере отнюдь не помешало ему встретиться с ним во всем блеске своего очарования. И так Генрих в этом преуспел, что Вильям Глостер, кажется, ни разу и не взглянул на Херефорда, который посидел немного молчком и, извинившись, довольный вышел. Этот шарм Генриха, так пленявший его самого, очень насторожил Роджера, будучи обращен на лицо, кому Генрих явно не симпатизировал и не доверял. Херефорд знал, что Генрих обычно держит свое слово, но главным образом потому, что почти никогда ничего не обещает. При всей своей молодости он был непревзойденным мастером делать многозначительные намеки, понимающе улыбаться, бросать взгляды, красноречивее всяких слов. Твердо он пообещает на словах или своей подписью, только когда его принудят или когда он сам в этом заинтересован. Херефорд был вынужден признать, что если король не умеет привлечь на свою сторону обещанием выгод, он должен быть кровавым тираном и подчинять себе страхом. Но винить в этом, в конце концов, надо было подданных, а не королей. Если бы они сами с честью хранили верность своей присяге, королю не приходилось бы прибегать к методам, граничащим с бесчестием, чтобы держать подданных в узде.

Как он влез в эти дела? Какая разница между Стефаном, дающим обещания языком, и Генрихом, обещающим взглядом? Что ему не сидится в своем поместье? Это был вопрос всех вопросов. Дела в правление Стефана пошли таковы, что отсиживаться было нельзя. Разница между Стефаном и Генрихом заключалась не в том, насколько один честнее другого, в этом, Херефорд понимал, они мало отличались друг от друга, разница была в их характерах и взглядах на королевское правление. Стефан был человеком слабовольным и довольствовался одними поклонами верноподданных. Пока его величали королем, его мало заботило, что подданные воевали друг с другом, а сильный угнетал слабого. Генрих был человеком другого склада и требовал подчинения власти. Добившись ее коварством или силой, он баронов призовет к порядку, если те не успокоятся. Пока не затронуты его собственные интересы, чувство справедливости Генриху не изменяет, более того, его честь и достоинство не позволят кому бы то ни было выпрашивать у него послабления. «Я поступил правильно, — решил про себя Херефорд. — Это от усталости приходят в голову черные мысли».

Когда они снова собирались в путь, хороший сон и яркое утро совсем успокоили Херефорда. Подкрепившись у Глостера, они с облегчением расстались с герцогом и снова выехали в ночь по направлению к Херефорду. Роджер столько раз ходил по этой дороге, что мог ехать по ней с закрытыми глазами. Теперь он пожалел, что не попросил Элизабет вернуться домой. Она бы очень помогла развлечь Генриха. Сестру Кэтрин Херефорд решил держать взаперти, потому что его высокий гость забудет о всяком приличии, если хорошенькая особа выразит хотя бы малейший знак поощрения. Тут его глаза загорелись и он заулыбался: неплохо бы развлечься и самому! При этой мысли он громко рассмеялся, и Генрих, целых пять минут ехавший молча, живо и с любопытством посмотрел на него.

— Я подумал о том, что удивительно верен своей жене, — ответил Херефорд на его вопрошающий взгляд. — За четыре месяца, что мы женаты, из которых два мы провели порознь, я не то что не прикоснулся, даже не взглянул ни на одну.

— Чего же тут смешного? На твоем месте я бы немедленно обратился к лекарю. Только не надо мне говорить, что ты любишь свою жену.

Херефорд снова рассмеялся.

— Представьте, люблю, как это ни странно. Но если говорить честно, то моя чистота проистекает не от любви, а от усталости. И все же, милорд, вынужден сказать, если позволите, конечно, что вы тратите жизнь впустую.

— Хи-хи! Четыре месяца праведного брака — и у него уже охота выговаривать мне. Роджер, во Франции у нас были одни и те же шлюхи, я порой даже восхищался твоей работой. Ты перегнал меня на одного ребенка, да и по годам, когда начал делать незаконных детей, ты тоже впереди меня. Если ты становишься таким ханжой, мне придется тебя повесить как предателя. Но все же кому, как не тебе, с таким многогранным опытом, упрекать меня? Во всяком случае, тебе это позволяется.

Оба мужчины были утомлены, оба очень молоды, на плечах их лежала тяжесть ответственности. Весенний воздух, тихая звездная ночь кружили им голову сильнее всякого вина; хмельные от возможности расслабиться, которой скоро у них уже не станет, они дурачились вовсю. Херефорд самозабвенно восхвалял целомудрие, которому бы позавидовал святой, Генрих ему благоговейно внимал и едва не падал с лошади от смеха.

* * *

Тихая ночь и хмельной весенний воздух на Элизабет такого воздействия не производили. Только что вернувшись из Честера, она столкнулась с курьером от Херефорда, а когда выяснилось, что он не привез ей даже единого словца привета, ее душевный мир, который так помалу и трудно восстанавливался, вмиг разлетелся вдребезги. Свекровь, с жаром принявшаяся готовить замок к приему Генриха, сделала ее положение еще горше: Элизабет решительно было нечего делать. Хуже всего было сознание, что не она теперь хозяйка в замке, что в подготовке к приему именитого гостя, тем более именитого, что назван он не был, ее помощь не требуется.

Элизабет, возможно, смогла бы сохранить хладнокровие и какой-то резон, чтобы понять, что муж не собирался третировать ее, сумей она дать выход своим чувствам. Но гордость лишала ее такой возможности: не будет же она жаловаться другим женщинам в замке! Она даже не могла выплакаться в постели, потому что не знала, где теперь ее постель. Если гостем будет Генрих, что обе женщины предполагали, то спальню Херефорда, без сомнения, уступят ему. Где будет спать Роджер, гадать не стоило. Он мог спокойно устроиться за ширмой в комнате матери над залом; мог пожелать быть у гостя под рукой и остаться ночевать прямо в зале; а мог и освободиться от назойливых гостей и отправиться в верхний зал старого донжона. Короче говоря, Элизабет вообще не была уверена, что окажется с ним в одной постели. И довела она себя до такого состояния, что, когда измученные форейторы сообщили: следом едет лорд Херефорд, — она выскочила из зала на женскую половину. Что бы ни произошло, она не позволит отчитывать себя в присутствии человека, который, она знала, будет королем Англии. Она спустится лишь тогда, когда Роджер пошлет за ней, и сделает это вежливо.

Леди Херефорд не заметила ухода Элизабет и, встречая своего любимого сына и взволнованно приветствуя Генриха Анжуйского, совсем забыла про нее. Элизабет остановилась в лестничном проходе, прислушалась. Раздавались голоса прибывших, среди, которых угадывался голос Генриха, и легкий смех ее мужа. Она слышала, как слуги приносят еду и вино, но Херефорд ни разу не произнес ее имени и никто из слуг не шел позвать ее вниз. Вместо чувства вины и угрызения совести в ней вспыхнул гнев: что бы она ни сделала, она совершила это не со зла и не заслуживает такого отношения. Шаг за шагом растущее негодование и любопытство спускали ее вниз по лестнице и вывели в двери зала.

Будь она активной участницей события, мало что могло бы порадовать ее больше увиденного. Зал был залит ярким светом, в обоих очагах пылал огонь, в каждом настенном держаке горел свежий факел, а на столах и на всех подходящих сундуках и ящиках стояли канделябры с зажженными свечами. Оба мужчины выглядели уставшими, но довольными. Генрих, стоявший возле кресла леди Херефорд, по своему обыкновению что-то говорил, оживленно жестикулируя. Генрих подтолкнул Херефорда своим бокалом, и тот обернулся.

— Элизабет! Откуда ты, черт побери, выскочила?

Он, собственно, не ожидал ответа, а подбежав, сердечно обнял ее. Впервые в жизни Элизабет онемела от удивления и удовольствия. Роджер подвел ее и представил Генриху, что дало ей еще несколько мгновений полностью овладеть собой, пока она, склонив голову, приседала в надлежащем для короля приветствии. Этих же мгновений хватило и Херефорду прийти в себя, чтобы спросить, что она тут делает.

— Ради Бога, ты что, еще не ездила в Честер? Ты же знаешь, как я тороплюсь! Если ты опять задумала изводить меня своими причудами, то ты зашла слишком далеко! Я же тебя излуплю!

Вот тут и началось. Все негодование, которое она в раскаянии глотала, вдруг ударило ее в грудь и заставило вскочить из низкого поклона, будто она уселась на горячие угли. Генрих, увидев ее величественную и нарастающую ярость, присвистнул и залился беззвучным смехом.

— Сукин ты сын! Как ты со мной разговариваешь при гостях! Ты смотри, как бы тебе самому еще хуже не влетело! Ты спрашивай по-человечески, если хочешь услышать ответ, а не ори, как осел!

Херефорд стал пунцовый и остолбенел. Рука потянулась к поясу, рука Элизабет — к ее кинжалу. Генрих положил руку на плечо леди Херефорд, удерживая ее от вмешательства.

— Не надо, — шептал он, — не мешайте им. Видеть и слышать такой разговор любящих — это чудо! Они, конечно, соскучились друг по другу. Я не дам им причинить себе вреда.

— Ты мне будешь отвечать, подлая тварь, перед гостями или перед всем людом, иначе я спущу с тебя шкуру на площади на потеху дворовым!

— Это ты-то! Давай еще десятерых, гадина! Ты сначала попробуй, сунься только! Герой нашелся! Иди зови сюда свою армию! С ними ты, конечно, справишься с одной женщиной!

Херефорд так рассвирепел, что никак не мог расстегнуть свой пояс. Генрих сначала вертел головой, как наблюдают за перебрасыванием мяча, потом, дав волю своему изумлению, что-то забормотал и рухнул, закатившись хохотом. Это подействовало на Элизабет, как ведро холодной воды. Со своей заносчивостью, будь они наедине, она бы осадила Роджера или была избита до полусмерти. Но позорить мужа на глазах его господина — такой жертвы ее гордость не принимала.

— Ой… Хватит… Погоди… Мой проклятый характер! — начала она заикаясь. — Была я в Херефорде. Только сегодня днем вернулась. Отец будет готов. При мне войско стало собираться.

Себя она отстояла, хотя была готова провалиться сквозь землю, еще более покраснев и столь же великолепная в своем стыде, как и в гневе. Не дав сказать Херефорду ни слова, Генрих вышел вперед.

— Оставь ее, Роджер, — тихо сказал гость. — Этот раунд за тобой. Будь великодушен. — Но думал он немного иначе: Херефорду не следовало испытывать судьбу. По Элизабет он ясно видел: если бы вступили в дело клинки, успешнее мог оказаться ее.

Такую ситуацию никак нельзя было считать пустяковой, и потому, вдоволь натешившись, Генрих повел себя благородно и, пока Херефорд бурчал, а Элизабет приходила в себя, взял на себя труд поддержать разговор. Он ловко вовлек ее в беседу, начав тонко расспрашивать об отце. Хорошо обученная держаться и скрывать внутренние неурядицы, Элизабет сумела вежливо, хотя и кратко, ответить, а успокоившись, повела беседу с таким умом и блеском, что целиком завладела вниманием собеседника. Могло показаться странным, но Генриха ничуть не шокировала разыгравшаяся сцена: в среде, его воспитавшей, это было нормой. Отличие этого дома он нашел в том, что Элизабет была много красивее его матери и с лучшим вкусом. Было очевидным, что она предпочитает ссориться с мужем наедине, тогда как Матильда получала удовольствие только от публичной склоки. Генрих был очарован и лез из кожи вон, чтобы самому очаровать собеседницу. Все больше воодушевляясь его открытым восхищением, Элизабет стала ему подыгрывать, и наконец ее умопомрачительные глаза заиграли таким кокетством, какого не видел даже Роджер.

Херефорд не мог быть вежливым с женой и потому совершенно исключался из разговора. Переведя дух, он воспользовался занятостью гостя и велел матери доставить Генриху приличную девчонку, не холопку, не девственную и, кроме того, не пугливую; Генрих предпочитал женщин услужливых. Тут же он подумал, не сделать ли такой заказ и для себя, чтобы отомстить Элизабет, но эта мысль ушла так же быстро, как пришла. Когда она была рядом, никакой другой женщины он не желал. Несмотря на всю свою злость, жена оставалась для него желанной; это чувство навсегда осталось для него сильнее самой ярой злости. Он бесцеремонно прервал Элизабет, которая углубилась в рассказ о тактике обороны Честерского замка.

— Милорд, уже далеко за полночь. Нам пора укладываться спать.

— Да-да, — отмахнулся Генрих и продолжал увлеченно: — Нет, леди Элизабет, это не ваш успешный маневр, а глупость противника привела его к поражению. При таком численном превосходстве ему ничего не стоило отвести воду ото рва и засыпать его. Затем…

— О, воду отвести невозможно, сир. Ров наполняется ручьями, но основной поток идет из подземного русла реки. Честер взять невозможно; замок будет стоять вечно!

Генрих хлопал глазами. Его «честер» уже стоял…

— А где же выход реки?

— Не знаю, милорд, и отец не знает. Однажды он мне поведал, что пытался отыскать его, когда из пруда ушла вся рыба и он решил перегородить его. Но не нашел.

«Возможно, она говорит правду, но возможно, и сочиняет, — думал Генрих. — Так всегда с умными женщинами: с ними интересно поболтать, но пользы от них никакой. Женщина — лгунья от природы и от нее же доверчива. Сочетание природы с умом делает ее бесполезной как источник сведений, если ею не руководит любовь».

— Я вас задерживаю глупыми разговорами, милорд. Вы долго были в пути и по плохим дорогам. Вам, конечно, надо отдохнуть.

— Ваш разговор далеко не глуп, а я вовсе не утомлен. Но не отдохнув сегодня, могу устать завтра. Вы обещайте рассказать мне утром о королеве Мод.

Херефорд увел своего повелителя, нашептывая по пути, что тот может взять с собой любую вот из этих девиц. Вернувшись в зал, он прошел мимо Элизабет, не взглянув на нее. Но в дверях он обернулся, идет ли она следом: увидев, что нет, подошел к ней, сердито схватил ее под руку.

— И чью постель, мадам, вы хотите проверить? Уверяю вас, Генрих обеспечен… Свое широкое гостеприимство на постель распространять не следует!

Элизабет молчала и не делала попытки освободиться. Когда Херефорд повел ее за собой, она покорно пошла, гадая, что ее ожидает. Он протащил ее из дома через двор замка в донжон. Пока они поднимались по наружной лестнице, Элизабет задрожала от мысли, что ее хотят запереть в сырой подвал или в один из мрачных казематов башни. Он шел не раздумывая, провел ее через нижний зал к внутренней лестнице, ведущей к старой женской половине.

— Скажи, куда мне идти, я пойду сама, — попыталась протестовать Элизабет.

Ответа она не получила, а когда поднялись наверх, он так толкнул ее в старый верхний зал, что она едва удержалась на ногах.

— Чего ты там дожидалась?

— Просто не знала, куда идти. Ну Роджер, погоди. Не надо сердиться на меня…

— Не надо? — Он даже задохнулся. — Не надо сердиться? Ты — зловредная ведьма! Стоит тебе открыть рот, из него брызжет яд! Как ты только сама им не отравишься!

— А твой язык источает один мед, да? Со мной ты получил, что заслуживаешь. Я предупреждала тебя не жениться на мне. Не послушал — теперь получай и наслаждайся!

— Вот этим я и займусь!

Элизабет, конечно, имела в виду совсем иное и стала отбиваться от него всерьез, но в этот раз Херефорд и не думал покорять ее лаской. Он повалил ее и овладел с такой яростью, что Элизабет не посмела более сопротивляться. Если учесть изначальную усталость Херефорда и бурное извержение страсти, он должен был сразу уснуть как мертвый. Но, оторвавшись от жены, он лежал с широко открытыми глазами. Ее тело было безответным и таким холодным, словно неживое. Херефорд не был ревнивым. Раньше он твердо верил в свои чары, а сильных привязанностей у него не было. Теперь же все круто изменилось. Он знал, что страсть Элизабет не увлечет, а вот ее амбиции могут завести далеко.

— Элизабет, — заговорил он тихим голосом, какой звучал, когда он был предельно серьезен, — если ты мне изменишь телом с кем бы то ни было, клянусь, я убью тебя.

— Ты сам развратник, заришься на всякую бабу, с какой заговоришь, так думаешь, что я из того же теста. — Она отвечала холодно, с полным равнодушием.

— Нет, так я не думаю. Здесь не надо со мной лукавить. Не смогу простить, но смогу понять сильную страсть. У тебя ее нет. Если ты отдаешься, то за что-то. У тебя душа проститутки.

Элизабет должна была бы обидеться, но ее страсть, причем к самому Роджеру, была столь сильной, а его обидное высказывание оказалось столь далеким от истины, что ничуть ее не задело. Она презрительно мотнула головой.

— А ты еще говоришь, что у меня ядовитый язык. Если я приговорена умереть за измену, могу утешиться: мне суждено жить вечно. — Она повернулась на бок и посмотрела на него. — Я вот что тебе скажу, в настроении ты слушать меня или нет. Я прошу прощения за то, что вырвалось у меня в присутствии твоего господина. Повторяю, прошу прощения не за слова, ты их заслужил, а за место и время, когда они были сказаны.

Херефорд не отвечал, но слушал. В его голове пронеслись воспоминания всей их связи с Элизабет. Вот она соблазнительно заигрывает с ним перед отъездом во Францию; холодно его встречает, когда он возвращается в качестве будущего мужа; горячо сочувствует его политическим амбициям; вот она почти уничтожила их и его самого из-за дурацкого каприза. И наконец, события этой ночи: как она обрадовалась его теплому приветствию, а он заметил это; как она яростно ответила на его гнев; и как она внезапно и необъяснимо капитулировала. И со всем этим тесно и обязательно сплетены его собственные неверные слова и неправильные поступки. Тут он вдруг вспомнил, с каким восхищением глядел Генрих на разъяренную жену, и стал беспомощно смеяться.

Напуганная неожиданной реакцией, Элизабет села:

— Что с тобой, Роджер?

— Элизабет, ох, Элизабет, ну почему у нас все не как у людей? Мы хохочем, когда надо плакать, извиняемся, когда надо сердиться, спорим, когда надо заниматься любовью, любим, когда надо спать, и во всеуслышание скандалим на глазах у всех! Если ты не сводишь меня с ума от злости, ты сводишь меня с ума от любви к тебе.

— Ты еще любишь меня, Роджер?

Тут сел он.

— А как же! Ты что, сомневаешься? Что это за любовь, которая не выдерживает маленькой ссоры! Почему я не могу сразу любить тебя и сердиться?

Ответа она не знала. Хотела спросить, какую любовь он имеет в виду, но не посмела. Вместо этого она с некоторой горечью спросила, почему он о приезде Генриха написал не ей, а матери.

— Да я был уверен, что ты в Честере. — В его голосе тоже звучали нотки обиды. — Раз ты была «дома» со своим отцом, которого так любишь, и в местах, где тебе всегда хорошо, как ты мне много раз говорила, я считал, тебя оттуда выманить обратно в Херефорд будет нелегко.

— Мой дом теперь здесь, а потом…

— А потом?

Она говорила так тихо, что он должен был напрягать свой слух.

— Я тебя тоже люблю.

Головка ее повисла. Херефорд приподнял ее за подбородок.

— Это самые чудные слова, Элиза, каких я от тебя никогда не слышал. Что же ты поникла, вроде смущаешься этого?

Она не отвечала и не смотрела на него, а когда он привлек ее к себе, голова ее была снова опущена так, что виден был один белый пробор в ее пышных волосах.

— Что бы я ни говорил тебе в сердцах, ты настоящая женщина. Ответь, почему ты это сказала сейчас?

— Неужели я не могу тебе сказать такого, чтобы ты был поласковей со мной… даже когда я заслуживаю хоть немного ласки? Ты плохо думаешь обо мне, наверное, считаешь совсем бесчувственной.

— Про тебя я ничего не думаю и не считаю, я о тебе вообще не умею мыслить, ты как-то умудряешься вести себя так, что у меня к тебе одна страсть, и я не могу думать, а только чувствую. — Он снова улегся, увлекая ее, отчасти потому что устал, а отчасти желая заняться ее изучением. — Хочу задать тебе вопрос, на который, знаю, ты не пожелаешь ответить. Можешь не отвечать, хотя мне очень хочется знать. Почему ты холодна со мной телом? Нет, не так, это не холодность, потому что я знаю, ты хочешь меня. Ты не холодна… Ты не позволяешь мне дать тебе удовольствие. Почему ты отказываешь мне и себе тоже в этом полном удовольствии? Это не входит в твою любовь?

— А для тебя что в нее входит? — Элизабет отстранилась, чтобы видеть лицо Роджера. — Какая тебе от меня радость, кроме этого и рождения твоего наследника? В твоем доме я не нужна, тут хозяйничает твоя мать. В делах тебе женщина тоже не нужна, ты сам силен и в поддержке не нуждаешься…

— Даже если все так, как ты говоришь, почему ты мне отказываешь в одной-единственной вещи, которую я прошу?

Последовало долгое молчание, во время, которого Элизабет жалобно заползла под руку мужа. Он обнял ее, но не прижал к себе и не стал ласкать. Свечи начали заплывать, сначала одна погасла, потом вторая, к аромату весенней ночи примешался запах горячего воска, а Элизабет, прижавшись к мужу, еще ощутила острый запах здорового мужского тела.

— Я не могу, — ответила она подавленно. — Если бы я могла, ты бы все получил. Ты прав, сначала мне не хотелось отдать тебе всю власть надо мной, но той ночью… когда мы вернулись из Ноттингема, я пыталась. Я действительно пыталась. У меня не получается.

Херефорд глубоко выдохнул. Элизабет поняла, что он даже не дышал, вслушиваясь в каждое ее слово.

— Это… это неподходящее время было, Элиза. — Его голос дрогнул, он поднял руку и погладил ее по голове. На лице появилось выражение удовлетворения. — Расплети свои косы, любовь моя, и постарайся уснуть. Я больше не буду тебя мучить.

Загрузка...