Счастье взаимной любви

1

Она проснулась мгновенно, ей показалось, будто мать трясет ее за плечо и громко шепчет: «Аня, вставай! Пора в школу!.. Вон уже Петька-мусорщик приехал!» Ей даже послышался грохот железного контейнера во дворе. Водителем мусорной машины был Петька.

В ту же секунду она осознала, что до того двора детства — тысячи километров, до голоса матери, зовущего в школу, — одиннадцать прошедших лет.

Она сразу поняла: не голос матери, а острое чувство надвигающейся опасности было причиной ее пробуждения, безошибочное чувство, которое всегда возникало за несколько минут до прихода беды.

Она быстро поднялась с постели и прислушалась. За широким, во всю стену окном, не прикрытым шторами, гулко ревел Тихий океан. Волны ритмично разбивались о скалы, и она подумала, что сегодня, как и предсказывали синоптики, будет небольшой шторм.

Лунный свет проникал в спальню, высвечивая громадную белую кровать, отражался от зеркального потолка, и в этом голубоватом свете ярко сияли фарфоровые зрачки на лице бронзового негра. Он стоял в углу с двумя канделябрами в руках, и белки его глаз, казалось, вылезали из орбит от страха. Опасность существовала — даже бронзовый истукан ее чувствовал.

Она уже отчетливо ощущала ее: что-то непонятное происходило на всех трех этажах виллы. И на участке перед виллой, огороженном мощным забором и снабженном системой телеохраны.

Автоматическим движением, отработанным за последние годы, она выдвинула ящичек трельяжа и вытащила никелированный пистолет «кольт-автомат». Никакой нужды в нем пока не было, но тяжесть оружия в руке успокаивала. Она не снимала пистолет с предохранителя, потому что в последний момент мелькнула мысль: «Стареешь, дура, вот и мнится всякая чушь по ночам!» Но она привыкла доверять своему страху — внутренняя система самозащиты срабатывала всегда безотказно и выручала ее всю жизнь.

Прикрывшись занавеской, она поглядела с третьего этажа, где находилась ее спальня, вниз. Ветер с океана слегка раскачивал кроны пальм, в лунном свете поблескивала подернутая рябью водная гладь бассейна. Штормовые вихри уже повалили два пестрых солнцезащитных зонтика у его кромки. Но — и все. В остальном было тихо, спокойно и безопасно, если не считать немного грозного рокота океана. Но буря была несерьезной — океан лишь ворчал, напоминая о себе.

Она отвернулась от окна, быстро пересекла спальню, нажала на кнопку у дверей и отодвинула декоративную ширму, второй кнопкой включила все экраны на пульте наружного наблюдения. Появилось знакомое изображение всех строений, окружающих виллу: парадный въезд, бассейн, гараж на пять машин, недостроенная конюшня… За конюшней что-то шевельнулось. Она продолжила наблюдение: кто-то, пригнувшись, перемахнул через недостроенную стену, прижался к земле и пополз к кустам. Дальнейший путь его нетрудно было предугадать — вдоль кустов к задним, рабочим дверям и на кухню.

«Не охрана, а дерьмо! — разозлилась она. — За что я им плачу такие башли? Ну, чернозадые, сейчас вы у меня получите!»

Она быстро накинула кимоно, сунула в широкий рукав пистолет и вышла из спальни.

Открытым маленьким лифтом она не стала пользоваться и спустилась до первого этажа по широкой слегка изогнутой лестнице.

Прошла по тускло освещенному коридору и толкнула черные стальные двери.

В глубоком кресле спиной к ней сидел широкоплечий негр и неподвижно смотрел на блок телеэкранов, таких же, как в ее спальне, но количеством побольше и размером покрупнее. На них была представлена полная панорама окрестностей едва ли не до прибрежной полосы.

— Спокойно, миссис Саймон, — сказал негр, не поворачиваясь. — Я слежу за ним уже четырнадцать минут.

Она подошла к пульту и села в кресло рядом с охранником. Тот невозмутимо заметил:

— Видимо, спортсмен. Перепрыгнул через ограду с восточной стороны, пользуясь шестом. Хорошо прыгнул, сигнализация не сработала. Завтра мы ее поправим.

— В следующий раз будут прыгать с вертолета.

— Это предусмотрено, — ответил негр.

На боковом экране была четко видна фигура неизвестного. Он уже прополз вдоль кустов и теперь стоял на коленях за большой клумбой, осматривая тыльную стену виллы, словно выбирал подходящее для вторжения место.

— Не профессионал, — сказал начальник охраны. — Даже плана не имеет.

На экране мелькнули скуластое лицо, покатые плечи, джинсы. На ногах — грубые армейские ботинки, через плечо — сумка на ремне. Оружия видно не было, если не считать короткого стального ломика в его руках.

— Пистолета нет, — отметил охранник. — Только дубинка.

— Фомка, — поправила она, но негр скорее всего не понял ее.

— Можно выпустить собак, — предложил охранник и потянулся к кнопке сторожевого пульта.

— Не надо, — сказала она. — Покусают еще, порвут. Сможете схватить его?

— Конечно, миссис Саймон, — с легкой обидой ответил начальник охраны, встал с кресла, шагнул к боковым дверям, приоткрыл их и окликнул:

— Джордж, есть небольшая работа.

Тонкий жилистый мулат тут же вскочил с койки, подхватил помповое ружье, стоявшее в изголовье, и оказался на ногах — ловкий, жестокий, готовый на все. Он быстро подошел к экранам и всмотрелся.

Неизвестный встал с колен и двинулся к кухонным дверям.

— Возьмите его, — сказала Анна Саймон. — Полицию пока не вызывать.

Последнее распоряжение не понравилось начальнику охраны, но он лишь кивнул.

— И без нужды не бейте, — уже в спину охранникам добавила она.

— Это наша работа, — буркнул начальник охраны.

Они вышли. Она увидела на столе кувшинчик с кофе, нашла чистую чашку, наполнила ее и снова повернулась к экранам.

Неизвестный уже копался у дверей кухни — возился с замком. Пользовался то ли отмычками, то ли каким-то своим допотопным инструментом. Продолжалось это недолго. По диагонали экрана что-то мелькнуло, и злоумышленник рухнул на колени, а через секунду остроносый ковбойский сапог Джорджа прижал его шею к земле.

Его втолкнули в кабинет. Он еще не понимал случившегося и озирался по сторонам, ошалело скаля зубы. Парень лет двадцати пяти, в джинсах, пестрой рубашке, русоволосый, с коротким носом и пухлыми, сухими губами.

Охранники уже стянули ему руки нейлоновым шнуром, а наплечную сумку Джордж держал наготове.

— Плохо работаешь, — заметила Анна пренебрежительно.

— Как могу, так и работаю! — нахально ответил парень на таком английском, от которого покоробило бы и полуграмотного моряка с небольшим стажем заграничного плавания.

Анна вздрогнула. Акцент, вызывающий вид парня, его грубая пластика — от всего этого повеяло чем-то знакомым. Даже татуировка на правой руке — крест и сердце — вызывала «родные» ассоциации. Она спросила по-русски:

— Вор-домушник, надо понимать? На гоп-стоп хату берешь?

Парень вытаращил глаза, хохотнул, но тут же поперхнулся, затем спросил обрадованно:

— А ты что, из наших, да? Из России?

— А ты откуда? Родился где?

— А в Ногинске, тебе без понятия…

— Ага. Курский вокзал, Мытищи, Электроугли, Электросталь, Ногинск, — перечислила она. — Так?

— Ну… — промычал он растерянно.

— Каким ветром в Калифорнию-то занесло?

— А таким же, как и тебя! — нахально бросил он. — Что я, не вижу, что ли? Сколь губы помадой не мажь, сопли все равно остаются наши, российские!

— Промышляешь по чужим домам? — раздраженно спросила она и краем глаза заметила растерянность охраны, ни слова не понимавшей из беседы хозяйки с застуканным воришкой.

— А хоть бы и так! Жрать-то надо.

— Вид у тебя не очень голодный.

— На бананы хватает. Так здесь соблазнов-то сколько! Ты б меня отпустила, что ли? На кой хрен я тебе сдался? Второй раз не полезу.

— Да уж догадываюсь, олух ты эдакий! Знаешь, по местным законам мы ведь могли тебя убить. И не понесли бы за это никакого наказания.

— Про законы слыхал, — пренебрежительно ответил соотечественник. — Но чтоб убивали, так в Ногинске такое еще чаще случается. Может, ты меня к себе возьмешь? Земляки все-таки.

— Ну, нахал… В каком смысле к себе взять?

— А на работу! Я вон вместе с черными сторожить могу.

— Мне такой сторож не нужен. Негров обижать не хочу. Давно из России?

— Да уж с позапрошлого года. С тысяча девятьсот девяносто третьего. Сперва в Нью-Йорк прибыл — не понравилось. Я сюда, в Лос-Анджелес, в Голливуд хотел.

— Зачем? Актер, что ли? Решил стать кинозвездой?

— Куда мне! У меня тут кореш устроился еще пять лет назад, да сгинул. Не могу найти. Отвалил, видать, куда-то.

— Так что же ты делать собирался?

— А ничего! — беззаботно рассмеялся парень. — Пошарить по твоей хавире хотел. Теперь вот ты меня в тюрьму сдашь.

— Я? В тюрьму? Много чести!

Она встала с кресла и, не отдавая никаких распоряжений охране, вышла из кабинета. Ей была безразлична судьба воришки-соотечественника. Она не страдала повышенной ностальгией, тем более что два года назад на Брайтон-Бич точно такой же земляк вломился к ней в машину и, тыкая в ребра пистолетом, потребовал отдать деньги, часы и все, что понавешено на груди и руках. Тоже дурак, не лучше сегодняшнего: решил, что раз баба, то не отличит детского, игрушечного пистолета от настоящего. Визжал как поросенок, когда дюжий полицейский скрутил ему руки. Судьба домушника ее не волновала — ее сторожа знают свое дело. А вмешайся она со своими указаниями, начальник охраны мог обидеться, мало того — донести на хозяйку в полицию, уличив ее в незаконных действиях.

Честно говоря, вступать без нужды в контакт с полицией она не любила до сих пор. Где-то в глубине души все еще гнездились робость и беспредельный страх перед представителями закона — вбитое родной милицией в кость и в кровь не вытравливается годами.

Она поднялась в спальню и присела у зеркала. Свои длинные каштановые волосы она недавно перекрасила в изысканный пепельный цвет. Оттенок получился почти ненатуральный. Новый период жизни — новый цвет волос. Шатенкой она была в далеком школьном детстве. Блондинкой — когда шлифовала тротуары улицы Горького в Москве, вызывая судорожное возбуждение у кавказских парнишек. Теперь это Тверская… Потом становилась то рыжей, то фиолетовой, то иссиня-черной. А однажды в соответствующем учреждении ее постригли наголо, машинкой, под «ноль». Каким только цветом не отливала ее голова за неполных тридцать лет жизни!..

2

— Нет, вы только посмотрите на эту шлюху, загляните ей в глаза! Знаете, что увидите?! В ваши глупые головы такое и в бреду не придет! Вы думаете, что в ее глазах мелькнет что-нибудь хорошее? Нет, там только голые мужики, ничего другого нет в глазах моей дочери! И так с самого первого дня, с тех пор как она родилась! Ай, будь проклят тот день, когда я произвела на свет такую шлюху!

Голос у Сары Шломович был пронзительным и хриплым, и когда она, задыхаясь от переполнявших ее чувств, выскакивала во двор, любопытные соседи открывали окна, чтобы послушать ее очередное выступление.

— Вы думаете, это нормальный ребенок? Так я вам скажу лучше любого врача, что у нее бешенство матки! Мне стыдно говорить, но она спала с мужчинами, когда ей было только пятнадцать лет, вот что я вам скажу! И с тех пор она только об этом и думает. Она совсем не желает знать, как хорошо закончить школу, получить хорошее ремесло и подумать о том, как прокормить на старости лет свою маму!

Соседи хихикали, сочувствовали Саре Шломович, но унимать ее никто не собирался, поскольку из прежнего опыта знали: Сара не терпела, когда посторонние лезли в ее частную жизнь. Одно дело, когда она сама вываливала во дворе содержание своего семенного «счастья», будто помойное ведро в помойку выворачивала, но другое, совсем другое дело, если при этом ей кто-то помогал. Да и вообще, в небольшом городке Электросталь, что в часе езды от Москвы, было не принято, чтобы кто-то кому-то помогал жить. Ибо всем известно, что такое милосердие — себе дороже. Кроме того, соседи знали, что Сара заводится мгновенно и по поводу, и без повода, объема двухкомнатной квартиры для ее темперамента не хватает, и потому она выскакивает во двор в теплых домашних тапочках, замызганном халате и во весь голос призывает окружающих осудить тех, кто этого осуждения достоин. Чаще всего в последнее время ее проклятия сыпались на голову дочери.

— Теперь эта распутница получила паспорт, аттестат зрелости, и вы знаете, что она хочет?! Вам в глупую голову не придет, что она хочет! Вы, наверное, думаете, что она хочет выучить какое-нибудь хорошее ремесло, стать портнихой или пойти на завод?! Ха-ха-ха! Черта с два она так хочет! Теперь она хочет иметь полную свободу, и мне, ее маме, старой больной еврейке, ее не удержать!

Сара прибеднялась — она была еще далеко не старой и никаких болезней за ней не числилось. Скорее наоборот — год от года она наливалась могучей плотской силой, энергией и уверенностью и к сорока годам подошла в расцвете всех своих физических и душевных сил.

Инвалид Сергей Петрович, который по обыкновению в весенне-летний сезон целыми днями сидел на лавочке во дворе в надежде, что кто-нибудь пошлет его за выпивкой (с чего он имел свой комиссионный сбор, иногда заменяемый глотком горячительного напитка), попытался было урезонить соседку:

— Хватит тебе орать, Сара. Что ты позоришь молодую девку не по делу?

Но его вмешательство было неосторожным шагом, он с жестокого похмелья несколько подзабыл об этом.

Сара тут же развернулась, сверкнула на инвалида огненными очами и переключилась на его убогую персону:

— А что вы такое мне сказали? Что вы сказали, урод одноногий?! Разве я вас спрашиваю лезть в нашу несчастную семейную жизнь своими немытыми руками? Разве я жду совет из вашей глупой головы? Кто вы такой? Вы забыли, что ваш несчастный папа умер в блевотине, когда напился больше, чем ему разрешали врачи?! Пусть у вас кишки вылезут после таких ваших слов!

— Плохо, что Васька сегодня на работе, — пробурчал инвалид, горько пожалевший о своем выступлении. — Хоть он бы тебе рот заткнул, чтоб людей с утра не заводила.

— Ага! Вы слышите, он вспомнил про моего Ваську! Васька, который работает днем и ночью, зарабатывает свои жалкие копейки и на них же еще напаивает водкой весь этот двор! Вы думаете, что этот урод хорошо вспомнил про моего Ваську?! Вы очень ошибаетесь! Он вспомнил его потому, что ему никто не поднесет опохмелиться хороший стакан водки, а от вонючего портвейна, которого он имел выпить целую бутылку, у него уже отваливается последняя нога! А мой Васька настоящий мужчина!

— Настоящий, настоящий. — Инвалид окончательно сдавал свои позиции.

— Конечно! Но вы мне скажите, как от настоящего мужчины Васьки и такой женщины, как я, могла получиться такая бешеная потаскуха?! Я думаю, что эта уродка взяла от великого русского народа и еще более великого еврейского народа все самое худшее! Сам сатана вмешался нам на горе! Но это не значит, что вы, одноногий пьяница, имеете право на меня орать и марать грязью нашу семью!

— Да кто вас марает! — в отчаянии огрызнулся инвалид. — Сама завелась! А на приличных людей, которые сидят спокойно, не наезжай! Твоя это дочь, ты с ней свои проблемы и расхлебывай! Мои дети от меня давно откололись и не беспокоят, а я на самопитание перешел и никому не мешаю. Хотя дети мне помогают.

Следует отметить, что эти крики особого любопытства у жильцов дома не вызывали, к ним привыкли, по опыту знали, что Сара со временем сама утихомирится, а потому никто не лез с советами или собственным мнением.

— Нет, вы послушайте этого идиота! — не унималась Сара. — Ему помогают хулиганы, которых он называет своими детьми, хотя надо еще спросить у их мамы, от кого у нее эти бандиты! Ха-ха-ха! В день победы над проклятыми фашистами они приносят бутылку дешевой водки без закуски, и это он считает помощью! Дети помогают ему быстрей подохнуть, и это правильно, побыстрей бы подохли все пьяницы в нашем паршивом городе, чтобы был чистый воздух!

Крики Сары и ее проклятия по адресу родной дочери, при всей своей библейской силе, достигали цели лишь наполовину. Стоя у открытого окна на втором этаже квартиры, Аня слышала каждое слово, но на материнскую анафему не обращала ровно никакого внимания. Ужасная ругань достигала только слуха и не будоражила ни ее сознания, ни чувств. Сколько помнила себя Аня, столько и орала мамаша. То на соседей, то на тихого отца. Аня уже настолько привыкла к материнским воплям, что, когда они прекращались, ей как будто чего-то не хватало.

Отца своего, заслуженного сталевара СССР Василия Ивановича Плотникова, Аня искренне любила, а может быть, больше жалела, потому что жить с такой женой было адом кромешным. Аня не понимала, как он год за годом молчаливо сносил эту жизнь, ни разу не урезонив буйную супругу даже словом. Инвалид Петрович с похмелья что-то перепутал, посетовав на то, что Вася на работе и не может дать укорот своей жене. Он забыл, что Вася никогда даже и не пытался ее унять.

От отца Ане достались глаза — голубые и прозрачные, а также фамилия и отчество: Плотникова Анна Васильевна. Но никаким Аниным воспитанием тот тихий работяга не занимался, так как давным-давно махнул рукой на буйство своей супруги.

Аня внимательно разглядывала себя в зеркале и чем больше всматривалась в свое отражение, тем больше утверждалась в мысли, что от обеих кровей, перемешавшихся в ее венах и артериях, она взяла не худшее, как утверждала мать, а лучшее.

А матушка во дворе все еще не сбавляла напора, хотя и вернулась к уже отработанной теме.

— Я вам еще раз скажу: дети от русского и еврейки — это исчадие ада! Такое не приснится даже дьяволу в страшном сне, получается полное дерьмо! — продолжала надрываться Сара, а Аня сняла с комода зеркало и повесила его на стенку под другое зеркало, поменьше, так что в целом оба зеркала отражали ее фигуру в полный рост.

Она неторопливо разделась догола, влезла в туфли на высоком каблуке и взглянула на свое отражение. При этом в голове ее текли плавные, ленивые, как всегда, ничем не встревоженные мысли. Порой этот мыслительный поток и вовсе обрывался, и в сознании образовывалось пустое пространство. Но внизу живота поднималась теплая волна томного возбуждения, словно все мысли проваливались туда, в щель между ног. Потом волна спадала, и в мозгу начинал клокотать поток обрывочных суждений.

И что разоралась, старая еврейка?.. Орет, как недотраханная ослица. Это и есть еврейская кровь. Потому что есть жиды, а есть евреи. Евреи — древний, прекрасный и удивительно талантливый народ. Избранный Богом. А Карл Маркс — жид. Гитлер и Сталин — тоже жиды. Инвалид Петрович, который вечно торчит во дворе и норовит хлопнуть по заднице, если идешь мимо, — конечно же, настоящий жид… Отец был русским… На заводе варил сталь. Всю жизнь. Зарабатывал, правда, неплохо, но жене-еврейке никогда его заработков не хватало.

Она смотрела на себя в зеркало, и это каждодневное углубленное занятие заставило ее настолько сосредоточиться, что крики мамаши за окном стали казаться приглушенными, будто доносились из-под подушки.

…Да, удачно перекрасилась в блондинку. Темная кожа лица, ярко-голубые глаза и золотые волосы — убойное сочетание… А вот грудь все-таки тяжеловата. Грудь взрослой телки. Для шестнадцати с небольшим лет полновата грудь. Интересно, если каждую сиську на весах взвесить, сколько потянет?.. Носик русский, чуть вздернутый… А лицо узкое, тонкое, еврейское… Разрез глаз тоже восточный, дремучий, таинственный…

Она достала из буфета швейный сантиметр и в который раз измерила свои представительские параметры, словно собиралась посылать эти данные вместе с фотографией в какой-нибудь журнал или на конкурс красоты. Как и прежде: 105, 66, 105 сантиметров по груди, талии и бедрам. При среднем росте показатели почти призовые. В манекенщицы, понятно, не возьмут, там рост нужен под 180, но такие дылды не очень-то ценятся. Мужчины-коротышки чувствуют себя угнетенными при таких баскетбольных великаншах.

Голос матери за окном, достигнув крещендо, начал давать сбои, перешел на сипение и повизгивание.

— И вы сейчас думаете, что она лежит на софе и плачет в подушку от своей подлой жизни?! Я вам скажу, что вы очень ошибаетесь! Я вам скажу, что сейчас она стоит перед зеркалом и рассматривает свою голую задницу! Вот что она делает!

Эти слова Аня услышала, когда скалилась в зеркало, рассматривая свои ровные белые зубы, и никакого изъяна в них не находила.

…Орет и орет, но уже устала, ухайдокалась… О себе бы подумала! Всего-то тридцать семь лет бабе! Ожирела, конечно, но есть любители и на такой соблазн. Каждую неделю ездит в Москву, якобы в синагогу, теперь это так называется. Просто любовник у нее около синагоги живет. Вот она и трахается вместо молитвы. А в мужике этом килограммов сто веса. Интересно, в какой позе утешаются два таких пузатых носорога? Могли бы аэробикой заняться, в сауну сходить, на теннисный корт. До пятидесяти лет женщина должна выглядеть хоть куда. А потом еще пару годков, и жить уже незачем… В пятьдесят с небольшим Анна Васильевна Плотникова умрет… Имя хорошее — Анна Васильевна. С таким именем в России жить можно… А если судьба ненароком забросит, скажем, в Израиль, то там можно метрику показать, где значится мама: Сара Моисеевна Шломович. Опять же получится «своя». Неплохо, но в Израиле делать нечего.

Мысли провалились, в мозгу — пустота, а когда окружающая действительность вновь стала зримой, настроение осталось прежним — без раздражения, но и без радости. Словно под вопли матери рассуждал кто-то другой, а не она, Аня Плотникова.

…Все-таки школьные подонки — директор с завучем зарезали ей золотую медаль. Не нашли подходящей причины, чтоб не давать медали «аморальной разложенке», так влепили по четверке за физику и математику… Паскуды, конечно, да теперь наплевать. Прощай, школа! И кому эта медаль нужна? На шею ее, что ли, повесишь? Один черт! Все равно ни в какой институт она, Аня, поступать не собирается… А мамаша все орет. Придет сейчас домой и начнет прощения просить, ноги целовать, плакать на весь дом и подарки подсовывать… Как все надоело! Уйти, что ли, насовсем? Паспорт на руках, аттестат получен, что там еще нужно для вольной жизни? Шубы не надо, июнь — месяц теплый.

Она отвернулась от зеркала, так и не приняв решения, уйти сейчас из родного дома или терпеть и дальше всю эту волынку.

Она неторопливо оделась, натянула короткое тугое платье, прихватила легкую ветровку, взяла сумочку, в которую положила паспорт, пару свежих трусиков, помаду и французский дезодорант и, не строя никаких особых планов, закрыла за собой двери.

И только выйдя во двор, Аня вдруг поняла, что скорее всего не вернется домой. Ни сегодня, ни завтра.

— Ты куда это нафрантилась, задрыга?! — закричала Сара, увидев дочь.

Аня отвернулась и неторопливо двинулась к арке.

Инвалид Петрович громко икнул ей вслед и зачмокал губами, словно увидел непочатую бутылку портвейна.

— Ты куда потащилась, я тебя спрашиваю? — закричала Сара, устремляясь за дочерью.

— Туда, — на ходу бросила Аня, даже не оглянувшись.

— Нет, вы посмотрите! Она не желает со мной разговаривать! Вы посмотрите на это платье! В таком платье ходят в баню! И даже лифчик не надела, корова! Не смей сегодня возвращаться домой! Если думаешь, что я открою, ты очень ошибаешься!

Сразу за аркой ворот находилась автобусная остановка. Аня вскочила в автобус, благо он уже собирался трогаться с места.

— Стой! — закричала Сара и ринулась за автобусом, теряя тапочки. — Стой, шофер! Куда ты ее повез? Ты не имеешь права!

Но автобус резко свернул на перекрестке в сторону, и фигура мамаши исчезла за углом.

Автобус сделал остановку на площади, неподалеку от Дома культуры — желтоватого здания с колоннами, по фризу которого рабочие и колхозники изображали трудовой процесс — строили коммунизм. Площадь была сердцем города, а его плотью и кровью — конечно же, завод «Электросталь», где отец Анны варил сталь в электрических печах. Поговаривали, что из-за этой высококачественной стали и всяких сопутствующих тому устройств в городе повышенная радиация, а потому многие жители умирают задолго до положенного судьбой срока. Сталь шла на космические нужды, из нее (опять же по разговорам) делали корпуса подводных лодок, но чувства гордости по этому поводу Аня не испытывала никакого. Ей было наплевать как на завод, так и на весь город в целом. Родная Электросталь надоела ей уже давным-давно, надоела ее деревенская сущность, ее неспешный ритм (всего в полуста верстах от буйства столицы!). В городе сохранялись свои обычаи и порядки. Когда кто-то умирал, тело усопшего провозили в гробу на открытом кузове машины чуть не по всем улицам, следом двигались духовой оркестр и траурная процессия. В центральном парке по праздникам гуляли под гармошку и истошными голосами пели частушки, не брезгуя солененьким матерком. Если вы что-то купили в магазине или на рынке, то встречные обязательно заглядывали в вашу сумку и без стеснения спрашивали, где это вы такой дефицит оторвали.

И кто сегодня умирал, в каком магазине выбросили дефицитный товар, как сыграли местные футболисты в первенстве Подмосковья — обо всем этом узнавал весь город разом.

В Электростали для Ани все было привычным, как в родной квартире. И монументальный, вылепленный из бетона лозунг «СЛАВА КПСС!», и плакаты типа «СОВЕТСКИЙ НАРОД БОРЕТСЯ ЗА ПОСТРОЕНИЕ КОММУНИЗМА»… Как и все, она не обращала на них никакого внимания. Прошлой зимой Ленька Селиванов как-то спросил на уроке обществоведения, не висит ли в Лондоне плакат «АНГЛИЙСКИЙ НАРОД БОРЕТСЯ ЗА ПОСТРОЕНИЕ ИМПЕРИАЛИЗМА»? После этого Ленькиных родителей вызывали к директору школы, а вечером папаша драл свое чадо ремнем. В школе Леньку почему-то прозвали странно и непонятно: «диссидент».

Аня пересекла площадь, направляясь к небольшому палисаднику около Центрального универмага. Кто-нибудь из знакомых наверняка толчется там в этот солнечный воскресный день.

Так оно и оказалось. На скамейке за газетным ларьком пристроились Мишка Клюев, Витька Мазурук и Богданова Галька по прозвищу Корова, которое она получила еще в седьмом классе, когда у нее первой мощно и выпукло налилась грудь и раздались вширь могучие бедра. Мазурук был при своей неизменной гитаре, с которой и спал-то, наверное, в обнимку. Аня заранее знала, что сейчас он пост что-то из репертуара Владимира Высоцкого. Великий бард помер пять лет назад, в дни Олимпийских игр в Москве, но песни его пели все с таким же азартом.

Аня хотела пройти мимо своих бывших одноклассников, поскольку с Коровой — Богдановой у нее были плохие отношения, а уж рядом с Клюевым торчать и вовсе не хотелось — все знали, что недавно он заболел триппером, чем, кажется, даже гордился.

Она прошла было мимо, но Мазурук отставил гитару и крикнул на всю улицу:

— Анька! Ты куда гребешь?! Подваливай к нам! Есть проблема!

Без всякого желания Аня перешла улицу и кивнула компании.

— Привет. Что еще за проблемы?

— Есть предложение сегодня собраться на природе. Смотаем на дальние озера, к Черноголовке. Посидим, рыбки половим, шашлычки сделаем, захмелимся. Как ты?

Мазурук был ее, Анин, парень. Во всяком случае, числился таковым с зимы. На Новый год они изрядно напились и в первый день 1985-го проснулись на полу, на матраце. Они совершенно ничего не помнили, но оба были голыми, так что представить себе, что произошло между ними, было несложно. С этой ночи Мазурук подчеркнуто оказывал Ане знаки внимания, хотя при появлении Галки Коровы от ее сисек глаз оторвать не мог.

Предложение Мазурука не соблазняло Аню. Эти выезды на природу она знала достаточно хорошо, и нового в мероприятии ничего не предвиделось. Хотя почему бы и нет? Делать все равно нечего.

— Деньги есть? — спросил Мазурук без обиняков. — Давай на пару флаконов и в четыре часа приходи сюда.

Аня покопалась в сумочке, выдала сколько могла и спросила Корову:

— Ты тоже придешь?

— Да, — ответила Галка. — Наверное, последний раз мы все вместе. Своим коллективом.

Помимо могучей груди, Галя Богданова обладала высокой сознательностью и потому последние три года была в школе комсомольским вожаком. На собраниях она выступала с лихими речами и не скрывала, что надеется продвинуться по «комсомольской линии». Поэтому прежде она не принимала участия в общих дружеских гулянках, чуралась их, считала, что это может подорвать ее авторитет. Но теперь почему-то передумала. Решила, видно, рискнуть на прощание. Окосела от своей комсомольской деятельности. Но что такое выезды на природу, она не знала. «Уж не думает ли она, что это нечто вроде комсомольского собрания на свежем воздухе или субботника по уборке городского парка?» — и Аня в душе обрадовалась, полагая, что активная комсомолка сегодня вечером непременно лишится девственности и станет наконец-то как все. Или почти как все в их классе, кроме самых скучных и некрасивых зубрилок.

— Если меня полчаса не будет, то не ждите, — сказала Аня.

— Это как тебя не будет? — обидчиво спросил Мазурук. — Ведь я же там с ребятами, мы все вместе. Ты что, зазналась и своих не признаешь?

Аня не зазналась и от своих не отрекалась. Минутой назад собралась было поехать в Москву — только потому, что день хороший. Но и в Москве было нечего делать.

— Хорошо, — сказала она. — Приду.

Сидеть на лавочке и слушать, как хрипатит под Высоцкого Мазурук, Ане совсем не хотелось, она кивнула и пошла дальше, совершенно не представляя себе, куда и зачем.

Тоска зеленая, подумала она без особого огорчения, тоска сегодня и завтра. Она увидела, что идет мимо дома, где живет ее близкая подруга Наташка Збруева. Отец Наташки сегодня на заводе, мать дежурит в больнице — значит, можно зайти потрепаться. Та, конечно, дома, зубрит: ей предстоит поступать в Первый медицинский институт, но не потому, что сама хочет стать врачом — таково желание матери.

Наташка открыла дверь — сухая, как вяленая сельдь, сутуловатая, близорукая. По окончании школы ей-то и вручили медаль за отличные успехи в учебе и примерное поведение. Примерное поведение Наташки объяснялось ее полной непричастностью к внешкольной жизни класса, продиктованной тем, что внешность Наташки решительно никого из парней не соблазняла. Что касается внутреннего мира Збруевой, той же Коровы — Богдановой или ее самой, это, по убеждению Ани, не интересовало никого в мире.

— Зубришь? — спросила Аня.

— А что поделаешь! Поедом мамаша ест. Если не поступлю в институт, хоть в петлю лезь. Чаю хочешь? У меня торт есть.

— Давай.

— А растолстеть не боишься? — хихикнула Наташка, но Аня не боялась растолстеть — ни торты, ни макароны на нее не действовали.

— Ты вообще-то что делать думаешь, Ань? Будешь куда-нибудь поступать? Или работать пойдешь?

— Не знаю, — вяло сообщила Аня искреннюю правду.

Умненькая Наташка раскрыла свою крокодилью пасть, заглотнула огромный кусок торта и заметила деловито:

— По-моему, тебе нужно стать гетерой.

— Кем? — не сразу поняла Аня.

— Гетерой! Я тут недавно книгу одну читала, про Древнюю Грецию. Так вот, гетеры, оказывается, были основными носительницами культуры. Это у нас их считают проститутками, которые за деньги себя продают. Гетеры, конечно, занимались этим делом, но именно у них во дворцах собирались поэты, музыканты, философы. Дома-то мужики не сидели, дома им было скучно, там жена, дети… Вот они и бежали к гетерам.

— Ерунда это, — сказала Аня. — Я эту книгу тоже читала. Но, по-моему, как ни называй: гетера, гейша, куртизанка — все одно. Проститутка, и точка. При чем тут культура? Чушь это. Просто каждый торгует тем, что есть. И чем хочет. — Но тут она вспомнила про предложение подруги и спросила: — А почему ты меня в гетеры захотела пристроить?

— Да так, — замялась Наташка. — У тебя, понимаешь, склонность такая… Ты компании любишь, веселье и мужчин тоже. Не обижайся, конечно, но я думаю, что в гареме у какого-нибудь султана тебе было бы хорошо.

— В гареме? Скукотища! Один мужчина и куча баб. — Аня равнодушно улыбнулась. — Честно сказать, я бы свой гарем хотела иметь. Вот это да! Представляешь?!

— Как свой гарем?! Из мужчин?!

— Ну да! А что тут такого? — Аня оживилась. — Ты представляешь, какой кайф? Ты одна, а у тебя на любое твое настроение кто-то есть! Захотелось нежности — пожалуйста… А иногда, знаешь, хочется, чтобы было грубо, по-звериному. В этом есть своя прелесть.

— Не знаю, — застеснялась Збруева. — Мне как-то не до этого.

— Не хочешь сегодня поехать с нами на озера? Даже Корова едет.

— Зубрить надо. Я же тебе сказала.

— Открой окошко, покурим немного.

Збруева открыла окно, и они выкурили по сигарете, но разговор не получался: так или иначе, а Наташка все время соскальзывала на то, как она будет сдавать экзамены в Первый медицинский, где конкурсы совершенно сумасшедшие, чуть меньше, чем в театральные вузы.

— У тебя же золотая медаль! — сказала Аня.

— Химию все равно сдавать. А потом медаль моя…

Тут Збруева осеклась, поскольку чуть не выдала тайну. Мать перед экзаменами подарила директору школы сервиз «Мадонна», а учительнице русского языка — итальянские туфли. Взятки сыграли свою роль — по сочинению она получила «пять», хотя грамматика была слабым местом Збруевой и она не могла бы получить такую оценку при самой хорошей погоде. Но — написала. Видать, директор самолично исправил ошибки — за «Мадонну».

Выкурили по сигарете, покрутили на проигрывателе пластинку с записью Вертинского, и Аня снова вышла на улицу.

Она пошла было к станции с намерением поехать в Москву. Дел у нее там не было, но она всегда подчинялась внезапно нахлынувшим порывам, если даже они ничем не были обоснованы. Если ехать в Москву, то на пикник на озерах, понятное дело, не успеешь, но Аню это не волновало — пикников подобного рода она уже насмотрелась, была твердо уверена, что этот от прежних ничем отличаться не будет: напьются все до поросячьего визга и парочками полезут в кустики и палатки. Кто-то из ребят передерется, а потом пару дней с восторгом будут вспоминать с пользой и наслаждением проведенное время.

Однако когда она добралась до железной дороги и по шпалам подошла к платформе, то неизвестно почему изменила свои планы. На площади около станции женщина торговала горячими пирожками с мясом.

Аня набрала в большой бумажный пакет с десяток пирожков с мясом, которые в быту называли «пирожками с крысятинкой или с кошатинкой» — знающие люди утверждали, что так оно и было. В магазине купила бутылку лимонада и пошла к главной проходной завода. Громадный завод тянулся вдоль железной дороги, и если бы Аню не пропустили через проходную, то в бетонном заборе всегда можно было найти дыру, проделанную теми, кто проникал на производство, минуя строгости заводского режима.

Но обе вахтерши знали Аню, и она прошла беспрепятственно.

Плавильный цех с электропечами был неподалеку от входа; как раз распахнулись его громадные ворота, и едва Аня подошла к ним, как свирепый сквозняк подхватил ее, и она влетела внутрь, под высокий свод цеха.

Вдоль правой стены огромного ангара тянулись большущие горшки электропечей, пламя выбивалось из приоткрытых топок, здесь было сумрачно, гулко, душно от расплавленного металла, даже врывающийся в ворота воздух облегчения не приносил.

Своего отца она нашла около второй печи. Маленький, сухонький, остроносый, он сидел на скамье рядом со своим помощником и курил. Костистое тело отца прикрывала тяжелая брезентовая роба, жесткая, словно из жести, надета она была прямо на голое тело. Печь полыхала нестерпимым жаром, обжигала лицо, а по спине гуляли сквозняки.

Аня кивнула ему, села рядом и подала пакет с пирожками и лимонад. Она приходила на завод изредка, заранее ни о чем не договариваясь. Быть может, эти посещения были ей необходимы для того, чтобы понять, что, кроме истеричной и вздорной матери, у нее есть тихий и добрый отец. А сегодня, когда она поняла, что в родительский дом больше не вернется, ей, наверное, захотелось попрощаться с отцом, хотя бы условно. С матерью она уже попрощалась.

Он взял пакет, улыбнулся, вытащил из него пару пирожков, один протянул помощнику, а другой надкусил своими стальными зубами, среди которых было два золотых. Помощник проглотил пирожок, словно пельмень, и ушел, проявляя деликатность. Отец жевал неторопливо и запивал сочную крысятинку лимонадом. Он любил эти дешевые пирожки.

Аня смотрела на его сморщенную дубленую шею, видела, как прыгает острый кадык, как глубоко запали щеки и глазницы. Внезапно острая до боли жалость к этому загнанному, словно старая кляча, человеку сжала ей сердце.

— Пап, когда ты уйдешь из этого сортира?

Он улыбнулся.

— Это не сортир. Это передовое производство всесоюзного значения.

— Сортир, — ожесточенно повторила она. — Только рабы могут тут вкалывать.

— Рабам так хорошо не платят, — со скрытой гордостью ответил отец. — В ноябре, под праздники Октябрьской революции будут давать награды…

— Получишь Героя Соцтруда?

— Представлен, — смущенно улыбнулся он.

— Ну и что? Медяшка на груди. Толку-то что?

— Говорят, можно будет вне очереди купить автомобиль «москвич».

Купить автомобильчик, даже самый задрипанный, было давней мечтой отца. Прикопить деньжат при своей жене Саре он, понятно, не надеялся — все заработки захватывались ею и словно в прорву проваливались. Но Аня знала, что отец тайком копит деньги, откладывая их из премии, копит больше десяти лет. Но вопрос был не в деньгах, а в длиннющей, многолетней очереди на автомобиль. Желающих приобрести его на передовом и богатом заводе было достаточно. Так что Золотая Звезда Героя, помимо почета, могла бы помочь в осуществлении давней мечты.

— Ну, купишь тачку, а дальше что? — спросила Аня.

— Будем ездить куда-нибудь.

Аня не стала спрашивать, куда, потому что знала — на садовый участок площадью в четверть теннисного корта, где росла буйная крапива и дикая малина. Участок отец получил вместе с орденом Трудовой Славы в позапрошлый юбилей. На участки тоже была своя очередь. Но для обслуживания этого клочка земли никакого автомобиля не требовалось: от дома до участка было с полчаса пешего хода.

Однако, к удивлению Ани, отец размечтался.

— Купим автомобиль и поедем с тобой к морю. Ты ведь еще моря не видала.

— Без матери поедем? — спросила Аня.

— Да, — улыбнулся отец. — Встанем пораньше, соберемся и смоемся. А ей только записку оставим. В Крым поедем. На следующий год.

— Ты умрешь до следующего года, — без эмоций сказала Аня. — Умрешь, если будешь здесь работать. Сталевары не доживают и до сорока. А тебе уже больше.

— Точно, — не стал возражать отец. — Может быть, и умру. Но думаю, что еще потяну.

Он привстал на скамье, что-то кому-то крикнул в глубь гудящего цеха и снова сел. Аня сказала тихо:

— Пап, ты потерпи еще немного. Чуть-чуть. Я возьму тебя отсюда. Не знаю, как, не знаю, на какие деньги, но возьму. Я не хочу, чтобы ты здесь горбатился.

В серьезном и грустном тоне дочери было что-то такое, от чего отец не стал отшучиваться, а слегка сник, помолчал и сказал так же негромко:

— Хорошо… Но что бы ни случилось, никогда не работай на заводе. И на фабрике тоже. Это дело не женское, да и не мужское. Большие деньги ничего не решают, если нет хорошей жизни. Да и что за деньги платят? Ведь я получаю много больше средней зарплаты, а толку?

— У нас мама такая…

— А! Что мама! Не в том дело, Аннушка, не в том. На хрена мне было в город лезть? Сидел бы в деревне, на старости лет стал бы пчеловодом, пасеку бы завел… Воздух свежий и никакой тебе высококачественной стали для космоса. Ни электрической печки, ни мартеновской.

— Я никогда не пойду на завод, — заявила дочь с безразличием, за которым стояла абсолютная убежденность. — Но тебя я отсюда вытащу. Ты только немного потерпи.

Отец повернулся, посмотрел на нее внимательно, потом вытащил из пакета очередной пирожок, отвернулся и произнес:

— Я тут подумал, Аня… Может, тебе уехать в Израиль? Насовсем? Финкенштель Семен уехал… Соседу написал. Говорит, там жизнь человеческая.

Аня удивленно взглянула на отца.

— Ты что, пап? Чернил выпил? Если я уеду, ты тогда о своей Звезде Героя и не мечтай! И машины не будет!

— Плевал я на эту звезду. Лишь бы тебе было хорошо. Честно говоря, я и сам чувствую, что скоро окочурюсь. Попробуй, Ань?

— Нет, — ответила она. — На то, чтоб отсюда вырваться, уйдет года три-четыре. И за это время мы все такого нахлебаемся, что тошно станет. Будто ты не знаешь. Да и мама…

— А что будешь делать? Пойдешь учиться в ПТУ?

— Черт его знает! Куда-нибудь пойду.

— А в институт так и не хочешь?

— Да на кой хрен, папа? У тебя здесь инженеры вдвое меньше тебя зарабатывают. Инженер сейчас пшик, ноль. Пять лет мучиться ради нищей жизни? К чертям собачьим! В Москве есть какое-то ПТУ, выпускает портних. Может, туда рыпнусь.

— Да, для женщины специальность портнихи — дело хорошее. Но поразмысли насчет Израиля… У матери там родственники есть. Хуже, чем здесь, не будет.

— Ты думаешь?

— Да. Ты красивая, умная. Выйдешь замуж. Там, я думаю, совсем другая жизнь.

— Наверное. Ладно, папа, свалю за бугор, в Израиль, а потом вытащу туда и тебя.

— А что? — улыбнулся отец. — Должен же я в конце концов получить какой-то навар с того, что женился на такой озверелой еврейке, как твоя матушка? Уедем в Израиль, а она пусть здесь куролесит, раз тутошняя жизнь ей по нраву.

— А раньше… когда женился, ты ее любил, па?

Спокойная улыбка осветила его темное лицо.

— Я, Аннушка, и сейчас ее люблю. Сам не знаю, почему да за что, а люблю.

Где-то в мрачной глубине угрюмого цеха низким басом загудела сирена.

— Время, — сказал отец и свернул пакет. — Пора выдавать сталь. Ты сходи в бытовку, открой мой шкафчик, там в ботинках носки. В правом носке денежка есть. Возьми себе сколько надо. Все возьми. Погуляй, повеселись. Не стесняйся, школу ведь кончила.

— Хорошо, — сказала она.

Отец встал неожиданно легко, сунул пакет с оставшимися пирожками за ящик, подмигнул и пошел к печам.

Аня прошла в бытовку, нашла шкафчик отца и в не совсем свежих носках обнаружила изрядную сумму денег. Подумала — и взяла все. Сигареты у отца были, а выпивку, заветную бутылку, он держал дома, в туалете, в сливном бачке. Перед обедом или ужином заскакивал в туалет, освежался, потом садился к столу, а Сара по этому поводу кричала на весь двор:

— Я должна вам сказать, можете, конечно, не верить, что мой мужик пьянеет от одного супа с курочкой! Придет с работы совершенно трезвый, помоется как приличный человек, я подаю ему курочку, он ее кушает и тут же становится совершенно косой!

Отцовская бутылка в бачке не иссякала, он за этим следил, и в последний год, когда на душе стало совсем муторно, Аня тоже пользовалась этим тайничком для успокоения души. Но она не любила водки. Шампанское или портвейн — другое дело.

К двум часам она вновь оказалась на центральной площади, забыв, что намеревалась съездить в Москву. У газетного ларька никого из ребят не было, сидела компания из другой школы, но Аню это не волновало. Раз их нет здесь, значит, они через площадь, в пивнушке.

Пивная располагалась на углу. В небольшом зале с парой столов и полками-стойками у стен с утра до вечера кипела жизнь. Особенно если продавали пиво. Когда же пива не было, все равно здесь все бурлило — магазин был рядом и бутылку дешевого портвейна «Кавказ» купить можно было без проблем. «Кавказ» называли чернилами: если стакан после выпивки не помыть с вечера, то утром на его стенках оставался грязно-мутный твердый осадок. Поговаривали, что этот портвейн гнали то ли из угля, то ли из нефти, подкрашивая его для цвета эссенциями. Но никого это не пугало.

Сегодня в пивной пили пиво. Родное, «Жигулевское». Толпа народу теснилась у прилавка, получая в руки заветную кружку из рук Машки Дурмашиной. Машка славилась тем, что откровенно признавалась: пиво в кружки она, конечно, не доливает до положенной нормы, зато: «Я ЕГО НИКОГДА НЕ РАЗБАВЛЯЮ ВОДОЙ! — кричала она на весь зал. — А УЖ ТЕМ ПАЧЕ НИКОГДА НЕ СЫПЛЮ В ПИВО СТИРАЛЬНОГО ПОРОШКА ДЛЯ ПЕНЫ, КАК ЭТО ДЕЛАЮТ В МОСКВЕ!» За такую принципиальность и заботу о здоровье трудящихся Машку Дурмашину очень уважали и даже гордились тем, что пьют у нее чистое пиво, не приносящее вреда организму. Пусть не доливает — ей тоже жить надо. Уборщица бабка Вера, гнутая, злющая старушенция, жила с того, что подбирала, а потом сдавала в пункт приема тары порожние бутылки из-под «Кавказа» и водки. За это она выдавала нуждающимся граненый стакан, и упаси Бог, если кто-то унесет опорожненную тару с собой! Это был заработок бабки Веры, и если ее лишали его, то злопамятная старушенция в следующий раз стакана не выдавала, а пить водку или портвейн из тяжелых пивных кружек совсем уж некультурно. В кисло пахнувшем, продымленном мире пивной были свои неписаные законы, нарушать которые никому не рекомендовалось. Иначе и по морде можно было схлопотать.

Витька Мазурук стоял у стола и разливал водку по стаканам. В компании у него были двое мужиков затрапезного вида. Видно, скинулись «на троих», и теперь Мазурук, как самый молодой, разливал дозы. Чтобы, наливая, не обидеть кого ненароком, около стакана поставили спичечный коробок торцом — уровень порции в каждом стакане, если пьешь «на троих». А если коробок положить на другой бок, то получится точная доза «на четверых».

— Мазурук! — окликнула его Аня. — Мы едем на природу или нет?

— Едем, — ответил он, старательно исполняя почетную обязанность виночерпия.

— А что ж ты уже пьешь?

Один из нетерпеливых собутыльников с укором взглянул на нее.

— Ты, девушка, под руку-то человеку не говори! Видишь — делом занят.

— Ничего, — ответил ей Мазурук. — Я чуть-чуть. Надо оказать уважение соседу. У него вчера теща умерла.

Мазурук выжал из бутылки последние капли, и, словно из четвертого измерения, из пустоты, появилась сухая лапка бабки Веры и вцепилась мертвой хваткой в порожнюю тару. За наполненные стаканы взялись три мужских трудовых руки, кто-то сказал: «Мир ее праху, поехали» — и выпили, каждый получил свое.

— Не курите здесь, заразы! Работать невозможно! — для порядку заорала Дурмашина. — Вон, на улицу!

Дурмашина держала в узде своих разгульных клиентов. Разговаривала, пользуясь лихим лексиконом пьяной шоферни, и превосходила их в забористой матерщине. Но ей все прощали, потому что работала она справно, а когда было пиво — даже без обеденных перерывов. Правда, поговаривали, что в такие напряженные часы она, чтобы в туалет не бегать, отскакивала за баки с пивной кружкой в руках, задирала подол и писала прямо в кружку. Разумеется, потом кружку эту она тщательно мыла, за чем опытные люди бдительно послеживали.

— Пиво будешь? — спросил Мазурук.

— Нет. Я его не люблю. — Аня взяла со стола скрюченную засохшую воблу и разорвала ее по хребту. — Так едем или не едем?

— Едем. Лешку с его колымагой ждем. Он нас подкинет.

— А где ребята?

— За углом. Лешка светиться боится.

Лешка был старшим в их компании и зарабатывал на жизнь тем, что возил на автобусе покойников на кладбище. Хорошо зарабатывал. Его желтый автобус с широкой черной полосой по борту знал весь город. Частенько Лешка пользовался своим катафалком для личных нужд, но проделывать этот фокус надо было осторожно.

Мужички от принятой дозы разом захмелели, поскольку она была не первой. Тот, что стоял справа от Ани в затрапезном пиджачке со свитыми в серпантин лацканами пиджака, сказал с радостным удовлетворением:

— Хорошо у нас все-таки в Электростали. Говорят, в Москве облавы устраивают прямо в пивных, в банях. Берут всех, тащат в ментовку и там допытывают, почему это ты пьешь в рабочее время, почему не на вахте?

— Ага, — подтвердил второй. — Зять рассказывал, даже в кино выход как-то перегородили и всех свезли в милицию. Проверяли, почему на дневном сеансе сидели, а не вкалывали на работе.

— Ладно, пойдет и это, — сказал Анин сосед. — Может, еще сообразим по одной?

— Без меня, мужики, — ответил Мазурук, допил пиво и кивнул Ане: — Пошли. Все уже, наверное, собрались.

Они вышли из пивной, и Аня вспомнила, что куда-то надо девать отцовские деньги. Компания могла о них узнать, обнаружить случайно или она сама разгуляется, да и начнет шиковать, поить всех за свой счет. А это ни к чему. В глубине души она уже отсекла от себя одноклассников. Збруева пойдет в мединститут. Парни годик пошляются, похулиганят и попрут под знамена Вооруженных Сил СССР исполнять свой священный долг. Богданова — Корова слиняет в Москву, ей вроде бы уже подыскали местечко в ЦК комсомола — для начала будет бумажки перебирать, а потом делать карьеру по этой линии. Сделает. С такой задницей свою личную жизнь она устроит. Мишка Клюев, хитрован и ловкач, от армии непременно увернется. Может, специально триппер подхватил, чтобы от армии ускользнуть, хотя для выполнения подобной задачи подготовку начал чересчур рано. А все остальные из тридцати двух человек — в ПТУ! Множить ряды рабочего класса, как усиленно призывали в школе весь минувший год. Директор утверждал, что влиться в рабочий класс — это значит встать в ряды самого сознательного, самого передового отряда общества, который в нашей социалистической стране является основой основ, в отличие от подозрительной интеллигенции и ненадежных колхозников.

Услышал бы директор школы, как полчаса назад папа Ани, без пяти минут Герой Социалистического Труда, советовал своей дочери поискать лучшей доли в Израиле, где, по уверениям всех газет, царствовал растленный Капитал, мало того, он подавлял, тиранил и жестоко измывался над коренными жителями этой страны — арабами.

Аня даже засмеялась, когда эти мысли промелькнули у нее в голове. Мазурук глянул на нее и понял все по-своему.

— Ты на ночь сможешь из дому отвалить? Потрахаемся на природе, я с собой палатку беру и надувную лодку.

— Посмотрим, — уклончиво ответила Аня.

Они направились к городскому пруду.

На следующем углу толпилась вся их компания — вчерашние выпускники школы, пока еще друзья. Богданова пыталась командовать по-прежнему, ощущая себя комсомольским вожаком, но ее не слушали. В силу вступали иные законы — законы взрослой жизни, и было наплевать, донесет ли Богданова на одноклассников, уличив их в плохом моральном поведении, или нет. Доносить-то ей пока некому.

Ленька Селиванов осторожно придерживал на спине огромный рюкзак, который при каждом его движении слегка позвякивал — выпивки набрали от души, почти на все деньги.

— Рыбой вас кормить буду! — гордо пообещал Мазурук. — Я удочки взял, и если до Соловьиного озера доберемся, будем делать шашлык из рыбы! Только бы Леха подъехал.

— А не подъедет, тогда что?

Они стали прикидывать, что будут делать в этом случае. Придется пешком выйти за город, мимо стадиона добраться до пруда и устроиться там. Но это чересчур близко от родных да знакомых, рискованно, появится много ненужных свидетелей. Пока шли эти разговоры, Аня незаметно зашла за мусорные баки, вытащила из сумочки деньги, туго свернула их и засунула под груду ящиков. Шансы, что деньги пропадут, были минимальными. Здесь понадежней сохранятся. А прятать их в лифчике или трусах — пикник есть пикник, и трусы там не тайник — пустая затея.

Когда она вернулась к компании, оказалось, что к ним уже присоединился Марат Гаркушенко, который привел с собой незнакомого парня — высокого, круглолицего, с реденькими усиками, очень похожего на кота. Он что-то рассказывал, поблескивая живыми глазами.

— Ну, понятно, что все у нас у Киеве к Первомайскому празднику готовились, как всегда, и до тридцатого апреля только слухи ходили, что там у Чернобыле что-то грохнуло. Потом вдруг поясней стало, что действительно атомную станцию рвануло, взрыв — что тебе пятнадцать Хиросим, точно!

— Пятнадцать Херосим, так и от твоего Киева бы ничего не осталось, — насмешливо бросил Мазурук.

— Точно тебе говорю, — обиделся парень. — Я ж потом сам видел!

— Хиросиму? — спросила Тамара.

Все засмеялись, а Богданова возмутилась:

— Как вам не стыдно! Это ж такая трагедия для людей! Ну а что дальше, Николай?

Киевлянина не смутило общее недоверие, и он так же напористо продолжал:

— Ну, мы после демонстрации у парк пошли. Все чин чинарем, никто ничего не толкует, даже не сказали, чтоб окна закрыли и чтоб с водой поосторожней. В парке джазуха наяривает: «Мы желаем счастья вам!» Как ни в чем не бывало! Но тут мой папаша-хитрован, он в гараже горкома работает, домой прибегает и голосит: «Все партийное начальство города своих детей самолетом из Киева увозит! Рвем когти! Здесь везде радиация, передохнем, как крысы!» Ну, матка наша кое-что в этом деле понимает, сеструху мою и братана под мышку и деру в Полтаву! И остальные, кто поумней, из Киева деру. А я остался, потому как еще никакой паники и никто ничего не говорит. А потом, значит, Гришка, кореш мой, приходит вечером, говорит: давай туда рванем, там весь город пустой, магазины открыты, все разбежались!

— А охрана? — недоверчиво спросил Селиванов.

— Охрану дня через три только поставили! — радостно засмеялся Николай. — Ну, сели на мотоцикл и — туда! Приехали ввечеру, город почти что вымер! Мы до первого магазина, но опоздали, уже чистенький стоит, обобрали до нас! Потом лавку все-таки нашли и полную коляску товаром набили! Тут тебе и водка, и вино, и горилка в граненых бутылках, запеканка! Дюже добре обогатились! Раза два еще ездили, пока там охрана появилась и кого-то из добытчиков подстрелили.

— Ты же мог радиацию подхватить, — озабоченно сказал Клюев.

— Да наверняка подхватил, — убежденно заметил Мазурук, из всех предметов учивший только физику. — Рентген двести-триста обязательно набрал.

— А я про всякие там рентгены не знаю, — радостно засмеялся киевлянин. — Только усы у меня вдруг та-ак начали расти, что мне их и брить стало совестно!

— И напряжеметр по утрам стоит? — озаботился Клюев, но киевлянин его не понял.

— Что стоит?

— Да прибор твой между ног — работает?

— А! Это! По-моему, еще лучше прежнего! Вы на зеленую конференцию, на шашлыки собрались, да, пацаны? Так я сейчас пойду пива куплю. Страсть как пиво люблю.

Он метнулся к магазину, из которого мужики тащили пиво в бутылках, а Мазурук сказал Марату:

— Ты, Марат, вот что, забирай своего парубка и отваливай. Нечего его с нами тащить.

— Да ты что?! — удивился Марат. — Хороший парень, башли у него есть…

— У него, кроме башлей, — ОБЛУЧЕНИЕ. Ты, двоечник, не понимаешь, что он сейчас, может быть, светится и всех нас облучает? Трудно догадаться, да? Хиросима там не Хиросима, а народу уже передохло несколько сотен.

— Как тебе не стыдно, Селиванов! — вспыхнула Богданова. — Человек такое пережил, у тебя совесть есть? Он же пострадал, а тебе бутылку водки на него жалко.

— Он не страдалец, а мародер! — обозлился Мазурук. — Пустой город грабил. Если ты его жалеешь, то иди и обнимайся с ним сама. А я не хочу, чтоб Анька и прочие наши девки из-за него потом двухголовых уродов без пиписьки рожали.

— Ладно, — сказал Марат. — Я его уведу. Хотя вы, конечно, подонки, кореша. Трусливые подонки.

Он отошел от компании и двинулся вдогон за отвергнутой жертвой чернобыльской катастрофы. Корова — Богданова заколебалась было, качнулась за ним следом, но поразмыслила и осталась.

— Похоже, Лешка не приедет. Загулял на каких-то поминках, — тоскливо протянул Селиванов.

Но тот не подвел. Его жутковатая машина подкатила через минуту. Веселый рыжий Лешка Иванов выскочил из кабины, громко, на всю улицу пропев жестяным голосом:

Он весь светился от счастья, как творец, только что создавший нечто нетленное. Подобные песенки он выпаливал при каждой новой встрече, и все они были одного сорта — скользкие, похабненькие. Но Лешка был добрым, открытым парнем, для друга готовым снять с себя последнюю рубашку.

— Загружайся, только песен не петь! — крикнул Лешка. — Мильтонов на дороге полно! И вообще морды делайте траурные, будто хороните кого! Витька, на Соловьиное махнем?

— Точно, — ответил Мазурук, подхватил Аню за талию и, слегка оторвав от земли, затолкал в автобус.

— О’кей, — согласился похоронный водитель. — Но я рано утром уеду, часов в шесть. А то погорю, и машину отнимут.

Они сели в автобус, Лешка покатил на проспект, а Тамара Раскина с мрачной торжественностью запела похоронный марш, тыкая пальцем в Богданову, отчего начался такой хохот, что все чуть со скамеек не попадали. Ясно было, что Корову не хоронить едут, а предстоит ей сегодня потерять свою девственность.

Из соображений безопасности сразу за городом Лешка свернул с магистральных путей на необъезженную боковую дорогу, разбитую и размытую — так ему было спокойней. Здесь уже запели во всю глотку, потому что никакого маскарада не требовалось. Но оказалось, что расслабляться было рановато.

Едва миновали густой еловый лес и выскочили на опушку, откуда уже проглядывалось Соловьиное озеро, как невесть откуда на дорогу выскочили два милиционера и, самое удивительное, за ними два солдата с автоматами через плечо.

Старший милиционер требовательно поднял руку, и Лешка застонал.

— Влипли, заразы! С какой стати они пасутся здесь, подснежники вонючие?!

Но машину пришлось остановить. Лешка вылез из кабины, прихватив какие-то бумажки, которыми собирался оправдать свой рейс без мертвеца, а в автобусе наступила напряженная тишина — весь пикник мог сорваться.

Мазурук сказал тихо:

— На всякий случай — мы едем с похорон любимой учительницы. Лешка везет нас по домам, в Черноголовку.

Аня прыснула:

— А какую гниду из учителей хороним?

— Да по мне хоть бы они все разом передохли, — ответил Мазурук.

Аня видела, как милиционеры принялись расспрашивать Лешку, солдаты с автоматами стояли в сторонке. Лешка махал руками и с каждой секундой чувствовал себя явно уверенней. Кажется, пронесло. Потом один из милиционеров заглянул в автобус — лицо у него было жестким, глаза внимательно скользили с одного лица на другое. В нем было что-то столь грозное и настораживающее, что ребятам даже не пришлось изображать печаль, делать серьезные физиономии. Все притихли. Милиционер внушал безотчетный страх. Осмотр занял у него не больше минуты, он спрыгнул с подножки на землю и сказал громко:

— Ладно! Проезжай, халтурщик! Если б не это дело, я б тебе показал турпоход! Проваливай!

Лешка скакнул к рулю, перевел дух и, улыбаясь, проговорил дрогнувшим голосом:

— Пронесло. А то прощай работа, да и права могли бы отнять!

— А что там? — спросил Клюев.

— Солдат какой-то из своей части сбежал. С автоматом Калашникова, десантный вариант, короткий откидной приклад. И два рожка патронов к нему. А эти дураки думают, что он здесь прячется. Давно небось у своей бабы в Москве схоронился! Ладно, едем!

Солдаты из войсковых частей, которых было полным-полно вокруг Электростали, сбегали и раньше. Пару раз в три года обязательно ходили слухи о дезертирах. Но Аня не помнила, чтоб их так усердно отлавливали. Видно, дело было в автомате.

Ей и в голову не могло прийти, что через несколько часов она очень близко познакомится не только с упомянутым автоматом, но и с основным принципом работы этой смертоубийственной игрушки, созданной гением не шибко образованного старшины.

Через полчаса они подкатили к кромке озера, покрутились минут пятнадцать, выбирая место поуютней, затем Мишка Клюев вытащил из рюкзака пару бутылок «Кавказа» и заорал:

— Начнем для разминки! По портвешку, а водяру оставим под шашлыки!

Выпили прямо в автобусе. Корова — Богданова поначалу покочевряжилась, заявив, что папа с мамой употребляют только сухие грузинские вина, но таковых с собой не оказалось, и черно-красный портвейн она выпила с лихостью, которую одобрил даже шофер Лешка, уже притиравшийся бочком к толстым бедрам и могучей груди комсомольского вожака.

Они выскочили из автобуса на желтый прибрежный песок. Солнце, только заваливающееся за горизонт, грело еще в полную силу, и Мазурук прокричал:

— Девочки, готовить стол! Мальчики, работать с шашлыком! Я попробую рыбки наловить. Гуляй, рванина!

Он выдернул из автобуса зачехленную резиновую лодку и принялся накачивать ее ножным насосом. Аня стянула с себя платье, Мазурук подмигнул:

— Поплывем со мной. Рыбку половим.

По его блестящим глазам Аня сразу сообразила, что рыбалка интересует Мазурука меньше всего.

Захмелевшая Богданова принялась было командовать обустройством палаточного городка, но ее схема остальных не устроила. Она пыталась выстроить палатки в ряд, на солдатский манер, но коллектив предпочитал к ночи разобщиться, забраться подальше друг от друга, в кусты, под деревья, оставив общим местом сбора только пятачок у костра. Наивная Богданова этих устремлений не понимала, кипятилась и доказывала свою правоту. Чтобы ее успокоить, Лешка нашел неизвестно в каких своих запасах бутылку «сухача» — грузинского «Цинандали», которое Богданова тут же и выпила наполовину, а остальные снова приложились к «Кавказу». Лешка подсоединил к аккумулятору магнитофон, поставил на него катушку с пленкой, и обожаемые битлы в полную мощь заорали над Соловьиным озером своими надрывными голосами. Соловьи, если бы они здесь и были, никакой конкуренции составить им не смогли бы.

Аня влезла в резиновую лодку, Мазурук столкнул посудинку с мелководья, вскочил в нее сам и принялся энергично грести короткими веслами. Он был уже в одних плавках, и Аня поймала себя на том, что ей приятно смотреть на «своего парня». Гибкое юношеское тело, едва покрытое легким золотистым загаром, спортивно развитые плечи и гладкая, словно мелким наждаком надраенная кожа. Пару удочек он с собой все же прихватил. Достигнув кромки камышей, размотал их, насадил наживку и забросил в воду. Но потом перебрался к Але, обнял ее и прижал к себе. Аня почувствовала, что он уже горяч, словно подхватил простуду. Она обняла его за шею и, хихикнув, опрокинулась на дно лодки.

— А мы не потонем? Если кувыркнемся?

— Не потонем, не боись.

Он тут же потянул с нее лифчик, запутался в застежках, нервно засмеялся, и Аня скинула его сама, попросив осторожно:

— Вить, ты не торопись…

Дело было не в торопливости. Можно было и торопиться, но делать это подольше. Ей хотелось, чтоб он полежал рядом, погладил ее, потом остановился, и можно было бы потрепаться хоть о Корове — Богдановой, уже готовой приобщиться к клану женщин, потом снова начать с поцелуев, оглаживаний, осторожного освобождения от трусиков…

Куда там! Витька, как всегда, спешил, будто на пожар. Сорвал с себя свои трусики и едва не порвал Анины. Потом раздвинул ей ноги, так что обе вывалились за борт и пятки оказались в холодной воде. Аня завизжала, теряя ласковый настрой души. Но он уже упал на нее, лодка закачалась в каком-то судорожном ритме. Дергаясь и кусая Аню за ухо, Витька принялся елозить вдоль ее тела, больше заботясь о том, чтоб прижаться покрепче, до боли вцепиться в грудь, нежели обо всем остальном.

Аню разбирал смех. Она потихоньку опустила ноги в воду, а потом подняла их к небу так, что холодные капли упали на Витькину спину. Он выпустил ее ухо, попытался было что-то пробормотать, но тут конвульсивная судорога свела его тело, он слегка застонал — и все. Как всегда в спринтерском стиле, так что ничего не успеешь не только прочувствовать, но и почувствовать.

Он поцеловал ее в губы, улыбнулся и, пошатываясь, встал на колени.

— Ты моя радость, — сказал он, но Аня знала, что говорит он это просто так. Видать, кто-то научил, что после этого дела так надо. Во всяком случае, Инка Шохина утверждала, что прошлой осенью он и ей говорил так же.

— Ты хороший, — прошептала Аня, тоже не почувствовав ни теплоты, ни нежности.

Но Мазурук понял ее по-своему, в глазах его промелькнула тень мужской гордости, он сильно повел красивыми плечами.

— Одно у нас скверно — лишняя дама в компании. Когда лишний мужик, то все проходит чин чинарем. Напьется и кайфует. А вот когда лишняя баба, которую никто не хочет, жди скандалов. — Он засмеялся. — Но рыбки на ушицу все-таки надо бы поймать.

После чего пересел к своим снастям.

Аня все так же лежала на дне лодки, раскинув ноги и болтая пятками в воде. Небо над головой было пустым и бездонным. Поначалу она не думала ни о чем. Потом решила, что лежит в очень некрасивой позе и со стороны это выглядит просто безобразно — ноги врозь, живот выпячен. Она забеспокоилась, ведь если не позаботиться, то можно и подзалететь, а беременность ее совершенно не устраивала. Кое-какие меры надо было принять. Ванной с рожком душа здесь не было, и она, мягко перевалившись через борт лодки, по плечи погрузилась в холодную воду.

— Эй! — заорал Мазурук. — Рыбу распугаешь!

— Плевать мне на твою рыбу.

Широко расставив под водой ноги, она несколько раз, подтягиваясь на руках, выдергивалась по пояс из воды и ухалась вниз, чувствуя, как холодная вода врывается в нее снизу, вымывая все, чем одарил ее Мазурук.

Он понял, в чем дело, и защищать интересы рыбалки не стал.

Вода была не то чтоб холодной, но какой-то противной. Аня вскарабкалась в лодку, подхватила рубашку Мазурука и вытерлась ею насухо.

Как ни странно, но за час Мазурук умудрился-таки наловить достаточно мелкой рыбы, чтобы в старом почерневшем котелке наварить ухи. К этому моменту в костре уже прогорели толстые сухие сучья так, что и шашлыки можно было ставить на угли.

Когда солнце завалилось за дальнюю темную кромку леса, вся компания уже была пьяна. Орал магнитофон, а Мазурук хрипел под гитарные аккорды какие-то неприличные тексты, но никто не слушал ни электромузыки, ни живого исполнителя. Кто-то полез в воду и, вернувшись обратно холодным и мокрым, принялся обнимать всех подряд.

У Ани невыносимо болела голова, она не понимала, пьяна она или просто зла оттого, что Тамарка виснет на плечах гитариста. Больше всего ее злила Корова — Богданова. Та валялась у костра в обнимку с Лешкой.

Он засунул ее руку в свои трусы, и она, понятно, за что-то там ухватилась и повизгивала во весь голос:

— Ой, как странно! Ой, как интересно! Прямо живчик какой-то!

— Пойдем в палатку, — бормотал Лешка, пытаясь всей пятерней обхватить мощную грудь, обтянутую красным лифчиком в зеленый цветочек.

Тамарка вдруг встала и уселась на Мазурука верхом, оба повалились на песок, едва не раздавив гитару, принялись целоваться под дружный хохот остальных.

«Поеду в Москву, — подумала Аня. — Ну их к черту! Поеду в Москву и у кого-нибудь переночую».

Она встала и, никем не замеченная, дошла до палатки, около которой сушилась резиновая лодка. Купальник на ней уже высох, и, не вылезая из палатки, она переоделась. Потом вспомнила, что денег с собой у нее нет, все остались в городе, около мусорных баков. Она нашла в куче барахла куртку Мазурука, покопалась в его карманах, отыскала кошелек и выгребла из него все деньги.

Ничего, оправдывала она себя, ты с Тамаркой свое удовольствие сегодня получишь, а мне ваши игрушки уже обрыдли.

Но и в Москву вдруг ехать расхотелось. Она достала из сумочки сигарету и закурила, глядя сквозь щель в пологе палатки на темнеющее озеро.

В конце концов она решила, что если не в Москву, то хоть до города надо добраться, может быть, успеет еще на танцплощадку. Аня сунула окурок в песок, надела туфли на высоком каблуке и вышла из палатки.

Ребята на пляже уже устроили танцы, словно дикари — кто голый, кто чуть приодетый, — прыгали в отблесках костра под рев магнитофона.

Аня шагнула в кусты и почти споткнулась о Богданову и Лешку. Корова стояла на коленках с заброшенной на спину юбкой, а Лешка пристроился к ее обширной, белой как сметана заднице и дергался взад-вперед. Богданова жалобно кричала:

— Ой, как больно, ой, не надо! Не надо! Ой, ты же меня насквозь, насквозь протыкаешь! Ой, не надо!

«Поздно, — равнодушно подумала Аня, — сама знала, зачем ехала».

Она вошла в лес, где было уже темно. Дорогу к шоссе Аня знала хорошо и, выбравшись на тропинку, скинула туфли. Она любила ходить босиком и от острой боли в ступнях, когда наступала на прошлогодние шишки и колючки, чувствовала легкое возбуждающее удовольствие.

До шоссе было с полкилометра. Ане показалось, что она уже слышит гул машин на дороге. Она повеселела, прикинув, что через полчаса окажется на танцах, где начнется последнее отделение, и можно еще успеть потанцевать с кем-нибудь.

Минут через пять сквозь еловые ветки она увидела мелькающие на дороге машины и остановилась. Поправила на себе платье, причесалась, влезла в узкие туфли и уже шагнула к дороге, как от толстого ствола дремучей ели отделилась тень — низкорослый, широкоплечий парень в солдатской форме загородил ей дорогу. Лицо у него было круглое, грязное, на этом чумазом блиноподобном лице неестественно ярко сверкали большие глаза. На шее солдата висел автомат, в который он вцепился обеими руками.

— Ты что?! — попятилась Аня.

Он шагнул к ней, попытался что-то сказать, но лицо его исказила дикая гримаса, и он только рот разевал.

— Я это… того, — промычал солдат.

— Ты что?! — крикнула Аня, чувствуя, как у нее немеют ноги и холодеет в груди.

Он молча прыгнул на нее, пытаясь ухватить за плечи, но Аня отпрянула, и солдат промахнулся, упал на землю, хватая ее за ноги. Ей удалось вырваться, она пнула его каблуком в голову, сделала несколько шагов и упала, подвихнув ногу.

Автомат больно ударил ее по щиколотке. Солдат опрокинул Аню на бок и одной рукой схватил за горло, а вторую сунул под платье, больно вцепившись в промежность, так что Аня невольно закричала. Он подмял ее под себя, коленом наступил на живот. От дикой боли силы Ани удесятерились, и, рванувшись бедрами, она кувыркнулась через голову, увлекая за собой нападавшего. Нечеловеческая ярость помутила сознание Ани, локтем она заехала в зубы солдату так, что послышался хруст. Он по-звериному зарычал, с маху ударил ее по лицу и навалился сверху тяжелым, как цементная глыба, телом. Что-то больно давило на грудь, но, продолжая дергаться, Аня вцепилась в какую-то железяку, попыталась выдернуть ее. Сдавив ей горло левой рукой, солдат рвал на себе брючный ремень, изо рта его шла пена, коленками он бил девушку по ногам.

Неожиданно железяка, за которую цеплялась Аня, удобно легла в ее руку, она судорожно сжала ее и в тот же миг услышала четкий, звонкий звук — та-та-та! Что-то трижды дернулось в руке Ани. Чугунное тело солдата вздрогнуло, обмякло и будто замерло. Круглая грязная рожа ткнулась ей в грудь, рука отпустила горло.

Резким рывком Аня вывернулась из-под солдата и привстала на колени.

Солдат лежал лицом вниз и был совершенно неподвижен. С левого бока от него, упираясь дулом под мышку, лежал автомат. А по спине, между лопаток, быстро расплывалось темное неровное пятно.

«Это кровь, — подумала Аня. — Кровь. Я его убила».

Конвульсивная судорога сжала ей горло, но она удержалась от рвоты и встала.

Солдат не двигался.

По дороге с гулом проносились редкие машины. Высокие темные ели стояли вокруг стеной, а сумерки сгустились настолько, что в двадцати шагах лес был непрогляден.

Аня подхватила свою сумочку и бросилась к дороге, но споткнулась и упала, раздирая колени об узловатые корни деревьев. Она растянулась на мягкой пахучей земле и встать уже не смогла, потому что мозг пронзила неожиданная мысль — просто так бежать нельзя. Это глупо. Теперь бежать не от кого. Да, просто глупо бежать.

На четвереньках она отползла за толстый ствол дерева, прижалась к нему и передохнула. Потом осторожно выглянула.

Солдат лежал все так же, только темное пятно расплывалось почти на всю спину.

Убила, сказал Ане кто-то посторонний. Убила и будешь сидеть в тюрьме. Или в колонии для малолетних преступников. Будешь сидеть так же, как два года назад посадили продавщицу Аллу, которая столовым ножиком запорола своего двоюродного брата. И хоть доказано было, что тот пытался ее по пьянке изнасиловать, Аллу посадили. Превышение меры самообороны — так, кажется, бормотали на суде.

И тебя посадят, сказала себе Аня. А если и не посадят, то долгие месяцы будут таскать на следствие, придется по сто раз рассказывать, как все случилось. И уж наверняка прости-прощай навеки отцовская мечта об автомобильчике, поскольку Героя Соцтруда ему теперь ни за что не дадут.

Нет. Надо просто уйти. Никто ничего не видел. Никто ничего не докажет. Следов нет…

Она прочла много детективов и тут же вспомнила об отпечатках пальцев и прочей ерунде, которой занимались в этих романах следователи, когда разыскивали злодеев. Она встала и осторожно подошла к неподвижно лежавшему телу. Потом вытащила из сумочки носовой платок и собралась было вытереть автомат, чтобы уничтожить отпечатки своих пальцев. Но в последний момент поняла, что протертый автомат может вызвать еще больше подозрений, следовательно, это глупое занятие.

Аня осторожно потянула оружие за брезентовый ремень, потом перекинула его через плечо.

Уходить в город, прятаться было нельзя. Лучше вернуться назад. Пьяные и ошалевшие от любовных утех друзья вряд ли заметили ее отсутствие. Мазурук наверняка прилепился к Тамарке — потянуло на свежатинку — и ее, Аню, пока не разыскивал. Надо вернуться. Вернуться и изо всех сил держать себя в руках, чего бы это ни стоило.

Она повесила на шею автомат, скинула туфли и побежала к озеру. Бежала изо всех сил, так что быстро задохнулась. Автомат бил ее по спине и коленям, хотя она старалась повесить его на бегу поудобней. На миг мелькнула мысль, как бы эта страшная железная штуковина случайно не выстрелила, когда ее не просят, но было не до таких тонкостей.

Она окончательно задохнулась, когда выбежала к воде. Остановилась, и ее тут же вырвало, мучительно, до изнеможения. Но останавливаться уже было нельзя, это она понимала с предельной четкостью.

Аня подошла к берегу и осмотрелась. Ее компания продолжала веселиться в прежнем стиле где-то шагах в ста. В загустевших июньских сумерках мерцало пламя огня, приглушенно звучала музыка, фигуры друзей на пляже были почти неразличимы — только тени у неровного света костра.

Аня быстро разделась догола, подхватила автомат и вошла в воду, не ощущая, холодно ей или жарко. Показалось, очень жарко, настолько, что вокруг тела вот-вот закипит вода. Она вошла по грудь, потом поплыла. Автомат тянул ее ко дну, но она продолжала упрямо плыть, пока не достигла середины озера. Там стянула через голову ремень и выпустила автомат из рук.

После этого развернулась и поплыла назад на пределе человеческих сил.

Нельзя было ни останавливаться, ни давать себе передышки, хотя на берегу больше всего захотелось рухнуть на еще не остывший песок и лежать до утра.

Аня быстро оделась, с туфлями в руках направилась в лес, пробралась по крутой дуге сквозь деревья и вышла к своей палатке. Поначалу залезла в нее, накинула на плечи куртку Мазурука, посидела, унимая противную дрожь во всем теле, затем вышла.

У костра, подустав, все уже угомонились. Мишка Клюев и Тамара не справились с водочно-портвейновой атакой на свои организмы и отключились, ничком лежали на песке без признаков жизни. Никого эта отключка не заботила. Магнитофон молчал.

Чуть в стороне Аня приметила Богданову. Она сидела, поджав ноги к груди и задрав голову вверх, словно собиралась прочесть на темном небе таинственные письмена судьбы. В глазах ее застыли слезы, и, когда она заметила Алю, то жалко улыбнулась и сказала:

— Я ведь знала, что так будет… Даже надо, чтоб так было… Но противно, так безобразно и не нужно… Никакого праздника… С каким-то ничтожным человечишкой… И ведь воспоминание об этой дряни останется на всю жизнь. Первый, говорят, не забывается. Паскудство!

— Ерунда, забудется, — ответила Аня.

— Ты забыла? — встрепенулась Богданова.

— Почти. У меня было еще веселей. Сразу двое. Лейтенант и капитан. По очереди через раз. Чушь все это. Не самое главное в жизни.

Аня проговаривала слова автоматически, лишь бы обозначить свое присутствие рядом с Богдановой. Перед ее глазами все еще лежал солдат с подвернутыми руками и расплывающимся по спине кровавым пятном.

— Но ведь Лешка — никто, — с аналитической деловитостью продолжала Богданова. — Если даже взяться за его перевоспитание, заставить учиться, думать о цели в жизни, то все равно ничего не получится. Быдло он, плебей.

— Радуйся, что кувыркалась не с Мишкой Клюевым. Ходила бы сейчас с трепаком, — насмешливо сказала Аня. — Узнали бы в городе, что ты с триппером, и конец всей твоей карьере.

Богданова ее толком не расслышала.

— Конечно, парень он ничего, но испорчен, я бы даже сказала — развращен легкими деньгами. Не дело молодому парню возить покойников.

— Он не комсомолец, может хоть дерьмо возить, все равно коммунизм строит, — ответила Аня. — И перестань ты думать о воспитании коллектива. Чихать тебе на Лешку. О себе лучше подумай.

Богданова глянула на нее и встала с песка.

— Подлый ты все-таки человек, Плотникова. Подлый, развратный и грязный. Просто сука. У тебя одни мужики на уме. Таких, как ты, в принципе надо изолировать от общества.

— Полагаешь, что ты лучше? — спокойно спросила Аня. — Ты ведь попросту тупая корова, которой кажется, что она благородная лань. Ты вся насквозь лживая. Если Наташка Збруева пятерки в школе получала за взятки учителям, то тебе-то твои троечки натягивали только за комсомольские потуги да за то, что на всех стучала. Збруева честней тебя. Но карьеру ты, понятно, сделаешь. Вступишь в коммунистическую партию, там такое сволочье нужно, и будешь потихонечку как вошь ползти наверх. И никто не будет знать, какая ты на самом деле. Только мы в классе знаем. А для всех ты всю жизнь будешь сознательной и передовой строительницей светлого будущего.

— Это вы, вы меня сюда затащили и изнасиловали! — крикнула Богданова. — Что я теперь маме скажу?!

— Наврешь чего-нибудь, ты же это умеешь, — ответила Аня.

Ответа Богдановой она не стала дожидаться, да и вообще разговор был ненужным, глупым, а если и была в нем какая-то цель, то заключалась она в том, чтобы успокоиться и забыть страшное происшествие в лесу.

Аня подошла к костру и села на неподвижно лежавшего Клюева, как на подстилку. Тому, при полном бесчувствии, было все равно, кто уселся на его задницу, хоть слон.

Аня до тех пор смотрела на Мазурука, пока тот не почувствовал ее взгляд. Он поднял голову, вздохнул и отвернулся.

За спиной неожиданно громко и резко прозвучал автомобильный сигнал, а затем Лешка заорал:

— Сливай воду, мужики! Едем домой! Не черта здесь ночевать! Все выпито, съедено, программу отыграли! Грузим в кузов тела и гребем по хатам!

Никто ему не возражал. Из душевной конструкции компании словно стержень вынули, и все разом стали друг другу чужими.

Мишку Клюева окунули в озеро, и он очнулся до достаточной степени, чтоб на своих ногах доползти до автобуса и рухнуть в кресло. Непробудную Тамару внесли в автобус на руках и уложили рядом с Клюевым. Кое-как собрали разбросанную по берегу амуницию, и по правилам противопожарной безопасности парни помочились в костер, дабы потушить его и соблюсти традицию.

Лешка отвел Аню в сторонку, предложил сигарету; они закурили, присели на песок, и он спросил мрачновато:

— Ты как думаешь, Корова скандала не устроит? Мы ведь по доброй воле с ней перепихнулись.

— Не устроит, — ответила Аня.

— Может, и так. А может, приедет сейчас домой, мамочке все выложит, сходят на экспертизу, а завтра потянут меня за изнасилование.

— Хрен его знает, Леш! От комсомольцев любого сволочизма ждать можно. Они народ идейный… Слушай, а ты из автомата когда-нибудь стрелял?

— Из «калаша»? Само собой. В армии.

— А вот когда он подряд стреляет, пуля за пулей, это…

— Автомат может стрелять одиночными, нажал курок — выстрел. Снова нажал — снова выстрел. А можно его перевести специальным рычажком на автоматическую стрельбу очередями. Тогда нажал на курок, и, пока его держишь, он палит без остановки с темпом стрельбы шестьсот пуль в минуту. И высадит за секунды все тридцать патронов, которые в рожке. Но в боевой обстановке принято стрелять короткими очередями. «Калаш» — великое оружие, но при длинной очереди ствол его все-таки немного тянет вверх. Что это тебя вдруг заинтересовало?

Напрасно спрашивала, ужаснулась Аня. Все делала правильно, автомат утопила, вернулась к костру как ни в чем не бывало, а тут не сдержалась.

— Да так, — безразлично ответила она. — В кино видала: бегут солдаты и то еле стреляют, а то вдруг та-та-та-та. И все из одного своего ружья.

— Ружье — у охотников, — поправил Лешка и вернулся к острой теме: — Но если с Коровой какой скандал, ты ведь видала, да? В случае чего скажешь, что она добровольно со мной пошла?

— Не бойся, так и скажу. Хоть в милиции, хоть на суде, — кивнула Аня. — Когда женщина не хочет, ее очень трудно изнасиловать. Если уж не совсем круглая дура.

— Ага, — мрачно согласился Лешка. — Но дело в том, что вы, бабы, сами не знаете, когда вы хотите, а когда нет. Но ты — свой парень. Будет скандал или нет, за то, что мне сейчас пообещала, я тебе все равно добром отплачу, никогда этого не забуду. — Он сунул окурок в песок и сказал с тоской: — И на хрена мне эта Корова была нужна? С виду только соблазн, а вся рыхлая, жидкая и холодная, как мои пассажиры в гробиках. Да папаша ее у нас в городе шишка на ровном месте. Ох!.. Поехали, Ань, я тебя до дому довезу.

Аня вдруг вспомнила, что возвращаться домой сегодня не собиралась. Был даже план покинуть отчий кров навсегда. Но жизнь распорядилась по-своему, и уезжать, исчезать из Электростали теперь было никак нельзя, потому что в километре от озера на темной лесной тропе все еще лежал мертвый солдат, грудь которого пробита тремя пулями автоматической очереди.

Услужливостью Лешки Аня не воспользовалась, до дому попросила не подвозить, вышла вместе со всеми на центральной. Мишка Клюев потащил на своем горбу Тамару — они жили в одном доме. Мазурук провожать Аню до дому не набивался. Молча разбрелись кто куда, будто только что Иисуса Христа по дешевке продали и теперь разбегались в поисках той смоковницы, чтобы повеситься, корчась в муках проснувшейся совести.

Аня неторопливо дошла до двора, где стояли мусорные баки с ее денежным тайником. Все оказалось на месте. Она сунула деньги в сумочку, успокоилась и вдруг почувствовала, как на плечи ее бетонной глыбой опустилась невероятная усталость — такая, что подкашивались ноги. До дому было не более четверти часа ходу, но ей предстоящий путь казался непреодолимым. Она плелась босиком по пустым улицам заснувшего трудового городка, слышала, как сбоку и за спиной неумолчно гудит, рычит, иногда звенит и грохочет бессонный завод, и не думала ни о чем. Ничто не волновало ее мерного и ровного пульса — 60 ударов в минуту. При любых катаклизмах — 60. Хороший пульс — как у Наполеона или у тренированного спортсмена-чемпиона.

Отец и мать уже спали, когда Аня открыла дверь своими ключами и потихоньку вошла в квартиру. Она спокойно разделась, приняла душ, потом заперлась в туалете, открыла сливной бачок — бутылка была на месте. Мгновение поколебавшись, Аня все же решила, что переживания страшного дня требуют полного расслабления. А потому вытащила бутылку, открыла ее и сделала пару глотков.

Едва положив голову на подушку, она уснула. Ей ничего не снилось, ничто не волновало. Первый космонавт мира Ю. Гагарин тоже заснул слегка во время своего исторического полета, но его к тому специально тренировали, он умел спать, когда надо. Аня же не тренировалась. Безо всякой подготовки засыпала, когда хотела, и ничто не могло надломить ее стальной нервной системы.

3

Через день, в пятницу, две страшные новости взбудоражили трудовую общественность города Электросталь. Первая ничего ужасного из себя не представляла — неподалеку от Соловьиного озера обнаружили труп убитого солдата. По достоверной информации, он был застрелен, обезображен ножевыми ранениями и у него был отрезан половой орган. И все из-за автомата, который был похищен у покойного дезертира неизвестными убийцами. Вторая новость была более волнительной и веселой. На том же Соловьином озере водитель похоронного автобуса изнасиловал Галю Богданову, дочь парторга строительного комбината. Оба события в одно не увязывались, и даже самые лютые сплетники параллелей между ними не проводили. По их мнению, солдата убили проезжие цыгане, а Богданову поимели по причине всеобщего разложения нравов и морали, в чем она сама совершенно не виновата, поскольку доверилась своим друзьям-одноклассникам, а они, не питая к ней любви за активную комсомольскую работу, подставили девочку под половой член насильника, который во время своего преступного акта победно кричал, не прерывая своих занятий: «Люблю комсомолок!» И дело это, по словам сознательных людей, совершенно очевидно получало политическую окраску.

Лешку замели с ходу. Утром он еще спал в своем автобусе и при задержании сопротивлялся, дрался как лев, разбил ухо старшине Колюжному, что не прибавило ему шансов на снисхождение. Прослышали также, что дело ведет специально прибывший из Москвы следователь по сверхважным делам Соболь. Не Соболев, а именно Соболь, который хоть и молод, но якобы зарекомендовал себя в высшей степени качественно при раскрытии преступлений, связанных с незаконной всегосударственной и масштабной торговлей океанской рыбой.

Начиная с пятницы всех участников веселых посиделок на берегу Соловьиного озера стали таскать в милицию для дачи показаний — кого по повестке, кого по телефонному звонку, а за Аней (самой последней) приехали на машине аж в четверг следующей недели, когда она уже знала, что всех расспрашивают про изнасилование Богдановой, никого не арестовывают и лучше всего говорить, что ничего не видела, не слышала. Такую позицию заняли все участники веселой гулянки. И по этой схеме получалось, что примерные мальчики и девочки выехали на природу отмстить окончание школы, наловили рыбки, попили лимонаду, а затесавшийся в компанию водитель Лешка Иванов подпоил Богданову водкой, неприметно для всех отволок ее в кусты, где и совершил свое черное дело.

Кабинет, куда доставили Аню, был не страшным, даже скучным, маленьким и прокуренным, хуже туалета на вокзале. У стола сидел молодой парень в джинсовом костюме, клетчатой рубашке и ярком галстуке. Прическа у него была словно из парикмахерской, лицо тонкое, симпатичное, при маленьких аккуратных усиках. Он весело глянул на Аню, махнул рукой милиционеру, выпроваживая его из кабинета, и сказал по-простецки:

— Следователь Соболь, Игорь Васильевич. Падай на стул, и поговорим!

Аня так и сделала — «упала» на скрипнувший стул.

Следователь засмеялся и сказал напористо:

— Ну, ты, конечно, тоже ни хрена не видела, ни хрена не слышала? Балдела под музыку, танцевала вальсы и, как там все произошло у Богдановой и Алексея Иванова, понятия не имеешь?

— Если вы знаете все лучше меня, зачем вызывали? — спросила Аня.

— Так ты что-нибудь видела? — с надеждой встрепенулся Соболь.

— Все видели.

— Это интересно! Очень даже интересно! Наконец-то хоть один живой человек! — Он тут же раскрыл папку, достал чистый лист бумаги и со сверхъестественной скоростью принялся что-то писать роскошной шариковой авторучкой.

— Так-так, — талдычил он. — Рассказывай, рассказывай, не стесняйся.

— А что рассказывать? — спросила Аня и поглядела в окно. На окне была установлена решетка, обычная веерная решетка, какими защищают первые этажи в городе. За решеткой на подоконнике гукал жирный голубь — вот-вот взмахнет крылышками и улетит.

— Рассказывай, как дело было.

Ни страха, ни волнения Аня не испытывала. Панибратский Соболь ей даже понравился: под тридцать лет, ладный деловой парень, явно не дурак, но беда в том, что ее-то, Аню, он держит сейчас за дуру. Хорошо, сейчас получит.

— Дело было так, — медленно начала Аня. — Решили мы с мамой сделать еврейскую фаршированную рыбу фиш. Папа ее очень любит. Пошла я на рынок и купила щуку. Ну, выпотрошили мы ее, все косточки убрали и начали фаршировать…

— Про что ты рассказываешь? — вытаращил светлые глаза Соболь.

— Про то, как дело было.

— Какое дело?

— Готовили папе рыбу фиш.

— На кой хрен мне твоя еврейская рыба!

— А про что вы спрашиваете?

— Как про что? Про то, как Богданову Галину употребили! Ты тут дурочку не ломай! Ведь официальные показания даешь. И может так обернуться, что ты из свидетелей станешь соучастником.

— Во здорово! — равнодушно ответила Аня. — Это как же соучастником? Что, я за ноги Корову держала?

— За ноги не за ноги, а если, к примеру, ты ее подпаивала в сговоре с Алексеем Ивановым, то ситуация меняется. Понимаешь?

— Понимаю.

— Ну так рассказывай, как было дело.

Аня помолчала, потом уныло заговорила:

— Рыбу мы нафаршировали, поставили в духовку, но главное, к ней положен соус. И вот тут…

— Плотникова, — тихо и строго оборвал Соболь. — Извини. Я тебя неправильно вычислил. Информацию о тебе получил недостоверную, извини… Начнем сначала, — он перевел дух и уперся взглядом ей в глаза. — Гражданка Плотникова, Анна Васильевна. Вы приглашены для дачи показаний по делу об изнасиловании гражданки Богдановой Галины. Вы обязаны говорить правду, в противном случае понесете наказание по соответствующей статье Уголовного кодекса. Я прошу вас ответить, что происходило на берегу Соловьиного озера?

— Обычная пьянка, — не раздумывая, ответила Аня.

— Водку пили?

— И портвейн «Кавказ».

— Кто купил алкоголь?

— Скинулись.

— Кто закупал и привез?

— Не помню. Все вместе.

— Алексей Иванов покупал?

— Нет. У него потом нашлась бутылка «сухаря»… «Цинандали».

— Иванов водки не покупал? — чуть удивился Соболь.

— Нет. Он предоставлял свою машину.

— Так. Выпили. Богданову кто-нибудь заставлял пить?

— Сама хлестала.

— Как сама?!

— Так. Дорвалась на свободе.

— На какой свободе, Плотникова?!

— Одна жизнь после школы кончилась, другая наступила.

— Понятно. Много она выпила?

— Как все.

Боже ты мой! Сколько раз в дальнейшей жизни Аня давала показания всяким следователям, дознавателям, оперативникам, милиционерам и полицейским, но этот первый в своей жизни допрос помнила слово в слово.

— Как развивались события дальше?

— Обычно. Разбрелись по парам. Кто хотел. Кто в палатку, кто в лес.

— Богданова — с Ивановым?

— Да.

Соболь вдруг примолк, чуть улыбнулся и спросил:

— А вы с кем?

— Это мое дело, — помолчав, лениво ответила Аня.

— Конечно, — кивнул он. — Значит, вы видели, как Богданова и Иванов удалились в кусты?

— Как удалялись, не видела. Потом видела.

— Что?

— Корова стояла на четвереньках, а Лешка сверху.

— Корова — это Богданова? Не надо так, Плотникова. Она сопротивлялась?

— Ничуть.

— Но кричала при этом, вырывалась?

— Кричала. Как все.

— В каком смысле?

— Да в обычном. Все кричат в первый раз.

— Вы тоже? — весело спросил он.

— Дурак, — не выдержала Аня.

Неожиданно для нее он засмеялся.

— Правильно, дурак. Вопрос чисто формальный, для ясности вашей позиции. У вас самой с Ивановым не было… любви и сопутствующей связи?

— Нет. Я его не защищаю. Говорю то, что было.

— Смело, — не скрывая одобрения, заметил Соболь. — Храбрая вы девушка, Аня Плотникова. В отличие от своих друзей-приятелей.

— Они папашу Коровы боятся. А я на него плевать хотела.

— Мне кажется, вы на всех плевать хотели. Но оставим это. Вы подтверждаете, что, по вашему мнению, половой акт между Богдановой и Ивановым проходил по обоюдному согласию?

— Он ей руки не выкручивал. И не бил.

— Но она была сильно пьяной?

— Как все.

— Значит, в беспомощном состоянии она не была?

— Она у него в плавках копалась. Еще у костра.

— Ну и дела! Выходит, вы видели все от начала до конца?

— Ничего такого от начала до конца я не видела. Что видела, то сказала.

Соболь помолчал, потом доверительно глянул на Аню и с дружеским участием спросил:

— А скажите, Аня, когда Иванов в кустиках уделывал Богданову, он не выкрикивал каких-нибудь политических лозунгов?

— Чего? — впервые изумилась Аня.

— Ну, есть показания, что во время акта он пел какие-то песни. По смыслу, будто он имеет комсомолку, а папа у нее парторг, мама в районке, и потому он дерет через зад всю коммунистическую партию Советского Союза?

— Да ему не до песен было! — радостно объяснила Аня. — В Корове сто пудов, а он тоненький и хиленький! Пока покрепче да поласковей прижал, его небось семь потов прошибло! Песни с лозунгами пел! В таких делах не до песен.

— Да. Пожалуй, вы правы. Не до песен, — сдерживая улыбку, сказал Соболь и вдруг спросил легко, как бы между прочим: — А вы все время были на берегу?

— Да, — разом выпалила Аня, и страх ударил ей в голову, что-то сжалось в груди, она напряглась, понимая, что теперь надо быть особенно внимательной и собранной.

— Сидели у костра, танцевали, пили, пели? — с деланным безразличием перечислял Соболь.

— Да.

— И не отходили никуда?

— Я?

— Вы?

— Сначала рыбу ловили. С Мазуруком.

— А позже?

«Что теперь отвечать?» — мелькнуло в голове Ани. Она уже видела, что Соболь тоже напрягся, лицо его стало жестче и подозрительней. Было ясно: он кое-что знает, кто-то из ребят не только наболтал про любовь Лешки и Коровы под политический аккомпанемент, но и постарался вспомнить, что Ани одно время не было у костра. Скорее всего информация исходила от самой Коровы. Остальным подобного рода пустяки сообщать ни к чему, им бы самим отодвинуться в сторону от политического изнасилования Коровы. Сидела Аня у костра или ушла куда — к оргазму Коровы вопрос отношения не имеет! ЭТО К ДРУГОМУ ДЕЛУ ИМЕЕТ ОТНОШЕНИЕ! И именно на это дело исподволь и неторопливо выходил следователь Соболь, вот ведь в чем беда.

— Когда Витька Мазурук начал заигрывать с Тамаркой, мне стало противно и я ушла в палатку.

— Понятно. Приревновали, как я понимаю?

— Понимайте, как хотите.

— Что делали в палатке?

— Ничего. Курила.

— Плотникова, — медленно сказал он, — эти вопросы немного не по нашему делу, но отвечать все равно придется. Ваши друзья утверждают, что вас с ними не было около часу.

— Они пьяные были. Просто не заметили, что я ушла.

— Гуляли по лесу? — резко спросил он.

— Зачем?

— Да просто так! Если бы гуляли, то могли что-то увидеть.

— Что?

Он примолк, нахмурился и покопался в бумажках на столе. Спросил, не глядя ей в лицо:

— Выстрелов в лесу не слышали?

— Нет. Не слышала.

— И никого в лесу не встретили?

— Я не была в лесу. Я сидела в палатке.

— Никуда из палатки не выходили?

— Нет.

— Понимаете, Плотникова, есть показания, что вы не в палатке сидели… А пошли купаться в озеро. Одна.

— Да при чем тут мои купания и палатка?!

— При том, Плотникова, что в то же время в лесу был убит человек. Пока ваша компашка гуляла. Убит солдат, дезертир. По некоторым данным экспертизы, есть подозрение, что его убила женщина. Экспертиза у нас хорошо работает. Есть и кое-какие следы. Вы когда-нибудь автомат Калашникова в руках держали?

— В кино видала. На военном параде, по телевизору.

Она чувствовала, что лицо ее то ли краснеет, то ли бледнеет, но что-то на нем проявляется, потому что взгляд Соболя с каждой секундой становился все жестче.

— Так вы купались в озере?

— Да, — ответила она, понимая, что кто-то из друзей приметил ее и скрывать своих наблюдений не стал. Да и зачем? — Да, — повторила она. — Захмелела и решила освежиться.

— Вот именно. По хронологии, Плотникова, получается, что, пока все сидели у костра, пока насиловали Богданову… То есть пока Богданова и Иванов занимались любовью, вы отходили от общей компании. Отходили неизвестно куда. Потом вернулись и купались в озере. И все бы это хорошо, во всем ничего страшного, если бы…

Он примолк и молчал упрямо, впившись в ее глаза и ожидая, что она подхватит вопросом его оборванную фразу.

А сердце Ани стучало сильно и гулко, удары отдавались в голову, и все окружающее слегка плыло перед глазами.

— Все бы хорошо, если бы вчера, Плотникова, наша группа не выудила в озере автомат, принадлежавший убитому.

— Это ваши заботы, — ответила она, и ей показалось, что она ничего не произнесла, а только подумала, сил на голос не хватило. Но оказалось — все же ответила.

— Убийство — это забота всего общества, Плотникова, а не какая-то там шальная любовь на природе.

— Не знаю я ни про какое убийство. Я сидела в палатке, потом искупалась, вернулась, и мы поехали домой.

— Но почему вы купались где-то в стороне? Почему не на удобном месте, около костра?

— Потому что голой купалась. А смотреть на них пьяных было противно.

— Так. Танцевать вместе со всеми голой не противно, а купаться противно?

Аня не ответила. Уверенность и убежденность в том, что этому красавчику не удастся подловить ее на слове, запутать, вернулись к ней. Грохот сердца в груди стих, и всякий страх пропал.

— Понимаете, Плотникова, тут ведь вот какую модель можно построить. Модель событий. Вам надоела компания, вы приревновали своего дружка к подруге и решили уйти. Двинулись к дороге, и на вас неожиданно напал этот солдат. Вы сопротивлялись и в процессе борьбы случайно застрелили нападавшего… Потом, в состоянии стресса, взяли автомат, утопили его в озере, вернулись в свой лагерь и вышли к костру. У меня такое впечатление, что нервов у вас на такое дело хватило бы. У вас сильная нервная система. И при определенных условиях я могу допустить, что психологическая модель, которую я выстроил по отношению к вам и событиям, достаточно обоснованна. Другая бы девушка убежала, разрыдалась, в истерику впала. А вы умеете держать себя в руках.

Аня собралась с духом и спросила грубо:

— Вы что, убийство мне клеите?

— Ну и выражения, Плотникова! Я просто воссоздаю возможную модель. И если она… имеет право БЫТЬ, то, заверяю вас, в таком случае девушка, что застрелила насильника, НЕВИНОВАТА и не подлежит задержанию и суду.

«Врешь, гад! — завыли медные трубы в сознании Ани. — Врешь! Тебе походя это дело зацепить охота, отличиться! Потому что ты — Соболь, и о тебе такие сказки ходят! И невдомек тебе, что ход твоего расследования уже обсуждает весь город, все твои двойные планы известны, она, Аня, понаслушавшись этих разговоров, к такому повороту допроса более или менее готова!»

Однако соображении своих она не высказала, а молчала под пронизывающим взглядом следователя.

— Ну? — спросил он.

— Что «ну»?

— Как вам моя модель?

— Не понимаю я ничего про вашу модель! Что вы из меня дуру делаете?! То я Богданову помогла изнасиловать, то я какого-то солдата убила! Может, я еще Мао Цзэдуна отравила?

— Мао Цзэдуна вы не отравили, — ответил он, прищурившись. — Но в деле об убийстве солдата у вас нет прочного алиби, Плотникова. Так это на юридическом языке называется. И я чувствую, что кое-что вы об этом знаете. Знаете, Плотникова! А потому приготовьтесь: вас еще будут допрашивать по этому поводу. Не раз и не два. К сожалению, не я, а люди, которым это положено.

— А вы меня этим людям подставите, так? — спросила Аня.

— Да уж так получается, — якобы сожалея, сказал Соболь. — Иванова Алексея вы, судя по всему, выручили, а вот самой придется повертеться…

— Я ничего не знаю, — с легким надрывом сказала она.

— Это потребуется доказать.

Только много позже Аня узнала, что ничего-то ей доказывать не надо было, потому что существует понятие презумпции невиновности, формально узаконенное и при советской власти. Это он, Соболь, должен был ей что-то доказывать. Да и не он, в сущности, потому что дело об убийстве было не в его ведении, Соболь лишь усердие проявлял, отличиться возмечтал на два фронта сразу. Дело об убийстве солдата вела военная прокуратура, но все это стало известно Ане много позже.

— Докажете свою невиновность? — спросил Соболь, улыбнувшись.

— Докажу, — буркнула Аня.

Он откинулся на спинку стула, снова засмеялся, обнажая ровные крепкие зубы, и вдруг Аня увидела, что взгляд у него стал совсем другим — лукавым, игривым. Он с явным интересом уставился на ее грудь, на коленки и задравшуюся короткую юбку. Такой взгляд Ане был хорошо знаком. И когда она его замечала, то всегда мгновенно чувствовала себя сильной, решительной до беспощадности. Она быстро сообразила, что сначала речь шла о сокрушении девственности Коровы, потом об убийстве, но теперь эти темы закончены, в сторону уплывают, а возникает третья, совсем иная.

Она медленно выпрямилась на стуле и подчеркнутым движением натянула на колени юбку, что, конечно, не получилось: чтоб закрыть коленки, такую юбку требовалось снять вообще.

— А… вы в Москву наезжаете? — вдруг заиграл глазками Соболь. — Погулять по столице, повеселиться? Здесь ведь скучновато?

— Конечно…

И она улыбнулась, облизнув кончиком языка пересохшие губы. При этом слегка опустила плечи и чуть-чуть прикрыла ресницы, отчего — она твердо знала — глаза у нее затянулись поволокой, стали дремуче библейскими, с тусклым отсветом костров в Аравийской пустыне.

Соболь едва слышно прошептал осевшим голосом:

— Я бы мог показать вам в Москве много интересного…

Она помолчала, чтобы рассмотреть, как он ежится и елозит задом по стулу.

— Когда? — спросила она задумчиво.

— Скажем, в субботу, — на выдохе произнес он. — Могли бы погулять по Кремлю, у меня в закрытые зоны есть пропуск, а потом посидеть в ресторане Дома кино.

Сильный ход! Невероятной мощи удар! Попасть в закрытый для простых смертных ресторан Дома кино на Васильевской, ресторан, где гуляют и веселятся все кинозвезды СССР, увидеть артистов живьем — да на такой соблазн можно было поймать добрую половину молодых девиц подмосковного города Электросталь!

Но Соболю и в голову не приходило, что Аня была в этом заветном раю уже неоднократно и прекрасно знала, что ничего необычного в этом пьяном кабаке нет. Ну, появляются там знаменитые артисты, а как напьются, так не лучше других — тащи к себе в постель любого, если есть желание.

— В субботу? — переспросила Аня, изображая колебания.

— Да. Послезавтра…

— Я приеду… Электричкой восемнадцать двадцать одна. Четвертый вагон.

Он кивнул и проговорил невнятно, не поднимая глаз:

— Хорошо. На той неделе вы подпишете протокол… Это надо, но больше вас беспокоить никто не будет… Ни по каким вопросам.

Она вышла на улицу и неторопливо пошла к центру.

С края площади увидела, что вся их компания кучкуется около газетного киоска. Мазурук без гитары, Мишка Клюев, Тамарка, Ленька Селиванов… Говорить с ними ей было не о чем, да и не хотелось. Дешевки они все как один. Уже издали по их суете, по лицам было видно, что они перепуганы и готовы мать родную хоть в КГБ сдать, лишь бы вывернуться благополучно самим.

Она пришла домой и через час вместе с отцом отправилась на садовый участок. Матери оставили записку, что пошли «на посевные работы, закладывать урожай». И с этой целью всю пятницу прочищали малину, пололи жалкие грядки, вечером отец нажарил на керосинке мяса, и, когда стемнело, принялись за ужин, украсив стол бутылкой водки и тяжелой бутылью портвейна. Едва взялись за стаканы, как подгребли соседи со своих участков, тоже не с пустыми руками. Но разговоры за столом пошли производственные — о заводских делах, графиках плавки, премиях и грядущих благах, которые, как всегда, будут раздавать под очередной октябрьский юбилей советской власти.

Никого моложе сорока за столом не было, а наслаждения от того, что ее хватали за коленки трясущиеся узловатые старческие руки, Аня не испытывала и потому пошла спать в садовый домик. Строго говоря, никакого домика на своей земле строить было нельзя, разрешалось лишь установить будку для сохранения огородного инвентаря. Но будки эти умудрялись возводить такие, что туда можно было воткнуть парочку раскладушек, и очень многие ночевали на своих участках.

Отец Ани и построил такую конуру, где уместились две узкие койки, между которыми влезал маленький столик.

Аня легла на жесткую кровать, намазалась от комаров кремом «Тайга», который спасал всего лишь на пару часов, и, почти не прислушиваясь к полупьяной беседе за окном, задумалась о предстоящей завтра субботе и встрече со следователем Соболем. Хочешь не хочешь, а идти надо. Чтобы все происшедшее на Соловьином озере без последствий и расследований ушло в прошлое и забылось. Забыться, конечно, не забудется…

За стенками будки заговорили о футболе и хоккее. Аня слышала негромкий голос отца и ясно представляла его мимику при каждом слове.

Папа, папочка ты мой! Какой ты славный и несчастный человек! Электропечь, план, футбол, клочок земли — вот и все, что есть в твоей жизни. Давным-давно уже не скрипит кровать по ночам в комнате родителей, но все чаще ты заглядываешь в туалет и бесшумно снимаешь крышку сливного бачка. Дадут Героя к праздникам. Большое достижение. Быть может, пододвинут очередь на малолитражный занюханный автомобиль, и к следующей весне ты его купишь, перетерпев немыслимый скандал матери, которая ужаснется, обнаружив у тебя такие гигантские, скрытые от нее накопления. И все так же регулярно, безостановочно будешь уходить на рабочую смену к своей полыхающей жаром электропечи, где сквозь ворота обжигают спину ледяные сквозняки. И ты даже представить себе не можешь, что по элементарному (человеческому) закону ты имеешь нормальное право — НЕ РАБОТАТЬ! А жить, скажем, выращивая на СВОЕЙ земле помидоры и приторговывая ими. Или сдавать эту землю в аренду и кормиться с нее. Но куда там! Есть лозунг, даже не лозунг, а закон: «Кто не работает, тот не ест». Его никто не отменял со времен Октябрьской революции. К нему добавили закон о тунеядстве, какого нет ни в одной стране мира, и под него можно осудить любого человека от 16 лет, коли он не желает работать, и живенько пристроить на лесоповал. Почему? По какому праву? Кем это изобретено? Ведь в принципе человек должен жить так, как хочет, соблюдая основные принципы: не убий, не воруй, не поджигай, не хулигань, а все это укладывается в простейшую формулу: «ЖИВИ САМ И ДАВАЙ ЖИТЬ ДРУГИМ». Вот и все. Но нет. Кому-то хотелось, папа, чтоб вся твоя жизнь прошла по-другому. Ты ее и прожил по чужой указке, по чужому беспощадному желанию. Мало того, тебя убедили, что это самая наилучшая из всех возможных жизней. Ты не можешь себе представить, как живут люди в мире, что такое Париж, Лондон, Токио. Ты никогда там не был, да и не будешь, поскольку шанс получить групповую турпутевку на загранпоездку, жалкий шанс, выпадает один раз в десять лет, да и того у тебя нет, ибо считается, что ты на секретной работе, владеешь государственной тайной, поэтому тебя никуда не выпускают. Какая, к чертям, тайна — режим выплавки стали! Да что там Париж или Вальпараисо! За всю жизнь ты ни разу не был и не будешь в нормальном хорошем ресторане с белыми жесткими скатертями на столе, сверкающей посудой и бассейном посреди зала, где плавают карпы — выбирай любого, и через полчаса он на столе в жареном виде! Но плевать и на карпов! Проживая свой короткий век, ты даже не знаешь, что творится рядом, там, где ты живешь, на том маленьком комке грязи, который мотается вокруг звезды четвертой величины и называется Землей. Не знаешь о жизни на этой Земле почти ничего. Потому что тебе не позволяют знать. Зарубежные радиостанции глушатся диким воем или тарахтением, вся информация из-за границы просеивается и отбирается. Тебе сообщат, что пожарные города Нью-Йорка объявили забастовку с требованием повысить заработную плату. Это-то тебе сообщат, как и то, что там уже начались неукротимые пожары. Но ты никогда не узнаешь, что до этой забастовки заработная плата пожарных без квалификации была такой, что на нее, месячную, можно разом купить автомобиль. Не копить десять лет, а пойти в магазин и купить, будто это бутылка водки. Тебя лишили права знать, что творится в мире в ту эпоху, которая отпущена тебе как время твоего единоразового существования в подлунном мире. Тебя убедили, что ты живешь в стране ВСЕГО САМОГО ЛУЧШЕГО. Лучших космонавтов, лучшей науки, самых сильных спортсменов, самых грамотных и читающих граждан, а вокруг, за пограничными столбами — загнивающий капитализм, где линчуют негров, умирает культура, вырождаются нации и весь всемирный пролетариат до отчаянной ярости завидует нам, гражданам СССР. Но капиталисты держатся на штыках и пьют кровь рабочих и крестьян. И в таком рабском состоянии неведения, в положении биологической жизни, чуть ли не на уровне растения, пребывают все твои друзья, весь город Электросталь и весь Союз Советских Социалистических Республик. Да какая же сволочь, в Кремле или на Старой площади, где угнездился ЦК КПСС, указывает тебе, папа, как ты должен жить? Какая мразь заставляет тебя ДУМАТЬ только так, как надо ей? Почему ты живешь ради них и работаешь на них, вот вопрос? Почему всеми правдами и неправдами, по закону и без закона всех вчерашних выпускников ставят в такие условия, что после школы им никуда не деться, кроме как в ПТУ, чтоб через пару лет оказаться на том же заводе «Электросталь» или на аналогичной фабрике? Какое право кто-то имеет навязывать другим ту или иную жизнь? Ведь ты, папа, скоро умрешь, это все знают. На худом и сухом лице твоем уже видна печать смерти. Умрешь, даже не представляя себе, как велик и разнообразен был тот мир, в котором тебе выпало счастье жить. Но жизни не получилось. Ни у тебя, ни у тех, кто был с тобой рядом.

От этих размышлений Аня даже потихоньку заплакала. Строго говоря, она не сама пришла к таким опасным рассуждениям. Года полтора назад из Риги приезжал дядя Арон Шломович, брат матери. Хотел проститься, потому что туберкулез его достиг последней стадии и до весны он уже не мечтал дожить. Гуляя с Аней по заснеженной Москве, старик Арон тихим скрипучим голосом и рассказал ей, что мир не замыкается на территории Электростали, Москвы, СССР, Европы и Азии. Он даже не замыкается на территории всей Земли… Он много чего рассказал, этот умирающий, истово религиозный еврей. Аня мало что поняла, но вывод сделала решительный: для всякого нормального человека нет наций, нет государств, нет систем. Каждый из живущих — человек Земли, человек Мира, человек Космоса. «Живи сам и давай жить другим». Вот и все.

Уже засыпая, она подумала, что сама-то жива, а неделю назад лишила жизни ЧЕЛОВЕКА. Но человек ли это был? Ведь он тоже собирался насильно подчинить ее своей воле. Мой палец, мой мозг и то, что у меня между ног, — все это принадлежит мне, и я имею право распоряжаться ими, как сама захочу. Поэтому он и должен был умереть. Этот человек нарушал не гнусненькие законы, писанные людьми, а закон Человеческой Природы.

Поутру в субботу Аня почувствовала полное отвращение ко всем видам трудовой деятельности. Меньше всего ей хотелось копаться на огородной ниве, и она сказала об этом отцу:

— Пап, я поеду в Москву… Вернусь, наверное, в понедельник.

— Конечно! — обрадовался отец. — Поезжай. Какого хрена тебе здесь горбатиться! Погуляй, повеселись, на стадион сходи, там сегодня футбол хороший. А я домой тоже в понедельник приду, у меня вахта с обеда. Мать не узнает, где ты была.

То, что мать могла прийти сюда, решительно исключалось. Сара Шломович ненавидела землеройные увлечения друзей и соседей всей своей душой. И раз глянув на полученный участок, скривила губы, ушла домой и больше не появлялась на нем никогда.

— У тебя денежка еще есть? — озабоченно спросил отец. — Я с собой не захватил, так что сейчас пойду займу для тебя.

— Есть, папа, с прошлого раза остались. Я же взяла из носков…

— Вот и ладненько, ладненько. — Он вдруг застеснялся и сказал нерешительно: — Анечка, когда ты в туалет, значит, ходишь и в сливной бачок заглядываешь — это ничего, я понимаю, только все до конца не выдувай. А то в последний раз встал ночью по большому желанию, а в бутылке ничего не оказалось. Хорошо?

— Извини, папа. Так получилось. Я больше не буду.

— Ничего, ничего! — заторопился он. — Я понимаю, иногда случается, что нельзя без этого. А мы еще какое-нибудь место придумаем. Для неприкосновенности резерва главного командования. НРГК у нас с тобой будет.

Аня погладила его по плечу и ушла.

Она добралась до станции и через час, разумеется, не покупая билета, прибыла на Курский вокзал столицы.

Всю свою по-настоящему красивую и хорошую одежду, включая нижнее белье, она держала у Аллы Простовой, самой лучшей своей подруги, полтора года назад перебравшейся из Электростали. Точнее, перебрался ее отец, который после долгих лет мытарств, интриг и униженных хождений по кабинетам был наконец погребен вместе со своей виолончелью в оркестровую яму Большого театра. Туда же стремилась и Алла, день и ночь перепиливающая на плече свою скрипку. Врушка она была отчаянная. Поутру могла сказать в школе, что вчера купила двухдорожечный магнитофон экстра-класса «Грюндик», а вечером, когда к ней приходили, чтоб послушать дивное звучание заграничного чуда, оказывалось, что магнитофон украли, сдали в ремонт или он вообще не понравился и его вернули в магазин. Понятно, потому что дедушка у нее был из княжеского рода, дядя-миллионер жил в Канаде, тетя числилась правой рукой мадам Рубинштейн, заправляющей мировой парфюмерией, а сама она, Алла Простова, состояла тайным агентом КГБ по работе с иностранной агентурой, выявлению ее и уничтожению. Вранье ее, надо отметить, вреда никому не приносило. Но надеяться на ее обещания было нельзя. Если к этому привыкнуть, твердо зная, что никаких серьезных дел с ней иметь невозможно, то отношения с Аллой могли сложиться доверительные, теплые и о лучшей подруге можно было только мечтать. К тому же она была по-настоящему красивой, хотя и несколько холодной. Парень, с которым она встречалась, Юра Носов, играл в регби, обладал скульптурной фигурой, был ослепительно хорош собой. Когда они появлялись где-нибудь вместе, то эффект производили сногсшибательный, но оба смотрели на мир с легким презрением, считая себя парой, избранной Богом для великих дел. В будущем.

Открыв дверь и увидев Аню, Алла завизжала от радости и тут же сообщила, что отец на гастролях в Америке. Этому можно было верить, поскольку виолончели в гостиной не было. (В дальнейшем выяснилось, что гастроли были не в Америке, а в Армении.)

Аня наскоро приняла ванну. Алла принялась делать ей новомодную прическу, безостановочно обрушивая на подругу личные и московские новости. Оказалось, что папа Простов купил новую, только что вышедшую модель автомобиля «жигули-3», поставил во дворе в гараж (ни гаража, ни тем паче папиного автомобиля в природе, понятно, не было.) В правительстве и ЦК партии готовят «сухой» закон, по которому не то что водки не будет, а и вино запретят, отчего на Кавказе и в Молдавии повырубают всю виноградную лозу, выращиваемую веками (в дальнейшем это оказалось горькой правдой). Сын одного из руководителей компартии поехал на сафари в Африку и для этого закупил львов, что не всякий американский миллионер может себе позволить, ибо там белого охотника обслуживают пять слонов, два негра подают ружья для стрельбы, три лакея следят за шампанским, две гейши держат над головой солнцезащитный зонтик, а одна — опахало от мух. Лицензия на каждого убитого льва стоит больше, чем пять автомобилей «кадиллак», а сын партийного деятеля убил дюжину львов. За все уплачено золотом и бриллиантами из Алмазного фонда в Кремле (информация была правдивой наполовину).

За этими разговорами Алла закончила прическу, заставила Аню надеть на себя ее кожаную юбку и французскую кофточку, окинула подругу взглядом и завистливо произнесла:

— Может, ты и не красавица, но секс из тебя так прет, что мужички должны неделю горячим кипятком писать, как тебя увидят.

— Мне сегодня такой и надо быть, — уверенно ответила Аня.

— Именно сегодня?

— Да. Соблазнить надо одного человечка, чтоб меня в тюрьму не посадили.

— В тюрьму? — вытаращила красивые глазищи Алла.

— Ага. Я человека убила.

— Правда?!

— Правда. Из автомата.

— Не может быть!

Особого ужаса в голосе Аллы не наблюдалось. Биологическая, безнадежная врушка, она была восприимчива и к фантастическим выдумкам окружающих. Верила всему ровно настолько, чтоб восхититься и забыть, не придавая новости никакого значения. Аня туманно объяснила, как все случилось, и главное в составе событий Алла тут же ухватила.

— Так ты ложишься с этим Соболем, чтоб не загреметь за решетку?!

— Что поделаешь! — усмехнулась Аня.

— Здорово! — восхитилась Алла, не придав значения ужасу смертоубийства. — В этом даже есть что-то героическое! Знаешь, я тоже однажды была с дядей на охоте, кабанов мы добывали, и вдруг в кустах мне показалось, что кабан! Я выстрелила, а потом оказалось, что там человек был… Ну, охотой один маршал заведовал, так что дело замяли, сама понимаешь…

И пошло-поехало. Увлеченная Алла через полчаса перестреляла на охоте и перерезала в подворотне, когда ее насиловали, добрую роту ничтожных мужиков, которые, безусловно, были достойны высшей кары.

За бесконечными разговорами время пролетело совершенно незаметно. Ближе к вечеру Аня ушла на Курский вокзал к прибытию электрички 18.21 из Электростали, а Алла яростно уцепилась за скрипку. Расстались до утра.

Аня вышла на платформу минут за десять до прибытия поезда. Соболь уже ждал. Он стоял там, где примерно должен был остановиться четвертый вагон, приодевшись в очень приличный светло-серый костюм при строгом галстуке, и, мало того, в руках держал букет алых роз. Не слишком дорогое подношение, но все же — ого-го!

Аня не подошла к нему сразу. Не подошла даже тогда, когда подмосковный люд ринулся из электрички на штурм вечерней Москвы, соблазняющей столичными развлечениями. Толпы агрессивных подростков рвались на стадион, чтобы поболеть за свою команду, по окончании матча устроить драку с такими же московскими шпанятами и вернуться домой с твердой уверенностью, что уж если их любимцы на спортивном поле и проиграли, то они-то показали зазнайкам-москвичам, где раки зимуют.

Соболь стоял на опустевшей платформе, и вид у него был по-мальчишески огорченный. Он бессмысленно вертел в руках свои розы и, совершенно очевидно, собирался ждать следующую электричку — минут через сорок.

Аня подошла к нему со спины и сказала врастяжку:

— При-ве-е-ет. Во-от и я.

Он круто обернулся, вспыхнул и ткнул ей в руки букет, словно ударил.

— Добрый вечер! А я уж заждался!

Наглой уверенности, чего Аня побаивалась, в нем не было никакой. Несмотря на реальную пошлость ситуации, он все же считал, что свидание должно быть окрашено подобающей поэтической лирикой и рыцарством отношений, во всяком случае с его стороны. Аня это сразу поняла и приняла правила игры. В конце концов, если у него такой стиль, пусть будет так — не худший вариант.

— Ты знаешь, — неуверенно сказал он. — Мы можем сходить куда-нибудь в ресторан или кафе… Хотя, честно говоря, мне бы не стоило нарываться с тобой на знакомых. Мало ли что, вдруг усекут, что у нас с тобой отношения, связанные с моей работой.

— Поехали погуляем в парк Горького, — беззаботно предложила Аня, а потом решила ускорить ход событий. — Хотя я на высоких каблуках, много не нагуляешься…

— Если ты не против, мы можем посидеть у меня дома… Есть музыка, японский телевизор и все прочее.

«Рано или поздно этой музыки со всем прочим не миновать», — решила Аня.

— Поехали.

— Это недалеко, — откровенно обрадовался он.

Они взяли такси, хотя езды до Разгуляя оказалось всего ничего — меньше десяти минут.

По тому, как Соболь путался в связке ключей, когда открывал двери, по интерьеру квартиры Аня сообразила, что жилплощадь прямого отношения к Соболю не имеет. Квартира верного друга, который сейчас на каком-нибудь дежурстве или уехал на рыбалку. Скудная квартира, самыми ценными вещами были телевизор да радиола. Аня не сразу даже смекнула, чего ей здесь не хватает, потом поняла — в квартире нет книжных полок и вообще ни одной книги!

Зато в изголовье широкого дивана вызывающе белела стопка совершенно чистого, до хруста накрахмаленного постельного белья.

Через полтора часа они им и воспользовались, выпив шампанского, коньяку, закусив шоколадом и «Киевским» тортом. А до того мучительно искали подходящую тему для беседы, пока не перешли к жизни киноартистов: кто с кем спал, в чем снимался, с кем кто собирается спать и где сниматься. Кино Аня любила и знала. Соболь знал только актеров, имена режиссеров ему ничего не говорили. Великого Феллини он назвал Фелининым, считая его советским деятелем кинематографа. Фильм «Ночи Кабирии», от которого Аня была без ума, тоже оказался у него отечественным.

Когда по телевизору закончилась информационная программа «Время», Аня без всяких предисловий и объяснений встала с продавленного кресла и потянула с бедер кожаную юбку. Она любила ударные эффекты, от которых у партнера отваливалась челюсть, а глаза становились дикими. Соболь оказался не лучше других.

— Подожди, — нелепо сказал он. — Я сейчас постелю.

Эдакий дурак, лучше бы помог раздеться. А он повернулся к ней спиной и принялся торопливо размахивать простынями, но, когда увидел ее обнаженной, заторопился, стягивая с себя одежду, — видно, ему просто случка была нужна, а не наслаждение тайнами сложного и утонченного искусства. Хотя бы индийские трактаты о любви почитал, помимо Уголовного кодекса.

Он ничего не умел. В поте лица примитивно трудился в одной позе, которую Аня называла «бутербродом» — дама на лопатках снизу, а джентльмен поверх. Но, к чести его, надо сказать, что после первых двух скоротечных заходов дальнейшие попытки были длительными, уверенными, а в паузах вдруг стало проще и родней, что ли, нашлось даже, о чем поболтать и, оборвав фразу на середине, удалось забыться легким сном.

Предлагать ему что-то более изысканное Аня не стала. Мало ли какое у него отношение к таким делам, пусть будет перманентный «бутерброд», а то еще обидится за собственное невежество. В конце концов любовь эта деловая, каждый получает свое.

Но о «своем» Соболь не заводил разговоров до утра. И только когда она уходила, сказал, не глядя ей в глаза:

— На всякий случай, чтоб ты чепухи не напорола… Протокола допроса я вообще не составлял, поскольку ты, как и еще пара ребят, вообще ничего не видела по пьяному делу. Даже объяснительной не надо писать.

— Тем лучше, — просто ответила Аня.

Он обнял ее и прошептал на ухо:

— Но будь осторожней. Запомни наш закон: «Не колись, не судим будешь!» Стой в случае чего до конца — обозлилась на дружка, который полез на подругу, ушла в палатку, искупалась в озере, вернулась, в лес не ходила, ничего не видела, ничего не слышала.

— Так оно и было.

— Пусть так… На твое счастье, розыскная собака оказалась обожравшейся и не взяла след.

Он отодвинулся от нее и спросил осторожно:

— Мы еще увидимся?

— Я позвоню, — ответила она в надежде, что Соболь поймет: все расчеты произведены, прощайте, сударь.

Кажется, он понял.

Алла с утра мучила свой инструмент, и отрывать ее от этого занятия было так же опасно, как вырывать мясо у голодной собаки. Под громкую мелодию скрипки Аня прилегла на диван и заснула тут же, даже не вспоминая о пресных наслаждениях минувшей ночи. Пульс — 60, а во сне так, наверное, и того меньше.

Во второй половине дня они сходили в открытый бассейн «Москва», и Алла сообщила, что ходят разговоры, будто на месте бассейна кто-то собирается восстановить храм Христа Спасителя, взорванный в тридцатых годах. «Опять привирает», — подумала Аня.

После бассейна посидели в кафе на Новом Арбате, которое Аня не любила за постоянные ветры, пронизывающие весь пролет холодного пустого зала. Напротив кафе на втором этаже длинного дома обосновалось кафе «Метелица», где, по словам Аллы, собирались по вечерам самые отборные шлюхи со всей Москвы — это Аня знала без нее, поскольку в «Метелице» побывала.

Вечером они заглянули на дискотеку в Сокольниках, но там были одни юнцы — нахальные и бесцеремонные, каких и в родной Электростали дюжина за рубль.

В понедельник объявился красавец-регбист Юра, и вместе с Аллой они уговорили Аню не возвращаться в Электросталь, а отправиться в спортивный комплекс, где сауна, прекрасное кафе, теннисный корт и хорошая компания спортсменов. Вообще-то эту публику Аня не любила, считая всех спортсменов тупыми болванами. Но в спорткомплексе они застряли до среды, компанию составляли не столько спортсмены, сколько спортсменки, говорившие только о динамических и статических нагрузках на мышцы, об употреблении допинга и предстоящих соревнованиях. Как поняла Аня, схема побед и поражений была отработана достаточно четко, чего страдающая за эти победы публика напрочь не знала.

Домой она вернулась только в среду поздним вечером. И едва прошла на кухню, чтобы перекусить перед сном, как появилась мать — в халате, встрепанная, испуганная и, что самое непривычное, заговорила очень тихо, с дрожью в голосе:

— Боже мой, где ты была, где ты была, я хочу знать?!

— В Москве. У Аллы Простовой.

— Что тебе делать в Москве, если тебя здесь ищет вся милиция города, хочу тебе сказать?

— Зачем? Я там уже была.

— Ты там мало была, а будешь очень много, вот что будет!

— А что, Корова — Богданова не угомонилась? Или ее родители еще волну гонят?

— При чем тут твоя Корова, при чем тут все ее стадо! — зашептала мать, с жалким испугом глядя на Аню. — Они совсем уже ни при чем! Лешку Иванова выпустили из тюрьмы, и он гуляет по улицам, как молодой козел! Это тебе не надо гулять по улицам, тебе! Потому что на тебя хотят сказать, что ты убила этого солдата! Это такую глупость, что нельзя придумать, но если они так хотят, они так скажут. И так сделают, что ты виновата. Надо уехать, надо далеко уехать. Никому ничего не говоря, ай, Боже мой! Это только идиот-милиционер может себе подумать, что ты кого-то убила! Ты могла с этим солдатом чем-то другим заниматься, я так и сказала, а такую ерунду нельзя подумать! Но евреи всегда виноваты, всегда!

Аня с удивлением посмотрела на свою родительницу — в таком испуганном волнении она не видела ее никогда.

— А может быть, тебе не надо ехать, а надо совсем наоборот, потому что я сделала все что могла, но ты не будешь говорить мне спасибо. Ай, что я сделала, теперь я не знаю, как жить, как смотреть в глаза людям, как смотреть на твоего бедного папу! И ты никогда не поймешь, что я сделала! Никогда! Только еврейская мама может сделать такое для своего ребенка! Но ты никогда не узнаешь, что я для тебя сделала, чтобы ты жила спокойно.

Аня внимательно посмотрела на нее и сказала ровно:

— Я знаю, что ты сделала.

— Что я сделала? Откуда ты можешь знать?

— Ты спала со следователем Соболем. Вот что ты сделала.

Сара упала на табуретку, и все ее тело затряслось под тканью халата. Из полураскрытого рта у нее потекла слюна, а черные глаза высветились.

— Ты не можешь этого знать, Аня, никто не может этого знать… Твой папа был на работе. Но я не была с ним на нашей кровати. Мы были на твоем диване. Вчера после обеда… Твой бедный папа работал за деньги для тебя и меня. А я… Но он обещал, что оставит тебя в покое. Он тоже сказал, что тебе надо уехать. Он добрый человек, но молодой мерзавец, Аня. Он от нас не отстанет. Ему снова захочется. Сперва меня, потом тебя.

— Отец дома? — спросила Аня.

— Да! Твой бедный папа спит спокойно, как ребенок! Мне надо повеситься на первом абажуре, мне надо разрезать себя на части и выпить бочку крысиного яда!

— Не надо, — устало сказала Аня. — Пойдем спать.

— Как спать?! Как ты можешь спать?! Ты завтра же поедешь в Ригу! Я уже звонила Мише Шломовичу. Он теперь живет один, потому что похоронил Арона. Он меня понял. Ты поживешь там, в Риге. Поживешь, пока все здесь не будет спокойно. Рига — хороший город.

— Мама, давай выпьем кофе. И поговорим спокойно. Рига так Рига, мне эта Электросталь уже поперек глотки.

— Не говори за кофе! Миша сказал, что устроит тебя в техникум! Рига совсем другой город, я знаю. Это культурный город, где можно жить человеку. Электросталь просто помойка, а Москва — деревня. Не надо кофе. У меня есть водка, мы выпьем немного водки, сегодня можно.

Оказалось, что у матери тоже есть свой тайник для тяжелых случаев в жизни. Похитрее, чем у отца. В бутылке с этикеткой подсолнечного масла, что открыто стояла на полке, было вовсе не масло.

4

Фирменный поезд «Латвия» считался самым чистым и культурным поездом в стране после «Красной стрелы» на Ленинград. Он отправлялся в Ригу вечером. Аню провожали мать с отцом. Распухшая от слез мать уже откричала свое еще в Электростали, а отец, как всегда, был молчалив и печален.

Анин отъезд скрывался столь тщательно, что о нем знали только во дворе родного дома.

Перед тем как латышка-проводница подняла в тамбур железную подножку над лесенкой, Аня обняла отца и тихо сказала ему на ухо:

— Ты не забывай, что я сказала. Потерпи немного, и я вытащу тебя к себе. Обязательно. И тебя, и маму.

— Потерплю, — невесело ответил он.

Мать завыла в голос, Аня вырвалась из ее рук, влетела в вагон и забралась на верхнюю полку, достала какую-то книгу и читала ее почти всю ночь.

Часов в десять утра поезд прибыл в Ригу, и Аня с небольшим чемоданом вышла на перрон, а потом по лестницам и переходам спустилась на привокзальную площадь. Ее не встречали, но адрес был указан точно — сразу от вокзала направо, либо пешком, либо на любом трамвае. Ехать вдоль улицы Суворова до Карла Маркса, на углу, где ресторан «Стабурагс», с транспорта сойти и пройти два квартала до улицы Революции. Дом 41, квартира 10. Если Михаила Шломовича не будет дома, то откроют соседи, которые о появлении троюродной племянницы предупреждены.

Аня пошла пешком. Неширокая извилистая улица была застроена ровными пятиэтажными домами с островерхими крышами, каждый не похож на соседний, каждый со своим лицом. Асфальт местами сменялся синеватой брусчаткой. Все здесь сразу понравилось Ане. В каждом доме на первом этаже были магазины, небольшие, с широкими чистыми витринами, а мусорные урны — через каждые десять шагов. Люди одеты не на московский и не на электростальский манер — вроде бы то же шмотье советского производства, но то ли носят его по-другому, то ли что-то еще, но все не так. Вывески, объявления и афиши были на двух языках — русском и латышском, но иногда только на русском.

Указанный ресторан «Стабурагс» оказался по левой стороне, если идти от вокзала. Аня еще не подозревала, сколько будет связано у нее с этим заведением, располагающимся ниже уровня тротуара и сохранившим свой интерьер еще с довоенной поры.

Через десять минут она нашла улицу Революции и почти сразу — пятиэтажный дом № 41.

По высокой лестнице добралась до пятого этажа и нажала на звонок.

Открыли сразу. Маленькая кругленькая женщина, седая, голубоглазая, в чистеньком переднике, спросила с легким акцентом:

— Аня?

— Да, — ответила Аня. — Здравствуйте.

— Свейки. Мы вас ждем… Входите. Меня зовут тетя Берта, а Миша Шломович живет вон там. Двери у нас от соседей не запирают. Подождите, Миша придет с работы на обед.

Аня прошла по коридору, толкнула дверь и оказалась в комнате с высокими потолками, где перво-наперво ее поразили сверкающие полы и незнакомый запах. Полы были паркетными, узорчатыми, из темножелтых крупных досточек. Они блестели не от лака, а, как позже узнала Аня, от воска, которым его натирали, именно от него шел такой незнакомый приятный запах. Первая комната оказалась проходной, а вторая, окнами на улицу, была спальней. И в обеих — ничего лишнего: картины в тяжелых рамах, а на полированном темном буфете под стеклянным колпаком — затейливые часы с вращающимся туда-сюда круглым маятником. Специальная стоечка для журналов, специальная полочка для газет. В газетной стопке только одна газета «Ригас Баллс», в переводе «Голос Риги», газета была на русском языке. Аня прикинула, что жить и спать ей придется в этой первой, проходной комнате, на диване с вычурной затейливой спинкой. В буфете за стеклом в открытую стоял шикарный набор водки, коньяка, бальзама в глиняной посуде и каких-то вовсе неведомых напитков.

Пролистав от нечего делать газеты, Аня поняла, что в Риге тоже боятся радиоактивного облака Чернобыля и считают, что их больше всех накрыло смертельным излучением. Больше, чем Украину, Белоруссию и Скандинавию. Так, во всяком случае, утверждал местный специалист.

Михаил Шломович пришел в пять минут второго — маленький, с отвисшим животом, круглой плешью на макушке и остатками волос над ушами. Нос у него был большой, висячий и пористый, а под носом — сопелька маленьких усиков. Он весело взглянул на Аню и тихо засмеялся.

— Э-э, ты совсем, я имеют сказать, русская! Мало что взяла от Сары! Папина дочка, я тебе так скажу. Ни на идиш, ни на иврит, конечно, не разговариваешь?

— А что это такое? — спросила Аня.

— Так я и знал! — всплеснул короткими ручками Михаил. — Идиш, моя дорогая, это еврейский сленг на базе немецкого языка, и на нем имеют честь разговаривать все евреи Европы. Ужасный, исковерканный, варварский язык. А иврит — древний, благородный язык нашего народа, на котором мы разговариваем несколько тысячелетий и которого лично я — ни в зуб толкнуть. Пойдем покушаем, и я тебе покажу, где ты будешь жить.

Они вышли из комнаты, добрались до кухни. В углу у окна оказалась узкая дверь, которую Михаил предупредительно распахнул.

— Вот твои апартаменты, моя дорогая. Дом наш постройки двадцатых годов этого века — того времени, которое латыши называют «латвийским временем». Потом у них было «немецкое время», сегодня — «русское время». А эта комнатушка строилась специально для кухарки или прислуги, которая спала при кухне. Сама можешь понимать, что прислуги теперь нет и эта комната тоже моя. А теперь — твоя.

Комнатушка вмещала в себя кровать, старинный шкаф для одежды, малюсенький столик, стул и табуретку. На стене висело большое белое полотнище, на котором синими нитками был вышит рисунок: два смешных гнома в колпаках сидели на кровати и, похоже, ссорились из-за ночного горшка.

— Обижаться на жилплощадь тебе не надо, — все так же весело продолжал Михаил. — Конечно, я могу поселить тебя в своих хоромах, в проходной комнате, где я спал, пока не умер Арон, но я подумал, что ты девушка молодая, темпераментная, у тебя своя самостоятельная жизнь, и отдельная комната с независимой дверью будет для тебя лучше. Да? Я правильно говорю?

Аня пропустила мимо ушей непонятное и щекотливое замечание насчет ее темперамента и ответила:

— Да, конечно. Это даже хорошо.

— Мишель Шломович всегда правильно говорит! — обрадованно сказал дядя. — Когда придешь, когда уйдешь — всем будет без большой разницы. Скажи, что я прав?

— Конечно, дядя Миша! — обрадовалась она, а он покосился, задумчиво качнул головой и поправил:

— Дядя Мишель… Мне так больше нравится. И говори мне «ты», я еще не совсем старик и многое люблю. Тебе у меня будет хорошо. Даже очень хорошо, если подумать. Я здесь обедал и завтракал, но теперь буду, как вонючий аристократ, обедать и завтракать в проходной комнате. Но сегодня мы с тобой пообедаем в твоих хоромах.

Он очень быстро и ловко передвигался по кухне, что-то поставил на огонь плиты, потом ковшиком налил воду из ведра в чайник, заметив при этом:

— При всей нашей рижской цивилизованности, как ты смеешь видеть, воду на пятый этаж подают только ночью, днем нет напора. Так что если поздним вечером встанешь и заметишь, что есть вода, наливай в ведро. Это будет твоя коммунальная общественная нагрузка. Мы с Якобсонами живем дружно. Соседи наши — латыши Берта и дядя Яков. Оба на пенсии, простые, приличные, очень интеллигентные люди. Она всю жизнь проработала на заводе «Гидрометприбор», он слесарь высокой квалификации с известного всякому культурному человеку завода ВЭФ. Известен?

— Да… Телефоны, радио…

— Точно. А тебе известно, кто я?

— Ювелир, кажется.

— Совершенно правильно. Деньги у тебя есть?

В последнем вопросе прозвучала легкая тревога, и Аня ответила твердо:

— Есть.

— Большие деньги? — оживился Мишель.

— В общем…

— Я спрашиваю к тому, что сейчас лето. Молодой девушке летом надо отдыхать. Если ты можешь прожить на свои деньги два-три месяца, то лучше не работай, а езди на взморье, в Юрмалу, лежи на пляже, заводи знакомства, купайся в заливе, хотя ходят слухи, что его заразили какой-то дрянью и купаться в нем нельзя. А осенью мы подумаем, что с тобой делать. Ты хочешь учиться?

— Нет. Надоело, — решительно ответила Аня.

— Ну и хорошо! Совершенно не обязательно губить молодые годы за партой, а потом сидеть дома, рожать детей и воспитывать их, чтобы потом они плюнули тебе в душу. Ты, как мне кажется, создана именно для этого — весело жить, пока гуляешь молодая.

Он уже ловко расставил тарелки на столике, они тесно уселись в Аниной комнатушке, прикрыли дверь. Мишель отхлебнул бульона с клецками, удовлетворенно почмокал и сказал:

— Бульон Мирдза специально для тебя сварила. Мирдза — моя… э-э… знакомая. Теперь прослушай общую инструкцию, чтобы тебе здесь не попасть в глупость. Латыши в целом — народ спокойный, сдержанный, не агрессивный, если их не задеваешь. На мой еврейский взгляд — это нация-исполнитель. Когда латышу скажешь, откуда и докуда ему надо что-то сделать, он сделает это очень хорошо, я бы сказал, даже безукоризненно. Ни русский, ни хохол желания и сил сделать так заданную работу не имеют. Нация-исполнитель. Культурного полета фантазии, выдумки, начала художника у них нет, это я тебе говорю, второй ювелир Риги, а первый — Катценеленбогель. Латыши — исполнители. К этому их приучили немцы, которые торчали здесь семьсот лет, в передышках убегая от Петра Великого и прочих русских завоевателей. Латыши были у них батраками, у так называемых «серых баронов», то есть прибалтийских немцев. Батраки. В приличный дом латышей, понятно, не пускали. За этот факт латыши очень не любят распространяться. Во время войны именно лихие латыши устраивали еврейские погромы. Не немцы-фашисты, которые, конечно, мерзавцы и гады, но здесь евреев громили, уничтожали и сгоняли в концлагеря латыши. Это надо знать, но говорить об этом на каждом хорошем углу, я тебе скажу, не надо.

— Подождите, а «красные латышские стрелки»? Они ж герои революции!

— Латыши о красных стрелках, если знать правду, думают по-другому. О стрелках, которые охраняли товарища Ленина, тоже разговоров не заводи. Насколько я умею понимать сегодняшний день, латыши своих этих стрелков изрядно недолюбливают, если не сказать сильнее. Дальше что тебе надо знать: местный великий поэт — Янис Райнис. Запомни. Круглой дурой ходить нельзя. Он окончил университет в Петербурге и свои стихи, по-моему, писал на русском, а потом переводил на латышский, но не дай Бог тебе сказать такую мысль вслух. Основные латышские гордости — Домский собор, где стоит орган, то ли второй, то ли третий в Европе. Юрмала — курорт всесоюзного значения. ВЭФ, радиозавод Попова, мост через Даугаву, церковь Петра, которую недавно восстановили, братское кладбище, зоопарк, Пороховая башня на улице Вальню, Бастионная горка и обелиск Свободы, который советская власть не признает, его сто раз собирались снести, но, на радость латышам, оставили.

— Зачем сносить? — спросила Аня.

— Затем, что, увидишь сама, там все фигуры, обращенные в сторону Запада, изображены с открытыми объятиями, а те, что глядят на Восток, то есть на Москву, — со штыками! На нем написано по-латышски: «Тевземе и Бривиба». В переводе — «Отечество и свобода»… Ну, я в политику не лезу, но этот памятник никому не нравился, ни Сталину, ни Хрущеву, а Брежнев про него, наверное, и не знал. Местные латышские холуи делают вид, что этого памятника вроде бы и нет, вроде бы про него и забыли. Потому что если какой холуй будет смелым и памятник сломает, то ему будет темной ночью очень плохо, это я тебе правду говорю. В последнее время, когда у вас там появился новый царь, мой тезка Михаил Горбачев, и начал говорить за всякую перестройку и ускорения, латыши, я скажу, слегка осмелели и ночью начали подкладывать к обелиску цветочки. Горбачев еще допрыгается со своим либерализмом. Антисемитизма здесь, я считаю, чуть поменьше, чем в Москве. Латыши с удовольствием бы погнали отсюда русских, но евреев хотят терпеть. Так говорят, как я мог слышать.

— Как это — «погнали»? — удивленно спросила Аня. — Мы в Советском Союзе, своей стране.

— Вот именно, — кивнул Мишель, продолжая шумно хлебать бульон с клецками. — Я тоже так говорю: «Мы в своей стране». Хорошо, что в Риге, говорю, но много сюда понаехало всяких латышей! Ты в основном будешь вертеться с русскими, евреями и другими, кто на русском говорит. Особенно-то здесь не перемешиваются. Латышский можешь не учить, по-русски говорят все. Правда, есть латыши, которые говорят по-русски так, будто при этом навоз во рту жуют, но что они могут сделать? Приходится.

— А вы по-латышски понимаете?

— Говорю свободно, писать не умею. Но, дорогая, я же работаю в сервисе, это мой хлеб… Живем мы с тобой — каждый за себя. Живи сколько понравится. Яков и Берта — люди спокойные и тихие. Вопросы будут?

— А как добраться до Юрмалы?

— Идешь на тот вокзал, на который приехала. На первом этаже в кассе берешь билет. Садишься на электричку и проезжаешь станции: Засулаукс, Торнякалнс, Иманта, Бабите, Приедайне. Переезжаешь по мосту через реку Лиелупе. Первая станция, на которой можно сойти и за полчаса дойти до моря, — Лиелупе. Но ты поезжай туда, где кипит жизнь. Это Булдури, а еще шикарней Дзинтари — Майори. В свое время был анекдот: «Чем отличается Еврейская автономная республика со столицей Биробиджан от Дзинтари в Латвии? Ответ: в Биробиджане правительство еврейское, а население русское. В Дзинтари правительство русское, а население еврейское!» А?! Центральная улица, тамошний Бродвей — улица Йомас. Самый шикарный ресторан — «Лидо», на берегу моря — «Перле». Бродвей в самой Риге в центре, между памятником Ленину и обелиском Свободы. Там-то я изрядно и шлифовал тротуары в годы своей молодости… Когда ты будешь иметь компанию веселых друзей, вы обязательно поедете в Сигулду. Это очень красивое место с пещерой Гудмана и замком Турайской Розы. Сигулда — это маленькая Швейцария, и, может быть, это так, потому что я не был в Швейцарии. Местная публика иногда по своей большой глупости называет Ригу «маленьким Парижем», но это, конечно, очень большая глупость. Лет тридцать назад, когда советской власти было здесь не так много и были живы старожилы, о каком-то Париже кое-где можно было говорить. Женщин без чулок, с голыми ногами в ресторан не пускали, мужчин не пропускали без галстука, не говоря уж про джинсы. Теперь это обычный советский город, где есть немножко западного акцента, я должен сказать. А латыши спят и видят стать Западом. Между нами буду говорить, они считают русских за оккупантов, и иногда можно подумать, что это так. Ты интересуешься политикой?

— Нет, — ответила Аня.

— Очень хорошо. Латыши называют свою социалистическую республику колонией русских, и дураки-американцы их в этом поддерживают. Но лет через сто никаких таких разговоров не будет. Все будет по-советски… Почему ты не спрашиваешь, имеется ли у нас синагога?

— Да мне это как-то без разницы, — улыбнулась Аня.

— У нас хорошая синагога, — спокойно, но гордо сказал Мишель. — Иногда Ригу называют центром советского сионизма в СССР. Но теперь это не центр. Очень много евреев уехало в Израиль. Очень много. Особенно это видно на пляжах Дзинтари и Майори. Раньше красивые жирные еврейки сидели там в шезлонгах и курили дамские сигареты «Фемина». Теперь они не сидят. Я говорю, что они сидят где-то в другом месте, на других пляжах. Ты никогда не была в синагоге?

— Нет…

— Не знаю, хорошо это или плохо. Я сам хожу до синагоги только на Пасху. И еще был, когда умер отец Миши Таля. Ты знаешь, кто такой Миша Таль?

— Таль? Кажется, шахматист, — припомнила Аня.

— Не кажется, а чемпион мира по шахматам! — разобиженно воскликнул Мишель. — Это еврей, которого любит вся Рига! Его даме я делал изумрудный кулон. Миша — прекрасный человек, удивительный, я должен тебе сказать, человек. Гордость Риги. Еще ей можно гордиться только композитором Раймондом Паулсом, а больше никаких знаменитостей здесь нет и на сто лет вперед не будет, это я тебе говорю. Но я думаю, что ты больше думаешь за танцы, за как погулять с мальчиками, да?

— Как сказать… — заколебалась Аня.

— Правильно. Красивая девушка за это и должна думать. В синагогу пусть ходят старики. Красивая девушка не должна много думать и за деньги. Это пусть делают мальчики. Веселиться здесь много где есть. Хорошо можно отдыхать. Не бойся заходить в кафе и рестораны. Здесь не обжираются в ресторанах, как в Москве. Можно весь вечер сидеть, танцевать, слушать музыку и всего-навсего иметь на столике чашечку кофе и бутылочку ликера. Официант на тебя не будет рычать, как зверь. Хорошее кафе для молодежи — в центре у памятника Свободы, называется «Луна», ударение на «у». Там когда-то, когда я был молодым, играл женский джаз, но потом у аккордеонистки от ее инструмента перекосился позвоночник, и джаз распался… На самый веселый и глупый праздник в городе ты уже опоздала. Это Янов день, Лиго Яна. Двадцать второго июня. Всем Янам и Иванам напяливают на голову дубовые венки и ходят как дураки. Праздник один год запрещают официально, другой год почему-то опять разрешают… Латышей это нервирует… Прости мне мой еврейский вопрос. Откуда у тебя хорошие деньги? Ты ведь еще не работала?

Аня помолчала.

— Папа отдал мне все, что накопил на машину. Сказал, что без меня она ему уже не нужна. Но говорить об этом маме…

— Ой, Боже мой! Я представляю, что будет с Сарой, если она узнает, что Вася накопил без нее деньги на мотор с четырьмя колесами! Это будет три инфаркта сразу! А сколько крику! Да, Васю я понимаю, и, чтобы в их семье было здоровье, я клянусь тебе: никогда об этом никому не скажу! — Он постонал, поохал, а потом закончил деловито: — Деньги положи в сберкассу, но это несерьезный совет. А если серьезный, то на хорошую часть своих капиталов купи какие-нибудь надежные ценности, говорю как ювелир.

— Золото? — спросила Аня.

— Можно золото. А можно много серебра. Серебро быстро растет в цене и будет расти. Я тебе помогу, если ты мне доверяешь.

— Конечно, — сказала Аня.

— Всегда нужно, чтобы был небольшой капитал на черный день. Много не надо, но когда начинаются всякие нехорошие неприятности, с деньгами их пережить легче. Можно купить и доллары, но это все-таки опасно. Очень легко можно угодить за решетку за валютные не совсем законные операции. Лучше — металл.

Он закончил обед, выпил чашку кофе и заторопился в свою мастерскую, где, по его словам, работали еще трое бездельников, но работы, слава Богу, хватало на всех, особенно летом, когда со всего Союза приезжали на курорт люди состоятельные, почитающие за честь шиться у рижских портных (евреев), заказывать ювелирные украшения (тоже у евреев) и покупать всякие кожаные изделия — портмоне, кошельки, пояса (производство комбината «Сакта»).

Он все еще на полноги торчал в дверях кухни.

— Самый большой деликатес, это тебе надо знать, — копченый угорь. Миноги в горчичном соусе — тоже хорошо. Ела?

— Даже не знаю, что это такое.

— Узнаешь. Латышская кухня — пресная, кисловатая. Обожают, ой как обожают латыши тмин! Пирожки с тмином, печенье с тмином, даже тминная водка есть!

Уже совсем у порога квартиры он сказал весело:

— Скоро ты станешь настоящей рижанкой. Очень просто. Дело в том, что в историческом разрезе Рига никогда не была латышским городом по-настоящему. Русские вместе с евреями и другими народами всегда составляли здесь больше половины культурного населения. В Даугавпилсе, то есть Двинске, нашего народу больше половины. А латыши — это Вентспилс, Тукумс, Валмиера, Елгава и вся деревенщина. Лиепая — военно-морской порт. Вот, пожалуй, и вся инструкция… Да! Основные термины, чтоб ты не пугалась: «свейки» — здравствуйте, «шаусмес» — стыдно, «лаб диен» — добрый день, «лаб вакар» — добрый вечер, «лаб ритс» — доброе утро. Оскорбление для латышка «лабук», но они не очень на него обижаются. Ты лично, я буду думать, будешь не как «жидовка», а как «русская свинья». Но не часто. — Он почесал плешь и закончил, несколько смущаясь: — Иногда ко мне в гости приходят женщины… Иногда они имеют маленькое желание здесь поспать… Тебе с ними знакомиться не надо… В общем, Сара сказала, что ты тоже уже взрослый человек… Я тебе учителем не хочу быть. Хорошо?

— Конечно. Я вас, то есть тебя, таким представляла.

— Правильно. Живи сам и давай жить другим — это, я считаю, самое хорошее. Еще советую на кухне не возиться — здесь хорошие кафе, столовые, а ведь тебе не надо обжираться, тебе надо иметь хорошую фигуру, как сейчас и до самой смерти.

Он озорно подмигнул и наконец укатился в свою мастерскую.

Аня принесла чемодан и развесила свое скудное барахлишко в пустом шкафу. Потом присела на стул и окинула взглядом свое первое в жизни личное царство. Не вставая со стула, до любой необходимой точки можно было дотянуться рукой. На подоконнике оставалось место, если купить транзистор. За окном, далеко-далеко, виднелись крыши и где-то совсем на краю видимости торчал высокий тонкий шпиль церкви.

«Ну вот, — спокойно и убежденно решила Аня, — теперь наконец началась настоящая жизнь. Моя жизнь».