Секс с экс

20

Я бегу к метро, каблуки барабанят по тротуару, кровь кипит, а сердце отбивает убыстряющийся ритм. Я несусь к станции «Тауэр Хилл» мимо жизнерадостных людей, пьющих пиво. Они похотливо смотрят на меня и смеются, потому что я без лифчика и к тому же вспотела. А я бегу, я мчусь. В спортзале я пробегаю восемь ежедневных миль, но после того шоу я там не была. Не потому что боялась, что на меня будут показывать пальцем (в нашем спортклубе больше любят знаменитостей, пользующихся дурной славой – регистратор каждый раз просто кончает от счастья при виде Джеффри Арчера на тренажере), просто было некогда. Все это время я искала Даррена. Поэтому сейчас я задыхаюсь. Но мне плохо не только из-за того, что я не в форме, а еще и из-за волнения. Все еще можно поправить. Будет трудно, но я попытаюсь.

На станции метро я обнаруживаю, что в спешке забыла кошелек. Откуда у меня эта забывчивость?

– Будьте добры, один билет. – Я улыбаюсь, из кожи вон лезу, чтобы понравиться кассиру.

– Куда?

– До «Саут Кенсингтон».

– Фунт восемьдесят пенсов.

– У меня нет денег. – Улыбка застывает на моем лице, словно приклеенная.

Кассир фыркает.

– Мы не занимаемся благотворительностью.

– Ну пожалуйста. Это исключительный случай. Мне нужно попасть на «Саут Кен». – У меня не осталось ни капли самолюбия, я просто умоляю его. Но он непреклонен.

– Между прочим, есть другие пассажиры. У которых есть деньги.

Я не ухожу.

– Пожалуйста. – Сейчас заплачу. На глаза наворачиваются слезы. Обычно я их сдерживаю, а сейчас не могу.

Кассир даже не смотрит на меня.

– Нет денег – нет билета. Уходите.

Это стало той самой последней каплей. Из меня рвутся оглушительные, жуткие, непреодолимые рыдания. Я не понимаю, откуда они исходят. Кажется, не только изо рта, но и из носа и даже из ушей.

– Мне необходимо туда попасть. Он там. Он там, – рыдаю я, о господи, как нелепо. Начнем с того, что кассир не знает, кто я такая и кто такой «он». В любом случае ему мало до нас дела. И потом, я не знаю, найду ли Даррена.

Я размазываю по щекам сопли и тушь. Я ослепла от слез, воспоминаний, сожалений, разочарований, боли и потерь. Я сползла на пол. Это уже слишком. Больше не могу. Раньше я хотела казаться бесчувственной, потом полюбила, а теперь потеряла и любовь, и всякую надежду. Это слишком. Я не могу жить без Даррена.

– Я за нее заплачу, – слышится ленивый, теплый, протяжный голос с американским акцентом. – Ей, видать, и вправду надо.

Я не смею верить, что кто-то хочет мне помочь. Бесконечный поток ненависти лишил меня надежды на сострадание. Могу только сказать, что этот парень только что приехал или что он не читает газет. Этот Добрый Самаритянин встает рядом со мной на колени среди смятых жестяных банок и окурков. Ему нелегко это сделать, потому что он, судя по внешности, явно из тех, кто любит плотно позавтракать, пообедать и поужинать.

– Вы та девушка, которую показывали по телевизору? – шепчет он, давая мне билет.

– На самом деле все было не так.

– Так всегда бывает. – Он неловко поднимается и протягивает мне руку.

– Вы случайно не журналист? – вставая, спрашиваю я. Он качает головой и растворяется в толпе. Пошел осматривать достопримечательности.

Странно. Я смотрю вверх и вижу видеокамеру наблюдения. Может, это их новый проект. Этот человек мог быть подсадным.

Возьми себя в руки. Только Линда знает, где ты. А она никак не может в этом участвовать.

Но за мной могли следить. Я все еще часто и быстро дышу. Этот парень, кажется, не притворялся. Пусть это и странно, но кажется, он просто хотел мне помочь. Больше не буду терять времени на раздумья. Я сую билет в прорезь турникета и бегу на платформу.

При виде этого песчано-серого здания мое сердце уходит в пятки. Я надеюсь, я так надеюсь, что – может быть, да, а может – нет, – возможно, он здесь, в Музее естествознания. Ясно, что без денег меня не впустят, и я вру билетеру, что у меня украли сумку. Работники Музея очень, очень вежливы и в ответ не хохочут мне прямо в лицо.

– Вы сообщили о краже, мисс? – спрашивает огромный охранник.

– Нет, только собираюсь.

– Может, после того, как вы посмотрите на тираннозавра?

– Да.

– Пожалуйста.

Мое терпение на исходе, недавние события меня совсем доконали, но я все же настаиваю, чтобы мне позволили позвонить Иззи. Она называет им номер кредитной карты, а они дают мне билет.

Я прорываюсь через турникет и мчусь прямо в галереи. Пробегаю по трем лестницам, все время оглядываясь вокруг. Его нигде нет. Быстро иду длинными коридорами, а по дороге заглядываю во все залы, во все углы. Тут легионы ящеров с зачатками крыльев, окаменелости, чучела орлов и тигров и прочие фантазии таксидермистов. Но Даррена нет.

Его нигде нет.

Я прочесываю залы с минералами, млекопитающими и динозаврами. Животные, растения и камни на всех стадиях развития, созревания и распада, – я делаю два круга по всему музею и после полутора часов бурных и тщетных поисков снова спускаюсь в главное фойе. Результат моей погони – лишь насмешливые взгляды да пристальный интерес публики. О, да, да, конечно.

Присаживаюсь под сенью скелета динозавра среди готических арок и в окружении иностранцев, читающих друг другу путеводитель.

Это ужасно, ужасно. Я обыскала все, но его здесь нет. Смешно было бы надеяться, что он здесь. Почему я не расспросила Линду подробнее? Например, когда именно он здесь бывает? Точно ли он будет здесь? Я была так счастлива узнать о нем хоть что-то и кинулась на поиски, так ничего и не выяснив толком. Звонить Линде нельзя. Ей попадет, если миссис Смит узнает, что она со мной разговаривала. Какая я безнадежная дура. Надо мной смеются даже горгульи: они-то об этом знают уже давно.

Нужно решить, что делать дальше.

Иду в туалет. Тут, как обычно, длинная очередь женщин с переполненными мочевыми пузырями. Я покорно жду, я слишком измучена, чтобы проявлять нетерпение или рычать на какую-нибудь даму, требуя поскорее освободить кабинку.

Увидев себя в зеркале, прихожу в ужас – оттуда глядит растрепанная и растерянная женщина. Моя новая стрижка не требует особого ухода, нужно только расчесаться, нанести немного геля и потом слегка распушить волосы, чтобы придать прическе небрежность и объем. Сегодня мне и в голову не пришло исполнить этот простой ритуал, ну и пожалуйста: волосы похожи на мочалку. С того самого дня мне ни разу не пришло в голову переодеться, наложить макияж или хотя бы поесть. Обычно я стройна, но теперь попросту истощена. До этой самой минуты я разделяла взгляды Уоллис Симпсон, но сейчас вижу, что излишняя худоба вовсе не красит женщину. Все это время я курила, чтобы заглушить голод, отвлечься и успокоиться. Мои волосы и одежда пропахли табаком, лицо посерело, глаза запали. Ходячая пепельница, надо же. Ополаскиваю лицо холодной водой и решаю снова навестить динозавров. Приятно, что хоть кто-то выглядит хуже меня, пусть это всего-навсего динозавры.

Часа три я медленно брожу по галереям. Должна признать, что рыбы, амфибии и рептилии при определенных условиях могут представлять интерес, но будем честны: до Даррена им далеко. Оказывается, динозавры жили то ли двести тридцать, то ли шестьдесят пять миллионов лет назад, с ума сойти! Я не видела Даррена неделю, и она сравнима с вечностью. Еще я узнала, что динозавры не умели летать, а передвигались с помощью ног. Надо бы написать жалобу в киностудию на научного консультанта, потому что я видела фильмы с летающими динозаврами. Но сил на это у меня нет.

Я прошла галереи, посвященные биологии человека, посмотрела фильм о зачатии и развитии ребенка, и меня замутило. Не из-за вида крови, а потому что я увидела, как уникальны, как восхитительны любовь и сама жизнь человеческого существа. Вздыхаю и смотрю на часы. Полпятого. Как хочется есть. И я решаю еще раз напоследок заглянуть в Галереи Жизни. А потом поеду домой и приготовлю себе пасту.

Галереи Жизни – зрелище впечатляющее. Здесь понимаешь, что каждое отдельное животное, растение и человек – это лишь частички сложной системы. Тут есть обалденные голографические картины атмосферы, гидросферы и литосферы. Есть уголок тропического леса со звуками льющегося дождя и криками птиц. И участок океанского побережья, где шумит прибой и кричат чайки.

Уитби.

Он.

Может, это мне лишь кажется, но я чувствую запах моря.

Здесь есть и менее привлекательные экспонаты: чучела гремучей змеи и разлагающегося кролика.

Я иду сквозь завывания ветра на звуки колокольного перезвона, напомнившие мне колокольчики Кэмден-маркет. Иду темным коридором со множеством зеркал, которые отражают и преломляют свет так, что кажется, будто ты наблюдаешь за гидросферой Земли из космоса. Всякая там циркуляция воды, пара и льда. Я это не очень-то понимаю, но серебристые голограммы поражают размерами.

Даррен.

Вдруг я вижу сотни Дарренов. Они рядом, слева от меня. Вытягиваю руку, чтобы дотронуться, и рука повисает в воздухе. Но я его вижу. Он передо мной и одновременно позади меня. Он везде. Я смотрю вверх, там тоже он. Но потом он исчезает.

Меня охватывает паралич. Мне нечем дышать. Потом воздух возвращается в легкие и чуть не сбивает меня с ног.

Он был здесь. Это был он! И я пытаюсь сообразить, где он сам, а где призраки, созданные зеркалами. И не могу ничего понять. Он мог уйти только двумя путями: или назад по коридору к тропическому лесу и океану, или вперед, к видам Земли.

Так что, бежать к ящерам или выходить в космос?

Я бросилась к видам Земли. Это группа из шести статуй, изображающих разные проявления земной жизни, над которыми возвышается эффектная композиция: между двумя гигантскими стенами вращается Земля. Стены изображают Солнечную систему и звездное небо. Врезаюсь в группу иностранных школьников, шумных и довольных. Все они одеты в синее и сливаются в единую массу рюкзаков, хвостиков и юношеских прыщей.

Он идет впереди них.

Поднимается по гигантскому эскалатору, что проходит через макет Солнечной системы.

Я рушу все традиции английской вежливости и продираюсь сквозь группу школьниц, распихивая их локтями. Они шумно протестуют:

– Здесь очередь, мадам.

И толкают меня в ответ, но их сопротивление бесполезно перед лицом моей любви и силы, удвоенной отчаянием.

– Извините, здесь нельзя пройти.

Еще как можно! Я уже несусь в нужном направлении и вцепляюсь взглядом в Даррена, чтобы не потерять его из виду. Он не видит меня, а я его не окликаю. Нас разделяет толпа школьников, и если он решит убежать, догнать его я уже не смогу. Эскалатор поднимается мимо листов кованой меди, изображающих ядро Земли, звучит какая-то странная музыка. Медленно, чудовищно медленно мы ползем мимо созвездий Большой Медведицы, Дракона и Змееносца. Хочется затопать ногами от досады. Я стиснута между посетителями галереи, напуганными моим нетерпением, и не знаю, что мне делать – я застряла. Передо мной женщина с тележкой, и пролезть мимо нее просто невозможно.

Выбравшись с эскалатора, я поворачиваю направо и мчусь за Дарреном через вулканические извержения и землетрясения.

– Даррен, – кричу я, – Даррен!

Но мой обычно громкий голос не в состоянии перекрыть звуки природных катастроф и школьную болтовню.

– Даррен.

Он оборачивается.

Он не сразу узнает меня из-за стрижки и помятого неряшливого вида.

– Кэс? – когда мое имя медленно пробирается из его сознания к голосовым связкам, я вижу, как на его лице мелькают удивление, недоверие, радость, а потом остается только гнев.

– Что за встреча. – Даррен ставит свой рюкзак на пол и скрещивает руки на груди. Ну да, этим жестом он предупреждает, чтобы я не приближалась к нему. Плевать мне на это, у меня внутри все переворачивается, когда я вижу, как напрягаются мышцы его рук.

– Я искала тебя. – Я умалчиваю, что это Линда помогла мне его найти. Не хочу, чтобы у нее были неприятности. – Я здесь уже несколько часов, – неуверенно бормочу я. Он удивлен. – Я целую неделю везде тебя искала. – Я замолкаю, оглядываясь в поисках укромного места, где можно поговорить. Он тоже оглядывается по сторонам.

– А где камеры? А, понятно.

– Нет никаких камер – во всяком случае, я о них не знаю, – взволнованно добавляю я. Он презрительно и недоверчиво фыркает и вынуждает меня выдавить: – Я не имею никакого отношения к шоу.

– Да ну? – Всего два слова, но его отвращение и сарказм не передаст так ясно и получасовой монолог.

– Да, нехорошо все вышло…

– Нехорошо! – вопит он, привлекая любопытные взгляды невоспитанных детей. – Я бы назвал это по-другому. Я бы назвал это подлым, продажным, непристойным. Ты сделала из меня идиота, Кэс, ты… – кричит он, захлебываясь, – ты предала меня! Не верится, что ты, что даже ты могла так низко пасть. Ты спала со мной, чтобы развлечь зрителей. Ты приняла мое предложение ради шоу. Какая же ты тварь! Ты чудовище! – он брызжет слюной от злости, а его лицо искажено болью.

Он великолепен.

– Ладно, можешь мне не верить, но все это неправда. Я не знала, что нас снимают. – Я пытаюсь поймать его руку. Он яростно вырывает ее, как будто боится испачкаться.

– Ты была помолвлена с Джошем! – он кипит от злости.

– Да.

– Ты была помолвлена и даже не подумала сообщить мне об этом?

Он все еще кричит, и вокруг нас собирается небольшая толпа зевак. Но, кажется, он этого не замечает. Учительница безуспешно пытается увести детей. И правильно: тут у нас идет недетское шоу с недетской лексикой и угрозами насилия.

– Я собиралась сказать, но…

– И ты приняла мое предложение!

– Да. Но я тебя не обманывала. Я хотела тебе сказать… – Черт, даже на мой слух это звучит фальшиво.

– Когда? До или после того, как выйдешь за Джоша?

Он в бешенстве, он источает боль и муку. Его лицо разбивается на триллионы пульсирующих кусочков, и я не могу сложить их в целое. Я вижу только болезненно искривленный рот, раздутую от злости ноздрю или свирепую бровь. И отчаянные глаза.

– Я не хотела выходить замуж за Джоша после того, как снова встретила тебя. И я не имела отношения к этому шоу. – Я стараюсь говорить убедительно и спокойно. Это очень тяжело. – Я люблю тебя. Только тебя. Я тебя люблю и все время любила, еще с Уитби.

Как легко было сказать эти важные слова.

– Тогда почему ты обручилась с Джошем? – спрашивает Даррен, глядя в пол. Его гнев мгновенно потух и превратился в печаль. Блин, это еще хуже. Глубокий вдох. Это мой последний шанс. Как же велика моя ставка.

Я тщательно подбираю слова.

– Я боялась, что для меня все закончится так же, как для моей мамы. Или по крайней мере так, как себе это представляла. Влюбляться – слишком рискованно. Я знала, что с Джошем мне ничто не грозит. Он любил меня больше, чем я могла любить его, и он не мог сделать мне больно.

– А ты не подумала о том, что это непорядочно по отношению к нему?

– Нет, – выдыхаю я. Выбора нет, сейчас требуется правда и ничего, кроме правды. Как бы эта правда ни была неприглядна. И пусть я буду выглядеть дрянью.

– Боже мой, Кэс, ты хоть поняла, что сейчас сказала? – Даррен неожиданно поднимает глаза, его взгляд как удар. – Джош один из немногих, кого ты вроде бы действительно любила. Меня радовала ваша дружба, и я считал, что это верное доказательство твоей способности любить, а то, что ты от меня скрывалась, было попыткой самообмана. Но ты говоришь, что даже не думала о нем; Он был пешкой в твоей игре.

– Он этого сам хотел.

– Чего «этого»? Иметь жену, которая его не любит?

– Все было не так. Просто тогда я еще не знала, что такое любовь.

– Я слышал твои слова, Кэс. Я смотрел передачу. Ты сказала, что секс со мной – я цитирую – это «дерзко, смело, непристойно и более чем забавно». И я не слышал, чтобы ты говорила, что любишь меня. А почему? – Он не дает мне ответить и снова впадает в ярость. – А потому что не любишь. Сейчас ты пытаешься помириться, потому что Джош тебя бросил, студия тебя предала, тебя все ненавидят. Я для тебя просто последний шанс.

– Неправда.

– Сколько еще раз ты будешь меня бросать, Кэс, – сколько понадобится тебе самой? Сначала я «слишком серьезный и домашний». Потом ты морочишь мне голову. Потом исчезаешь. Ты не отвечаешь на мои звонки и грозишь, что вызовешь полицию. Потом возвращаешься и снова лезешь мне в душу. Мы уже помолвлены, и вдруг выясняется, что все это для кайфа и на потеху публике.

Неужели он и вправду так считает?

– Ты ведешь себя как ненормальная. Откуда я знаю, может, все это новый рекламный трюк? Как я могу тебе верить?

– Можешь, Даррен. Есть еще люди, которые верят мне, и ты один из них.

Я разглядываю маленькую ямку у него на подбородке, темные глаза. Он жестикулирует, и я замечаю, какие изящные у него руки. Я жадно гляжу на него. Ведь, может, я его больше никогда не увижу. Если он уйдет, моя жизнь погрузится во тьму.

И вдруг вижу, что обступившие нас школьники чуть не умирают от смеха.

– Может, отойдем куда-нибудь? – шепчу я сквозь стиснутые зубы.

– Какой смысл, Кэс? Наши отношения всем известны. Пош и Бекхэм и то не так знамениты, как мы с тобой.

Кажется, меня проверяют, вот только не понимаю, зачем. И конечно же, я совсем не готова к этому экзамену. Я стараюсь быть искренней. За моей спиной гремит искусственное землетрясение, каждые пятнадцать секунд этот мир содрогается и разбивается вдребезги. Интересно, Даррен тоже видит этот подтекст?

– Я струсила, Даррен. Я так сильно полюбила тебя, что просто растерялась. Ведь твоя профессия – экология, и ты умеешь воссоздавать целое по его частям. Так давай, Даррен, думай. Подумай, откуда это во мне. Я никогда не видела в любви ничего хорошего. Мой отец мало любил нас с мамой и не захотел с нами остаться. Он бросил ее, оставил нас одних. И дело не в том, что нам не хватало денег, когда он ушел. Самое страшное – мама перестала верить в любовь или просто боялась ее проявлять. Она стала очень осторожной и недоверчивой. Меня не научили любви. Меня научили недоверию.

– А может, равнодушию? – но я тороплюсь, я пропускаю его слова мимо ушей.

– Я не извиниться хочу, а объяснить. Я с детства думала, что любовь и секс несовместимы. А потом все мои любовники вроде бы тоже подтверждали эту теорию. Все они были готовы меня бросить или использовать для того, чтобы бросить другую. Я не хотела быть жертвой и не могла позволить себе любить. Я даже не предполагала, что способна на это.

У меня на душе свинцовая тяжесть, но Даррен, окруженный четвероклассниками из Франции, наконец-то меня слушает. Что дальше? Как я могу ему рассказать, что моя любовь к нему оказалась худшим – и все же лучшим из всего, что могло случиться, и что с самой юности я все понимала не так? Я считала, что нужно быть похожей на Барби и иметь талию сорок пять сантиметров, ноги метр длиной и голову размером с небольшой мячик, И что спагетти колечками самое изысканное блюдо на свете, а Донни Осмонд сексуален.

Лучше быть счастливой от любви.

Тут я заметила, что ворот моей майки промок. Я дотронулась до лица и поняла, что плачу. Так сильно плачу, что даже майку промочила.

– Прости, что мне понадобилось столько времени, чтобы понять все это, но теперь я вижу, что способна любить. И я тебя не подставляла. Знаю, как ты относишься к этой программе. Ужасно, но теперь я убедилась, что ты был прав. Ты должен мне верить, Даррен. – Не знаю, есть ли смысл говорить ему, что я ушла с «ТВ-6». Наверное, не стоит. Он скорее поверит газетам и подумает, что меня уволили.

Мое лицо горит. А сердце болит, болит по-настоящему. Какая мука. Интересно, о чем он думает. Да, он попытается меня понять, но сможет ли? А если сможет, что дальше?

Он облокотился на витрину. Ему нужно обо что-то опереться, и это плохо.

Или нет?

Он трет глаза кулаками.

– Прости меня, – умоляю я.

Он качает головой и очень тихо, почти неслышно шепчет:

– Наверное, не смогу. Прости. – Похоже, он прав. Он выглядит изможденным. Больным. – А хотелось бы.

Он наклоняется, поднимает свой рюкзак и уходит.

Всю эту неделю меня мучили раскаяние, страх и отчаяние. Я рыдала в одиночестве, но на людях изо всех сил старалась быть спокойной и уверенной. Меня преследовали, обо мне сплетничали. Все меня осудили, и все от меня отреклись. Эти переживания ослабили меня. А остаток своей энергии я потратила на то, чтобы убедить Даррена.

Хватит!

Меня захлестывают страсть и ярость. Гнев наполняет меня энергией и вырывается мощным неудержимым потоком.

Это не то предменструальное чудовище, которое вселяется в меня раз в месяц.

Не тот гнев, в который я впадала из-за низкого рейтинга или ляпов ассистента режиссера.

Ничего похожего на негодование от того, что Иззи снова вешается на шею какому-то никчемному мужику. И не та смесь презрения и досады, которую я испытывала, когда Джош помыкал какой-нибудь красоткой. Мой гнев гораздо более… мучителен. Буря возмущения и боли растет по шкале Рихтера, переполняет живот, грудь и сердце, врываясь в голову, как настоящий ураган.

– И это все, Даррен? – кричу я. – Пошутили и ладно?

Он оглядывается.

– А что, хорошая была шутка!

Теперь я способна на любое безрассудство. Меня захлестывают отчаяние и безумие. И я не знаю, как остановить неминуемую беду.

– Тебя всю жизнь любили и баловали. Оберегали. Защищали. Учили уважать людей, а ты не можешь справиться с первым серьезным испытанием. Я была о тебе лучшего мнения. Ты не смеешь от меня уйти. – Я топаю правой ногой. – Ты не смеешь мне не верить! – А теперь левой. – Ты говорил, что любишь меня. Ты врал! – Он остолбенело смотрит на меня, и моя слюна летит ему прямо в лицо.

– Хорошо, пусть все это дошло до меня слишком поздно, но я верю в любовь, и я считаю, что ты единственный мужчина в мире, один из миллиардов, кто создан для меня. – Я ткнула в него пальцем и хотела снова топнуть и вцепиться в него. Во мне кипит ярость, она ищет выхода. – Я больше не боюсь никаких «если». И я знаю, что ты не мой отец. И знаю, что не должна ждать от всех предательства. – От злости у меня на затылке дыбятся волосы, а глаза ослепли от слез. – Я виновна в том, что натворила столько зла, прежде чем во всем разобралась. Я очень, очень виновата. Но поверь, я была с тобой не ради этих проклятых, дерьмовых, гребаных, долбаных рейтингов.

Такая лексика для подобных обстоятельств весьма уместна, пусть я и не училась в самой лучшей школе. Я топочу ногами все яростней, слезы льются ручьями, и я совсем измучена.

Обессилена.

Убита.

Я смолкаю и пытаюсь успокоиться. Я часто дышу, ноги дрожат, и голова вот-вот расколется на части. Не могу смотреть на Даррена. Мне стыдно. За несколько последних дней я потеряла все: обоих женихов, одного из которых люблю, а другой был моим лучшим другом, работу, доброе имя, а теперь и рассудок. Меня обманули, подставили и унизили. Я испытала отчаяние, одиночество и горе.

Но у меня есть во что верить.

Я все еще верю в любовь.

И если я вышла из игры, значит, я победила.

У меня есть мама.

Есть Иззи.

Я многое поняла.

Я силком заставляю себя взглянуть на Даррена, и мое сердце ухает куда-то вниз. Вытираю лицо ладонью, стирая размазанную тушь и слезы. И поднимаю с пола план музея.

– Знаешь что, Даррен? Самое смешное, что я не переставала тебе верить. Я не думала, что ты меня предал. Ни минуты.

Мы оба глубоко дышим. Прямо друг на друга. На наших лицах перемешаны гнев и прощение, любовь и доверие, вера и надежда.

С самого начала у нас все было непросто. Восторг, одиночество, снова восторг, снова одиночество. А что теперь?

Идет время. Мы оба молчим. И не двигаемся с места.

– Тебе известно, что камаразавры весили двадцать пять тонн? – спрашивает Даррен.

– Да… они вегетарианцы, и я бы посоветовала им цитрусовую диету. – Неудачная шутка, но на лице Даррена появляется легкая улыбка. Он берет меня за руку и ведет по галереям. Его пальцы жгут мою кожу.

– Значит, ты видела раздел динозавров?

– Да, – отвечаю я, дрожа.

– Ты видела синего кита?

– Да.

– Очень уж ты много успела за один день. – Я словно была укутана в кокон из нескольких покрывал. И с каждым его новым вопросом одно из них спадает, но вместо стыда в меня вливается уверенность. И проясняется зрение, и теперь я вижу все лучше и лучше.

– Да.

– Не хочешь выпить пива?

Киваю, потому что говорить я не в состоянии. Мы выходим из музея, стоим на ступенях и щуримся на лондонское солнце. Даррен поворачивается ко мне.

– Ты все еще веришь мне, Кэс? – спрашивает он. Его голос подрагивает, но он все так же нежен, и я замечаю в нем оттенок надежды и веры в будущее.

– Да.

– Может, еще раз рискнем?

– Да, да и еще раз да. Теперь все хорошо.