Семь грехов куртизанки

Глава первая

Бостон, наши дни

— Все, больше никаких отговорок, на сегодня достаточно, — решила Пайпер Чейз-Пьерпонт. — Последняя страничка — и домой.

Большая мужская рука поднялась по моему обнаженному бедру.

— Я научил тебя всему, что умею, — прошептал он на ухо, обжигая его горячим дыханием. — Завтра ты выберешь своего первого любовника. Ты уверена, что хочешь этого? Став куртизанкой, ты уже никогда не вернешься к прежней жизни.

Я забросила локоть ему на шею и поцеловала его со всем умением и уверенностью, которые он дал мне, наставляя в семи грехах куртизанки.

— Я знаю, чего хочу, — ответила я, нежась на шелковых простынях и ощущая себя женщиной, а не девочкой, которая пришла в эту спальню неделю назад. — Только куртизанкой я смогу обрести подлинную свободу и стать хозяйкой своей судьбы.

Тут мой учитель поцеловал меня так нежно, как никогда не делал за все время моего посвящения в «Семь грехов куртизанки».

Пайпер ткнула пальцем в белой перчатке и отодвинула покрытый пятнами плесени дневник к дальнему концу письменного стола в рабочей комнате музея. Ей хотелось хотя бы такой дистанцией отгородиться от умопомрачительно эротических откровений давно умершей женщины и подумать. Нужно было определиться, как быть со столь неожиданным поворотом, с этой невероятной правдой жизни.

Первым потрясением стало само существование дневников. А история, рассказанная в них, была э-э… честно говоря… самым разнузданным, ничем не сдерживаемым чтивом, какое когда-либо попадалось ей на глаза.

У Пайпер гудело в голове. Ей грезился большой стакан чего-то спиртного, хотя она на дух не переносила алкоголя. Хотелось слопать батончик «Три мушкетера», не думая о том, что тот подорвет ее эндокринную систему свободными радикалами, консервантами и кукурузной патокой с высоким содержанием фруктозы. Ей нужен был глоток свежего воздуха. И вода. Ледяной душ. Ее трясло. Она пыталась успокоиться. Не получалось.

О боже! Что мне с этим делать?!

Сквозь треснувшие линзы очков Пайпер взглянула на часы, висевшие на стене подвального помещения. Начало второго ночи. Это значит, что она больше пяти часов не отрывалась от документов, сидела в тесном офисном кресле, почти не шевелясь и тяжело дыша. Пайпер лишь бегло просмотрела три дневника — в неправильном порядке, как она теперь поняла, — но этого хватило, чтобы сообразить, что она извлекла на свет шокирующую тайну, которая способна потрясти современную историческую науку, поставить под угрозу репутацию музея и, возможно даже, дать шефу отличный повод ее саму сократить.

«Будем смотреть правде в глаза, — думала Пайпер. — Если я обнародую эти сведения, меня тут все возненавидят. Какому городу захочется узнать, что его горячо любимая, праведная народная героиня в молодости была проституткой высшего разряда да еще и обвинялась в умышленном убийстве?! Уж точно не Бостон, штат Массачусетс».

Может, сделать вид, что она не находила никаких записей? Просто взять дневники и сбежать. Но как с этим жить? Она — старший смотритель Бостонского музея культуры и общества. Ее работа — толковать историю, а не совать ее в обувную коробку и не прятать под кроватью.

О, это даже не самое худшее! История, которую только что прочла девушка, не просто шокировала ее — она не находила себе места. Ее бросало в жар. Казалось, будто слова двухсотлетней давности написаны специально для нее, Пайпер Чейз-Пьерпонт, кандидата наук, изголодавшейся по сексу, скованной условностями, перегруженной работой и обделенной зарплатой женщины, которая в грустном одиночестве заглядывала в пропасть своего тридцатого дня рождения.

Да простит ее Господь, но она не готова ни с кем делиться этим секретом. Пока нет. Пока не осознает всего исторического, и личного тоже, значения того, на что наткнулась. В буквальном смысле.

Взгляд Пайпер скользнул к центру подвала, где все это началось. Было семь часов вечера. Пятница в разгар лета, а значит, остальной персонал давно разошелся по домам. Она сидела по-турецки, обложившись заметками и набросками к готовящейся экспозиции по Офелии Харрингтон. Пол и стеллажи были заставлены почти четырьмя сотнями описанных в каталогах и одолженных музею фамильных вещей. Пайпер впитывала все это, отчаянно надеясь, что в мыслях выкристаллизуется тема выставки. До торжественного открытия осенней экспозиции оставалось всего три месяца, и она нервничала.

Девушка принялась жевать кончик авторучки. Безусловно, ужасная привычка (мать ее не переносила), но именно это еще со средней школы делала Пайпер, когда напряженно думала.

Вдруг ручка треснула. Мерзкие на вкус чернила потекли в рот. Пайпер мотнула головой, очки слетели на пол. Она вскочила на ноги и метнулась к туалету, попутно наступив на них. Полуслепая, споткнулась о 187-летний дорожный сундук Офелии Харрингтон из кедра, с кожаными вставками, а когда возвращалась после водных процедур у раковины, заметила, что ларь повалился на бок, обнажив тайник. И дневники…

Пайпер усмехнулась комизму ситуации. К этому джек-поту ее привели не годы опыта и не добытая в Гарварде научная степень, а банальная удача. Удача и собственная неуклюжесть.

И вот вам, пожалуйста, три небольшие, приличные с виду тетради, переплетенные потрескавшейся коричневой кожей: снаружи потертые от времени тонкие отливные кромки, а внутри — исторический динамит.

Пайпер обдумывала возможные варианты. Можно последовать стандартной процедуре и скопировать записи в музейном центре обработки документов. Но поскольку центр закрыт на выходные, придется ждать до понедельника, и тогда кто-нибудь обязательно начнет заглядывать ей через плечо. Весело будет, верно? Глазам любопытствующих предстанут фразы вроде «порозовевшие соски» или «темные завитки волос моего лобка выглядывали из-под его пальцев»…

Нет уж, спасибо. Пайпер едва хватило духу прочесть эти слова в одиночку. Она ни за что на свете не станет делиться ими с коллегами на планерке в девять утра. При мысли об этом ее бросило в дрожь.

Пайпер решила, что лучше она найдет фирму, которая к субботе доставит ей на дом копировальную машину. Она заплатит за нее из своего кармана. Потом потихоньку скопирует дневники и не спеша их изучит. Она ни слова не проронит о них, пока не будет к этому готова, то есть не раньше, чем убедится в достоверности описанных событий и поместит это возмутительное откровение в рамки нормального исторического контекста. Кроме того, дома она сможет при необходимости принимать холодный душ…

Пайпер нахмурилась, осознав, как ужасающе непрофессионален ход ее мыслей. Как ей вообще могло прийти в голову такое? Что, если ее поймают? Она всегда была ближе к серой мышке, чем к белой вороне. Эти дневники определенно не стоят того, чтобы терять из-за них работу или портить репутацию, верно?

Девушка склонила голову набок и задумалась.

Так стоят? Или нет?

Отдаленное «пиу!» в шахте лифта вернуло Пайпер к реальности. Идет дежурный охранник! О боже! Нет.

Эх, была не была!

И она приняла решение.

Пайпер вскочила на затекшие ноги, но едва не упала и затопала по полу, чтобы возобновить кровообращение; одновременно она стала вращать руками в локтях и запястьях и поворачивать голову из стороны в сторону. Соберись, быстро. Хватай дневники и вон отсюда.

В коридоре послышались шаги. Уже ближе. Дежурный шел к ней.

Двигаясь настолько быстро, насколько позволяли казавшиеся чугунными ноги, Пайпер начала собирать все, что ей было нужно: пинцет для артефактов, пару упаковок безворсовых белых перчаток, бескислотную бумагу, чехлы из майлара и свою любимую мягкую щеточку из конского волоса. Как-нибудь потом она проследит, чтобы документы прошли процедуру нейтрализации кислоты. А пока их просто надо забрать домой и скопировать.

Подумать только! Несколько часов назад самой большой проблемой было выбрать тему для выставки, посвященной Офелии Харрингтон, найти способ гармонично объединить частную и общественную жизнь одной из самых любимых горожанами «икон» девятнадцатого столетия.

Пайпер продолжала двигаться. Собираться. Думать.

Ха! Благодаря шокирующей червоточине в истории, которую она только что обнаружила, ей предстояло раскрыть тайну за семью печатями: как успешнейшая лондонская куртизанка эпохи Регентства, известная под именем «Ласточка», оказалась в рядах пламенных борцов против рабства и вошла в американскую историю как самая яркая их представительница?

Пайпер обернула все три тетради одним большим листом бескислотной бумаги и сунула сверток в свою коричневую «почтальонскую» сумку. У нее сердце кровью обливалось, оттого что приходится так обращаться с дневниками, но на деликатность времени не было.

Шатаясь, она подошла к дорожному сундуку, который все еще лежал опрокинутым, и вернула его в нормальное положение. Потом плюхнулась на пол посреди своих записей и набросков и сделала вид, что погружена в задумчивость, только на этот раз без ручки.

— Мисс Пайпер?

— Да? — Она с улыбкой повернула голову к открывшейся двери кабинета.

Ночной дежурный Мелвин Тостел заглянул внутрь и нахмурился:

— Вы до сих пор здесь?

— Что?

Пайпер силилась поправить перекосившиеся очки. Жаль, что не нашлось парочки лишних минут заклеить их скотчем. Видок у нее, наверное, еще тот. При лучшем раскладе она похожа на занудного смотрителя-трудоголика, каким, собственно, и была всегда, только еще… зануднее, что ли.

— У вас тут все в порядке? — Мелвин еще больше насупился. — Открытие выставки на носу или что-то в этом роде? Я не видел вас здесь так поздно с…

Он не договорил. Даже охранники в БМКО знали, что последняя выставка Пайпер — одна из самых дорогих в истории современных музеев — «не оправдала ожиданий». Так говорил об этом фиаско отец Пайпер. Все остальные называли вещи своими именами: провал. Катастрофа. Позор.

Ни для кого не было секретом, что выставка, посвященная Офелии Харрингтон, — это последний шанс Пайпер. Попечители музея уже сократили несколько ключевых должностей и ясно дали понять, что один из двух оставшихся смотрителей — либо Пайпер, либо подхалим и проныра Линк Норткат — будет следующим.

Она была достаточно сообразительной, чтобы понимать, почему попечители одобрили ее идею с экспозицией Харрингтон. Во-первых, это обойдется им в сущие гроши, поскольку Пайпер уже уговорила раздражительную главу семейства, Клаудию Харрингтон-Хауэлл, безвозмездно одолжить музею все личные вещи прародительницы. Во-вторых, предметы экспозиции никого не оскорбят. А кроме того, попечители уже давно надеялись привлечь Клаудию, с ее толстым кошельком, к работе музея.

Пайпер подозревала, что, поведав миру о похождениях любимой родственницы Клаудии, она не поможет попечителям в достижении этой цели.

Охранник прочистил горло.

— Тогда что вы тут затеваете? Уже глухая ночь.

Мелвин стал оглядывать комнату. С подозрением, заметила Пайпер.

Неужели он ее раскусил? Но как? Прошло каких-то пару минут с тех пор, как она решилась нарушить все этические нормы своей профессии и вынести предметы старины за пределы музея. Без разрешения. Она никогда ничего не делала без разрешения.

— Ничего! — громче, чем нужно, заявила Пайпер. Она с трудом поднялась, все еще пошатываясь на затекших ногах. — Наверное, просто потеряла счет времени. Вы же меня знаете. Что ж, пожалуй, пора домой.

Пайпер заковыляла к столу за своей кожаной сумкой. Потом выключила настольные лампы и, все еще прихрамывая, направилась к двери.

— Вы знаете, что у вас синие губы, мисс Пайпер?

— Ах да. — Она пожала плечами. — Чернильная ручка. Такая досада.

Пайпер потащилась к лифту.

— У вас что-то случилось с ногами?

— Нет! Они просто заснули. Если долго сидеть в одном положении, могут пережиматься артерии, что препятствует прохождению питательных веществ и кислорода к нервным клеткам.

— Хм… — Мелвин склонил голову набок и с загадочной улыбкой придержал дверь лифта. — Я доведу вас до машины. На парковке половина фонарей не горит — урезания бюджета и все такое.

— О, в этом нет необходимости, — проговорила девушка, стараясь вести себя как можно непринужденнее и думая о содержимом своей сумки и еще о том, что она не из тех женщин, которые обычно проводят время в тюрьме, если не считать шести лет в Уэллсли[1]. — Я справлюсь.

— На дворе ночь, мисс Чейз-Пьерпонт, — сказал Мелвин. — Давайте помогу…

— Нет!

Охранник посмотрел на нее как на сумасшедшую. Возможно, так оно и было. Наверное, именно это случается с одинокими, незамужними, крадущими порнографию женщинами, которым вот-вот стукнет тридцать.

В неловком молчании Мелвин и Пайпер поднялись на лифте и пошли по стоянке. Тишину нарушало только гулкое эхо их шагов.

— Добрались! — объявила Пайпер, показывая на свою ржавенькую «хонду цивик». — Она распахнула дверцу пассажирского сиденья и забросила сумку в салон. — Еще раз спасибо, Мелвин! — сказала она, обходя машину с другой стороны. — Спокойной ночи!

Ни с того ни с сего Мелвин с размаху шлепнул по крыше «хонды». Пайпер так испугалась, что чуть не соскочила с тротуара. Задыхаясь, она прижала к груди ключи от машины.

Перед глазами вдруг возникла картина судебного разбирательства: мать в первом ряду рыдает, дребезжа тощими лопатками, отец неодобрительно качает головой (если вообще заставит себя присутствовать при публичном позоре своего единственного чада), а присяжные? Наверное, эта скамья будет забита членами попечительского совета музея. Слуховые аппараты, и все такое…

Нет, ну разве это будет не комедия? Пайпер Чейз-Пьерпонт впервые за тридцать лет играет не по правилам и попадает за решетку.

— Лак для волос и детское масло! — провозгласил Мелвин, сияя.

Пайпер заморгала:

— Э-э…

— Никак не мог вспомнить, чем жена свела с пальцев чернила от картриджа несколько лет назад. Так вот, лаком для волос и детским маслом.

— А-а. — Пайпер снова задышала нормально и навалилась на дверцу машины. — Отличная мысль. Попробую, как только доберусь до дому. Доброй ночи!

Она так резко стартовала с парковки, что завоняло горелой резиной. Еще одно «впервые» в целой череде такого этой ночью.

Я крепче обвила его шею руками и вскрикнула, когда он вошел в меня, но мой стон болезненного удовлетворения утонул в горячих недрах его рта.

Неудивительно, что Пайпер целую вечность копировала эти дневники. Каждый раз, когда она находила эффективный ритм, позволявший выдерживать строгие правила работы со старинными документами, на глаза попадалось слово, предложение или абзац, от которого замирала как вкопанная.

Он сказал: «Я запущу руки тебе в волосы и поглубже введу член, а потом вытащу его, влажный и скользкий, из твоих губ, но только для того, чтобы сделать это снова».

Кроме шуток. Ей надо сосредоточиться на копировании каждой страницы, а не читать ради своего удовольствия. Худшего окружения, чем жара и влажность ее послевоенной удешевленной коробки-квартиры, для этих документов и придумать было нельзя, а вентилятор, который она поместила в окне над кухонной сушкой для кастрюль, только и делал, что гонял по кругу липкий жар. Каждая секунда промедления подвергала хрупкую бумагу, кожу и чернила все большей опасности.

Пайпер вдруг почувствовала, что спину ей буравит недобрый кошачий взгляд.

— Я же сказала, что сожалею, — огрызнулась она на Мисс Мид, отирая лоб рукавом и при этом оберегая затянутые в перчатки пальцы от загрязнения. — Пойми, нельзя включать кондиционер и этого монстра одновременно, иначе опять вылетят пробки.

В ответ царственная Мисс Мид подняла полосатую заднюю лапку и принялась изящно вылизывать свое кошачье чрево, не отводя от Пайпер осуждающего взгляда.

Вернемся к делу. В понедельник оригиналы дневников нужно вернуть в музейное хранилище документов, где для них созданы должные условия. Копию Пайпер будет постоянно носить с собой, чтобы читать, перечитывать, изучать, делать пометки и кропотливо сравнивать с известными историческими свидетельствами.

Отвлекаться тут явно некогда. Если задерживаться над каждой провокационной фразой или дразнящим эротическим словом, которыми пестрели изящные строчки Офелии, она простоит у ксерокса до конца своих дней.

Пайпер бережно подняла со стеклянной поверхности второй том и заставила себя сосредоточиться. Несмотря на то, что она следовала протоколу обращения с документами, который позволял минимизировать потери, каждое переворачивание страницы приводило к дополнительным повреждениям, бумага слегка надрывалась на прошитых вручную корешках тетрадей. Это было неизбежно: страницы заскорузли от времени, насекомые оставили на них отметины, плесень и грибок разъели бумагу. Однако Пайпер знала, что могло быть гораздо хуже. Для своего возраста дневники находились в удивительно хорошем состоянии, и большая часть их текста осталась разборчивой благодаря тому, как их упаковали и сохранили.

Офелия Харрингтон знала, что делала, когда складывала их в потайное дно своего сундука, что произошло не ранее 26 апреля 1825 года — этим числом датировалась газета «Лондон экземинер», в которую она их завернула. Каждый том защищало почти шесть слоев газетной бумаги.

Вдобавок сам сундук хорошо защищал журналы от влажности и света. Кто бы ни изготовил этот дорожный ларь, он был мастером своего дела. Швы были настолько приглажены, что потайное отделение и пружинный механизм, с помощью которого оно открывалось, оставались невидимыми даже при внимательном изучении. За три месяца, что Пайпер возилась с сундуком и со всеми остальными вещами Офелии Харрингтон, она даже не заподозрила о существовании второго дна. И не споткнись о сундук, его тайна — а вместе с ней и дневники — так бы и осталась нераскрытой.

Пайпер осторожно перевернула страницу, подняла тетрадь, поднесла ее к стеклу и перевернула для копирования. Тут ей на глаза попалась фраза «мой любовник в маске», и ее пульс опять резко ускорился.

Эта штука вызывает привыкание! Эротический глушитель мозга! Историческая и сексуальная С-4[2]! Пайпер осознавала, что если даст себе волю и начнет читать дневники как женщина, а не как ученый, беды не миновать. Она уже достаточно увидела, чтобы понять, что Офелия Харрингтон вела гораздо более насыщенную жизнь, чем она, Пайпер. Более того, Офелия отважилась на это в эпоху ограниченных женских прав и строго социального конструкта и выбрала такой путь, когда ей не исполнилось и двадцати пяти лет!

Пайпер же родилась в обществе, позволявшем ей быть кем угодно и заниматься чем угодно. И на что она употребила тридцать лет свободы?

Она училась. Работала. Читала классику. Путешествовала, когда выпадала такая возможность. Пыталась угодить родителям. Встречалась с мужчинами, которые ей не совсем подходили, и то от случая к случаю.

Знакомство с дневниками поставило Пайпер перед фактом, что, по сравнению с Офелией Харрингтон, она вот-вот превратится в выцветшую, неудовлетворенную, обозленную и скучную женщину.

В памяти снова — как это часто бывало в минуты обострения жалости к себе — ожило воспоминание о самом болезненном событии в жизни Пайпер, и перед глазами возникла прямая и сильная спина Магнуса «Мика» Мэллоя, уходившего от нее.

Господи, при мысли о Мике Мэллое Пайпер до сих пор съеживалась от стыда. Она, конечно, следила за его звездной карьерой. В их профессиональной среде этого трудно избежать. Мик Мэллой стал неофициальным «лицом» журналов «Смотритель», «Археология сегодня» и «Наука». До Пайпер даже доходили слухи, будто у Мика Мэллоя скоро будет свое реалити-шоу. А почему нет? Он создан для телевидения. Сексуальный. С бронзовым загаром. Настоящий Индиана Джонс, обладающий блестящим умом, смекалкой и убийственно красивый…

Забудь. Это уже неважно.

Пайпер вздохнула. Подробности, которые она хотела узнать о Мике, все равно нельзя было найти в журналах или увидеть и услышать в телешоу, а подойти и спросить кого-нибудь ей бы никогда не хватило смелости.

Счастлив ли он? Был ли он женат? Нашлась ли женщина, сумевшая завладеть его умом и сердцем так же прочно, как археология? Если да, то кто она? И в скольких отношениях представляет собой полную противоположность ее, Пайпер?

Я туда не сунусь.

Пайпер расправила плечи и аккуратно выполнила следующий этап копирования, напомнив себе, что в этих записях речь не о ней с Миком и не о том, как она упустила свой шанс десять лет назад. Дневники не мерило для ее собственных похождений или отсутствия таковых. Это бесценные в историческом смысле документы, и последствия, к которым приведет их обнародование, пока остаются неясными.

Собственноручно описанная жизнь Офелии в бытность ее лондонской куртизанкой не только сделает роль этой женщины в истории гораздо более интересной и сложной, но и поможет лучше понять подпольную экономику Лондона в начале девятнадцатого века, нравы того периода и слабости, которым потворствовали богатые и власть имущие. Это серьезный научный вопрос, а не тест в «Космо».

— Мур-р-мяу!

Пайпер повернулась и встретила желтый демонический взгляд Мисс Мид, которая театрально развалилась на стуле в стиле королевы Анны и поводила из стороны в сторону хвостом, как будто обмахивалась им.

— Думаешь, мне это нравится? — спросила Пайпер у кошки. — У меня нет сил. На улице тридцать пять градусов. Мою жизнь можно с таким же успехом назвать праздником, как и мамины с папой званые ужины. А эта мадам — эта куртизанка, которая расхаживала по гостиным, называя себя «Ласточкой», и так наклонялась подкуривать мужчинам сигары, что из платья вываливались молочные железы… — Пайпер махнула в сторону дневника, который держала на копире. — Боже мой! Какой же она была потаскухой!

Мисс Мид заморгала и отвернулась, как будто ее оскорбила эта вспышка хозяйки.

Пайпер не пришлось продолжать безумный разговор с кошкой, ибо зазвонил телефон. Она убрала дневник в самодельный лоток из органической ваты, покрытой бескислотной тканью, и посмотрела, кто звонит. Внезапно диалог с кошкой показался Пайпер вполне разумным времяпрепровождением. Она позволила звонку перейти в режим голосовой почты, но динамик включила.

— Это твоя мать, — донесся из телефона резкий голос. — Если не услышу обратного, буду считать, что завтра ты не приходишь к нам на обед. Ты меня беспокоишь. Мы тебя месяц не видели. На мои звонки не отвечаешь. Отец думает, что ты опять начала употреблять молочное и у тебя симптомы метеоризма и (или) депрессии. Ты вернулась к молочным продуктам? У тебя депрессия? Тебя пучит?

Перезвони, пожалуйста.

Щелк.

Пайпер решила, что не видит противопоказаний сделать перерыв, и пошла на кухню за мороженым. И не за каким-нибудь, а за настоящим «Ванилла Бин» фирмы «Хаген-Даз». Пятьсот восемьдесят килокалорий и тридцать шесть граммов жира в одном стаканчике.

Открыв морозилку и сунув туда голову, чтобы чуть передохнуть от жары, Пайпер подумала о том, как бы ей хотелось ответить матери. Если бы хватило духу. Она бы сказала: «Да, блин, я опять ем молочное, мамочка! И кстати, ты, кажется, забыла, что твоему единственному ребенку скоро исполнится долбаных тридцать лет!»

Дрожь, внезапно пробежавшая по телу, не имела никакого отношения к открытой морозилке.

Пайпер обнаружила, что такой разговор с матерью — пусть даже мысленный, — приносит ей огромное удовлетворение, особенно ругательства.

Пайпер улыбнулась. О, если бы только мать знала…

Не далее как вчера Пайпер наслаждалась польской колбаской, картошкой фри и гигантским стаканом молочного коктейля. А за три дня до этого совсем отбилась от рук и съела огромный кусок нью-йоркского чизкейка — мраморного, с шоколадными горошинами.

Пайпер понимала, что ее молочный пир — это классический пример бунта, который у нормальных людей бывает в семнадцать. Но в семнадцать ей на это не хватило духу. И в восемнадцать тоже. На самом деле отстойно было расти единственным ребенком в семье, которая основала в Гарварде Лабораторию долгожительства и ограничения калорий. Родители Пайпер были в числе наиболее авторитетных ученых-биомедиков и самых взвинченных и подавленных людей, когда-либо населявших землю.

Дни рождения в их семье не отмечались. Родители говорили, что праздники — это просто предлог для излишеств. В свой день рождения Пайпер могла рассчитывать на поцелуй в щечку и новую книгу, но только не на торт, мороженое или красиво упакованный подарок.

— Будешь ванильное? — спросила Пайпер у Мисс Мид, которая терлась о ее ногу и мурчала, что было верным признаком ее поднимающегося настроения.

Пайпер зачерпнула два шарика божественной субстанции и вдруг осознала, как это жалко. В двадцать первом веке ее представлением о кутеже был стаканчик ванильного мороженого. Офелия Харрингтон посвятила часть 1813 года изучению эротического искусства под руководством мужчины в маске, которого знала только под именем «Сударь» и который в течение семи дней и семи ночей исполнял для нее роль профессора ненасытной развращенности.

Что-то в этой сказке не так…

Глава вторая

Ободренная, я вернулась к свидетельской трибуне, намереваясь разгромить лицемеров — всех до одного.

— Меня обвиняют в убийстве, которого я не совершала. И кто обвинители?

Я обвела взглядом зал суда и указала на преступников:

— Прокурор больше десяти лет безуспешно меня добивался, ползал на коленях у моего порога и рыдал, когда я отсылала его прочь. А истец?

Я с большим удовольствием посмотрела в глаза угрюмому, злопамятному моту, удивляясь, что когда-то находила его неотразимым.

— Этот мерзавец несколько лет назад пытался продать меня в сексуальное рабство, а когда я вырвалась из-под его контроля, жестоко избил.

По залу суда прокатились вздохи и ропот. Но я еще не закончила. Я стояла на свидетельской трибуне и ясным, громким голосом продолжала:

— Этот суд — не что иное, как злой каприз обозленных и невоспитанных мальчиков, которых давно пора хорошенько отшлепать!

Будильник давно отзвенел, но Пайпер не могла оторвать голову от подушек, пребывая в том же одурманенном состоянии, что и все выходные. Двух мнений быть не могло: Офелия Харрингтон была не робкого десятка. Она не прогибалась ни под кого: ни под опекунов, ни под блюстителей этикета, ни под мужчин, которые искали ее общества, а потом искали способ ею управлять.

Этой девице хватало смелости брать от жизни все как в будуаре, так и за его пределами.

Все это очень вдохновляло. И истощало силы.

Проведя сорок восемь часов в экзотическом мире Офелии, сотканном из похоти, излишеств, соблазнения, интриг и предательства, Пайпер чувствовала себя раздавленной. Записи в равной степени возбуждали ее и распаляли в ней любопытство, но она привыкла подавлять свои чувства, а не разжигать их, поэтому утро понедельника встретила в состоянии выжатого лимона. У нее раскалывалась голова, и она опаздывала на работу.

Солнце пробивалось из-под полосок жалюзи. Кондиционер в окне гудел и дребезжал. Мисс Мид лежала, свернувшись калачиком, в ногах двуспальной кровати. Нужно было встать, одеться, собрать себе что-нибудь на обед и отправляться в музей. В 9 утра у нее планерка, после обеда ежемесячное бюджетное заседание. Но как она все это осилит? Как притащит туда себя, озабоченную сексом, и будет делать вид, что она та же девушка, которая была на работе в пятницу?

Она изменилась. И наверное, никогда уже не станет прежней. Пайпер вытерла слезы, внезапно побежавшие по щекам, и усмехнулась этой нелепой мысли. Что-то она совсем расклеилась.

Прошлой ночью, впервые за долгие годы, Пайпер прикоснулась к себе.

Прошлой ночью, впервые в жизни, она сумела довести себя до оргазма. И не какого-нибудь обычного оргазма. Вдохновленная дневниками, Пайпер с головой окунулась в жгучие, пробирающие насквозь, опустошающие глубины, в которых никогда не бывала прежде. И погружалась она туда не раз. Она сделала это четыре раза. И самое шокирующее заключалось в том, что Мик Мэллой каким-то образом воскрес из прошлого и вклинился в ее сладкие фантазии, то исчезая, то вновь появляясь в беспорядочном историческом секс-рагу, которое временно завладело ее мозгом.

Поэтому теперь, когда Пайпер полулежала на подушках, у нее было чувство, будто в душе у нее прорвало плотину. Словно жар сексуальных отношений Офелии и Сударя каким-то образом преодолел двухсотлетнюю преграду и растопил стены, которые Пайпер возвела внутри себя.

Мысли девушки в эту минуту можно было выразить одним словом: «Черт!» Потому что она хотела еще. И хотела по-настоящему. Как Офелия. Она хотела всего: накала страстей, преданности, всех перипетий этой романтической истории на века! К сожалению, для подобной цели требовался реальный мужчина.

Я туда не сунусь.

Пайпер снова рассмеялась, да так громко, что всполошила Мисс Мид. Кошка подняла голову и приоткрыла один глаз ровно настолько, чтобы можно было выразить свое «фе», и опять заснула.

«Нужно взять себя в руки». Пайпер закрыла глаза, глубоко вдохнула и сосредоточилась на том, чтобы выйти из чувственного мира Офелии. Она заставила себя вернуться в собственный рассудок, в свое тело, в свое время и место.

Вскоре до сознания дошло, что простыни, в которых запутались ее ноги, сшиты из практичного хлопка, а не тончайшего атласа. Одета она в дырявую футболку с логотипом «Ред Сокс»[3], а не какую-нибудь сшитую вручную комбинацию от Лементье. Ее грязные каштановые волосы стянуты в хвостик, а не струятся по плечам и голой спине сияющим, черным как смоль водопадом.

Наконец Пайпер заметила, что ее руки и ноги дрожат не то от изнурения, не то от перевозбуждения — она не могла понять. Зато она точно знала, отчего ей так сдавливает грудь: из-за ноши, которая теперь легла на нее. Пайпер оказалась единоличной обладательницей тайного наследия Офелии Харрингтон до последней его шокирующей, сладострастной капли. Меньше чем через три месяца она должна будет открыть экспозицию, посвященную Офелии Харрингтон, на ежегодной Осенней гала-выставке в БМКО. Ей придется предстать перед советом попечителей, перед своенравной Клаудией Харрингтон-Хауэлл и целым залом спонсоров-толстосумов и бостонских шишек и показать им плоды своих трудов.

Дилемма заключалась в следующем: пойти намеченным ранее путем и предложить вниманию публики технически точный и подчеркнуто безобидный взгляд на домашнюю жизнь Офелии и ее борьбу за отмену рабства или же дерзнуть и рассказать всю историю, как ее теперь понимала Пайпер?

Хватит ли ей духу совершить профессиональный суицид, подготовив экспозицию, раскрывающую правду об Офелии Харрингтон, — то есть то, что благочестивая американская матрона, требовавшая положить конец рабству, когда-то была лондонской девочкой по вызову, которая с радостью позволяла арендовать себя для кутежа?

Пайпер бросила скопированные страницы третьего тома на покрывало и застонала от досады. Кого она пытается обмануть? Даже будь у нее яйца размером с грейпфрут, при ее копеечном бюджете она не сумеет воздать должное декадентскому миру Офелии. Разве можно воссоздать будуар, гостиную и гардероб куртизанки, не говоря уже о быте, характерном для лондонской публики эпохи регентства, не потратив на это целое состояние?

Она не Бренна. Она не умеет хлопать ресницами и приоткрывать бюст, как это делает ее лучшая подруга, надеясь, что ее повысят до первого класса или хотя бы дадут столик у окна.

Пайпер опустила ноги с кровати и, шатаясь, побрела в ванную. Ум заходил за разум от новых фактов, которые она узнала об Офелии Харрингтон, и от каждого недостающего кусочка пазла, над которым теперь ломала голову. Для себя. Выставка не в счет. Пайпер чувствовала, что непременно должна понять Офелию и ее поступки просто для себя.

Каким чудом эта женщина набралась смелости жить по своим правилам? Что в ней было такого, чего нет у нее?

Девушка потянулась, сбросила футболку и встала под струю воды. На молниеносный душ у нее еще хватало времени, а волосы… О них она даже не стала беспокоиться: все равно никому не интересно, как она выглядит. Она ученый с дипломом магистра по антропологии, полученным в Уэллсли, и кандидатской степенью по истории, которую защитила в Гарварде. Ее уже шесть месяцев не приглашали на свидание. Она существовала в мире, где имел значение только ее ум, — это все, что ей было необходимо. Тот факт, что она женщина, у которой есть волосы, лицо и тело, был несущественным.

Пайпер наспех вытерлась и схватила зубную щетку. Увидев свое отражение в зеркале, она ахнула. Ужасно бледная, с покрасневшими глазами, губы до сих пор были синими от чернил. От жары и влаги ее волнистые волосы скрутились в тугие кольца и сопротивлялись резинке, которая их стягивала. Девушка потянулась за разбитыми очками и расхохоталась.

Боже мой! Неудивительно, что в последнее время ее никуда не звали. Ее женственность не просто сделалась несущественной — ее стало совершенно невозможно распознать!

Неудивительно, что Мик Мэллой ушел от нее.

Пайпер покопалась в шкафу в поисках какой-нибудь легкой и свободной одежды и удобных сандалий. Она сложила оригиналы дневников в портфель, рядом сунула рабочие копии. Пайпер влилась в общий утренний поток, направлявшийся к центру Бостона, — о том, чтобы поехать на такси, имея при себе дневники, не могло быть и речи — и прибыла в музей за полчаса до планерки. Времени как раз хватит, чтобы надежно спрятать тетради, и, когда это будет сделано, к ней вернется способность спокойно дышать.

Пайпер нырнула на первое свободное место, которое увидела на парковке. Она трусцой побежала к черному входу в музей и, уже вспотев, предъявила служебную карточку, чтобы попасть внутрь. Несясь по коридору к служебному лифту, она завернула за угол…

И приземлилась на пятую точку, пав жертвой лобового столкновения с человеком, приближения которого не заметила.

Девушка с ужасом увидела, как дневники выпали из сумки и рассыпались по линолеуму, беззащитные перед посторонними взглядами в своих майларовых чехлах. Не теряя ни секунды, Пайпер встала на четвереньки и бросилась собирать их, по одному засовывая в портфель и вопреки всему надеясь, что никто ничего не увидел.

Справившись, она вскочила на ноги, тяжело дыша, подняла взгляд на придурка, который ее сбил, и замерла как вкопанная.

— Пайпер? Это ты? — Голубые глаза мужчины расширились, и сверкнула его ослепительная белозубая улыбка. — Вот это да! Я надеялся, что мы пересечемся с тобой в мой первый день в музее, но только не так! — Он рассмеялся. — Ты в порядке?

О нет. Пожалуйста. О боже. Только не это. Только не сегодня.

Магнус «Мик» Мэллой положил руку на плечо Пайпер и придвинулся ближе. Он окинул взглядом ее разбитые очки и синие губы.

— Выходные не задались? — сочувственно спросил он.

Несколько мгновений спустя Пайпер сидела напротив Мика в музейном кафе, изящно попивая кофе из одноразового стаканчика и пытаясь казаться веселой, хотя на самом деле ее терзала тревога. Мик только что сказал ей, что хочет наверстать упущенное.

Но что было упущено?

Она не видела его десять лет. Последний раз, когда она говорила с ним о чем-то, кроме своей работы, ее нижнее белье болталось на лодыжках, CD-плеер на съемной квартире играл Let's Cet it On[4], а Мик уходил, забирая с собой остатки храбрости, которые она наскребла специально для этого случая. Мик Мэллой разбил ей сердце. Он растоптал ее уверенность в себе. Гораздо позднее он стал преследовать ее во время оргазмов. Но суть заключалась в том, что Мик был ей чужим.

«Ну вот, — так и подмывало сказать Пайпер, — мы наверстали упущенное, топай в душ».

Свободной рукой Пайпер прижимала к себе портфель, боясь новой катастрофы.

— Очень приятно снова тебя видеть, — проговорил Мик с такой улыбкой, будто ему и впрямь было приятно.

Он непринужденно расположился в кресле по другую сторону столика. Вокруг них гудела утренней активностью кофейня музея. Он был в джинсах, его длинные ноги были небрежно скрещены в коленях, а локоть заброшен на спинку кресла. Лицо Мика было расслабленным и красивым, и Пайпер пришлось признать, что сейчас он выглядит еще более сногсшибательно, чем когда работал младшим преподавателем в Уэллсли. Тогда он обладал каким-то детским обаянием. Теперь его лицо стало острее и жестче, а в привлекательности появилась резкая нотка… Нет, не высокомерие. Скорее, просто избыток уверенности в себе.

Черные брови Мика все так же ярко контрастировали с голубыми глазами. Прежними остались и его темные густые кудрявые волосы. Он до сих пор носил их чуть длиннее, чем того требовала мода. Ирландский брюнет с сексуальным ирландским акцентом. Но вот тело… Пайпер хватило одного взгляда, чтобы понять, как сильно оно изменилось. Мик стал сильнее и мощнее, чем был в Уэллсли. Вероятно, потому, что последние десять лет занимался полевыми исследованиями, а не учил других, как это делать. Пайпер разглядела под футболкой, которая восхитительно обтягивала плоский живот и конусом спускалась к ремню, точеные бицепсы и накачанную грудь. Жалко, что Мик сидит, подумала про себя девушка. Его лучшие формы оставались вне поля зрения.

Пайпер удивлялась: она редко позволяла себе подобные мысли в отношении коллег. Похоже, чтение дневников по-новому переплело ее нейроны.

О, кого она пытается обмануть? Мик никогда не был просто коллегой. Он был для нее первым и единственным объектом горячей, как лава, похоти. Он был единственным мужчиной, о котором она фантазировала, единственным, кто вдохновлял ее прикасаться к себе.

Какой молодой и глупой она была в колледже! Возлагала наивные надежды и ожидания на Мика — мужчину, до которого ей было, как до неба.

Пайпер поморщилась, вспомнив, как в свое время они с Бренной пускали на Мика слюни. Они разбивали лагерь в первом ряду аудитории, где Мик проводил свой семинар по этноархеологии, завороженные его баритоном с ирландским акцентом и одурманенные его внешностью. Каждый раз, когда он поворачивался и поднимал руку, чтобы написать что-то на доске, они хватались друг за друга и переставали дышать, ожидая мгновения, когда его пиджак «в елочку» подскочит над ремнем выцветших «левис», приоткрыв округлость того, что тогда было и по сей день осталось — по меньшей мере по состоянию на момент, когда они с Бренной последний раз обсуждали эту тему — однозначно лучшей мужской задницей, какую они когда-либо видели.

Понятно, почему Пайпер до сих пор придерживалась такого мнения: в жизни, которую она вела с тех пор, мужские ягодицы редко становились объектом ее исследования. Но держаться так долго во главе списка Бренны Нильсен… Теперь это кое-чего стоило, поскольку лучшая подруга Пайпер не только стала сексологом по профессии, но и посвящала большую часть досуга изучению мужских форм, мужской психики и вообще мужского пола во всей его красе. Девушке не терпелось рассказать Бренне, что Мик приехал в Бостон.

Она беспокойно заерзала в кресле. Судя по тому, как ее разглядывал Мэллой, он явно ждал, что она поддержит разговор.

— Я тоже рада тебя видеть, — сказала Пайпер, избегая смотреть ему в глаза из страха, что он прочтет по ее лицу, как ей стыдно.

Почему встреча с Миком Мэллоем должна была произойти в самый страшный день за последние десять лет ее жизни? Чем она провинилась, что заслужила такую кару? Это нечестно! Конечно, она не модница, но в другие рабочие дни она хотя бы прикладывала какие-то усилия, чтобы выглядеть пристойно. Только не сегодня.

Сегодня она не вымыла голову и не намазалась тональным увлажняющим кремом. Ее губы оставались синими. На ней были сандалии «Биркеншток» и довольно бесформенное льняное платье дымчато-розового цвета, который подчеркивал красноту глаз в обрамлении очков с изолентой. Под стать растрепанной внешности мысли Пайпер тоже находились в полном беспорядке. Их нормальное течение то и дело нарушали вспыхивающие образы обнаженной плоти, скользящей по атласным простыням, шелковых шнурков, привязанных к столбикам кровати, ароматной ванны для двоих у камина и досадных рядов пуговиц на ширинках брюк английских джентльменов…

Я хотела этого. Хотела все испытать, все прочувствовать, жить полной жизнью без сожалений, пить до дна каждый миг свободы.

Я хотела касаться и чувствовать прикосновения, любить и быть любимой, трахать и отдаваться.

По другую сторону столика Мик повел бровью.

— Ау-у?

Пайпер заставила себя дышать. Черт побери, она перестает контролировать свои воспоминания!

— Да. Точно. Прошло так много времени, — добавила она и встала, не переставая прижимать к груди портфель. — Прости, но мне пора. Планерка вот-вот начнется.

— Я в курсе, — сказал Мик, поднимаясь вместе с ней и расплываясь в улыбке, которая на сей раз была определенно дьявольской. — Знаешь, ты даже не спросила меня, что я делаю в БМКО.

Мик прав. Она не спросила. Последние пятнадцать минут она вполуха слушала, как он описывает свою полную приключений жизнь, будучи занятой борьбой со стыдом и постыдными эротическими мыслями, и без конца поглядывала на часы, понимая, что не успеет спрятать дневники. Что, если из-за стресса у нее начнется тик? Это будет шикарно: синие губы, заклеенные изолентой очки дергающийся глаз… От мужчин придется отбиваться дубинкой.

Они зашагали к выходу из кафе.

— Тебе ни капельки не интересно? — спросил Мик, повернувшись к ней.

Пайпер закатила глаза.

— Хорошо. Мне интересно. Что ты здесь делаешь?

— Меня сдали в аренду вашему музею, — ответил он тем мелодичным баритоном, который десять лет не давал девушке покоя. Ближайшие шесть месяцев я буду работать консультантом совета попечителей.

Пайпер остановилась как вкопанная.

— Что ты сказал?

— Наш университет подписал договор по обмену персоналом.

Пайпер почувствовала, что ее синие губы обмякли.

— Я смотрю, ты не в восторге, — проговорил Мик.

Она замотала головой, силясь переварить новость.

— Ух ты! Здорово. Правда. — Еще пару секунд, и у нее по щекам потекут слезы. — Мне надо идти.

За столом в зале переговоров Мик озадаченно наблюдал за Пайпер.

В последний раз, когда они виделись, та была девушкой с каштановой французской косичкой, огромными зелеными глазами и подбородком в форме сердечка. Мысленно он представлял, как она, одетая в мешковатые «левис», водолазку и побитый молью свитер скандинавской вязки, топает по университетскому городку в своих истертых сабо обычно читая, иногда натыкаясь на людей. Она всегда ходила в «ботанских» очках. Ни сережек. Ни браслетов. Ни помады Ничего.

Тогда двадцатилетнюю Пайпер Чейз-Пьерпонт все знали как лучшую подругу Бренны Нильсен, нордической красавицы из хорошей миннесотской семьи, длинноногой, белокурой и знающей себе цену мисс. Мику всегда казалось забавным, что две эти девушки, хихикавшие на первом ряду и глазевшие на его зад, настолько привязаны друг к другу.

Но он с самого начала понял, что Пайпер не просто девочка на побегушках у королевы красоты. Она была умной, симпатичной и застенчивой, но за ее сдержанностью время от времени проглядывали тонкая ирония и удивительная проницательность, интриговавшие Мика.

Все эти годы, когда он вспоминал о Пайпер Чейз-Пьерпонт, ему представлялось, что она переросла стиль заучки и признала в самой себе интересную женщину.

Мик говорил себе, что если им с Пайпер выпадет увидеться вновь, она будет холеной, сексуальной, уверенной в своей сногсшибательности.

Очевидно, он ошибся.

Во время планерки, которая своей нудной бесконечностью напоминала Мику, почему он так долго сторонился контор и кабинетов, Пайпер сидела прямо напротив. Ей отлично удавалось не встречаться с ним взглядом и вообще делать вид, что она его не замечает. Если верить одному из смотрителей — тщедушному и недалекому подхалиму по имени Линк Норткат, — на выходных во рту у Пайпер лопнула чернильная ручка. Это объясняло синие губы. Но не объясняло всего остального, что он видел.

Пайпер выглядела осунувшейся и измотанной, но на щеках у нее постоянно играл румянец. Она так прижимала к животу этот свой портфель, что можно было подумать, будто она носит с собой оригиналы Кумранских рукописей[5]. На ней были стоптанные сандалии «Биркеншток» и нечто халатоподобное, купленное, вероятно, в модном фритредерском бутике, где под предлогом борьбы за экологию умным, в общем-то, женщинам за бешеные деньги «втюхивают» балахоны из мешковины.

Пайпер заслуживала лучшего.

Девушка посмотрела на него. Мик встрепенулся, но она тут же отвела взгляд. По ее горлу к груди разлилось красное пятно смущения.

Мик услышал, что его назвали по имени, и переключил внимание с Пайпер на исполнительного директора музея Луи Лапалью который, по всей видимости, представлял Мика персоналу.

— И нет, — добавил Лапалья с кривой усмешкой на круглолице, — его зарплата не идет из нашего текущего бюджета: деньги выделяются в рамках программы по обмену университетским преподавателями и научными работниками, и эта сумма покрывает все его шестимесячное пребывание здесь.

Мик заметил, как с нескольких лиц испарилась гримаса подозрительности. Он не винил этих людей в том, что они чувствую себя под угрозой: за последние три года фонды музея истощились почти на шесть миллионов, а выручка от продажи входных билетов на выставки за тот же период упала на сорок два процента. Сократили семь человек, ожидались новые увольнения; такая же картина наблюдалась по всей стране в неприбыльной сфере: в музеях филармониях, зоопарках, библиотеках, театральных труппах. Каждый за этим столом понимал, что, если от их услуг откажутся здесь им придется работать внештатными преподавателями или официантами.

Мик пришел, чтобы помочь БМКО переломить эту тенденцию. Он согласился участвовать в запуске новой кампании по сбору средств с условием, что часть вырученной суммы будет направлена на дальнейшие археологические исследования первых городски поселений на территории Бостона — один из особенно дорогих проектов.

Существовали и другие причины заехать в Бостон. Мик хотел помочь своему брату Каллену реанимировать семейный бизнес — паб. А еще нужно было обсудить с каналом «Компас» условия его нового реалити-проекта.

Мик позволил себе снова взглянуть на Пайпер. Внезапно и ее воспаленные глаза остановились на нем — это было самым смелы из того, на что она решилась за весь день. Их взгляды встретились всего на миг, но его оказалось достаточно, чтобы породить вспышку острого желания. И еще более острого гнева.

Но этого не может быть! Она злится на него? Ведь это она отшила его десять лет назад. Не отвечала на звонки. Отказывалась говорить с ним о чем-либо, кроме своей долбаной дипломной работы, как будто той катастрофы на ее квартире не было и в помине. Отказывала каждый раз, когда он просил уделить ему пару минут.

Бог свидетель, эта девочка была упрямой. А по окончании того семестра Мик отправился на остров Уайт[6] и забросил воспоминания о вечере в самый пыльный угол памяти.

Но, глядя на Пайпер теперь, он не мог не вспоминать. Милая, невинная девчушка исчезла — она откровенно напилась на фуршете на кафедре, после чего попросила его проводить ее до дому. На пороге квартиры Пайпер втащила его внутрь за лацканы пиджака, одержимая идеей добраться с ним до постели. Царица небесная! Как будто он не хотел того, что она предлагала. Но Мик никогда бы не воспользовался женщиной в таком беззащитном состоянии и не стал бы начинать отношения с блестящей студенткой, которая, как он подозревал, была еще девственницей. Это было не в его стиле. Тем более, что через несколько недель он собирался покинуть Уэллсли и заняться полевыми исследованиями.

Мик на мгновение закрыл глаза, пытаясь отгородиться от подробностей, которые всплывали в памяти. Не вышло. Он вспомнил, как Пайпер, шатаясь, подошла к CD-плееру и поставила какой-то диск Марвина Гэя, а потом устроила мучительно неуклюжий стриптиз, благодаря которому Мик уже через несколько секунд понял, что Пайпер Чейз-Пьерпонт обладает умом будущей аспирантки и телом профессиональной клубной танцовщицы.

На глазах у Мика симпатичная, застенчивая школьница превратилась в безмерно соблазнительную пьяную девицу, которая буквально умоляла, чтобы ее трахнули. Мик оцепенел. Его глаза стали огромными, как блюдца. Пальцы дрожали. Молния на джинсах грозила лопнуть.

Он не мог этого сделать.

Мик поднял с пола водолазку Пайпер, прикрыл ее идеальную голую грудь и поцеловал девушку в лоб. Он сказал ей, что позвонит на следующий день, и вышел за дверь.

С тех пор Мик через общих знакомых следил за карьерой Пайпер. Он слышал, что у нее были проблемы с последней выставкой, посвященной, кажется, связисткам Новой Англии в первой половине двадцатого века. Судя по всему, на подготовку и рекламу экспозиции порядком потратились, но посетителей она не привлекла. До Мика даже дошли слухи, что Пайпер следующая в очереди на сокращение. Поэтому, принимая предложение поработать какое-то время в БМКО и желая побыть дома, в Бостоне, он думал, что Пайпер приятно будет увидеть знакомое лицо, — лицо мужчины, который всегда желал ей только лучшего.

— Доктор Мэллой?

Лапалья предложил Мику что-нибудь сказать аудитории, поднялся и коротко изложил свои идеи, иногда делая паузы, чтобы встретиться взглядом с каждым, кто сидел за столом.

Кроме Пайпер, конечно, глаза которой были опущены в блокнот. Пальцы ее левой руки крепко сжимали ручку, исполнявшую пируэты на бумаге. Коллекция каракуль включала стрелы, летящие во всех направлениях, и ракеты, стартовавшие в космос. Мик не относил к фанатам Фрейда, но не мог не заметить, что наброски Пайпер…

В общем, они были самыми что ни на есть фаллическими.

Глава третья

Пайпер проигнорировала стук в дверь и прижала к уху диванную подушку, надеясь, что посетитель, кем бы он ни был, уберется к чертям. Она наконец наслаждалась покоем, надежно и умышленно спрятав дневники в музейном хранилище по неправильным номером каталога. Но тут послышался недовольный голос Бренны:

— Я видела твою машину на обочине. Я знаю, что ты дома, Пайпер. Открывай или я звоню твоей матери.

Уф-ф. Пайпер поплелась к двери и слегка приоткрыла ее.

У Бренны глаза на лоб полезли. Она быстро окинула подругу взглядом с головы до ног, потом заглянула вглубь комнаты и увидела огромный цифровой ксерокс «Коника», занявший половину гостиной.

Она прищурила один глаз.

— Не знаю, что ты задумала, но советую впустить меня по-хорошему.

Пайпер вздохнула, жестом пригласив Бренну переступить порог и пройти в тесную прихожую. Мисс Мид лениво подошла поздороваться с гостьей, и та, взяв кошку на руки, принялась ласково трепать ее за ушами, при этом сердито поглядывая на Пайпер.

— Сегодня понедельник. Мы собирались отметить вечером твой день рождения. Ты не отвечала на мои звонки и сообщения. Выглядишь, как Линдсей Лохан[7] после попойки. А губы! Ты наконец перекусила ручку пополам? Не зря столько лет тренировалась.

Пайпер потерла лицо, пытаясь проснуться. Она уснула на диване, начисто забыв об их с Бренной еженедельном девичнике, а сегодня еще и о грандиозной пирушке по поводу своего дня рождения.

Когда рука Бренны мягко легла на плечо Пайпер, та подняла голову. От сочувствия, которое было в лице подруги, у нее моментально навернулись на глаза слезы. Но плакать больше не хотелось. С того времени, как она приехала с работы домой, и до момента, когда уснула, она только и делала, что плакала, читала и снова плакала.

— Боже, что случилось? В чем дело?

Бренна сбросила Мисс Мид на пол (бесцеремонное прощание, которое не пришлось кошке по вкусу) и повела Пайпер к дивану. Она расчистила место, чтобы они могли присесть рядом, собрав скопированные страницы дневников и свалив их в одну кучу на кофейном столике. В процессе она заметила заклеенные скотчем очки, подняла их, быстро осмотрела и бросила обратно на стол.

— Ты попала в аварию? Когда это случилось? Медики тебя смотрели? — Красивое лицо Бренны исказила тревога. — Пайпер, почему ты мне не сказала? Честное слово, иногда я тебя не понимаю! Вбила себе в голову, будто можешь все проблемы решать в одиночку. Почему ты не позволила мне помочь? Я вся извелась!

Девушка покачала головой.

— Не было никакой аварии. Я в порядке. Просто произошла пара событий, которые немного выбили меня из колеи.

Бренна медленно выдохнула и принялась растирать Пайпер спину.

— Не вешай мне лапшу. Ты в таком же порядке, как и твои очки. Что происходит?

— Это длинная история…

— И зачем тебе понадобился этот гигантский ксерокс?

Пока Пайпер думала, что ответить, взгляд Бренны упал на бумаги, которые она только что убрала с дивана. Она схватила верхнюю стопку, скрепленную огромным зажимом и усеянную пометками от руки. Пайпер придвинулась ближе, чтобы рассмотреть дату, и пришла к выводу, что Бренна изучает абзац из середины второго тома, как раз перед тем, как Офелия пустилась во все тяжкие. В ту пору она очутилась между «покровителями» и гуляла напропалую, притом с шиком, ибо среди лондонских джентльменов считалась самым завидным уловом. Офелия прожигала жизнь, разгуливая по операм, театрам, элитным званым ужинам и вечеринкам. А еще в тот период она регулярно собирала у себя дома джентльменов на закрытые «салоны» — возмутительнейшее занятие для приличной леди в ту эпоху, но только не для куртизанки, известной под именем «Ласточка».

Пайпер с улыбкой наблюдала, как взгляд подруги лихорадочно бегает по строчкам. Она еще по дороге домой решила поделиться своим открытием с Бренной. И к лучшему: теперь ей уже ничего не удалось бы скрыть. Кроме того, она всегда все рассказывала Бренне. Та знала, что Пайпер снова начала есть молочное. Знала, что она в муках ищет тему для экспозиции, посвященной Офелии Харрингтон, и, конечно же, поймет, насколько ценны эти дневники.

О Мике Мэллое подруга тоже все знала.

В этот момент у Бренны глаза почти выскочили из орбит. Она зашуршала страницами, недоуменно ахая и цокая языком. Пайпер наблюдала, как подруга мечется в поисках титульной страницы, изящно исписанной уверенной рукой.

Том II

Жизнь Офелии Харрингтон, куртизанки

Бренна только и смогла, что заморгать и бросить на Пайпер косой взгляд.

— Ради всего святого, что это? — прошептала она.

Пайпер пожала плечами.

— Не находишь, что объяснения тут излишни? У тебя в руках второй из трех дневников. У меня он проходит под кодовым названием «Годы Бритни Спирс».

— Но…

Бренна умолкла на полуслове, села ровнее и склонила голову набок. Пайпер уже давно не видела, чтобы ее разговорчивая подруга лишалась дара речи.

— Если вкратце, — продолжала Пайпер, — первый том — это «Расцвет», а третий том — он самый короткий и содержит все детали обвинения в убийстве и суда, не говоря уже о потрясающем зигзаге в развитии событий, который оказался для меня полной неожиданностью, — я бы окрестила «Наутро после…»

Бренна в замешательстве нахмурила брови.

— Но ведь это не может… — Она взяла паузу, чтобы по-другому сформулировать мысль. — Ты уверена, что это та самая Офелия Харрингтон?

Пайпер кивнула.

— На все сто.

— Женщина, боровшаяся за отмену рабства?! Та, чей портрет висит в каждой начальной школе Массачусетса?!

Пайпер снова кивнула.

— Это Клаудия с тобой поделилась? — Бренна растерянно замотала головой. — Ее три месяца умасливали, чтобы она одолжила музею фамильные подсвечники! С какой бы радости она отдала тебе нечто настолько… настолько… провокационное?

Пайпер усмехнулась.

— Ну, тут целая история…

Бренна оборвала подругу, замахав руками:

— Подожди!

Пайпер понимала, что происходит: мысли подруги на всех парах несутся по прямой колее расспросов, и ее невозможно ни замедлить, ни остановить, пока неистовое любопытство не будет удовлетворено. Благодаря этому Бренна была выдающимся ученым и зачастую докучливым собеседником. (Если не верите, спросите любого из ее бывших парней.)

Бренна нахмурилась.

— Ты как-то говорила, что куртизанка, которую судили в Лондоне в 1825 году, не может быть твоей Офелией Харрингтон, что это нелепость. Ты сказала, что это пустые, бездоказательные домыслы.

— Да, говорила.

— А еще ты говорила, что звучали инсинуации, будто бы в прошлом Офелии Харрингтон имеются таинственные темные пятна, но обосновать ничего не удалось.

— Так и было, — ответила Пайпер, — до прошлой пятницы, Примерно до семи вечера, когда я раскусила ручку пополам, разбила очки, споткнулась о дорожный сундук Офелии Харрингтон и оттуда выпали дневники, которые последние сто восемьдесят семь лет были спрятаны в двойном дне.

Бренна ахнула. С чрезвычайной осторожностью она протянула руку и вернула документы на кофейный столик, словно боясь, что страницы рассыплются у нее на ладонях.

— Где оригиналы? — прошептала она.

— Под замком в специальном хранилище БМКО с системой климат-контроля, погребены в кипах домашних счетов Офелии.

Бренна скривилась.

— Домашние счета? То есть дневники лежат вместе с записями вроде списков продуктов?

Пайпер улыбнулась.

— Именно. «Зайти к мяснику». «Навестить зеленщика». «Отыметь лорда Веллингтона по полной программе после чая».

Бренна мягко улыбнулась и закивала, обдумывая ситуацию.

— Ты ведь понимаешь, что напала на главную жилу?

Пайпер улыбнулась в ответ.

— Да, от меня это не ускользнуло.

— Кому ты еще рассказала?

— Ни единой живой душе.

— Наверное, это разумный ход.

Бренна, вне всяких сомнений, была женщиной с незаурядным умом. Ибо только женщины с таким умом к тридцати четырем годам становились профессорами с докторской степенью на гарвардском отделении социологии. Поэтому, когда взгляд Бренны метнулся к копировальной машине и, ничего не пропустив, вернулся к Пайпер, стало ясно, что она обо всем догадалась.

— Ты брала дневники домой, не так ли? И скопировала их здесь, втайне, вместо того чтобы сделать это в музее.

Пайпер кивнула, ожидая упреков.

Но Бренна рассмеялась. И не просто рассмеялась, а стиснула перепачканные чернилами ладони Пайпер и завопила, как ребенок.

— Ты нарушила правила! — взвизгнула она. — Ежики зеленые! Пайпер Чейз-Пьерпонт вышла за рамки!

Пайпер рассмеялась вместе с подругой, но быстро сбилась на зевоту. Изнурение невозможно было подавить.

Лицо Бренны опять стало встревоженным.

— Ты, наверное, и не спала с пятницы.

— Да, почти не спала.

Бренна отпустила руки Пайпер, схватила с кофейного столика первый том и начала листать страницы, то и дело останавливаясь, чтобы прочесть какой-нибудь попавшийся на глаза абзац. Она постучала пальцем по заметкам на полях:

— Ты проделала месячную работу за три дня.

— А то! Хочешь чаю со льдом или чего-то такого?

Вдруг Бренна с размаху хлопнула Пайпер по плечу и впилась пальцами в кожу подруги, как делала в первом ряду аудитории, где Мик Мэллой читал свой курс этноархеологии.

— Порно Бэтмен[8], — пробормотала она, не отрывая взгляда от страницы. — Вот это чтиво! Руководство двухсотлетней давности по освобождению своей внутренней шлюхи!

Бренна вскочила с дивана и принялась расхаживать взад-вперед по комнате. Мисс Мид следила за ней со своей командной высоты на спинке кресла, помахивая хвостом. Пайпер тоже наблюдала, как подруга просматривает документ, то и дело ахая. Та прищурилась и бросила взгляд на девушку.

— Семь грехов куртизанки? — спросила она, вновь принимаясь листать страницы. — Похоть, чревоугодие, праздность, алчность и все такое? — Она в недоумении посмотрела на Пайпер. — И она проделывает все это с кадром, который никогда не снимает маску и хочет, чтобы она называла его «Сударь»?

Пайпер хихикнула.

У Бренны на мгновение отвисла челюсть. Потом захлопнулась. Когда она наконец заговорила, это уже был голос профессионального сексолога.

— У тебя здесь блестящий пример изврата, характерного для Западной Европы девятнадцатого столетия.

Пайпер кивнула.

— Ага. Это немного… чересчур.

— Это история Офелии!

Пайпер улыбнулась.

— Пожалуй.

— Все равно как узнать, что Сьюзен Б. Энтони[9] с Джими Хендриксом[10] забрасывали друг друга кислотой в Вудстоке[11].

Пайпер громко расхохоталась.

— Но мне по-прежнему непонятно имя, — сказала Бренна, нахмурившись. Пайпер поняла, что умственный двигатель подруги уже разогнался с нуля до девяноста. — Как она могла быть незамужней Офелией Харрингтон на суде в Англии и замужней матроной Офелией Харрингтон в Бостоне? Оставила девичью фамилию? Тогда это было неслыханно! Невозможно!

— Тут запутанная история, — проговорила Пайпер.

— А настоящее имя своего наставника она в конце концов узнала? — Бренна уперлась рукой с записями в бок и гневно уставилась на них. — Сударь сбросил маску?

Пайпер хорошо знала свою подругу. Она помнила, что та терпеть не может людей, которые рассказывают окончание книги или фильма, лишая ее возможности узнать все самой. Был даже случай, когда Бренна разорвала чудесные двухлетние отношения с мужчиной из-за того, что он проговорился о смерти Дамблдора в конце шестой части «Гарри Поттера».

— Давай сделаем так, — сказала Пайпер, поднимаясь с дивана. — Ты от корки до корки прочтешь первый том, а потом скажешь, устроит ли тебя краткое изложение сути двух остальных в моем исполнении или тебе интереснее до конца пройти этот путь самой.

Бренна украдкой взглянула на кофейный столик.

— Кстати, путь этот весьма увлекателен, — добавила Пайпер.

— Ладно. Не рассказывай мне, чем закончится. — Бренна опять смерила подругу пристальным взглядом. — Но какое второе событие? Ты говорила, что произошло два события, одно за другим, которые выбили тебя из колеи. Я так понимаю, что дневники — это одно событие, какое же тогда второе?

— Ох, — проговорила Пайпер, с тоской посмотрев на дверь в спальню и поняв, что пройдет еще не один час, прежде чем она найдет пристанище на своих прохладных простынях. Девушка постаралась, чтобы ее голос прозвучал живее, чем она себя чувствовала. — Сегодня на работе я столкнулась кое с кем интересным, вот и все. Пойду сварю кофе. Будешь?

Пайпер вышла на кухню. Бренна отправилась следом.

— В самом деле? С кем же?

Пайпер повернулась к подруге, вспомнив, какой незаменимой оказалась Бренна в ту ночь много лет назад после ее неудачной попытки соблазнения. Бренна держала ее за руку, когда она плакала. Даже придерживала ей голову над стульчаком, когда ее рвало остатками семи бокалов дешевого шардоне.

Стало быть, Бренна заслуживала знать, что мужчина, целиком и полностью ответственный за десятилетний вакуум в ее, Пайпер, личной жизни, нежданно-негаданно и совершенно катастрофически вернулся в нее.

Пайпер отмахнулась от Бренны и пошла в кухню.

— Я наткнулась на Мика Мэллоя, о’кей? Он занимается кампанией по сбору денег для музея. И пробудет в городе шесть месяцев.

Пайпер оглянулась как раз вовремя, чтобы увидеть, как у Бренны отвисла челюсть. Она ничего не сказала.

— Можешь не утруждать себя лекциями, — сказала Пайпер, доставая с полочки кофе.

Бренна по-прежнему молчала.

— Перестань делать из мухи слона! — Пайпер с силой захлопнула шкафчик. — Мик для меня пройденный этап. Давным-давно пройденный этап! Да, он до основания разрушил тогда мою самооценку, но это в прошлом.

Бренна заморгала.

— Честно говоря, я даже не сразу узнала его сегодня. Скажем так, с годами он изменился не в лучшую сторону.

Пайпер налила воды в кофеварку.

— И потом, слава наверняка ударила ему в голову. Еще один заурядный мужской интеллект, спрятанный за раздутым эго. Отлично! Как раз то, что нужно нашему городу.

Бренна по-прежнему хранила молчание.

— И ответом на твой вопрос будет «нет», его задница больше не стоит первого места в твоем рейтинге.

Пайпер услышала, что Бренна резко вдохнула. Она быстро обернулась и увидела, что подруга кусает стиснутые губы.

— Что? — сердито спросила Пайпер. — Говори уже.

Бренна открыла рот, но сама себя оборвала.

— Не надо было вообще тебе об этом рассказывать, — огрызнулась Пайпер. — Ты раздуваешь из этого непонятно что.

Пайпер выхватила из холодильника смесь молока и сливок.

— Пайпер… — шепнула Бренна.

— Знаю! Знаю! — Пайпер выставила перед собой руки, мне делать? Посмотри на меня! Я озабочена на всю голову!

Мик плюхнулся на табурет у барной стойки и стал наблюдать, как Каллен наполняет карман для льда. Он отметил, что волос на голове у брата осталось так же мало, как и посетителей в его пабе в этот вечер понедельника. Мик выкрикнул, что желает пинту «Мерфис»[12], и рассмеялся, когда Каллен поднял глаза, готовясь повеселить народ одной из своих бранных отповедей.

— Сам налей, хамлюга подзаборная, — сказал Каллен.

Мик снова расхохотался и, поднырнув под откидную перегородку, очутился по другую сторону стойки. Он схватил с полки пивную кружку и со знанием дела повернул краник на бочонке с «Мерфис», залюбовавшись потоком жидкого золота, увенчанным слоем пены. Сколько тысяч раз он наблюдал, как отец исполнял тот же самый ритуал в Керри[13], а потом здесь, в Бостоне?

Мик сделал большой глоток холодного мягкого ирландского лагера, поглядывая на брата поверх кружки.

— Как жизнь, Магнус? — спросил его Каллен, перебрасывая через плечо барное полотенце. — Как прошел первый день в музее богатых бостонских покойников-протестантов?

Мик чуть не поперхнулся пивом.

— Настолько хорошо, да? — просиял брат. — Поешь чего-нибудь, парень?

Мик покачал головой.

— Нет. Спасибо. Просто хотел заглянуть и узнать, не нужна ли тебе сегодня моя помощь.

Каллен загоготал и широко повел рукой, указывая на сумрачный зал паба «Мэллойс». Толпа — все три человека — нервно проследила за жестом, опасаясь, что хозяин заведения спятил и сейчас выкинет их на улицу.

— Думаю, с сегодняшним наплывом я управлюсь в одиночку, — ответил он, нарочно усиливая акцент.

Мик допил пиво и поставил пустую кружку в раковину с мыльным раствором. Несмотря на шутки Каллена, он понимал, что в падении дневных выручек бара нет ничего смешного. Каллен перезаложил паб, чтобы оплатить медицинские счета после смерти отца два года назад, но дела шли так вяло, что ему едва хватало денег на текущие платежи, не говоря уже о том, чтобы учить троих детей в приходской католической школе и поддерживать на плаву скромное домашнее хозяйство.

Мик планировал облегчить ношу брата, но пока что не мог сказать об этом Каллену. Он не хотел напрасно обнадеживать брата, пока реалити-шоу не стало делом решенным.

Версия договора обещала Мику 25 тысяч за эпизод при первых шестнадцати гарантированных эпизодах на канале «Компас». Агент, которая курировала интересы Мика, советовала требовать больше, но Мик был готов согласиться. Нет, «Охота на правду с Миком Мэллоем» не сделает его миллиардером, но даст больше денег, чем любой из Мэллоев по обе стороны Атлантического океана видел за всю свою жизнь.

И Мик понимал, что если на его долю выпадет богатство и слава, заслуга Каллена в этом будет не меньшей, чем его собственная. За все пять лет болезни отца Каллен ни разу не пожаловался, что ему приходится за ним ухаживать. Брат ни разу не упрекнул Мика, что тот витает в облаках и разыскивает сокровища прошлого, тогда как он, Каллен, твердо стоит на грешной земле, занимается баром и решает проблемы настоящего, в том числе заботится о требовательном старике, который медленно умирает от рака.

Всякий раз, когда Мик пытался оказать финансовую поддержку, Каллен говорил, чтобы он убрал свои деньги. Всякий раз, когда Мик пробовал признаться, что чувствует себя виноватым, Каллен отказывался слушать.

— Хватит молоть ерунду, — всегда говорил он. — Ты единственный Мэллой, у кого перед фамилией пишут кучу букв, и я сделаю все, чтобы ты ими воспользовался как следует.

Загвоздка будет в том, чтобы не задеть гордость брата. Надо исхитриться и представить дело не как подачку, а как желание сотрудничать. Мик отметил про себя, что, когда придет время, неплохо бы заручиться поддержкой Эмили, жены Каллена.

— Ну? Ты видел ее? — спросил Каллен. — Свою девчушку? Ту фифочку из колледжа, которая строила тебе глазки? Ты говорил, что она работает в музее.

Мик в смущении вернулся на табурет по другую сторону барной стойки. Он всего раз упомянул о Пайпер при брате. Да уж, Каллен умеет раздуть историю из самой незначительной, небрежно брошенной реплики.

Старший брат уперся локтями в полированное красное дерево барной стойки и заглянул Мику в глаза.

— Итак?

Мик кивнул.

— Да, я видел ее.

— И?

Каллен потянулся за чистой пивной кружкой и уже собирался наполнить ее для Мика, но тот остановил его.

— Нет. Мне хватит. Я пошел.

— Ба! — рявкнул Каллен. — Бежишь на свидание?

— Ты с ума сошел, — заявил ему Мик. — Перевернул все с ног на голову. Она была другом. Моей студенткой. Все. Между нами никогда ничего не было.

— Жаль, — сказал Каллен и покачал головой. — Она оказалась тебе не по зубам, да?

Мик пропустил это замечание мимо ушей. Брат был неистово предан жене и детям, посещал мессу каждое воскресенье и работал как проклятый. Но в том, что касалось прекрасного пола, его нельзя было назвать человеком передовых взглядов. Еще когда Мик учился в начальной школе, а Каллен готовился сдавать единый экзамен[14], старший брат посвятил младшего в свою философскую доктрину касательно женщин. По мнению Каллена, они делились на два типа: святые и потаскухи, и третьего тут фактически было не дано.

— Она блестящий ученый и хороший человек, — ответил Мик, намереваясь отстоять свою правду и не вступить при этом в пререкания.

Каллен сочувственно кивнул.

— Значит, лицо у нее такое, что можно крыс из сарая гонять?

— Выслушай меня, — сказала Бренна, умоляюще глядя на подругу. Она поставила чашку на кофейный столик и наклонилась ближе.

— Это смешно, — сказала Пайпер, мотая головой.

— Нет, это судьба, вот что это такое, — возразила Бренна. — Задумайся хоть на минутку. Ты буквально споткнулась о дневники, которых двести лет никто не видел, обнаружила то, что фактически является практическим пособием для чертовок, и потом бам! Как гром среди ясного неба, в твою жизнь внезапно возвращается Мик Мэллой — единственный мужчина, которого ты по-настоящему хотела, мужчина, которого ты никогда не могла забыть.

— Мужчина, который унизил меня, — с пародийным энтузиазмом подхватила Пайпер. — Мужчина, который один раз увидел меня голой и сбежал, как будто в дом пустили газы.

— Но…

— Мик не имеет никакого отношения к дневникам. Два эти события даже отдаленно не связаны. — Пайпер встала с дивана и потянулась за чашкой Бренны. — Хочешь еще…

— Хватит кофе! Хватит делать вид, будто ты не понимаешь, о чем я говорю! — Бренна сжала запястье Пайпер. — Пожалуйста, — уже мягче проговорила она. — Прости за назойливость, но я думаю, что вселенная пытается тебе что-то сказать. Тебе стоит прислушаться.

Пайпер замерла. Она всмотрелась в искреннее лицо подруги. Возможно, открытие дневников и новая встреча с Миком спустя десять лет как-то и связаны, но то, что предлагала Бренна, было безумием.

Записи Офелии Харрингтон не самоучитель. Это ценное, полученное из первых рук жизнеописание женщины из другой эпохи, — женщины, у которой с Пайпер не было ничего общего.

Офелия была блистательной куртизанкой. Пайпер — унылым смотрителем музея. Двух настолько разных женщин еще поискать!

— Сядь. Просто сядь и послушай.

Бренна потянула Пайпер за руку.

Та протестующе застонала, но плюхнулась на диванные подушки.

— Итак. Посмотрим на дело объективно. — Бренна снова полистала первый том и остановила на Пайпер пристальный взгляд. — Офелия оказалась в незавидной ситуации. Она должна была выйти за мужчину, которого не любила. Должна была одеваться определенным образом, а также думать, говорить и вести себя в пределах строго очерченных рамок. Она чувствовала себя загнанной в угол. Она хотела для себя чего-то большего и лучшего.

Пайпер подняла бровь.

— Намекаешь, что я похожа на Офелию?

— Не совсем, — сказала Бренна, внезапно посерьезнев. — На Офелию ограничения накладывало общество. Они происходили извне. А ты…

— А что я?

— Конечно, без родителей не обошлось, но по большей части ты сама себя ограничиваешь, Пайпер. Ты всегда сама себя сдерживаешь.

Пайпер почувствовала, что у нее отвисает челюсть. Бренна никогда раньше с ней так не разговаривала. Конечно, за долгие годы их дружбы она намекала на что-то в этом духе, но всегда казалось, что она с уважением относится к решениям, которые Пайпер принимает в жизни. А иначе было бы просто нечестно. Бренна — шикарная женщина. Мужчины штабелями падают к ее ногам. Пайпер же… обычная. Мужчины не знают, что она существует.

— Это жестоко, — сказала Пайпер, скрещивая на груди руки в защитной позе.

— Милая, это только половина. — Голос Бренны стал мягче. Она протянула руку и погладила Пайпер по плечу. — Я давно тебя знаю, и вот что самое печальное: ты понятия не имеешь, что тебя ждет и, что ты упускаешь, потому что тебе слишком страшно попробовать и узнать.

Пайпер почувствовала, что у нее вспыхнули щеки.

— Прошу прощения?

— Ты прячешься, Пайпер. Ты не хочешь, чтобы мужчина видел, какая ты милая. Ты не предпринимаешь усилий, чтобы выставить свою красоту напоказ.

Это рассмешило Пайпер.

— Напоказ? Я что, древняя перуанская свадебная ваза? «Кадиллак Севиль»?

Бренна с очень серьезным видом покачала головой.

— Ты прячешься за своим невероятно большим мозгом, Пайпер. И всегда пряталась. Твой интеллект — это твоя броня. А твой стиль в одежде и обуви, откровенно говоря, убивает последние шансы. С таким же успехом можно надеть рубашку-штендер со словами:

«ПРОХОДИТЕ МИМО — ТУТ НЕ НА ЧТО СМОТРЕТЬ».

Пайпер насупилась.

— У меня нормальная обувь. Она поддерживает свод стопы в естественном положении.

Бренна не поддалась на провокацию. Вместо этого она обвела Пайпер взглядом с головы до ног.

— А платье, что сейчас на тебе? На грудь так и просится надпись: «ЮКОНСКОЕ ЗОЛОТО»[15].

— Неужели? — Пайпер еще крепче обхватила себя руками. — Что ж, по крайней мере я могу спокойно спать по ночам, зная, что ее не сшила за нищенскую зарплату в каком-нибудь потогонном бангладешском цеху умирающая с голоду бабушка.

Бренна смерила Пайпер сердитым взглядом.

— Можно быть сознательным гражданином и при этом хорошо одеваться.

Пайпер не ответила. Этот спор был бесполезным.

Бренна вздохнула.

— Так вот, Пайпер. Судя по тому, что я почерпнула из первого тома, у Офелии был наставник — женщина, на помощь которой она полагалась в достижении желаемого.

— Лебедь.

— Да. Она была успешной куртизанкой и жила в мире, куда стремилась Офелия. Лебедь была элегантной, независимой, красивой и, насколько я могу судить, чертовски умной. — Бренна похлопала по скопированным страницам у себя на коленях.

— К чему ты клонишь?

Подруга приподняла подбородок и мягко улыбнулась.

— Не хочу быть грубой.

— Слишком поздно, — огрызнулась Пайпер.

— Я просто хочу, чтобы ты была счастлива, милая, — сказала Бренна. — А ты таковой не являешься.

Все. С нее достаточно.

— Уходи, — сказала Пайпер, вскакивая с дивана.

Она бросилась в спальню и с грохотом захлопнула за собой дверь.

Глава четвертая

Пайпер повалилась ничком на покрывало и гневно застонала. Кем себя возомнила Бренна? И она еще считала ее своей подругой! Но разве друзья умышленно причиняют такую боль? Бренна не имела права заставлять ее смотреть в лицо правде о своей жизни. Это ее жизнь! Она вольна тратить ее, на что пожелает: на отрицание, страх, игру в прятки или на… картофельные мешки!

Или вообще ни на что.

Раздался стук в дверь.

— Уходи! — простонала Пайпер, не поднимаясь.

— Я просто хочу кое-что тебе почитать.

— Нет. — Пайпер подняла голову. — Оставь меня в покое! Я не хочу быть подопытным кроликом!

— Цитата из второго тома, — сказала Бренна.

— Что бы это ни было, я уже миллион раз читала. А теперь уйди!

— Но прислушалась ли ты к этому? Понимаешь ли, что тебе говорит Офелия?

— Она ничего мне не говорит! — завопила Пайпер. — Она умерла!

— Ладно. Но когда эта девушка была живой, она была живой. Пайпер схватила с ночного столика платок и высморкалась. Похоже, Бренна приняла этот акт личной гигиены за сигнал, ибо в следующую минуту она начала читать:

Я дерзко ступала в своей новой плоти, рожденной порочными уроками Сударя, и каждое мое движение пленило мужчин вокруг меня. Я ощущала свою чувственную обнаженность в открытом платье, а сила воздействия моего смеха, моей улыбки, того, как изящно я проводила пальцами по шее, опьяняла меня!

Пайпер зажмурилась.

— О, ради всего святого, — пробормотала она.

Бренна продолжала:

Я стала хозяйкой каждого дюйма своей плоти, овладела всем своим телом, умом и душой. Теперь мне была замечательно знакома каждая клеточка моей кожи. Стены, окружавшие мои самые потаенные мысли, пали под натиском бури; я познала свою темную сторону и не стыдилась ее. Я не была в ответе ни перед кем и ни перед чем, кроме собственных грез, желаний и безумных фантазий.

Пайпер встала. Шмыгнула носом. Сделала несколько шагов к закрытой двери спальни.

Я почти не помнила девушку, которая в страхе пряталась ото всех и от всего. Теперь я была зодчим собственной судьбы, и здание, которое я возведу, будет ослепительно красивым. У Ласточки появились крылья. Бедной, наивной, беспомощной Офелии Харрингтон больше не существовало.

Я по ней не скучала.

Пайпер распахнула дверь. Заговорив, она услышала, что ее голос дрожит от гнева:

— Хочешь, чтобы я поступила в Школу шлюх Офелии Харрингтон, где ты будешь Лебедем, а я Ласточкой? А что же Мик? Он выступит в роли Сударя?

Бренна поджала губы.

— Мудрость этих дневников неподвластна времени, Пайпер. Человеческий дух — не говоря уже о сексуальных реакциях — мало изменился за две сотни лет. То, что сработало для Офелии в 1813 году, сработает и для тебя сегодня.

— Что ты предлагаешь?

— Я предлагаю, чтобы ты использовала этот том в качестве руководства по самопознанию. И если по ходу дела тебе удастся узнать что-нибудь на тему «Как соблазнить Мика Мэллоя», — отлично. Хотя я понятия не имею, где в этом городе можно раздобыть павлинье перо.

Бренна улыбнулась.

Пайпер шутки не оценила.

— Применим двухсторонний подход, — сказала Бренна, хватая ее за руку и волоча обратно к дивану. Она похлопала по подушке, и девушки присели. — «Семь грехов куртизанки» станут пособием по изучению твоей внутренней сексуальности. Преображением твоего внешнего облика займусь я. Ты увидишь, как одно содействует другому.

Пайпер с горечью усмехнулась.

— Будешь муштровать меня внеплановыми контрольными по утрам и давать напрокат свои облегающие платья по вечерам? А еще туфли на высоченных каблуках, которые только и делают, что перекрывают доступ крови к пальцам.

Бренна без тени улыбки покачала головой.

— Твои ноги слишком маленькие для моих туфель, а от твоего бюста мои платья разойдутся по швам.

Пайпер удивленно заморгала. Ее ноги изящнее, чем у Бренны? А фигура пышней? Но как это возможно?

— Я помогу тебе, если позволишь. Прическа, макияж, мода — отношение! — Бренна улыбнулась. — Господи, Пайпер! У меня уже десять лет руки чешутся этим заняться, но удачный момент никак не подворачивался, да и ты казалась совершенно закрытой для таких идей. До этой самой минуты.

Пайпер замерла на диване. В груди пекло, руки и ноги подрагивали от переизбытка энергии. Все, о чем говорила Бренна, было правдой. Пайпер пряталась. Она боялась того, что может найти, боялась увидеть, что она глубоко внутри — существо, нуждающееся в сексе, женщина, которой очень, очень нужен мужчина. Но не просто какой-нибудь мужчина. Она хотела Мика Мэллоя. Всегда хотела.

А теперь ей исполнялось тридцать.

Ладно. Ладно. Ладно! Она открыта для таких идей. Она признавала это. Дневники Офелии Харрингтон выбили дверь, за которой скрывалась эта часть ее существа, и когда дверь слетела с петель, на пороге стал Мик. Бренна просто предлагала затащить ее внутрь.

— Не будем спешить, — с улыбкой сказала лучшая подруга. — Если почувствуешь себя неловко, план откорректируем.

Пайпер прищурилась.

— У тебя уже есть план? Еще и часа не прошло!

Бренна рассмеялась.

— У меня был план с первого дня, как мы познакомились.

— Я чувствую себя дешевкой.

Подруги расхохотались, уперлись друг в друга лбами и улыбнулись.

— Начнем завтра.

— Завтра мне надо работать.

— А что, если у тебя жуткий случай заражения сальмонеллой?

— Или ботулизмом.

— Нет! Отравление чернилами. Даже врать не придется.

Они рассмеялись еще громче, потом Пайпер почувствовала, что падает в объятия Бренны и начинает всхлипывать.

— Все будет хорошо, Пайпс, — прошептала Бренна.

Пайпер закивала сквозь икоту и слезы.

— Но есть одно «но». — Бренна мягко отстранила Пайпер и заглянула ей в глаза. — Узнав однажды, что для тебя возможно, ты больше не сможешь прятаться. Поэтому ты должна быть уверена.

Пайпер выпрямила спину. Точно такие же слова Сударь говорил Ласточке, перед тем как шлепнуть ее по попе и отправить в свободный полет.

Пайпер сделала глубокий вдох и высоко задрала подбородок. Потом еще разок икнула. Удивительно, но казалось, будто сама Офелия нашептывает ей на ухо нужные слова.

— Я знаю, чего хочу, — сказала Пайпер. — Я хочу начать жить.

Понадобилась еще пара часов, чтобы выпроводить Бренну из квартиры, но за это время подруги многое успели. Во-первых, Пайпер отписалась по электронной почте, что берет больничный на неделю. Потом Бренна принялась обзванивать мужчин, которые, кроме того, что обожали ее, были специалистами в разных областях: парикмахеры, дерматологи, консультанты по покупкам, дантисты и офтальмологи. Пайпер не успела и глазом моргнуть, как вся ее неделя «окукливания» уже была расписана. Если верить Бренне, на следующей неделе она вылетит из кокона… не ласточкой, но бабочкой.

Наконец Пайпер очутилась под простынями, а Мисс Мид свернулась клубочком у нее в ногах. Девушка была смертельно уставшей, хотела спать, но что-то не давало ей покоя. Это было воспоминание о том, что написала Офелия. Пайпер поняла, что должна еще раз перечесть те строки.

Она не стала себя обманывать. Это не имело ни малейшего отношения к науке, зато было тесно связано с тем, что ожидало ее впереди.

Пайпер нашла абзац почти сразу.

Я почувствовала, что путы моей жизни спали. Мое тело сделалось легким, пульс ускорился. Я дышала так, будто никогда прежде не дышала вообще.

Передо мной простерлась головокружительная ширь неограниченного будущего. Возможности, подводные камни, радости и опасности. «Я не смогу, — думала я. — Мне страшно. Я слабая. Я не сумею порхать на кончиках пальцев посреди бури».

Вдруг я поняла: да, в этой дикой скачке ветра перемен могут меня погубить, но под защитой своей клетки я зачахну гораздо скорее и вернее.

И даже не повеселюсь как следует.

Глава пятая

Лондон, 1813 год

В мерзко обставленной столовой моих мерзких родственников.

Я Офелия Харрингтон, не отличаюсь импульсивностью. Более того, я горжусь своей логикой и предусмотрительностью.

В свете вышесказанного очень трудно понять, почему я вдруг запустила тарелкой с говядиной в стену столовой.

Все присутствующие, как сидевшие за столом, так и прислуживавшие им, замерли, шокированные моими действиями. Все взгляды устремились к коричневым маслянистым потекам сока, стекавшим по узорчатым обоям. Последний ломтик говядины, более упрямый чем остальные, наконец тоже сдался. Он сполз по стене и присоединился к собратьям, сгрудившимся на полу посреди осколков фарфора с голубой росписью.

Останется пятно.

Я закусила нижнюю губу, пытаясь удержать истерический смех там, где ему и положено было остаться. Потом, пара за парой, все глаза обратились на меня. Головокружительная вспышка абсурдности потухла, не оставив мне ничего, кроме ярости и крошечного тошнотворного сожаления.

Я задрала подбородок и встретила взгляды тети и дяди. Мясистое лицо дяди Уэбстера с каждой минутой становилось все краснее. Он раздраженно швырнул салфетку на стол.

— Неблагодарная девчонка! — Дядя встал и обратил испепеляющий взгляд на жену. — За нее отвечаешь ты, тебе и унимать ее. А я поеду в клуб, где еда остается на тарелке, а не на чертовой стене.

Сердито крякнув напоследок над одинокой горкой не прожаренной говядины на ковре, дядя Уэбстер прошествовал вон из комнаты.

Тетя Берил остановила на мне мрачный взгляд.

— Несносное дитя!

Я сложила перед собой дрожащие руки и попыталась сдержать краску стыда, которая начала быстро разливаться по моей светлой коже. Разумеется, это было бесполезно, и я перестала обращать внимание на свои пылающие щеки.

— Тетя, я не ребенок. Мне восемнадцать, и закон позволяет мне самой выбирать мужа.

Или вообще его не выбирать, но вслух этого лучше не говорить. Вареный картофель без говядины вряд ли сойдет за сносный ужин, зато из него могут выйти удобные метательные снаряды, а я никогда не видела тетю такой разъяренной.

Ее холодные глаза сузились.

— Мы — твои опекуны. Ты сделаешь, как велено, и выйдешь замуж за лорда Малкольма Эшфорда.

— Но я его не знаю!

Тетя только отмахнулась в ответ.

— Его все знают. Он именит и богат, и к концу лета его активы разительно улучшат деловые перспективы твоего дяди.

Правда выплыла наружу. Мне стало дурно от этих прагматичных рассуждений. Когда затрагивались деловые интересы дяди Уэбстера, взывать к лучшим чувствам опекунов было бесполезно. Дяде приятно было мнить себя джентльменом, но все свои средства он вкладывал в торговлю, надеясь еще и разбогатеть. Тетя Берил держала красивый и солидный дом (по крайней мере на взгляд стороннего наблюдателя), но располагала при этом весьма скромным бюджетом. Ее неутомимость была бы достойна восхищения, если бы не тот факт, что вся энергия без остатка тратилась на поддержание собственного статуса в обществе. Более того, тетя с дядей были жестокими и взыскательными хозяевами, которые постоянно задерживали слугам жалованье, а то и вовсе его не платили.

Пожалуй, мне повезло, что к моему небольшому наследству не мог прикасаться никто, кроме меня.

Если только я не выйду замуж. В противном случае оно, разумеется, перейдет в собственность моего мужа.

Но если этот жених такой богач, что ему проку от моих скромных шести сотен фунтов? Хороший дом за такую сумму и года не продержишь.

— Тетя, вам не кажется, что мне следует хотя бы увидеть его для начала? В конце концов, я англичанка, а не какая-нибудь дочь Индии! У нас никто не выходит замуж не глядя.

Тетя Берил, которая не сумела бы найти Индию на карте, помрачнела, словно туча. Она не любила, когда ей указывали на ее невежество.

Я забеспокоилась. Моих родственников нельзя было назвать образованными людьми, на мой взгляд, во всяком случае. Они не знали о мире ничего, кроме своих общественных чаяний и погони за богатством. В этих стенах не говорили о философии, здесь вообще не звучали никакие интеллектуальные беседы. Одобрялись только сплетни и разговоры о торговле, а меня нисколько не интересовало ни первое, ни второе.

И как таким людям было понять, что я хочу от жизни гораздо большего?!

Позднее тем вечером, запершись у себя в комнате, я достала из тайника припасенные с ужина конфеты. Впрочем, я почти не притронулась к ним из-за кома в горле.

Я металась по комнате в гневе, и во мне начинал зарождаться страх. Неужели я настолько беспомощна? Я никогда себе такой не казалась, но в этом новом мире, окружившем меня после смерти родителей два года назад, я была никем. У меня было миловидное личико и чуть более пышная фигура, чем диктовала тогдашняя мода. При определении моей ценности острый ум в расчет не шел.

Вот, значит, кто я для них. Не более чем орудие в их руках, подношение на алтарь их социальной алчности.

Я тосковала по родителям, по их любви и поддержке, по уважению, с которым они ко мне относились.

Их не было рядом. И уже никогда не будет. Я одна на всем белом свете…

— Если обязательство дано, его нельзя нарушать, сэр!

Сердитый голос, донесшийся с лужайки под домом, привлек мое внимание, и я подошла к окну. Упершись ладонями в подоконник, я высунулась как можно дальше. Внизу, на дорожке, ведущей к парадным ступеням, я увидела мужчину, большого и грозного, который навис над моим невысоким, коренастым дядей.

Незнакомец продолжал едким, язвительным тоном. И хотя поля шляпы скрывали лицо, я возненавидела его за один только голос.

— Не понимаю, в чем ваши трудности, Харрингтон. Я провел тщательный отбор, основываясь на внешности и связях. Я объяснил вам, чего хочу. Вы обещали, что она будет моей, с радостью и по доброй воле. Я уже переговорил с епископом. Я был готов расклеить объявления через пару недель!

У меня перехватило дух. Пару недель?

— Вы должны дать нам больше времени, — настаивал дядя Уэбстер. — Девчонка скоро присмиреет. Уж я об этом позабочусь.

И снова этот голос, отрывистый и презрительный:

— Вы что, не хозяин в собственном доме, сэр? Меня поражает ваша неспособность довести до конца такую простую сделку.

Я закрыла глаза от боли. Сделка.

Если у меня и теплилась романтическая надежда, что парень влюблен в меня заочно, то последняя фраза решительно развеяла это маленькое заблуждение. Я была приобретением. Лошадью, которую он хотел забрать к себе на конюшню, картиной, которая должна была дополнить его коллекцию. Я была вещью, которую продают и покупают.

Мужчины продолжали обмениваться репликами, но, поскольку их голоса понизились до более мирных тонов, я уже ничего не могла расслышать, как бы ни крутилась в раме окна. Возможно, они договаривались о цене? Или просили конюха проверить мне зубы? Может, меня взвесят, измерят и поставят на весы рядом с грудой золота?

Беспомощный гнев овладел мною. Я не должна находиться в такой ситуации! Родители пришли бы в ужас, будь они живы. Конечно, будь они живы, я бы не томилась в этом доме с этими людьми, которые считают, что я должна вести себя как обычная девушка.

Я понимала, чего от меня хотят родственники, но меня не воспитывали покорным и бездумным ребенком. Моя мать, неисправимая в своей тяге к наукам женщина, вышла замуж довольно поздно и за достаточно образованного мужчину, философа и ученого, который находил ее нешаблонные мысли интересными и вдохновляющими. Меня воспитывали в обстановке свободы мысли и эмоциональных дебатов. Если я хотела отказаться от ужина и съесть только пирожное, я могла сделать это, при условии, что мои доводы рассмешат родителей или даже спровоцируют между ними настолько увлекательный спор, что никто не заметит сахарной пудры на моих пальцах.

Не мудрено, что родственники смотрели на меня, как на белую ворону. Теперь же, оставшись одна в комнате и одна в сердце, я дрогнула. Я была чужой этому миру. Мне было невдомек, почему надо прятаться за веером. Я не понимала, зачем держать рот и мысли на замке.

Возможно, это со мной что-то не так, а не с ними. Казалось, я одна не желаю играть по этим правилам…

Или нет?

Ведь были в этом мире и другие женщины, прекрасные, изящные создания, скользившие меж строго разделенных слоев общества, точно облаченные в шелка духи. У них не было ни мужей, ни отцов, ни нахрапистых дядей, которые только и ждут, чтобы закрутить их жизнь в тугой узел.

Впервые я увидела Лебедь на музыкальном вечере миссис X. То было довольно пестрое собрание, дерзновенно включавшее тех, кто принадлежал к приличному обществу, и тех, кто немного не вписывался в его рамки. Позвать к себе в дом известную куртизанку считалось в высшей степени эксцентричным.

Могу поспорить, что каждая вторая дама на той вечеринке втайне сокрушалась, что не додумалась до этого первой.

Остальные же страшно оскорбились. Миссис X. покровительствует искусствам и довольно влиятельна в определенных кругах, поэтому тетя Берил не рискнула во всеуслышание поносить ее гостью. Свидетелем саркастических излияний тетушки пришлось быть мне одной.

«Грязная падаль» было самым умеренным из оскорблений. А эпитеты вроде «независимой до разнузданности» и «неуправляемой распутницы» только разожгли тогда мое любопытство.

Так я укрепилась во мнении, что тетя Берил — узколобая особа, ибо мне было совершенно очевидно, что Лебедь воплощает в себе все сказанное и элегантное. Она вплыла в комнату, высокая, златокудрая и с такой приятной улыбкой на губах, что я не могла не улыбнуться в ответ, хотя ее лучистый шарм адресовался одновременно всем и никому.

По залу, словно шелест крыльев стаи саранчи, пробежал шепот, но Лебедь улыбнулась, будто ничего не заметила, и протянула затянутую в перчатку руку певице, которая услаждала наш слух своим сопрано.

Разумеется, черты Лебеди были прекрасными, но всеобщее внимание приковывали не только правильные линии и золото волос. Она двигалась по залу с уверенностью герцогини, зная наверняка, что вызывает в мужчинах восхищение и желание, а у их жен тоже восхищение, но тайное, и презрение.

И зависть.

Впрочем, завидовать могла я одна.

Просто жизнь Лебеди виделась мне в розовом цвете. Ее нежили, баловали и лелеяли, как и любую обожаемую невесту, но если чувства остывали или мужчина делался несносным, — а я начала прозревать, что со временем такими становятся все мужчины, — ведь была вольна выплыть за дверь с тем же достоинством, с каким в нее вплывала.

Лебедь была женщиной с вариантами.

Вот бы мне так!

Я закуталась в шаль и села у открытого окна, устремив невидящий взгляд в сгущающуюся тьму. Было поздно, но холод не давал мне уснуть. В голове крутилась мысль, мне хотелось поймать ее и задержать для внимательного изучения.

Несмотря на все пререкания и мольбы, я понимала, что не смогу противостоять воле родственников. Их корыстные интересы с лихвой перевешивали чувство ответственности за мою судьбу. Впрочем, они вполне могли думать, что прокладывают мне верный путь в будущее.

Просто сбежать было бы бессмысленно. У меня не было другого пристанища, кроме этого дома. Я не сомневалась, что меня быстро найдут и с позором вернут обратно, а потом сошлют в монастырь или в закрытый пансион, как часто поступали с девушками, не желавшими повиноваться. Мать часто возмущалась такой практикой, и представление подобного будущего меня удручало.

Значит, мой мятеж должен быть радикальным. Разрубить все узы. Выкинуть что-то настолько скандальное, настолько неприемлемое, чтобы тетя с дядей скорее предпочли хватать раскаленные угли, чем связываться со мной.

Я подняла глаза к небу, но за прокопченными лондонскими облаками не было видно звезд.

— Если уж меня продают и покупают, — шепнула я небу, — то я хочу получить выгоду от этой сделки. Я буду продавцом и банкиром, а не только живым товаром.

Я никогда не любила откладывать дела в долгий ящик, поэтому на следующий же день начала приводить свой план в действие.

В свете все знали, что Лебедь носит только самые красивые платья. Поскольку большинство сходилось во мнении, что их шьют в мастерской знаменитой Лементье, я знала, что смогу найти хозяйку таких нарядов, посетив ее портниху.

Лементье держала эксклюзивный магазин на улице Странд[16], обозначенный скромной вывеской, состоящей из размашистой прописной буквы «Л». Но одна эта буква привлекала больше внимания, чем военный духовой оркестр, ибо не было в Лондоне женщины, которая бы не вздыхала, проходя мимо двери этой законодательницы элитного стиля во всей Англии.

В тот день я не спеша прогуливалась перед магазином, на противоположной стороне улицы, вместе с теткиной горничной Силлой.

Меня выпустили из дому благодаря правдоподобному тону искренних и прочувствованных извинений, которые я принесла родственникам. Как только я объяснила, что разнервничалась, ибо по юности лет сочла себя недостойной такой неслыханной чести, и сердечно поблагодарила тетю с дядей за то, что они денно и нощно пекутся о моем благе, мне вернули свободу. Более того, мне позволили, хотя и в сопровождении прислуги, пройтись по Странд и присмотреться к витринам. В конце концов, пора было привыкать к дорогим нарядам, которые вскоре должны были стать частью моей новой, блистательной жизни в качестве леди Эшфорд.

Осмелюсь предположить, что тетя с дядей держали меня за сумасшедшую, но были слишком заинтересованы в собственной выгоде, чтобы усомниться в причинах, заставивших меня передумать. Они просто продолжили планировать свадьбу, которую, кстати, никто и не отменял.

Я в свою очередь ссылалась на застенчивость и девичью нервность, надеясь ни разу не встретиться с Малкольмом Эшфор.

Впрочем, это не мешало ему осыпать меня дорогими подарка. В первый день он прислал длинную бархатную накидку до самого пола, но она была такой тонкой, что отлично подходила для летнего вечера.

Я отдала ее Силле.

Тетя Берил узнала о моем поступке и заставила бедняжку Силлу вернуть подарок. Как потом накидка очутилась в угольной печи, история умалчивает.

Силла была чуть старше меня, и с помощью взятки в виде лимонного мороженого и розовой шляпки я убедила ее не рассказы о моих проделках тете Берил.

Горничная, не питавшая привязанности к моей взыскательной тетушке, с радостью приняла взятку и присела на крыльце одного из домов, чтобы съесть мороженое.

Я опасалась, что потребуются дни, а то и недели, чтобы высмотреть нашу дичь, но не прошло и часа, как перед входом в бутик остановился весьма характерный экипаж. Кому, как не Лебеди, разъезжать по городу в белой лакированной карете с эмблемой в виде грациозного золотого лебедя на дверцах? Меня поразило, что она вовсе не пытается скрываться. Лебедь была мне по душе.

Я пошла за ней прямо в магазин, как ищейка по следу. Изысканно одетый парень, который придерживал дверь, посмотрел на меня с любопытством, но я гордо подняла подбородок и шагнула в бутик, словно имела полное право там находиться. Лебедь удивленно оглянулась через плечо и демонстративно отвела от меня взгляд.

В элегантной приемной находились еще две леди. Они посмотрели на Лебедь с царственным презрением, но все-таки признали ее холодными кивками. Лебедь ответила изящным, но торопливым реверансом. Я по чистому наитию повторила ее движения, и прищуренные глаза дам обратились ко мне. Лебедь поторопилась пройти к главной витрине, оставив меня одну. Игнорируя пристальные взгляды дам, я поспешила за куртизанкой.

— Сударыня, мне нужно с вами поговорить, — прошептала я. — Дело чрезвычайно важное и неотложное.

Она повернулась ко мне боком и сделала вид, что изучает ткани. Не желая признавать поражение, я дерзнула протянуть руку и дернуть Лебедь за рукав. Когда из приемной донеслось шиканье, а потом изумленный смех элегантной парочки, я увидела, что Лебедь передернуло от досады.

Потом я заметила, как по красивым скулам куртизанки начали расползаться два одинаковых красных пятна, и поняла, что наношу ущерб ее грациозному достоинству. Я крепко сцепила руки за спиной, но не отошла от Лебеди ни на шаг.

Красивый мальчик вернулся и пригласил дам из приемной в их расфуфыренный экипаж. Проводив леди, он направился к нам. Я отпугнула его взглядом, в который вложила все свое отчаяние. При желании я могу принимать довольно устрашающий вид, хотя рост мой ниже ста семидесяти сантиметров. Глаза у парня округлились и забегали от меня к Лебеди. Я насупилась для пущей убедительности. Мальчик прищурился и посмотрел на нас уже с явным подозрением, но все же повернулся и вышел в другой зал.

Как только он ушел. Лебедь обратила ко мне горящие гневом голубые глаза. Разумеется, прекрасным гневом.

— Что это значит? — прошипела она. — Кто вы?

Для этого момента я заготовила пылкую, поэтическую речь. Но от волнения она совершенно вылетела у меня из головы.

— Я хочу быть куртизанкой! — выпалила я.

Лебедь в изумлении отстранилась. Даже в такой отчаянной ситуации часть моего сознания нашла время восхититься идеальной симметрией черт куртизанки, нарушить которую не смог даже шок. Восхищение восхищением, но я никогда не упускала случая вставить слово, если собеседник умолкал.

— Меня насильно выдают за мерзкого типа, — продолжала я забрасывать Лебедь репликами, точно пулями. — У меня нет иного выхода, кроме как погубить свою репутацию.

Лебедь сузила глаза.

— Тогда ступайте и губите ее с каким-нибудь конюхом, а меня оставьте в покое.

Она начала отворачиваться.

Я в отчаянии схватила ее за руку.

— Родственники скроют это и все равно меня продадут! Вы не представляете всей мощи их тщеславия!

Лебедь заколебалась.

— Продадут вас?

Я шумно сглотнула.

— Для них это всего лишь сделка, — с горечью проговорила я.

У меня были заготовлены и другие драматические эффекты, но они не понадобились. Мой голос сорвался, горло сдавило. Жгучие слезы грозили вот-вот побежать по щекам, вдобавок подкатывала тошнота.

До этой минуты я скрывала свое истинное горе даже от самой себя.

Лебедь мягко убрала руку из моих ладоней, но на сей раз не отвернулась.

— Этот мерзкий тип… кто он?

Я обхватила живот руками. Только так можно было унять дрожь и снова заговорить.

— Меня выдают за лорда Малкольма Эшфорда.

— Ах, Малкольм… — Она повела бровями и надула губки. — Да уж, мерзкий тип.

Ее ирония не ускользнула от меня даже в таком моем растерянном состоянии.

Я упрямо задрала подбородок.

— Я знаю, что его считают завидным женихом, но он не любит меня. Он меня даже не знает. Ему нравится мое лицо и родословная…

Лебедь обвела меня взглядом.

— Смею заметить, ему нравится не только это, — пробормотала она.

Я тряхнула головой, отвергая эту реплику.

— Я не хочу, чтобы меня против моей воли делали игрушкой какого-то лорда, пусть даже в качестве его законной супруги. Я хочу жить по своему разумению, селиться, где посчитаю нужным, есть, пить и спать, где мне нравится.

Я услышала, как перед магазином остановился еще один экипаж. Лебедь расправила плечи. Ее лицо вновь стало холодным и отстраненным.

— Я сочувствую вашему положению, но помочь ничем не могу. Я не должна даже разговаривать с такими девушками, как вы.

Я замотала головой и воскликнула:

— Мне нет дела до своей репутации!

Лебедь украдкой бросила взгляд на дверь.

— Однако мне есть дело до своей. Не хватало, чтобы светские мамаши заподозрили, будто я совращаю их дочерей с пути истинного.

Я отвернулась, готовая разрыдаться.

— У меня нет мамы, — проговорила я. — У меня есть только хранители ключей от моей тюрьмы.

Молодой человек, очевидно ждавший появления экипажа, прошел через комнату к двери. Лебедь хотела отвернуться от меня, пока на пороге не появилась новая покупательница. Я снова вцепилась в ее руку, ибо мне поистине нечего было терять. Грубое нарушение приличий казалось мельчайшим из проступков.

— Пожалуйста! Вы должны мне помочь! Мне больше некуда идти!

— Пустите!

Она выдернула руку и с тревогой посмотрела на дверь.

— Нет! Пусть видят! — Не зря меня мама столько лет воспитывала. — Что они подумают, когда я повалюсь к вашим ногам и стану умолять, цепляясь за подол вашего платья?

Она побледнела.

— Вы не станете!

Я чуть присела, готовая взвыть.

— Ладно! — Лебедь резко отстранилась. — Можете прийти ко мне завтра рано утром. До того, как визиты начнет наносить остальной свет.

Она достала из ридикюля визитную карточку и протянула ее мне.

— Спасибо! Ах, спасибо вам, Лебедь!

Хотелось обнять ее, но я побоялась, что окончательно настрою куртизанку против себя. Я довольствовалась тем, что улыбнулась и, сознаюсь, немножко попрыгала на месте.

Лебедь прищурилась.

— Это не согласие. Это просто позволение начать дискуссию. — Она поджала губы. — Впрочем, я подозреваю, что пожалею даже об этой малой уступке.

Я воодушевленно закивала.

— Да, да. Спасибо!

На этом я позволила ей ускользнуть и разрешила красивому молодому человеку выпроводить меня из магазина, Я уходила с высоко поднятой головой, моя душа пела.

Я выиграла первый раунд. А все знают, что первый раунд самый важный.

Кроме последнего, конечно.

Глава шестая

Семь услад куртизанки:

Свобода танцевать и музицировать

Сочинять стихи

Рисовать

Изучать литературу

Вести беседы

Играть на сцене

Услаждать себя собственным умом и душой

Если бы не осмотрительность Силлы и ее невиданный доселе талант к обману, я бы ни за что не добралась до дома Лебеди в квартале Мэйфер без вмешательства тети. Тетя Берил решила, что мне пора заняться подготовкой своей триумфальной свадьбы. Я протестовала, но тетя не желала ничего слушать. Тогда, по моей подсказке, Силла взмолилась, чтобы меня отпустили вместе с ней в дом к баронессе Г., у которой среди множества прочих горничных служила кузина Силлы.

Тетя Берил сразу же смекнула, какую тут можно извлечь пользу. Она настояла, чтобы я надела свое лучшее дневное платье, взяла для нашей прогулки экипаж и оставила в гостях свою визитную карточку (хотя мы навещали всего лишь простую служанку), а самое главное, обмолвилась о предстоящей свадьбе в присутствии дворецкого баронессы.

Я пробормотала, что согласна, и ускользнула из комнаты, пока тетя не надавала мне новых советов. Трясясь в нарядном, но с плохими рессорами экипаже, мы с Силлой хихикали, опьяненные коротким глотком нашей свободы.

Пройдет немного времени, надеялась я, и эта свобода осядет постоянным привкусом на моем языке.

Когда угрюмый дядюшкин возница остановил экипаж у дома баронессы, мы соскочили на мостовую, не дожидаясь, пока он откроет нам дверцу, и махнули, чтобы он уезжал.

— Мы пробудем тут не один час, — беззаботно прощебетала я. — На обратном пути наймем коляску — деньги у меня есть.

Возница равнодушно кивнул и уехал. Обернувшись, мы увидели, что двери в дом открыты и с верхней ступени лестницы на нас подозрительно поглядывает сухопарый, надменный тип в ливрее. Я схватила Силлу за руку, и мы убежали, хохоча, как нашалившие дети. Придется баронессе обойтись без моего визита. Я не боялась разоблачения, ибо тетя Берил никогда бы не посмела ее расспрашивать.

Лебедь жила в каких-то паре кварталов от баронессы, но на общественной лестнице их разделяли миллионы ступеней. Даже я знала, что за пределами площадей и улиц элиты начинались укромные уголки полусвета. Дом куртизанки нисколько не уступал в роскоши особняку баронессы, а по обстановке, думала я, наверняка смотрелся гораздо изысканнее.

Экономка Лебеди провела нас в очень милую гостиную, в интерьере которой доминировали оттенки слоновой кости и нежнейшего барвинка. Я решила про себя, что если у меня когда-нибудь появится собственный дом, я хочу, чтобы он был в точности как у Лебеди. Только чтобы подушек чуть больше и поярче, конечно.

Лебедь вышла к нам почти сразу. После вежливого, но холодного приветствия она отослала экономку готовить чай, а Силле предложила подождать меня на кухне.

Та украдкой посмотрела на меня, и я кивнула. Когда служанка ушла, Лебедь села напротив и обвела меня циничным взглядом.

— Не ожидала, что вы придете.

Я почувствовала, что прошла какое-то испытание.

— Я слов на ветер не бросаю, мадам… э, мисс…

— Мне больше нравится «ваша светлость», — сухо сказала Лебедь.

Я подняла бровь.

— Отчего так скромно? Почему не «ваше высочество»?

Губы куртизанки изогнулись, нарушив маску холодной отстраненности. В тот миг я поняла, что сидящая напротив меня безжалостно элегантная женщина обладает самым ценным из достоинств — чувством юмора.

Лебедь с кошачьей грацией откинулась на спинку дивана.

— Я пустила вас сюда, чтобы вы могли высказаться, — напомнила она. — Итак, я слушаю. Убедите меня.

Глубоко вдохнув, я начала перечислять все посылы, приведшие меня к ее порогу, стараясь доказать их логичность. Я желала независимости, свободы, жизненного пути по собственному выбору.

Наконец Лебедь подняла руку.

— Вы кое о чем забываете, — сказала она.

Я мысленно перечислила каждый довод и аргумент, который подготовила для этого момента. Да, я озвучила их все.

Лебедь улыбнулась моей растерянности.

— Моя милая девочка, а как же любовь?

Стыдно признаться, но у меня буквально отвисла челюсть.

— Любовь?..

Тут Лебедь открыто расхохоталась, и иллюзия утонченности рассеялась. В тот момент я поняла, что она всего лишь на несколько лет старше меня.

— Возможно, вы кое-чего не понимаете — сущего пустяка, — проговорила «ее светлость», все еще посмеиваясь. — Или я ошибаюсь? Ведь вы хотите стать куртизанкой?

Я нахмурилась и удивленно заморгала.

— Но мужчины платят вам за сексуальные услуги. Какое отношение к холодному контракту имеет любовь?

Лебедь подмигнула мне.

— При правильном подходе в этом нет ничего холодного. Напротив, любовник находит меня довольно теплой.

— Но вы прости…

Ее рука взмыла вверх быстро, как для пощечины, но остановилась у меня перед лицом.

— Это слово ко мне не относится. Куртизанка не товар, она художница любви.

Я вызывающе задрала подбородок.

— Я не верю в любовь.

Вернувшись к прежней расслабленно-ленивой позе, Лебедь благосклонно улыбнулась мне.

— О, но любовь верит в тебя, малышка.

— Я не ребенок, — возмутилась я. — Мне восемнадцать лет!

— Да уж, практически старая дева. Может, стоит поймать этого мерзкого джентльмена на слове и выйти за него, пока совсем не одряхлела?

Насмешки Лебеди не задевали, ибо ничто не могло отвлечь меня от цели.

— Я понимаю, что мне нужно будет завести любовника, и я это сделаю, — сообщила я. — Просто я хочу, чтобы это было ясное деловое соглашение.

Тут Лебедь наклонилась ко мне и совершенно серьезным тоном сказала:

— Ты — невежественный осколок невежественного мира, поэтому я не вышвырну тебя из своего дома. Но если ты еще раз назовешь меня проституткой, я задушу тебя лентами твоей собственной жеманной шляпки. Я понятно выражаюсь?

Ее светлый и холодный как лед взгляд обжег меня. Я поставила чашку на стол и посмотрела ей в глаза.

— Вы пересмотрели свое решение помочь мне?

Лебедь не улыбнулась и не отвела взгляда. Мне стало немного не по себе.

Я думала, что у меня выработалась устойчивость к ее грозной красоте, но теперь, сидя перед ней в молчании, чувствовала, будто предстала перед судом фей. И все же упрямство, которое в свете считают пороком, всегда служило мне верой и правдой. Я приосанилась, расправила плечи, встретила сверлящий взгляд куртизанки… И застыла в ожидании.

Я ощутила короткую вспышку ликования, когда Лебедь первой отвела взгляд и с серебряным звоном помешала ложкой чай. Я понятия не имела, что у нее отвоевала. Быть может, толику уважения? Во всяком случае, когда она снова подняла на меня глаза, на губах у нее играла улыбка. Прежнее царственное снисхождение испарилось, и теперь она смотрела скорее как застенчивое юное создание, которое надеется, что нашло друга.

— Вы очень необычная девушка, мисс Харрингтон.

Я набралась наглости и кокетливо улыбнулась.

— Вы ненамного меня старше, милая Лебедь. Года на три, не больше.

Ее улыбка сделалась шире.

— Да, я прилагаю немало сил, чтобы все так думали. — Тут она склонила голову набок и пристально посмотрела на меня. — Зачем вы это делаете? Я знаю, вы хотите независимости, но зачем? Вы могли бы позволить жизни течь своим чередом, и весь мир завидовал бы вашему счастью.

Я знала, что этот вопрос возникнет, но сейчас ощутила беспомощность под напором эмоций.

— Я не могу этого объяснить. Такое чувство… будто моему духу слишком тесно в моем теле. Будто я взорвусь, если не буду свободной. Или, того хуже, стану усыхать с каждым днем, пока не исчезну вовсе. Оба варианта пугают меня сильнее дурной репутации или скандала.

Лебедь повела бровью.

— Быть может, это оттого, что вы никогда не знали подобных вещей. Вы не представляете, каково это, когда тебя отвергают.

Я коротко усмехнулась.

— Я не представляю, каково это, когда тебя принимают. Меня всегда считали чудачкой, белой вороной. Я ношу в волосах красную розу, тогда как все остальные девушки предпочитают желтую. Я слишком много думаю, слишком мало говорю… Но только не сейчас. С вами мне легко говорить о том, что меня волнует.

— А с другими?

Я пожала плечами.

— Когда я заговариваю об этом с другими, начинается хаос.

Лебедь тихонько улыбнулась чему-то своему.

— Хм-м. Хаос… Одна из моих любимых приправ.

— В самом деле? — пробормотала я. — Мне больше нравится слово «катавасия».

Ее губы изогнулись.

— Еще бы. — Женщина перевела задумчивый взгляд выше, в какую-то точку над моим плечом. Чуть погодя она слабо улыбнулась и покачала головой. — У меня нет ни малейшего сомнения, что однажды я пожалею об этом, но… пора начать наш первый урок.

Мое сердце сжалось от страха, но в то же время я ликовала. Мои мольбы услышаны!

Я стану куртизанкой.

Лебедь поднялась и грациозно прошествовала к двери.

— Пройдемте?

Она привела меня в комнату с книгами и запахом табака — некая атмосфера мужского комфорта. Насыщенно-синий цвет обоев и мягкое отсвечивание темной лакированной мебели превращали красоту Лебеди в нечто неземное. Она становилась мерцающей жемчужиной в глубоком синем море комнаты. Мужчина, сидящий в вольтеровском кресле, был вынужден отвлечься от своей книги и трубки и обратить все внимание на нее.

— В этой комнате он не может не следить за каждым вашим движением.

Лебедь повернулась ко мне и повела изящной бровью.

— Очень хорошо. Большинство людей не уловили бы нарочитого характера интерьера. Наблюдательность у тебя на твердую пятерку, птичка.

Я склонила голову в знак благодарности, но жест получился немного шутовским.

— Благодарю, о мудрейшая.

Она фыркнула. Да-да, Лебедь в самом деле фыркнула. Улыбка, засиявшая на моем лице, была шире Темзы. Как здорово обнаружить под маской мечтательного совершенства такого же веселого непоседу, как ты сам!

Повинуясь импульсу, я взяла Лебедь за руку.

— Спасибо.

Она долго на меня смотрела.

— Не знаю, будешь ли ты по-прежнему благодарна мне через пять лет.

Потом она как будто отмахнулась от этой странной меланхолии и повела меня к приставному столику, на котором стоял графин с коньяком.

— Во-первых, ты должна разобраться, какой алкоголь предпочитает мужчина…

Чувствовать на себе руки мужчины, его влажный и нежный рот на своей коже, наслаждаться его тяжестью и жаром, услаждая при этом его самого… Нет ничего прекраснее искусной, изысканной любви.

Когда я появлялась по утрам в доме Лебеди, в часы, пока свет еще отсыпался после ночных возлияний, она встречала меня с нежным смирением.

Я порядком донимала Лебедь расспросами о ее жизни и мире, и чем больше я узнавала об искусстве любви, тем больше мне хотелось поупражняться в нем самой. Она описывала его откровенно и в то же время лирично. До сих пор мои мысли о мужчинах ограничивались тем, что я глазела на парней, которые выгуливали в парке своих чистокровных верховых. Но каждая новая подробность, которую я узнавала о мужских телах и потребностях, еще больше разжигали мой интерес.

А рассказы о физическом наслаждении, которое я могу однажды испытать! Мое воображение (а также некоторые области тела) распалялось не на шутку. Такое острое осознание собственного потенциала будоражило меня и делало восприимчивой к любому ощущению, Даже скольжение теплой воды по моей коже в ванне казалось новым и сладостным.

Все, что рассказывала Лебедь, буквально впечатывалось в мою память. Я всегда была примерной ученицей!

Этим утром, прозанимавшись с Лебедью неделю, я сообщила родственникам, что портниха срочно вызывает меня на примерку, и те отпустили меня в сопровождении одной только Силлы. Убегая, мы с ней хихикали, как школьницы.

Служанка положила глаз на молодого лакея Лебеди, Джессепа, поэтому ее нетрудно было выпроводить из гостиной, когда мы с куртизанкой сели пить чай.

Вначале Лебедь говорила о свободе своей жизни, о своем положении в обществе и обязанностях, о том, что нужно быть законодательницей моды, а не ее рабой, и что богатство следует направлять на благотворительные цели и покровительствовать искусствам.

— Я хотела бы помогать писателям, — сказала я. — Но боюсь, что вся хорошая литература уже написана!

Лебедь рассмеялась.

— Думаю, так говорит каждое поколение. — Потом ее взгляд посерьезнел. — Офелия, малышка, я должна в который раз спросить тебя об этом. Уверена ли ты в пути, который выбрала? У тебя безопасная жизнь, — жизнь, которая вполне может сложиться гораздо счастливее, чем тебе кажется.

Я покачала головой.

— Поверьте, я никогда не познаю счастья, если моя судьба не будет в моих руках. До тех пор, пока мною помыкают, я обречена на увядание и смерть. — Тут я сверкнула озорной улыбкой: — И потом, как иначе продегустировать полное и разнообразное мен-ю[17] жизни?

Лебедь печально улыбнулась мне.

— Действительно, как иначе?

Она подалась вперед, чтобы поставить чашку на стол, и я не могла не заметить, что даже такое обыденное движение у нее полно изящества. Я попыталась повторить эту легкость, опуская свою чашку, и с удовольствием отметила, что у меня недурно получается.

— Сегодня мы подыщем тебе дом. Он должен быть не слишком большим, иначе его чересчур дорого будет содержать, но и не слишком маленьким, ибо куртизанку не должны даже подозревать в том, что она экономит. Каждый миг должен ощущаться как потакание желаниям и капризам. Каждая подушка, каждый ковер, каждая серебряная ложка должны демонстрировать изобилие и комфорт, потому что именно за этим к нам приходят мужчины.

— Я думала, они приходят за сексуальными услугами.

Лебедь рассмеялась.

— Господи, нет. Я гораздо больше времени провожу, выслушивая мужчин, чем лаская их. Иногда мне кажется, что их любимый женский орган — это ухо!

К вечеру мы подобрали для меня дом. Он был маленьким, но с приятными пропорциями. Для друзей там имелась гостиная, для любовника — великолепная спальня.

И главное — для меня самой — там была библиотека!

Семь обязанностей куртизанки:

Знать и понимать его

Быть его отрадой и огнем

Быть частью его круга

Поддерживать его в его устремлениях

Вести остроумные беседы и дарить нежные прикосновения

Утешать тех, кто в этом нуждается

Давать силу тем, кто слаб

— Не думаю, что мне понравится мужчина значительно старше меня, — сказала я Лебеди однажды утром, когда мы сидели за чаем, составляя список возможных клиентов.

Мой милый домик на чудесной площади был выкуплен и обставлен, на что, однако, ушла весомая часть моего личного наследства. Мы весело провели время, подбирая декор. Я остановилась на цветах драгоценных камней. Насыщенным оттенкам сапфира и роскошным рубиновым тонам предстояло оттенять мою кожу и намекать благодарным любовникам на предпочтительные цвета их подарков.

И не будем забывать о комфорте. Пока тетушка Берил в блаженном неведении планировала свадьбу, нисколько при этом не ограничивая себя вкусами невесты, я покупала толстые ковры, глубокие мягкие кресла и одну великолепную кровать. К счастью, Лебедь знала всех добросовестных продавцов подержанной мебели в городе.

Я задумчиво пожевала лимонное печенье и продолжила:

— Если он будет намного старше меня, то может возомнить себя кем-то вроде моего дяди и решить, что имеет право мною командовать.

Лебедь задумчиво кивнула.

— Да, лучше начать с кого-нибудь, с кем ты легко справишься. — Она расплылась в улыбке. — Хотя я сомневаюсь, что сам принц-регент устоит перед твоей необыкновенной грудью.

Я закатила глаза.

— Но ведь не все мужчины одержимы грудью?

Лебедь рассмеялась.

— Хвала небу, нет, иначе я очутилась бы в работном доме.

Мы сидели в ее чудесной гостиной, непринужденная элегантность которой быстро стала для меня необходимостью. Каждый день я с ужасом думала, что мне придется оставить этот красивый дом и вернуться к тяжелой, громоздкой мебели и темным, удушливым комнатам тети Берил. Поэтому я регулярно испытывала на прочность рамки дозволенной мне свободы. Силле слишком нравились наши прогулки, чтобы она хоть словом обмолвилась о них моим родственникам. Кроме того, я усыпляла тетину бдительность рассказами о мифической дружбе, которая якобы завязалась у меня с компаньонкой баронессы — пожилой женщиной, которую я в глаза не видела, но которая, как мне представлялось, ужасно скучала от размеренного образа жизни баронессы.

Каждый день я возвращалась домой, вооруженная сочными, но безобидными светскими сплетнями, которые поставляла мне Лебедь, и это делало мою ложь весьма убедительной. Я не обманщица по натуре, но, в моем представлении, мне была объявлена война и я считала себя вправе прибегнуть к отчаянным мерам, чтобы выиграть свою свободу.

Скоро я буду независимой женщиной и жить в собственном доме! Ободренная этой перспективой, я принялась выбирать себе первого покровителя.

Собеседование потенциальных ухажеров получилось у нас гораздо комичнее, чем следовало бы. Лебедь составила список джентльменов, исходя из моих пожеланий и собственного знания света. Все они были довольно молодыми, неимоверно богатыми и холостыми.

Я знала, что в представлении большинства светский брак — по сути деловое соглашение, объединение родословных и собственности. Но я по-прежнему не могла расстаться с наивными грезами об истинном браке. Точно так же, как дети отказываются верить, что на свете нет никаких волшебных единорогов. Как бы это глупо ни звучало, я не хотела оказаться в роли человека, который может нанести вред этому мифическому существу.

Когда мы перешли к самой процедуре отбора, я очутилась в крошечной темной комнатушке за гостиной. Передо мной была маленькая светлая точка, которая превращалась в смотровой глазок, стоило прильнуть к ней лицом. Отсюда довольно хорошо просматривалась гостиная, включая диван, камин и великолепную арфу Лебеди.

Я достаточно многому научилась у Лебеди, чтобы сообразить, каким эротическим целям могла служить подобная комната. У меня всегда было буйное воображение. От таких мыслей по коже побежали сладострастные мурашки.

Когда мистера У. провели в комнату и попросили подождать Лебедь, я с первого взгляда прониклась к нему симпатией. Разумеется, я и раньше видела его, но издалека. Его круг был несколько выше общества моих родственников. Он был высоким мужчиной лет тридцати с небольшим, довольно хорошо сложенным. Волосы у него были темными, а кожа светлой. Любители римских профилей нашли бы его лицо безукоризненным. Лебедь предупреждала, чтобы я не судила по одной только внешности, но пока я не находила причин вычеркивать мистера У. из списка. Он был богат, влиятелен и, предположительно, неглуп. Я с нетерпением ждала его ответов на вопросы Лебеди. Она должна была вот-вот к нему присоединиться…

Но тут, к моему ужасу, элегантный и уточенный мистер У. сунул палец в нос и извлек оттуда нечто настолько отвратительное, что мне пришлось закрыть глаза. Я лихорадочно задергала висевший рядом шнурок звонка. До моих ушей не донеслось ни звука, но я знала, что внизу, на кухне, Силла начеку.

Спустя считаные минуты в комнату вошла Лебедь.

— Мистер У., я вынуждена принести вам свои извинения. Произошло событие, требующее моего неотложного внимания, и мне придется немедленно уехать.

В ее тоне не было ни колебаний, ни желания успокоить. Лебедь была вежливой, дружелюбной и неумолимой. Мистер У. не успел и глазом моргнуть, как очутился на крыльце.

Потом дверь в мою комнатушку отворилась.

— Господи, что стряслось? — хмуро спросила Лебедь. — Я считала его довольно перспективным.

Ни слова не говоря, я схватила ее за руку и потащила в некогда идеально чистую гостиную. Кончиками двух пальцев я перевернула шелковую подушку, которая лежала на диване. Визг Лебеди, вероятно, пробил бы барабанные перепонки отвратительного неряхи, бежавшего с места преступления.

Слуги Лебеди почти два дня отмывали комнату. Диван отправили на свалку и заменили еще более изысканным образцом мебельного искусства.

— Я отослала счет мистеру У., — сообщила довольная Лебедь. — Он заплатил, не пикнув.

— Еще бы!

Следующий джентльмен был гораздо благовоспитаннее. Молодой лорд Т. являл собой прекрасный худощавый образец британского близкородственного скрещивания. Его кожа была бледной, как молоко, а волосы светлыми, точно кукурузные рыльца. Я решила, что при моей черноте из нас получится видная пара.

На сей раз дело решил плевок в камин. И то был не просто результат скромной прочистки горла. Лебедь распорядилась, чтобы очаг оттерли песком, и заменила ковры, на случай если на них попали капли. И снова джентльмен заплатил без единого возражения.

— Может, стоит чаще такое проделывать, — сказала я Лебеди, смеясь. — Обновишь интерьер всего дома.

Она вздрогнула.

— Иногда избыточные знания опасны. Я уже никогда не смогу посмотреть в глаза этим двоим, никогда в жизни!

— Они все такие мерзкие?

Лебедь задумчиво посмотрела на меня.

— Раньше я так не думала.

Что до меня, то я начала отчаиваться встретить мужчину, который не извлекает из себя нечто тошнотворное, стоит женщине отвернуться. Однако следующий претендент, появившийся на пороге гостиной, вселил в меня надежду.

Он был высоким и стройным, молодым и довольно красивым. Я поймала себя на том, что заворожена его тонкими правильными чертами и тем, как солнце блестит в его светлых волосах. Он ожидал хозяйку стоя и за те несколько минут, что она отсутствовала, раз пять нервно поправил галстук. Его волнение показалось мне обворожительным. Он был достаточно богатым и уверенным в себе и всерьез мог рассчитывать на благосклонность Лебеди, но не настолько чванливым, чтобы считать исход собеседования делом решенным.

Лебедь вошла в комнату и улыбнулась. Он поклонился и дважды прочистил горло, прежде чем поздороваться с ней. Восхитительно! Более того, когда он кланялся, с моего наблюдательного поста открылся преинтереснейший вид. Мне всегда претили худосочные тылы. Но у этого парня были ягодицы наездника. Интересно, руки у него тоже загрубелые? Я прильнула к глазку и с большим интересом стала слушать беседу.

После того как они расселись и обменялись общими фразами, Лебедь задержала на госте серьезный взгляд.

— Мистер П.

Он улыбнулся.

— Пожалуйста, зовите меня Роберт. Когда я слышу «мистер П.», мне вспоминается старший брат.

Хм-м. Младший сын. С точки зрения общественного положения, это не обязательно было недостатком, ибо Роберт принадлежал к П. — старинному роду такого богатства и влияния, что даже я о них знала. К знати они не относились, но заключили столько браков с аристократами, что свет принимал их без всяких «но» и «может быть».

Роберт производил впечатление весьма завидного жениха.

Лебедь была явно очарована не меньше меня, ибо оставила свою грозную элегантность и одарила молодого человека искренней улыбкой.

— Спасибо, Роберт. Это честь для меня.

Она бросила взгляд в сторону моего смотрового глазка.

Как же мне хотелось дать ей сигнал! Да, да, он мне нравится!

Лебедь позволила дразнящему огоньку вспыхнуть во взгляде, потом, пока Роберт возился с галстуком, облизала губы и повела бровями. Да, она, безусловно, находила его очень даже съедобным. Когда тот поднял голову, перед ним снова сидела невозмутимая куртизанка и в ее прекрасных глазах не было и намека на озорство.

Он снова прочистил горло, а пальцы опять потянулись к галстуку. Первым делом найду ему нормального камердинера, который позаботится, чтобы узел его галстука мог пережить даже тропический ураган.

— Я весьма польщен, что вы согласились встретиться со мной, — сказал Роберт. — Я обнаружил, что в моей жизни недостает такого человека, как вы. Я слишком молод, чтобы жениться, но при этом слишком зрел, чтобы довольствоваться одними мечтами о любовнице. Кроме того, у меня есть политические амбиции, — серьезно говорил он. — Такая изящная и сведущая хозяйка, как вы, окажет мне огромную помощь. Однако я не смею думать, что женщина вашего ранга найдет интересным такого, как я.

Скромный, в придачу. Я хотела слизнуть его с ложки!

Лебедь грациозно склонила голову.

— Я заинтересована в том, чтобы заводить ценных друзей, — сказала она, — но сегодня пригласила вас, чтобы понять, подходите ли вы… другой особе.

Роберт нахмурился, его лицо разочарованно вытянулось.

— Другой особе?

Лебедь улыбнулась.

— Да. Близкая подруга недавно вернулась из Бельгии, где ухаживала за увядающим любовником. Ей нравилась спокойная бельгийская жизнь, но теперь она готова вновь осесть в Англии. Разумеется, она чрезвычайно миловидна, а кроме того, умна и образованна. В Брюсселе она пользовалась неслыханной популярностью. Его высоч…

Лебедь выдержала паузу, чтобы Роберт успел осмыслить ее оговорку, и продолжала как ни в чем не бывало:

— Джентльмены буквально умоляли ее остаться, но ей хотелось вернуться домой. Однако она пробыла за границей достаточно долго, чтобы выпасть из жизни английского света. Сейчас она в некотором роде… на распутье.

При этих словах она понизила голос до бархатного полутона, намекая, на что способна распутная женщина, которая оказывается на распутье. Роберт сделал стойку, как сеттер, унюхавший дичь.

Фантастика. Надо взять на вооружение.

— Она… я бы мог…

Лебедь вежливо переждала очередной приступ прочищения горла, во время которого Роберт пытался справиться с явной вспышкой возбуждения.

— Будет ли ей интересно со мной увидеться?

Увидеться с ним? Я хотела, чтобы его завернули в упаковочную бумагу и доставили к моему новому порогу сегодня же после обеда, но Лебедь предостерегала, чтобы я не позволяла своим низменным желаниям принимать решения вместо себя. Впрочем, во всех остальных отношениях Роберт тоже казался идеальным.

История о бельгийском любовнике удивила меня, но я тут же вообразила зрелого аристократа — человека благородного и обладающего изысканным вкусом, не говоря уже о неком весьма возбуждающем акценте, — который печально увядал от чего-то не слишком болезненного и отвратительного, раз я отважно поддерживала его дух своим обаянием и красотой. Штефан, назвала я его. Штефан фон Долкен, из брюссельского рода фон Долкенов, конечно. На миг я даже почувствовала грусть от расставания с ним. Какой чудесный был человек… Сколько замечательных минут провели мы вместе, Штефан, я… и король, разумеется.

Я ждала, не позовет ли меня Лебедь сразу, но та не стала этого делать. Она сказала Роберту, что поговорит со мной о нем, и следующие десять минут они пили чай, обсуждая предстоящий бал у леди Монтроз и вспоминая прошлогодние события, самым ярким из которых, видимо, оказалось неудавшееся выступление поющего осла. Возможно, осел все-таки спел, но не слишком удачно. Трудно было разобрать из моей охотничьей засады. Как только Роберт ушел, я выскочила из укрытия и закружилась по гостиной, как ребенок рождественским утром.

— Я хочу его!

Лебедь улыбнулась.

— Еще бы! Будь он на несколько лет старше, я бы сама за него поборолась.

Я прищурилась и шутливо пригрозила:

— Руки прочь!

Потом оставила свою свирепую позу и завертелась по комнате.

— Он совершенство! Я его обожаю!

— Знаешь… — Лебедь нашла что-то занимательное на ободке своей чашки. — Вероятно, ты смогла бы убедить его ухаживать за тобой официально. Рано или поздно он женится, а ты можешь быть подходящей парой, если некая светская дама окажет тебе посильное содействие.

Я перестала вертеться и сморщила нос.

— Брак? Фу!

Набаловавшись, я упала в кресло, которое только что освободил Роберт. Оно было большим, а я маленькой, поэтому мои ноги немного не доставали до пола. Я закинула их на подлокотник.

— Мне нравится Роберт, я нахожу его привлекательным, но если бы я стремилась к браку с богатым красивым мужчиной, то с таким же успехом могла бы просто выйти за лорда Эшфорда.

— Хм-м.

Лебедь была непроницаема.

Ненавижу непроницаемость.

Я села ровно, чтобы она восприняла меня серьезнее.

— Я хочу свободы. Для человека, с которым я официально не знакома, Роберт мне очень понравился, но зачем вместо любовницы становиться ему невестой?

— О, могу привести несколько тысяч причин, — задумчиво проговорила Лебедь. — Тысячи тысяч.

Я положила руки на подлокотники кресла и откинулась на спинку, точно королева на троне.

— Разумеется, я намереваюсь освободить его от нескольких тысяч. А потом пусть женится на каком-нибудь милом невинном создании, которое только и мечтает, чтобы вести его хозяйство и рожать ему детей.

— А о чем мечтаешь ты, Офелия? — Лебедь поставила чашку на поднос. — Будь у тебя богатство и свобода, на что бы ты их употребила?

Я посмотрела на фреску с нагими херувимами, украшавшую потолок гостиной.

— Мой отец был ученым, а мать бунтаркой. Я — ни то и ни другое. Мне нравится только одно: я люблю читать. На мой взгляд, нет ничего прекраснее, чем всю жизнь быть свободным читать, когда вздумается.

Лебедь рассмеялась.

— Не думаю, что это тянет на дело всей жизни.

Она налила чаю мне и вторую порцию себе, улыбнулась и высоко подняла свою чашку.

— Тем не менее выпьем за тебя и за то, чтобы ты стала очень начитанной женщиной.

Мы шутливо чокнулись и выпили за мое светлое будущее. У меня был дом, и я выбрала любовника. Я была готова.

Однако когда я сказала об этом Лебеди, та покачала головой.

— О нет, милая Офелия. Ты еще совершенно не готова справляться с мужчиной в одиночку. — Ее лицо стало очень серьезным. — Прежде чем завести любовника и предстать перед ним опытной куртизанкой, недавно приехавшей из Бельгии, ты должна кое-чему научиться.

Тон Лебеди тревожил. Чувствуя, что у меня перехватывает дух, я наклонилась ближе и завороженно, почти шепотом, спросила:

— Чему? Чему я должна научиться?

Лебедь отставила чашку и сложила руки перед собой.

— Прежде чем занять место в постели любовника, ты должна изучить…

Я ждала, не в силах вздохнуть.

— …семь грехов куртизанки.

Глава седьмая

Я бежала под дождем от дверцы наемного экипажа к порогу Лебеди, пряча лицо под капюшоном одолженного плаща. Было почти одиннадцать ночи, и родственники думали, что я мирно сплю в своей постели и вижу сны о свадьбе, до которой оставалось меньше двух недель. На самом деле я украдкой выбралась из дому в платье и плаще Силлы, которая тем временем свернулась калачиком в моей постели, стараясь выглядеть достаточно фигуристой на случай, если кто-то решит ко мне зайти.

Лебедь встретила меня у двери, быстро обняла и протянула горячую чашку пряного вина. Потом опустилась передо мной на колени и сняла с меня промокшие туфли. За руку она отвела меня к себе в комнату и помогла освободиться от платья и нижнего белья. Я осталась нагой и, дрожа от волнения, принялась большими глотками пить горячее вино. Лебедь вернулась минуту спустя, и теперь на ее тонкой руке висела какая-то ткань. Она взяла бокал из моих окоченевших ладоней.

— То, что нужно, — с довольным видом сказала куртизанка. — Подними руки.

Я повиновалась без возражений, ибо ночь уже обрела оттенок нереальности. Когда прохладное шелковое одеяние заскользило по коже, которая и без того стояла дыбом от нервозности, все мое тело конвульсивно вздрогнуло.

Ласковые руки распустили и расчесали мои волосы. Нежные пальцы завязали узел платья сзади на шее.

— Вот. — Лебедь повернула меня к высокому зеркалу. — Ты потрясающе выглядишь.

Я выглядела более чем обнаженной.

Как человек может выглядеть обнаженнее голого — большая загадка. И все же тонкость шелка и то, как мои соски проглядывали сквозь ткань розовыми бутонами, а тень моего лобка манила темным приглашением…

— Я выгляжу как грех, который ждет свершения.

Лебедь рассмеялась.

— В самом деле.

Я попыталась глотнуть, но в горле пересохло. Я думала об этой ночи, планировала и ждала ее, и все же, когда я потянулась за чашей с вином, мои руки дрожали. Не успела я сделать и глотка, как ее у меня отобрали.

— Офелия, если ты не хочешь чувствовать, то возвращайся в свой маленький мирок и выходи за своего жениха.

Лебедь подняла бровь и смерила меня взглядом.

Я хотела чувствовать.

Я закрыла глаза и глубоко вдохнула.

— Хочу чувствовать все — хорошее и дурное.

Лебедь улыбнулась и поставила вино на туалетный столик.

— Сегодня будет только хорошее, можешь мне поверить. Наш джентльмен весьма искусен.

— Но кто он? Как его зовут? Откуда он?

— Он друг, человек, которого я знаю много лет. Он умелый и внимательный любовник. — Лебедь в шутку погрозила мне пальцем. И я уже говорила, не забывай правила. Имя мужчины и его общественное положение ничего не значат. Ты больше не охотишься за женихами. С этой минуты ты будешь выбирать любовников, как подсказывает сердце и разум, а не диктат общества.

Человек из мира Лебеди. Умелый любовник. Я не задумывалась об этом, но если состоятельные мужчины нуждались в куртизанках, то, быть может, у богатых женщин были такие же потребности… Мне еще многому предстояло научиться.

— Значит, это нечто вроде проверки? Я должна пустить этого мужчину к себе в постель, независимо от того, понравится он мне или нет?

— Это не проверка, — покачала головой Лебедь. — Мы отдаемся по любви, ради дружбы или слепой страсти, но всегда, всегда по своей воле.

Она ласковым жестом убрала волосы с моего лба и продолжила:

— Подарки, драгоценности, дома и слуги — это не плата. Это необходимые условия, чтобы мы могли целиком посвящать себя счастью избранника, не отвлекаясь на проблемы и тревоги.

Ее мягкий мелодичный голос успокаивал мои возбужденные нервы. Я закрыла глаза и сосредоточилась на руках, которые ласково поглаживали мне лоб.

— Мама делала так, когда я не могла уснуть, — пробормотала я.

Лебедь шутливо дернула меня за волосы.

— Я похожа на чью-нибудь мать? — Она обхватила мои щеки ладонями и посмотрела мне в глаза. — Ты полностью оправилась от визита к акушерке на прошлой неделе?

Я кивнула и тут же покраснела, вспомнив тот день, когда мне вскрыли девственную плеву. Лебедь называла это «расцветом», уверяла, что почти не будет больно, и больно не было… почти.

— Если предоставим это любовнику, будет гораздо больнее, — сказала она тогда. — Можешь мне поверить.

Теперь, отступив на шаг, она постукивала пальцем по подбородку, осматривая меня с головы до ног.

— Да, неплохо.

Я повернулась к зеркалу и попробовала оценить себя беспристрастно. В полупрозрачном платье, наброшенном на тело наподобие римской тоги, с распущенными по голым плечам волосами, я и сама выглядела распущенной, бесстыжей и в чем-то даже… аппетитной.

Раньше я частенько вздыхала по такой грациозной стройности и элегантному росту, как у Лебеди, но теперь я впервые осознала, что у невысоких, пышных и фигуристых есть свои преимущества. Мои полные груди и округлые ягодицы мерцали сквозь ткань подобно обильной плоти языческих богинь.

— Я выгляжу…

— Ты выглядишь воплощением грез любого мужчины, — без зависти проговорила Лебедь. — Мне бы такие груди!

Она прильнула к моему плечу и улыбнулась мне в зеркало.

— Джентльмен ждет, малышка.

Лебедь взяла меня за руку и повела по коридору. В конце была дверь. Медная задвижка поблескивала в пламени свечи, которую несла Лебедь. Я гипнотизировала ее, пока мерцающий металл не смазался и не поплыл перед моими воспаленными глазами.

Там мужчина. Незнакомец, который хочет сделать со мной что-то бесстыдное.

Я нервничала и боялась, но это не мешало предательскому жару разгораться между моими бедрами. В конце концов, я была здоровым, молодым животным. Настало время, чтобы во мне проснулось желание.

Тот факт, что мужчина был незнакомцем, будоражил меня сильнее, чем я смела себе признаться. Осознание этого ютилось в самых темных уголках моих мыслей. Отдаться так означало нарушить все правила приличия, которым меня учили. Это было порочное, распутное действо, вульгарный и бесстыдный акт.

Неоспоримый акт свободной воли.

— Входи, — шепнула Лебедь. — Он ждет тебя.

Рука, словно чужая, потянулась к мерцающему пятну дверной защелки. Мои пальцы оцепенели от страха так, что металл не показался прохладным на ощупь. Я услышала щелчок замка.

Нет. Подожди. Я не готова…

Дверь передо мной распахнулась.

В комнате мягко мерцали свечи. Я смутно отметила, что спальня обставлена так же изысканно, как и весь роскошный дом Лебеди, но эта мысль лишь слабой тенью скользнула по моему сознанию.

Я видела только его.

Он стоял в центре комнаты. Он повернулся, и на миг мне показалось, что его черты скрыла тень. Потом я с тревогой поняла, что верхнюю часть его лица закрывает маска. Лишь темные глаза горели в прорезях черного шелка. Это делало его не просто незнакомцем. Это делало его таинственным, волнующим видением. Призраком.

Никем.

Я судорожно сглотнула, и мое тело захлестнуло приливом горячей крови. Он не был мужчиной. Он был всеми мужчинами сразу. Я поняла, что мне это и нужно. Мне нужна анонимность. Эта ночь, этот урок не будет супружеством, не будет даже любовной связью. Это будет секрет между незнакомцами — двумя людьми, которые останутся друг другу чужими. Сегодня будет просто наслаждение, — наслаждение без последствий и значимости за пределами момента.

О, как же я порочна, если хочу этого! А я хотела. Меня одолевало желание протянуть руку и коснуться этого видения, этого высокого, хорошо сложенного незнакомца в маске, который научит меня всему, что я хочу знать. Я медленно пошла к нему.

С каждым моим шагом он как бы вырастал. Наконец я оказалась достаточно близко, чтобы коснуться его. Когда я подняла глаза к скрытому маской лицу, он опустил голову, чтобы встретить мой взгляд, и я разглядела его густые темные волосы и массивную челюсть.

А еще рот. Этот рот приковал мое внимание. Губы были идеальными: не слишком полными и не слишком тонкими. Теперь, когда ничего другого не было видно, рот приобрел значимость, о которой я не подозревала. Я поняла, что у мужчины обязан быть красивый рот.

Я неосознанно провела кончиком языка по собственным губам. Уголки его красивого рта приподнялись.

— Привет, — сказал он.

Его голос прозвучал тихо и хрипло, почти как шепот, но достаточно проникновенно, чтобы дрожь пробежала по тем частям тела, о которых я не привыкла даже думать. Я хотела заговорить, но язык не слушался. В горле пересохло. Я была напугана.

И возбуждена. Я чувствовала, как пульсирует мое лоно, даже сквозь оглушительный стук сердца. При желании я могла повернуться и уйти, пока мы даже не поздоровались друг с другом.

Я осталась.

Дело было не в необходимости научиться быть самой блистательной куртизанкой на свете — я всегда была предприимчивой, а в том, что Лебедь уже заключила от моего имени соглашение с Робертом. Мне не нужно было никому доказывать свои способности.

— Ты очень тихая.

Мужчина подошел ближе.

Я выдавила из себя нечто идиотское:

— Да, сударь.

Он остановился передо мной так близко, что пришлось задрать голову, чтобы видеть его лицо.

Господи, дай мне сил. Маска будоражила меня все больше. Я хотела чего-то анонимного, чего-то распутного и восхитительно грешного. И очень боялась, что нашла это.

— Так вот, моя молчаливая леди, должен сказать, что я этого не одобряю. Я хочу, чтобы ты говорила.

Говорила что? В мыслях царил хаос.

— Да, сударь.

Боже, я так и сыплю остротами.

Он приподнял мой подбородок большим и указательным пальцами. Я слегка дернулась, когда он прикоснулся ко мне, ибо его теплая кожа обожгла меня, словно огнем. Он надолго задержал на мне взгляд.

— Скажи «член».

Попроси он меня об этом две недели назад, я бы ответила без тени смущения, потому что для меня это слово означало руку или ногу или просто часть чего-нибудь. Но теперь нет. Лебедь объяснила мне, что мужчины называют так свое мужское достоинство.

Его прикосновение сделалось чуть грубее, и он аккуратно, предостерегающе встряхнул меня за плечи.

— Мы не одолеем за ночь первого греха, если ты не сможешь произнести такое простое слово.

Я судорожно сглотнула.

— Ч-член.

— Попробуй еще раз.

Я уняла дрожь в животе.

— Член.

Мне понравилось, как уверенно это прозвучало.

— Кунка.

Я лишь удивленно заморгала в ответ. Я никогда не слышала этого слова. Он улыбнулся. Его губы были идеальными. Я не могла отвести от них глаз.

— У меня член. У тебя кунка. Скажи «кунка».

Ах! Это название моих гениталий. Весьма неприличное слово, я поняла это без объяснений. Изгиб его рта подсказал мне: он хотел услышать от меня грязные слова.

Наконец вспышка привычной дерзости согрела мои трясущиеся руки. Я встретила его взгляд, облизала губы и, вспомнив об уловке Лебеди, понизила тон.

— Кунка, — произнесла я.

У меня получился почти стон.

Теперь пришла его очередь глазеть на мой рот. Я была этим весьма довольна, пока он не повысил ставки.

— Скажи «трахаться».

О боже. Теперь он по-настоящему непристоен. Я решительно вдохнула.

— Тр… — Еще глоток воздуха. — Тра…

Он насмешливо фыркнул:

— Не пройдет и ночи, как ты скажешь: «Трахни мою кунку своим членом». Ты будешь повторять это снова и снова. Ты даже будешь кричать это.

Черт! Признаюсь, у меня немного подогнулись колени, но я выровняла их силой воли и встретила его взгляд.

— В таком случае вам лучше не растрачивать ночь впустую, сударь, ибо на это может потребоваться немало времени.

В ответ он скользнул рукой мне под затылок и потянул за узел на шее. Я ахнула, когда шифоновая ночная сорочка сбежала с меня, как вода с обрыва. Я оказалась полностью обнаженной, мерцающей и бледной перед его одетой темнотой. Я быстро перебросила волосы вперед, чтобы они прикрыли груди, и сцепила руки перед гениталиями. Перед кункой…

Он долго молчал, не двигаясь, только смотрел на меня сквозь прорези в маске. Непроницаемый.

Ненавижу непроницаемость.

Абсолютная уязвимость больно ударила по моей уверенности и нервам, начисто отбив охоту дерзить. Я поджала хвост. Выяснилось, что я вовсе не такая храбрая и отчаянная, как мне казалось, когда я затевала это возмутительное мероприятие. Я была девушкой, практически девственницей, слишком испуганной, чтобы противиться бесцеремонному незнакомцу в маске, пожиравшему меня глазами.

Сцена тянулась целую вечность. Напряжение сделалось для меня невыносимым. Я не умею терпеть. Я беспокойно переминалась с ноги на ногу. Перебирала пальцами. Суетилась.

Он наблюдал за мной, скрестив на груди руки.

Наконец я не выдержала:

— Что вы разглядываете?

— Когда ты суетишься, у тебя соблазнительно подрагивают груди. Я просто наслаждался представлением.

Я опустила взгляд и с ужасом поняла, что из-за моей неспособности стоять спокойно занавески из моих темных локонов приоткрылись, довольно откровенно обнажив груди.

— Особенно мне нравится, как бесстыдно выглядывают твои соски. — Его голос изменился, превратившись из бархатного шепота в мужское рычание. — Такие розовые. Они немного покраснеют, когда я буду их сосать.

О, я уже хотела, чтобы он их сосал, и посильнее. Я хотела, чтобы он брал их в рот и тянул к себе, пока я не закричу его имя.

Я не знала его имени.

— Пока что зови меня Сударь, — сказал он, когда я спросила. — Лебедь говорила, что тебя зовут Офелия.

— Да.

Не думай о сосках. Я не могу не думать. Нет. Впрочем, было уже поздно. Я почувствовала, что у меня между бедер стало влажно. Я прокашлялась.

— Сударь…

— Да, Офелия?

Он подошел достаточно близко, чтобы убрать мои волосы с плеч за спину, но при этом не отводил глаз от моих затвердевших сосков.

Его руки задержались над моими грудями, и я почувствовала, как тепло его ладоней согревает мою холодную кожу. До сих пор он касался только моего подбородка.

Я хотела его.

— Сударь, а вы… вы не будете снимать одежду?

Он посмотрел мне в глаза.

— Готова умолять о моем члене, Офелия?

Его глаза были темными, как ночь. Глаза из оникса, как у египетского бога.

Или демона.

Мне было абсолютно все равно, какой вариант вернее. Возможно, демон лучше подходил в спутники тому, кто шагает по дороге греха.

Тут его горячие руки мягко легли на мои обнаженные плечи, и я охнула. Он двигался медленно, обходя меня по часовой стрелке, ни на секунду не отрывая рук от моей кожи, скользя по моим плечам, шее и груди. Вниз по внешней стороне руки, вверх по внутренней. Вокруг талии и по бедрам. За его горячими ладонями по моей коже тянулись огненные следы, пылающие воспоминанием об ощущениях. Я почти ждала, что они будут светиться в полумраке.

Никто и никогда не прикасался ко мне так. У меня не было ни гувернанток, ни нянь. Мать дожидалась моей независимости с младых ногтей, поэтому с тех пор, как мне исполнилось десять, никто даже не видел меня голой в ванной. Я мылась, одевалась и ухаживала за собой сама, так что моя кожа была такой же девственной, как и все остальное.

Он грабил мою кожу. Он опустошал ее безжалостно, как орды викингов. Он касался меня всюду, скользя ладонями и пальцами по животу, кружа по сферам ягодиц, поднимая и собирая в ладони мои упругие, пылающие груди, обхватывая мою невинную плоть жаркими, ласковыми руками. Он все двигался и двигался по кругу, дразня, касаясь, лаская… Тело, лицо, он пробегал пальцами даже по моим волосам. Моя кожа пробуждалась — никогда прежде такого не было.

И пробуждалась она голодной. Подобно животному, которого слишком долго не кормили, она хотела еще и еще.

Я была всего лишь пленницей внутри возбужденного сосуда. Я дрожала, запутавшись в сетях дразнящего и манящего наслаждения. Его руки скользнули между моих бедер, но не коснулись влажного лона.

Кунки. Моей увлажнившейся кунки.

Теперь я понимала, что слова имеют значение. Рано или поздно я буду его умолять и мой воспаленный ум должен будет найти верные слова, чтобы насытить мою изголодавшуюся плоть.

Когда его горячие руки скользнули в незащищенную ложбинку между ягодицами, я закрыла глаза. Да. Наконец-то.

Он стал дразнить губы моей кунки. Его пальцы порхали вверх и вниз по скользким створкам, но не входили внутрь, хотя, признаюсь, я пыталась прижаться ближе. Он нашел маленькую чувствительную область сразу за ними, о существовании которой я даже не подозревала. Кончик его указательного пальца, скользкий от путешествий по моей кунке, быстро погрузился в анус, заставив меня ахнуть и задрожать от неожиданного удовольствия, и двинулся дальше, снова вверх по мне.

Не было ничего святого. Ни один дюйм моей кожи не остался нетронутым. Его прикосновение вторгалось. И приглашало. Оно провоцировало, оскорбляло и возбуждало. Я была одурманена и пьяна им, потрясена и взбудоражена. Оно срывало покровы с и так уже нагого тела.

Потом оно стало менее нежным. Не жестоким, но более грубым, более требовательным. Он толкал, сжимал, щипал, дергал. Мои соски затвердели и заострились под его дразнящими прикосновениями, ягодицы порозовели, по коже головы, где его пальцы хозяйничали в моих волосах, пробегали мурашки. Он запрокинул мою голову и всунул скользкие пальцы мне в рот, заставляя почувствовать себя на вкус.

Соль. Сметана.

Я хотела, чтобы он точно так же вставил пальцы мне в кунку. Я сочилась желанием. Он словно прочел мои мысли и спустился горячей бесцеремонной рукой по животу, крепко обхватив кунку. Я вздрогнула и закрыла глаза.

— Да, — шепнула я пересохшими губами, — пожалуйста.

Внезапно он схватил меня за предплечье свободной рукой и повернул так, чтобы я прижалась спиной к его животу. Возбужденной коже пришлись по вкусу твердые пуговицы жилета, скребнувшие по спине. Распаленные ягодицы восприняли гигантскую выпуклость на его брюках как принадлежащую мне и уверенно на ней устроились.

— Чего ты хочешь, милая Офелия?

Я извивалась и хватала воздух губами. Его рука грубо терла мою кунку, но не входила во влажные ворота.

— Скажи слова, Офелия.

Я стонала и ерзала на нем туда-сюда, но он не знал пощады.

— Скажи их.

— Коснись меня, — взмолилась я. — Пожалуйста, коснись меня.

— Я касаюсь, — прохрипел он, обжигая дыханием мое ухо.

Я захныкала от нетерпения.

— Нет! Коснись меня внутри!

— Мы называем это по-другому, верно?

— Трахни меня! — взвыла наконец я. — Трахни мою кунку пальцами!

Когда его длинные, чуть огрубелые пальцы проникли внутрь скользких складок моей кунки, я чуть не закричала от облегчения. Я билась и дергалась на нем, пока он накрепко не прижал мое тело к своему, обхватив меня свободной рукой за талию. Несмотря на предыдущую жесткость, он проник в меня медленно, почти благоговейно. Я не смогла даже пошевельнуться. Я лишь уронила голову ему на плечо и часто дышала, пока он вводил глубоко в меня свой длинный палец до самой последней костяшки. Долгий животный стон вырвался из моего горла.

— Это «первый грех», моя восхитительная Офелия… — Его дыхание было жарким и влажным у моего уха, а голос хриплым и низким. — Первый грех — это похоть.

Глава восьмая

Все мое тело было словно в огне. Я никогда не испытывала ничего подобного этому порочному пробуждению. Я превратилась в обезумевшее создание, умолявшее незнакомца в маске сделать со мной то, о чем несколько недель назад не могла даже подумать.

Он стоял позади меня, по-прежнему полностью одетый на фоне моей наготы, не сделав ничего особенного, только коснувшись меня руками. Как простое прикосновение могло разжечь во мне такую неистовую страсть?

Его длинный палец погружался в меня и возвращался на поверхность снова и снова, а я дрожала и всхлипывала в тисках мужчины. Колени едва держали меня. Если я упаду на ковер, упадет ли он вместе со мной? Накроет ли своим тяжелым, теплым телом? Возьмет ли меня на полу, слушая, как я умоляю не останавливаться?

Подобные опасные мысли были всего лишь обрывками сознания среди хаоса в моей голове. По большей части мое сознание состояло из ненасытного, болезненного, пульсирующего желания. Огрубелые, как у наездников, руки Сударя, воспламеняли. Его скользкий палец вонзался в меня снова и снова, плавно катаясь по чувствительной плоти того сокровенного маленького бугорка, для которого у меня не было названия. Все мое существо сжалось до размера этого бугорочка, а быть может, это он стал мной, ибо в мире перестало существовать что-либо, кроме мозолистого пальца, порхающего надо мной, пронзающего меня, бросающего меня в дрожь. Меня тянуло к чему-то, чего я никогда не знала прежде. Я хотела чего-то… чего-то большего.

Палец замедлился, потом остановился. Я охнула и протестующе застонала, когда он начал выходить из моего тела дюйм за дюймом. Я чувствовала себя беззащитной, пустой и неудовлетворенной. Что это за безумие?

— Еще нет, милая блудница, — шепнул глухой голос мне в ухо.

Когда его рука перестала меня держать, я пошатнулась — трясущиеся колени не выдерживали моего веса. Он осторожно прислонил меня к столбику кровати, голой спиной к прохладному резному дереву. Я убрала руки за спину, чтобы держаться за столбик, и уронила голову на грудь, прячась под водопадом волос и пытаясь ухватиться за это ощущение его. Куда я пыталась дойти? Я не знала, но понимала, что не найду туда дорогу сама. Мое тело становилось охладелым и одиноким без его прикосновений, без его сильного присутствия, без его горячего дыхания возле моего уха.

Я нуждалась в этом незнакомце, в этом «Сударе».

Это откровение должно было встревожить и даже напугать меня. Я, которая так отчаянно боролась за свою свободу, охотно отдавалась во власть этого неизвестного мужчины. И все-таки я не боялась. В этом открытии была сила. В том, как мое тело отзывалось на его огромные, бесстыдные руки, была свобода. Каким-то внутренним чутьем я знала, что если продержусь эту ночь, то научусь летать.

Я почувствовала, что его большие руки гладят мне волосы. Он обхватил мои скулы ладонями и приподнял мое лицо. Я посмотрела на него, дрожа и задыхаясь, позабыв о своей наготе.

— Скажи «трахаться».

Я втянула в легкие воздух.

— Трахаться.

Порочное слово легко слетело с моих губ — ведь кто, как не я, только что кричала его во весь голос? Этот послушный лепет не шел ни в какое сравнение с моими недавними воплями.

— Нагая и нечестивая. — Его красивые губы изогнулись. — И в то же время такая утонченная. Мои аплодисменты.

Нелепо было гордиться собой, как школьнице, получившей хорошую отметку, но я гордилась. Впрочем, разве это не одно из препятствий, преодолеть которые мне нужно на пути к своей цели? Я должна гордиться.

Я, кажется, уже упоминала, что исключительно быстро учусь.

Он продолжал смотреть на меня из-под густой тени маски. Что он видел? Я была так увлечена собственными переживаниями, что не задумывалась о его нуждах.

Хорошие куртизанки вряд ли такое допускают.

Я подняла руки и несмело провела ладонями по его груди, скользнула по жилету, вверх под накидку и вниз по плоскому, твердому животу. Его тело было таким сильным под богатой одеждой. Я никогда раньше не прикасалась к мужчинам, но ожидала чего-то более мягкого от джентльмена. У Сударя было тело рабочего, руки конюха, а одежда и манеры лорда.

Возможно, такие требования и предъявлялись к наемным любовникам. Лебедь подчеркивала, что хорошая спортивная форма и грация чрезвычайно важны для куртизанки. В наемном любовнике должны цениться сила и выносливость, не так ли?

Мне вдруг ужасно захотелось испытать эту силу и выносливость на себе.

— Не желаете теперь снять одежду, Сударь?

Он замер под моими несмелыми руками. Я положила ладонь ему на грудь и почувствовала стук его сердца, подобный галопу лошади по твердой дороге. Он хочет меня.

Я полнее ощутила свою власть. Шагнув ближе, я скользнула к застежке его жилета и потеребила верхнюю пуговицу кончиками пальцев.

— Я дождусь, пока меня попросят, — сообщила я.

— Я не стану просить, — ответил он резким шепотом.

Он не злился. Он пылал. Мне стоило лишь бросить взгляд на ширинку его брюк, чтобы понять это. Невинность невинностью — хотя возможно, я была уже не так чиста, — но все видели, как спариваются животные. В общем и целом я понимала, что произойдет. Лебедь пыталась объяснить более подробно, но я так волновалась, что почти не слушала. Как бы там ни было, мое невежество меня не удручало. У меня было огромное желание учиться.

Поэтому я стала без спросу раздевать своего замаскированного любовника. Первым делом я медленно расстегнула пуговицы жилета, обнаружив под ним льняную сорочку. Когда темная парчовая безрукавка распахнулась, я сбросила ее с плеч вместе с накидкой. Чуть колючая шерстяная ткань сползла на пол, и я погладила ее напоследок, ибо знала, что буду скучать по ощущениям, которые она подарила моей возбужденной плоти.

Скорее на ощупь, чем на глаз, я принялась развязывать галстук. Первые несколько мгновений ничего не выходило. Потом я раскусила секрет узла и вскоре сорвала его с шеи Сударя и триумфально обвязала им свою.

— Сувенир, — пробормотала я.

— Да, позднее он может нам пригодиться.

Его шепот был почти рыком.

Мои колени подогнулись от мыслей, которые он спровоцировал, но я преодолела слабость. Рубашка оказалась уже наполовину расстегнутой, и я поймала себя на том, что заворожена треугольником оголенного мужского тела у меня перед глазами. Грудь Сударя была такой же смуглой, как лицо и руки, — опять же, как у батрака, который работает в поле по пояс голым. Может быть, утром он уйдет от меня засевать ниву? А может — при этой мысли мне стало трудно удерживаться на ногах, — он регулярно занимается любовью на улице? Перед мысленным взором вспыхнула картинка: голый и мокрый от пота Сударь возвышается над женской фигуркой в густой траве. Разумеется, у этой женской фигурки были темные волосы и пышная грудь.

Потом я вспомнила, что не нужно фантазировать, если передо мной мои грезы во плоти. Я выдернула рубашку из брюк и стащила ее через голову. Точнее, попыталась, но, явно не дотягивая до своего любовника по части роста, сумела лишь порвать пару ниток и заставить его слегка пошатнуться.

— Позволь, — учтиво шепнул он и наклонился вперед, помогая мне.

Я не смутилась промахом, ибо полуобнаженное тело Сударя было слишком красивым, чтобы думать о чем-то другом. Льняная ткань выскользнула у меня из пальцев, когда я увидела его великолепную грудь и плечи. И живот! Я понятия не имела, что мужское тело бывает таким рельефным! Ширина его плеч еще больше потрясала теперь, когда я по-настоящему видела мощные мускулы, которые вились по ним толстыми канатами, опускались к сильным рукам, обхватывали ребра и обшивали живот, словно железом. Я протянула руку и вновь коснулась его, следуя прежним маршрутом. Он стоял неподвижно, а я двигалась вокруг него, почти так же, как до этого кружил он. Только я не дразнила, а поклонялась. Я пробежала кончиками пальцев по позвонкам, потом широко раскрыла ладони на лопатках, точно крылья на его спине. Такой высокий… такой плечистый…

Такой совершенный.

Неудивительно, что он пользуется большим успехом у светских дам! Я бы нанимала его, чтобы просто посмотреть.

Ну, может быть, не только посмотреть.

Лишь после того, как я разгладила ладонями весь его торс (процесс, от которого у нас обоих перехватило дух), у меня хватило смелости преступить границу мужских брюк. Я легко провела кончиками пальцев по толстому гребню, выпиравшему в них.

Из горла Сударя вырвался звук — нечто среднее между рыком и стоном. Я чувствовала, как заточенная сила этого зверя пульсировала от моих прикосновений.

О боже.

Трусость победила, и я встала перед ним на колени, чтобы снять с него туфли. Он возвышался надо мной, темный и сильный, а я, нагая, жалась к его ступням. Я задрожала от внезапного, подобного электрическому, разряда желания. Основной удар этой молнии приняли на себя черные туфли Сударя, ибо я буквально сорвала их с ног вместе с носками.

Я облизала губы и смерила взглядом препятствие, нависавшее перед моими глазами. Оставались только брюки. Сударь молча ждал, но воздух словно искрился от похоти, единственным выражением которой были пульсирующая жилка на его шее и мелкие капли пота на мускулистой груди. Его черные глаза обжигали меня горячими точками огня, блуждающими по моей незащищенной коже.

Пуговицы. Ты можешь расстегнуть пуговицы. Ты каждый день это делаешь.

И все же, когда я принялась расстегивать два ряда пуговиц, протянувшихся чуть не до тазовых костей, мои руки тряслись. Жар голой кожи дразнил мои пальцы, пока я возилась с ширинкой. Когда я нечаянно задела мощный рубец, выросший под натянутой тканью, Сударь сделал вдох, от которого с его мускулистым рифленым животом стали твориться чудеса.

Я дотронулась до него снова, просто чтобы посмотреть.

Его торс напрягся, а руки, опущенные вдоль тела по бокам, сжались в кулаки.

— Не дразни зверя, запертого в клетке, милая Офелия.

Я насупилась, недовольная своими неуклюжими пальцами.

— Я пытаюсь освободить этого окаянного зверя, Сударь.

Большие быстрые руки взялись за дело. Я отступила и завороженно наблюдала, как он снимает брюки и выпускает узника на свободу. Нижнего белья на нем не оказалось. Нетерпеливый парень.

Освободившись, его налитый орган — его член — рванулся вперед. Я, которая прежде стеснялась света, теперь обрадовалась ему. Его член был прекрасен. Когда я протянула руку и взяла его, он показался дубинкой в моем кулачке. На миг я испугалась, что такой гигант окажется у меня внутри, но Лебедь уверяла, что он искусен и внимателен, поэтому я решила пока верить в грядущее наслаждение. Страху не было места в этой ночи сладкого пробуждения.

Сударь прерывисто вдохнул, когда я начала медленно и нежно сжимать пальцы, подумывая притянуть его ближе к себе. Член тут же еще больше набух в моей руке, превратившись из просто упругой плоти в железо. И еще я заметила, что его шелковистая кожа потемнела. Округлая головка раздувалась у меня на глазах, и я увидела, как в щели на кончике появилась крошечная мерцающая капелька.

«Он тоже увлажняется», — подумала я, и моя кунка ответила на это открытие новым приливом жара.

— Встань.

Я охотно повиновалась этой резкой хриплой команде.

Меня ждали увлекательные события, и я не собиралась медлить. Моя пустая ладонь продолжала сжимать воспоминание о бархатисто-железном члене, не желая расставаться с этим ощущением. Мне не стоило волноваться.

Сударь стоял передо мной обнаженным, не считая маски. Я стояла перед ним голой, не считая волос. Я чувствовала, как его тепло согревает мою пробудившуюся кожу. Я хотела, чтобы он опять коснулся меня, приблизил к своему жару, своей твердости. Мои колени дрожали от желания. По блеску в затененных глазах Сударя я видела что он об этом знает.

Я подняла подбородок.

— Я не стану просить.

Красивые губы насмешливо изогнулись. Сударь шагнул ближе, вжимаясь в меня, как будто всегда только так и жил. Его торчащий член на миг врезался мне в живот, потом сильная рука скользнула к нему, уложила между нами, так что он теперь указывал на мою грудь, словно заявляя права на то, что было под ним, внутри меня.

Потом его мускулистый торс вдавился в мои мягкие груди, а точеные бедра оказались вровень с моими округлыми. Я слегка запрокинула голову назад, чтобы встретить его ониксовый взгляд. Дыхание сделалось таким частым, что закружилась голова, и мои руки легли на теплую сталь его бицепсов. Похоть, такая новая для меня и такая болезненно сладкая, дурманила до такой степени, что я с трудом помнила, как меня зовут.

— Проси.

Я пыталась, но пересохшее горло не повиновалось.

Он опустил огромные горячие руки мне на талию и привлек меня ближе, подмяв мою податливую плоть под каждый бугорок и впадину своей твердой.

— Проси.

Посмотрев на него, в его горящие глаза за маской, на великолепный рот под ней, я поняла, что он хочет от меня услышать. Трахни мою кунку своим членом.

Я облизала сухие губы и шепнула:

— Поцелуй меня.

Его глаза удивленно расширились, но потом что-то вспыхнуло в его взгляде, — что-то, похожее на изумление или благоговение. Но в следующий миг я забыла об этом, потому что его чудесный рот завладел моим в самом первом для меня поцелуе. Подозреваю, что он задумывался как нечто нежное и теплое, но от прикосновения губ Сударя к моим тлеющие угли моей похоти вмиг воспламенились. Тихо вскрикнув, я поднялась на цыпочки, обвила руками его шею и притянула к себе. Мои раскрытые губы слились с его губами, и я изо всех сил прижалась к нему. В ответ его руки обхватили меня. Одна большая ладонь легла мне на спину, вторая утонула в моих волосах, поддерживая голову. Он застонал в мои губы, и я почувствовала, как его член запульсировал на моем животе.

Затем он поднял меня над полом и, пронеся пару шагов, упал вместе со мной на роскошную кровать. Прохлада шелка под горячей кожей заставила меня всхлипнуть; теплая масса моего любовника накрыла меня, он убрал с моего лица растрепанные волосы и принялся осыпать меня поцелуями.

— Офелия…

Я не знала его имени.

— Сударь…

Он оторвался от моих губ и на мгновение уперся лбом в мою ключицу. Тяжело дыша, я чувствовала на груди его горячее и такое же рваное дыхание. Темные глаза остановились на мне, и я судорожно сглотнула под этим пристальным взглядом.

Он взял мою руку и положил на подушки над моей головой, потом проделал то же самое со второй рукой. Я пассивно и податливо ждала, когда он снова меня покроет и проникнет в меня своим налитым членом, чтобы показать, каково это, когда тебя трахают по-настоящему.

Он ничего этого не сделал. Он просто лег рядом, опустил на меня большую мозолистую руку и заскользил ею от моего горла к ложбинке между болезненно набухших грудей, по дрожащему животу и, наконец, обхватил горячей ладонью мою кунку. Я закрыла глаза и вздрогнула, ожидая, что он погрузит в меня палец, но почувствовала, как мозолистая подушечка нашла и начала медленно ласкать мою самую чувствительную точку. Потом его рот завладел моей грудью, губы зажали сосок и стали тянуть из него соки, язык дразнил.

Горячие разряды наслаждения стали вспыхивать между двумя точками — соском и кункой, освещая путь к моей похоти.

Я снова начала извиваться, приподнимать бедра над постелью, стремясь приблизить его прикосновения. Его рот переключился на второй сосок, а свободная рука принялась играть с уже возбужденным. Мое сознание сузилось до этих трех точек изысканного наслаждения. Я была глиной в больших руках Сударя, его стонущим, задыхающимся творением. Он распалял меня пальцами, губами и зубами до тех пор, пока я криком не взмолилась о большем — об… удовлетворении.

Его руки замерли. Его губы оставили мой сосок. Прохлада комнаты заострила чувствительный кончик болезненно налитой груди. Противясь, я открыла глаза, попыталась заговорить, простерла к нему руки.

— Нет…

Он взял мои руки и снова вдавил их в подушки над моей головой. Когда он перекатился на меня и лег между моими мокрыми дрожащими бедрами, я чуть не разрыдалась от благодарности.

Я смотрела на него, нависшего надо мной, и одурманенно восхищалась тем, как пламя свечей играет на его идеальных, поблескивающих от пота груди и плечах. Я была более чем готова принять его. Вздохнув, я подалась бедрами вверх в поисках ощущения, которое должен был дать мне его член.

— Пожалуйста, — шепнула я. — Пожалуйста, трахни мою кунку своим членом.

Он впился в меня взглядом. Приоткрыв губы, я глубоко задышала в ожидании. Он приподнял бедра, чтобы отяжелевший член попал в скользкую расселину между моими раздвинутыми бедрами. Затаив дыхание, я ждала. Крошечная вспышка страха, должно быть, отразилась на моем лице, потому что Сударь тут же прищурился. Я изголодалась по нему, как никогда. Я хотела этого. Хотела все испытать, все прочувствовать, жить полной жизнью без сожалений, пить до дна каждый миг свободы. Я хотела касаться и чувствовать прикосновения, любить и быть любимой, трахать и отдаваться.

Я лишь на мгновение забеспокоилась, что он может оказаться слишком большим, но это мгновение дорого мне обошлось.

Он стиснул челюсти и начал двигаться. Но вместо того чтобы войти в меня, его член заскользил вверх по моей щели, раздвигая влажные губы и медленно поглаживая распухший, чувствительный бутон. От удовольствия я замотала головой. Потом он двинулся назад, и медленный, тягучий экстаз усилился, когда его затвердевшая головка зацепила и потянула меня за собой.

Он пригвоздил меня к постели, как бабочку. Мои руки лежали за головой, а бедра были широко раздвинуты его весом и моим желанием. Единственным касанием, единственной лаской было это долгое, мучительное, распутное скольжение его члена по мне.

Я сходила с ума. Я кричала, умоляла, брыкалась и дергалась под ним, всхлипывала от досады и возбуждения. Я отрекалась от этого сладкого, нескончаемого болезненного удовольствия, которое удерживало меня в шаге от еще неизвестного мне мгновения, но в котором я уже так нуждалась.

— Пожалуйста! — взвыла я. — Пожалуйста, трахни мою кунку своим членом.

В этот миг он отпустил мои ладони и навалился на меня. Его сильные руки обхватили мое тело, и, поймав мои губы своими, он наконец позволил огромной, закругленной головке налитого члена упереться в меня.

Я была не совсем девственницей, к тому же влажной и до предела возбужденной, но, когда Сударь вошел в меня, я невольно вцепилась в него из последних сил. Он был осторожен, однако неумолим. Его полнота растягивала меня до боли. Я тряслась, охваченная этим болезненным наслаждением, и даже всхлипывала в губы Сударю, но он не замедлял и не ускорял своего безжалостного темпа. Он желал пронзить меня, и теперь ничто не могло его остановить. Я запустила руки в темные волосы и сжала их в кулаки, полностью отдаваясь его власти, тая в его объятиях, открываясь навстречу его порочному вторжению.

Когда он глубоко погрузился в меня, я обвила его руками, спрятала лицо в изгибе его шеи и задрожала от сладкого, немного болезненного ощущения, ибо я была почти невыносимо раскрыта.

Я почувствовала, что по его большому телу тоже прошла дрожь. Оказывается, Сударь не так уж хорошо себя контролировал. В тот миг я поняла, что он желает меня ничуть не меньше, чем я его.

Он еще немного побыл глубоко внутри, пока мое тело расслаблялось вокруг него. Потом плавно вышел, оставив после себя горячий шлейф наслаждения. В экстазе я медленно выпустила воздух из легких, разжала пальцы в волосах Сударя и принялась гладить его мощную спину. Мускулы под моими ладонями напряглись, и он снова двинулся в меня. Я почувствовала, как моя кунка вновь увлажнилась, приглашая Сударя наполнить ее еще раз, и чуть не рассмеялась над страхами, которые тревожили меня всего несколько мгновений назад.

Потом наслаждение снова захватило меня, на этот раз целиком, разливаясь по всему телу от кунки до пальцев на ногах, до корней волос. О ангелы небесные…

Я обвила его руками. Я обвила его ногами. Я долго, крепко и глубоко целовала его, пока он трахал меня. Я стонала ему в губы, жарко дышала в шею и умоляла, о! как я умоляла о финальном моменте, об этой туманной вершине, на которую он меня не пускал. Я использовала все слова, которым он меня научил. Я скользнула горячими, ищущими руками вниз, обхватила его ягодицы и впилась в них алчными пальцами.

Мне нечего было бояться. Сударь ответил на мой поцелуй и глубоко вонзил в меня член, отбросив наконец всякую сдержанность.

Мы стали подниматься вместе: два задыхающихся, охающих партнера по творчеству, воздвигающих нечто, в чем на тот момент нуждались больше воздуха.

И тут я нашла его. Взобралась наконец на вершину горы и на миг ощутила бесконечный восторг, о котором никогда раньше не подозревала. Во вселенной не существовало ничего, кроме Сударя, его великолепного члена и этого ослепительного, золотого мига чистого блаженства. Ритмичная детонация невыпущенного наслаждения сотрясала мое тело волнами. Я вцепилась в Сударя и захныкала от силы своей кульминации.

В этот миг он сильнее сжал меня в объятиях и погрузился глубже. Стиснутая крепкими руками, я слышала в его груди раскаты подавляемого рева. Мощный член пульсировал внутри меня, а большое сердце стучалось в мою грудь. Меня трясло в унисон с его извержениями, накрывало маленькими ударными волнами удовольствия.

Мы долго лежали так. Беспомощные перед лицом ошеломительного наслаждения, мы могли только дышать. Потом Сударь поднял голову. Его глаза под маской немного затуманились, как, наверное, и мои собственные.

Он жадно втянул в легкие воздух.

— Ты… больше, чем я ожидал, Офелия.

Я удивленно заморгала.

— Со всей ответственностью заявляю, что это чувство взаимно, Сударь.

Тут он улыбнулся, сверкнул белыми зубами и тут же погасил вспышку. Это почти смущенное выражение в сочетании с темной загадкой маски пронеслось по моему телу новой жаркой волной.

Я решила, что хочу еще.

Утро застало меня на огромной кровати восхитительно голой и… одинокой. Я не рассчитывала, что Сударь останется, но все-таки надеялась на это.

На серебряном подносе лежала записка. Она была от Лебеди. «Добро пожаловать, любимая сестра!»

Я лежала, разглядывая балдахин, размышляя о сложной красоте мужского тела и о своем свежеобесчещенном статусе, пока горничная Лебеди не пришла меня поднимать. До рассвета оставался час, и мне пора было лететь в свою унылую клетку.

Возвращаться с небес на землю.

В тот день, после ванны и короткого сна, я с честью выдержала скучную, напыщенную светскую беседу за чаем с гостями тетушки Берил. Мне казалось, что прошедшая ночь будет гореть на моем лице выжженным клеймом, но никто как будто не замечал моей неловкой отстраненности.

Я до сих пор лучилась удовольствием каждый раз, когда ерзала на твердом, слишком туго набитом диване. Мое тело трепетало от воспоминаний и совсем чуть-чуть от набухшей чувственности — результате бурной ночи. Я все норовила зардеться от непроизвольно вспыхивающих мыслей о его губах, руках, о сильном, мускулистом теле.

Его члене.

Никому не было дела до моих пылающих щек.

Разумеется. Кто думает о чувствах запряженной в коляску лошади, пока она не начинает хромать? Для опекунов я была не более чем средством к достижению цели.

Уголки моих губ дрогнули в потаенной улыбке. Меня подмывало вскочить с дивана и объявить всем присутствующим о своем падении. О своем чудесном, восхитительном падении! Похоже, дядя Уэбстер был не на высоте, иначе, знай тетя Берил хоть что-нибудь о таких бесстыдных наслаждениях, она бы никогда не выходила из спальни.

Смутное ощущение отчужденности вскоре развеялось, и я начала наслаждаться своей тайной. Поглядывая на посетителей, чинно рассевшихся в гостиной, я думала, что сказал бы пастор, узнай он, какие изысканные удовольствия мне довелось испытать в умелых руках Сударя. Что стало бы с лицом старой миссис Симпкинс, если бы я повторила сладострастные крики и стоны прошлой ночи в целях повышения образованности собравшихся?

Я блудница.

Это слово так же чувственно скользило по моим мыслям, как пальцы Сударя по моей влажной щели. Другие восхитительные слова тоже ласкали мне слух — такие как «порочный» и «разнузданный», а еще (мое самое любимое) «охотно».

Охота. Воля. Моя воля. Мой выбор. Мое решение.

Мое будущее.

Мое.

Глава девятая

Поздно ночью, когда я, нагая, лежала на груди Сударя и полусонно размышляла о том, какое он великолепное животное, в душу на миг закрался страх, что никакой другой мужчина не выдержит сравнения с ним. Я склонила голову, чтобы поклониться его телу.

Мой рот наполнился его вкусом, солью кожи вперемешку с медом, которым я опрыскала его грудь. Я услышала судорожный вздох, когда позволила зубам легонько прикусить его сосок, но это было честно. Ведь мои соски посыпали сахаром и сосали до тех пор, пока они не становились раскаленными и твердыми, как алмаз, выступая вперед, словно в мольбе о продолжении.

Потом он повалил меня на постель и наполнил мою кунку малиной, которую затем по одной вынимал своим ловким языком. Я поцеловала его, просто чтобы еще раз ощутить вкус ягод на его губах.

Потом мы обмазались медом, так что даже расцепить склеенные пальцы стало непосильной задачей. Смех победил похоть, и мы отправились к ванне, которая стояла у камина.

Вода в ней остыла, но на углях стояли ведра, и над ними струился парок.

Пока Сударь разбавлял холодную воду горячей, я взяла бутылочку с жидким мылом, но его запах был явно не женским. Перебрав другие флаконы, я остановилась на цитрусовом аромате, так как это было в духе наших гастрономических изысканий. Вернувшись к лохани, я обнаружила, что Сударь уже нежится внутри. Он сидел, раскинув мускулистые руки по краю борта ванны, и в чистой воде проглядывал его мощный эрегированный член.

Он по-прежнему был в маске. Я насупилась.

— В ванне? Ты серьезно?

Его губы изогнулись.

— Высохнет.

— Почему ты не показываешь мне свое лицо? Ты же знаешь, что я сохраню твою тайну.

— Сохранишь от кого?

Хм. Казалось неуместным и бестактным обсуждать наши… положения в обществе, намыливая друг друга в ванне. Мой взгляд опустился к углям в камине.

— Я не расскажу твоим покровительницам. Я правильно подобрала слово?

— Моим покровительницам…

Он сказал это ровным тоном.

Я смущенно повела плечом.

— Ну, женщины, которые… тебя опекают. Боже, как коряво звучит. — Я нахмурилась, встретив его взгляд. — Есть более удачный термин?

Он помолчал.

— Лебедь рассказала тебе о моих… любовницах?

Да, сболтнула лишнее. Хотя я и была новичком в этом деле, но уже понимала, что деликатность — это все.

— Она всего лишь обмолвилась, что ты не хочешь, чтобы тебя знали в лицо. Большего я от нее не добилась, но поняла, что ты был частью ее мира — этого мира — много лет.

Его молчание начинало меня тревожить. Я затарахтела дальше:

— Совершенно естественно, что дамы могут желать тайного альянса с… изобретательным, талантливым любовником. Я дала бы тебе самые восторженные рекомендации.

Сударь фыркнул. Похоже, он был уже не в силах сдерживать смех. Запрокинув голову за край лохани, он расхохотался так, что вода грозила расплескаться по всей комнате. Вначале я обрадовалась, что не расстроила его своей болтовней, но через некоторое время скрестила руки на голой груди и нетерпеливо забарабанила пальцами.

— Навеселились уже?

До конца не успокоившись, он сверкнул своей белозубой улыбкой, от которой у меня подгибались колени.

— Милая Офелия, я с радостью обращусь к тебе за рекомендациями, если в том возникнет необходимость. А пока мне бы очень хотелось насадить тебя на член и смыть с твоих восхитительных грудей всю эту липкую сладость. И я предпочитаю не обсуждать других любовниц, когда мы вместе. На мой взгляд, это охлаждает пыл.

Его пыл вовсе не казался мне охлажденным, но вместо того чтобы спорить, я поспешила забраться к нему в лохань.

Он не «насадил» меня сразу, несмотря на высказанное пожелание. Сначала он заботливо намылил мне кожу, начиная с пальцев на ногах и заканчивая головой, и смыл весь мед, ягоды и… я не забыла упомянуть шоколад? Когда настал черед головы, он усадил меня между своими широко разведенными бедрами и, запрокинув ее назад, стал поливать теплой водой. Похоже, ему нравилось, как мои волосы струились по спине. А мне нравилось, как его большие руки нежно гладили их, массируя и расчесывая пальцами, но не дергая.

Чувствуя себя обожаемой и холеной, я взяла мыло и проделала то же самое с ним. Я касалась его всюду, и разглаживание пены по каждому дюйму его тела подогрело во мне нечто большее, чем страсть. Мне понравилось заботиться о нем. Понравилось ощущение, что я имею на это право, пусть даже лишь на время.

Когда вода остыла, он без лишних слов добавил горячей. Я поняла. Я спокойно лежала на его широкой груди, наши ноги переплелись, он расслабленно обнимал меня. Нежиться в тепле ванны, ласкать друг друга, впитывать кожей жар углей — это было так неприлично и в то же время мило и невинно…

Но это пока его руки не сползли по моим бедрам и не обхватили ягодицы. Ни слова не говоря, он подтянул меня повыше, и его губы оказались рядом с моими. Поцелуй начался мягко, но вскоре я уже запуталась пальцами в его мокрых волосах, всем телом прижимаясь к нему. Наши языки сражались, а сердца стучали все глуше и быстрее. Когда он широко развел мои колени, усаживая меня на себя, я охотно открылась, давно уже готовая принять в себя его член. Обхватив своими большими руками мои бедра, он пытался умерить мой пыл. Словно не слыша протестующих всхлипываний, он заставлял меня двигаться медленно, проникая внутрь дюйм за изысканно мучительным дюймом. Увлекая меня вниз, сам он подавался вперед, вынуждая меня чувствовать, ждать, принимать его дальше и дальше — как никогда глубоко.

Меня била дрожь, я стонала, но он был беспощаден, полностью меня контролируя и позволяя мне ровно столько движения, сколько ему было угодно. Когда он в очередной раз подбросил меня вверх, я запрокинула голову назад и взвыла, когда он медленно вышел, но только чтобы мучительно въехать в меня снова. То было роскошное, порочное испытание терпения, безусловно, призванное окончательно свести меня, беспомощно бьющуюся в его руках, с ума.

Боюсь, я совсем одичала: я орала и впивалась ему в плечи. Он не унимался, пока мое тело полностью не обмякло в его руках, а моя кунка не увлажнилась чем-то, кроме мыльной воды.

Тогда его руки скользнули вверх и обхватили мои груди.

— А теперь попрыгай на мне, милая. Попрыгай как следует.

Свободная наконец, я схватилась за его мощные бицепсы и стала подниматься над ним и обрушиваться на его член с исступлением сорвавшейся с цепи похоти. Я вбивала его твердый конец так глубоко, что у меня вырывались болезненные вздохи наслаждения, и я не могла остановиться. Не замечая остывающей воды, не слыша, как она расплескивается по полу, я отрешилась от всего мира, кроме массивного, твердого как скала члена, на котором скакала во весь опор.

Оргазм ошарашил меня, как лобовое столкновение с невесть откуда взявшейся встречной телегой. Он выбил из меня рассудок. Я падала. Я летала. Я носилась по небу, как воздушный змей, подхваченный грозой. Я билась на Сударе всем телом и лишь смутно слышала его гортанный рев. Кончая, он вошел в меня резко и глубоко.

Я издала одинокий финальный писк и без сил рухнула на его вздымающуюся грудь.

Изнуренная, в полуобморочном состоянии, я плохо помнила, как Сударь поднял меня из лохани, завернул в целую охапку полотенец и уложил в кровать, до которой мы той ночью так и не добрались. Кажется, я потянулась к нему, желая снова очутиться в его объятиях, но моя рука нашла лишь холодный воздух спальни: Сударь ушел и закрыл за собой дверь.

Эта ночь, которую мы посвятили «удовлетворению аппетитов», оставила меня в предвкушении чего-то большего.

В тот день я старалась не слишком явно зевать перед бесконечными визитерами тетушки Берил, когда от лорда Малкольма Эшфорда принесли новые подарки.

— Если бы он искренне хотел быть со мной щедрым, то подарил бы мне свободу, — пожаловалась я Сударю той ночью, когда мы лежали, переводя дух после обстоятельного изучения «греха праздности».

Придя в наше логово греха, я обнаружила, что Сударь приготовился познакомить меня с чувственностью роскоши. Дорогие запахи, элитные вина, шелковые простыни, великолепное эротичное белье, которое теперь болталось на люстре. Мы играли со всем, чем должна окружить себя блудница высокого класса и чем она должна пленить мысли и чувства мужчины. Я прежде понятия не имела, что павлиньи перья можно использовать не только для украшения шляп.

Я сладко потянулась под крылышком у Сударя и зашагала пальцами по тропинке темных волос на его животе, которая так манила меня. Тело саднило от напряженного удовольствия, которое он мне доставил. Я все еще чувствовала, как прохладный шелк скользит под моей воспаленной кожей, и вздрагивала от накатывающих волн вожделения.

— Возможно, он и есть щедрый, — без особого интереса буркнул Сударь.

Я нахмурилась и прошлась пальцами вверх по его телу.

— Он преподносит мне золото и бриллианты, но это пустые дары, потому что все это будет принадлежать ему, как только мы поженимся. Он хочет упрятать меня в один из своих бархатных футляров, чтобы потом, когда будет охота, вынимать и красоваться.

Я поднялась на локте и сердито взглянула на Сударя. Он открыл один глаз под маской.

— К подарку прилагалась записка, — возмущенно продолжала я. — В ней говорилось: «С нетерпением жду, когда мир увидит вас в моих бриллиантах». Ты можешь себе это представить?! Он собирается сделать из меня витрину своего богатства!

— Ты бы отлично справилась с этой задачей — с такой-то грудью. — Он игриво ущипнул меня за сосок. — А что? Ты можешь выставлять напоказ все, что угодно: драгоценности, шарфы…

— Колокольчики для коров, — рассмеялась я. — Хомуты для быков…

Сударь ответил мне полуулыбкой, перед которой я всегда оказывалась бессильной.

— Ты могла бы получить все, о чем мечтаешь.

Я пожала плечами.

— Да, за это можно продать душу. Или же оставить ее при себе, сделаться куртизанкой и все равно это получить.

Покачав головой, Сударь убрал мне за ухо выбившуюся прядь.

— Ты умеешь меня удивить, милая Офелия. — Его хриплый шепот всегда вызывал во мне сладкую дрожь. — Большинство женщин жить не могут без драгоценностей.

— О, я люблю драгоценности, — сказала я, устраиваясь поудобнее на его плече. — И надеюсь, что у меня их будут горы. А вот чего не люблю, так это напыщенных подарков, которые вовсе не подарки, а приманка с крючком внутри от мужчины, который меня не знает и даже не пытается узнать. Как насчет искренней лести, основанной на искреннем понимании?

— Хм. Отошлешь ему камни обратно?

Я усмехнулась.

— Конечно нет. Я их отдала. Приют Челси отлично проживет годик, а то и все три благодаря щедрости лорда Малкольма. Когда я уходила, они уже подумывали повесить его портрет в парадном зале.

Сударь долго молчал. Потом глубоко в его груди родился не то рык, не то смех.

— Да здравствует лорд Малкольм!

Улыбнувшись, я обвила руками его шею и закрыла глаза в надежде, что он будет рядом, когда я проснусь.

Но он ушел.

Следующая ночь была вихрем не менее порочных и изысканных наслаждений. Под умелым руководством Сударя я изучала «грех лени», который на поверку оказался искусством эротического массажа и медленного, неторопливого совокупления. Ощущения наши растягивались во времени, и мы проваливались в иной, сказочный мир неспешных удовольствий. Я была ошарашена, когда эта чудесная, легкая сладость внезапно подхватила меня к вершинам интенсивного и длительного оргазма.

Подозреваю, что Сударь удивился не меньше меня, ибо его мощное извержение не заставило себя долго ждать, и он еще некоторое время дрожал в моих объятиях.

Результатом сеанса для меня были трясущиеся коленки и склонность к хихиканью.

Сударю почему-то это не показалось смешным.

Когда я приехала на следующую ночь, Лебедь встретила меня у двери.

— Его нет, — сказала она.

Лицо у меня наверняка было в тот момент похоже на лицо ребенка, которому сказали, что Рождество отменили.

— Где он?

Лебедь повела золотистой бровью.

— Я не держу его на поводке, Офелия.

«А мне бы этого хотелось», — подумала я.

Досадуя на свою детскую реакцию, я тут же подобралась и высокомерно кивнула Лебеди.

— Разумеется. Будь добра, передай ему, что я буду ждать от него послания касательно продолжения наших уроков.

Лебедь усмехнулась.

— Неплохо. Очень царственно. Но тебе не стоит волноваться. Он желает видеть тебя завтра вечером. А сегодня советует хорошо выспаться. — Она сложила руки на груди и смерила меня мудрым взглядом. — Тебе понадобятся силы.

Не желая показывать, как поднялось мое настроение, оттого что Сударь хочет вскоре увидеться, я пожелала куртизанке доброй ночи и украдкой вернулась в дом родственников. Забравшись в согретую Силлой постель, я вынуждена была признать, что благодарна за возможность поспать нормально, а не урывками.

Кроме того, Лебедь оказалась абсолютно права. Следующая ночь потребовала от меня всех накопленных сил.

Вместо того чтобы, как положено, ласкать мою кожу, руки Сударя были сцеплены за спиной. Он был одет в темный халат и брюки, а я так и осталась в черном платье горничной, в котором сбежала из дому.

Я шумно сглотнула.

— Не понимаю. Ты хочешь, чтобы я занималась любовью… сама с собой?

Он почему-то сегодня казался выше и как-то крупнее. А еще холоднее — почти как в первую ночь, которую мы провели вместе. Я привыкла к веселому и смелому любовнику и почти забыла о прежнем мрачном и порочном надзирателе.

В ответ он освободил одну руку и повел ею в сторону кровати.

— Пятый «грех» — это алчность. Искусство порождать желание без единого прикосновения.

А я тем временем уже задавалась вопросом, как куртизанка может обратить себе на пользу «грех зависти».

— Ты не будешь ко мне прикасаться?

Он вернул руку за спину.

— Не буду. Я разложил на постели кое-какие вещи. Ты воспользуешься ими, чтобы заменить меня, чтобы заставить меня, тебя захотеть.

Я облизала губы и бросила взгляд на кровать. Там меня ждал старый друг — павлинье перо. Тут все было понятно. Рядом лежал закупоренный пузырек из венецианского стекла, наполненный золотистой жидкостью. Дальше шел короткий и толстый резной стержень из слоновой кости, форма которого была мне весьма знакома…

Перо. Масло. Я провела пальцем по резному стержню и вопросительно посмотрела на Сударя.

От его темного взгляда у меня мороз пошел по коже.

— Это олисбос, — хриплым шепотом сказал он.

Я прекрасно знала античную литературу.

— От греческого глагола «скользить», — прошептала я.

Что ж, это кое-что объясняло.

Я опять посмотрела на Сударя. Он ждал. Его глаза под маской поблескивали сардоническим огоньком, губы были поджаты. Так, значит, это испытание. Неужели он думает, что мне недостает воображения или инициативности? Господи, как же он ошибается!

Я повернулась и прошла к камину, у которого стояло вольтеровское кресло. Ни слова не говоря, я принялась толкать эту громадину к кровати. Сударь мог бы легко его поднять, но вместо этого просто стоял и наблюдал за мной. Поскрипев по полу и покряхтев как заправский грузчик, я установила кресло футах в пяти от кровати, направив его открытый край к краю кровати.

— Садись, — скомандовала я Сударю.

Смерив меня долгим взглядом, тот сел с достоинством короля, опускающегося на трон. В этот момент я решила разжечь его похоть так, чтобы он подскочил с этого кресла.

Никогда не думала, что костюм горничной может быть эротическим стимулом, но, когда я встала перед Сударем и сбросила плащ, в его черных глазах словно вспыхнул огонь. Я отметила про себя, что его будоражит образ горничной, равно как и я фантазирую на тему конюха.

Это был последний раз, когда я встретила его взгляд. Мне казалось, что нужно вести себя так, будто я одна. Поэтому я подняла ладони к малюсеньким пуговкам платья и начала медленно их расстегивать. Когда я высвободила руки из рукавов и позволила платью, соскользнув с бедер, лечь на полу у моих ног, послышался скрип, оттого что Сударь слегка заерзал в кресле.

Ободренная, стоя в одной нижней сорочке и подъюбнике, я мысленно объявила войну сдержанности Сударя. Подражая Лебеди, я изящно вынула из прически шпильки, позволив волосам рассыпаться по плечам. Перебросив их на одну сторону, чтобы Сударь хорошо видел мое лицо, я подняла ногу и поставила ее на кровать. Наклонившись, я сняла кожаную, почти детского размера туфельку и уронила ее на пол. Потом прошлась обеими ладонями от щиколотки к колену, увлекая вверх нижнюю юбку, которая собралась в складки на бедре и, как я надеялась, открыла немного голой плоти.

Послышался треск. Не глядя на Сударя, я поняла, что его пальцы крепче впились в подлокотники кресла. Ничем не выдавая своего удовлетворения, я распустила узел подвязки, удерживающей чулок над коленом. Очень медленно я стала опускать чулок вниз по голени, неспешно обнажая ее дюйм за дюймом. Стянув чулок полностью, я отбросила его в сторону.

Он приземлился на Сударя, дерзко повиснув у него на бедре. Ой! Оказывается, от сексуального до смешного один шаг. Я оторвала взгляд от полоски белого шелка на черном и повторила эту процедуру со вторым чулком.

Руки самовольно проделали второй небрежный бросок. Краем глаза я заметила, что Сударь аккуратно снял чулок с плеча и медленно сжал его в кулаке. Я дерзко задрала подбородок, но на Сударя не посмотрела.

Пришел черед нижней юбки. Бант на талии сзади не доставил мне хлопот, и мгновение спустя воздушный муслин упал к моим ногам. Оставшись в одной тонкой батистовой сорочке, которая принадлежала мне, а не Силле, я подняла руки к маленькому узелку между грудей, который стягивал ворот сорочки. Я стала медленно тянуть за ленточку, пока вырез не начал опасно оседать. Тут я сделала паузу, закинула руки за голову и немного покрутилась в талии. В конце концов, я была горничной, которая готовится ко сну после тяжелого трудового дня. А кроме того, благодаря этим движениям моя грудь призывно подпрыгивала под сорочкой.

Сударь опять заерзал. Я представила, как в его брюках набухает член. Отлично!

Я наклонилась к подолу сорочки и стащила ее через голову, готовая к следующему шагу плана.

Масло.

Был момент, когда я уже отчаялась вывести Сударя из равновесия. В конце концов, я соблазнительно разделась, намазала себя маслом от щиколоток до бровей, раздразнила собственную плоть пером и, наконец, довела себя до скромного, но приятного оргазма резным олисбосом.

Подозреваю, что ручки кресла уже никогда не станут прежними, но Сударь так и не встал с него, пока я не вытащила стержень последним судорожным движением и не упала, задыхаясь, на подушки.

И в следующий миг он набросился на меня. Его огромные руки обхватили мои запястья, он легко стащил меня с кровати и поставил прямо перед собой. У меня задрожали колени, и я прильнула к нему.

Сударь запустил руку в мои спутанные волосы и оттянул голову назад для горячего, жадного поцелуя, который лишил мои ноги последних сил. Пока его язык хозяйничал у меня во рту, он ласкал свободной рукой ягодицы, а я чувствовала, как его зажатый в брюках огромный член вдавливается в мой голый живот. Я вцепилась в отвороты его халата и ответила на поцелуй, благодарная за то, что его горячие руки снова на мне.

Но после этого единственного, переворачивающего разум поцелуя Сударь отстранил меня, придержав за плечи, пока я не смогла твердо стать на ноги.

Потом, опустив руки и шагнув назад, он прочистил горло.

— Полагаю, у тебя прирожденный талант в этом направлении.

Растерянная и возбужденная, я только и могла, что смотреть на него, изумленно хлопая глазами. Он повернулся и пересек спальню. Вынув какие-то предметы из сундука в дальнем углу комнаты, он вернулся и остановился передо мной. Из его рук свисали кроваво-красные шелковые шнуры толщиной с веревку.

— «Шестой грех» — это гнев.

Глава десятая

До сих пор я с радостью и нетерпением бегала на уроки к Сударю, но должна признать, что, когда он начал связывать мне за спиной запястья, по мне мелкой дрожью прокатилось предчувствие дурного. Он делал это медленно, укладывая мягкий кожаный ремешок в виде цифры «восемь», сначала вокруг одного запястья, потом другого. Я подергала руками — завязки не поддавались, но и не впивались в кожу до боли или онемения.

В этой позе моя грудь торчала вперед. Чувствительные соски тут же сморщились. Глаза Сударя под сенью маски загорелись удовольствием.

— Твои соски просят моих губ, — шепнул он мне на ухо.

Я задрожала от жара его дыхания на шее.

Когда я открыла рот, чтобы ответить, он быстро вставил туда гладкий твердый шарик. Не успела я заметить, что с обеих сторон от шарика тянутся шнурки, как Сударь уже затянул их у меня на затылке. Я не могла ни закрыть рот, ни произнести что-либо разборчивое. Заглушенная игрушкой Сударя, я подняла на него изумленный взгляд.

— Сегодня я буду играть с тобой так, как захочу, — прорычал он мне в волосы. — Поскольку я не нуждаюсь в разрешении, твоему рту нечего будет делать, пока не понадобится обслужить мой член. Впрочем, стонать от восторга ты сможешь. — Он довольно жестко толкнул меня на столбик кровати и вдавил свой разбухший член в мой трепещущий живот. — …И от боли, — прошептал он. — Сладкой, мучительной боли, которая наполнит твою кунку желанием. Вот так…

Он взял меня за плечи, опустил свою голову к соскам и принялся яростно сосать их, заставляя приподниматься к себе навстречу. Потом стал по очереди катать их между острыми зубами, пока я не запищала от боли. В ответ на мой протест Сударь убрал одну сдерживающую меня руку и начал с силой крутить сосок пальцами. Боль не была нестерпимой, но я привыкла к более нежному обращению. Я изворачивалась и корчилась, но не могла ни освободиться от пут, ни выплюнуть кляп. Сударь легко держал меня у холодного, твердого столба одной рукой, продолжая мучить мои чувствительные соски. Он был намного сильнее меня.

Я была совершенно беспомощной.

Теперь я полностью принадлежала ему, как он и говорил. Была его игрушкой. Его власть надо мной была абсолютной. Я не могла ни возразить, ни скрыться от его грешного горячего рта, острых дразнящих зубов. И вдруг меня охватило новое чувство: вспышка уязвимого женского желания. Сильный самец зацепил струну самки внутри меня, которая была настолько глубоко погребена под слоями цивилизованности, что я даже не подозревала о ее существовании.

Да. Я задрожала от силы своего непротивления. Моя кунка внезапно и обильно засочилась, как и обещал Сударь.

Он сразу это заметил. Рука, пригвоздившая мое плечо к столбу, скользнула вниз и вошла между бедер, собирая росу моей похоти и скользя по губам кунки дразнящими кругами. Его пальцы легко окунались в нее, словно в каком-то танце, но не проникали так глубоко, как мне того хотелось. Застонав, я попробовала прижаться к нему, но он не позволил.

Он оторвал губы от моего соска.

— Ты еще не полностью покорилась, моя милая ученица.

Сударь на мгновение накрыл мой лобок ладонью и отступил.

Я разочарованно вздохнула, но беспокойство оказалось напрасным. Вскоре он вернулся, и на сей раз в его ладони поблескивали два предмета. Я с тревогой наблюдала, как он поднес один из них к моему правому соску. Это было колечко из золотой проволоки, только не целое, а с небольшим разрезом, на оба конца которого были посажены золотые шарики размером с жемчужину. Вся эта золотая диковинка по размеру была не больше шиллинга. Сударь осторожно развел его пальцами и втиснул мой затвердевший сосок в пространство между шариками. Когда он отпустил проволоку, края опять сошлись, крепко зажав сосок.

Давление было сильным, и я тихо вскрикнула. Кольцо ощущалось, как зубы Сударя, как долгий, неумолимый укус, который не кончался. Потом я почувствовала, как второе кольцо сомкнулось вокруг левого соска, и не смогла больше этого выносить. Я рванулась и тут же поняла, что в какой-то момент Сударь ухитрился привязать меня к столбу.

Тогда я совершенно взбесилась, стала дергаться, биться в своих путах, издавая скорее животные, чем человеческие, звуки. Я почувствовала, как огромные горячие руки Сударя снова опустились мне на плечи, удерживая меня на месте.

— Я не причиню тебе вреда, — пробормотал он. — Когда я сниму кольца, ты останешься такой же, как была. Видишь?

Он отпустил меня на короткий миг, чтобы разжать золотое кольцо и позволить моему соску выскочить из тисков. Тот раскраснелся, затвердел и сильно пощипывал, но с ним действительно ничего не случилось. Мне не причинили вреда.

Тогда я успокоилась, перестала биться и сосредоточилась на том, чтобы выровнять дыхание.

Когда Сударь повесил кольцо обратно, я все-таки закрыла глаза и вздрогнула от силы ощущения, но больше не протестовала.

К сожалению, я слишком поздно пришла к этой покорности.

— Теперь я должен наказать тебя за непослушание.

Его голос был глухим и мрачным, полным угрозы и греховного обещания. Меня опять затрясло. Я хотела сказать Сударю, что больше не стану ему противиться, что буду прилежной ученицей и склонюсь перед его силой, но кляп, который заглушал мои возражения, лишил меня и возможности извиниться.

Сударь лишь покачал головой, насмешливо изображая сожаление.

— Ты волевая натура, — сказал он. — Но сегодня существует только моя воля.

Склонившись надо мной, Сударь отвязал меня от столбика, но мои руки оставил стянутыми за спиной. Он развернул меня, и я оказалась лицом к постели. Потом я почувствовала, что он освобождает мне руки. He успела я порадоваться этой свободе, как он сжал своими большими ладонями мои запястья и высоко поднял их. Я не замечала, что к кронштейну над кроватью подвешены кожаные петли, пока не оказалась пристегнутой к ним. Мои руки до предела вытянулись над головой, но не настолько, чтобы мне нужно было становиться на носочки, и их опять стянули ремни.

Сударь подошел ко мне со спины, и я поняла, что теперь он тоже обнаженный. Его горячие, сильные ладони буквально налетели на мою грудь. Он играл кольцами, болтавшимися на моих пульсирующих сосках. Боль усилилась, но совсем чуть-чуть — ровно настолько, чтобы только напомнить.

Я его игрушка. Я в его власти.

Я — его.

Моя кунка опять стала мокрой. Что это за странная реакция? Как могла я, отчаянно боровшаяся за независимость, так возбуждаться с мужчиной, который низвел меня до подобного состояния покорности?

Да, это был Сударь. Я доверилась ему, чтобы он показал мне похоть, аппетит и праздность. Он ублажал меня и облекал властью, раз за разом открывая что-то новое и удивительное во мне самой. И я решила пройти этот неслыханный, возмутительный путь до конца.

Сударь легонько крутил кольца и пощипывал сами кончики дико чувствительных сосков. Меня пронзали ощущения, подобные иглам мучительного восторга.

Я начала понимать, что на самом деле возбуждала не эта боль-наслаждение. Эротический туман разливался по моему телу не потому, что Сударь проделывал со мной эти вещи, а потому что он мог их делать. Я была беспомощна перед его властью.

Это пришло ко мне ослепительной вспышкой. Я беспомощна. Я не отвечаю за свои реакции. Когда Сударь опустил руку, скользнул пальцами между моих сочащихся нижних губ и стал дразнить мой разбухший клитор, я невольно ахнула, задрожала и прижалась к его руке. Освобожденная его господством, выпущенная на волю его властью, я не чувствовала ни стыда, ни вины, у меня не было мыслей о скромности или позоре.

В эту минуту я провалилась в мир, которого не знала прежде. Превращенная подавляющей силой Сударя в создание без воли и ответственности, я камнем пошла на дно разума и утонула в доверии, которое питала к своему любовнику.

Когда он начал шлепать меня по ягодицам раскрытой ладонью, продолжая скользить пальцами другой руки вверх и вниз по моей мокрой, набухшей щели, я приняла это горячее, сладкое наказание вместе со скользким дразнящим удовольствием. Два этих ощущения носились вихрями вокруг и внутри меня. Резкий, обжигающий шлепок его раскрытой ладони по моей краснеющей плоти. Короткое погружение и дразнящее порхание его пальцев, трущих чувствительный набухший комочек моего клитора. Я хныкала от боли. Я стонала в экстазе. Я не могла различить, эти звуки.

Сударь погладил мои саднящие ягодицы.

— Теперь ты чувствуешь это, моя милая бунтарка? Сегодня ты принадлежишь мне. Я твой господин. Я твой воздух, твоя вода, твоя пища. Если ты хочешь кончить от моих рук, это случится, но когда я и только я решу.

Я покорно вздохнула. В моем замутненном сознании мелькнула мысль, что, если я сдамся слишком скоро, урок может закончиться; однако мне не стоило об этом волноваться. Ладонь Сударя снова опустилась на мои растревоженные ягодицы сильнее, чем прежде. Потом еще сильнее. Меня проверяли. Я оставалась расслабленной и покорной, принимая карающую порку без возражений и попыток уклониться.

Тогда Сударь начал доводить меня до оргазма, шлепая все жестче и жестче, и я охотно пошла у него на поводу. Я задыхалась, стонала и, наконец, закричала сквозь кляп на пике наслаждения, хотя при этом по щекам у меня катились слезы боли.

Моя покорность почему-то не удовлетворяла Сударя. Когда я со стоном обвисла в петлях, обессиленная оргазмом, он прорычал что-то резкое и сорвал путы с моих запястий. Я повалилась ничком на матрас, согнувшись в талии, по-прежнему держа руки над головой, как будто они все еще были там привязаны.

Сударь жестко вошел в меня сзади, вонзив член в мою исходящую соком, скользкую кунку одним сильным движением. Это резкое проникновение совпало с одним из кругов сладкой дрожи, которая до сих пор расходилась по моему телу, и я вскрикнула от изысканного наслаждения. Он задвигался жестко и быстро, и мои ноющие соски вместе с кольцами стали ерзать по покрывалу. Он трахал меня, и я вскрикивала снова и снова, но звуки моего наслаждения как будто освобождали в нем какую-то темную силу. Он сжал мои бедра стальными ладонями и стал врываться в меня еще резче, еще глубже. Стало больно. Его необузданность и моя боль уносили меня все выше.

Это было восхитительно. Это было грубо, безжалостно и очень по-животному. Я снова кончила, но мои крики вырвались изо рта, только чтобы утонуть в покрывале. Я сжала шелк в кулаках и услышала, как от силы моей хватки рвутся нитки.

Сударь с ревом достиг оргазма. Он до боли сильно вцепился в мои бедра и резко вошел в меня еще раз, другой, третий… Его мощный член пульсировал внутри меня, и я упивалась и своей беззащитностью, и своей властью.

Я почувствовала его вес рядом на матрасе, когда он рухнул, увлекая с собой мои бедра, но оставаясь глубоко внутри меня. Я легко перекатилась на бок, податливая, как спящая кошка, не желая, чтобы он меня покидал.

Мы пыхтели, как лошади после быстрого галопа, выдыхая в одном рваном ритме. Спустя некоторое время Сударь обнял меня и осторожно снял золотые кольца, которые истязали мои ноющие соски. Я ахнула, когда боль ушла, оставив после себя легкое жжение. Только тут я поняла, что могла сама снять их в любое время, после того как мне развязали руки. Но на тот момент его власть надо мной была настолько велика, что это даже не пришло мне в голову. Мои руки лежали послушными плетьми, оставляя кляп нетронутым. Не мне было его вынимать. Сегодня, охваченная «грехом гнева», я принадлежала Сударю.

После короткого забытья в объятиях Сударя, по-прежнему с шариком во рту, я проснулась с одной эротической мыслью.

Твой рот обслужит мой член.

Я выскользнула из его сонных объятий. Он удивленно забормотал и сел на постели, а я тем временем стала на колени на ковре перед ней, как перед алтарем. Я хочу поклоняться твоему члену.

Сударь расправил плечи и долго на меня смотрел. Я опустила глаза и скромно села на пятки, повернув расслабленно лежащие на коленях руки ладонями вверх.

— Хочешь, чтобы я вынул у тебя изо рта шарик?

Я молча кивнула.

Он встал и прошел разделявшие нас полшага. Не успел он протянуть руки к моей склоненной голове, чтобы развязать шнурки кляпа, как я сложила ладони в виде чаши и ласково приняла в них вес его яичек. Послышался резкий удивленный вдох. Я и не знала, что они такие чувствительные. Интересно…

Шнурки ослабли, и я позволила шарику выскользнуть изо рта и упасть на ковер. Довольно. Теперь у моих губ иное предназначение.

У меня на глазах член Сударя начал подниматься. Я никогда не видела этого раньше, не видела, как наливается кровью и темнеет его головка, как он пульсирует и толстеет. Я встала перед ним на колени, наблюдая за силой, которую порождало мое простейшее прикосновение. Я мягко массировала мошонку, ласково, как если бы поглаживала два спелых фрукта, и пульсирующий член твердел у меня на глазах.

Он гладил меня по волосам, но его взгляд под маской оставался непроницаемым.

— Открой рот, Офелия. Возьми мой член.

Я наклонилась и поцеловала шелковистую головку. Я почувствовала свой собственный солоноватый крем, но вместе с ним и другой, резкий и острый, вкус. Это была его сперма — та молочная жидкость, которая стекала по моим бедрам сейчас и каждую ночь до этого почти всю неделю. Мне нравился ее вкус. Я начала лизать набухшую головку, собирать языком каждую капельку. Когда я обхватила член губами, Сударь вздрогнул. Большая рука опустилась и собрала в кулак мои волосы, прижимая голову ближе. Я открыла рот и позволила члену войти.

Пока он, дюйм за дюймом, скользил между моих губ, я ласкала его языком, облизывая со всех сторон, собирая с затвердевшей плоти весь ее таинственно-восхитительный вкус. Наслаждаясь пиршеством, я не сразу поняла, что его тело дрожит в ответ на мои ласки.

Неужели это доставляет ему столько удовольствия?

Похоже, да, потому что он крепче вцепился мне в волосы и вошел в мой рот настолько глубоко, что толстая головка его члена погрузилась далеко в горло. Я не сразу приспособилась к этому плотному вторжению, но когда поняла, что к чему, смогла принимать его в свой горячий рот целиком.

Когда член медленно выходил, я начинала сосать сильнее, кружа языком по пульсирующей вене под его стволом. Звуки, которые издавал Сударь — нечто среднее между рыком и беспомощным стоном, — подсказали мне, что в его игре мы поменялись местами.

Даже голая и на коленях, я контролировала его, а не он меня.

Вспомнив, как он держал мои бедра, когда трахал меня, я подняла руки к его ягодицам, чтобы вдавить его еще глубже в горло. Он намеревался господствовать надо мной, но это была минута моего триумфа.

Я быстро наращивала темп, впиваясь пальцами и ногтями в его ягодицы, чтобы контролировать скорость. Он хотел двигаться быстрее, я чувствовала это, но моя новая власть интриговала меня. Он хотел научить меня господству и контролю. Что ж, я готова учиться как следует.

Я отклонилась от него, несмотря на руку, давившую мне на затылок. Облизав распухшие от работы губы, я подняла голову и встретила темный взгляд Сударя. Выражения лица не было видно из-за маски, но по дрожи в теле моего любовника и по пульсирующей твердости его члена я поняла, что теперь он целиком в моей власти.

— Не прикасайся ко мне, — скомандовала я. — Хватайся за кронштейн над головой и не отпускай его.

Он стиснул челюсти. Я видела, что в нем зреет протест. Мои ногти чуть сильнее впились в его ягодицы, а горячий язык властно прошелся по гладкой округлой головке члена. Его руки взлетели к кронштейну, глаза закрылись, и он откинул голову назад, преисполненный удовольствия до такой степени, что на спор сил уже не было.

Я не могла оставить такое послушание без награды. В качестве поощрения я опять взяла член в рот и одним глубоким, влажным рывком погрузила его до предела.

Если бы я своими ушами не слышала, как этот животный вой сорвался с губ Сударя, я бы ни за что не поверила, что его издал человек.

Теперь, когда я получила предмет изучения в свое полное распоряжение, мой мир сузился до двух составляющих: его члена и моего рта. Пока он выгибался и корчился надо мной, я истязала и ублажала его столько, сколько мне было угодно. Я не раз чувствовала, как пульсация его толстой вены учащается. В такие моменты я переставала сосать и облизывать и до половины выпускала его из губ. Крик, который он при этом испускал, с каждым разом становился все отчаяннее.

Это было жестоко. И меня это радовало. Я по собственному опыту знала, что, когда я наконец позволю оргазму захлестнуть его, ощущение будет в десять раз ярче, поэтому без зазрения совести продолжала свою беспощадную игру. На этой неделе он заставил меня пережить много болезненно-томительных минут, и сейчас я была не склонна облегчить его участь.

Только когда мои собственные челюсти и рот, не привыкшие к такого рода деятельности, начали протестовать, я решила наконец загнать этого изможденного жеребца в стойло. Удвоив ласку, которой я окружала мошонку и твердое пульсирующее место сразу за ней, я впустила член глубоко в горло. Наращивая темп, я даже позволила Сударю двигать бедрами мне навстречу, помогая всаживать и вынимать, пока я сосала и облизывала его снизу.

В какой-то момент я подняла глаза и посмотрела на него, большого и сильного, но абсолютно беспомощного в своей похоти. Его нагое мускулистое тело переливалось рябью напряжения в пламени единственной свечи, поблескивало потом долгой муки, туго натянутое и колеблющееся между моим сосущим ртом и его собственными пальцами, добела вцепившимися в кронштейн. Голова Сударя была запрокинута назад, из губ вырывались беззвучные мольбы и стоны, настолько полные гортанной, хриплой просьбы, что я поняла: пора позволить ему взорваться.

Его яички в моих руках стали твердыми, как камень, и я инстинктивно заглотила член поглубже. Он распух до таких невероятных размеров, что я испугалась, как бы у меня не лопнули челюсти. Сударь испустил глубокий, беспомощный рев, и его член неистово забился у меня во рту.

Я была чересчур полна им, чтобы дышать. Я держалась на одной только силе воле, позволяя сперме стекать в горло, хотя у меня уже начинало темнеть в глазах. Когда стоны Сударя утихли до беспомощных прерывистых вздохов, я наконец отодвинулась от него, позволив все еще возбужденному члену выскользнуть из моих распухших губ. Покидая меня, он оставил на моем языке тот самый резкий восхитительный вкус.

Сударь отпустил перекладину над головой и рухнул на колени рядом со мной. Так мы и стояли на ковре, привалившись друг к другу. Сударь нежно обхватил ладонью мою ноющую челюсть и уронил влажный лоб мне на плечо. Несколько мгновений мы просто наслаждались тем, что снова можем нормально дышать.

Потом он поднял голову и обеими руками смахнул мои растрепанные волосы с лица, чтобы посмотреть мне в глаза.

— Что на тебя нашло?

Его голос был хриплым от недавних утробных криков.

Я облизала набухшие губы.

— Ты заслужил.

Он тихо усмехнулся.

— Заслужил муку или наслаждение? — Его большой палец скользнул по моим губам, заглушая мой ответ. — Забудь. Не думаю, что хочу это знать.

Я устало улыбнулась.

Вот именно, мой милый Сударь.

Глава одиннадцатая

На седьмой урок я приехала в дом Лебеди засветло, нисколько не заботясь о том, что меня хватятся в доме тетушки Берил. Это уже не имело значения. С меня было довольно родственников, я намеревалась уведомить их о своем победном грехопадении на следующий день. Мой домик был уже полностью обставлен, и Роберт согласился на все условия, которые озвучила от моего имени Лебедь. Свет уже гудел сплетнями о новой куртизанке.

Все было готово, но я соскучилась по Лебеди. За неделю мы виделись всего однажды, когда она сообщила мне, что Сударь не пришел. Каждый раз, когда я приезжала к ней в дом или просыпалась в нем, она либо была в городе, либо занята.

Сегодня вышло иначе. Лакей Лебеди без колебаний провел меня в гостиную, но хозяйки там не оказалось.

Не зная, куда себя девать, я побрела в «свою» комнату и стала слоняться по ней.

Кожаные ремешки исчезли с рамы балдахина. Комната выглядела так, что ее мог занять любой уважаемый гость. В стенах, занавесях и коврах не было и намека на грешные наслаждения и распутство, свидетелями коих они недавно были.

Только моя память сохранила их следы.

Я села на кровать, в которой провела столько удивительных, невероятных часов, и погладила ладонью атласное покрывало. Потом я опустилась на подушки и представила, как мой будущий новый любовник Роберт выгибается надо мной и ловит губами воздух.

Получилась довольно приятная картинка, особенно когда я надела на Роберта маску.

К моим губам прильнули чьи-то теплые губы. Я открыла глаза и увидела, что в комнате темно и горит только одна свечка на камине.

Сударь сидел рядом со мной на постели с тихой улыбкой на губах. Он выглядел задумчивым и чуть-чуть… печальным. Как будто под одной маской спала другая.

Впрочем, передо мной был мужчина, который умел быть именно таким, каким его хотела видеть женщина. Он играл свои роли так же искусно, как Лебедь и как, надеюсь, я сама.

Если женщина хотела видеть в его глазах любовь, она могла убедить себя, что она там есть. Если она ждала от него грусти при расставании, я нисколько не сомневалась, что та поблескивала в его темных очах.

Поэтому я пресекла попытку наивно-романтичного уголька надежды разгореться в моем сердце и непринужденно улыбнулась Сударю.

— Начнем урок?

Он поднял мою голову за подбородок, и оптический обман рассеялся. Встав, он помог мне выбраться из постели и, не отпуская мою руку, повел через комнату к высокому зеркалу.

Расположив меня лицом к стеклу, Сударь остался позади, так что наши взгляды встречались в отражении.

— Седьмой грех, — проговорил он мне на ухо своим бархатным шепотом, — это гордыня.

Потом он раздел меня, снимая все от булавок в волосах до чулок. Он не разрешал мне участвовать, обихаживая меня, как слуга, — слуга, чьи прикосновения были до неприличия долгими. Я наслаждалась чувственностью его ласки. Когда я осталась абсолютно голой, с небрежно рассыпавшимися по плечам волосами и сморщенными от прохлады сосками. Сударь опять встал у меня за спиной.

Опустив согревающие ладони мне на плечи, он вновь повернул меня лицом к зеркалу.

— Ты великолепна, — сказал он. — Твоя красота неоспорима, но ты гораздо больше, чем молочная кожа и горящие глаза. За те короткие дни, что мы провели вместе, ты показала мне мудрость, радость и непринужденную отвагу, которые живут внутри тебя.

Его ладони скользнули вниз по моим рукам. Я расслабилась в его теплых, надежных объятиях. Он погладил меня по животу и обнял за талию.

— Ты наделена огромной мощью, Офелия, ты пышешь силой и храбростью.

Он склонил темноволосую голову, чтобы поцеловать меня в шею. Я подняла руку и утопила пальцы в его густой шевелюре.

— Молю, — пробормотал он в мою кожу, — не позволяй никому из людей выкорчевывать эту неукротимую волю из твоего щедрого сердца.

Тут я повернулась к нему в поисках поцелуя. Я каждую секунду жаждала любого аромата и любого прикосновения, которые Сударь мог дать мне этой ночью, ибо знала, что, когда наше время истечет он вернется к своей покровительнице, а у меня появится Роберт.

Наш последний урок.

Я гордилась. Я сумела достичь того, что считала невозможным. Я стала блудницей, художницей наслаждения, бунтаркой. Мятежником, который мечом прокладывает себе дорогу.

Я стала куртизанкой.

Глубокой ночью, когда угли превратились в пепел, а пламя свечи захлебнулось в лужице талого воска, я глубоко и удовлетворенно вздохнула.

Большая мужская рука поднялась по моему обнаженному бедру.

— Я научил тебя всему, что умею, — прошептал он на ухо, обжигая его горячим дыханием. — Завтра ты выберешь своего первого любовника. — Он поцеловал меня так нежно, как ни разу не целовал за все семь ночей наших изысканных наслаждений. — Ты уверена, что хочешь этого? Став куртизанкой, ты уже никогда не вернешься к прежней жизни.

Я забросила локоть ему на шею и поцеловала его со всем умением и уверенностью, которые он дал мне, наставляя в семи грехах куртизанки.

— Я знаю, чего хочу. Только будучи куртизанкой, я смогу обрести подлинную свободу и стать хозяйкой своей судьбы.

Он кивнул. По-моему, немного печально.

— Да будет так. Я оставляю тебя, милая ласточка.

Я вернулась в гнездо из шелковых простыней уже не той женщиной, которой впервые на них легла. Я с улыбкой смотрела вслед Сударю, хотя мое сердце если и не разбилось, то немного надкололось. Он столькому меня научил, а я даже не узнала его настоящего имени.

Наутро я нашла на подушке сияющее черное перо.

Пришло время начать новую жизнь.

Ласточка встала на крыло.