Алла Белозерова никогда не узнала о кукле с пронзенной грудью, но вполне возможно, что ее короткое нахождение под ее рабочим столом и сыграло свою отрицательную роль, поскольку последующая Аллина жизнь сладкой не была, как, впрочем, и предыдущая.
А жизнь между тем продолжала убеждать Аллу, что она на правильном пути. К тому времени мужчины уже развалили Советский Союз и организовали перестройку с ее сенсационными разоблачениями. Лагеря, «черные вороны», жертвы репрессий и войн – вот итоги их неутомимой деятельности. Оборотни, не стесняясь, демонстрировали широкой общественности свою настоящую сущность. Партийные функционеры строем повалили в церковь, неумело крестясь загребущими руками. Они пускали в оборот в качестве индульгенций ваучеры, всевозможные акции и прочий бумажный мусор и говорили с экранов телевизоров красивые слова о возрождении бывшего тоталитарного, а ныне демократического государства. Алла не верила ни одному их слову. Она знала, что за элегантными пиджаками скрываются похотливые мелкие душонки, за элитными очками – масленые глазки, а руки, потрясающие манифестами вновь образованных партий, готовы в любой момент их бросить, чтобы ловчее было лезть в государственную казну или женщинам под юбки.
Однажды ей попалась в руки недавно изданная книга об Александре Гриневском. Алла узнала, что непревзойденный мастер красивых сказок, легенд и феерий был горьким пьяницей и тиранил этим жену. Капитан Грей наконец показал свое истинное лицо. Алла разорвала в клочья, как когда-то свои киевские ню, слюнявую сказочку про алые паруса. За биографией Грина последовала биография наркомана Булгакова, игроков Некрасова и Достоевского, нетрадиционно ориентированного Чайковского и других. Авторами книг тоже были в основном мужчины. Оборотни доносили друг на друга, лаяли, и ветер разносил их лай по всей стране. Когда Алле удалось прочитать некоторые из опубликованных страниц дневников Пушкина, она даже растерялась. Какое уж тут «чудное мгновенье» и «как дай вам бог любимой быть другим»? Тот же оборотень в бакенбардах! А Лермонтов! За то, что в детстве Сушкова дала ему откусить от булочки с опилками, мстил ей, будто она была его женой и наставила рога.
Ей сделалось окончательно ясно, что мужчины к любви не способны, разве что к некоторой влюбленности и только до того момента, пока, по собственному их выражению, им «не дали». А чтобы «дали», почти каждый из них готов был на любые мерзости и обман. Алла платила им тем же. Она не жалела никого, вплоть до мужей своих подруг. Подруги в скором времени перестали быть таковыми, потому что ни один муж не устоял. При этом Алла совершенно их не завлекала. Они, как мотыльки, летели на ее свет сами, а она пользовалась тем, кем хотела. А те, кем она не захотела воспользоваться, наливались злобой, раздражением и запрещали своим женам дружить с «этой шлюхой, которая, ты же знаешь, дорогая, спала даже с Вадиком, мужем Маргариты». Муж той самой Маргариты, с которой Алла ездила в незабываемую поездку в Киев, был тем самым Вадиком, с которым подруга познакомилась в поезде. Именно из-за их свиданий Алла, оставшись один на один со столицей Украины, и попала в передрягу с Фотографом. Вадик являлся самым нудным и порядочным интеллигентом в очках, которые только встречались Алле в жизни. Так вот этот самый интеллигент однажды нечаянно здорово наклюкался на свадьбе еще одной подруги собственной жены. Дойдя до кондиции, в которой раньше никогда не бывал, он решил, что сам черт ему теперь не брат, и пригласил на танец Аллу. Прижимаясь к ней всем своим тщедушным телом и скользкими очками, он стал нашептывать, что она ему всегда нравилась гораздо больше Маргариты, но он всегда боялся ей это сказать, а теперь осмелел и требует немедленной половой сатисфакции. Вадика в конце концов еле оттащили от Аллы, а поскольку ни в чем предосудительном он ранее замечен не был, ответственность за подобное не комильфо на свадьбе целиком и полностью легла на Аллины плечи. Маргарита больше с Аллой не разговаривала, что та героически перенесла, потому что давно уже не нуждалась ни в ком: ни в вадиках, ни в подругах.
Сейчас у Аллы был тот самый Некто Макс, который так не вовремя позвонил ей после ее грустной победы над Башлачевым. Она так и звала его – Некто Макс. Она выловила его в мутной водичке одного из заведений общепита, ныне гордо именовавшего себя «Бистро», в которое зашла по пути со службы домой – купить бутылку минеральной воды. Некто Макс сидел за столиком, уставленным банками пива, и тупо смотрел в пространство. Он представлял собой, с точки зрения Аллы, чудесный экземпляр молодого самца с выпуклыми бицепсами, сильным торсом и породистой головой с гордым профилем. Она прищурилась, оценивая жертву. Если бы его еще попросить встать… Алла не любила низкорослых. Она попросила бармена налить ей минералки в стакан, насыпать хрустящих колечек в вазочку и направилась к облюбованному объекту. Она специально толкнула его бедром и сказала:
– Не могли бы вы привстать? Я хочу пройти к соседнему столику.
У объекта не хватило сообразительности или желания посмотреть по сторонам, чтобы определить: к облюбованному столику она могла пройти и с любой другой стороны. Он довольно резко встал, продемонстрировав при этом свой высокий рост, и со столика прямо под ноги Алле посыпались пустые банки. Остатки пива из одной даже выплеснулись ей на туфли.
– Простите, – невесело усмехнулся объект. Зубы у него тоже были отличные. – У них… здесь… наверно, есть какие-нибудь салфетки… – и он беспомощно огляделся по сторонам.
– Какие, право, пустяки, – в отличие от него, Алла улыбнулась радостно и ослепительно. Она как бы ненароком присела за его столик, поставив прямо против парня свою воду и колечки, достала из сумочки косметическую салфетку, вытерла туфли и, все так же красиво улыбаясь, сказала: – Вот и все. Вы напрасно беспокоились.
Она смело посмотрела ему в лицо. Объект был очень хорош. Правда, лет ему, кажется, гораздо больше, чем ей показалось издалека, но дела это не меняет. Красавец! Почти греческий Антиной из Эрмитажа. Как раз то, что нужно, и, похоже, в состоянии приличной тоски и печали. Алла встала, взялась за свой стакан, будто бы намереваясь идти все к тому же столику, который давно уже привлек ее внимание, и сочувственно заметила:
– Я вижу, у вас неприятности…
Если бы кто-нибудь посмел подобным образом и в людном месте констатировать ее неприятности, она немедленно послала бы его подальше, но Антиною, видимо, было сильно не по себе.
– Есть немного, – согласился он и, как и рассчитывала Алла, предложил: – Вы можете сесть здесь, я все равно собирался уходить.
Алла пожала плечами и, будто бы нехотя уступая ему, села обратно. Она пригубила минералки, пытливо заглядывая поверх стакана в глаза молодому мужчине. Он не уходил. Он тоже с интересом разглядывал ее, и по всему было видно, что она производила на него должное впечатление.
– А меня только что бросила девушка, – греческий Антиной сказал это настолько неожиданно, что Алла даже поперхнулась минералкой. – Можете себе такое представить?
Молодой мужчина был уверен, что представить себе такое она не в состоянии и именно потому подавилась своей водой. Алла внутренне усмехнулась. Ее сосед по лестничной площадке дядя Паша, гнусный пропойца и дебошир, тоже никак не мог понять, за что его оставила и уехала к себе в деревню жена, тихая и светлая тетя Валя. После ее отъезда он ходил с бутылкой дешевой водки по соседям и предлагал всем и каждому разделить с ним его горе. До глубокой ночи он ломился в квартиры и орал во всю глотку:
– Какая-то баба! Посмела бросить! И кого?! Меня, потомственного слесаря! Давить их надо! – На нервной почве дядя Вася даже проявил недюжинные знания русского народного фольклора, типа «Волос долог, а ум короток! Баба с возу – кобыле легче!», а также и различного рода идиоматических выражений.
Греческий Антиной из «Бистро» с классическим профилем наверняка в душе тоже утешал себя пословицами и поговорками, но дяди-Пашиного темперамента ему явно не хватало. Темно-серые глаза были грустными и даже слегка замутненными.
– Не расстраивайтесь так. Я уверена, что она вас не стоит. – Алла сказала то, что Антиной больше всего желал услышать. Он живо встрепенулся и стал возражать:
– Нет, наверно, я сам виноват… она вообще-то хорошая… Красивая… как вы. Тоже брюнетка.
Антиной сказал то, что и требовалось Алле. Она допила воду и, не тронув колечки, купленные для камуфляжа, встала.
– Ну, мне пора, – сказала она и посмотрела на него так ласково, что он тоже поднялся со стула.
– Я… собственно… тоже ведь собирался уходить… – промямлил он и поплелся за ней следом.
Разумеется, Антиной так и плелся до самого дома Аллы. По пути она заходила в магазины, покупала продукты, фрукты, вино, минеральную воду, сладости, а он нес за ней пакеты и уже смотрел преданной собакой. Только в квартире Аллы выяснилось, что мужчина вовсе не греческий Антиной, а элементарный российский Максим.
– Значит, Некто Макс, – усмехнулась Алла, поигрывая фужером с пузырящейся минералкой и, как было указано выше, закрепила это имя за ним навсегда.
– Может, вина? – спросил он, указывая на скучающую на холодильнике бутылку, купленную Аллой и почему-то не выставленную на стол к мясной нарезке, оливкам и креветочному салату.
– Я не пью, – отрезала она.
О том, почему Алла не пила, тоже стоит рассказать особо.
Окончание института они всем факультетом отмечали в плавучем ресторанчике «Корюшка». Накануне Алла здорово перенервничала. Их группе выписывали дипломы последними, и оказалось, что студентке Белозеровой не хватило красных корочек. Перед ней извинялся сам ректор и просил разрешения выдать ей завтра на торжественной части пока только вкладыш, разумеется, поставив публику в известность об ее отличном дипломе. Алла не позволила. Она посчитала для себя унизительным, что не получит красных корочек в тот момент, когда их вручат Генке Сологубу, которого она догнала и перегнала. Сологубу пришлось кое-что пересдавать за первые курсы, чего не надо было делать Алле, и она, таким образом, выиграла у него всухую.
Алла лично объездила типографии, оптовые магазины и склады и к концу дня стала все-таки обладательницей вожделенных красных корочек. Нести их в институт было уже поздно. Она поехала домой и всю ночь очень тревожно спала. Ей снилось, будто диплом не успевают выписать и ректор на торжественной части их последнего в институте вечера заявляет, что студентке Белозеровой придется пройти весь курс обучения сначала.
Диплом, конечно, выписать успели, но нервное перенапряжение никак не покидало Аллу. Она даже умудрилась расплакаться на прощальном слове куратора их группы и поехала в «Корюшку» зареванная, несчастная, но зато с красным дипломом в сумочке.
Поскольку девушек в Аллиной группе было всего пять человек, парни купили для них три бутылки шампанского, а себе – сумасшедшее количество водки. Когда для первого торжественного тоста со своего места поднялся декан их факультета, молодые люди напрочь забыли, кому покупали шампанское, и разлили его на всех. Затем рекой полилась водка. Алла пила мало, поскольку водку терпеть не могла, но того, что она выпила, ей хватило. Перенервничавшую девушку повело уже с шампанского, а добавленная сверху всего одна рюмка водки привела ее в полубессознательное состояние. До этого случая она никогда не верила рассказам о том, что кто-то допился до полного беспамятства, но после шампанского с водкой она почти не помнила прощальный институтский вечер. В мозгу роились какие-то несвязные обрывки, из которых не было никакой возможности сложить полную картину банкета. Вот она, Алла, танцует с деканом и, кажется, падает… Такой стыд! Потом она вроде бы сидела на перилах «Корюшки» и глядела на воду. Потом была какая-то ссора. Все кричали. Галка трясла Сологуба за грудки, а Алле это почему-то не нравилось, и она всеми силами пыталась оттолкнуть Галку от Генки, но у нее получалось плохо. Потом они куда-то ехали на такси, набившись в машину так, что абсолютно нечем было дышать.
Утром, после банкета, Алла проснулась в вонючей каморке, где спала вповалку вся ее группа. На ее обнаженной груди лежала рука все того же Сологуба, который никогда ранее не интересовал ее как сексуальный объект. Алла ощупала себя трясущимися руками. На белой и самой нарядной ее блузке отсутствовали абсолютно все пуговицы, но все остальное было в полном порядке. Видимо, Генка был в таком пьянючем состоянии, что спуститься ниже груди у него не хватило сил. Но и того, что он успел, Алле было достаточно. Полная отвращения к себе самой, она выскользнула из объятий Сологуба, пытаясь хоть как-то прицепить одну полу блузки к другой. Генка, которого Алла таким образом побеспокоила, недовольно хрюкнул, перевернулся на другой бок и уткнулся в столь же обнаженную грудь Галки Верховцевой. Аллу передернуло. Прямо свальный грех, да и только! И как она здесь очутилась? И что это за вонючее помещение? Воздух сизый от дыма… Что они тут, никогда форточку не открывают?
Алла огляделась. Скорее всего, это комната их парней, живущих в общаге на Лесном проспекте, неухоженная, с серым окном в потеках и черным подоконником. Всюду, в самых неожиданных местах, например в чьем-то башмаке, стояли стеклянные пол-литровые банки, полные коричневой воды и битком набитые окурками. На стенах – журнальные вырезки с грудастыми красотками в дезабилье.
Алла еще раз вгляделась в однокурсников, спящих вповалку, заметила среди них абсолютно не знакомые ей личности и ужаснулась. Неужели она при них расстегивала блузку и укладывалась спать рядом с Сологубом? Какой ужас! Какой позор! Что теперь будет думать о ней Генка? Он теперь решит, что имеет на нее какие-нибудь права… И как же ее сюда занесло?! Она была девочкой домашней и никогда не кантовалась в общежитиях даже в великие престольные праздники. Зачем же она так напилась? Впрочем, она пила немного… Во всяком случае, ее не мутит, голова в порядке. Видимо, правду говорят, что нельзя мешать водку с шампанским… К тому же она еще здорово перенервничала накануне, вот вам и результат.
С трудом отыскав среди недвижимых тел свою сумочку, Алла выскользнула из комнаты в длиннющий коридор, рысцой пробежала его и одним духом скатилась вниз по лестнице. Вахтерша сладко спала на своем посту, и ей не было никакого дела до того, что делается наверху. Алла на цыпочках проскользнула мимо сочно посапывающей тетки в черном сатиновом халате и выскочила на улицу. Метро как раз только что открыли. Пассажиров было мало, и Алла взволновала своей распахивающейся блузкой не слишком много ленинградцев. Дверь квартиры она открыла собственным ключом.
– Алла, ты? – крикнула ей из своей комнаты мама.
– Конечно, я, мамочка! Кто же еще? – бодро прокричала Алла и мгновенно скинула блузку, чтобы мама, если ей придет в голову выйти в коридор, решила, что она так устала, что не хочет терять ни минуты времени, а хочет побыстрее раздеться, умыться и завалиться спать.
Мама из комнаты не вышла, прокричав, что Алла расскажет ей все, когда выспится, и это было очень хорошо. Закрывшись в ванной, Алла обнаружила, что ее шея и грудь покрыты подозрительными красно-синими пятнами. Сначала она страшно испугалась, что ее поразила какая-то неприличная болезнь, но потом догадалась: сия болезнь есть не что иное, как следы страстных поцелуев Сологуба, и ее чуть не вырвало. Хорошо, что у нее имелась летняя блузка с воротником-стоечкой, в которой она проходила чуть ли не половину лета, пока не сошли эти непристойные пятна.
А Генка Сологуб действительно посчитал, что после прощального банкета имеет на Аллу определенные права. В его одурманенном алкоголем мозгу то и дело представала картина полного обладания неприступной ранее Белозеровой. Он без конца талдычил ей, что она теперь его женщина и глупо все отрицать, потому что если бы всего этого на самом деле не было, то с чего бы он все это взял. Он-де не Лев Толстой и придумать эдакую «Крейцерову сонату» не в состоянии. Алла плохо помнила «Крейцерову сонату» и пообещала Генке принести справку от гинеколога, чтобы он заткнулся раз и навсегда. И она действительно сходила к гинекологу, только не для Сологуба, а для собственного успокоения. Молодая симпатичная гинекологиня ее действительно успокоила, но никакой справки, разумеется, не дала. Успокоенной Алле справка и не была нужна. Она заявила Генке, что если он еще раз посмеет заикнуться, чья она женщина, то она покажет полученную справку однокурсникам и расскажет, как он пытался ею овладеть и как опозорился. Угроза произвела на Сологуба неизгладимое впечатление, и приставать к Алле он перестал. А Алла после этой некрасивой истории поклялась себе никогда в жизни больше не пить и стойко держала свое слово.
– Я не пью, – повторила Антиною Алла, – а ты выпьешь после.
– Мы уже на «ты»? – скорее обрадовался, чем удивился ее новый знакомый.
– Разве ты имеешь что-нибудь против?
Он не имел. Он уже был готов, чтобы то, что она так явно и недвусмысленно обещала до вина, наступило как можно скорее. Она отставила фужер с минералкой в сторону, и оно наступило. Некто Макс оказался прекрасен во всех отношениях. Алла еще ни разу не совпадала так с мужчиной по темпераменту, ощущениям и желаниям. Они идеально подходили друг другу, хотели одного и того же, и даже разрядка наступила у них одновременно. Макс в благодарность бормотал ей что-то на предмет того, как ему повезло, что его бросила девушка. Аллу подобный сентиментальный бред уже давно не интересовал. Она поднялась с постели и принесла ему из кухни вина. В дверях Макс попросил ее остановиться, чтобы он мог полюбоваться совершенством ее тела. Этого она ему сделать не позволила, поскольку ситуация напомнила бы развернувшуюся много лет назад в фотостудии Софии Киевской. Алла легла рядом с ним на диван и сказала:
– Смотри, сколько хочешь, только здесь.
Макс пил вино и гладил ее взглядом, потом, отставив в сторону пустой фужер, дотронулся рукой до груди, провел плавную линию по бедру, и они опять совпали желаниями и телами. А потом он заснул. Алла смотрела на красивого сильного мужчину, так похожего на античного бога, и с горечью думала о том, что и его она не сможет полюбить. И она так и не полюбила.
Они встречались довольно часто. Сначала он пытался говорить с ней о любви. Она морщилась и просила перестать и не портить ей удовольствия от его сильного и красивого тела. Потом он, подобно ингерманландцу, гордо уходил, чтобы никогда с ней больше не встречаться. Потом он приходил снова и снова уходил. Потом к Алле приходила та самая девушка, которая Макса бросила, как она утверждала, по глупости, а теперь здорово об этом жалеет. Алла величественно отпускала ее возлюбленного на все четыре стороны. Он сначала не уходил, потом уходил, а потом снова возвращался обратно. В конце концов он смирился с тем, что Алла не желает его любить, не собирается за него замуж, но заниматься с ним любовью всегда готова. Однажды Макс спросил ее:
– Ну… а хотя бы своего первого мужчину ты любила?
– У меня не было первого мужчины, – расхохоталась она. – У меня искусственная дефлорация.
В самом деле, не рассказывать же ему, что единственный мужчина, которого она любила, отказался от нее, а тот, который с большим трудом эту дефлорацию провел, был нежным мальчиком Илмари. Она так же не в состоянии была его полюбить, как и понять необходимость членства возрожденной Ингерманландии в ООН.
– Ты слишком цинична, – рассердился на Аллу Макс. – Я спрашиваю про другое! Ты кого-нибудь любила в своей жизни?
– Ни-ког-да! – процедила она.
– Если бы я его знал, то убил бы на месте! – неожиданно заявил он.
Алла с удивлением и интересом посмотрела ему в глаза. Макс усмехнулся:
– Неужели ты думаешь, я не понимаю, что кто-то здорово наступил тебе на хвост! Разве не так?
– Ты сам циничен, Максик.
– Тебе это должно нравиться. Ты же не любишь сантименты.
– Верно. А еще я не люблю, когда кто-то лезет ко мне в душу.
Несмотря на то что Макса Алла так и не полюбила и могла позволить себе параллельно с ним встречаться еще с парочкой других индивидуумов, он все-таки держался подле нее уже непозволительно долго. Макс имел ключи от ее квартиры и даже знал некоторые мелкие слабости Аллы. Например, ему было известно, что Алла необыкновенно размягчается от классической музыки. Он покупал диски с Бетховеном, Генделем, Бахом и Рахманиновым, когда хотел провести с ней восхитительный вечер. Недавно он купил ей диск со всеми существующими вариантами Аве-Марии и впервые увидел на ее лице по-настоящему благодарное выражение с влажными глазами и смущенной улыбкой. «Может быть, еще не все потеряно», – подумал тогда Некто Макс.
Петр Николаевич Башлачев сидел в своем новом кабинете начальника отдела и нервно постукивал пальцами по столу. Ну и стерва же эта Белозерова! Какая же она стерва! Это ж надо так унизить! И как же он поддался этой шалаве, этой проститутке, промышляющей с малолетства?! Расслабился! Курочки переел! Выпил лишнего! Ванессы наслушался! Кретин! Эта дрянь корчит из себя железную леди! Видали мы таких! Она думает, что он без нее не обойдется. Наивная. Еще как обойдется. Если что, он сходит к начальнику смежного отдела и проконсультируется. Олег Яковлевич не откажет и не будет делать вид, будто оказывает помощь олигофрену. Кто вообще допускает баб к руководству? На крупных промышленных предприятиях и в научных учреждениях у руля должны быть одни мужчины, а бабы – они, как на корабле, к несчастью. Их место на кухне, где они должны варить суп и помалкивать в тряпочку до тех пор, пока их специально не спросят. И вообще, последнее время бабам дали слишком много воли. Лезут, как тараканы, из всех щелей и в политику, и в бизнес, и в науку, и в производство. Но, к счастью, не на всех местах дураки сидят. Кое-где настоящие мужики дают бабам чувствительные щелчки по носу. Молодец их директор. Щелкнул Алку. Надо признать, сила воли у нее колоссальная. Даже не вздрогнула. Конечно, она красивая, ничего не скажешь… Такая… вся утонченная, аккуратная, будто только что вынутая из подарочной коробочки… И кто ж ее за язык тянул? Зачем вылезла с заявлением, что справилась бы с отделом и без его помощи?! Даже если это так, зачем было его, Петра, подставлять?! Все равно должность-то уехала! Простить Белозеровой то, как она опустила его при директоре института, Башлачев не мог. Ясно, что этой бабе стоит указать надлежащее место. С одной стороны, он, Петр, уже несколько въехал в работу своего отдела и теперь вполне может подумать о том, каким образом подставить Алку, учитывая, что она осталась исполняющей обязанности своего начальника, ушедшего в очередной отпуск. С другой стороны, он уже столько раз представлял Белозерову в полном неглиже, что очень уж хотелось поглядеть на нее в подобном виде в реальной жизни. Петр Николаевич заерзал на стуле, вспоминая молочно-белую грудь Белозеровой, которую та с наглым лицом продемонстрировала ему, совершенно беззастенчиво распахнув спортивную куртку. На службе она, конечно, ходит застегнутой до шеи наглухо. Взять бы да и дернуть ее беленькую рубашонку за ворот, да так, чтобы посыпались в стороны перламутровые пуговки, а потом рвануть лифон, чтобы опять оголилась грудь. Чтоб не она, Алка, с презрительной миной расстегнулась, а чтоб именно он, Петр Башлачев, с хрустом разодрал тонкую ткань! От подобных мыслей к лицу Петра Николаевича прилила кровь, пальцы перестали постукивать по столу, а ладонь округлилась так, будто он уже держал в ней женскую грудь. Об обнаженной дамской плоти думать было гораздо приятнее, чем о незадавшемся техническом задании отделу. Башлачев представил, как сдирает с Белозеровой стильные брючки, как распинает ее на своем начальническом столе, потом бросает ее на пол, потом сажает на подоконник, а потом она уже сама по утрам приходит к нему в кабинет, раздевается догола, и они устраивают оргии на полчаса до ежедневной директорской пятиминутки.
Он, собственно, примерно на это и рассчитывал, когда решил после идиотского выступления Белозеровой в директорском кабинете подвалить к ней и давно проверенным мужским способом поставить ее на место. Ну кто ж знал, что Алка такое выкинет! Начиналось-то все по обычному сценарию, как с любой бабой…
Петр Николаевич считал себя довольно привлекательным мужчиной. Еще бы! Никакого намека на истощение и выпадение волос. Высокий рост. Плечи немного узковаты и излишне покаты, но это хорошо маскируется пиджаками с широкими плечами. Наметился уже небольшой кругленький животик, но и он благополучно скрывается в недрах все тех же объемистых пиджаков. А летом, когда жарко, на рубашки с короткими рукавами Петр Николаевич всегда надевает безрукавку с многочисленными карманами и клапанами. Так что и в жару незначительные дефекты его фигуры никому не бросаются в глаза. А что касается интима, так… когда разойдешься, уже и не до фигуры, тогда и круглые животики могут выглядеть очень сексуально. Ни одна баба еще на него не жаловалась, а скорее наоборот…
Он был просто уверен, что и Белозерова останется всем довольной. Глядишь, и консультации пойдут уже совершенно в другом разрезе. Она, в благодарность, еще и техзадания за него будет составлять, и отчеты писать.
В тот же день от размышлений Петр Николаевич решил немедленно перейти к делу и в обеденный перерыв отправился в кафешку напротив института, где обычно обедали многие из сотрудников. Войдя в зал, он сразу увидел Аллу Белозерову, которая, как всегда, сидела за столиком одна. Башлачев пристроился в начало небольшой очереди к экономисту Борису, особо не привередничая, взял пару блюд и понес поднос к столику Аллы.
– Не возражаешь? – очень дружелюбно кивнул он на свободный стул.
Она, тоже кивком, дала понять, что не возражает. Петр Николаевич будто бы случайно подвинул стул так, чтобы сидеть как можно ближе к Белозеровой, и завел необременительный треп про погоду, высокие цены, никчемное правительство и международные отношения. Он излучал доброжелательность, сочился любезностью и блистал остроумием так, что эта Мертвая царевна даже начала улыбаться. Башлачев посчитал, что первый этап благополучно пройден и можно приступать ко второму. Для этого он еще ближе подвинул стул к Алле и очень доверительно начал делиться некоторыми институтскими секретами, наклоняясь для этого к ней и чуть ли ни касаясь губами ее щеки. Белозерова и не думала отклоняться. Тогда для еще более полного контакта Петр Николаевич стал периодически класть свою ладонь на ее руку, будто бы в экстазе от рассказываемого. Белозерова ни разу даже не дернулась. Решив, что и второй этап пройден так же удачно, как и первый, Башлачев приступил к завершающему этапу операции, проводимой в людном месте. Он кивнул на Бориса, еще ближе придвинулся к Алле и, доверительно положа руку на ее обтянутое блестящими колготками колено, стал рассказывать о суммах новой премии по одному из завершенных договоров, которую как раз после обеда начнут делить в планово-экономическом отделе. Белозерова сделала удивленные глаза, но не пошевелилась, его руку со своего колена не сбросила, из чего Петр Николаевич сделал вывод, что ей приятно. Он на пару минут убрал руку, чтобы Алла прочувствовала ее отсутствие, одним глотком допил свой кофе и уже более уверенно положил руку обратно гораздо выше того места, где она только что лежала. На этом он решил, что порция его внимания, полученная Белозеровой, на данный момент вполне достаточна. Пусть потомится в его отсутствие, поскучает.
– До встречи, – заговорчески шепнул он ей в ушко и еле удержался, чтобы не подмигнуть.
До конца рабочего дня Башлачев находился в настолько приподнятом состоянии, что благополучно и самостоятельно решил несколько насущных производственных вопросов и даже удачно провел телефонные переговоры с представителями сторонней организации. С ощущением не напрасно прожитого дня Петр Николаевич вернулся домой, осушив по пути баночку любимой «Балтики № 9» и купив себе на вечер кучу газет во главе с ярким и глянцевым мужским журналом «Пингвин». Он полюбовался на девушку, которая на обложке «Пингвина» тонкими пальчиками в многочисленных перстнях кокетливо оттягивала крошечные трусики ниже самого нижнего, и засунул журнал во внутренний карман куртки, подальше от глаз жены, а газеты смело бросил на сиденье своей ненаглядной снежно-белой «Ауди». Жизнь казалась прекрасной и удивительной, как в ранней юности.
Жена Вика, как всегда, уже успела с ужином, который по своей сути являлся обедом. Усевшись на любимое место в уголке кухни под оранжевым абажуром и мгновенно проглотив наваристый борщ, Башлачев посмотрел на спину Вики. Она накладывала ему второе в виде пюре с одуряюще благоуханной котлетой. Да-а-а… расплылась… ни талии, ни тебе ничего… А ведь всего только тридцать два. Что будет дальше? Петр Николаевич болезненно сморщился и сказал Вике, когда встретился с ней глазами:
– Почему бы тебе не заняться каким-нибудь там… ну, я не знаю… шейпингом… что ли?
– Зачем? – с большим подозрением в голосе спросила Вика.
– Затем, что ты здорово растолстела.
– Тебе, значит, не нравится?
– Ну… мне, вообще-то… это все, конечно, не так важно… – заюлил Петр Николаевич, – но, я думаю, что Мишка гордился бы, если бы его мать была по-прежнему стройной.
– Ах, дело, оказывается, в Мишке! – с угрозой в голосе констатировала жена, уперла руки в боки и продолжила: – Имей в виду, Башлачев, если ты еще раз сходишь на сторону к какой-нибудь… любительнице шейпинга или… там… аэробики, то больше никогда не увидишь сына.
Сына Мишку Петр Николаевич очень любил, а потому заявление Вики здорово испортило ему настроение. Эти бабы действительно много на себя берут. Их дело варить борщ, стряпать котлеты и заниматься детьми. Мужчины, которые зарабатывают приличные деньги и держат жен дома, как Башлачев, имеют право сами решать, на какую сторону им ходить после окончания тяжелого трудового дня.
Котлета показалась Петру Николаевичу плохо прожаренной. Он в сердцах бросил вилку на стол, сказал «Черт знает что такое!», удалился в комнату, лег на диван и стал представлять себе Белозерову в самых соблазнительных позах. Потом резво встал, сходил в прихожую за «Пингвином», конспиративно устроил его внутри «Санкт-Петербургских ведомостей» и весь отдался созерцанию обворожительных и стройных женских тел.
На следующий же день Петр Николаевич всего лишь полдня раздумывал о том, что сделать вначале: устроить Алле производственную подлянку, дабы не зарывалась и помнила, кто есть кто, или получить от нее то, для чего бог, собственно, и задумал женщину. Прикинув все «за» и «против» обоих вариантов, Башлачев справедливо решил, что если сначала провести в жизнь первый вариант, то второго, пожалуй, ему будет не видать как собственных ушей. Исходя из этого, Петр Николаевич приступил к осуществлению мероприятий по варианту № 2. Для начала он сообщил Вике, что уезжает в Москву в двухдневную командировку, купил потрясающей красоты и дороговизны букет каких-то экзотических цветов, выпросил у уборщицы бабы Клавы трехлитровую банку и в ней, прямо в машине, оставил букет. У него ни разу не возникло никаких сомнений на тот счет, что Белозерова может не согласиться на его предложение и ему придется срочно «возвращаться из командировки». А уж позор, приключившийся с ним в квартире Белозеровой, не мог привидеться ему и в страшном сне. Но ничего!!! Он, Петр, знает, как расквитаться с этой стервой! Ему здорово повезло, что Алка не выносит иномарки и вынуждена после поездки на них по полчаса отмокать в душе. Письмо подданного свободной Украины Николая Щербаня сделает свое дело!
Бросив на свой рабочий стол сумочку, Алла Белозерова увидела на нем чистый белый листок, придавленный тяжелыми старыми ножницами с зеленой потрескавшейся эмалью на кольцах. Сначала она повертела в руках ножницы, внимательно рассмотрела облупившуюся в некоторых местах эмаль, в недоумении пожала плечами и взялась за девственно чистый лист. На нем не было написано ни одной буковки. Зачем его придавили ножницами? Скорее всего, чтобы не улетел от сквозняка. Но зачем так оберегать пустой лист? Ерунда какая-то… Алла отложила листок в сторону и остолбенела. Под стеклом лежала ее фотография. Та самая… Из Софии Киевской, почти восемнадцатилетней давности… Какие у нее сумасшедшие глаза… «Бедная девочка», – подумала о себе Алла, как о ком-то постороннем. Сейчас она справилась бы с Фотографом одной левой. Но откуда здесь, на рабочем столе, эта фотография? Алла хорошо помнила, что разорвала тогда все экземпляры. Конечно же, это именно ее прикрывали белым листком. Кто? Неужели все-таки проявился Фотограф? Почему именно сейчас? И откуда у него адрес института? Во времена посещения столицы Украины Алла еще училась и знать не знала, где будет работать. Нет… Здесь что-то не так… Ладно, об этом она подумает позже, потому что сейчас стоит подготовиться к совещанию. Она вытащила фотографию из-под стекла и сунула ее в сумочку.
В кабинете директора на совещании ей не давал покоя взгляд Башлачева. Петр Николаевич, несмотря на недавно пережитое унижение, отчего-то выглядел победителем. Если бы это было возможно, то Алла готова была бы предположить, что фотографию подложил Петр. Но такого быть не могло. Алла настолько спокойно смотрела в торжествующие глаза Башлачева, что в конце совещания они сделались беспокойными, а в коридоре, на выходе из директорского кабинета, Петр Николаевич чересчур громко сказал:
– Алла Константиновна, не могли бы вы пройти в мой кабинет? Мне хотелось бы обсудить с вами кое-какие вопросы… по нашему договору с заводом Новореченска…
Он воровато оглянулся по сторонам, проверяя, все ли хорошо слышали, для чего ему нужна Белозерова. Никто не обратил на его слова никакого внимания, а Алла пожала плечами и первой пошла к его кабинету. Она очень хорошо понимала, что обсуждать они станут отнюдь не Новореченск. Интересно, что еще такого придумал Петр? Отчего разбитый наголову противник чувствует себя победителем?
– Садитесь, Алла Константиновна, – Башлачев указал ей на стул, а сам уселся в начальническое кресло за большим темного дерева столом.
Алла села на стул, положив ногу на ногу и скрестив руки на груди. Башлачев оглядел ее, с неудовольствием отметив, что она все-таки очень хороша и жаль, что с ней приходится воевать, вместо того чтобы…
– Ну что, получила? – спросил он, решив не додумывать предыдущую мысль, поскольку она могла привести его в размягченное состояние.
– Что именно? – довольно надменно спросила она.
– Значит, не обратила внимания. – Башлачев ни за что не поверил бы, что женщина, только что получившая свою фотографию в неглиже, может оставаться такой спокойной. – Глазки-то протри. У тебя под стеклом, между прочим, лежит ню одной красотки!
Пораженная Алла расплела руки и ноги, распахнула глаза и выдохнула:
– Так это, значит, ты, Петя?
Ее смятение было таким сильным, что Петру Николаевичу оставалось только торжествовать и восхищаться одновременно. Все-таки у этой бабы сумасшедшая выдержка. Если бы ему под стекло положили его голый анфас, он сошел бы с ума от ужаса, что кто-то владеет его постыдной тайной. А эта только сейчас встрепенулась.
– Я, Аллочка! – очень довольный собой, сказал Башлачев. – У меня есть еще! Вот, гляди! – Он выдвинул один из ящиков стола и вынул Аллино изображение в другом ракурсе размером с формат А4. – Через компьютер пропустил. Гораздо четче стало! Лицо – прямо один в один! У меня, кстати, и другие фотографии имеются: и анфас, и в профиль, и вид снизу, и сверху!
– И зачем тебе все это надо? – Алла с удивлением разглядывала свою увеличенную фотографию.
– Не понимаешь, Аллочка?
– Нет. И прекрати называть меня Аллочкой.
– Слушаюсь, Алла Константиновна! – кривляясь, Башлачев отдал ей честь. – У меня к тебе деловое предложение. Бартер… так сказать…
– То есть?!
– То есть: ты перестаешь корчить из себя не пойми что и отрабатываешь тот… ну… ты понимаешь… вечер.
– И каким же образом? – Губы Аллы сложились в презрительную усмешку.
– А каким хочешь? Способов, Алла Константиновна, много. Только раздеваться передо мной уже тебе придется! Улавливаешь?
– Разумеется. А если я буду продолжать «корчить из себя», тогда что?
– А вот тогда, Алла Константиновна, я развешу эти фотографии по всему институту, а некоторые особо укрупненные места – в мужском туалете! Ко всеобщему, так сказать, удовольствию!
Башлачев был уверен, что Белозерова подивится его находчивости и согласится на все им предложенное ради того, чтобы не быть опозоренной на весь институт.
– Ну, что скажешь, милочка? – Он очень снисходительно и даже с некоторым сочувствием посмотрел Алле в лицо. Совершено непонятно, что оно, ее лицо, выражало. Очевидно, самую тяжелую степень растерянности и стыда, поскольку ничего другого и выражать не могло. Теперь уже Петр Николаевич скрестил руки на груди и стал ждать мольбы о пощаде.
Алла подняла на него блестящие глаза. Он подумал, что она сейчас заплачет, но она рассмеялась. Сначала негромко, а потом все сильней и заливистей. Примерно так, как смеялась в его машине, когда под его руками развалился шарлатански нанизанный на перья зелени букет.
– Что? – Он вскочил с места, бросился к ней и затряс за плечи. – Что ты хохочешь? У тебя истерика?
– Это у тебя, Петя, истерика! – Алла отстранилась от него и моментально перестала смеяться, будто в ней переключили программу. Она сузила глаза и спросила: – Неужели ты хотел меня этим прижать, а, Башлачев?
Петр Николаевич совершенно растерялся и не знал, что сказать, а Белозерова продолжала наступать. Она поднялась со стула, приблизила к нему свое лицо и заговорила четко, уверенно и совершенно спокойно:
– Ты можешь, Петя, увеличить эти фотографии до размеров постеров и вывесить в подъезде моего собственного дома или, не утруждаясь увеличением, поместить прямо в газету «Санкт-Петербургские ведомости»! Меня это не волнует ни одной минуты! Объясняю почему. Во-первых, у меня очень красивое тело: и тогда было, и сейчас! Стыдиться мне абсолютно нечего! Пусть те завидуют, у кого оно хуже, а также те несчастные, – она подмигнула Башлачеву, – у кого жены такого не имеют! Во-вторых, ныне на компьютере можно сварганить любой компромат, и если мне очень захочется, то я смогу убедить любого, что это фальшивка. Но ты не бойся, я этого делать не стану, потому что мне, честно говоря, лень. Ты, Петр Николаич, лучше скажи, откуда у тебя эти фотографии? Я их не видела уже лет восемнадцать!
Башлачев почувствовал, что это его единственный шанс взять над Белозеровой хоть какой-то верх, и грубо сказал:
– Это не твое дело, где я их взял! И имей в виду, что там, где их взял, я могу найти и еще что-нибудь!
– Не найдешь, Петя, – покачала головой Алла. – Эти фотографии – единственная твоя добыча! Храни их как зеницу ока! Себе под стекло положи! Пусть они будут тебе напоминанием, как ты, крутой мужик, перед женщиной опростоволосился!
Башлачев судорожно соображал, что бы такое особо забористое ответить этой стерве, когда в дверь кабинета заглянула голова Игоря Кравченко, его собственного подчиненного.
– Можно? – спросила голова, и, не дожидаясь разрешения, Игорь ввалился в кабинет. – Я принес спецификации к тем чертежам, как вы просили…
Кравченко, оглядевшись вокруг, наконец заметил красное распаренное лицо Башлачева и слишком близко стоящую к начальнику Белозерову.
– Я, кажется, не вовремя… – Игорь слегка подрагивающими руками стал собирать со стола начальника уже разложенные веером бумаги.
– Нет-нет, Игорек, ты очень даже вовремя, – остановила его Алла. – Я как раз собиралась идти в отдел.
В полном молчании Алла вышла за дверь кабинета Башлачева и в изнеможении привалилась к стене. Ей действительно было безразлично, куда Петр денет ее фотографии. Она ничуть не кривила душой. Но именно от этого ей было муторно и гадко. До чего же надоели военные действия! Они абсолютно бесполезны, так как силы противника превосходящи. Не успеет Алла одержать победу на одном фронте, как мужчины начинают наступление на другом. Их много, а она одна. Ей не справиться. Может, стоит принимать жизнь такой, какова она есть, и не пытаться что-то менять и доказывать? Но… она уже не умеет просто… жить… плыть по течению… Ей скучно… страшно… Ей так не хочется…
Алла почувствовала, что к глазам подступили слезы, которые она и не помнила, когда были последний раз. Алла даже обрадовалась. Все-таки слезы, рыдания – это разрядка, которая так нужна ее измученной душе. Она уже собиралась спрятаться в пыльную нишу под лестницей и дать волю слезам, когда из кабинета Башлачева, из-за неплотно прикрытой двери, она услышала его раздраженный голос:
– Черт знает что такое! Смотрю – ничего не понимаю! Прости, Игорек, меня достала эта стерва Белозерова! Убил бы!!! Ты знаешь… ты оставь спецификации… Я потом посмотрю… Честное слово, ничего не соображаю…
– Петр Николаевич! Вы напрасно так нервничаете! Настоящий мужчина, если он, конечно, считает себя таковым, не должен обращать на бабьи слова никакого внимания! – важно сказал Игорь в утешение начальнику. – Бабы – они же не люди! Вот если бы перед вами лаяла какая-нибудь болонка, разве вы стали бы так переживать? Пнули бы ногой – и дело с концом! Пусть знает свое место!
– Да… Игорек… ты прав, – согласился Башлачев. – Было бы очень хорошо, если бы всякая… тварь… знала свое место… Ладно, давай поглядим спецификации. Вот эта, например, к какому чертежу?
Далее Алла уже не слушала. Ее слезы мгновенно высохли, так и не пролившись из глаз. Нет! Рано она решила сложить оружие! Похоже, на смену Башлачевым плотным строем идут новенькие солдаты, крепенькие боевые Игорьки! Кравченко было всего двадцать четыре года. Он недавно пришел в отдел к Петру, окончив Питерский политех. Он принес с собой красный диплом, которым очень гордился, собственный ноутбук, портрет любимой девушки в коричневой с золотом рамке и наброски будущей диссертации. Был Игорек очень умненьким мальчиком, знающим свою специальность, очень начитанным и эрудированным в разных областях науки, литературы и даже всевозможных искусств. Он был отягощен также знаниями новых технологий, операций фондовых бирж и презрением к Харуки Муроками, которого взахлеб читала вся страна. Он имел на все свое собственное оригинальное мнение, во всем хотел дойти до сути и в будущем видел себя директором данного института как минимум. Даже Алле, которая очень настороженно относилась к мужчинам любого возраста и проявления, Игорь Кравченко был симпатичен. Она иногда болтала с ним в обеденный перерыв, сидя за одним столиком в кафе, и, к собственному удивлению, не испытывала неудовольствия и раздражения. И вот вам, пожалуйста! Еще один оборотень! Женщины – не люди! Болонки! В этом он оказался абсолютно не оригинальным! Щенок! Ну что ж! Она вновь расчехлит уже практически зачехленные орудия! Этот Игорек получит еще один красный документ – диплом «настоящего мужчины»!
Алла отлепилась от стены и пошла в отдел. Как и всегда в рабочее время, она гнала от себя посторонние мысли, но как только стрелки настенных часов показали 17.00, сорвалась с места, чтобы ненароком не пропустить Игорька. Она как раз спускалась с крыльца, когда увидела, что Кравченко садится в темно-синюю новенькую «Волгу». То, что он ездил не на иномарке, Алле было очень на руку. В отечественных машинах ее не укачивало.
– Игорь! – постучала она в окно машины.
Он опустил стекло.
– Ты мог бы подбросить меня до Русского музея? Боюсь опоздать… Пока городским транспортом доберусь, мало времени останется. Все-таки уже шестой час.
– А что там, в Русском? – спросил Игорек, выразительно посматривая на огромные сверкающие часы, давая Алле понять, что он очень ограничен во времени. И весь он был до того чистенький, отглаженный и сверкающий, что Алла не могла не улыбнуться.
– Не в Русском, – сказала она. – Рядом. В музее этнографии. Там выставка японской куклы.
Алла знала, что Кравченко увлекается искусством Востока и потому должен был клюнуть на эту наживку. Про выставку она только что, в конце рабочего дня, случайно прочитала в «Санкт-Петербургских ведомостях». Еще она знала, что сегодня выставка не функционирует по причине выходного дня почти для всех музеев – понедельника, но очень надеялась, что Игорек об этом не вспомнит. Он действительно не вспомнил, еще раз глянул на часы, широко улыбнулся и сказал:
– Ну что ж! Садитесь! Японская кукла – это интересно. Я, может быть, тоже пробегусь, хотя мне здорово некогда…
Алла села к нему на переднее сиденье, и они поехали. Кравченко всю дорогу развивал мысль о собственной занятости диссертацией и очень забавно рассказывал о профессоре, который был его руководителем. Игорек был душкой и душой их крошечного коллектива, состоящего из двух человек, но Алла видела, как время от времени он косится на ее колени, обтянутые дымчатыми колготками и открытые довольно короткой узкой юбкой. На одном из крутых поворотов она незапланированно привалилась к нему всем телом и почувствовала, как он вздрогнул и напрягся. Очень хорошо! Не так уж мальчик крут, как прикидывается!
Музей, разумеется, был закрыт.
– Ну как же я не вспомнил, что сегодня понедельник! – расстроился Игорь. – Столько времени потеряли!
– И я тоже хороша! – в унисон вторила ему Алла. – Ты уж меня прости, пожалуйста…
– Да что там! Я уже и сам хотел посмотреть! Ну? Куда вас отвезти?
– Знаешь, Игорь, мне хочется загладить свою вину! – скромно потупив глаза, сказала Алла. – Поскольку ты все равно потерял бы драгоценное время на выставке, предлагаю съездить в одно кафе на Садовой. Тут недалеко… «Восточная сказка» называется. Там очень неплохо кормят. Давай заедим огорчение, и ты поедешь к своей диссертации!
Она могла бы пригласить его к себе, как Башлачева. Кравченко, прикованный взглядом к ее коленям, вряд ли отказался бы, как и любой другой «настоящий мужчина». Но Алла обещала себе раскрутить Игорька по полной программе, и она это сделает! Он будет мечтать коснуться ее коленей и всего прочего! Она во сне ему будет сниться, несмотря на сумасшедшую разницу в возрасте! Он забудет свою любимую девушку в коричневой с золотом рамочке, спецификации к башлачевским чертежам и даже ноутбук с диссертацией! А она, Алла, потом с большим удовольствием вытрет об него ноги и выбросит на помойку!
– Пожалуй, можно и поесть, раз такое дело, – согласился Игорек и развернул машину в сторону, противоположную Садовой улице.
– Куда мы? – удивилась Алла.
– Я хочу оставить машину на платной стоянке до завтра, – ответил он. – Раз уж мы идем в кафе, то, наверно, стоит и выпить!
Она улыбнулась. Действие развивалось по ее сценарию.
Пока они шли к свободному столику «Восточной сказки», все мужчины, находящиеся в кафе, поворачивали к Алле свои головы, как подсолнухи к солнцу. Этим их поворотам не мешало даже присутствие рядом других женщин. Алла уже привыкла к подобной мужской реакции на свою красоту, а для Игорька это, очевидно, было в новинку. Скорее всего, на его девушку мужики так не пялились. Алла видела, как Кравченко гордо развернул плечи и невероятно напыжился от сознания того, что ведет ужинать очень красивую женщину. Он сделал царский заказ и пару раз при официантке башлачевским жестом коснулся своей рукой руки Аллы, чтобы подавальщица «Восточной сказки» и рядом сидящие мужики видели, что он со своей дамой состоит в очень близких отношениях. Алла внутренне усмехалась и думала, что оригинальность, которой он всегда так кичился, видимо, не касается его отношений с женщинами. Да и в самом деле, стоит ли проявлять оригинальность при общении с болонками? Разве они того стоят? Болонкам надо погладить лапки, хвостик, почесать за ушком – и они моментально и с благодарностью упадут вверх животом! Бери и пользуйся!
– Я не пью, Игорь, – сказала Алла, когда он попытался налить ей невозможно дорогого коньяка.
– Как? – удивился он. – Почему же вы мне не сказали?
– Ну… ты же будешь пить!
– Одному как-то… не того… – явно огорчился Кравченко.
– Брось. Надо делать то, что хочется, не оглядываясь на других.
– Вы так думаете?
– Я в этом уверена.
– Ладно. Тогда ваше здоровье! – Игорь качнул своим бокалом и выпил янтарную маслянистую жидкость.
Он поставил на стол пустой бокал и окинул взглядом помещение. Он хотел всего лишь получше разглядеть интерьер, но опять наткнулся на восхищенные взгляды мужчин, устремленные к Алле.
– Мне кажется, вы пользуетесь большим успехом, – сказал он, вглядываясь в ее лицо, и интимно добавил: – И, по-моему, вполне заслуженно. А здесь танцуют?
Алла поняла, что он немедленно хочет обнять ее на виду у всех мужчин, сидящих в зале, и на зависть им.
– Попозже, – сказала Алла. – Видишь у той стены небольшое возвышение? Там после шести играет какая-то группа. Но ты ведь спешишь?
– Да ладно… – махнул он рукой. – Один раз живем! Здесь приятная обстановка, и кухня действительно хороша. Очень вкусное мясо, не правда ли?
Он сказал это «не правда ли» так, будто имел в виду «я ведь тебе нравлюсь?». Алла кивнула с таким выражением лица, которое вполне можно было трактовать «конечно, нравишься».
После третьего бокала Игорек предложил ей сходить на выставку японской куклы завтра.
– А как же твоя девушка? – тонко улыбаясь, спросила Алла. – Вдруг ей это не понравится?
– Да кто ее будет спрашивать… Да и потом… Она не такая уж, чтобы… Словом, у меня с ней ничего такого очень уж серьезного… – охотно стал предавать свою возлюбленную Игорек. – Так… встречаемся иногда…
– Разве фотографии тех, с кем иногда встречаются, ставят на рабочий стол в лакированных рамочках? – притворно удивилась Алла.
– Да… это она мне подарила… Не дома же держать… – Кравченко, размахивая ножом для резки мяса, готов был лихо резать по живому и собственную жизнь.
– Знаешь, а мы можем взять твою девушку с собой на выставку! – еще тоньше улыбнулась Алла.
– Вот еще новости! – Игорек со звоном бросил на столик нож. – Это ж все равно что в Тулу – со своим самоваром. Да… она… честно говоря… и не любит японское искусство. Пойдемте вдвоем! – и он посмотрел на Аллу таким затуманившимся взором, что ей даже стало его немножко жалко, и она неопределенно пожала плечами.
После шести на маленькой эстрадке действительно заиграли музыканты. Дождавшись тягучей медленной мелодии, Игорек пригласил Аллу на танец. Все тело его вибрировало. Она чувствовала, что он желал ее так, как еще никого в своей юной жизни. Ей ничего не стоило заманить его к себе в постель, но она хотела помучить. И так помучить, чтобы он помнил это потом всю оставшуюся жизнь! Кроме того, сейчас он был несколько пьян, а ей хотелось, чтобы он мечтал о ней в трезвом виде и здравой памяти. Исходя из этого, Алла не позволила ему вплотную прижаться к ней и отстранилась, когда он пытался запечатлеть на ее шее что-то вроде поцелуя.
К Аллиному дому они ехали на метро, стоя друг против друга у темных стеклянных дверей электрички. Игорек смотрел на нее восхищенными глазами и предлагал встречаться и завтра, и послезавтра, и всю последующую жизнь.
– Завтра ты протрезвеешь и на все посмотришь другими глазами, – сказала ему Алла.
– У меня нет других глаз, – пьяно возразил он. – У меня только одни.
– Я старше тебя чуть ли не на двадцать лет! – усмехнулась она.
– Ерунда! – решительно отверг он этот ее довод.
– Над тобой будет смеяться весь наш институт!
– Весь институт будет мне завидовать!
Возле квартиры он опять полез с поцелуями, явно надеясь на приглашение. Алла опять резко отстранилась, бросила: «До завтра!», скрылась за дверью и на всякий случай отключила дверной звонок. Номера ее телефона Игорек не знал.
После проведенного вместе вечера в кафе «Восточная сказка» младший научный сотрудник Игорь Кравченко старался не встречаться в институтских коридорах с Аллой Константиновной Белозеровой. Он очень здорово надрался коньяком, которого ему досталась целая бутылка ввиду того, что Алла совсем не пила. Он смутно припоминал, что говорил ей, руководителю группы одного из отделов собственного института, всякие глупости и даже, кажется, отрекался от своей Наташи. Ему казалось, что он даже помнит тонкий запах, исходящий от волос и шеи Белозеровой, и от этих воспоминаний впадал в состояние тоски и полной безнадеги. Неужели он лез к ней целоваться? А может, не лез, а именно – целовался? А Белозеровой что? Она женщина свободная! И такая красивая… Такая… роскошная… Конечно, Наташке до нее далеко. Он, Игорь, точно помнит (потому что тогда еще был абсолютно трезвым), как Аллу провожали глазами абсолютно все мужчины, сидящие в кафе. На Наталью никто никогда не оборачивается, хотя она отнюдь не дурнушка. Она такая же, как сотни других девушек Питера: высокие каблучки, обтягивающие джинсики, облегающий свитерок, русые волосы чуть ниже лопаток, сверкающие мокрым блеском губы, светло-карие глаза в жгуче-антрацитовой махровой бахроме ресниц, аромат линии «Boss». А Белозерова… она другая… На ее лице мало косметики, темный костюм очень строгих и одновременно изысканных линий… А какая царственная осанка… а поступь… Наверно, все дело в них… Алла не шла между столиками кафе, не плыла… она являла себя. От нее исходили какие-то токи, магнетические волны, которые притягивали взгляды. И этот тонкий запах… Это не парфюм, это собственный ее аромат, чистый и свежий, будто ей лет шестнадцать. Кстати, а сколько Белозеровой лет? Что-то такое припоминается… Вроде бы она говорила, что старше его чуть ли не на двадцать лет… Неужели на двадцать? Не может быть… Та-а-ак… Сейчас сообразим. Говорят, что они ровесники с Башлачевым. Ему тридцать восемь. Значит, ей… Неужели и ей тридцать восемь? Это же почти сорок? Никогда не подумаешь! Она выглядит очень молодо, но не скажешь – как Наташка. Наташка – девчонка, а Алла Константиновна – леди… дама… Черт… а что, если он с ней и правда целовался? Игорь зябко повел плечами. Вспомнить бы точно! Если она позволила, то можно ли считать, что она… ну… в целом… ничего не имеет против него, Игоря… Как бы узнать? Надо изобрести какой-нибудь повод, чтобы спросить ее об этом эдак завуалированно, полунамеком… ну… чтобы не оказаться в дураках, если ничего между ними не было. Но если было… то можно и еще… Игорь захлебнулся восторгом предположения, нерасчетливо двинул локтем и сбил на пол портрет Наташи. С ужасом заглянув под стол, он увидел, что стекло разбилось на множество мелких кусочков и даже коричневая с золотом рамочка развалилась пополам. Он быстренько собрал осколки с обломками, поймав при этом несколько сочувственных взглядов сослуживцев, и сунул бедную Наташу в стол. Наташа… А что Наташа? Куда она денется? Влюблена как кошка! Прямо надоела со своей любовью! Самка! Только о поцелуях и думает, и ревнует без всякой причины к кому ни попадя. А он, между прочим, мужчина! И имеет право отдохнуть от ее любовного экстаза! У него и других дел по горло! И другие женщины у него тоже могут быть! Да что там могут! Они просто обязаны быть! В конце концов, ему уже двадцать пятый год, и надо набираться опыта во всех областях и направлениях. Одни женщины могут быть для души, другие – для тела, а третьи… такие, как Алла Константиновна Белозерова, для всего…
Он уже намеревался представить Аллу Константиновну в своих объятиях и даже поудобнее уселся для этого на стуле, когда в отдел ворвался босс – Петр Николаевич Башлачев и возвратил его из заоблачных мечтаний на рабочее место к недописанному отчету.
– Игорь, – деловым тоном обратился он к Кравченко, – доставай ту папку… ну со схемой и твоими соображениями по замене комплектующих… и быстро за мной к директору… на ковер!
Когда Игорь вслед за Башлачевым вошел в кабинет директора института, там уже сидела Алла Белозерова, изящно откинувшись на спинку кресла и элегантно закинув ногу на ногу. Она была в темно-синем брючном костюме и бледно-голубой блузке. Игорь Кравченко почувствовал, как пол кабинета, застланный бежевым паласом, уходит у него из-под ног, и поспешил плюхнуться в кресло, стоящее как можно дальше от Белозеровой. Башлачев еле вытащил из его судорогой сведенных рук папку и положил на стол директора.
– Вот, – сказал Петр Николаевич, – это то, что я вам в общих чертах уже докладывал. Парень – чертовски талантлив! – Башлачев повернул лицо к Кравченко и заговорщицки ему подмигнул.
Директор, скептически покачав головой, начал проглядывать листы, отпечатанные на принтере и испещренные пометками, сделанными угловатым почерком Кравченко.
Прошло не менее пятнадцати минут, за которые Игорь успел два раза вспотеть и столько же раз замерзнуть до жуткого холода в желудке. На Белозерову он старался не смотреть. Башлачев на Аллу тоже не смотрел. Он сидел в глубоком кресле, уперев недвижимый взгляд в картину над головой директора. На ней был изображен один из рекламно-открыточных видов Петербурга с Петропавловской крепостью, и Петр Николаевич вдруг некстати подумал, что почему-то никогда не удостаивал ее своим посещением. Зря, наверно. Все-таки символ родного города.
– Ну что ж… – наконец изрек директор. – Ваш рассказ, Петр Николаевич, об идеях Кравченко сразу показался мне интересным. Я даже думаю, что вам стоит съездить на производство… в Новореченск. Материалы стоит отпечатать как следует, чтобы удобнее было читать, и обсудить их с заказчиком прямо на месте.
– Конечно, мы готовы! – вскочил с места Башлачев, с победоносным видом посмотрел на зардевшегося Игоря и протянул руки к папке.
– Нет-нет… подождите… – Директор папку не отдал. – Здесь не случайно присутствует Алла Константиновна. Материалы возьмет она и просмотрит их с точки зрения согласования с механикой.
У Башлачева от гнева побледнел нос.
– При чем здесь Алла Константиновна? – Он по-прежнему на нее демонстративно не смотрел. – Это расчеты нашего отдела!
– Вы зря так кипятитесь, Петр Николаевич! – повысил голос директор. – Никто не собирается присваивать себе ваши достижения, но согласование с механикой необходимо, и лучше Аллы Константиновны этого никто не сделает! Я вам больше скажу: ввиду ограниченных денежных средств в командировку поедут два человека, одним из которых будет именно Алла Константиновна. А кому ехать от вашего отдела: вам, как начальнику, или автору идеи – Игорю Станиславовичу, решайте сами. – Он протянул папку Белозеровой и встал из-за стола, как делал всегда, когда желал показать, что аудиенция окончена.
Выйдя в коридор из директорского кабинета, Алла сказала, обращаясь сразу и к Башлачеву, и к Игорю:
– Я думаю, уже сегодня, во второй половине рабочего дня, мы сможем обсудить результаты моей деятельности. Вас устроит, Петр Николаевич, если к четырем часам я подойду в ваш кабинет?
– Устроит, – раздраженно буркнул Башлачев и потащил за собой багрового лицом Игоря Станиславовича Кравченко.
В четыре часа Алла явилась в кабинет Башлачева с целым списком замечаний. Разъяренный Петр Николаевич не желал принимать ни одного.
– Не считай себя умнее нас! – вопил он и метался из угла в угол своего кабинета. – Игорек уже все просчитал! И я с ним согласен – конструкция выдержит! Это я тебе говорю!
– Я тоже уверена, что выдержит, но считаю, что можно применить облегченный вариант. Он будет значительно дешевле и…
– А мне плевать, что считает баба, вообразившая себя мужиком! – перебил ее, брызгая слюной, Башлачев.
Игорь вздрогнул от такого откровенного хамства и наконец позволил себе взглянуть в лицо Белозеровой. Оно оставалось по-прежнему невозмутимым. На нем не отразилось ни обиды, ни возмущения, оно даже не стало холоднее, чем было. Алла Константиновна излучала спокойствие, уравновешенность и уверенность в своей правоте. Беснующийся Башлачев на ее фоне выглядел ужасающе вульгарно и абсолютно несерьезно.
– Поскольку без моей подписи ваши материалы не будут иметь силы, – без тени возмущения сказала Белозерова, – вам все равно придется проработать мои рекомендации. А после того, как вы это сделаете, милости прошу вас в наш отдел. Отдельного кабинета у меня нет, но, думаю, как-нибудь устроимся. – Она встала со стула и грациозно вышла из кабинета.
– Стерва! – в бешенстве выкрикнул Башлачев, когда за ней закрылась дверь. – Какая же она стерва! Не повезло нам с тобой, Игореха, что начальник их отдела сейчас в отпуске! Он бы подмахнул все не читая. А эта… тварь… считает, что умнее всех! Но ты же тоже не промах, а, Игорек? Докажи этой бабе, что ее место над горшком со щами и над корытом с грязными портками! Придется, конечно, попыхтеть над ее писульками… Но… – он положил руку на плечо младшего научного сотрудника своего отдела, – но я очень на тебя рассчитываю, Игорь Станиславович! Не подведи! Надо умыть Белозерову! Ох, как надо умыть!
Игорь Станиславович, на которого начальник возложил излишне большие надежды, жалко пожал плечами. В отличие от него он понимал, что Белозерова во многом, если не сказать – во всем, права. Он сгреб свои листы в папку, сверху положил замечания Аллы Константиновны и поплелся в отдел на свое рабочее место.
Николай Щербань вывалился из поезда «Киев – Санкт-Петербург» на платформу Витебского вокзала. Поесть бы чего-нибудь, но деньги вышли все. С утра, что называется, маковой росинки во рту не было. Вернее, росинка была. Даже больше. Он стянул у соседей пару чайных пакетиков и весь сегодняшний день наливался чаем. Есть от этого не меньше хотелось.
Он нырнул в подземный переход к метро. Прямо у дверей на полу разместилось грязное семейство таджиков. Во всяком случае, именно так было написано на замызганном листке бумаги, которую держал в цепкой ручонке мальчишка лет семи в огромном мужском пиджаке, надетом на голое тело:
«ми таджиг згарели ничиво нет деник давай»
«Деник», видимо, давали неплохо, потому что трое пацанят мал мала меньше откусывали от половинок белых батонов и запивали тонизирующей водой «Schweppes». Очень смуглая лицом женщина, сидя в позе лотоса, кормила не менее смуглой грудью малышонка, завернутого в замасленные тряпки, и одновременно ела банан. Рядом с ней стояла небольшая, яркая и неожиданно чистая коробочка из-под «Сникерсов», в которой желтела и серебрилась мелочь. Сверху мелочи аппетитно раскинулась потертая десятка.
Перед смуглым лицом кормящей таджикской погорелицы Николай Щербань демонстративно порылся в абсолютно пустых карманах, сделал вид, что нашел никак не меньше пяти рублей, и опустил руку к коробочке из-под «Сникерсов». Таджикская мадонна, увлеченная бананом и младенцем, подданного Украины не удостоила даже взглядом, что ему было только на руку. Щербань звякнул уже лежащей в коробочке мелочью и ловким жестом, достойным Дэвида Копперфилда, прихватил с собой потертую десятку.
Унеся ноги от «людей не местных», Николай разгладил на ладони десятку и задумался. Если купить в ларьке какую-нибудь булочку, то на транспорт не хватит, а если приобрести жетон на метро, то на оставшиеся два рубля вообще ничего купить нельзя. Для чего-то вспомнились советские времена, когда на один рубль можно было в любой столовке и даже в ресторане купить комплексный обед из четырех блюд, а на второй рубль упиться пивом до непристойного состояния. Он, Николай Щербань, вообще неплохо жил при власти Советов. Его фотостудия процветала. В Софию Киевскую валом валил народ и желал фотографироваться в разных позах во всех местах музейного комплекса. Разумеется, государство даже не подозревало, сколь велики были масштабы щербаньского бизнеса, поскольку ошалелые от украинского солнца и красоты Софийского собора туристы и отдыхающие почти никогда не требовали ни чеков и никаких других документов, подтверждающих денежные расчеты с фотостудией. Особо грел руки Николай на портретах, которые были тогда в большой моде. Он был отличным фотографом, мастерски владел приемами ретуши и мог из любой рябой и всмятку морщинистой тетки сделать писаную красавицу. Можно сказать, что Щербань был родоначальником знаменитых ныне фотографий «до» и «после». У него был пухлый альбом рекламного свойства, где на каждой из страниц соседствовали по две фотографии одного и того же человека: до ретуши и после; и в отличие от нынешних аферистов Николай никого не обманывал, работал честно и качественно. Разумеется, за работу аса художественной ретуши следовало платить по двойному тарифу, но люди не жались, ибо овчинка стоила выделки.
Постепенно новые технологии начали подтачивать и расшатывать детище Николая Щербаня. Сначала в Софию Киевскую вползли одиночные ушлые деятели с экзотическими «Полароидами». Разумеется, туристы тут же выстроились в очереди за моментальными фотографиями. Но все же особой конкуренции щербаньской студии «Полароиды» не составили. Фотографии были дорогими, да к тому же со временем тускнели и выцветали. А уж с шикарными портретами, которые Николай делал своим «Зенитом», вообще ни в какое сравнение не шли. А потом все пошло кувырком. Сначала отдельные граждане новой России, «самостийной» Украины и прочих государств великого СНГ, а со временем и каждый второй гражданин экипировались дешевыми «мыльницами», которые и подрубили на корню его бизнес. Если бы Щербань мог, он сжег бы дотла фирму «Кодак» и иже с ней, которые наводнили страну дешевыми пленками и мобильной аппаратурой для проявки и печати фотографий. А Билла Гейтса вообще поставил бы к стенке. Компьютерная правка и коррекция изображений свела на нет все достижения художественной ретуши. Последний удар по делу жизни Николая нанесли цифровые фотокамеры. Если раньше особо страшненьким дамочкам можно было сказать, что вряд ли кто-нибудь где-нибудь и когда-нибудь сделает их фотоулыбки более обворожительными, то теперь они доводили до нервных тиков владельцев цифровой техники, требуя все новых и новых кадров, благо за них не требовалось платить.
Надо сказать, что многие из коллег Щербаня по фотобизнесу вовремя подсуетились, купили лицензии, эти самые цифровые камеры и при универмагах и в других местах постоянного массового скопления граждан свободной Украины устроили маленькие салончики по изготовлению фотографий на документы. Во времена массового обмена паспортов и получения прочих документов обновленного государства они вполне окупили затраты на камеры, оборудование и даже оказались в прибыли. Николай с тупым упорством продолжал цепляться за свой «Зенит» и фотостудию на территории Софии Киевской, хотя к нему уже несколько раз приходило руководство музея с намеками на то, что он является убыточным анахронизмом, атавизмом и прочими «измами», а потому в ближайшее же время подлежит удалению со здорового тела музейного комплекса как злокачественная опухоль. Щербань и сам все хорошо понимал, а что не понял, то ему доступно объяснили деловые ребята, которые собирались купить у музея его павильончик. Он бы и продал, если бы не одно «но». У него были особые клиенты, от щедрот которых он обильно кормился всегда, и даже ныне ему продолжало хватать на хлеб с маслом.
Все началось давно, лет восемнадцать назад. Однажды летом, по пути на работу, он заметил в очереди за билетами очень красивую девушку с длинными черными, волнистыми волосами. Сначала он заметил именно эти волосы и ореол блестящих пушистых тонких прядей вокруг головы. Эти пряди под лучами горячего украинского солнца, казалось, сами излучали сияние. Когда девушка повернула к нему голову, он прирос к тротуару от восхищения. У нее были глубокие темно-серые глаза, яркие сочные губы и полное отсутствие косметики. Пройти мимо такого чуда Николай не смог. Он пригласил ее в свою студию, чтобы сфотографировать. Ему уже воочию виделись ее замечательные портреты, которые здорово украсят его витрины. Девушка неожиданно быстро согласилась и улыбнулась ему так красиво, что уже по пути в студию он начал подумывать о том, не раскачать ли ее еще на что-нибудь более значительное, чем фотографирование. К тому времени Николай уже был женат, имел двоих детей. Жена Оксана, деспотичная, ревнивая и драчливая женщина, достала его своим нудежом, придирками и слежкой. Неожиданно встретившаяся юная красавица настроила Щербаня на романтический лад. Он собирался назначать ей свидания в своем салоне, единственном месте, куда Оксане не было доступа, потому что для прохода на территорию Софии ей пришлось бы каждый раз покупать билет.
Николай закрыл дверь студии на ключ, чтобы никто не мешал ему работать с такой обворожительной моделью. Он сфотографировал девушку анфас и в профиль, переместил софиты вниз, почти к самому полу, сам уселся на пол, попросил девушку сесть к нему спиной и обернуться. Необычное освещение и ракурс неожиданно придали юной красавице чувственность: губы сделались еще более полными и сочными, на гладких шелковистых щеках заиграли ямочки, а глаза оказались слегка прикрытыми снежными полукружьями век с длинными прямыми стрелками ресниц. Щербаня пробрал мороз. Девушка являла собой аллегорию сексапильности. А может, и не аллегорию… Может, она такой и была, чувственной и эротичной, и только и ждала, чтобы кто-нибудь наконец это заметил. Николай решил, что не будет ничего плохого, если он станет пионером и первопроходцем в деле обращения аллегорической девушки в аллегорическую женщину. Для начала он предложил ей заколоть волосы кверху и даже бросил на колени Оксанину заколку, которой обычно скреплял бумаги и квитанции. Девушка повиновалась. Вид обнажившейся шеи, стройной, молочно-белой, еще не успевшей загореть, подействовал на Щербаня так, как, наверно, она подействовала бы на вампира. Ему хотелось впиться в нее губами, а потом спуститься вниз по ложбинке между грудей, а потом еще дальше… вниз… и вниз… С него мгновенно слетели шелухой и много лет взращиваемая родителями интеллигентность, а также моральные принципы и комплексы неутомимого строителя коммунизма. Он хотел только одного: чтобы в этой темной фотомастерской, фантастически освещенной софитами, развернулось такое же фантастически-эротическое действо. Николай лающим от волнения голосом требовал, чтобы девчонка, как в стриптизе, снимала с себя одну одежку за другой, и распалялся все более и более. У него никогда в жизни не было такого подъема желания, от которого он сейчас с трудом заставлял себя сжимать в руках «Зенит» и фотографировать, фотографировать, фотографировать… Он потом будет рассматривать эти фотографии и мысленно возвращаться в пропитанную собственными сексуальными эманациями атмосферу. Если бы девушка хоть раз возразила ему или воспротивилась, возможно, ничего и не было бы. Возможно, он очнулся бы, и все закончилось, толком не начавшись. Но она покорно снимала белье и становилась в те позы, которые ему хотелось видеть. У нее, правда, было не слишком подходящее к ситуации выражение лица, но Щербань был согласен и на такое. Пожалуй, ему даже именно такое и нравилось: испуганное и изумленное. Он, похоже, действительно станет первопроходцем. Сознание этого возбуждало его еще больше. И он набросился бы на нее с урчанием дорвавшегося до добычи вурдалака, он даже двинулся к ней за этим… за самым… Но вдруг что-то сработало в его мозгу, высветив на ее чистом лбу запрещающий знак. Нельзя… Если она приведет сюда милицию… Потом медицинская экспертиза… И все! Нет! Нельзя! Но что-то надо сделать, иначе он взорвется от возбуждения… Что-то надо сделать! И он расстегнул брюки… И покорная глупышка сделала все, что он хотел. Так хорошо ему еще никогда не было. В благодарность он решил послать ей фотографии. Пока она одевалась, он вытащил из ее нарядной белой сумочки паспорт. Щербань был уверен, что он там был. Девушка наверняка приезжая. Киевлянки в Софию не ходят. Она оказалась ленинградкой. Отлично. Вряд ли она приведет сюда разъяренного папашу или взбешенного молодого человека. Все получилось как нельзя лучше.
Фотографии вышли так себе. Девчонка была здорово испуганной, и ее затравленный взгляд совершенно не соответствовал расхристанности поз. Но Николай с помощью этих фотографий действительно мог вновь и вновь погружаться в волнующую атмосферу того удивительно дня, когда он приметил в очереди черноволосую красавицу. Фотографии, кстати, он ей выслал, раз уж обещал… Он человек слова.
И с тех пор пошло. Щербань выглядывал в очереди очередную юную особу и приглашал в студию. Он ни на йоту не отступал от сценария получения первого удовольствия: после фотографий анфас и в профиль устанавливал софиты на полу и просил девчонок раздеваться. Сначала просил. Потом требовал. Некоторые сопротивлялись, но недолго. Боялись. Все-таки он специально отбирал очень молоденьких и неискушенных. Но и среди молоденьких попадались такие, которые были на все готовы. Но Николаю больше нравились такие, которые не готовы… Удовольствие от них было слаще.
Однажды в хорошую погоду, перекуривая на лавочке возле метро, Николай увидел довольно немолодого дядю, который с большим увлечением перелистывал журнал «Бульвар – для вас!». Заметив взгляд Щербаня, пенсионер не смутился. Напротив. Он показал ему фотографию обнаженной крутобедрой красотки и сказал:
– Подумать только! Сейчас на что хочешь, на то и смотри! А в наше время и с женой-то… в кромешной тьме… Стыдились…
Они разговорились. Слово за слово… И Николай понял, что дедок за свою очень богатую разнообразными событиями жизнь на голых баб явно не насмотрелся. Сочувствуя бедолаге пенсионеру, Щербань очень ловко вывел разговор на тот факт, что у него на руках имеются некоторые изображения, которые гораздо лучше «бульварных» теток, потому как натуральнее: без силикона и ухищрений пластических хирургов. В общем, дедок купил у него альбомчик, который Николай ему любовно оформил, содрав за ретушь и дизайнерские прибамбасы приличную сумму. Семен Викторович, как прозывался дедок-пенсионер, привел к Щербаню и других клиентов. Любителей голых испуганных девушек оказалось предостаточно и не только среди пенсионеров. Слава Щербаня как мастера особой эротической фотографии распространилась по всему стольному граду Киеву, и он к телесным удовольствиям начал получать еще и существенное материальное вознаграждение.
Однажды Щербань прокололся. Во-первых, девчонка здорово сопротивлялась и даже его всего исцарапала, во-вторых, она совершенно неожиданно оказалась киевлянкой и привела-таки в его студию папашу. Папаша неприлично орал, разбил софит, лез в драку и обещал обратиться в милицию. Отмахиваясь от папаши, как от спятившего шмеля, Николай орал в ответ, что не сделал его дочери ничего плохого, а, наоборот, это она его всего исцарапала. И что милиция им ничем не поможет, потому что у них нет никаких доказательств. Даже гинеколог ничего не обнаружит. Он, Николай, не дотрагивался до девчонки и пальцем.
– А где пленка, мерзавец? – вопил папаша. – Машенька говорила, что ты снимал ее на пленку!
– Мало ли чего вам наговорит ваша Машенька! – не оставался в долгу Щербань. – Да ваша Машенька сама ко мне лезла!
Конечно, с родителем пришлось немножко подраться. Сил у Николая было явно больше, и он очень боялся нанести папаше тяжкие телесные, с которыми тот непременно сунулся бы в милицию. Папаша тоже понял, что крутой драки не выйдет, и принялся громить студию.
– А вот за разбой я вас привлеку! – изо всех сил крикнул Щербань, когда папаша собрался шарахнуть о стену его заслуженный «Зенит».
Разгневанный родитель замер с поднятыми к броску руками, с растерянным лицом повернулся к Николаю и очень осторожно положил фотоаппарат на стол.
– Ну, погоди, мразь, я еще придумаю, как тебя прижать, – прошипел он и вылетел из павильона.
Николай считал, что прижать его этому папашке никак не удастся, и расслабился, а тот взял да и, недолго думая, поджег его павильон. Конечно, пожар в людном месте сразу заметили и пламя погасили, но Щербань лишился части своего архива, в частности нескольких пленок с девушками, и почти совсем готового лакомого альбомчика для одного довольно видного руководителя. Николаю пришлось здорово потратиться на ремонт, потому что музей выделил ему очень незначительные средства на восстановление. Пока в павильоне шел ремонт, оставшиеся в живых пленки и фотографии пришлось принести домой. Николай тщательно спрятал компрометирующие материалы: разложил снимки и пленки по пакетикам и засунул за громоздкую мебельную стенку, которая не сдвигалась с места годами, даже во время ремонта квартиры. Они с Оксаной всегда клеили новые обои только узкой полоской под потолком, а за недвижимой стенкой копилась вековая пыль. Почему вдруг Оксане пришло в голову залезть за стенку, осталось для Щербаня загадкой на всю оставшуюся жизнь. Объяснять ему это жена не пожелала, поскольку ей и без того было о чем с ним поговорить и вволю накричаться. Он пытался объяснить Оксане, что эта самая немецкая стенка, за которой она обнаружила фотографии, а также югославская мягкая мебель, чешская хрустальная люстра, двухкамерный холодильник и сочная говяжья вырезка на второе – есть результат сбыта именно этой продукции, но она ничего не хотела понимать. Она называла его извращенцем и разными другими ругательными словами, которые, как неожиданно оказалось, знала в большом количестве. В конце концов жена собрала ему чемодан и указала на дверь. До развода он, конечно, имел право оставаться в квартире, хотя и принадлежащей жене, но обставленной на собственноручно заработанные им деньги, но не стал. Оксана Щербань мало того что была крута характером, она была еще одного роста с мужем и шире его раза в два. От одного только колебания воздуха, производимого движением жены по квартире, Николая склоняло долу, как сухую былинку. Он пытался подвалить к жене в смысле выполнения супружеского долга, пока еще не развелись, но Оксана бубнила одно и то же: мол, с извращенцем и сексуальным маньяком в постель не лягу.
После развода Оксанина квартира Оксане и осталась вместе с двумя совместно нажитыми пацанами, а половина таким же образом совместно нажитого имущества, по мнению суда, по праву принадлежала Николаю. Но не пилить же пополам двухкамерный холодильник или чешскую люстру! А отсуженные у жены кресло и пару секций мебельной стенки ставить все равно было некуда. До свадьбы Щербань жил с родителями, братом и сестрой в старом деревянном домике на окраине Киева. Теперь в домике кишмя кишела пацанва двух семейств: и брата, и сестры, и места Николаю там не было. Конечно, родители сжалились и прописали Николая обратно в свой домик. Он даже пожил с родней какое-то время, но чувствовал, что выпадает из их уже давно отлаженного быта, мешает им и раздражает всех, начиная от пятилетней дочки сестры и кончая старушкой-матерью, которая очень старалась этого не показывать. Промыкавшись так месяца два, Николай ко всеобщему облегчению съехал из родного дома и некоторое время пытался жить в фотостудии, но музею не понравилось, что служебные помещения превратились в жилые. Начальство раздражало, когда из форточек его павильона до туристов и отдыхающих доносился запах варящихся на электроплитке пельменей. А потом появились деловые ребята, которые пожелали купить у музея щербаньский павильон. Желания таких людей никогда не расходились с возможностями, а потому Николай в короткий срок оказался на улице. Он еще несколько раз приходил к жене, предлагая помириться, но она не пускала его дальше порога и не разрешала видеться с сыновьями, мотивируя его извращенческим прошлым и непредсказуемым настоящим. Довольно скоро Оксана вышла замуж за лысого и такого же тучного, как она, заведующего отделом тканей соседнего универсального магазина и повесила в зале блестящие оранжевые гардины, о которых давно мечтала. Наблюдая с улицы за блеском этих гардин, Николай Щербань пришел к выводу, что жена специально рыскала по квартире в поисках компромата на него, чтобы поскорей свалить к заведующему, в отделе которого и водились эдакие райские тряпки.
Какое-то время Николай кантовался по местным общагам, платя комендантам за койко-место чуть ли не как за люкс в пятизвездочном отеле, но деньги, вырученные от продажи старой клиентуре найденных Оксаной фотографий, быстро таяли, как, впрочем, и сами фотографии. В конце концов у него осталась небольшая пачка снимков той самой первой девушки, ленинградки, с чудесными волнистыми волосами. Он никому их не продал не только потому, что они были первыми и несовершенными. Он сам обожал их рассматривать и мысленно возвращаться в тот солнечный день, когда впервые испытал ни с чем не сравнимое наслаждение от нежных девичьих пальчиков. На одной из фотографий для памяти он записал адрес этой черноволосой пташки. Интересно, какая она сейчас? Еще больше похорошела? Или, может быть, растолстела, как Оксана, или подурнела, как он сам. Последнее время он плевался, глядя на собственное отражение в зеркальных витринах магазинов. Обтерханный, обрюзгший мужик с желтым лицом, морщинистой шеей и залысинами, двумя мысами взрезающими жалкий серый ковыль когда-то густых и блестящих волос. Сколько лет было тогда этой девчонке? Не больше двадцати… Значит, ей сейчас… ей сейчас… тридцать с чем-нибудь. В самом соку! Жизнь наверняка устоялась, сложилась… Интересно, вспоминает ли она свое приключение в Софии Киевской? А что, если напомнить? При этих мыслях взбурлила застоявшаяся кровь в жилах Щербаня. Вот прямо сейчас он пойдет на главпочтамт, благо он недалеко, и пошлет ей письмецо. Вот бы посмотреть, как она его вскроет и вновь увидит себя в неглиже! Или муж вскроет и увидит! Обалдеет! И, возможно, прибьет! От подобных размышлений Щербаня пробрала весьма приятная дрожь. Он передернул плечами, сказал долгое «Э-э-х-х-х!» и быстрым шагом отправился к главпочтамту.
Ленинград… Нет, такого города нынче не существует. Пишем – Санкт-Петербург. Так… Улица… нет, не улица, а Владимирский проспект. Владимирский… Не переименовали ли? Это ж имени какого Владимира? Не Ильича ли? Вряд ли… Если бы Ильича, то проспект был бы Ленинским, а тут Владимирский… А-а-а! Была не была! Напишем – Владимирский! Белозеровой Алле Константиновне! Черт! До чего же красиво звучит! Хоть на транспарантах пиши! Или улицы называй. А что? Белозеровский проспект! Здорово!
С тех пор как послал в Питер фотографии, Щербань потерял покой. Он каждый день думал о том, что, поддавшись порыву, сделал глупость. А вдруг снимки действительно обнаружит муж? Ну, поорет на жену, поддаст, может, ей, а потом порвет снимки, спустит клочья в унитаз, и дело с концом. А ведь если бы подойти к делу с умом, можно было бы ему их продать. Какому мужу охота, чтобы фотки его голой бабы лежали в кармане постороннего мужика или висели на дверях их собственного подъезда? То-то и оно, что никакому… А что, если муж еще не видел? Может, Алла Константиновна сама их получила и спустила в унитаз собственными руками? Тогда у него еще есть шанс. Чем больше Щербань об этом думал, тем более склонялся к решению поехать в Питер, навестить там Белозерову Аллу Константиновну и прижать ее в угол оставшимися экземплярами и выжившей во всех жизненных передрягах пленкой, с которой подобных фотографий можно наляпать еще видимо-невидимо. А что? Адрес у него есть! А если Аллочка там больше не живет, то, может, посчастливится узнать про нее у соседей. И даже если ничего не получится, то он все равно ничего не теряет.
Съехав от родителей, Николай еще какое-то время погостевал у своих старинных приятелей, но чувствовал, что и им надоел уже хуже горькой редьки. Еще немного, и, имея законную прописку в Киеве, ему придется околачиваться на улице, как какому-нибудь бомжу. А какая разница, где существовать подобным образом, в столице Украины или в Северной Пальмире? Может, в Питере-то и лучше! Возможностей больше. Приняв такое утешительное для себя решение, Николай Щербань уложил в обтершийся временем кофр нехитрые свои пожитки, Аллочкины фотографии, пленку, старый «Зенит», купил на последние деньги железнодорожный билет и в совершенно изголодавшемся состоянии через определенное время выгрузился на Витебском вокзале бывшего города Ленина.
Еще раз огладив ладонью потрепанный чирик, Николай Щербань решил очередной раз пожертвовать желудком во имя будущих барышей и купил жетон на метро.
Аллы Константиновны Белозеровой дома не оказалось, но она по-прежнему проживала именно на Владимирском проспекте. Об этом ему объявили Аллочкины соседи по площадке, с большим подозрением косясь на его не очень чистую ветровку, несвежий ворот футболки и трехдневную щетину на желтых щеках. Он хотел было представиться белозеровским родственником из провинции, но вовремя одумался. А ну как соседи живут вместе с Аллочкой всю свою жизнь и наперечет знают всех ее родственников! Когда он, вежливо поблагодарив за предоставленные сведения пожилую пару, бок о бок дружно стоявшую в дверях собственной квартиры, начал спускаться вниз по лестнице, старушенция вылезла вперед мужа и крикнула ему вслед:
– Хоть она и уехала, но не думайте, что ее долго не будет! А квартира ее на сигнализации! И мы присматриваем, если что! У нас импортный оптический «глазок»! Вся лестница как на ладони! И отделение милиции у нас за углом! А дед мой всю жизнь в народной дружине состоял!
Николай Щербань понял, что часто наведываться на площадку с оптическим «глазком» не получится. Что ж, он подождет пару деньков, перекантуется где-нибудь. Не привыкать. А мужа-то у Аллочки нет! Иначе бабка непременно выкрикнула бы, что он у нее ни больше ни меньше как боец спецназа или группы захвата «Альфа». С одной стороны, отсутствие мужа огорчительно: снимочки ему не втюхаешь. С другой – не так уж и плохо. Во-первых, это означает, что Алла Константиновна живет без постоянной мужской защиты и опеки, а во-вторых, у нее вместо одного мужа возможны штуки две… или даже три любовника, которых фотки могут очень даже заинтересовать, особенно если намекнуть на наличие в их половом вопросе конкурентов. Николай Щербань, раззадорившись, решил, что у такой красивой женщины, в которую за прошедшие годы просто обязана была превратиться сексапильная пышноволосая девчонка, должно быть даже не три, а целых четыре любовника… или, вполне возможно, и семь – на каждый день недели. Эдакая «неделька»! Как комплект трусов, которые любила себе покупать бывшая жена Оксана.
Поезд мчал Аллу Белозерову в Новореченск. Напротив нее сидел младший научный сотрудник башлачевского отдела Игорь Станиславович Кравченко.
Что ж! Алла, как всегда, все рассчитала правильно. Гнать коней и тащить юнца в постель сразу после «Восточной сказки» не стоило. Когда мальчик протрезвел, то испугался, что вел себя не комильфо, и обходил Белозерову в институтских коридорах стороной. Это было как раз той реакцией на обстоятельства, которую она от него и ожидала. Вот если бы он без тени смущения встретился бы с ней на следующий день, то Алле пришлось бы здорово подумать, чем и как его взять. Но Игорек, несмотря на большое самомнение, оказался вполне предсказуемым юношей без особых затей. Таких незатейливых болонка Алла может здорово покусать. До смерти! Бойся, Игорек, болонок!
Башлачев рвал и метал, когда ему пришлось под давлением директора института принять практически все поправки и замечания Аллы. Он сам отказался ехать с ней в Новореченск. «Глаза бы мои на тебя не смотрели!» – змеем прошипел он, когда они оба подписывали свежеотпечатанные материалы. Если бы мог, он заодно дохнул бы ей в лицо и пламенем изо рта, и едучим дымом из ноздрей, но таковые свойства и привилегии даны ему не были.
В такт перестуку колес поезда перед Аллой покачивался Игорек и изо всех сил старался держать себя крутым мужиком. Он решил, раз Белозерова не выказывает к нему отвращения и смотрит довольно ласково, значит, ничем предосудительным после «Восточной сказки» он не отличился, и можно общаться с ней в том же разрезе, что и «до того как». Он рассказывал ей всякие забавные случаи из своей студенческой и аспирантской жизни, травил анекдоты, байки и еще много чего интересного, например, про подводный мир морей и океанов, жизнью которых увлекался. Алла делала вид, что очень внимательно слушает, а сама уже окрестила его Удильщиком, глубоководной рыбой с выростом на голове, на котором светится огонек-приманка. Ой, не для той рыбки ты засветил свой огонек, юный Удильщик!
На вокзале Новореченска их встретила пышнотелая ярко накрашенная женщина и так громко охнула, что очень многие пассажиры и встречающие оглянулись посмотреть, не случилось ли чего, и, не заметив волнующих кровь признаков насилия или террора, в полном разочаровании вынуждены были отвернуться. А Яркая Женщина охнула, потому что в местной гостинице, две трети которой были закрыты на ремонт, она не без труда смогла организовать для командированных один номер на двоих. Она, не удосужившись уточнить в бюро пропусков их данные, посчитала, что Кравченко – тоже женщина, поскольку всего месяц назад к ним на завод из Питера уже приезжала некая Кравченко Ирина Сергеевна.
– Не стоит так расстраиваться, – попыталась успокоить представительницу завода Алла. – Мы же все понимаем, современные люди… как-нибудь устроимся. Нам всего-то одну ночь пережить. Мы уезжаем завтра, ночным поездом.
– Нет, вы не понимаете… – чуть не плакала Яркая Женщина. – Я же говорю… у нас почти вся гостиница на ремонте. Я еле выбила номер, а он, понимаете… для супружеских пар… там одна кровать… большая такая… Я думала, что две женщины… как-нибудь переживут, потому что в другом месте – вообще не гостиница, а общежитие барачного типа… Я хотела как лучше…
Яркая Женщина думала, что командированные разгневаются или хотя бы в сердцах бросят «Черт знает что такое!», но Алла вдруг начала хохотать. Еще бы! Без всякого ее участия обстоятельства сами собой складываются так, что бедный Удильщик вынужден плыть прямо в ее распростертые объятия. Вслед за Аллой рассмеялся и Игорь. Хотя он был несколько задет тем, что его без всяких на то оснований посчитали за женщину, но одна кровать на двоих его тоже вполне устраивала. Вслед за этими странными командированными жалко улыбнулась и Яркая Женщина. Она тоже понимала, что эти двое вполне могут обрадоваться неожиданному приключению оказаться в одной постели, но все-таки разница в возрасте разительна. Парень – совсем сосунок, а женщине явно за тридцать. Она, конечно, очень хорошо выглядит, но на ее лице уже читается определенная жизненная мудрость. Впрочем, если командированные не против, ей-то что за дело до их отношений. Хотят – пусть спят вместе, не хотят, пожалуйста, можно будет найти раскладушку. Ее, кстати, можно выставить и в коридор. Подумаешь, одну ночь в коридоре переспать! Это же не в лесу с волками!
Гостиница действительно оказалась вся в лесах, мелу и краске. Яркая Женщина провела Аллу с Игорем в номер по узенькой лестнице со двора. Номер, видимо, уже тоже начали готовить к ремонту, потому что голубые стены имели зачистки, с потолка на кривом проводе свешивалась лампочка Ильича, а две шторы на окне были явно из разных комплектов. Зато кровать поражала воображение своей монументальностью, чистым бельем и апельсинового цвета блестящим покрывалом.
– Вот вам ключ от номера, – Яркая Женщина бросила на покрывало грушку с двумя пятерками на выпуклом боку. – А это, – она порылась в кармане цикламенового плаща и вытащила второй, более крупный ключ, – от входной двери, на лестницу, по которой мы сюда поднимались. Гостиница на ремонте, поэтому с восьми вечера и до восьми утра здесь никого не бывает. Останетесь одни. – Она еще раз бросила изучающий взгляд на приезжих специалистов, подождала, не попросят ли они раскладушку, не дождалась, еще раз сказала себе «мне нет до их отношений никакого дела» и открыла облезлую дверь напротив окна. – А тут удобства: душевая, туалет. Даже вода горячая есть, мы договорились.
– Спасибо, – отозвалась Алла. – А когда на завод? Времени у нас немного.
– Как скажете. Можете часок отдохнуть, привести себя в порядок. А если желаете, то мы прямо сейчас зайдем в кафе напротив. Вы перекусите, и я сразу отведу вас на завод. Проходная недалеко. Пропуска заказаны.
– Мы, пожалуй, сразу на завод… Так ведь, Игорь Станиславович? – обратилась к Кравченко Алла.
– Конечно, мы в поезде позавтракали, – подтвердил Игорь.
Алла с Игорем поужинали в том самом кафе напротив гостиницы, в котором им предлагалось позавтракать, а потом долго гуляли по городу. Оба старались оттянуть то время, когда им придется возвратиться в номер гостиницы с кроватью чуть ли не для молодоженов. Игорь по-прежнему блистал остроумием. Алла слушала вполуха. Она размышляла о том, почему Кравченко отказался от вина, которое ему настойчиво предлагал официант. Боялся, что опять развезет, как с того коньяка, и хотел быть в форме? Или у него были какие-то другие соображения? Скорее всего, он все-таки желал иметь трезвую голову, когда придется устраиваться на супружеском ложе.
В конце концов резко похолодало, и возвращаться в гостиницу все же пришлось. Поднимаясь по лестнице, Игорь вдруг резко перестал трещать и напряженно замолчал, тяжко вздыхая, как перетрудившийся конь. Алла, зайдя в номер, тут же отправилась в душевую. Горячая вода действительно имелась в наличии, но Алле пришлось здорово помучиться, потому что из душа тек то кипяток, то абсолютно ледяные струи. Когда она возвратилась в комнату номера, под тусклой лампочкой Ильича Игорь трудился над странным сооружением из тумбочки для белья, стульев, собственных куртки и свитера.
– Что ты делаешь? – спросила его Алла.
– Да вот… надо же как-то на ночь устраиваться… – смущенно пробормотал он, и на щеках его расцвели два ярко-красных пятна.
– Брось, Игорь, – даже рассердилась Алла. – Да на этой кровати целую футбольную команду можно уложить.
– Неудобно как-то…
– Ну… хочешь, валетом ляжем?! Нас с двоюродным братом на даче под Петрозаводском наши мамы все время так укладывали, поскольку спальных мест не хватало.
Кравченко печально покачал головой и, не глядя в глаза Алле, проскользнул в душевую. Она, усмехнувшись, разделась, натянула темно-голубую пижаму, больше похожую на спортивный костюм, и юркнула под толстое одеяло. Игорь провел в ванной так много времени, что Алла чуть не заснула. Когда он возвратился в комнату с мокрыми волосами и в снежно-белой футболочке, то опять принялся сосредоточенно двигать свои стулья.
– Игорь, перестань заниматься ерундой! Ложись сюда! Погляди на меня! – она откинула одеяло, а он вздрогнул. – На мне пижама, как броня! И вообще… – она улыбнулась, – мы можем представлять, что между нами лежит обоюдоострый меч или… злая собака! Гаси свет!
Кравченко не шелохнулся.
– Ну, Игорь! Даю честное слово, что я не буду покушаться на твое целомудрие! Гаси свет!
Он повиновался, потом постоял столбом посреди комнаты еще какое-то время и все-таки лег рядом с Аллой на самый краешек другой стороны кровати. Ей очень хотелось рассмеяться в голос, она с трудом сдерживалась, а младший научный сотрудник Кравченко лежал так тихо, что не слышно было даже его дыхания. Алла решила, что сегодня еще, видимо, не время начинать на испуганного мальчишку атаку. Она собралась заснуть, повернулась на другой бок и услышала его хриплый голос:
– Вообще-то… я не имею ничего против, если вы… покуситесь…
– Чего-чего? – Алла приподнялась на локте и заглянула себе за спину. Уже привыкшие к темноте глаза увидели лежащего на спине Игоря с очень серьезным и торжественным лицом.
– Я говорю, что я не против, если вы… ну… как вы сказали… покуситесь на мое целомудрие… – повторил он.
Алла резко села в постели.
– Так ты что, и впрямь целомудрен? Невинен, говоришь?
– Ну… не совсем…
– То есть ты не прочь попрактиковаться, так, что ли? – Алла вспомнила своего Практиканта с Летучей Мышью. Неужто и этот юный Удильщик решил использовать ее, Аллу, в качестве сексуального тренажера, чтобы сподручнее потом было проводить время со своей девушкой из коричневой с золотом рамочки? Она давно уже знала несколько приемчиков, после которых любые Практиканты и Удильщики долго не смогут заниматься любовью, и уже собралась применить один на лежащем рядом самонадеянном мальчишке, но он вдруг сказал:
– Нет… Практику можно найти в любых других местах. А вы мне ночами снитесь… Честное слово… Я и сам не ожидал, что буду о вас постоянно думать… Наваждение какое-то…
– А как же твоя девушка? – спросила Алла.
– Не знаю… Ничего не знаю… Плохо, наверно, будет моей девушке… Наташе… мне плохо… Только я мечтаю не о ней, а о вас, Алла…
Он повернул к ней свое умоляющее лицо с подрагивающими губами, и ей вдруг сделалось стыдно. На кого она покусилась! На юнца, еще не тертого жизнью! Конечно, он скоро станет такой же сволочью, как Башлачев и прочие, но сейчас-то он действительно почти невинен… Она отвернулась от него и зажмурила глаза. Нет, она в такие игры не играет. Она не Фотограф. Она будет спать.
– Алла, Аллочка, – услышала она за спиной его жаркий шепот, – ну, пожалуйста… не отталкивайте меня…
Она зажала уши руками и еще крепче зажмурила глаза, но его рука уже гладила ее волосы, плечо. Алла сбросила руку Игоря, обернулась, чтобы сказать, что не играет в сексуальные игры с детьми, но встретилась своими глазами с его влюбленными и… не смогла. Перед ней было неправильное, но одухотворенное нежностью лицо, гладкие, совсем слегка тронутые бритвой щеки и так призывно приоткрытые губы, что она не выдержала, сдалась. В конце концов он уже вполне совершеннолетний и знает, что делает! Алла набросила ему на шею петлю своих рук, и как же он обрадовался этому плену. «Аллочка, милая…» – это были последние его слова, потому что потом он уже не мог говорить. А Алла уже сама не знала, что она делает: мстит ли ему, как мужчине, за всю свою изломанную жизнь, дарит ли ему себя абсолютно бескорыстно, любит ли, ненавидит ли, играет с ним или подчиняется ему… Мальчик действительно мало чего знал и умел, и она выложилась для него до конца и до дна. Алла показала ему, на что способна женщина, которая хочет, чтобы мужчина, находящийся рядом с ней, был счастлив.
– Я теперь не смогу без тебя жить, – прошептал ей измученный любовью юноша и заснул у ее плеча.
«Еще как сможешь, – подумала Алла, перебирая его темно-каштановые волосы. – Не пройдет и года, как ты забудешь о сегодняшней ночи. Но это поговорка такая – не пройдет и года… На самом деле ты забудешь все гораздо раньше».
На следующий день на заводе Игорь Станиславович Кравченко таким страстным взором смотрел на Аллу Константиновну Белозерову, что Яркая Женщина поняла, что одноместный номер с огромной супружеской постелью оказался для командированных как нельзя кстати. Потом она опять подумала, что это ее совершенно не касается, поскольку пользу заводу эти двое принесли очень большую. Прощаясь с ними у проходной, она попросила их собрать вещи к одиннадцати, потому что в 23.10 за ними придет заводская машина, чтобы отвезти на вокзал.
Понятно, что, как только за Игорем с Аллой закрылась дверь гостиничного номера, он бросился к ней с поцелуями. Она довольно вяло откликнулась. Наваждение романтической ночи в незнакомом городе пропало. Алла уже жалела о том, что так разошлась и так раздухарила парня. Сейчас она смотрела на него и не могла понять: что нашла в нем ночью такого, чтобы выворачиваться перед ним наизнанку? Обыкновенный юнец! Неправильное бледное лицо, зеленоватые глаза, темно-каштановые, слегка вьющиеся на висках волосы. А на щеках вообще какие-то детские веснушки. Его даже привлекательным не назовешь. Так… Интеллект в глазах, конечно, светится… кое-что ему придает… но и только… И чего ее понесло? Теперь ведь от него не отвяжешься…
А Игорь уже расстегивал на ней белую, слегка потемневшую на заводе блузку, целовал шею и плечи. Она хотела довольно грубо оттолкнуть его, а потом подумала: «А чего, собственно, отказываться? Или мне вчера было с ним плохо?» Она опять захлестнула его петлей своих рук и прижалась своими губами к его губам. И вдруг, торопливыми пальцами расстегивая на Игоре рубашку, она до боли, до неожиданного потемнения в глазах осознала, что с ней происходит. Ей, Алле Константиновне Белозеровой, тридцативосьмилетней мужененавистнице и амазонке со стажем, опять захотелось любви, которой, как она знает, вообще не существует. А если не существует, то почему бы не сымитировать ее наличие? Почему бы не устроить себе праздник? И она, чуть не плача, отдавалась мальчишке с такой страстью, будто любила его горячо и самозабвенно. А он не понимал, что это надрыв и боль. Он думал, что это и есть любовь.
После вокзала они поехали на Владимирский к Алле. Ей не очень этого хотелось, но она еще не готова была пнуть Игорька ногой, как не так давно cам он советовал Башлачеву поступить с ней. Ей теперь казалось, что слова про болонок были навязаны Кравченко обществом, а на самом деле он еще чист и непорочен.
Они провели в постели целый день без еды и питья, потому что, кроме друг друга, ничего не желали и не хотели. Очнуться им пришлось от звонка в дверь.
– Интересно, кого там принесло? – проворчала Алла. – Наверняка соседи. Проведать. Такие беспокойные старики. Они знают, что я сегодня должна приехать.
Она натянула на голое тело спортивный костюм, кое-как пригладила волосы и пошла открывать дверь. На пороге стоял Некто Макс.
– Ты приехала. Я знал, – сказал он и протянул кулек с сушеными финиками, единственной сладостью, которую она любила.
– Ма-а-акс! – протянула Алла и недовольно сморщилась. – Мы же договаривались, что ты без звонка не приходишь.
Он внимательно оглядел ее встрепанные волосы, завернутую винтом брючину на правой ноге и спросил:
– У тебя кто-то есть?
– Представь себе, есть!
Некто Макс довольно грубо отодвинул ее со своего пути и рванул дверь в комнату. На постели сидел взлохмаченный не менее Аллы Игорь.
Макс повернул к Алле изумленное лицо:
– Алка? Это кто?
Она вытолкала его за дверь обратно в коридор, захлопнула ее перед его носом и зло сказала:
– Не твое дело!
– В общем-то, конечно, не мое… Только не кажется ли тебе, что этот… в постели, еще ребенок? Ты не педофилка случаем?
– Макс! Не умничай! И вообще, иди домой, после поговорим…
– А ты не боишься, что я убью твоего Ромео… недоделанного? – У Макса подрагивали крылья носа, что Алле совершенно не понравилось.
– А ты не забыл, о чем мы с тобой заключили договор? Тогда еще, давно-давно? – полупрезрительно спросила она.
– Плевать мне на все договоры! Я смотрю, у тебя совсем крыша поехала! Дура! Маньячка!
– Ты забываешься, Макс! – разгневалась наконец Алла.
– Разве? Ты же не любишь комплименты и нежные слова! Тебе должны нравиться оскорбления! Разве не логично? – Некто Макс сделался так бледен, что Алле хотелось дать ему понюхать нашатырного спирта. Она собралась сказать ему что-нибудь ободряющее, вроде того, что Игорек – это так… ничего не значит, а потому временно, но этот самый временный Игорек совершенно некстати вывалился из комнаты в наизнанку надетой футболке.
– Что здесь происходит? – сурово сдвинув брови, спросил он.
– Здесь происходит разговор двух взрослых людей, при котором детям до шестнадцати присутствовать не разрешается, – ядовито процедил Макс.
Игорь не зря славился на весь институт своим интеллектом. Он не полез в бутылку, не стал кричать, что ему уже скоро двадцать пять. Он печально улыбнулся и сказал, обращаясь к Максу:
– Я, пожалуй, догадался, о чем идет разговор двух «взрослых людей», и хочу вам заметить, что если Алла сейчас со мной, а не с вами, значит, ей так хочется. Если вы ее любите… как мне кажется… то вы должны уважать ее желания.
– Что ты сказал, сопляк? – Некто Макс прижал Игоря к стене, вцепившись в его футболку.
– Если вы хотите драться, то я, пожалуй, согласен… – натужно проговорил хорошо сдавленный Игорь. – Только мы должны быть в равных условиях. Я со вчерашнего дня ничего не ел… и вообще…
Некто Макс расхохотался:
– А он, Алка, пожалуй, у тебя ничего… забавный…
Он отпустил Игоря и горько сказал:
– Мы не станем драться, парень… Ты еще свое получишь, только держись! Силенок бы хватило выдержать!
Игорь непонимающе посмотрел на Аллу. Она опустила глаза долу, а молодой мужчина вышел из квартиры, громко хлопнув на прощание дверью. После его ухода Алла с Игорем возвратились в комнату подавленные и задумчивые. Думали они о разном, но у обоих думы были невеселые. Игорь увидел себя в зеркале и так огорчился надетой наизнанку футболке, будто Аллин знакомый застал его не в ней, а в голом и вообще очень смешном и непривлекательном виде. Где-то глубоко внутри мышью заскреблась мысль, что теперь любому, кто увидит его рядом с Аллой Константиновной, он будет казаться смешным и странным, будто разгуливающим по городу в вывернутой наизнанку одежде. Общество не примет их любовь. Вернее, примет, конечно, куда ему деваться… но только как извращение, нонсенс… А что скажут друзья? Данька Крендель, например? Да он ухохочется… Игорь очень ясно представил, как Крендель в изнеможении падает в кресло и, захлебываясь смехом, предлагает ему, как знатоку и любителю, свою бабушку Нателлу Георгиевну, которая в свои шестьдесят еще очень даже неплохо выглядит. А Наташка? Как он все объяснит Наташке? Как он посмотрит ей в глаза? Он совсем недавно разными полунамеками, экивоками и эзоповым языком обещал ей, что они поженятся, как только он закончит диссертацию. И что теперь? Он совершенно не хочет жениться на Наташке. Он сам не знает, чего хочет. Игорь вспомнил, как до командировки сидел над своими бумагами в отделе и рассуждал, что имеет право как настоящий мужчина иметь несколько женщин: и Наташку, и еще кого-нибудь… и Аллу… А выходит, что ему не нужны несколько женщин… он не может думать сразу о нескольких… Ему нужна только Алла, которая… с которой… В общем, жизнь, что неумолимо последует за этой страшно счастливой командировкой, обещает быть непредсказуемой… Прекрасной и ужасной одновременно…
А Алла, расчесывая свои спутавшиеся и опять завившиеся в колечки волосы, думала о том, что она, поддавшись искушению и глупейшим желаниям, дала маху. Ну и зачем ей этот Игорек? В конце концов вполне можно было разыгрывать сумасшедшую любовь на пару с Максом. Он и красивее, и шире в плечах, и с накачанной мускулатурой – мужественнее, в общем… Кроме того, они с Максом понимают друг друга с полуслова. Макса всегда можно попросить удалиться или не приходить какое-то время вообще, а этого? Пожалуй, Игорь теперь прилипнет к ней, как настоящая мужская особь глубоководной рыбы – Удильщика.
– Кто это был? – неожиданно вдруг нарушил тишину юный Удильщик.
– Да так… Никто… Некто Макс… Знакомый… – нехотя ответила Алла.
– Не думаю, что он просто знакомый. Он любит тебя.
– Тебе показалось.
– Нет.
– И что? – Алла перестала расчесывать волосы и посмотрела в глаза Игорю.
– Ничего, – не отвел глаз он. – На твоем месте я не променял бы его на… меня…
– А почему ты решил, что я его променяла? – усмехнулась Алла, решив наконец посвятить Удильщика в некоторые тайны своей жизни.
– Н-не понимаю… – напрягся Игорь.
– Что же тут непонятного? Я предпочитаю полигамные отношения. Как ты на это смотришь?
– Я… Я никак не смотрю… Я никогда не думал об этом, – соврал Игорь и мучительно покраснел.
– Не может быть! – твердо сказала Алла и резко отбросила в сторону расческу. – Все мужчины имеют или желают иметь штук пять женщин сразу! Как там поется: Зульфия мой халат гладит у доски, шьет Гюли, а Фатьма штопает носки! Разве не так?
– Я не знаю… не думал… – продолжал врать Игорь и краснел все сильнее и сильнее.
– Слушай, Игорек, – Алла встала с кресла и подошла к нему вплотную, – мне тридцать восемь лет… Если ты думаешь, что я буду за ручку бродить с тобой по городу, прыгать на дискотеках, целоваться в подъездах и глядеть на тебя снизу вверх преданной… болонкой, то ты здорово ошибаешься… А потому лучше уходи сразу!
Удильщик молча смотрел на нее, не говоря ни слова, и она решила продолжить:
– А еще я буду иметь одновременно всех тех, кого хочу: тебя, этого Макса, который только что приходил, еще кого-нибудь… кто мне вдруг понравится. У тебя спрашивать разрешения я не намерена. Так что, пока ты еще совсем на меня не подсел, уходи лучше!
От лица Игоря как-то мгновенно отлила пару минут назад обильно выступившая краска. Он тяжело сглотнул и хрипло, как тогда, в номере гостиницы заштатного Новоречинска, сказал:
– Я люблю тебя, Алла…
– А вот этого – не надо! – покачала головой она. – Вот эти словечки в моем доме попрошу не произносить! Я в них уже лет двадцать не верю, ясно? Меня от них тошнит!
– Н-но… я докажу тебе…
– А ты уверен, что мне нужны твои доказательства?
– Н-нет… Про доказательства, пожалуй, не уверен… Но тебе только что нужна была моя любовь: и вчера, и сегодня… целый день… В этом я уверен! Ты хотела быть именно со мной! Нельзя так сыграть страсть!
– Милый мой мальчик, страсть и твоя… долбаная… любовь – это разные вещи! Если ты еще не знаешь, то прими это к сведению!
– Да кто же тебя так обидел, Аллочка? – Игорь попытался ее обнять. Она вырвалась и выкрикнула:
– И никогда не смей называть меня Аллочкой! Я Алла… и все…
– Мне уйти? – глухо спросил Игорь.
– Твое дело, – равнодушно сказала она и отвернулась к окну.
Он топтался на месте и никак не мог решить, что ему сделать. Поверить в то, что женщина, которая полчаса назад целовала его так горячо, что он только что не плавился, к нему совершенно равнодушна, он был не в состоянии. Скорее всего, какая-то сволочь нанесла ей тяжкую душевную травму, и она разуверилась в любви. Ну ничего… Он ей докажет… Она делает вид, что ей не нужны доказательства, но он все равно докажет! Он любит ее! Так любит, что слезы подступают к глазам! Странно и необычно… И Игорь уже больше не мог думать о Кренделе, Наташе, обществе. Ему было абсолютно все равно, кто что скажет и насколько громко рассмеется вслед. Он подошел к Алле сзади, обнял, сковав ее упирающиеся руки своими, потом с силой развернул к себе и закрыл поцелуем что-то пытающийся выкрикнуть рот. Она сопротивлялась, как могла, но он все-таки был мужчиной и победил. И она снова, забыв про все свои злые слова, была ему покорной, страстной и, трудно поверить, что не любящей.
Николай Щербань был потрясен. Пташка-Аллочка превратилась не просто в красивую женщину, как он предполагал, а в ослепительную, блистательную королевну. Он ее даже не сразу узнал. Сначала он не мог и подумать, что такая потрясающая женщина – та самая Аллочка, которая запечатлена на его снимках восемнадцатилетней давности. Но он уже запомнил всех жителей ее подъезда и даже некоторых постоянных гостей этого дома. Это дама была не гостьей, она была Аллой Константиновной Белозеровой. Щербань несколько раз видел ее с двумя разными мужиками. Уже неплохо. А если последить за ней, то, может, где объявятся и остальные любовники. Но это после. Торопиться некуда. Не убегут. Какой дурак от такой бабы побежит?! А что эти двое – любовники, так, что называется, и к бабушке не ходи. Один здоровый такой… с ним надо поосторожней, а то въедет в зубы – не соберешь. А второй – пацан совсем… Может, не любовник? А кто тогда? Не сын же? Алке сейчас должно быть… примерно… тридцать с хвостиком… И с приличным хвостиком… И если парню восемнадцать, то вполне может быть и сыном. А еще может быть братом или племянником? Нет. Вряд ли. Для сына или племянника слишком плотоядно на нее смотрит. Любовник. Как пить дать – любовник! Ну вот! А тот придурочный Машенькин отец, который поджег его фотостудию, называл его фашистом и извращенцем! А какой он извращенец? Да он, может, этой Алке глаза на жизнь открыл! Была цыпленок цыпленком, а теперь кто? Орлица! И до пацанов, видать, большая охотница. Пожалуй, стоит с пацана и начать! Он, Николай, уже совсем дошел в этом Питере. Холодно и вечно мокро. А где взять подходящую на такой гнилой климат одежду? У него ее и в Киеве-то было немного, особенно с тех пор, как с Оксанкой развелся. Он у нее почти ничего своего и не забрал. На помойку снесла, наверно. Этому ее тряпичному заведующему и на нос не налезет, а сынам – не по моде. Эх, жаль курточку одну, с подстежкой! Сейчас здорово пригодилась бы. Насморк у него постоянный, в груди вечно заложено, кашель крючит. Да и есть вечно охота. Последнее время он жил на чердаке дома напротив белозеровского. Во-первых, оттуда, из маленького окошка, хорошо просматривается улица перед ее подъездом, во-вторых, чердак был обжит двумя мужиками, вонючими до безобразия, но не скучными. Он уже как-то к их вони притерпелся, тем более что они иногда угощали его какой-то отвратительной на первый глоток водкой и гниловатой колбасой. Дрянь, конечно, но в его положении выбирать не приходилось. Он обещал мужикам, что расплатится с ними, как только получит кое с кого должок. Мужики были, видать, жизнью здорово траченные и битые, а потому только махали руками и говорили, что хрен с ним, с долгом. Сами они промышляли на Московском вокзале мелким воровством и попрошайничеством. Щербань тоже раз наведался на этот вокзал, но был так бит местным контингентом, что еле ноги унес. Мужики сказали, что нечего было и соваться туда без них, хотя, впрочем, и с ними тоже опасно. Вокзал – место доходное, и чужих там не любят. Николай еще несколько раз разживался мелочью у нищих в подземных переходах и метро тем же макаром, каким разжился первым в Питере чириком, но разве это деньги?