Сердце метели

8

На следующий день она была уже почти здорова, синяк немного побледнел, и было очевидно, что через пару дней она уже сможет доехать до театра, нанеся легкий грим и не шокируя встречных.

Вечером появился Карел, забрал необходимые документы и уехал, оставив после себя запах дорогого одеколона, чайную розу и красивую коробку шоколадных конфет, которую Наташа с мамой решили открыть на Рождество, потому что конфет действительно не ели, кроме редких случаев.

Телефонные разговоры становились все длинней и непринужденней, и через три дня они уже знали друг о друге довольно много для такого короткого знакомства.

Карел успел поведать Наташе, что в детстве часто подолгу жил в Москве вместе с отцом-журналистом и какое-то время даже ходил здесь в школу при посольстве. В двенадцать лет он потерял мать, и дальнейшим его воспитанием занимался отец. В семье у них было принято, что мужчины получают образование за границей, и когда он закончил гимназию, отец предложил ему поехать учиться в Россию. Так Карел стал студентом МАРХИ, а отец уехал домой, сняв ему комнату на Остоженке у одинокой интеллигентной старушки, у которой был один недостаток — она принимала в Кареле слишком горячее участие и писала отцу подробные письма по-французски.

Старушка оказалась урожденной баронессой фон Штраубе, и ее отцу до революции принадлежал весь дом, но постепенно ее «уплотнили» до двух комнат, в одной из которых жил ее младший брат, недавно скончавшийся в возрасте девяноста лет. Марту Оттовну обожали все однокурсники Карела, чуть ли не каждый день собирались у него, часами слушая ее рассказы. Баронесса сохранила не только здоровье, но и ясный ум, живое воображение и талант рассказчицы. Она была ходячей антологией двадцатого века. Под ее мягкими манерами скрывался стальной дворянский характер, и ко второму курсу Карел и двое его ближайших приятелей уже сносно объяснялись по-французски, а к концу обучения по-немецки. Впав в дурное расположение духа, Марта Оттовна начинала говорить исключительно по-французски, и добиться ее снисхождения можно было, только обращаясь к ней на том же языке. Затем история повторилась и с немецким.

К тому моменту, как Карел закончил институт, его отец был уже три года женат и успел обзавестись маленькой дочкой.

Марта Оттовна считала, что Карел должен завершить свое образование в Париже. Отец неожиданно легко согласился, понимая, что образование, полученное в России, уже не будет в Чехии гарантией успешной карьеры. Расходы за обучение отец взял на себя, и Карел подрабатывал, моя посуду в маленьком бистро, а затем выполняя обязанности официанта.

— До бармена я так и не дослужился, — со вздохом сожаления сообщил архитектор.

Когда он вернулся в Прагу, его ждала телеграмма, что Марта Оттовна скончалась. Карел срочно выехал в Москву, но на похороны уже не успел. Он уезжал с чувством, что снова потерял и мать, и ласковую бабушку, которой у него никогда не было. Немного утешало, что она не сомневалась, что он вернется ее похоронить, и оставила ему письмо и трогательное наследство — дворянские грамоты, ордена отца и деда, чудом уцелевшие, девичье золотое колечко с маленьким гранатом, пожелтевшие кружевные перчатки, веер и хрупкое страусовое боа. Остальные фамильные ценности поглотила пучина войн, революций, голода и разрухи.

На третий день Карел поинтересовался, нельзя ли им наконец встретиться? Но Наташа попросила его подождать еще пару дней, боясь, что будет чувствовать себя несколько неуверенно. Карел огорченно сказал, что в таком случае они увидятся только через неделю, потому что ему необходимо уехать по делам в Питер, где ведутся переговоры об открытии еще одного филиала. Он попросил разрешения позвонить оттуда, узнать, как у нее дела.

— Конечно, буду рада. Я так привыкла к нашему общению за эти дни, что мне будет вас не хватать, — ответила она, понимая, что ничуть не преувеличивает.

Вечером Наташа позвонила Ивану и сказала, что на следующий день готова приступить к репетициям. Он обрадовался, заметив, что время идет, премьера все ближе, а двигаться дальше без нее не имеет никакого смысла.

Когда Наташа наутро вошла в фойе театра, от родного запаха у нее в груди нежно толкнулось сердце.

За неделю она так соскучилась, будто ее не было месяц. На сцене слышались шаги, горел свет. Она тихо открыла дверь зрительного зала. В партере, на своем обычном месте, сидел Иван, из рубки торчали родные лица звукорежиссера и осветителя. Наташа помахала им и тихонько уселась рядом с Иваном. Он сжал ей руку и прошептал:

— Очень рад. Я тут, чтобы не терять ни минуты, решил приблизительно свет выставить, попросил Никиту мне помочь, пока все не подошли.

Никита ходил по сцене, держа в руках тетрадку с текстом, но почти не заглядывая в него. Он произносил свои слова и слова партнера, меняя мизансцены, давая возможность Ивану расписать звуковую и цветовую партитуры будущего спектакля до минут. Невольно произнеся чужую реплику, он начинал не читать, а играть за партнера. Вот Никита гневно возразил невидимому собеседнику и тут же принялся горячо себя опровергать, произнося Наташин текст. В характернейшей для нее манере он вдруг заломил бровь, и в глазах его сверкнули слезы обиды. Казалось, все видят тяжелую косу, оттянувшую назад его голову, его плечи стали хрупкими, шея удлинилась. Это была Наташа и ее героиня. «Какой актер, какой же он актер!» — в восторге подумала она.

И тут же он стал собой и своим героем, и невидимые воинские доспехи укрыли его грудь, и воображаемый меч блеснул в свете рампы, когда он оперся на него, как на трость. А Никита, почувствовав седьмым актерским чувством благодарную публику в зале, расходился все больше. Он уже играл за всех, в полную силу, и рыдал, оскорбленный самим собой, и отечески себя уговаривал, нежно поглаживая по плечу обиженную героиню, и отбегал от самого себя в благородном негодовании, и бросался вслед за собой, и простирал к себе руки в страстной мольбе…

— Вот это спектакль! Вот это спектакль! — шепотом кричал Иван Наташе на ухо, стискивая ее пальцы. — Вот что надо ставить, вот что интересно смотреть!

Дверь в зрительный зал тихо приоткрылась, и художник по костюму призывно замахал Наташе рукой. Она вышла, стараясь не шуметь. Первая примерка и обсуждение заняли минут пятнадцать.

За много лет она привыкла к тому, как он говорит, закатывая глаза и гримасничая, как манерная девица, и это ее почти не смешило и не раздражало. Она чмокнула его в щеку и вернулась в зал.

Никита к тому времени то ли устал, то ли ему стало скучно оттого, что Наташа ушла, но на сцене шел уже другой спектакль. Не нарушая мизансцен, не меняя темпоритма, Никита пародировал и себя и партнеров так зло, что из рубки доносилось сдавленное хихиканье.

Увидев, что она вернулась, он начал откровенно паясничать и, договорив ее финальный монолог, упал и замер в неестественной позе. Дождавшись, когда стихнут аплодисменты из рубки и из зала, где на это представление собрались уже человек пять, он несколько раз дернул ногой, изображая конвульсии.

— Ну, это уже можно не учитывать, — с деланной строгостью сказал Иван, глядя на часы.

— Сколько? — спросил Никита.

— Пятьдесят минут, как в лучших домах… Минус минут пять лишних, когда ты дурака валял. Сейчас проверим. Попробуем прогнать, не останавливаясь, второй акт с этим светом, а замечания потом. Постарайтесь не тянуть, текст возьмите на всякий случай. Перекур.

В курилке Никита расспросил, как Наташа себя чувствует, и начал было что-то объяснять, но, прервав поток его извинений, Наташа вкратце объяснила, что с машиной все вроде бы в порядке, беспокоиться не о чем, и, страшась его реакции, запинаясь, произнесла:

— Никит, я что хотела тебе сказать. Я пока болела, все думала об этом… Давай попробуем сделать то, что хочет Иван, как можно лучше, а там будет видно.

К ее огромному облегчению, он не стал делать вид, что не понимает, о чем речь, а серьезно кивнул:

— Я тоже думал об этом. Мы во многом были правы, он тоже. Нам бы надо об этом всем вместе поговорить, но не сейчас. Через две недели премьера, как всегда, ничего не готово… Ты права, давай попробуем «рвануть». И не обижайся на это представление, на самом деле мне очень нравится, что ты делаешь в этом спектакле.

Они прогнали, не останавливаясь, весь второй акт, прерываемые только репликами, которые Иван бросал в рубку по поводу света. В конце он сказал:

— Никита, Наташа, если есть желание поговорить, поднимайтесь ко мне.

Когда Никита и Наташа вошли в кабинет, Иван молча запер дверь и достал из бара бутылку вина, три стакана, нарезанный сыр. Все трое уселись, ощущая неловкость от того, что прошло уже больше полугода с тех пор, как они так собирались вместе. Иван разлил вино по стаканам, достал пепельницу, бросил на стол зажигалку.

Они долго говорили, обсудили много действительно важных и еще больше совсем не существенных проблем. На столе появилась водка, за Иваном зашла Инга, и постепенно началась обыкновенная пьянка, с поцелуями и заверениями в любви.

Время от времени Никита многозначительно хватал Наташу за колено, она начала тяготиться его домогательствами и незаметно пересела поближе к Инге. Наташина рокировка не ввела Ингу в заблуждение, и та одобрительно кивнула.

— Пора найти нормального мужика, тебе ведь уже не двадцать. Я тоже люблю Никиту, но, если бы его не было, ты давно бы вышла замуж, понимаешь? Ну протянется это еще лет десять, а дальше что? С чем останешься? С твоей внешностью ты можешь короля подцепить, а тебе и надеть-то нечего.

Наташе расхотелось рассказывать Инге о Кареле. Она была, наверное, во многом права, но уж очень цинично все это звучало.

Инга вдруг оживилась.

— Слушай, а свекровь-то твоя бывшая, ты видела, что творит? Только что веники не рекламирует!

Бывшая Наташина свекровь действительно все чаще мелькала на экране. Последние месяцы она стала просто вездесущей. А Инга продолжала развивать тему:

— А выглядит-то как, ужас! Пьет, что ли? Или ее жадность крестьянская на старости лет обуяла?

Наташа взглянула на Ингино широкоскулое, плосконосое лицо с белесыми бровями, толстенькие короткие пальцы с зажатой в них сигаретой, и потупилась. «Да уж, ты-то белая кость», — невольно подумала она. Перед глазами встала свекровь, как живая — знакомый с детства миллионам зрителей четкий профиль, смелый размах бровей над широко поставленными яркими, страстными, черными глазами, ряд белых ровных — своих собственных! — зубов, рослая, статная фигура чистокровной казачки. Поставь эту шестидесятилетнюю «крестьянку» рядом с пухленькой Ингой — всем будет видно, кто есть кто.

Расходились поздно, Никита не хотел ее отпускать, Наташа пыталась объяснить ему, что обещала маме не задерживаться до ночи, что ее довезут до метро Инга и Иван, но тут, к счастью, позвонила Никитина жена. Удивляясь своей радости по этому поводу, Наташа поцеловала его в щеку и побежала одеваться.

Снимая в прихожей сапоги, Наташа слегка покачнулась.

— Началось! — вздохнула мама. — Карел звонил два раза, сказал, утром будет звонить.

— Угу, — ответила Наташа, направляясь в ванную.