Сердце рыцаря

Глава 8

Волк вернулся к часовне только поздно вечером спустя три дня. Он приблизился к зданию как всегда осторожно, зайдя с наветренной стороны и часто останавливаясь, чтобы принюхаться. Он не почуял никаких посторонних запахов – только прелую листву, землю, кролика, знакомый запах отшельника Жюдикеля и козы, которую он держал ради молока. Был еще запах дыма и другие человеческие запахи, давние и потому слабые и неустойчивые, и сладость трав из огорода отшельника. Запах человека – даже запах знакомого человека – был опасным, и его следовало по возможности избегать, но он доносился не от самой часовни, а от хижины у ручья, стоявшей близ дороги. Успокоившись, волк побежал через густые кусты к межевому камню за часовней.

Еще не добравшись до него, он понял: что-то не так. Обычное ощущение того, как при приближении все в нем начинает перестраиваться, – это ощущение исчезло. Он пробежал последние несколько шагов до камня и остановился перед ним. Камень стоял на боку, а выемка под ним пустовала.

Мысли волка были в большей степени звериными, чем человеческими. Он не сразу смог понять, что случилось. Он обнюхал опустевшую впадину и потрогал ее лапой, а потом сбил ветку и дал камню упасть. Он сделал круг и снова подошел к валуну. Но выемка осталась пустой, а его лапе не удалось извлечь из-под камня то, чего там не было. Он начал понимать, в чем дело, заскулил и стал принюхиваться, пытаясь взять след. За время его отсутствия прошел дождь, так что следов вторжения почти не оставалось, но кое-где – под кустом, полускрывавшим камень, на палке, на боку самого валуна – он почуял незнакомый человеческий запах с резкой примесью страха. Он сделал более широкий круг, пытаясь проследить запах, и ему удавалось время от времени его учуять – но не настолько хорошо, чтобы пойти по следу. Он сел, снова встал, забегал поддеревьями и наконец припал к земле, плотно прижав уши к голове. Из самой глубины его существа пришла потребность вопить от ужаса – и смутила его, потому что у него не было ни инстинкта, ни способности вопить. Спустя какое-то время одно человеческое слово всплыло в его голове: «Помощь». Он отошел от камня и медленно двинулся по лесу к маленькой круглой хижине у ручья.

Он очень долго не мог заставить себя приблизиться к ней. Все его инстинкты запрещали ему подходить к людям: их формы и запах были помечены угрозой смерти. Он пригнулся у крошечного огорода, дрожа, прислушиваясь к тому, как голос отшельника произносит слова вечернего правила, которые для волчьего слуха оставались непонятными. Но наконец, когда голос смолк, глубинная часть его существа заставила его пройти через огород и поскрестись в дверь.

Когда в дверь поскреблись, Жюдикель укладывался спать. Он отяжелел от недосыпания: после встречи с Аленом он каждую ночь бодрствовал с заутрени до первого часа, готовясь встретить позор – и, возможно, смерть. Ему не было известно о той вещи, которую украл Ален, – ему никогда не хотелось узнать подробности того, как Тиарнан преображался, и Тиарнан ими не делился. Он догадался, что жена Тиарнана послала к часовне своего бывшего поклонника, но подозревал только, что Ален все видел и отправился сообщать облеченным властью. Он думал, что вскоре люди из епископского суда приедут, чтобы допросить его об оборотне и поставить на него капкан. А потом будет долгий кошмар судов, гневных допросов, публичного унижения. Для Тиарнана это закончится медленной и тяжелой смертью, а для него самого... Кто знает, какое решение примет церковь?

Ему оставалось только поручить себя и Тиарнана милосердию Божию. Услышав царапанье у двери, он поначалу решил, что это дьявол явился, чтобы соблазнять его ложными обещаниями безопасности.

Жюдикель сел и перекрестился. В его хижине без окон царил непроглядный мрак. Он не стал вечером возиться с огнем, так что угли в очаге едва теплились. Царапанье повторилось. Жюдикель шепотом прочитал молитву святому Майло-ну и протянул руку за молитвенником, лежавшим на столике у кровати. Его кожаный переплет, потертый долгим употреблением, придал ему уверенности. Крепко сжав молитвенник в руке, он подошел к двери и распахнул ее.

Волк, освещенный луной, отскочил назад и отбежал к краю огорода, но там остановился, дрожа и поджав хвост. Жюдикель секунду смотрел на него, а потом опустил молитвенник. Волк заскулил и пошел к нему, а потом остановился, опустив голову и наблюдая за священником. Жюдикель сделал шаг вперед. Волк не пошевелился. Отшельник подошел еще ближе – и в конце концов упал на колени на дорожке перед волком.

– Тиарнан? – прошептал он.

Волк заскулил. Его уши не улавливали низких нот, так что принадлежавшее ему в прошлом имя стало непонятным скоплением звуков «ярра». Жюдикель протянул свой молитвенник, и волк, понюхав книгу, снова заскулил и лизнул руку священника.

С того момента когда Тиарнан осиротел, Жюдикель считал его своим приемным сыном – ребенком, которого ему не суждено иметь от своей плоти. Он всегда думал, что вид любимого человека, превратившегося в животное, заставит его ужаснуться. Но сейчас, глядя на испуганного зверя, он чувствовал только бесконечную жалость. Гордый, сдержанный Тиарнан доведен до такого!

Он погладил волчью шерсть, мягко приговаривая, и волк заскулил от горя, которое животному испытывать не положено. Спустя недолгое время волк потянул его за рукав, повел вверх по холму и показал камень с выемкой позади часовни. И тогда Жюдикель понял, что на самом деле сделал Ален де Фужер, и был настолько потрясен, что даже страх его прошел.

Вечером двадцатого октября в дверь поместного дома в Таленсаке постучали. Открыв ее, Кенмаркок увидел стоящего в сумерках Жюдикеля. Секунду управляющий изумленно взирал на него. Отшельникам не положено было покидать место своего уединения. Некоторые настолько удалялись от мира, что замуровывали себя в кельях, прочитав заупокойную службу. Жюдикель так далеко не заходил – но в то же время он не покидал часовни Святого Майлона с тех пор, как одиннадцать лет назад туда удалился.

– Да смилуются над нами Христос и все святые! – воскликнул Кенмаркок, перекрестившись. – Святой отец Жюдикель! Молю Бога, чтобы вас привели сюда не дурные вести о маштьерне!

Слово «маштьерн» ударило в Жюдикеля, наполнив его мучительной гордостью. Вот как жители Таленсака смотрели на парнишку, которого он помог вырастить! Он был для них не «господином», не «владетелем», а хранителем закона. Он неопределенно покачал головой.

– Я видел Тиарнана четыре дня назад. Он попросил, чтобы я поговорил от его имени с его женой. Он сказал, что она в Иффендике, и я отправился туда этим утром, но оказалось, что она вернулась домой.

Это объяснение звучало достаточно убедительно: отшельник мог оставить свое убежище ради святой обязанности примирить особо дорогого ученика с его супругой. Но даже полностью объясненное появление Жюдикеля поразило Кенмаркока. Присутствие столь достойной восхищения особы у его порога смутило его сильнее, чем если бы перед ним стоял сам герцог. Он промямлил подтверждение: да, Элин вернулась в Таленсак накануне днем, – а потом, вспомнив о приличиях, пригласил Жюдикеля войти и крикнул жене, чтобы та принесла еды и питья.

– Вы разделите с нами трапезу, святой отец, и проведете ночь под нашей крышей? – обеспокоенно спросил он.

Тем временем толпа детей и слуг собралась, чтобы поглазеть на святого человека.

– Это зависит от хозяйки поместья, не так ли? – отозвался Жюдикель.

Однако он вошел и сел за стол у огня. Дорога от часовни Святого Майлона до Таленсака – с заходом в Иффендик – составила больше пятнадцати миль, и у него все тело ныло от усталости. Он оставил волка в лесу около хижины. Зверь проводил его взглядом, полным человеческой надежды, но Жюдикель понимал, что у него не останется надежды, если его поход окажется безрезультатным.

– Я уверен, что госпожа будет рада оказать вам гостеприимство, – сказал Кенмаркок, пока его жена Лантильдис подносила гостю кувшин вина и кружку. – Если Тиарнан попросил вас поговорить с ней, значит, он должен был рассказать вам, что они поссорились. Глупая женщина обиделась из-за его уходов на охоту. Не знаю, почему она решила, что муж будет оставаться при ней постоянно, восхищаясь ею, но когда оказалось, что это не так, она разобиделась и отправилась к сестре под предлогом, будто хочет поучиться вести хозяйство. Это ей действительно было нужно, но, судя по тому, что я слышал, ей было бы лучше учиться у моей Лантильдис, чем у кого-то из Иффендика. Моя дочь Дрикен ездила с ней как служанка – бедняжка! Она говорит, что это просто стыд, как госпожа обходилась с маштьерном, когда он ее навещал. Вела себя так, словно он не заслуживает, чтобы сказать ему и трех слов, и заставляла спать на полу. Я бы ее поколотил и приволок домой за волосы, но он был спокоен и терпелив – и, похоже, это помогло. По крайней мере она дома и говорит, что намерена хорошо встретить его, когда он вернется. Сейчас она в сыроварне. Мне передать ей, что вы пришли, святой отец?

– Дай мне отдышаться, – ответил Жюдикель.

Он отказался от вина, принесенного Лантильдис, но теперь женщина вернулась с водой, и он позволил наполнить ему кружку. В толпе слуг шептали, что сердце госпожи смягчилось благодаря молитвам Жюдикеля. Господь дол жен был откликнуться на молитву человека такой святости. Жюдикель медленно пил воду. Шумное восхищение, окружавшее его, вызывало у него смущение, и ему хотелось оказаться снова в лесу, где птички щебечут, не обращая внимания на духовность человека.

Дверь снова открылась, и вошла Элин – бледная в неясном свете, с окруженными тенью глазами. Она недоуменно приостановилась, а потом узнала Жюдикеля, которого один раз видела, посещая часовню Святого Майлона с отцом. Недоумение моментально сменилось возмущением и враждебностью.

Жюдикель тяжело поднялся.

– Да хранит вас Бог, леди, – сказал он. – Ваш муж попросил меня поговорить с вами от его имени. Нам можно поговорить без свидетелей?

Элин замялась. У нее не было желания разговаривать с чересчур терпимым исповедником Тиарнана, и ей очень хотелось прямо об этом сказать, но это шокировало бы его почитателей, которых собрался полный зал. Ей приходилось притворяться, будто она простила Тиарнана и ожидает его возвращения, чтобы помириться с ним, – так они договорились с Аленом. Она заставила себя улыбнуться.

– Конечно, святой отец, – ответила она, – для меня честь, что вы согласились проделать столь долгий путь. Я могу предложить вам подкрепить силы?

– Давайте сначала поговорим, – предложил Жюдикель. – Наилучшим местом стала бы часовня.

Домовая часовня поместья была небольшой деревянной постройкой, ненамного лучше сарая. Он был пристроен к залу со стороны, противоположной кухне. Жюдикель и сам иногда проводил там службы в бытность свою священником Таленсака. Когда его рука инстинктивно потянулась за свечами к бронзовому ящичку у двери (их держали там, чтобы уберечь от мышей) и действительно обнаружила их на месте, ему показалось, будто он протянул руку в прошлое. Он вспомнил, как читал молитвы перед этим алтарем, а Тиарнан – маленький, худой, большеглазый мальчик – серьезно наблюдал за ним. Это воспоминание было особенно болезненным, так что ему пришлось на мгновение неподвижно замереть. Кенмаркок пришел следом за Элин и отшельником, принеся фонарь из зала. Он зажег две свечи, установил их на подсвечнике у алтаря и оставил их вдвоем для разговора.

Жюдикель перекрестился и преклонил колена перед алтарем, низко склонив голову. Улыбчивый, лживый ответ Элин вызвал в его душе волну гнева, который граничил с ненавистью, и ему пришлось бороться с собой, чтобы не поддаться этим чувствам. Он сказал себе, что перед ним молодая и неопытная женщина. Ее обманули в браке – и ей было очень страшно. Ее сотворил Господь, и ее любил Тиарнан – по этим двум причинам Жюдикелю следует относиться к ней с симпатией. Он пришел не осуждать ее, а помочь ей. Он был уверен в том, что совершенное ею дело погубит и ее жизнь, и ее бессмертную душу, если она немедленно не исправит содеянное. «О Боже, о мой дражайший Господь Иисус Христос! – взмолился Жюдикель со внезапной вспышкой страсти. – Смягчи ее сердце и сделай так, чтобы она прислушалась ко мне!»

Элин также опустилась на колени перед алтарем, но в стороне. Она нетерпеливо наблюдала за отшельником из-под опущенных ресниц. Ален рассказал ей о своей встрече с Жю-дикелем на обратном пути от часовни. Она раздраженно думала, что это – лицемерие. Он притворяется, будто молится, хотя на самом деле они оба знают: он пришел просить, чтобы она терпела омерзительные дела Тиарнана.

Элин показалось, что прошла целая вечность, прежде чем Жюдикель снова перекрестился и повернулся к ней.

– Мне можно говорить откровенно, госпожа? – спросил он.

– Если мы оба не будем говорить откровенно, то вообще нет смысла разговаривать, святой отец Жюдикель, – ядовито отозвалась она.

Жюдикель кивнул:

– Да. Госпожа, я знаю о вашей ссоре с мужем и о ее причине. Я пришел сюда не для того, чтобы обсуждать, что тут правильно или неправильно, а для того, чтобы помочь вам отодвинуть ваши страхи в сторону и действовать по справедливости. Как бы Бог ни смотрел на происходящее, ваш заговор с любовником для того, чтобы предать мужа, только ухудшит все дело.

– «Как бы Бог ни смотрел на происходящее»? – саркастически переспросила Элин. – А как, по-вашему, это может выглядеть, святой отец? Тиарнан сказал мне, что вы не были уверены в том, совершает ли он грех. Но мне кажется, – теперь она уже говорила с яростью, – что нельзя сомневаться в том, как бы на происходящее посмотрела наша мать-церковь. Самое большое милосердие, на которое мог бы рассчитывать Тиарнан, – это возможность раскаяться перед сожжением на костре!

Жюдикель содрогнулся, но ответил спокойно:

– Вот почему я раскаиваюсь в том, что не был ему лучшим советчиком. Но вы не отправили его на костер, госпожа. Вот почему я пришел.

Элин фыркнула.

– Мы собирались говорить откровенно. Скажите, что вам нужно.

– Ваш рыцарь де Фужер забрал нечто – нечто, принадлежащее Тиарнану. Я пришел умолять вас, чтобы вы это вернули, – не только ради вашего мужа, но и ради благополучия вашей собственной души.

– Значит, мой муж приходит с вами повидаться? – спросила Элин. – Он прибежал к вам, да? Прибежал на четырех ногах и поскребся в вашу дверь, как пес, умоляя вас найти человеческую суть, которую он так беззаботно оставил под камнем?

Жюдикель изменился в лице. В свете свечей казалось, что оно вытянулось и побледнело, а взгляд темных глаз стал еще более пристальным. Помимо собственной воли он начал сердиться. Неужели это прекрасное дитя действительно способно навсегда обречь на такое мужчину, который ее любил, и говорить об этом с таким презрительным удовлетворением?

Он заставил себя негромко ответить:

– Да. Если вы сейчас это вернете, он еще сможет вернуться домой без огласки. Люди скажут только, что на этот раз его охота продолжалась дольше обычного. Но с каждым днем промедления все труднее станет объяснить, где он был, – труднее будет его вернуть. А вам – труднее раскаяться.

– А в чем я должна раскаяться? – возмущенно вопросила Элин. – Меня обманом заставили стать женой чудовища! И я спаслась единственным способом, какой у меня был!

Терпение Жюдикеля лопнуло.

– Неужели вы не видите, что вы делаете, леди? – яростно спросил он. – Вы хотели избежать позора открытого суда и потому предали мужа тайно. Вы притворяетесь его любящей женой, а скоро, думаю, будете притворяться его горюющей вдовой, чтобы унаследовать все его земли и имущество. Думается мне, что вы намерены взять нового мужа при еще живом прежнем. И какое благо может принести такое множество грехов и лжи? Все, что вы получите с их помощью, превратится в горечь, а страх перед содеянным отравит вашу жизнь. Вы только что сказали, что вас обманом заставили вступить в брак и вы спаслись единственным способом, который у вас был. Однако вы могли избрать три других способа – и все они были бы лучше. Первый состоял в том, чтобы представить все на суд церкви. Никому из нас не хотелось бы предстать перед этим судом, но по крайней мере мы все должны были бы подчиниться его решению. Второй – взять ваше приданое и имущество мужа, положенное вам по брачному договору, и уйти в монастырь. Думаю, это вас не привлекает. Третий путь – признать ваш брак недействительным. Это было бы возможно, и я готов обещать вам, что теперь Тиарнан на это согласится. Отдайте то, что ваш любовник забрал у часовни, расстаньтесь с мужем честно и выходите за своего возлюбленного законно. Иначе я боюсь за вас всех.

Мгновение Элин молчала, склонив голову.

– Я слышала о таких недействительных браках. Любой мужчина, которому вдруг надоела его жена, внезапно обнаруживает, что состоит с ней в родстве, и находит свидетелей, которые это подтверждают. Но всегда находится множество мужчин, которые смеются над этой женой и говорят: «Мне она тоже надоела бы». И я знаю, что они уже обо мне говорят: «Глупая женщина, зачем столько шума из-за того, что муж уходит охотиться!» Если Тиарнан получит признание брака недействительным, надо мной станут насмехаться. А тем временем у него останется Таленсак, и он будет свободен жениться снова. И если женится, то можете не сомневаться: на этот раз он не станет рассказывать о том, что делает, уходя на охоту. А его новая жена, как я, будет замужем за животным, за грязным, диким зверем! – Тут в ее голосе появились пронзительные ноты истерики. – Но в отличие от меня она никогда об этом не узнает. Пока не будет слишком поздно. Тогда, в Судный день, когда она предстанет перед престолом Господа, ангел-хранитель скажет ей: «Ты получила свое прекрасное тело, чтобы оно было храмом Духа Святого, а отдала его волкам и спала с дикими зверями. Изыди отсюда, нечестивая, и будь проклята навеки!» – Элин судорожно вздохнула и громко воскликнула: – Нет! Нет, я не соглашусь быть смиренной, покорной женой и не допущу, чтобы он еще кого-то обрек на вечные муки! Я не соглашусь» чтобы наш брак признали недействительным, и не кану тихо в нищету и позор, оставив его богатым и уважаемым! Таленсак я возьму себе. Он принадлежит мне по праву за то, что я от него претерпела!

Жюдикель потрясенно воззрился на нее.

– Но это же не так! – сказал он. – Вы не выходили замуж за животное! Ни один ангел-хранитель не станет утверждать обратное или наказывать вас за мерзость, в которой вы не были виноваты.

– Вы не имеете права меня поучать! – страстно заявила Элин. – Вы сами признали, что плохо им руководили. Вы не имеете права приходить сюда и читать мне проповедь. Епископу Ренна уже на вас жаловались. Вез покровительства Тиарнана вас, наверное, уже давно призвали бы к ответу. Ну так можете больше не рассчитывать на защиту от владетелей Таленсака! – Элин гордо поднялась и схватила один из подсвечников. Задув вторую свечу, она прошествовала к выходу и встала, положив руку на засов. – А если вы хоть кому-то про это расскажете, то я просто стану все отрицать. Мне это не повредит, а Тиарнану не поможет. Но вот вам от этого определенно будет хуже.

Она распахнула дверь и направилась обратно в зал.

Жюдикель на секунду задержался у дверей пустого храма. Неудача, полная и неисправимая, легла на него такой тяжестью, что он почти ослеп. Он не оценил всей горечи этой женщины, ее истерического ощущения скверны. Он ранил ее, вместо того чтобы уврачевать, и она больше не станет его слушать. Ему придется вернуться в свою келью, а волк... волк до смерти останется тюрьмой для души человека, которого он любил как сына. На краткий, но мучительный миг ему показалось, что такого снести невозможно. Он снова повернулся к алтарю, где слабо светился крест. Когда-то он тоже казался невыносимой тяжестью: «Отче! О, если бы Ты благоволил пронесть чашу сию мимо Меня!» В молчании Жюдикель с трудом опустился на колени и склонил голову.

Спустя какое-то время Кенмаркок и его жена вошли в храм. Вид у них был смущенный. Элин гневно вошла в зал, со стуком водрузила подсвечник на стол и ушла наверх в слезах: стало ясно, что советы Жюдикеля ей не понравились.

Лантильдис нервно улыбнулась.

– Вы останетесь поужинать, святой отец Жюдикель? – спросила она.

– Нет, – ответил Жюдикель, тяжело вставая с колен. – Я пойду в мой старый дом в деревне и переночую у отца Ко-рентина. Я давно не бывал в Таленсаке, и кто знает, приду ли когда-нибудь сюда снова.

Тиарнан отсутствовал уже неделю, и Элин разослала жителей Таленсака во все соседние поместья, чтобы они справились о нем. После десяти дней его отсутствия отправили известие герцогу и начались тщательные поиски, но с ходом времени они представлялись все более безнадежными. Все знали о привычке Тиарнана по нескольку дней пропадать в лесу, а лес был огромен, невозможно было пройти его весь в поисках человека. Крестьяне из Таленсака с отчаянием перешептывались, что маштьерн, горюя о ссоре с женой, скрылся в полых холмах и больше не вернется. Некоторые качали головами и рассуждали о том, как опасно охотиться в одиночку. В Монконтуре и других соседних владениях поговаривали, что его убил оборотень Эон. Герцог Хоэл ждал в течение месяца, все с меньшей надеждой, а потом отправил одного из своих служащих, чтобы тот взял на себя управление Таленсаком и привел имение в порядок, пока жена его владельца отправится ко двору, чтобы принести присягу за земли своего мужа.

К этому моменту герцогский двор переселился в замок Плоэрмель, расположенный в лесу в одном дне езды от Рен-на и всего в половине дня езды от Таленсака. Плоэрмель был всего лишь деревней, а старомодный деревянный замок привольно раскинулся в ее центре, больше напоминая охотничий дом, чем крепость. Сады тут были большими и очень красивыми.

Когда Элин приехала в замок, Мари как раз сидела в саду. Был конец ноября, и сидеть на улице было слишком холодно, но ей хотелось остаться одной. День был пустым и серым. Она взяла книгу, но, прочтя три страницы, заметила, что не поняла ни слова. Закрыв книгу, Мари просто сидела и смотрела, как воробьи прыгают по веткам розовой беседки вокруг нее. Спустя какое-то время до нее из большого зала донеслись смех и приветственные возгласы – и она догадалась, кто именно приехал, но не пошла в дом. Мысль о том, что ей придется улыбаться гостям и высказывать соболезнования, ее ужасала.

Чуть позже запел мужской голос. Звуки разносились по тяжелому воздуху, чистые и нежные.

С деревьев падает листва,

Блестит мороз на росах,

Тепло оставило нас всех,

И солнце смотрит косо.

Студеный ветер все сильней,

Цветы без света вянут,

За чередой осенних дней

Зима вот-вот настанет.

И все вокруг покрыто льдом,

Лишь я наполнен пылом:

Огонь на сердце у меня,

Горит оно по милой!

Питает тот огонь любовь

И поцелуев сладость.

Другой такой на свете нет,

В ней жизнь моя и радость!

Мари вспомнила Тиарнана в его зеленом охотничьем костюме, каким она видела его той весной, когда он так уверенно вел ее сквозь шепчущую тьму леса. Она вспомнила, как он стоял в главном зале в Ренне, с серьезной радостью глядя в лицо своей невесты.

С деревьев падает листва,

Блестит мороз на росах...

Внезапно Мари заметила, что плачет. Листья снова вернутся в лес, а Тиарнан ушел – и новая весна земли не повторит и не вернет того, что потеряла она. Мари наклонилась вперед и, облегчая свою боль, прошептала молитву об усопших.

На дорожке захрустел гравий, она подняла голову и увидела подошедшего к ней Тьера. Она поспешно вытерла глаза.

Тьер постарался посмотреть на Мари критическим взглядом – она была закутана в бесформенный серый плащ, подбитый кроличьим мехом, скорчилась на скамейке, нос и щеки у нее покраснели от холода, а глаза– от слез. Но ничего не помогало. Его сердце замечало мельчайшие детали: то, как рука в узком рукаве изящно опирается на скамью, ясный, спокойный взгляд прекрасных глаз, обратившихся к нему, – и не оставалось равнодушным. В последнее время оно стало чересчур чувствительным. Ему придется что-нибудь предпринять.

– Ты плачешь о Тиарнане? – спросил он, усаживаясь на скамейку рядом с Мари.

Отпираться не было смысла. Мари кивнула.

– Я имею право о нем горевать, – попыталась она оправдаться. – Он спас меня от Эона из Монконтура.

Тьер поскреб ногой по гравию. Он был в зале, когда там появилась Элин, но ушел, когда Ален начал петь ей песнь о любви. Ему неприятно было лихорадочное побуждение кузена из-за молодой вдовы, и он жалел, что Ален настолько откровенно демонстрирует свои надежды. И ему было противно то, как Элин поощряла своего прежнего возлюбленного. Конечно, Тьер и сам надеялся на то, что теперь Ален сможет жениться на женщине, которую он обожал, но это было слишком скоро, слишком грубо. Возможно, Ален был прав и Элин всегда тайно предпочитала его, а Тиарнана выбрала только ради Таленсака. Но так жадно прислушиваться к мужчине, которого она желает, когда она только что получила желанную землю в результате трагедии, – Тьеру казалось, что это оскорбляет память об умершем. Вот Мари, у которой причин гораздо меньше, слезами воздает должное памяти Тиарнана. Тьер снова посмотрел на ее покрасневшие глаза и вздохнул. Драгоценная лебедка Алена не могла сравниться с этой девушкой!

– А если бы это я тебя спас, – сказал он Мари, – ты бы передумала и дала мне согласие? Может, мне нанять отряд головорезов и приказать им увезти тебя куда-то и угрожать, пока я не явлюсь на помощь?

К этому моменту она уже овладела собой и смогла ответить ему с напускным испугом:

– Только не настоящих головорезов, пожалуйста! Почему бы тебе не нанять крестьян из поместья твоего дяди и не заставить одеться похуже? Да, и найди иноходца для перевозки. Я предпочла бы, чтобы меня увезли с удобством!

– Думаю, это получится неубедительно. Могу представить себе, как Поль из нашей деревни изображает разбойника: «Тогда я вас придушу, с вашего поззоления, госпожа моя. Ой, поосторожнее с коняшкой, поосторожнее! Он обошёлся господину в пятнадцать марок!»

Мари рассмеялась своим нежным журчащим смехом, от которого Тьеру неизменно хотелось расплыться в улыбке.

– Но с настоящими разбойниками это тоже не получится, – сказала она.

– Так я и боялся, – отозвался он, перестав улыбаться. – В чем был секрет Тиарнана? Мне всегда казалось, что если бы он захотел, то смог бы взять твой замок штурмом.

Секунду Мари изумленно взирала на него. Обычно Тьер был очень чутким и не допускал, чтобы его шутки бередили реальные раны. Однако он смотрел на нее непривычно серьезно.

– Не знаю, – призналась она в ответ на его серьезность. – Но даже если бы он был свободен и попросил меня выйти за него и я бы сказала «да» – даже тогда это было бы неправильно. Чтобы принять его предложение, мне пришлось бы предать моего отца.

– Твой отец, насколько я слышал, с самого твоего рождения ни минуты не думал о твоем счастье. Он даже не потрудился выдать тебя замуж, прежде чем отправиться в крестовый поход. Он отправил тебя в монастырь, но не дал разрешения принять обеты, на тот случай если позже ему понадобится предложить тебя в качестве добавки при договоре о каком-нибудь союзе. Сюзерен твоего отца, Роберт, – клятвопреступник, насильник и богохульник, ничем не лучше разбойника. Нет, даже хуже. Что они оба сделали, чтобы заслужить твою верность?

Мари была задета. Она посмотрела на Тьера с гордо поднятой головой – этот взгляд неизменно заставлял его неуместно чувствительное сердце сжиматься.

– Весь мир знает, что мой отец – храбрый и благородный рыцарь! – гневно заявила она. – И потом, люди не обязаны заслуживать преданность, чтобы ее получить. Если герцог Хоэл выполняет свои обязанности по отношению к тебе, тогда ты обязан быть его вассалом, заботится он о твоем счастье или нет. Я не могу просто нарушить верность, в которой рождена. И было бы глупо брать на себя одновременно противоречащие друг другу обязательства.

– Ты действительно не собираешься выйти замуж ни за кого из нас? – серьезно спросил Тьер.

Мари встретилась с его взглядом и увидела, что он печален.

– Да, – подтвердила она ровным голосом, и ее гнев угас. – Я это говорила с самого начала.

– Им следовало бы вырезать твои изображения над дверями монастырей, – сказал Тьер. – Как аллегорию торжества добродетели и чести над любовью. А меня могут запечатлеть в качестве одного из погибших бедняг, раздавленных твоей колесницей.

Слова были шутливыми, но произносил он их с горечью.

– Ой, Тьер! – воскликнула Мари с глубокой нежностью. – Ты прекрасно знаешь, что мы с тобой и весь двор этим летом вели чудесную игру в любовь! И нам всем это нравилось. Ты не хочешь убедить меня в том, что ты собираешься умереть с разбитым сердцем, потому что вдруг оценил серьезность моих слов. Ты как-то сам сказал мне, что мы можем обходиться теми крохами счастья, какие нам достаются.

Тьер поймал ее руку. У нее были маленькие мягкие ручки, как у ребенка, – по ним невозможно было угадать, что в ней таится такая сила. Он провел большим пальцем по ее указательному, который она всегда прикусывала, когда волновалась.

– Наверное, я мог бы быть с тобой очень счастлив, – сказал он, – даже если бы у тебя не было Шаландри.

А потом он заключил ее в объятия – со всем ее бесформенным плащом, неловкими локтями и изумленным лицом – и поцеловал.

Когда Тьер разжал руки, Мари боком привалилась к скамье и воззрилась на него, краснея и задыхаясь. Все еще ощущая ее губы, Тьер ухмыльнулся.

– Мне смертельно хотелось это сделать с той минуты, как мы догнали тебя на дороге в Бонн-Фонтейн, – сообщил он ей. – Не тревожься: я больше не буду. Но один раз я должен был тебя поцеловать. Моя милая неуловимая олешка, я бросаю охоту. Мое сердце слишком увлечено, так что она больше не доставляет удовольствия. Раз я не могу надеяться тебя завоевать, мне нужно отступиться. Но позволь сказать вот что: раз ты потеряла одного защитника, я стану гарантом того, что тебя не принудят к браку. Конечно, герцог не хочет ни к чему тебя принуждать, а если бы и хотел, то герцогиня ему не позволила бы, но кое-кто из его рыцарей настаивает, чтобы он гарантировал принадлежность Шаландри к герцогству. А если у тебя при дворе появится защитник, у герцога будет удобный предлог ничего не предпринимать.

Мари покраснела еще сильнее.

– Спасибо тебе, Тьер, – прошептала она, стараясь, чтобы голос у нее не дрогнул.

– Учти, когда речь идет о поединках, мне с Тиарнаном не сравниться, – проговорил он с прежней шутливостью. – Но как предлог для герцога я сгожусь. – Он снова ухмыльнулся. – На самом деле даже лучше, чем Тиарнан. Ведь сильнее всего на герцога давит мой дядя, Жюль.

Он встал.

– Тьер... – тихо проговорила она. – Мне кажется, что я тоже была бы с тобой очень счастлива. Если бы я могла выйти замуж за кого-то из придворных рыцарей, то это был бы ты. Я уже давно так решила.

Он не сразу понял, что она ему сказала, а потом склонился над ней, опираясь одной рукой о беседку, увитую розами.

– Правда? Значит, я сглупил, когда сейчас от тебя отступился?

– Нет. Я ни за кого не выхожу. Мы это уже решили. Но ты нравишься мне больше всех. – Она заглянула в его привычно уродливое лицо и внезапно ощутила волну счастья, просто потому, что он был тем, кем был, и что они нравились друг другу. – И поцелуй мне тоже понравился, – призналась она.

– Я готов подарить тебе еще один, – отозвался он, улыбаясь еще шире и наклоняясь ниже.

– Нет-нет! По правде говоря... – Она вдруг обняла его за шею и крепко расцеловала. – Вот! Я вернула тебе твой поцелуй. Теперь мы квиты. И давай на этом остановимся.

– Наверное, – сказал он, продолжая смотреть на нее с улыбкой, – это тоже счастье.