Серебряная рука

I

Сквозь сухой треск ломающихся веток, сквозь шум какой-то возни и пыхтение внезапно прорывается и тут же смолкает собачий визг.

Аультину, приостановившись на спуске, быстро оборачивается и видит своего щенка — помесь овчарки с дворнягой, который заскулил лишь потому, что зацепился лохматой шерстью за колючий куст: от самой овчарни незаметно крадется он за хозяином, стараясь не попасться ему на глаза.

Щенок, замерев, смотрит на Аультину и ждет наказания, но мальчик только журит его: Тимау должен оставаться наверху, в овчарне, и вместе с другими собаками охранять стадо — пусть сейчас же возвращается. Ну чего он медлит?

Тимау снова взвизгивает: так запутался в колючках, что и двинуться не может.

— Давай быстрее в овчарню!

Убедившись, что Аультину вовсе не собирается помогать ему, щенок сам пробует выпутаться из беды, пуская в ход зубы и сильные лапы. Наконец освободившись и оставив на кустах клочья шерсти, Тимау ужом увиливает от хозяйского пинка.

Парнишке десять лет, но ему их и не дашь — такой худенький. На маленьком темном, почти оливкового цвета, личике выделяются яркие серо-голубые глаза.

Аультину нравится, что щенок так к нему привязан. Он быстро и ловко спускается с горы. Несмотря на заросли колючего кустарника и скользкую прелую листву под ногами, он ухитряется сохранять равновесие, держа в левой руке над головой дощечку с сыром и творогом в плетеных конусообразных корзинках — из них еще капает сыворотка, а в правой — толстую деревянную палку рогулькой, к которой подвешена пара освежеванных заячьих тушек и небольшой бурдюк с молоком.

До берега Аультину добирается перед самым рассветом. Ловцы тунцов готовы к выходу в море: у всех в руках факелы и фонари. Лодки уже отошли от берега: последняя только-только отчалила.

— Наконец ты заявился, Аультину! Что скажет хозяин? Он велел принести сыр, так где сыр?

— Так вот же!

Четыре женщины суетятся на берегу. Размахивая белыми платками и миртовыми ветками, они кричат вслед рыбакам:

— Подождите! Надо еще кое-что прихватить!

Но рыбаки не слушают их, и женщины, рассердившись, берут у Аультину зайцев и бурдюк с молоком, а доску с корзинками снова ставят ему на голову и подталкивают мальчика к воде.

— Беги, Аультину, отнеси это хозяину.

— Давай скорее!

— Держи крепче!

В предрассветном воздухе их голоса кажутся особенно пронзительными.

А вот и хозяин: в сопровождении всадников, размахивающих факелами, он направляется к причалу, где его ждет баркас старшого.

Кони громко бьют копытами по каменистой дорожке, скрытой за песчаной дюной.

Аультину упирается, но женщины толкают его в черную неспокойную воду.

— Держи доску повыше, чтобы сыр не намочить, Аультину! Давай скорее! Догоняй лодки.

Мальчик бредет по воде, то и дело украдкой оглядываясь назад. Хозяина окружают десятка три всадников, да таким плотным кольцом, что его самого и не увидишь. А Аультину так хотелось бы посмотреть на господина, приехавшего издалека. Он живет в Испании, при дворе короля, это вам не управляющий имением Ринальдо Понтедду, который корчит из себя барина, приказывает величать его сеньором и дочиста обирает крестьян. Одно дело, когда этого требует настоящий хозяин: ведь все, что родит земля, которая принадлежит одному ему и никому другому, кроме короля конечно, полагается отдавать владельцу. Хозяин — человек очень могущественный, и Аультину, глядя на его великолепный эскорт, на вооруженных всадников, думает, что ему, наверно, принадлежит не только вся вода в море, но и все живущие в ней рыбы и рыбешки.

Волны бегут ему навстречу и захлестывают его, Аультину становится страшно.

— Минос, Минос, сотвори чудо, помоги мне скорей убежать отсюда! Минос, Минос, ты хвостом помаши, и дьявол не тронет моей души!

Это заклинание должно было бы немедленно перенести его в овчарню, только сейчас оно почему-то не подействовало, как, впрочем, и в других случаях. Но Аультину, твердя его, всегда на что-то надеется. Волны плещут, а лодки уже совсем далеко.

— Что вы наделали, Марианна? Мальчонка же утонет!

— Да нет. Его уже увидели с лодки. Не беспокойтесь, подберут.

В свинцовом море можно различить лишь светлую дощечку с корзинками, а на горизонте, на фоне постепенно бледнеющего неба, вырисовываются ощетинившиеся снастями, грозные, как крепости, рыбачьи баркасы.

— У меня там овцы остались одни, высадите меня!

— Высаживайся сам, может, плавать научишься!

— Высадите на берег, мне же за скотиной смотреть надо!

Никто не обращает внимания на мальчишку. Все лодки спешат к месту лова.

Аультину упрашивает, молит. Он хочет поговорить со старшим, объяснить, что, если что-нибудь случится там, в овчарне, отвечать будет тот, кто не выпустил его из лодки.

— Управляющий Понтедду покажет вам! Заставит платить за урон. Эй! Вы поняли? — кричит он в полном отчаянии.

С особой яростью Аультину наскакивает на высокого и толстого мужчину с кудрявыми волосами, которого явно забавляют угрозы мальчонки.

— Ты ругаешься почище извозчика! Чего тебе от меня-то надо?

— Это ты послал меня с сыром в трюм! Это ты виноват, что я не могу вернуться в овчарню.

Мальчишка взбешен. Когда он поставил свои плетенки с сыром и творогом в трюм, кто-то, решив подшутить над ним, захлопнул крышку люка и выпустил его лишь тогда, когда лодка была уже в открытом море.

— Теперь тебе даже вплавь до берега не добраться. Успокойся и не мешай нам работать.

Лодки замкнули круг: между ними в сетях бьются пойманные тунцы. Ни у кого уже нет времени выслушивать слезные мольбы Аультину, у которого в горах остались без присмотра овцы и козы.

Вода кипит, пенится, ходит валами, завихряется воронками. В нарастающем шуме сливаются оклики, приказы, плеск волн о борта.

Один рыбак — он почему-то совершенно ничего не делает — присаживается рядом с Аультину, который все еще сыплет проклятиями и грозит кому-то расправой.

— Ты боишься моря, парень?

— Моря?

Какое там море, он его и не видел! Аультину боится управляющего Понтедду. Случись что-нибудь со скотиной, Понтедду забьет его до смерти. Управляющий Понтедду — чистый зверь, а теперь, чтобы выслужиться перед хозяином, будет зверствовать еще больше.

— Кто скажет ему, что я не виноват, что меня заперли в трюме?

— У вас что, в горах волки водятся?

— Волки? — Интересно, откуда взялся этот тип, разодетый в пух и прах? — У нас в горах волков нет. Зато есть воры! И за скотом нужен глаз. Сейчас у овец вымя раздулось, их доить надо. Раздутое вымя болит.

— Ты что, один управляешься со скотиной?

— Ну да. Разве у меня не такие же пара рук и голова, как у других пастухов? Но теперь Понтедду меня выгонит.

Незнакомец кладет ему руку на голову:

— Я сам поговорю с Понтедду. Не переживай.

— Не надо! А то и вам от него достанется.

Мужчина, расхохотавшись, встает, подходит к борту, где рыбаки изготовили свои гарпуны, и что-то говорит старшому, который уже сделал пробный бросок. Забой тунцов начался.

Аультину совсем затолкали. Наконец он находит себе надежное укрытие между двумя большими корзинами, полными тяжелых гарпунов, и утирает слезы — сейчас не время плакать. Теперь он уже сухими глазами разглядывает мужчину, который только что с ним разговаривал. Тот сидит на небольшом возвышении, покрытом красно-серебристым полотнищем, а по бокам стоит охрана, защищающая его неизвестно от чего. Так это ж и есть хозяин!

«Только его мне и не хватало, — думает Аультину. — А что, если я ляпнул что-нибудь лишнее?»

И как было не догадаться с первой минуты? Выходит, когда он уже начал тонуть, его подобрала лодка старшого! А незнакомец сам хозяин! Он может наказывать не только управляющих, но и помощников управляющих и приказчиков помощников управляющих!

Залитый водой и кровью, Аультину охотно укрылся бы в трюме, если бы крышку люка не закрыли и не завалили снастями.

Круг, образованный рыбачьими лодками, превратился в страшную западню, полную бурлящей крови и пены. Охваченные ужасом, израненные тунцы бешено бьются, пытаясь уйти от неминуемой гибели. Они очень сильны, и борта лодок сотрясаются от их страшных ударов. Кровавые волны перекатываются через палубу, окрашивая море в красный цвет. Те рыбаки, что стоят поближе к борту, все в крови. Кровью забрызганы даже кружевное жабо и манжеты главного господина.

Такое невиданное прежде зрелище не нравится Аультину, его мутит, спирает дыхание. Никогда еще ему не было так плохо, как сейчас, от этой непрерывной болтанки. Кажется, само море становится на дыбы всякий раз, когда гарпун вонзается в тело тунца и из него хлещет кровища. Аультину привык резать козлят, а когда приходит время забивать скот, он помогает разделывать туши и покрупнее. Нет, страшно ему не от вида крови. У нее совсем незнакомый запах, и слишком уж ее много, прямо бултыхаешься в крови. Аультину не знает, за что ухватиться: все кругом такое скользкое, липкое.

Вдруг раздается крик, и Аультину едва успевает заметить большого и толстого парня с кудрявыми волосами, который забавы ради запер его в трюме: на какое-то мгновение тот повисает в воздухе, цепляясь за канат, но сразу же падает в самую середку загороженного места, туда, где кишат туши тунцов — и убитых, и бьющихся в предсмертных судорогах. Рыбаки бросают в воду чалки, доски и гарпуны, чтобы парень мог за них ухватиться, но его затягивает в водоворот. Один из рыбаков, подцепив гарпуном свободный конец каната, сует его в руки Аультину. Старшой велит держать его покрепче.

Охваченный ужасом, Аультину изо всех сил старается удержать канат, который натягивается все сильнее, и если бы он чудом не зацепился за носовую лебедку, не миновать бы мальчишке кровавой бани. У Аультину ободрана кожа на ладонях, но это пустяк по сравнению с тем, что открывается его взору: в ужасе смотрит он на бурлящий кровавый котел, представляя себе, как вонзаются в его тело зубы тунцов или гарпуны, как волны захлестывают и затягивают его в темную глубину.

Не нужно ему это море, которое из овчарни кажется таким недостижимым и безмятежным. Нет, море — это смерть! Аультину оглушен. До его сознания доходят лишь какие-то смутные голоса и звуки, он почти не видит того, что творится вокруг, и начинает что-то соображать, только когда в баркас втаскивают тело упавшего за борт рыбака.

Тунцы издыхают, солнце уже высоко, рыбаки проголодались. Бьют в колокол: это сигнал отбоя. Из трюма достают хлеб, вино, сыр. Все торопливо закусывают. Дел еще невпроворот: улов оказался очень удачным.

— Выдайте семье погибшего плату за целый день и хороший кусок соленого тунца!

Голос старшого как будто усмиряет море: волны понемногу успокаиваются, белые барашки исчезают. Неподвижно и молча сидят на палубе обессилевшие рыбаки.

У тетушки Антонии дом белый, как и у всех в деревне. Обстановка бедная — большие короба для хлеба, стол, стиральные доски, три скамьи, горшки на стенке у очага и соломенный тюфяк на полу. Зато света много, вполне достаточно, чтобы хорошенько починить одежду. Но Аультину не хочет снимать штаны, ему не терпится убежать на площадь. Тетушка удерживает его, а он вырывается. С улицы уже доносятся звуки лаунеддас[1] и веселые голоса.

— Да оставь ты эту дырку, подумаешь, какое дело!

Но тетушка Антония крепко зажала племянника между колен.

— Мы еще успеем до прибытия всадников! Хорошо, если они к началу танцев появятся.

— Я и на танцы тоже хочу!

— Погоди, вот управляющий покажет тебе танцы! Твое место в овчарне.

Как ни старается Аультину объяснить тетушке, что управляющий ему теперь не страшен, ведь хозяин самолично позволил ему остаться на празднике, она его не отпускает. Творог был хороший, а сыр с можжевеловым запахом — такой вкусный, что хозяин требовал его к столу четыре дня подряд! Но сколько бы Аультину ни рассказывал, как сам хозяин хвалил его управляющему Понтедду, тетушке Антонии не верится, что мальчик может остаться в деревне и погулять на празднике вместе со всеми.

— Станет хозяин хвалить подпаска! У него что, других дел нет? Ему оброк и подати надо считать!

— А я все равно пойду на танцы! И вы со мной. Вон сколько лет вы уже не танцуете. На танцах и мужа себе найдете. И нечего смеяться! Вы красивая, очень даже красивая, и если бы я был взрослым, вам не понадобилось бы искать себе мужа: я сам давно бы на вас женился.

Аультину развязывает тесемки тетушкиного фартука, набрасывает ей на плечи расшитую шаль и тянет Антонию на улицу.

— Может, сегодня сам управляющий Понтедду в вас влюбится!

На площади перед церковью Аультину не долго приходится держать тетушку за руку: трое кавалеров наперебой приглашают ее в хоровод. Освободившийся Аультину убегает и устраивается возле сплетенной из веток и украшенной цветами арки с надписью, приветствующей испанского хозяина, хотя никто в деревне по-испански читать не умеет. Здесь же, у арки, где должны финишировать всадники, стоит лавка с призами. Победитель получит синий шарф, десять монет, мешок бобов, мех вина, лаунеддас и освященную на Пасху — совсем как живую — розу из теста с красиво раскрашенными лепестками, листьями и шипами. За второе место полагается четыре монеты, за третье — две. Для того, кто прискачет последним, приготовлен специальный приз — колбаска, да такая натуральная, что женщины, глядя на нее, краснеют.

Но нет времени разглядывать призы. Аультину пробирается на трибуну для почетных гостей, вскарабкивается на навес, с которого далеко видать, и, заметив в конце дороги облако пыли, первым оповещает публику:

— Едут! Я их вижу!

Конечно, это не настоящий отряд конников — ни числом, ни видом на эскадрон он не тянет. Деревня не город, где в скачках участвуют опытные наездники на породистых лошадях. Но в этом году состязания должны быть интересными, поскольку на них присутствует сам хозяин, прибывший в свои владения из Испании. В скачках участвуют несколько солдат, получивших разрешение использовать гарнизонных лошадей, кое-кто из удачливых крестьян, кто ухитрился вырастить коня и не отдать его управляющему, и несколько торговцев со своими клячами, на которых они ездят с ярмарки на ярмарку. Хозяин по справедливости запретил участвовать в скачках всадникам из своего эскорта: и потому, что они безусловно оказались бы победителями, и потому, что ему не хотелось рисковать своими конями ради состязаний в какой-то глухой деревушке.

Первым к финишу приходит один из местных солдат, и публика приветствует его неистовыми криками: ведь у солдата были конкуренты со стороны, и все боялись, как бы главный приз не достался какому-нибудь чужаку. Победителя торжественно ведут на луг, где женщины уже запекли на углях овечьи хвосты и требуху с душистыми травами.

Для Аультину праздник заканчивается. Обеспокоенная тетушка знаками показывает, что ему надо поспеть в овчарню до наступления темноты. Да, не придется Аультину увидеть новую забаву, которую хозяин привез на остров, чтобы отметить недавнюю свадьбу одного из своих сыновей. Говорят, это какие-то огни, которые вспыхнут в небе так высоко, что даже жители других деревень с завистью и восторгом смогут любоваться ими издалека. На всей Сардинии такого еще не бывало.

Тетушка на прощание протыкает заостренной палочкой, которой она поворачивала мясо на решетках, аппетитно хрустящий кусок жареного рубца, кладет его на ломоть хлеба и протягивает племяннику.

— Ладно, тетя Антония, я пойду. А вы все-таки постарайтесь найти себе мужа.

Тетушка, шутя погрозив ему кулаком, обещает через несколько дней подняться в овчарню, чтобы помочь ему стричь овец, а потом промыть шерсть.

День выдался душный, дорога покрыта толстым слоем пыли. У Аультину болит правая нога — еще в лодке он ударился о бочку с солью, — и ему то и дело приходится останавливаться.

Идти еще миль шесть, а солнца осталось только на два пальца. Аультину вытягивает руку в сторону заката, и тут вдруг слышит стук копыт мчащейся галопом лошади. Наверно, кто-нибудь со скачек возвращается. Так и есть. Это сам победитель: издалека виден синий шарф, повязанный через плечо.

Аультину снимает с шеи тряпку, которой он прикрывает нос от пыли или утирает пот, как делал его отец, когда ходил в горы заготавливать дрова, и, став посреди дороги, размахивает ею.

— Ты что, с ума сошел? Хочешь оказаться под копытами? Коня так сразу не остановишь, да еще разгоряченного после скачек!

— Я знаю. Видел, как он победил! Можно погладить ему морду?

— Гладь. И давай садись позади меня. Это ты пасешь овец в горах? Я еду в гарнизонную башню, оттуда до овчарни уже недалеко. На гору-то ты наверняка карабкаешься, как кошка.

Счастливый Аультину взбирается на коня, и солдат снова пускает его галопом. Одной рукой мальчик держится за рубаху солдата, а другой гладит скакуна.

— Какой молодчина!

— Кто, я или конь?

— Оба вы молодцы!

За спиной победителя на шнурке болтаются лаунеддас. Аультину берет их и, несмело поднеся к губам, начинает потихоньку наигрывать.

— Если умеешь играть, бери их себе. Я не умею.

— Ты и вправду хочешь мне их подарить? Не шутишь? Солдат хлопает ладонью по ноге мальчика. Скажите, какие церемонии! Видать, волнуется парнишка: ведь под ним самый быстроногий конь в деревне.

— А что ты сделал с другими призами?

— Ничего больше у меня не осталось. Монеты отдал матери, бобы закинул на чердак, вино выпил, а розу подарил девушке, которая поднесла ее победителю.

— Значит, ты теперь должен на ней жениться!

— Кабы так! Это дочка офицера, но она уже помолвлена!

— А почему ты не остался на ужин? Я видел там всякие сласти, вино — и красное, и белое, — и даже бочонок наливки от монахов. Девушкам надо было связать тебя и не отпускать. Сегодня даже поэты выступят! Они будут сочинять куплеты в твою честь, а ты сбежал.

— Если бы от меня зависело… Перед скачками мы тянули жребий, и мне выпало ночное дежурство. Опасности вроде не предвидится, но негоже оставлять заставу без охраны.

— Ты разве один на часах стоять будешь?

— Нет, нас восемь человек. Семеро уже на месте, а мне разрешили опрокинуть чарку по случаю победы.

Некоторое время они едут молча, подставляя лица ласковому западному ветерку.

— Не страшно тебе одному в овчарне?

— Так я ж всегда там живу.

Но, помолчав немного, Аультину дергает солдата за ремень и признается, что иногда он действительно чего-то боится, но чего — и сам не знает. Но надо делать вид, будто все в порядке: беда, если скотина заметит, что пастух трусит. Слава Богу, у его собак храбрости хватает. Ночью Аультину всегда держит одну из них при себе. Станет страшно — он повернет голову и почувствует на лице тепло собачьей шерсти. А если захочется с кем-нибудь поговорить, для этого есть Тимау, щенок, который всегда готов слушать и даже отвечать — глазами, ушами, хвостом, повизгиванием.

— Спусти меня здесь.

Шагах в трехстах от них возвышается сторожевая башня — красивая, большая, толстостенная; возле нее пасутся кони и сохнут вытащенные на берег лодки. Аультину слезает, прощается с новым другом, благодарно похлопывает коня по холке и, прижав лаунеддас к груди, начинает подниматься в гору.

Солнце еще не успело закатиться, а Аультину уже доит последнюю овцу. Тимау свернулся калачиком рядом, но то и дело пытается стянуть кусок хлеба с сыром, которым мальчик собирался поужинать.

— Убери лапу. Еще не время есть. Вон сколько у нас работы, видишь? Потом я тебя тоже накормлю.

Овчарня находится на уединенном крутом мысу. Впереди — только море, позади — небольшая долина, а за долиной опять гора, но повыше. И все заросло густым кустарником, лишь изредка перемежающимся небольшими полянами. Внизу, на самом берегу, виднеется сторожевая башня: над ней развевается испанский флаг и курится дымок. Наверно, у солдат сегодня праздничный ужин.

Рядом с мальчиком на очаге, сложенном из четырех камней и двух подков, что-то булькает в глиняном горшочке. Это не похлебка, это снадобье для лечения больной овцы. Варить его надо на слабом огне, все время подкладывая в определенном порядке разные травы. Десять раз помешать варево ложкой, добавить четыре измельченных лавровых листа. Опять помешать, но уже подольше, как раз успеешь трижды прочитать молитву «Аве Мария». И готово! Теперь надо вылить густую жидкость на большой и толстый лист фигового дерева, аккуратно размазать ее, подуть, чтобы остыла, и приложить к ободранной спине овцы, предварительно обмыв больное место и подрезав вокруг шерсть. Животное стоит смирно, не мешая хозяину, и смотрит на него вылупив глаза. Аультину разговаривает с овцой, объясняет ей, что теперь она скоро выздоровеет, рассказывает о лечебных свойствах лавра, дрока, аниса — всего, что он намешал.

Гортанно покрикивая, мальчик с помощью собак загоняет овец в овчарню. Только одна овца отбилась от остальных: ее задняя нога зацепилась за куст.

— Эй ты там, с подпоркой! Благодари Бога, что можешь двигаться. И ходи осторожнее, у меня нет времени каждый месяц делать тебе новую ногу.

Овца отвечает ему долгим блеянием.

— Ну да, ты обижаешься, неудачно у меня в этот раз получилось. Конец палки торчит и цепляется за все, как крючок. Надо подыскать подходящую рогульку, на этом месте просверлить дырку, протянуть туда ивовый прут, все подскоблить, и получится неплохо. Вот выдастся первый дождливый день, и я тебе ее переделаю.

Освобожденная овца, хромая, направляется в загон. Вместо задней ноги у нее сложное приспособление из обшитой кожей деревяшки.

— Можно подумать, ты сумасшедшая, вон какие прыжки выделываешь!

Опустилась ночь. Прежде чем залить костерок, Аультину зажигает от него лучинку: кое-что ему надо еще доделать.

Больная коза лежит с лечебной примочкой на спине. Аультину нарезает тоненьких гибких веточек, плотно притягивает ими листок с лекарством к ране, пропуская длинные лозинки под брюхо и под хвост животного.

Вдруг до его слуха доносится какая-то пальба. Мальчик, привыкший к осторожности, гасит лучину. Напуганный Тимау жмется к нему.

— Ну, чего испугался? Ты же дворовая собака, а не овчарка! Это на празднике запускают новые огни.

Чтобы подбодрить себя, да и овец, Аультину начинает играть на лаунеддас.

Ничего особенного в небе не заметно: праздничные огни слишком далеко, а тут еще этот выступ скалы. В деревне-то небось красиво! И тетушка Антония, может, уже нашла себе мужа? Во время праздника такое бывает. Если бы Аультину удалось устроить тетушкину судьбу, он бы через несколько лет смог стать солдатом, повидать белый свет. Хорошо бы глянуть, как там, за морем. Тетушка Антония говорит, что никогда не отпустит его в солдаты. Но чем солдатская доля опаснее и труднее, чем доля подпаска? Из всех знакомых Аультину солдат только двое воевали по-настоящему, а остальные знай себе жалованье получают, чистят оружие, несут береговую охрану и помогают собирать налог на соль. Им даже шторм на море не страшен — не то что рыбакам. С видом бывалых вояк рассказывают они о палатках, походах, парадах, о долгой зиме в краях, где всегда лежит снег, и о странах, где летом так жарко, что вся земля превратилась в сплошной песок и похожа на морское дно. Да, жизнь у солдат как у богачей: каждый вечер у них полный котел похлебки и крыша над головой надежная. Иногда им позволяют брать гарнизонных коней и скакать в деревню, чтобы покрасоваться там перед девушками. Коня командира сторожевой башни держат отдельно, а дети и жена у него живут в комнате, большущей, как дворец. Офицеры ни на жилье, ни на прислугу денег не тратят, а шпаги у них с серебряными эфесами.

Аультину во сне видит себя верхом на скакуне: он — победитель скачек. Его качают и на руках несут к навесу, чтобы вручить розу из теста.

Глубокая ночь. Мальчик спит с забытыми на груди лаунеддас. Вдруг щенок, свернувшийся калачиком у самой его шеи, начинает скулить, лизать подбородок, тормошить лапами и наконец будит его.

И впрямь происходит что-то непонятное. Внизу, справа, виднеются огни, но, конечно, не те безопасные, которые запускали для развлечения деревенских жителей. Там полыхает настоящее пламя, красные языки его, извиваясь, ползут от берега в гору, и самый длинный из них уже достиг зарослей кустарника.

Издалека доносятся крики. А вот под горой вспыхивает еще один пожар. Хорошенько вглядевшись, можно различить и пожар, бушующий чуть в стороне. Горит по меньшей мере в трех местах. В центре, это совершенно ясно, пылает сарай со снастями для ловли тунцов.

С башни раздаются выстрелы, но со стороны моря стреляют чаще. Да это же самое настоящее нападение. Пираты!

Собаки словно взбесились и с громким лаем носятся вокруг овчарни. Аультину велит им замолкнуть, но испуганные псы больше не слушаются его.

— Вы что, хотите, чтобы они и сюда пришли? Молчать! Молчать!

Мальчик распахивает ворота овчарни и гонит стадо в сторону небольшой лощины, подальше от моря. Стадо разбредается по кустам, и гнать его вперед ночью, да еще при адском шуме, который доносится с берега и становится все громче, — дело непосильное для одного пастушонка. Щенок, не переставая визжать, путается под ногами, так что Аультину не выдерживает, берет его на руки и сует себе за пазуху.

Стадо пересекло лощину, и теперь его надо гнать снова вверх, в гору. А глупые животные не могут идти тихо — блеют, лают, топочут. Белые шкуры сбившихся в кучу овец, как назло, отчетливо выделяются на фоне кустов и похожи на большой водопад.

Едкий, удушающий дым добрался уже и сюда, но он не настолько густ, чтобы под его пеленой можно было укрыться, зато от него дерет в горле. Напуганные овцы блеют все громче. Собаки вроде опомнились, взялись за свою работу: кусая и толкая лбами овец, они гонят их вперед, и стадо, словно расплескавшаяся, вся в завихрениях волна, движется к самой высокой точке горы. Только бы перевалить за нее; на противоположном склоне среди колючих кустов ежевики есть большие пещеры, и в них можно спрятаться.

А тут еще напоминает о себе поврежденная нога Аультину, на нее больно ступать, и мальчик едва ковыляет. Он и овечка с деревянной култышкой помогают друг другу: когда нога у парнишки подворачивается, он опирается на овцу, а когда та за что-нибудь цепляется, он освобождает ее деревянную ногу.

Стадо, вместо того чтобы двигаться клином к спасительнице-вершине, разбредается по склону.

Самая лучшая собака бежит впереди, указывая дорогу, но вдруг ее, прямо в прыжке, настигает первая раскаленная стрела.

Пираты-берберы опередили их, они обогнули выступ горы, на котором находится овчарня, рассыпались по всему склону и набрасываются на животных, обезумевших от огненных стрел, криков, свиста арканов, которыми им захлестывают шею.

Глупые кролики почему-то повыскакивали из своих нор и стоят, ослепленные летающими огнями: из каждого десятка стрел по меньшей мере три — с горящим оперением.

Если бы у Аультину была нора, как у кроликов, он, увидев, что стадо окончательно потеряно, забился бы в нее, но на этом склоне нет никаких укрытий, а кусты, исхлестанные трамонтаной,[2] слишком редки. Остался единственный выход: слева над берегом нависла высоченная скала, склоны которой поросли жидкими кустиками можжевельника и целыми подушками плотной и колючей травы — они не боятся огня и могут служить опорой. Аультину подходит к краю обрыва и, покрепче прижав щенка к груди, кувырком скатывается вниз.

Посредине стенки надо бы задержаться, зацепиться за что-нибудь, но поблизости нет подходящего куста, и мальчик падает прямо в пиратский стан, на кучу убитых солдат и лошадей, на оставшиеся от пожара головешки. А вокруг гремят взрывы и сверкают сабли. Настоящее светопреставление!

Когда к Аультину возвращается сознание, уже день и пиратское судно спокойно покачивается в открытом море.

Через иллюминатор в трюм проникает так мало света, что кажется, будто наступила вечная ночь.

— Ну-ка попробуй, это тебе поможет.

Какой-то старик, с добрым лицом и лукавым взглядом, смачивает повязку в только что приготовленном снадобье.

— Нельзя же все время плакать. Спишь — и то плачешь. Ты не умеешь наслаждаться сном, парень, а сон — дар Аллаха. Держишься за свою боль даже во сне, а ты отпусти ее, пусть уходит!

Аультину, открыв глаза, тотчас же их закрывает и продолжает плакать, тихонько, безутешно, горько.

— Чудес я делать не умею, но кое-какие лечебные секреты мне известны. Я слуга. Осман Якуб мое имя. В родной деревне меня звали Сальваторе Ротунно, потом я служил матросом, и Мадонна спасла мне жизнь. Уж и не помню, когда это случилось, но я был старше тебя. Мужчиной уже был. Ты слышал про такой город — Салерно? Так я оттуда. До чего красивые места. Хотя в этом мире красиво всюду, ведь его Бог создал. Ну вот, а теперь мы вместе, так что не надо вешать нос!

Старик придвигается к мальчику и всячески старается утешить его. Но, убедившись, что все его усилия напрасны и мальчишка продолжает плакать, Осман Якуб выходит из себя:

— Да что такое, в конце концов. Ну оскопили тебя, подумаешь! Меня тоже оскопили. А я уже тогда мужчиной был, это куда хуже.

Старик добр и долго сердиться не умеет. Он садится на тюфяк рядом с мальчиком, легкими движениями поправляет повязку на ране, гладит его лицо, волосы, содрогающиеся от рыданий плечи.

— Ты даже не понимаешь, что с тобой случилось. Плохая, конечно, штука, но и так жить можно, и хорошо жить. Вот видишь, тебе даже твою собаку оставили!

Свернувшись калачиком за спиной Аультину, дремлет его щенок, а между лапами у него — лаунеддас.

— Поверь мне, ты под счастливой звездой родился.

Он треплет Аультину по спине, поворачивает его к себе лицом и, приподняв мальчику голову, дает ему по глоточку воду из плошки.

— Знаешь, как тебе повезло? Тебя выбрал сам бейлербей Арудж-Баба Краснобородый.[3] Ему подарили четырех мальчиков, но он взял одного тебя. Он наш властелин, как у вас король, и правит землями, городами и кораблями. В Африке у него роскошный дворец, в котором все живут как паши.

Мальчик, набрав в грудь воздуха, заливается слезами пуще прежнего.

— Ты должен благодарить Мадонну, Иисуса Христа и Аллаха за то, что они одарили тебя такой красивой мордашкой. А не то продали бы тебя в рабство Бог весть куда и кому! Вот это было бы горе. Но ты такой красавчик, что похож на Магомета в детстве! Ну открой глаза. Я же видел их: они сверкают, как два солнца, и такие синие, как сапфиры на праздничном тюрбане. Открой же!

Уговоры бесполезны. Мальчик продолжает плакать. Осман Якуб просто не знает, что с ним делать. Наверно, ему очень больно. Или он не может смириться со своей судьбой? Нужно говорить с ним, нужно объяснить, что боль — это не обязательно несчастье.

— Вот послушай меня. Ты не будешь больше знать ни голода, ни холода, все времена года будут для тебя хороши. Ты сможешь спать на пуховых подушках, носить шерстяные и шелковые одежды, тело твое будет благоухать, а не вонять овцой, как воняло оно, когда тебя подобрали в волнах прилива — захлебнувшегося, без сознания. Ты счастливчик!

Осман объясняет мальчику, что мусульманам все равно, кастрат ты или нет. Среди знаменитых визирей и пашей тоже были кастраты.

— Ты не знаешь, кто такие визири и паши? О, это могущественные люди. Многие другие, у кого судьба сложилась как у нас с тобой, стали военными; они воюют и командуют войсками. Что им до того, что их оскопили, если все относятся к ним с почтением? Да хватит же плакать. Ну вот, наконец-то ты открыл глаза! Тебе нравится мое платье? А видел бы ты, как одевается Баба! Я всего лишь его слуга. У каждого своя судьба, и я совсем не сожалею о том, что стал Османом Якубом — слугой великих монархов.

Он утирает Аультину слезы, ласково проводит рукой по его черным кудрям:

— Так делают со всеми мальчиками, которых предназначают для гарема, чтобы они не плодили неверных. Ты не понимаешь, но если бы шкиперу не пришла в голову идея проделать это с тобой, его бы не посетила и другая счастливая мысль — подарить тебя Аруджу!

Обессилевший мальчик безутешно плачет тоненьким, как у птенца, голосом.

— Колесо фортуны переменчиво: один зубец у него черный, другой белый, сегодня тебе грустно, а завтра весело. Да ты слушаешь меня или нет? Ты понимаешь мой язык?

Аультину кивает головой, хотя Осман Якуб, он же Сальваторе Ротунно, говорит на диалекте, совсем не похожем на сардинский.

— Я сказал, как меня зовут. А почему ты не называешь мне своего имени?

— Аультину.

— Что же это за имя? Варварское какое-то, похожее на кличку животного. Нет, с таким именем ты бы не вышел в люди. Ну, ну, не горюй. Имя, которое тебе дали на этом корабле, куда лучше! Ты теперь Хасан. Хасан Аруджа! Арудж-Баба — твой хозяин и повелитель.