Серебряная рука

XXV

На следующий день гигантская мраморная Лукреция, любительница злоязычных сплетен — она вся исписана ими, — оповещает жителей Рима, что испанский гранд маркиз де Комарес носился вокруг дворца своей племянницы, облепленный пчелами. Обезумев от боли и ослепленный укусами злобных тварей, он спрятался в карете, в которой, как оказалось, расположился личный бордель благородного герцога Герменгильда. Вход в это убежище маркиз обнаружил на ощупь, после того как насмерть перепуганный конь сбросил своего хозяина.

Далее надписи на статуе Лукреции гласят, что маркиз де Комарес, поднявшись в карету, запутался в простынях и подушках, упал, и таким образом избавился от пчел, которые, оставив его, набросились на новые жертвы, видимо, напомнившие им цветочки, и привели в полную негодность необходимые для любовных утех лица, груди, ягодицы и прочие части тела.

— Вы причинили больше вреда, чем гепарды в алжирском дворце, — нежно пеняет своим блудным питомцам, благополучно возвратившимся домой, Жан-Пьер де Лаплюм, пристраивая их гнездо в чане на чердаке, — теперь ведите себя хорошо, мои медовые.

Но никто и не думает обвинять насекомых. Тем более, что Комарес отделался легким испугом, будучи экипирован как для большого рыцарского турнира — шлем, латы, железная кольчуга, — чтобы все видели, что он еще хоть куда.

А что касается других частей тела, не защищенных металлическими и кожаными доспехами, жалам пчел так и не удалось пробить брешь в толстых слоях ваты и тряпок, которые сей благородный сеньор подложил под одежду. Отчасти следуя требованиям моды, но в еще большей степени, чтобы не выглядеть слишком тощим, старым и больным, то есть уже не способным занимать место, полагавшееся ему при дворе и на поле брани.

На каменном гиганте Марфольо, другой говорящей римской статуе, тоже появляется надпись:

Эта надпись могла бы побудить папских гвардейцев искать похитителя среди приглашенных или среди конокрадов — их всегда много в толпе. Но поскольку вознаграждение за пропавшего скакуна не предусмотрено, не стоит тратить время на его поиски.

— Бог с ним! Пускай испанский маркиз сам его ищет, — говорят разочарованные гвардейцы.

К счастью, тем и заканчивается происшествие, которое могло бы оказаться опасным для принца Хасана, потому что на этом коне уехал именно он. Никем не замеченным Хасан вскочил на него в том самом темном переулке, где убийства, дуэли, адюльтеры, кражи и потасовки всегда происходят без свидетелей.

— Где он? — спрашивает Женевьева, перестав делать вид, будто не знает, кто такой Ноэль Лерой на самом деле.

— Он в безопасности, моя дорогая, далеко отсюда, — успокаивает ее Жан-Пьер, простивший жене это притворство, но храня в тайне местопребывание Хасана, дабы избежать осложнений с Анной.

Хасан находится в хорошо укрепленной и надежной крепости на горе, владельцем которой является синьор, возглавлявший музыкантов на адмиральском судне Хайраддина во время захвата двух папских галер.

«Жизнь похожа на танец, — думает Жан-Пьер, спускаясь в кабинет, чтобы пропустить рюмочку своего любимого пассита, — все мы движемся по кругу и в конце концов находим тех, кого потеряли. Может быть, и мне доведется увидеть ее еще раз».

Жан-Пьер мечтает о том, чтобы перед смертью обнять свою прекрасную, гостеприимную хозяйку Койру Таксению, которая осталась ему верна.

— Где он? — спрашивает Анна де Браес у мадам Женевьевы, стоя на коленях рядом с ней в церкви.

— Пока не удается узнать. Доверимся Господу и наберемся терпения. Главное, чтобы Хасан не вернулся обратно в город, пока ваш дядя рыскает здесь, словно пес с глазами гарпии.

Комарес кружит по Риму в поисках серебряной пластины от механической руки Аруджа, хотя главная цель маркиза в эти дни состоит в том, чтобы находиться при императоре и заставить его объявить Папе о подготовке нового крестового похода против Берберии.

— Где он? — спрашивает у Жан-Пьера однажды утром какой-то юноша с необычным лицом, одетый в германское платье и говорящий, как матрос, на франкском наречии. Но едва переступив порог дома, он переходит на чистейший французский язык.

— Я друг принца Хасана, мое имя Рум-заде. У меня есть новости для него.

Сказав это, он предъявляет такие неопровержимые доказательства своих слов, что посол в соответствии с полученными ранее указаниями ведет его к слуховому окну на чердаке, откуда они вместе выпускают почтового голубя с посланием для сына Краснобородых в его убежище в горах.

— Где он?

«Ну нет, это уже слишком!» — думает испуганный и вместе с тем развеселившийся Жан-Пьер, потому что на этот раз о Ноэле Лерое спрашивает сам император. Его величество желает продолжить с ним беседу об обмене денег, о займах, посоветоваться, в какое время можно рассчитывать на спокойное путешествие по Средиземному морю, такому маленькому по сравнению с океаном и такому опасному. Лерой показался ему опытным мореплавателем, знатоком ветра и морских течений, так что император признается, что был бы не прочь взять его к себе на службу.

Хасан в ярости оттого, что ему приходится скрываться в горах и в лесу именно теперь, когда можно получить ценные сведения о конкретных намерениях Карла Габсбургского в отношении Алжира и Папы Павла III. А кроме того, его терзают мысли об Анне.

Сердце Хасана, отпущенное на свободу, теперь стучит в его груди, словно молот. Услышав эти удары, Осман Якуб был бы рад, что сердце Хасана не умерло, что оно способно волноваться и любить. А вот Ахмед Фузули был бы разочарован, он все больше становится отшельником, посвятив жизнь занятиям в медресе, где спит на голой земле, верный обету, данному в пустыне во время злополучной экспедиции Аруджа. Но Хасан не давал обета не думать об Анне. И теперь нет ничего плохого в том, что она постоянно в его мыслях.

Признание Женевьевы, разумеется, сделанное по поручению самой Анны, могло означать только одно: отчаянный крик о помощи. Поэтому во время ежедневных соколиных охот в дубовых и буковых рощах, которые устраивает в его честь гостеприимный хозяин, Хасан продумывает план похищения и бегства, мечтая, как привезет Анну де Браес во дворец в Алжире. Нужно только дождаться, когда уедет император, чтобы не подвергать ее лишней опасности. Разумеется, Хасан не собирается избавить ее от одних страданий, чтобы обречь на другие. Он будет заботиться о ней, не навязывая своей любви и ничего не требуя взамен.

Тем временем события в Риме принимают неожиданный оборот. Папа, желая предстать перед императором во всем своем блеске и могуществе, на второй день пасхальной недели приглашает Карла Габсбургского на праздничную мессу в Ватикане. На службе будут присутствовать вся папская курия, знатные горожане, аристократия, представители католических стран и коллегия кардиналов.

Император, приняв приглашение «викария Христа»,[14] в свою очередь просил Жан-Пьера де Лаплюма также присутствовать на церемонии в знак особого к нему расположения и дружбы. Жан-Пьер почувствовал себя польщенным оказанной ему честью.

«Вероятно, таким образом он хочет наградить меня за работу, которую я проделал на переговорах в Милане, борясь за право наследования после смерти Сфорца, — решил де Лаплюм, — за все те бесконечные торги, которые продолжаются до сих пор».

Но в Ватикане, где верующие собрались, чтобы выразить свое почтение первосвященнику, посол понял, что это приглашение имело одну-единственную цель: император хотел быть уверенным, что король Франции будет подробно информирован о случившемся.

Перед началом торжественной службы Карл взял слово, даже не испросив разрешения у хозяина. Оттянув начало церемонии больше чем на час, он построил свою речь столь искусно, что превратил торжественную мессу, задуманную как триумф папской власти, в триумф власти императора.

Рум-заде, который присутствовал на этой церемонии как командующий отрядом ландскнехтов, поспешил в убежище Хасана, чтобы сообщить ему подробности лично и от имени Жан-Пьера де Лаплюма. Посол должен был остаться в городе, дабы получить у императора объяснения, извинения, гарантии и отослать их своему королю. Но император весьма невежливо уклонился от встречи, и Жан-Пьер рассердился.

Рум-заде рассказывает, что Карл Габсбургский выдавал себя за паладина Папы и защитника всего христианского мира. Он и раньше так себя вел, но сейчас его поведение имело особый смысл. Император сказал, что, победив Хайраддина в Тунисе, он отправился в Италию, чтобы возложить свою победу к подножию храма Св. Петра, вместо того чтобы ехать в Алжир и добивать демона в его логове. В качестве защитника Папы он сначала хотел получить его благословение. Но король Франциск расстроил этот священный и победный замысел, потому что обожает сеять раздор в христианском мире, и, добавляет огорченный Карл, потому, что питает неприязнь лично к нему, к Карлу, своему шурину и кузену. Тогда как он, Карл, напротив, любит его с детства и тысячу раз клялся ему в дружбе на кресте.

Присутствующие выслушали все это с бледными лицами, прекрасно зная, что из двух монархов-соперников Папа отдает предпочтение королю Франции.

Папе явно не понравилось, что император продолжает называть себя его паладином: раз его первосвященство нуждается в защитнике, значит, он слаб. Он прекрасно понял, что Карл Габсбургский хочет навязать ему свою волю, и это тоже ему не понравилось, уже не говоря о том, что он просто не мог допустить, чтобы все это происходило в его собственном дворце, в присутствии курии и приглашенных им гостей. Кроме того, он вообще не расположен благословлять крестовый поход против Алжира в момент, когда наибольшую опасность для церкви представляет ересь на севере.

Чтобы выйти победителем, Карл решил прикинуться жертвой. Поскольку Христос учил, что если тебя ударили по одной щеке, надо подставить другую, Карл решил подставить грудь свою под удар Франциску, который провоцирует его и ищет ссоры. Чтобы разрешить все недоразумения, спасти жизнь других людей, а главное, ради христианского мира Карл Габсбургский, ко всеобщему изумлению, предложил дуэль между двумя монархами, как в старые, добрые времена.

— Смейся, смейся, — говорит Рум-заде Хасану, который, услышав об этой выходке Карла Габсбургского, разражается смехом, хотя и продолжает тосковать об Анне.

— Я тоже смеялся, но как бы ни была смехотворна эта затея с дуэлью, он достиг своей цели.

Что мог ответить Папа? Что он не потерпит никаких дуэлей и призывает короля Франции и императора возлюбить друг друга, потому что оба они возлюбленные чада матери-церкви. Что-то в этом роде он и сказал, а для императора это уже означало победу.

— Таким образом, я не принес тебе дурных вестей: в ближайшее время крестовый поход против Алжира не планируется, и Карл Габсбургский не будет главным защитником христианского мира. А теперь дослушай финал.

Рум-заде рассказывает, что в заключительной части своей речи император попытался вызвать сочувствие у присутствующих. Он сказал, что, предлагая дуэль с королем Франции, обрекает себя на верную смерть и прекрасно понимает это, потому что его зять Франциск сражается на дуэли по малейшему поводу и эти постоянные упражнения сделали его шпагу практически непобедимой. Так, одной этой фразой он представил себя героем, а своего соперника — оголтелым дуэлянтом, который не выпускает шпагу из рук.

— Но он перегнул палку, — продолжает Рум-заде, — вместо того чтобы растрогаться, Папа и его люди пришли в ярость, и не могу тебе описать, до какой степени был оскорблен Жан-Пьер де Лаплюм!

Хасан рад, что может вновь обнять друга, решившего больше не оставаться в свите императора, который собирается вести войну в Савойе или Провансе, вместо того чтобы драться на дуэли с королем Франции. Теперь Рум-заде сможет вернуться в Алжир, ездить на верблюдах, играть с гепардами и вновь почувствовать, как удобны просторные одежды.

На этот раз в городе говорит Паскуино, самая болтливая, самая непочтительная и дерзкая из всех говорящих римских статуй. В воображаемом и довольно язвительном диалоге между Паскуино и одним из кардиналов делается намек на то, что в речи Карла Габсбургского, обращенной к Папе, будто бы прозвучала завуалированная угроза нового разграбления Рима, а это куда опаснее, чем заявление о пресловутой дуэли между монархами: «Папа и римляне, будьте настороже!»

Но особенно дерзким и непочтительным, а не просто язвительным Паскуино становится, когда рассказывает о другой дуэли, менее фантастической, чем дуэль между государями. Тем более, что она уже состоялась и закончилась трагически, хотя статуя и насмехается над ней с высоты своего роста, как, впрочем, и народ на площади, в остериях и других многолюдных местах.

Из-за неосторожной фразы, возможно, намеренно произнесенной маркизом де Комаресом, во всяком случае весьма оскорбительной — по поводу брачного контракта Анны де Браес и заплаченного за нее выкупа, — герцог Герменгильд, имевший своеобразные, но достаточно твердые представления о чести, ощутил потребность затолкнуть дерзкие слова маркиза ударами шпаги ему в глотку. А Комарес, несмотря на свое нынешнее недомогание, был счастлив действовать в духе недавней речи императора и принял вызов с юношеским пылом. Он предложил противнику самому выбрать место и время, чтобы как можно скорее покончить с этим щекотливым делом, тем более, что должен был в свите своего государя на днях покинуть Рим.

— Зачем тянуть? — отвечал герцог. — Встретимся прямо завтра, на рассвете!

В качестве места для дуэли Герменгильд выбрал площадь, где в мартовские дни был заколот Юлий Цезарь, в двух шагах от дворца герцога и от резиденции императора.

Вечером накануне дуэли Герменгильд признался своим платным, но преданным поклонникам мужского и женского пола, смотревшим на него недоверчивыми и совершенно заплывшими от укусов пчел глазами, что это не самый плохой конец и что ему он во всяком случае нравится больше, чем смерть в постели. Что же касается места, прославленного в истории, то оно может придать и ему, Герменгильду, ореол античного героя, а победу Комареса, напротив, сделать ничтожной, сведя к профанации и фарсу, превратив и самого маркиза во всеобщее посмешище.

Так и случилось, и говорящие статуи хором подвергают Комареса осмеянию. Все они единодушно твердят, что герцог Герменгильд погиб вовсе не от удара шпагой, а умер от истощения, не пролив ни единой капли крови, сраженный взглядом испанского маркиза, который известен своим дурным глазом. Поэтому Паскуино, заботясь о благе всего города, молит: «Закрой глаза, Комарес, пощади Рим!»

Герцогу Герменгильду устроили такие пышные похороны, что его предки, спящие в семейных склепах, могли бы им гордиться.

В церемонии участвовали, правда, как частные лица, император и Павел III. В отличие от досужих домыслов, которые распускают говорящие статуи, доподлинно известно, что причиной смерти послужило внезапное кровоизлияние. Его, впрочем, нельзя считать случайным, учитывая возраст герцога. Что же касается дуэли с маркизом де Комаресом, то официальные сообщения о ней умалчивают.

Но хотя эту смерть официально не связывают с именем Комареса, маркиза вновь отправляют в монастырскую келью, чтобы восстановил душевное равновесие, пошатнувшееся после нападения пчел, что обрушились на него прямо с неба, словно дождь.

Все считают большой удачей для вдовы, что Карл Габсбургский еще не уехал из Рима, поскольку он самый великий стратег по части устройства браков и несомненно подберет для кузины достойную и выгодную партию.

Слово «мир» император понимает как спокойное существование под защитой его мантии. Иными словами, мир должен удерживаться членами его семьи, которую Господь Бог предусмотрительно создал такой огромной и разветвленной. Если бы этот безумец, его зять Франциск, мог понять, что и Валуа являются частью той же непобедимой семьи, то он тоже мог бы жить спокойно и счастливо, обладая при этом достаточным могуществом.

А что может быть более естественным для достижения совершенного мира, чем забота о семейных узах? Любой хорошо составленный брачный контракт может оказаться важным звеном в раскинутой Габсбургом сети с целью защиты всего человечества.

Кузина Анна де Браес, красивая, юная, а теперь еще и очень богатая после смерти Герменгильда, не имевшего наследников, получит второго супруга еще более именитого, чем первый, только на этот раз он должен быть молодым. А иначе как сможет осуществиться мечта стольких «малых» Габсбургов, прямых и косвенных наследников императорского дома, принадлежащих к боковым его ветвям и даже незаконнорожденных, сделать сильной и мирной Священную Римскую Империю? Анна де Браес может быть спокойна: Карл быстро поставит на место своего союзника в Савойе, наведается во Францию, чтобы преподать урок строптивому зятю, а после этого может подумать о кузине и непременно найдет ей нового и более подходящего супруга.

— Этого не должно быть, — говорит, подавляя рыдания Женевьева де Лаплюм своему супругу, — девочка не хочет никаких новых браков. Она хочет уехать в Алжир со своим принцем Хасаном.

— Моя дорогая, успокойтесь, — шепчет Жан-Пьер, пытаясь утешить ее и уже готовый сказать ей, что малютка никогда не сможет стать женой Хасана. — Есть некоторые обстоятельства…

— Жан-Пьер, — говорит Женевьева, вся дрожа, — давайте сделаем что-нибудь для этой любви!

— Успокойтесь, дорогая, — продолжает Жан-Пьер де Лаплюм. — Любовь — это одно — можно любить, мечтать, писать стихи, — но жизнь — совсем другое. Император слишком могущественный родственник, и к тому же он не является нашим другом, мы не можем влиять на его решения.

Проведя несколько часов в адских мучениях, Хасан приходит к окончательному выводу, что похищение, которое могло бы считаться справедливым и даже благородным делом, пока Анна оставалась предметом купли-продажи для старого Герменгильда, теперь было бы насилием.

Всякий, у кого есть хоть капля здравого смысла, понимает, что Анну ожидает блестящее будущее. Даже его гостеприимный хозяин, обычно такой сдержанный и осторожный, не подозревая о тайной любви Хасана, говорил ему, что знает имена нескольких претендентов, собирающихся просить у Карла Габсбургского ее руки. Второй брак мог бы возвести своенравную девчонку, какой он впервые увидел ее много лет назад, на какой-нибудь трон.

— У нее будет много детей, и наконец-то она найдет свое счастье, — говорит хозяин крепости, музыкант, очень довольный, потому что тоже испытывает к ней симпатию. Он, как и все остальные, убежден, что женщина создана, чтобы быть матерью, и что в этом ее единственное счастье.

Император уехал, а сын Папы получил задание контролировать море и берег, чтобы избежать каких-либо неприятных неожиданностей, пока императорский кортеж движется по древней виа Аурелия, держа путь на север.

Корабли Хасана, стоящие на якоре, получили срочные сообщения от Хайраддина: Краснобородый ждет наследника во дворце, чтобы сообщить ему очень важные вести.

Корабли хорошо укрыты, но операция очень рискованная, поскольку сын Папы ведет наблюдение за берегом и морем. Лучше поторопиться. Этой же ночью за принцем прибудет лодка и причалит к берегу прямо напротив скалы.

Хасан обменивается прощальными объятиями с владельцем замка и скачет на свою последнюю прогулку по лесам и рощам до самого берега моря.

Рум-заде, который уезжает вместе с ним в Алжир, не сводит глаз со своего друга, встревоженного и очень печального.

«Что с ним?» — думает он.

— Ах да, — говорит Рум-заде, просто чтобы нарушить это тягостное молчание, — посол де Лаплюм просил меня передать тебе, что юнга Пинар сбежал в Новые Индии, потому что герцог Герменгильд поклялся ему отомстить, когда тот, размахивая кинжалом, пытался защитить свою молодую госпожу от домогательств этого старого борова, преградив ему путь в ее комнату. Но теперь герцог мертв, и Анна де Браес наконец-то сможет делать все, что захочет. В городе только об этом и говорят.

Хасан пристально смотрит вдаль.

«Уж не собирается ли он в одиночку напасть на кортеж императора?» — думает со страхом Рум-заде, вглядываясь в лицо своего друга.

Лодка отчаливает.

Слуги хозяина крепости отправляются в обратный путь, ведя под уздцы освободившихся лошадей. На берегу ни души.

Но прежде чем лодка успевает окончательно скрыться за горизонтом, появляется еще один всадник верхом на взмыленной лошади. Он размахивает руками и громко кричит в надежде, что на лодке его заметят.

Никто не видит его стройную фигуру, в отчаянии протянутых к морю рук. Его силуэт четко вырисовывается на фоне заходящего солнца, прямой и тонкий, словно пика, увенчанный огромным беретом, напоминающим своим черным, загнутым книзу плюмажем запятую.

Анна де Браес опускает руки, снимает берет, прижимается к потной, пульсирующей шее лошади, и ее волосы рассыпаются по лошадиной гриве. На поясе висит чучело соболя с часами и старые паунеддас, на которых Хасан столько раз играл для нее и которые Осман Якуб передал ей в качестве свадебного подарка. Лодка совсем исчезает из виду. Ветер усиливается. Кто знает, как он называется и откуда дует. Анна всегда их путала.