Шафрановые врата

Глава 21

Возможно, сказала Манон, возможно, Этьен был здесь, в Марракеше.

Я прошла через площадь красильщиков, затем по переулкам столяров и портных. Теперь я поняла, что, разыскивая Шария Зитун, я ходила бесконечными кругами, и сейчас узнавала некоторые переулки, раскрашенные ворота и круглые каменные арки. А вот и стена с отпечатком на ней синей руки. Какой-то символ на ярко-желтом фоне. Я услышала шум базара и постаралась запомнить дорогу, чтобы быстрее попасть в Шария Зитун завтра. Наконец я увидела внушительный шпиль Кутубии и пошла по направлению к нему через Джемаа-эль-Фна.

Я была ошеломлена: я нашла Манон. Я все еще ничего не знала о местонахождении Этьена, но я приду к ней завтра. Я больше не позволю ей не отвечать на мои вопросы.

Я вышла из медины и двинулась по направлению к отелю, пристально всматриваясь в каждого европейца. Конечно, я делала это все время с тех пор, как приехала в Марракеш, думая, что могу встретить Этьена на улице, но теперь, после разговора с Манон, я буквально поедала их глазами. Я пыталась заметить знакомую походку, линию плеч. Когда я добралась до отеля «Ла Пальмере», меня трясло. Попав в свою комнату, я заказала легкий обед, но есть не могла. Я рано легла спать в надежде сразу же уснуть и не просыпаться до следующего утра. Но, конечно же, я плохо спала и всю ночь металась: было жарко и душно.

Утро было бесконечным. Я вышла из отеля слишком рано и была на Джемаа-эль-Фна около полудня.

Пока я шла по краю площади, чтобы избежать давки в центре, монотонный гул мужских голосов становился то выше, то ниже, но явно усиливался. И вдруг я вышла на них — их было человек двенадцать. Они сидели в ряд на жесткой земле под ярким солнцем, прикасаясь друг к другу плечами и все как один раскачиваясь взад-вперед. Все они были старыми, оборванными, большей частью беззубыми, и все были слепыми.

У некоторых были пустые глазницы, а у других поврежденные глазные яблоки, которые либо были неподвижны, либо беспорядочно вращались. Они пели в унисон, некоторые отбивали палками ритм. Я наблюдала за этими слепыми мужчинами, поющими, чтобы заработать на кусок хлеба, а еще видела, как писец писал что-то для тех, кто не умел этого делать, а рассказчик обогащал жизнь других своими знаниями.

Когда пение оборвалось, марокканец, стоявший перед слепыми, поднял руку одного из сидящих и вложил в нее монету. Слепой положил монету в рот, попробовал ее на зуб, а затем что-то сказал мужчине, давшему ему монету, — наверняка какое-то благословение, так как я услышала имя Аллаха. Затем он передал монету другому слепому, который также попробовал ее на зуб, и таким образом монета прошла через весь ряд, пока наконец последний мужчина не попробовал ее на зуб и не положил в мешочек, привязанный к его шее.

Слепые запели другую песню, и по ее завершении уже несколько марокканцев дали им монеты и получили благословение. Лица слепых были в морщинах и шрамах, и даже их свободные одежды не могли скрыть болезненную худобу. Я подумала о прекрасном отеле «Ла Пальмере», где остановилась, а затем об этих слепых нищих. Я подумала об Этьене, жившем здесь. Как он обращался с марокканцами? Ведь он был одним из тех, кто устанавливал в этой стране свои порядки.

И я была здесь чужой. Вдруг мне стало стыдно, я достала из сумки су и вложила в руку первого мужчины. Он сжал пальцами монету, а другой рукой схватил меня за руку и ощупал ее — мою ладонь, пальцы, а затем ногти, — потом кивнул. Его пальцы были жесткими, ногти — желтыми, длинными и острыми. Отпустив мою руку, он произнес ту же фразу на арабском языке, что говорил и марокканцам, давшим ему монету.

Я промолчала. Тогда он сказал:

— Merci, мадам, — и я ответила:

— De rien — не стоит.

— Марроканских женщин будут считать грязными, если они прикоснутся к нам, — сказал он, к моему удивлению, на правильном французском языке. — И все же ваша рука — не рука французской женщины. Это рука, которая знает работу. Вы не марокканка и не француженка, как мне кажется, но я благословляю вас, мадам. Бедняки попадают в рай раньше богатых. Когда вы подаете бедным, вы покупаете у нас маленький кусочек рая.

— Merci, — сказала я, потому что не знала, что еще ответить.

Я наблюдала за тем, как он попробовал на зуб монету, которую я ему дала, и передал ее дальше по ряду.

Манон сказала, чтобы я не приходила в ее дом на Шария Зитун до двух часов, но я больше не могла ждать. Было без десяти час, когда я постучала хамсой в ворота ее дома. Тяжелую дверь отворила Фалида. Я кивнула ей, и она смиренно наклонила голову. Теперь я знала, что она не дочь Манон, и удивилась, почему так решила вчера; было совершенно очевидно, что она — потомок рабов, о которых рассказывал Этьен. Конечно, вчера я была растеряна и пребывала в смятении, все казалось мне непонятным.

Сегодня двор не был заставлен мебелью; длинная кушетка с плотным ярким покрывалом, несколько пробковых табуретов, низкий круглый столик — все было расставлено по своим местам. Баду ходил по бордюру вокруг пустого фонтана, удерживая равновесие с помощью расставленных в стороны рук. Он спрыгнул на землю и подошел ко мне, а Фалида закрыла тяжелые ворота.

— Bonjour, Баду, — сказала я, и он чинно кивнул, из-за чего вдруг показался намного старше своих шести лет.

— Bonjour, мадемуазель, — ответил он, протягивая свою маленькую ручку. — Проходите. Маман в доме.

Я посмотрела на его руку, удивившись этому неожиданному жесту. Я взяла его за руку, и мы вместе пошли через двор. Его пальчики были маленькими, но крепкими, сухими и теплыми.

Мы остановились в дверях, и первым, что я ощутила, был сильный, сладкий запах дыма. Я заморгала, пытаясь сориентироваться в темноте после яркого солнечного света.

— Мадемуазель О'Шиа, — строго сказала Манон, — я же предупреждала, чтобы вы не приходили до двух часов. Вы явились слишком рано. Сейчас неподходящее время.

Я не видела ее в темной комнате.

— Мадам Малики, пожалуйста. Я не задержу вас; все, чего я хочу от вас…

— Баду, открой ставни, — прервала она меня; Баду высвободил свою руку и побежал открывать одну из высоких деревянных ставней на окнах, выходящих во двор.

Полоски света пронизали длинную узкую комнату, обставленную по периметру кушетками и несколькими тахтами с верблюжьими шкурами. Посредине комнаты стоял низкий деревянный столик с замысловатой резьбой. На двух противоположных стенах висели высокие зеркала, а также толстый и дорогой на вид ковер с узорами красного, синего и черного цветов. Потолок был высоким, из отполированного дерева. В углу находился камин, холодный и бездействующий в летний зной. Из этой комнаты было видно кухню; я увидела кастрюли, жаровни и раковину с одним краном. В комнате все еще стоял свежий запах побелки.

А затем я увидела их — картины на стенах. Их было по меньшей мере десять — написанные маслом, без рам, разных размеров. Все картины были ярких цветов, но написаны с пренебрежением к мелким деталям, как будто образы создавались на холстах прямо с палитры, без детализации и долгих размышлений. И тем не менее в них ощущалась редкая красота, которая могла быть создана только талантливым от природы человеком.

— Я не ожидала от вас столь опрометчивого поступка, — сказала Манон и сделала глубокий вдох. Она лежала под картинами на кушетке, обтянутой зеленым бархатом, с длинной закрученной трубкой в одной руке. Та была прикреплена к сосуду, похожему на шиешас, который я видела в Танжере. Она выдохнула, и длинная прямая полоска дыма потянулась из ее рта.

Баду отошел от окна и сел рядом с ней.

— Я прошу прощения, мадам Малики, — сказала я. — Но вы, конечно, можете меня понять. Мне нужно хоть что-нибудь узнать об Этьене. Обязательно.

Мое сердце громко стучало, я потирала руки, не в силах скрыть свое нетерпение. Я осмотрела комнату так же, как вчера осмотрела двор, в надежде увидеть что-нибудь, какие-нибудь признаки присутствия Этьена. Но ничего мужского в этой комнате не было: ни бабучей возле двери, ни джеллабы, брошенной на тюфяки. Кто муж Манон? Я пыталась представить, за каким мужчиной она была замужем.

— Я не могла ждать до условленного времени, поэтому я сейчас здесь. Скажите мне, где я могу его найти. Или… — Я замолчала. — Или хоть что-нибудь, что вы знаете о его местонахождении.

Она отложила трубку с резным мундштуком, и я подошла к ней. Ее лицо имело слабый пепельный оттенок и было бледнее, чем в прошлый раз. На ней был кафтан из зеленого и оранжевого шелка и другая разновидность марокканской накидки — дфина. Она была нежно-зеленой, с разрезами по бокам, через которые можно было видеть низ кафтана. Я никогда не видела марокканскую женщину без хика; хотя я и видела кафтаны, развевающиеся на крючках на базаре, я не представляла, насколько они могут быть красивыми на женской фигуре.

Так как было очевидно, что она не поднимется, я опустилась на кушетку напротив нее. Молча появилась Фалида — я не слышала, как она вошла, — и подложила жесткие, плотно набитые круглые подушки между стеной и моей спиной. Но я пришла сюда не отдыхать; я наклонилась вперед, внимательно глядя на Манон. Картины над ее головой — дикие и динамичные образы — делали комнату живой, более яркой и теплой.

— Пожалуйста, мадемуазель О'Шиа, уходите, — сказала Манон. — Принеси мою сумку, Баду.

Я осталась на месте, а ребенок подбежал к сундуку возле стены и вернулся с украшенной вышивкой тряпичной сумкой. Он отдал ее матери, а сам сел на пол возле нее, скрестив ноги.

Манон пристально посмотрела на меня, но я не двигалась. Тогда она невозмутимо пожала плечами, и я поняла, что одержала победу в этой небольшой битве. Она достала из сумки гребень, зеркало и несколько пузырьков. В полной тишине она медленно расчесала свои длинные блестящие волосы и оставила их распущенными. Она наложила на щеки румяна и накрасила губы. Затем достала из сумки маленький кусочек дерева и потерла им десны. Ее розовые десны стали красновато-коричневыми и скрыли белизну зубов. Она снова порылась в сумке и достала уже знакомый мне деревянный меруд (я видела подобные в магазинах во французском квартале) — в нем находилась краска для век.

Я покусывала щеку. Мне хотелось прикрикнуть на Манон, толкнуть ее, каким-то образом заставить рассказать об Этьене. Но я знала, что ни к чему хорошему это не приведет. Из-за этого она может отказаться отвечать вообще.

Она расскажет мне то, что захочет и когда захочет.

— Моя краска для век особенная, — сказала Манон с меру-дом в одной руке и зеркалом в другой. Она подрисовала глаза. — Я делаю ее только по ночам в новолуние. Я использую древесный уголь из корней сгоревшего олеандра. Немного измельченного мускатного ореха и алоэ. А также — самое главное — чуточку желчи верблюда. Но без воздействия луны это не сработает.

Я не стала спрашивать ее, что это значит. Теперь Манон напевала, глядя на себя в зеркало, голос у нее был низким и глубоким.

— «Я сделаю свои глаза, как две луны в темном небе. Мужчины сойдут с ума от желания; один мужчина или много. Все будут желать меня». — Она отвернулась от своего отражения и посмотрела мне прямо в глаза.

Несмотря на то что в комнате было очень тепло, мышцы моей шеи сжались, как если бы я была на сквозняке, но я старалась не дрожать. Я вспомнила рассказы Этьена о марокканских женщинах и их занятиях магией. Он считал все это вздором. Манон все еще смотрела на меня, и от этого мне было не по себе. Это было невероятно: нанеся немного краски на свое лицо, Манон превратилась из хорошенькой, хотя и стареющей женщины в неземную красавицу. Сейчас в ней появилась какая-то чувственность, как у розы, которая начала увядать, но все еще была очень притягательной. Она была как экзотическое творение этой страны. В ней не было ничего, что указывало бы на то, что она сестра Этьена. Единственное, что было в ней французского, так это ее безупречная речь.

— Хоть один мужчина когда-нибудь сходил с ума от желания к вам, мадемуазель О'Шиа? — спросила она с сарказмом.

Я не ответила. Я уже говорила ей, что была невестой Этьена. Неужели она не могла поверить в то, что он хотел меня?

— А ваш муж, мадам Малики? Он на работе? — спросила я отчасти потому, что она раздражала меня, а также потому, что я знала — интуитивно: ей не понравится, что я ее об этом спрашиваю.

Я была права. Лицо Манон снова изменилось, глаза сузились.

— Ваш муж? — повторила я, но теперь Манон не обращала на меня внимания, складывая свою косметику в сумку, а затем подняла голову и вскинула брови, глядя на Баду.

— Ну? — бросила она ему.

— Ты такая красивая, Maman! — сказал он с обычной своей интонацией.

Фалида, все еще стоявшая рядом с кушеткой, на которой я сидела, наклонила голову.

— Très belle, ma dame[63].

Затем Манон посмотрела на меня с таким же вопросительным выражением лица. Я знала, что она ожидает от меня комплимента. Было ясно, что Манон Малики была женщиной, привыкшей к тому, что ей делают комплименты.

Я ничего не сказала.

Манон быстрым сердитым рывком затянула шнурок на своей сумке и бросила ее на подушку возле себя. Фалида подняла ее и положила в сундук, затем, скрестив ноги, села на пол рядом с Баду. Манон посмотрела на них, затем снова на меня. Она напоминала мне королеву со своей свитой.

— Я не прошу — требую, чтобы вы ушли, — сказала она мне. — Вы можете вернуться через час. И считайте, что вам повезло, что я вообще согласилась встретиться с вами, хотя вы и разозлили меня.

— Мадам Малики, — сказала я раздраженно, — что изменит один час? Вы что, не можете просто…

— Манон?

Мы все повернулись и посмотрели на дверь. Там стоял мужчина; он был таким высоким, что на его чалме остались следы от побелки на потолке. Он был одет в темно-синюю хлопчатобумажную джеллабу с желтой вышивкой вокруг шеи. Ярко-синяя чалма была обмотана вокруг его головы, один ее край был закреплен так, что закрывал и нос, и рот. Из-за света позади него я не видела его глаз. В одной руке у него была корзина.

Я сразу же вспомнила мужчину на писте. L'homme bleu[64].

Баду подбежал к нему, сначала поцеловал руку (арабский жест уважения к старшим), а затем обвил руками его ногу.

— Oncle[65] Ажулай! — воскликнул он.

Дядя? Но Этьен был его дядей. Почему он назвал этого мужчину дядей? Он, должно быть, брат мужа Манон.

Я взглянула на Манон; она кокетливо улыбалась мужчине. И тогда я поняла, почему Манон не хотела, чтобы я была здесь: она ждала этого мужчину.

Это был ее муж? Нет, потому что Баду назвал его дядей и потому что она так смотрела на него: мужа так не приветствуют, но… Я вспомнила свои ощущения, когда Этьен подходил к моим дверям на Юнипер-роуд. Манон смотрела на него, как будто он был ее любовником.

— Ассаламу алейкум, Баду, — сказал мужчина, приветствуя Баду на арабском, тепло улыбаясь ему и поглаживая его волосы.

Он поставил корзину на пол и посмотрел на нас.

Манон, уже не улыбаясь, небрежно сказала:

— Это мадемуазель О'Шиа. Но она сейчас уходит.

Я продолжала сидеть.

Высокий мужчина на секунду задержал на мне взгляд, а затем почтительно склонил голову.

— Добрый день, мадемуазель О'Шиа, — сказал он; его французский был довольно чистым, но с сильным акцентом, и я решила, что его родной язык — арабский.

— Добрый день, мсье… — я запнулась.

— Я Ажулай, мадемуазель, — сказал он просто.

Прежде чем войти в комнату, он снял обувь и, как только перешагнул через порог, сразу же потянул за край своей чалмы, открывая лицо. Затем он размотал ее и оставил висеть на шее. Его голова не была выбрита, как у других арабских мужчин, которых я видела на базаре, и волосы были густыми, волнистыми и очень черными. Теперь он стоял в лучах света, падающих от окна. Его глаза были необычного синего цвета.

Баду ухватился за край его джеллабы, и быстрым, очевидно, привычным движением Ажулай подхватил его на руки. Баду обвил руками шею мужчины.

— Фалида, — сказал Ажулай, — отнеси продукты на кухню и подай на стол.

Девочка взяла тяжелую корзину и потащила через комнату.

— Вы поедите с нами, мадемуазель? — спросил меня Ажулай.

— Нет, — отозвалась Манон. — Она не останется. Она уже уходит. Вы можете вернуться позже, как мы и договорились, — сказала она мне, поднимаясь.

Я тоже поднялась и посмотрела ей в глаза.

— Но, мадам…

— Мы поговорим позже. В два часа.

— Пожалуйста, просто скажите мне, где…

— Нет! — Голос Манон прозвучал громко и властно. — Я сказала: два часа — это значит два часа. — Она обошла стол и потянула меня за рукав. — Идите, мадемуазель. Я требую, чтобы вы покинули мой дом. Вы не понимаете?

— Манон! — остановил ее Ажулай требовательным тоном.

Я посмотрела на него в надежде, что он вмешается. Но не смогла прочесть, что выражало его лицо, а больше он так ничего и не сказал. У меня не оставалось другого выбора, кроме как уйти. Уходя, я услышала его низкий голос — он о чем-то спрашивал, а Манон отвечала на повышенных тонах и спорила с ним. Они говорили на арабском языке. Я ничего не поняла.

Я прошлась по близлежащему переулку, походила взад-вперед по нескольким улицам — так прошел час. Ровно в два часа я вернулась в Шария Зитун и постучала в ворота. Никто не вышел. Я выкрикнула сначала имя Манон, затем Баду. Потом позвала Фалиду.

Но за синими воротами стояла тишина.

Какой у меня был выбор? Я прождала у ворот около часа, прислонившись к стене и переминаясь с ноги на ногу. Во дворе не было слышно ни звука. Я сказала себе, что буду ждать, пока кто-нибудь из них не появится, даже допоздна, когда уже станет темно. Я буду ждать. Но как только начало темнеть и я уловила запах готовящегося мяса, доносящийся с противоположной стороны улицы, я поняла, что силы мои иссякли.

Сильно хромая, я вернулась в отель, чтобы провести там еще одну бессонную ночь, еще одну ночь, которая не приблизит меня к Этьену.