Сиротка. Расплата за прошлое

Глава 16 Пение соловья

Поезд остановился на въезде в Квебек. Эрмин, проспавшая большую часть поездки, бросила грустный взгляд в окно своего купе. Ей не терпелось выйти из вагона, очутиться в отеле, а главное, скорее уехать обратно. Это было немного абсурдно — ее желание скорее покончить со своими профессиональными обязанностями, чтобы вернуться к Тошану и детям.

«Я уже не помню, когда проводила столько месяцев со своей семьей, на берегу Перибонки, — подумала она. — Почти целый год, с августа по июнь. Боже, как же счастлива я там была!»

Молодая женщина еле сдерживала слезы досады. Со вздохом она достала из сумочки пудреницу и взглянула на свое отражение в зеркальце очаровательной перламутровой коробочки. «Подкрашусь позже. Вечером я ни с кем не встречаюсь, и слава Богу!» — сказала она себе.

Прикрыв глаза, прислонившись головой к спинке сиденья, она попыталась найти утешение в сладостных воспоминаниях об этой прекрасной зиме, проведенной рядом с близкими. Образы мелькали, словно новогодние открытки, припорошенные искусственным инеем. Она снова увидела Лору, катающуюся на коньках по реке с помощью Жослина и Мукки. «Мама не расставалась со своим черным тюрбаном, чтобы скрыть седые волосы. Она такая кокетка! Но очаровательная и забавная! Когда она два раза приземлилась на пятую точку, папа чуть не умер со смеху. Мы чувствовали себя такими счастливыми, собираясь вечерами за столом и делясь друг с другом воспоминаниями. Бабушка Одина тоже изливала душу, рассказывая нам о своем детстве в горах».

Были также долгие прогулки в снегоступах в окружении белоснежного пейзажа. Снег и солнце объединились, чтобы украсить ветви деревьев и кустарников сверкающими гирляндами из льдинок и хрустальной бахромы.

«Как-то утром мы взяли с собой обоих малышей, чтобы покатать их на санках, которые Людвиг смастерил еще в прошлом году. Адель так громко смеялась, когда катилась с горки! А Констан визжал от восторга».

Эрмин подавила вздох. Пока у них гостили родители, у нее появилась возможность увидеть их с новой стороны. Чувствовалось, что они оба привычны к жизни на открытом воздухе, даже зимой. Этот опыт они приобрели более тридцати лет назад, когда бежали из Труа-Ривьер, вручив свою судьбу матушке-природе, порой жестокой, но все же дающей защиту и пропитание.

Проводив гостей и отправив Мукки в коллеж, Тошан вернулся домой в санях, наполненных свежими продуктами. Размещение в доме такого количества народа потребовало новых покупок, которые финансировала Лора, потихоньку начав тратить деньги, вырученные от продажи квартиры на улице Сент-Анн.

«Тошан, любовь моя! О, как бы я хотела, чтобы ты поехал со мной! — с грустью подумала Эрмин. — Если бы ты был здесь, держал меня за руку и я могла бы тебя поцеловать, прижать к своему сердцу!» Еще никогда за всю их семейную жизнь между ними не устанавливалось такого безмятежно-восхитительного согласия. Ни одна ссора не омрачила этих месяцев, проведенных вместе. Разлука от этого была только болезненнее.

Соседка по купе, дама лет шестидесяти в черной шляпе и строгом костюме, повернулась к ней.

— Интересно, поезд когда-нибудь тронется? Мы же не собираемся простоять здесь несколько часов! Меня уже ждут на вокзале. А вас?

— Нет, меня никто не встречает, — вежливо ответила Эрмин. — Наверное, какая-нибудь легкая неисправность на путях. Нужно набраться терпения.

Она снова закрыла глаза, чтобы положить разговору конец. В ее памяти возник образ мужа, обнаженного, во время их последней ночи на берегу Перибонки. Тошан склонился над ней, покрывая поцелуями ее грудь и извиняясь за то, что не сможет поехать с ней в Квебек.

— Мне придется остаться здесь, Мин. Теперь, когда Людвиг и Шарлотта в Германии, я не могу оставить наш дом без присмотра. Тебя не будет всего две недели. Время пролетит быстро. Мы будем ждать тебя здесь, с дочками и Констаном.

Он проводил ее до Роберваля на борту большого белого корабля, переправлявшего пассажиров через озеро.

«Две недели! — повторила про себя молодая женщина. — Я провела два дня в Валь-Жальбере и должна буду переночевать там при возвращении. На этот раз я заберу с собой на каникулы Киону и Луи. Родители воспользуются этим, чтобы отправиться в Труа-Ривьер — нечто вроде паломничества. Папе этого очень хочется. Мукки к тому времени уже прибудет на берег Перибонки. Мой старший сын получил отличные оценки в этом году».

Ее мысли продолжали блуждать: это утешало ее, помогая справиться с одиночеством вдали от всех тех, кого она любила. Ей нравились представлять Шарлотту у ее будущих свекра и свекрови, которым предстояло узнать боевой характер этой красивой брюнетки. Молодая пара уехала в начале мая. Положение Людвига больше не вызывало проблем. Его мать выслала ему свидетельство о рождении, и он смог получить паспорт. Никто не спрашивал его, что он делает в Канаде, и о его побеге из лагеря немецких военнопленных никто не вспоминал.

«Папа сопровождал их до Квебека, где они сели на корабль, отправляющийся в Гавр. Надеюсь, мы скоро получим от них новости. Констан очень грустил без Адели. И теперь мы не увидим, как растет Томас».

Поезд медленно тронулся с места. Наконец он остановился на станции Дю Пале, конечной остановке. Соседка Эрмин проворчала:

— Наконец-то! Движение поездов на этой ветке оставляет желать лучшего, всякий раз возникают какие-то проблемы. Вы не согласны со мной, мадам?

— Согласна. Но все-таки аварии здесь случаются редко.

Это напомнило ей о предыдущем лете, когда последние вагоны состава сошли с рельсов. Именно тогда она познакомилась с Родольфом Метцнером, этим богатым швейцарцем, с которым у нее была назначена встреча на завтра. Мечта Жозефа Маруа и Лоры наконец осуществилась: Эрмин собиралась записать пластинку. Отныне золотой голос Соловья из Валь-Жальбера проникнет во многие квебекские дома и, быть может, даже в другие страны: во Францию или Соединенные Штаты. В Валь-Жальбере ее ожидало письмо от Метцнера, отправленное еще в апреле, в котором лежала копия невероятно выгодного контракта и визитная карточка с номером его телефона.

Выходя из вагона с чемоданом в руке, Эрмин испытывала чувство, хорошо знакомое артистам — страх. Она не знала, как будет проходить эта запись и что именно ей придется петь. Поэтому ей не терпелось закрыться в своем гостиничном номере, поплакать вдоволь и подготовиться к этому новому сложному этапу ее жизни. Одетая в бежевое платье в синий горох и тонкую шерстяную кофту, также синюю, она собрала волосы в пучок, спрятав их под шелковым платком цвета слоновой кости. Это был простой наряд, но он ей очень нравился.

Молодая женщина поспешила пересечь просторный вестибюль, кишащий пассажирами, но вскоре была вынуждена остановиться. Путь ей преградил сияющий Родольф Метцнер с букетом роз в руке. Тут же щелкнула вспышка, поскольку журналист из «Прессы», вооруженный фотоаппаратом, тоже был здесь.

— Моя дорогая Эрмин! — воскликнул Метцнер. — Как я рад снова видеть вас! Информация о вашем приезде будет опубликована в завтрашней утренней газете, равно как и сообщение о том, что вы собираетесь записать две пластинки на семьдесят восемь оборотов в минуту. Я делаю все с размахом. Инвестиции должны приносить доход. Нам следует шагать в ногу со временем и не забывать о рекламе.

Эта короткая речь ее смутила. Эрмин успела забыть особое звучание его голоса, хриплого и глухого. Она также заметила, что он выглядит намного старше, чем в ее воспоминаниях. Все вместе произвело на нее неприятное впечатление. Однако она не подала виду, осознавая необходимость происходящего. Ей пришлось ответить на несколько вопросов под любопытными взглядами окруживших ее зевак.

— Нас ждет такси, — сообщил Метцнер, как только журналист распрощался. — Идемте, я заказал столик в отличном ресторане.

— Мне очень жаль, месье, но я не рассчитывала выходить сегодня вечером, — сухо ответила она. — Я предпочитаю отдохнуть в номере.

— Месье? — разочарованно повторил он. — Эрмин, вы называли меня Родольфом в прошлом году. Ну же, не робейте, я ничуть не изменился. Или я вызываю у вас раздражение?

Молодая женщина вздрогнула, когда он дружеским жестом коснулся ее плеча. Поскольку эта фамильярность вызвала в ней смутный протест, она отступила назад, чтобы высвободиться и взглянуть ему в лицо, что избегала делать до сих пор. Швейцарец выглядел очень изысканно в сером костюме, с белым шарфом, повязанным вокруг шеи. Его светлые с проседью волосы показались ей более длинными. Он по-прежнему был очень привлекательным мужчиной, однако не выдерживал никакого сравнения с Тошаном.

— Прошу вас, мне нужно побыть одной. Все эти часы, проведенные в поезде, расставание с мужем и детьми… У меня нервы на взводе. Мне очень жаль, но я хотела бы провести этот вечер в отеле. Мы увидимся с вами завтра, как и договаривались по телефону.

Это было чем-то вроде упрека, он понял это и тут же рассыпался в извинениях.

— Дорогая Эрмин, я не собирался докучать вам до такой степени. Но я являюсь одним из ваших преданнейших поклонников и хочу, чтобы о вас узнал весь мир. Известная певица может выступать в разных странах, для нее открываются двери самых больших оперных залов. Вы уже добились славы в Канаде, самое время двигаться дальше, а не довольствоваться скромной карьерой.

«А разве мне это нужно?» — подумала Эрмин про себя, не осмеливаясь ему противоречить.

— Сейчас у меня несколько другой настрой, чем был прошлым летом, — пояснила она, усаживаясь в такси. — Я еще не до конца разобралась в этой истории, но, как я вам уже рассказывала по телефону, я не поехала в Голливуд. Похоже, роль отдали более опытной актрисе. Поэтому все эти месяцы я провела с семьей, наслаждаясь простым человеческим счастьем. Я готовила, вязала, читала. Помните, как я разожгла костер прямо возле железнодорожных путей? Вас это позабавило. Так вот — сегодня я более близка к той Эрмин, чем к певице, жаждущей славы.

— Но вы хотя бы работали над голосом? — забеспокоился он. — Этот чудесный инструмент следует поддерживать в форме, вам это известно не хуже меня.

— Разумеется! Я пою гаммы уже целых три недели. И привезла с собой все партитуры, которые у меня есть.

Он улыбнулся ей широкой доверчивой улыбкой. Внезапно ей стало стыдно за то, что она была с ним так холодна. Материальный комфорт всей ее семьи зависел от этого человека. Если она продолжит расстраивать его своим хмурым видом и капризами, он может отказаться от своего проекта и аннулировать контракт, который она собиралась подписать завтра. «Я не могу все испортить, — сказала себе Эрмин. — Тошан хочет купить хотя бы мотоцикл, пока мы не накопим денег на маленький самолет. А близняшки поступают в коллеж, им нужно обновить гардероб».

— Простите меня, — сделав над собой усилие, произнесла она, — сегодня я совершенно упала духом. В последующие дни я приду в норму.

— Но почему никто вас не сопровождает? Супруг или отец?

— К сожалению, это оказалось невозможно. Мой муж не может отлучиться, а у родителей полно хлопот с моей сводной сестрой и младшим братом. Кстати, мама просила еще раз поблагодарить вас за шампанское, которое вы прислали на Рождество. Оно было восхитительным, мы все наслаждались.

— Это вполне естественно. Мне некому больше дарить подарки на праздники.

Эрмин тут же прониклась жалостью к этому одинокому вдовцу, для которого музыка была единственным утешением в жизни.

— Вам следовало бы снова жениться, — заметила она.

Он насмешливо усмехнулся, отвернувшись к окну, словно хотел спрятать свое лицо.

— Уже слишком поздно, милая Эрмин, — тихо признался он. — Но не будем обо мне. На вокзале вы говорили, что хотите отправиться в свой отель, но я снял для вас комнату в «Шато Фронтенак». В это время года вид оттуда просто потрясающий! Зная, где вы останавливались прошлым летом, я позволил себе аннулировать вашу бронь. Не волнуйтесь, расходы за проживание, разумеется, оплачиваю я. В верхней части города вам будет значительно удобнее, а у меня сохранились такие приятные воспоминания о террасе отеля! Мы ведь с вами пообедаем там?

Придя в замешательство, она молча кивнула. Вихрь роскоши и безумных трат, в который Родольф Метцнер уже увлекал ее, снова подхватил Эрмин. Но на этот раз у нее больше не лежала к этому душа. Зима, проведенная на берегу Перибонки, пробудила в ней чистый, прозрачный источник, по течению которого она хотела следовать дальше, — это была ее любовь к Тошану, их детям, их друзьям. Молодая женщина также мечтала зачать ребенка, ощущать, как в ней растет и развивается плод страстных объятий, вызывавших обоюдное восхищение и безумную благодарность друг другу.

— Было бы невежливым с моей стороны отказывать вам, — вздохнула она, немного помолчав. — Насколько я поняла, все уже организовано. Мне остается только следовать вашим указаниям.

— Вы почти угадали, — с облегчением согласился он, мгновенно повеселев. — Я сделаю из вас звезду, как пишут в американских журналах, и вам следует привыкать к этому статусу.

Теперь настала ее очередь разглядывать улицу и прохожих за окном машины, чтобы скрыть от Метцнера свою досаду. Она больше не произнесла ни слова, и, как ни странно, он тоже с ней не заговаривал.

— Примите мои искренние извинения, — все же произнес он, когда таксист открыл ей дверцу. — Я чувствую, что совершил огромную ошибку, встретив вас на вокзале и предупредив прессу. Но я был так счастлив! Эти месяцы показались мне бесконечными. Я сгорал от нетерпения и надеялся, что и вы тоже испытываете нечто подобное.

Зеленые глаза швейцарца затуманились от слез. Он смущенно опустил голову.

— До завтра, Родольф. Я не знаю, что вам сказать… До свидания.

Она вошла в отель с твердым намерением впредь держать на расстоянии этого экзальтированного мужчину с обостренной чувствительностью, которому она теперь боялась причинить страдания. «Неужели он влюблен в меня? Или же просто видит во мне дочь, которую потерял? Наверное, она была бы сейчас примерно моего возраста. Завтра я поговорю с ним, чтобы развеять все недоразумения».

Эрмин закрылась в своей комнате, едва обратив внимание на роскошную обстановку, достойную дворца. От странного волнения в горле стоял ком, смесь сожаления и грусти. Она нашла утешение в созерцании Сен-Лорана, подвижные воды которого окрасились в серо-золотистые тона. Ее лазурный взгляд устремился вдаль, к Орлеанскому острову, затем скользнул в сторону побережья Бопре, где раскинулись дома вдоль лугов ярко-зеленого цвета.

— Квебек! — с грустью вздохнула она. — Я пролила здесь столько слез!

Во время воины Тошан отправился на корабле в Европу из порта, расположенного в нижней части города. Арман Маруа утонул в водах озера, которым она любовалась секунду назад. Если мысли не изменят ход, ей никогда не избавиться от тоски, сжимавшей ее сердце с момента отъезда из Роберваля.

Несколько минут спустя Эрмин разделась и включила воду в ванной. Отражение ее тела в огромном зеркале с богатой рамой заставило ее на секунду замереть на месте. Густые белокурые волосы струились по плечам, гармонируя с молочной матовой кожей. Она показалась себе красивой.

— Распутная красавица Эрмин Дельбо! — строго произнесла она.

Это вызвало у нее улыбку. Ее руки легли на грудь, чтобы прикрыть торчащие соски.

— О, Тошан… — простонала она. — Если бы только ты был здесь, рядом со мной…

Но ее прекрасный Повелитель лесов не мог приехать к ней, и так было даже лучше. Ей нравилось думать, что он сейчас находится в их доме на берегу Перибонки вместе с близняшками, Констаном, Мадлен и Акали. Именно там было его место.

— Я скоро вернусь к тебе, любовь моя, — сказала Эрмин, опускаясь в теплую воду монументальной ванны с серебристыми кранами.

Проснувшись ясным утром следующего дня, Эрмин воспряла духом, настроение ее заметно улучшилось. Хороший ночной сон и ужин, который она заказала в номер, помогли избавиться от необъяснимого чувства дискомфорта, испортившего ее прибытие в Квебек.

В белом платье с красным ремнем на талии, в красных туфлях на каблуке, с собранными сзади и скрепленными белой повязкой волосами, она шла по тротуару улицы Сент-Анн, привлекая к себе мужские взгляды. К счастью, солнцезащитные очки скрывали ее глаза, обладающие притягательной силой.

Молодая женщина ощутила волнение, ступив на лестницу, по которой ей доводилось не раз подниматься, когда она месяцами жила в Квебеке из-за следующих друг за другом контрактов с Капитолием. Деревянные лакированные ступени хранили для нее следы Шарлотты, Тошана, Симона Маруа, ее детей и родителей.

Она невольно улыбнулась, увидев на своей бывшей двери медную табличку «Студия звукозаписи Родольфа Метцнера».

Надпись в изящных завитушках ей понравилась. Из квартиры доносились звуки фортепьяно и скрипки. С екнувшим от волнения сердцем Эрмин позвонила в дверь.

Ей открыл сам хозяин, в рубашке и галстуке. Его лицо с упавшей на лоб прядью волос тут же озарилось светом.

— Эрмин, вы пришли даже чуть раньше, и вы все так же восхитительны! Входите, я представлю вас коллегам.

Она подумала, что это совершенно новый для нее мир, наверняка увлекательный. В сущности, Метцнер чем-то напоминал ей Октава Дюплесси, французского импресарио, направлявшего Эрмин во время ее первых шагов на сцене: у него была та же манера приходить в возбуждение из-за пустяков и осыпать ее комплиментами, приятными, но порой лишенными непринужденности. Это размышление ее немного успокоило.

— Номер в «Шато Фронтенак» вам понравился? — любезно спросил Метцнер.

— Разумеется, как он может не понравиться! Кстати, простите меня за вчерашнее поведение, я действительно очень устала и поэтому нервничала.

— Капризы звезды! Все забыто. Я тоже упрекал себя за то, что донимал вас неумелой заботой.

Они задержались в коридоре. Метцнер добавил:

— И простите меня за мою трагическую тираду в такси. Я вечно выставляю себя на посмешище своей чувствительностью. С тех пор как погибла моя супруга, я стал таким слезливым. Для мужчины это недостойное поведение.

Смущенная Эрмин принялась убеждать его в обратном. Ее вчерашние опасения улетучились перед лицом его искренности.

— Не говорите так! Вы напомнили мне моего отца, которому тоже иногда случается пустить слезу. В этом нет ничего постыдного.

— Вы очаровательны в своем желании утешить меня. Милая Эрмин, я не хочу, чтобы между нами возникло недопонимание. Вчера я, должно быть, напугал вас. Когда я говорил о своем счастье снова видеть вас и о своем нетерпении, я не имел в виду ничего дурного, клянусь честью! Но я действительно горю желанием записать вашу пластинку. Если бы я мог все это ускорить… Зачастую я думаю о вас, как о потерявшемся ребенке, которого мне хочется любить и баловать. Ладно, хватит плакаться, идемте знакомиться с вашими музыкантами и звукооператором.

Окончательно успокоившись, Эрмин вошла в большую гостиную. Здесь ничего не осталось от обстановки, царившей во времена Лоры. Родольф Метцнер все сделал по своему вкусу: черная лакированная мебель, на стенах обои с восточными узорами, на окнах красные шторы. В целом создавалось ощущение теплоты и оригинальности.

Когда всех друг другу представили, Эрмин принялась изучать отрывки, которые ей предстояло исполнить под восхищенным взглядом пианиста, почтенного старичка с седыми буклями, и скрипача, бледного молчаливого юноши.

— Думаю, название я выбрал правильное, — заверил ее швейцарец. — «Эрмин Дельбо поет известные оперные арии». Вашу фотографию для рекламного плаката мне предоставил директор Капитолия. Поначалу я планировал сделать ваш снимок на фоне водопада Валь-Жальбера, но в итоге отказался от этого. Вы прекрасны в образе Маргариты, в финале «Фауста».

Эрмин растерянно кивнула. Конечно, она выглядела достойно в своей белой тунике, с распущенными волосами и устремленным к небу лицом, но ее смущала одна деталь.

— Я была тогда гораздо моложе, ведь это мой первый выход на сцену! — смутилась она.

— Зато какой был триумф, немедленный успех! Судя по газетным статьям тех лет, вы были идеальной Маргаритой. Молодой, красивой и без парика, что встречается не так часто.

— Месье Метцнер прав, — поддержал его пианист. — Я аплодировал вам в тот вечер, мадам. Зал был переполнен, публика очарована.

Растроганная Эрмин присоединилась к их мнению. Она снова увидела себя дрожащей, оглушенной громом аплодисментов, еще опьяненной ни с чем не сравнимым восторгом, который она испытывала во время пения, всей душой призывая на помощь небесных ангелов в надежде избежать проклятия. Это был один из самых ярких моментов ее жизни. «Признание! — подумала она. — Награда за все мои усилия и жертвы. Я не испугалась гнева Тошана, который запрещал мне проходить прослушивание, у меня даже случился выкидыш из-за аварии на рельсах».

Другая сцена промелькнула перед ее глазами, очень четкая: маленький Мукки, которому тогда едва исполнилось два года, семенил к ней по сцене в своих индейских одежках. Тошан привез его в Квебек, чтобы вернуть Эрмин: они не виделись несколько месяцев, и сын просился к ней.

— О чем вы думаете? — спросил Метцнер.

— О! О своем первом выступлении…

Он промолчал, погруженный в созерцание ее чарующего профиля. Его приводили в восторг мягкие линии ее чуть выпуклого лба, тонкого прямого носа и пухлых губ, розовых, с пленительными чувственными изгибами. У нее были длинные темно-золотистые ресницы, обрамлявшие настоящие живые сапфиры — ее прекрасные глаза. Так Родольф, потрясенный этим совершенством, описывал ее про себя.

— Вот список арий, которые я отобрал, — наконец произнес он. — «Мадам Баттерфляй» — «В ясный день желанный», «Лакме» — «Ария с колокольчиками», которая прекрасно вам удается, «Богема» и, разумеется, «Фауст».

— «Тоска» Пуччини и «Кармен», — добавила она, ведя пальцем по названиям, написанным на белом листе. — В «Кармен» мне всегда давали роль Микаэлы, юной девушки, хрупкой и набожной.

— Здесь вы будете исполнять «Любовь — мятежная птица», арию Кармен. В ней такие сильные слова! Меня не любишь, но люблю я… так берегись любви моей!» Замечательно, не правда ли? Зачастую любовь сводится к этому парадоксу.

Оба музыканта рассмеялись, поскольку швейцарец блестяще изобразил испанский акцент. Эрмин подавила улыбку и нахмурилась.

— Я не разделяю этого мнения, даже если иногда это и оказывается правдой, — сказала она. — Но мы здесь собрались не для того, чтобы философствовать. Пора браться за работу. Этот список выглядит впечатляюще.

— Я хочу записать более четырех арий, но на двух пластинках с таким количеством оборотов это невозможно. В Соединенных Штатах разрабатывают новый метод, который позволит записывать на одну пластинку больше произведений, либо более продолжительных. Я навел справки. Они называют это тридцать три оборота. Это был бы колоссальный прогресс.

Как заядлый меломан, он принялся увлеченно рассказывать об индустрии пластинок, пока звукооператор, тихий молчаливый мужчина, устанавливал микрофон в соседней комнате, которая раньше была ничем иным, как кухней, неузнаваемой с лакированными панелями на стенах и оборудованием, расставленным на столе и полках.

Включившись в игру, Эрмин принялась репетировать. В течение трех часов она работала над различными ариями, но оставалась недовольна результатом.

— Что-то идет не так, — утомившись, с сожалением сказала она. — И мне искренне жаль соседей.

— Вы слишком напряжены, — объяснил ей пианист. — Чересчур стараетесь все сделать хорошо.

— Совершенно верно! — согласился Родольф Метцнер. — Я бы даже добавил, что вы не решаетесь перевоплотиться в своих персонажей.

— Мне не хватает костюмов, декораций и партнера, — призналась она. — И когда я пою в этот микрофон, я ничего не чувствую.

Ей было обидно до слез. Они сделали перерыв на чашку чая с медом.

— Этот напиток очень полезен для вашего голоса! — с отеческим участием уточнил швейцарец. — Если бы мы с вами встретились в пору моей юности, я бы с удовольствием подал вам реплику. Но теперь я на это не способен. Эрмин, не теряйте веры в себя. Я вызову вам такси, и вы сможете отдохнуть в отеле. Мы продолжим репетицию завтра. Хотите воспользоваться телефоном, чтобы сообщить новости своей семье?

— Нет, спасибо, я позвоню из отеля. Это не так просто: сначала мне нужно дозвониться до мэра, который передает мои сообщения родителям. Моя мать пытается провести в дом телефонную линию, но она еще не получила согласия муниципалитета.

Эрмин покинула квартиру расстроенной, сердитой на себя и уверенной, что этот провал повлияет на все ее будущее. «Что, если это знак? — спрашивала она себя в такси. — Возможно, мне лучше закончить свою карьеру. Я считала себя блистательной, одаренной, но это не так. Мне следовало работать больше».

Ее поразило и другое: Метцнер не пригласил ее на ужин и даже не предложил подвезти до отеля. «Я слишком его разочаровала! Это очевидно: он выглядел растерянным. Этот несчастный воздвиг меня на пьедестал и теперь начинает понимать, что я не соответствую его грандиозным проектам».

Следующие дни также принесли разочарование. Уверившись в том, что утратила свой божественный дар, Эрмин начала забывать слова и перестала брать высокие ноты. Устремляя голос ввысь, она резко останавливалась со слезами на глазах.

— Все, с меня хватит! — заявила она к вечеру третьего дня. — В течение нескольких месяцев я пела только для своих близких, и всякий раз они приходили в такой восторг, что я почивала на лаврах. Я прошу у всех вас прощения за то, что потратили на меня время, а вы, Родольф, напрасно вложили свои деньги.

— Успокойтесь, дорогая Эрмин, не нужно драматизировать. Дайте себе последний шанс завтра. Вам следует немного расслабиться. Я приглашаю вас на ужин на открытом воздухе, на террасе Дюфферен. Сейчас уже достаточно тепло. Мы сможем даже потанцевать.

— Как пожелаете.

Она была рада этому приглашению, поскольку чувствовала себя слишком обескураженной, чтобы снова остаться одной в роскошной обстановке номера, не приносящей ей никакой радости.

«Действительно, уже тепло! — подумала она. — Там, на берегу Перибонки, лужайка, наверное, покрылась маленькими желто-розовыми цветами, а на рассвете Тошан слышит, как грохочет река, поскольку снег в горах растаял и вода в ней поднялась и забурлила. Как бы я хотела проснуться в нашем доме и поиграть с Констаном!

— Это будет наш прощальный вечер, — отрезала она. — Завтра я возвращаюсь домой.

Она вложила в это слово домой невероятную нежность, удвоенную явным нетерпением скорее покинуть Квебек. Метцнер выдержал удар. Он ежесекундно боролся с собой, чтобы скрыть свои чувства. Если он старался не навязывать ей свое присутствие, то только потому, что боялся быть отвергнутым.

— Господа, наш соловей собирается улетать! — с горечью воскликнул он. — Это очень прискорбно.

— Прошу вас, не сердитесь на меня. И… я больше не заслуживаю этого прозвища.

— Мадам, вы сегодня прекрасно пели, — возразил молодой скрипач, который обычно не высказывал своего мнения. — Вы должны послушать свои записи. Там есть великолепные места.

— Всего лишь отдельные места, — заметила она. — Такие пластинки нельзя продавать. Боже мой, я вспоминаю, как наша экономка Мирей по сто раз на дню слушала песни Ла Болдюк. Порой я выражала свое неудовольствие, не представляя, сколько труда стоило этой певице записать их.

— Ла Болдюк чувствовала себя настолько раскованно, что часто хватало всего одного-двух сеансов записи, — рассказал пианист. — Я был с ней знаком. Но ее песни не требовали вокальных подвигов, мадам. Опера — совсем другое дело.

Это не принесло ей утешения. Эрмин пожала руку музыкантам и звукооператору и вышла на улицу с безудержным желанием разрыдаться и сесть в первый же поезд. «Этой зимой Киона говорила мне, чтобы я не ездила в Квебек, — вспомнила она. — Мне следовало прислушаться к ее совету. Возможно, она предчувствовала мой провал».

Однако два часа спустя на ее красивом лице уже не отражалось внутренних переживаний. Сидя напротив Родольфа Метцнера в вечернем наряде, молодая женщина вся сияла. Одетая в узкое прямое платье из серого шелка, с жемчужным колье на шее, она распустила свои длинные белокурые волосы, переливающиеся в свете ламп на террасе, где они устроились.

Клиентура «Шато Фронтенак» была зажиточной, даже богатой. Женщины соперничали друг с другом в элегантности, щеголяя драгоценностями. Оркестр, частично скрытый за живой изгородью, играл вальс.

— Полагаю, ваша прекрасная улыбка связана с предстоящей радостью возвращения домой, в края Лак-Сен-Жана? — спросил швейцарец, потягивая херес.

— Нет, мне нравится это замечательное место и приятное дуновение теплого июньского ветерка. К тому же меня успокоил этот ужин.

— Почему?

— До этого у меня создалось неприятное впечатление, от которого я до сих пор не могу избавиться до конца, — мне казалось, я вас ужасно разочаровала. Будьте откровенны, вы ведь ожидали большего от меня. Кроме того, мне непросто отказаться от этой записи и от контракта, который я совершенно напрасно подписала. Держите, я вам его возвращаю, равно как и ваш чек.

Эрмин ощутила, что он колеблется, и неправильно истолковала его реакцию.

— Не может быть и речи о том, чтобы я оставила эти деньги себе, — быстро сказала она. — Я никогда еще не оказывалась в подобной ситуации. Даже с разбитым или страдающим сердцем я всегда выполняла свои обязательства.

— Прошу вас, Эрмин, не нужно так нервничать. Я вам верю и прошу лишь об одном — сделайте завтра последнюю попытку. К тому же у меня есть для вас предложение. В последние месяцы вам не хватало наставника, опытного преподавателя вокала. Вы немного утратили технику и, как результат, веру в свой исключительный талант. Если вы будете серьезно работать над своим голосом, перед вами откроются все двери.

— Я вас слушаю.

— Вы ведь согласились, чтобы я стал вашим импресарио? — начал он. — Так вот! Я связался с директором «Ла Скала» в Милане. Он изучил подборку газетных статей, которые я направлял ему зимой, и сказал, что готов пригласить вас на прослушивание для участия в «Мадам Баттерфляй» в декабре. Эрмин, только представьте, что значит петь на родине Пуччини, которого вы так любите! И восхитительное путешествие, за которое вам не нужно платить! В Италию, вместе с вашим супругом! На этот раз ему придется вас сопровождать. Заодно я с ним и познакомлюсь. Это солнечная страна, пропитанная историей. Тоскана, римские развалины, голубое, как ваши глаза, небо, Средиземное море… За такую мечту можно побороться!

Родольф Метцнер взял ее за руку. Его пальцы были теплыми, обволакивающими. Эрмин позволила ему этот жест, сочтя его дружеским. Он очаровательно улыбнулся, а она представила себя идущей рядом с Тошаном по улицам Милана. Поездка для двоих и сцена «Ла Скала» под ее ногами.

— И кто этот преподаватель?

— Один из моих старых друзей. Сейчас он гостит в моем доме в Мэне, оригинальном строении прошлого века. Замечательное место для отдыха. Я поселил там свою кузину Анни. Она ведет хозяйство и прекрасно готовит.

— Я думала, вам некому дарить подарки на Рождество, — удивилась Эрмин.

— Анни получила свою коробку изысканных шоколадных конфет, как и каждый год, и была бы недовольна, если бы я нарушил эту традицию. Это сварливая старая дева, но меня она обожает.

— Мэн? Вы вроде бы говорили, что у вас есть дом в Канаде.

— Я сдал ею в аренду супружеской паре с двумя детьми. Мне больше нравится мое последнее приобретение. Граница с Мэном совсем рядом, я добираюсь туда за пару-тройку часов, что и объясняет мой выбор, поскольку я не хотел бы слишком удаляться от Квебека. Эрмин, Бог с ней, с этой записью! Проведите лучше последнюю неделю в Мэне. Мой друг будет заниматься с вами до тех пор, пока вы снова не обретете веру в себя. Местность вам понравится.

Она даже не взяла время на раздумья, сразу наотрез отказавшись.

— Нет, Родольф, это неприлично. Я не хочу вас обидеть, но мы с вами едва знакомы. Моему мужу не понравится, если я отправлюсь в Соединенные Штаты в вашей компании.

Метцнер покачал головой, в глубине его зеленых глаз мелькнул насмешливый огонек. Поскольку они покончили с основным блюдом, лососем под щавелевым соусом, он поднялся:

— Давайте потанцуем? Слышите, оркестр играет «На прекрасном голубом Дунае» Штрауса. Это будет наш прощальный вальс.

Успокоившись тем, что он так спокойно воспринял ее отказ, молодая женщина направилась вместе с ним к танцплощадке, где уже кружилось несколько пар. Если голос швейцарца оставлял желать лучшего, то двигался он с восхитительной легкостью Эрмин была этому рада, поскольку Тошан был плохим партнером в этой области. Наслаждаясь вальсом, она смотрела на звездное небо, в котором гордо возвышалась луна, окруженная серебристым ореолом. Эрмин нравилось кружиться под музыку с этим элегантным мужчиной, высокий рост и стройность которого привлекали женские взгляды.

Метцнер смотрел на нее, испытывая безграничное счастье оттого, что чувствует ее так близко. Ее свежий, весенний аромат опьянял его, а губы так и манили к себе, нежно-розовые, приоткрытые в мечтательной улыбке.

— Вы легкая, как перышко, — шепнул он ей на ухо. — И невероятно грациозная.

— Спасибо, но комплименты меня смущают, — тихо призналась она. — По-моему, нам принесли десерт.

Она со смехом ускользнула от него, чтобы вернуться за их столик. Он любовался линией ее бедер, обтянутых муаровым шелком, гармоничными изгибами плеч и бюста. «Моя прекрасная богиня! — подумал он. — Мой белокурый ангел, который собирается взмахнуть крылышками, чтобы покинуть меня».

Он со вздохом занял свое место. Все было не так, как он рассчитывал. Однако, отведав клубничного мороженого, Эрмин передумала.

— Мне сложно смириться с поражением, — произнесла она озабоченным тоном. — Я хочу попробовать исправить ситуацию, как вы мне предлагаете, и еще раз попытать счастья.

— Вот это гораздо разумнее! — воскликнул он. — Что касается меня, я располагаю временем. Когда вы планируете вернуться домой?

— Я планировала сесть на поезд в понедельник или во вторник, поскольку вы говорили, что недели для записи пластинки будет достаточно.

— Хорошо. Если в субботу мы с вами не будем удовлетворены вашим пением, вы сможете отправиться домой в воскресенье утром. Это также позволит мне организовать в субботу вечером небольшой ланч, чтобы поблагодарить за терпение музыкантов и моего звукооператора.

— О да, бедняги! Я совсем их замучила своими сомнениями и фальшивыми нотами.

— У вас не было ни одной фальшивой ноты, Эрмин. Можете мне поверить.

Они еще немного поговорили. Эрмин накинула на обнаженные плечи белую кашемировую шаль, поскольку ночной воздух был прохладным. Метцнер думал о том, что она похожа на снежную фею, сотканную из перламутра и золота. Когда он прощался с ней, она протянула ему руку, и он поднес ее к губам для еле уловимого поцелуя.

— Доброй ночи, красивая певчая птичка, — задумчиво произнес он.

Эрмин вздрогнула. Так называл ее Тошан в начале их любви.

— Прошу вас, не называйте меня так!

— Простите! Я просто хотел вас подбодрить, ничего более! До завтра, Эрмин.

— Да, до завтра. И не присылайте за мной машину. Я лучше пройдусь пешком, мне это пойдет на пользу.

Оказавшись в своей комнате, Эрмин бросила растерянный взгляд на чемодан, стоявший на деревянной треноге. Ей захотелось прямо сейчас сложить свои вещи, сесть в такси и поехать на вокзал. Поезд отправлялся в полночь.

«Перестань убегать от трудностей! — сказала она себе, глядя на свое отражение в зеркале. — Ты слышишь меня, Эрмин Дельбо? Ты опасаешься чрезмерной галантности Метцнера и боишься очередного провала завтра утром. Но ты должна быть сильной, ведь ты умеешь петь».

Она так долго всматривалась в свое лицо, что в итоге ей показалось, будто она видит перед собой незнакомку, небесно-голубые глаза которой затуманились. Это вызвало у нее тревогу.

— Я не могу вернуться домой с поражением, — твердо решила она. — Тошану нужны эти деньги.

Сумма чека с лихвой покроет покупку мотоцикла, и они смогут жить на оставшиеся деньги несколько месяцев. Смирившись, она повернулась спиной к своему чемодану.

— У вас все получилось, мадам! Вот видите, не стоило так переживать, — говорил пианист. — Еще вчера я заметил, что вы были более сконцентрированны.

— А главное, более раскованны, — добавил скрипач.

Они сидели вокруг стола, его черная лаковая поверхность была украшена рисунками с экзотическими птицами, лианами и разноцветной листвой. Родольф Метцнер, лицо которого светилось радостью, устроил все по высшему разряду. Его ланч оказался настоящим ужином.

— Еще один фужер шампанского, и я вас покину, дома меня ждет жена, — сообщил звукооператор. — Мадам, сейчас самое время. У нас есть пластинка, которую мы готовы отштамповать большим тиражом. Вы должны ее прослушать.

— А вдруг я буду страшно разочарована? — возразила молодая женщина.

Собрав волосы в строгий пучок, сегодня утром она оделась в свободной манере: легкие белые брюки, темно-синяя блуза с квадратным вырезом и кожаные сандалии. Ее наряд совершенно не сочетался с окружающей ее изысканной обстановкой, но она чувствовала себя в нем комфортно.

— Да, наконец-то у меня получилось, — удивленно подтвердила она. — Достаточно было закрыть глаза и призвать на помощь воображение.

— Объясните нам, пожалуйста, — попросил Метцнер. — Уже вчера во время арии «Мадам Баттерфляй» вы были превосходны. Я тотчас заметил разницу.

— Я так хотела удовлетворить ваши ожидания! Закрыв глаза, я твердила себе, что нахожусь одна в лесу, в моем родном Лак-Сен-Жане, что слушают меня лишь деревья и дикие животные. Это позволило мне немного расслабиться. Затем я представила себя маленькой девочкой. Знаете, ребенком я взбиралась на какой-нибудь пенек во дворе монастырской школы, где училась, и пела для своих товарищей.

— А что вы пели? — поинтересовался один из музыкантов.

— «К хрустальному фонтану», разумеется, «Рядом с любимой», «В лес мы больше не пойдем». Чуть позже монахини научили меня рождественскому гимну «Ночь тиха», который я исполняла в церкви Валь-Жальбера. Помню, мне было так страшно! Но все прошло хорошо. В пятнадцать лет я начала выступать в «Шато Роберваль», большом роскошном отеле на берегу озера. Я выбирала песни, которые нравились клиентам: «Странствующий канадец», «Белые розы»… От этой песни у меня на глазах выступали слезы.

Четверо мужчин слушали молодую женщину, очарованные ее грацией и нежностью. Они были горды и счастливы, что она делится с ними своими воспоминаниями. Метцнер буквально смотрел ей в рот, чувствительный к малейшему нюансу ее голоса и движению губ.

— Впрочем, не стану утомлять вас длинным списком всего, что я тогда пела, — продолжила Эрмин. — Скажу лишь, что я без колебаний исполняла и арии, и новые французские песни для своих близких. Как-то на Рождество я спела «Аккордеониста» Эдит Пиаф. Наша экономка была так растрогана, что на время забыла о своей любимой Болдюк. Хорошенько поразмыслив, я поняла, что мешает мне раскрыться здесь. Я была не дома, где родные неизменно устраивают мне овации, и, кроме того, оказалась лишена привычных репетиций, которые директор театра проводит до премьеры. На этих репетициях чувствуешь себя частью целого вместе с танцовщицами и танцорами, рабочими сцены, оркестром и другими певцами. Мне оставалось только выбрать!

— Насколько я понял, мадам, вы сделали выбор в пользу своей семьи.

Эрмин рассмеялась. Она испытывала невероятное облегчение, зная, что пластинка записана, и выпила уже два фужера шампанского.

— Да. Когда я пела «Любовь — мятежная птица», то представляла себя на лужайке перед нашим домом в Перибонке летней ночью. Мы часто разжигаем там костер, это отгоняет комаров и даже волков. Именно там я устраиваю концерты для индейцев, поскольку мой муж — метис, в нем течет кровь индейцев монтанье, и его семья часто нас навещает.

— Значит, газеты пишут правду! — воскликнул звукооператор. — Какую-то часть года вы проводите на дикой природе.

— Да, это так! И если мне удалось достигнуть успеха вчера и сегодня, то только благодаря всем этим образам, которые я вызывала в памяти, закрыв глаза. Прекрасный берег Перибонки, мой водопад Уиатшуан… Но только что я пела, в основном, для своего мужа. Ему особенно нравится «Ария с колокольчиками из «Лакме».

Она не заметила, как Родольф Метцнер поджал губы и отвернулся, сгорая от ревности.

Покрасневший от смущения юный скрипач, которого волновала красота Эрмин, встал, чтобы поставить запись. Все замолчали.

Вскоре послышался божественный голос Соловья из Валь-Жальбера в сопровождении двух инструментов. Сначала шла ария из «Мадам Баттерфляй».

Эрмин затаил дыхание, испытывая тревогу и смущение. Она никогда не слышала себя со стороны, и для нее это стало величайшим открытием. Ее голос показался ей чарующим, невероятно чистым, хрустальным, теплым и мощным одновременно. Она была потрясена.

— Это не я! — пошутила она.

— Вы! — ответил Метцнер. — И это притом, что никакая запись не сравнится с огромным счастьем, которое испытываешь, слушая вас вживую, с этим волнением, дрожью и смутным желанием заплакать, поверив в существование ангелов и рая.

— Вы смущаете меня, Родольф! — сказала Эрмин. — Прошу вас, остановите запись. Я не привыкла к подобным вещам. И потом, я выпила слишком много шампанского. У меня кружится голова.

Она улыбнулась, как виноватый ребенок, окончательно очаровав своих собеседников.

— Я приготовлю вам сладкого чая, — предложил Метцнер. — Или лучше кофе?

— О да! Кофе, очень крепкого и очень сладкого.

Он встал и исчез в нише, где установили нагреватель и маленькую раковину: там же имелась необходимая посуда.

Эрмин пришлось оставить мужчинам, к которым она прониклась симпатией, автограф на своих фотографиях, предоставленных швейцарцем. Ее рука дрожала, и это ее немного удивило.

— Наверное, я просто устала, — с сожалением сказала она.

— Думаю, мадам Дельбо действительно пора отдохнуть, — подтвердил Метцнер, возвращаясь в гостиную с дымящейся чашкой. — Завтра рано утром у нее поезд. Я отвезу вас, Эрмин, моя машина внизу, на улице.

— Не откажусь! Я так вам всем благодарна, вам, Родольф, и вам, господа, за вашу доброжелательность, терпение и поддержку… До свидания!

С раскрасневшимися щеками и блестящими глазами она осталась сидеть на красном кожаном диване. Музыканты зачарованно попрощались ней и покинули квартиру.

— Ваш кофе, выпейте, вам станет легче, — сказал Метцнер. — Простите, я налил вам лишний фужер.

— Либо я съела мало ваших восхитительных канапе[38]! Вы сошли с ума: черная икра, мусс из омара… и все эти засахаренные фрукты! Я еще не пробовала такой вкусноты!

— Они доставлены из самого Парижа.

— Ах! Париж! Как бы я хотела туда вернуться, в Париж без всех этих красных знамен со свастикой, уродовавших многие памятники! Я ведь пела «Фауста» в Парижской опере, Родольф. Дворец Гарнье — настоящее чудо архитектуры, не так ли?

Эрмин говорила очень быстро, со странным возбуждением. Стук ее сердца отдавался в висках, и ей было очень жарко.

— Мне кажется, ваш кофе слишком крепкий, — сообщила она.

— Вы пели «Фауста» в Парижской опере? Вам повезло! — с улыбкой сказал он.

— Это величественное место, грандиозное, предназначенное для искусства! И вся эта позолота, гигантская лестница — настоящий шедевр, и зал, красный с золотом, с монументальной люстрой… Увы! Шла война, мне не давал прохода немецкий полковник, а мой импресарио, бедный Октав, руководил подпольной организацией. О! Я больше не могу, я так устала сегодня…

— Что с вами, Эрмин?

Она согнулась пополам, прижав руки к груди.

— Мне плохо, сердце… Оно бьется слишком быстро! Прошу вас, мне нужен воздух, скорее.

Навалившаяся на нее дурнота была невыносимой. Она была уверена, что умрет прямо сейчас, здесь, в Квебеке, вдали от Тошана и детей.

— Киона! Она не пришла… А должна была бы. Родольф, помогите мне!

Эрмин хотела подняться, но ноги не держали ее. Метцнер подхватил ее как раз вовремя, а она стонала жалобным голосом:

— Мне так плохо… Я сейчас умру!

— Господи, Эрмин! Что с вами стряслось? Идемте, я отвезу вас в больницу, к доктору…

Киона и Луи сидели на крыльце Маленького рая. Они смотрели в небо, усеянное звездами, на луну, словно зацепившуюся за верхушку ели.

— Я так рад, что проведу лето у Эрмин и Тошана, — говорил мальчик. — К тому же мы берем с собой Фебуса и Базиля.

— Да, будем вдвоем ездить на прогулки. Хотя немного жаль, что в своем возрасте ты вынужден садиться на пони. Тебе ведь уже тринадцать лет.

— Папа ни за что не купит вторую лошадь для меня! Лучше одолжи мне Фебуса, а себе возьми Базиля. Ты меньше меня.

— Разумеется, ты растешь с каждым днем. Но я не дам тебе своего коня, нет. Во-первых, я старше тебя.

— Всего на четыре месяца! — насмешливо сказал Луи.

Киона задумчиво поднесла руку к амулетам, с которыми больше не расставалась, даже когда мылась. Это вызывало недовольство у Лоры, которая утверждала, что эти странные штуки из кожи и перьев издают неприятный запах.

— Мне не терпится снова увидеть Лоранс и Нутту, — наконец произнесла девочка. — Мукки счастливчик — он уже там.

— Да, он сел на корабль сам, потому что уже взрослый.

Луи изобразил писклявые интонации своей матери. Киона прыснула со смеху. Из дома до них доносились гитарные аккорды и приглашенный звук разговора. Мартен Клутье вернулся в Валь-Жальбер, на этот раз со своей супругой. Лора и Жослин пригласили их на ужин, и теперь они о чем-то тихо беседовали.

— Наверное, они разговаривают на взрослые темы и нам это слышать не полагается, — заметила девочка. — А месье Клутье нарочно перебирает струны.

— А я знаю! — ответил Луи, коснувшись губами уха Кионы. — Иветта Лапуант изменила Онезиму. Сегодня утром он говорил об этом с булочником, доставляющим хлеб. Похоже, Онезим даже ударил ее — у нее синяк под глазом.

Киона поморщилась, затем ущипнула паренька.

— Я не люблю сплетни. И папа тебе уже говорил, чтобы ты не повторял все подряд.

— К счастью, ты не видела подробностей свидания Иветты с любовником! — засмеялся мальчик. — Хотя могла бы вовремя предупредить Онезима. Мне больше нравилось, когда у тебя были видения и ты угадывала все заранее.

Она снова его ущипнула, на этот раз сильнее. Луи вскочил, не сдержав крика ярости. На шум вышла Лора.

— Дети, не ссорьтесь. Идите лучше поздоровайтесь с Мартеном и Жоанной. И вам пора в постель. Без возражений! Завтра начнем собирать ваши вещи для каникул. Эрмин будет здесь во вторник, самое позднее в среду.

— Хорошо, мама, — ответил Луи.

Он вел себя смирно в присутствии родителей из страха, что его накажут и не отпустят на все лето с Кионой и Эрмин.

— А тебя, Киона, ждет небольшая стирка — твоего нижнего белья и зеленого платья.

— Ладно, Лора, сделаю.

— И прошу тебя, помой свои ужасные амулеты! Всякий раз, когда я тебя целую, мне становится дурно от этого запаха.

— Это косточки совы, зубы медведя и иглы дикобраза! — со смехом воскликнула Киона.

Лора, пребывающая в превосходном расположении духа, тоже рассмеялась. Сейчас ничто не могло испортить ей настроения. Никто еще не знал, что она снова взялась за старое и купила акции. Это влетело ей в копеечку, но она не смогла устоять перед искушением. Деньги от неожиданно выгодной продажи квартиры в Квебеке, благодаря щедрости Метцнера, пришлись как нельзя кстати — теперь можно было попытаться вернуть потерянное состояние. И она оказалась права, поскольку некоторые сделки принесли ей неплохую прибыль. Она уже планировала новые инвестиции, ничего не говоря Жослину, полная решимости выиграть еще больше.

Лора вернулась к гостям, подталкивая перед собой Луи и Киону.

— Добрый вечер, дети, — сказал историк. — Вы что там, ссорились?

— Нет, мы играли, месье Мартен, — заверил его Луи.

— Ну что, небольшую песенку в тему, чтобы пожелать вам доброй ночи?

С широкой улыбкой и приветливым взглядом он запел:

Это рассмешило Жослина и супругу Мартена, которая ласково добавила:

— Занятный способ отправить детей спать.

Но Киона бросилась к своему отцу. Она выглядела встревоженной. Этот отрывок из песни почему-то взволновал ее.

— У меня заболело сердце, папа. Это так грустно, очень грустно! Я не хочу, чтобы все опять вернулось… Мне страшно!

Она поднесла к губам медальон колдуньи Альетты, своей прародительницы из Пуатье, и сделала то же самое с амулетами.

— Тебе опять плохо? — обеспокоенно спросил Жослин.

— Такое ощущение, что да! Скажи, папа, Мин когда-нибудь пела зло?

— Да, довольно часто.

Киона, дрожа всем телом, прислушивалась к себе, пытаясь уловить малейший признак, который возвестил бы о приближающемся видении. Мартен растерянно отложил гитару. Лора взяла анисовую конфетку и сунула ее девочке.

— Сладкое пойдет тебе на пользу. Ты просто устала, Киона. Поднялась в шесть утра, весь день бегала по поселку, навестила беднягу Жозефа… Тебе давно уже пора спать. Зря я отпустила вас на улицу.

— Все закончилось, — сообщила Киона. — Да, мне уже лучше.

— Поднимайся к себе, милая! — сказал Жослин, все еще обеспокоенный. — Я тебя провожу.

В комнате он взбил подушку и включил лампу на прикроватной тумбочке.

— Я погашу свет, когда буду выходить. Что с тобой случилось, родная?

— Не знаю, папа. Это все из-за песни. У меня так сильно заболело сердце…

— Лора права, тебе нужно отдохнуть. Спокойной ночи, доченька.

Оставшись одна, Киона подошла к окну, уткнувшись носом в москитную сетку. Она посмотрела на луну, которая уже покинула верхушку ели. «Я могла бы снять свои амулеты на несколько минут… Или на одну маленькую минуточку, — сказала она себе. — Нет, лучше я их оставлю. Теперь я нормальная. И больше не хочу видеть ни будущего, ни прошлого, ни настоящего».

Родольф Метцнер свернул на узкую дорогу, что заставило его замедлить ход. Его ладони на руле, обтянутом кожей, были влажными. Он вел машину уже почти три часа, все это время пребывая в состоянии лихорадочного возбуждения, которое ему редко доводилось испытывать. Он то и дело бросал взгляд в зеркало заднего вида, чтобы убедиться, что Эрмин здесь, в его машине, укутанная пледом, и что она все еще спит. Обратное его удивило бы, поскольку он подсыпал ей сильную дозу снотворного: это были таблетки, которые он принимал в течение нескольких лет, чтобы справиться с хронической бессонницей.

«Спи, моя прекрасная богиня, мы скоро будем на месте. Больше никто не причинит тебе зла. Господи, я думал, что убил тебя, тебя, которую обожаю, боготворю!» — думал он.

Из многочисленных фантастических и неосуществимых планов по удержанию Эрмин швейцарец выбрал самый радикальный. Охваченный паникой при мысли о неотвратимости ее отъезда, он одурманил молодую женщину снотворным. «Тебе следовало принять мое предложение и поехать со мной добровольно. Ты не оставила мне выбора, я не мог тебя потерять».

От этого обращения на «ты», которое он позволял себе только в мыслях, его охватывала сладострастная дрожь. Таким образом он присваивал себе Эрмин, делал ее своей при помощи этого интимного слова, позволительного лишь для любовников и родных людей.

— Потерпи! Отныне я буду заботиться о тебе и защищать, — тихо добавил он.

Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть. Он был на грани нервного срыва от пережитой паники. Ни на секунду он не предполагал, что его любимая Эрмин может пострадать, что ее сердце с трудом выдержит смесь алкоголя и таблеток на основе опиума, которыми он пользовался. Его организм к ним давно привык, в отличие от организма молодой певицы. Дрожа от страха, заливаясь слезами, он уложил ее на диване, чтобы пощупать пульс и прислушаться к дыханию. Убедившись, что ей ничего не угрожает, он позвонил в «Шато Фронтенак» и попросил горничную собрать чемодан Эрмин Дельбо и отнести его к стойке регистрации.

Ставка была столь велика для него, что Метцнер проявил небывалую силу. Он донес Эрмин по лестнице до первого этажа и устроил на заднем сиденье своей машины в рекордно короткие сроки. Ему пришлось держать ее в вертикальном положении, закинув одну ее руку себе на шею, чтобы все выглядело естественно. Провидение было на его стороне: на улице Сент-Анн в это время не было ни души. Затем он припарковался на некотором расстоянии от террасы Дюфферен, ведущей в отель. С бесконечной нежностью он укрыл молодую женщину коричневым пледом, под цвет сидений, чтобы не привлекать внимания.

«Все оказалось просто! — вспоминал он. — Я дал несколько банкнот посыльному и горничной и забрал чемодан, объяснив, что мадам Дельбо уезжает на поезде сегодня вечером».

Его прекрасные манеры, щедрость в виде хрустящих купюр, несколько надменная уверенность, — все это внушало доверие и не вызывало подозрений. Совершив свой безумный поступок, он помчался в сторону Мэна по дороге, петляющей между полями, лесами и болотами, в безмолвной июньской ночи. На поворотах фары выхватывали из темноты лесистые холмы, высокие скалы, негостеприимные песчаные равнины. На пограничном пункте прекрасно знавшие его служащие лишь дружески махнули ему рукой, даже не проверив, что он везет на заднем сиденье.

«Мы мчимся в мое убежище, прекрасная богиня. Почему ты отказалась поехать со мной? Я так и не понял. Наверное, просто испугалась своих чувств».

Измученный эмоционально, Метцнер постепенно погружался в любовный бред. Накануне он еще был способен здраво мыслить и играть свою роль, к которой так долго готовился. Самым сложным было не вызвать подозрения у Эрмин и тщательно сдерживать порывы всепоглощающей страсти. Теперь же все, что происходило в течение недели в Квебеке, постепенно стиралось, уходило в другое измерение и время.

— Наконец-то мы вместе! — возликовал он, завидев открытые ворота.

Он свернул на посыпанную розовым песком дорожку, по краям которой росли густые ели, казавшиеся голубыми в лунном свете. Вскоре появился величественный дом из кирпича цвета охры, увенчанный крышей с несколькими скатами и искусно сделанным коньковым ограждением. Окна первого этажа, возвышающиеся над большим цветником из роз, были освещены. Родольф Метцнер вышел из машины и побежал к двери. Но ее уже открывала женщина — маленький темный силуэт показался в проеме.

— Анни, она здесь. Мне нужна твоя помощь.

— Она согласилась поехать с тобой?

— Нет, она никак не могла решиться, но я все же увез ее. Со временем все наладится. Мы будем здесь очень счастливы втроем.

— О Господи! Что ты натворил, Родольф? Надеюсь, ты не похитил эту молодую особу?

Он усталым движением провел рукой по лбу и кивнул. Его кузина смотрела на него с недоверием и страхом.

— Мне пришлось это сделать. Ты знаешь почему, Анни… Я бы недолго протянул без нее. Вот увидишь, это настоящий небесный ангел, мадонна! Давай поторопимся, нужно перенести ее внутрь.

Анни подчинилась своему кузену. Их история началась еще в Первую мировую войну, когда старый Иоахим построил этот дом в уединенном месте на севере Мэна. Анни в ту пору исполнилось восемнадцать лет. Потеряв обоих родителей, она последовала за своими родственниками в добровольную ссылку.

Ее считали некрасивой. Она постарела с этим убеждением, никогда не думая о замужестве, и выполняла функции экономки в летние периоды, когда дом наполнялся гостями. Зимой она жила здесь одна, отрезанная от всего мира, в ожидании визитов Родольфа. Со временем он превратился в центр ее ограниченной вселенной, и любое его слово было для нее истиной в последней инстанции.

Поэтому, когда Метцнер вытащил Эрмин из машины и направился со своей сладостной ношей к дому, Анни засеменила за ним по пятам и тщательно заперла дверь на все засовы. Затем она приблизилась к неподвижной молодой женщине, чтобы взглянуть на нее.

— Держи ее крепче, Родольф, не урони, — посоветовала она. — Господи, боже мой, как она красива! Ты говорил правду, настоящий ангел! Когда же она теперь проснется?

— Завтра утром, не раньше. Ее комната готова?

— Разумеется, готова. Я сделала все, что ты просил.