Служанка арендатора

15.

В беседке было нестерпимо душно!

Каждый день солнце всходило и заходило на безоблачно сияющем небе и постепенно накаляло все до предела!

Маркусу казалось, что знойный воздух, под удушливым дыханием которого никли цветы и листья, проникает через поры и нервы до глубины его души.

Рука его горела, и он был доволен, что хорошо устроил свой уголок, наполнив свежей водой графин и умывальник. Ему не надо было идти в дом и встречаться с г-жой Грибель, что было нежелательно ему и чего нельзя было иногда избежать.

Однако, в ту минуту, когда он опустил руку в воду, толстушка, пыхтя и обливаясь потом, показалась на лестнице.

Она была не из таких, которые теряются, поэтому на замечание помещика, что он поранил руку перочинным ножом, она укоризненно покачала головой.

– Как это вы могли ухитриться, господин Маркус? Если бы вы порезали большой палец или указательный, это было бы понятно, а то ладонь?! Можно ли быть таким неосторожным? – проворчала она и ушла за старым мягким холстом и арникой, попросив помещика не вынимать руку из воды до ее прихода.

В комнате опять наступила тишина…

Дверь на балкон была открыта настежь, и струя душного воздуха врывалась оттуда. Маркус опустился на диван и закрыл глаза, забыв обо всем окружающем.

Поддерживая голову левой рукой, он представил себе, что находится в саду мызы, и прекрасное, мертвенно бледное от испуга лицо было так близко от него, что он, казалось, ощущал ее дыхание…

– Я с ума сойду из-за этой девушки, – пробормотал он сквозь зубы, в отчаянии проводя рукой по волосам.

Открыв глаза, он замер в недоумении.

Что это? Не грезит ли он наяву?…

У самой двери он видит ее, „недотрогу“, щеки и уста которой все еще покрыты бледностью, несмотря на палящий зной. И она сама пришла к нему, в его жилище.

Впрочем, она же ходит, не стесняясь, несмотря на свою недоступность и скромность в дом холостого лесника! Она сама сказала, что не обращает внимания на строгие требования внешней морали и на суждения сплетников…

И вот она стоит здесь, на полунейтральной почве, с робостью во взоре, но с несомненной решимостью войти.

Чувство блаженства при виде ее и досада на необдуманность ее поступка странным образом переплелись в душе Маркуса. К этому еще присоединилось опасение, что каждую минуту может войти Грибель – и тогда репутация неосторожной девушки погибнет окончательно…

Лицо молодого помещика покрылось яркой краской при этой мысли, и он вскочил.

– Что вам угодно? – неуверенно спросил он голосом, звучавшим, поэтому сурово и отталкивающе.

Голос этот, казалось, сразил ее: она невольно ухватилась рукой за перила балкона и закрыла глаза, но скоро оправилась.

– Господин судья… благодарит за книги… и просит „Мюнхгаузена“ Иммермана, – заикаясь, и глухим голосом проговорила она, вынув из корзинки, висевшей у нее на руке, две книги.

„Вот оно что: она явилась в качестве посланной, как служанка своих господ!…“ Как странно, что он всегда забывает о ее положении: если судья приказал ей идти, она обязана повиноваться, против этого и Грибель ничего не может возразить.

– У меня нет здесь этой книги, – заметил он с прояснившимся лицом, – и я прошу вас немного подождать: я сейчас принесу ее.

Обернув платком руку, так как из раны все еще текла кровь, он направился к двери, ведущей в сад, но девушка загородила ему дорогу.

– Это не к спеху! – торопливо и с робким смущением сказала она. – Эту книгу я должна была отнести лесничему: он придет сегодня вечером, и я прошу вас передать ее ему…

Прервав себя, она вдруг закрыла лицо руками от овладевшего ею стыда и пробормотала еле слышным голосом:

– О, как это мучительно!… Обмен книг был только предлогом, под которым я могла сюда придти… Может быть, вы и сами догадались, – продолжала она, не поднимая глаз, но опустив руки. – Я пришла потому, что не могла выносить мысли, что, причинив вам страдание, не облегчила его… И я хочу загладить свой поступок, насколько это возможно…

В ушах Маркуса раздавались нежные звуки, похожие на благовест, и он забыл обо всем, видя прямо перед собою милое бледное личико девушки, опущенное на грудь…

Он невольно протянул руки, чтобы заключить ее в объятия, которые служили бы ей верной защитой. Но это порывистое движение испугало ее и заставило отступить: казалось, она не ожидала такого впечатления от своих слов.

– Я побежала в дом за медикаментами, нужными для перевязки, – проговорила она с мрачно нахмуренным лбом, – но, когда я вернулась, вас уже не было. Не знаю, одна ли я виновата в несчастном приключении, но я была неосторожна, и это не давало мне покоя… Я не могу носить в душе сознание незаглаженного поступка ни против кого в мире, кто бы он ни был…

Горькая улыбка появилась на его устах.

– Очень благодарен вам за участие! – произнес он. – Вы можете спокойно идти домой: виноват я один! Незачем было подходить так близко к упрямице, у которой в руках был серп, к тому же! Как видите, у меня есть пластырь, которым я собирался заклеить рану! – добавил он, указывая на раскрытый несессер.

– Нет, этого недостаточно! – решительно заявила она и вошла в комнату. – Рана довольно глубокая, и необходимо предотвратить воспаление, и тогда рана быстро заживет. У меня есть нужное средство, – продолжала она, вынимая из своей корзинки все необходимое, – разрешите мне сделать перевязку. Я знакома с обязанностями сестры милосердия, и вы можете смело мне довериться.

– О, я ни за что не соглашусь принять от вас такую жертву, прелестная недотрога! – возразил он. – Мне уже известно, каких тяжелых усилий над собой стоят вам ваши самаритянские подвиги… Вспомните мост у мельницы, где я впервые взывал к вам о христианском милосердии… Вторично я не желаю обращаться к вам, так что идите домой или лучше в графский лес и скажите лесничему, что он может придти вечером за книгой!

Но девушка не ушла!

Подойдя к столу, она развернула мягкое полотно, вынула скляночку и принялась за приготовление к перевязке. Все это делала она с такой быстротой и ловкостью, словно была заправским доктором.

– Можете считать меня назойливой, можете презирать и бранить, сколько угодно, я не уйду до тех пор, пока не исполню своей обязанности! – сказала она кротко, но решительно.

– Я не желаю исполнения ваших обязанностей! – вскричал он, дрожа от волнения. – Чтобы успокоить вашу чувствительную совесть, я свидетельствую, что вы сделали все, что могли. Довольны вы, наконец?

Девушка покачала головой.

– Я была несдержанна и оскорбила вас необдуманными словами… Вы правы, требуя, прежде всего, чтобы сестра милосердия умела владеть собою, и потому я прошу вас, забудьте мой необдуманный поступок.

Она робко протянула ему руку, но он сделал вид, что не заметил ее жеста.

– Много шума из пустяков, – нетерпеливо вскричал он. – Что за охота тратить слова из-за ничтожной царапины. Я уклоняюсь от вашей помощи и все равно сорву повязку…

– Ну, пожалуйста! – прервала она его нежным голосом.

Эти звуки произвели чарующее действие.

Пожав плечами, Маркус отвернулся и молча протянул ей раненую руку. Но она так ловко принялась за дело, что он внимательно начал наблюдать за нею.

– Вы учились в заведении для сестер милосердия? – спросил он, и в голосе его слышалось удивление.

– Да, – ответила она, – но не с целью стать сестрой милосердия: я хотела только ознакомиться с делом, чтобы быть в состоянии подать первую помощь в случае нужды. Это особенно важно в деревне, где доктор живет иногда на расстоянии часа пути! – заметила она, не отрываясь от своего дела. – Но вам придется пригласить доктора: серп был зазубрен, – сказала она, и он, взглянув на нее, заметил, что глаза ее затуманились.

Маркус засмеялся.

– Зашивайте смелее, – ободрил он ее, – положитесь на мою крепкую натуру!

Она стиснула зубы и начала уверенно действовать иглой, и только изредка дрожь пробегала по ее гибким пальцам.

Кто была она – оставалось загадкой для молодого помещика…

Ее речь, манеры, которые она старалась скрыть, но они обнаруживались всегда, ее многосторонние познания заставляли предполагать, что девушка принадлежит к образованному классу. И вместе с тем, она исполняла грязные работы простой служанки. А фрейлейн гувернантка, которой лучше всех известны ее богатые умственные способности, упорно оставляет ее в низком положении…

Какую же власть имеет эта эгоистка над светлым умом и всей судьбой этой девушки?…

Маркус не сводил глаз с прекрасной головки, нагнувшейся над его рукой, и любовался роскошными темными волосами, гладко зачесанными назад. У него захватывало дух от ее близости, и он поспешил отвернуться.

Заметив на ее белой шее черную бархатную ленту, слабо завязанную, он подумал: что это?… Амулет или сувенир, который она постоянно носит на груди?…

Кровь потоком бросилась ему в голову, и он был готов сорвать ленточку, взяв ее за распустившийся конец…

Не подозревая о том, какие опасные мысли бродят в его голове, девушка посмотрела на него выразительным благодарным взглядом.

Перевязка была окончена: она тихо опустила его руку из своих и подошла к столу, чтобы уложить в корзинку перевязочные средства.

Переводя дух так, точно с души ее спало тяжелое бремя, она сказала:

– Завтра я приду посмотреть.

Маркус молчал.

Он еще не опомнился от коварных мыслей, обуревавших его…

Пока она перевязывала ему руку, он мечтал о том, как было бы хорошо, если бы налетел ураган и перенес беседку вместе с находившимися в ней в его роскошную виллу…

Далеко за ними, в лесах Тюрингии, остались бы и необъяснимая власть над нею эгоистичной обитательницы мансарды, и домик в графском лесу с его притягательной силой и неразрешимой загадкой! И она, так горячо любимая им, освобожденная от всех опутывавших ее тенет принадлежала ему одному, была бы под его защитой, и он ни за что в мире не расстался бы с нею…

Все эти мысли калейдоскопом мчались у него в голове, пока он стоял подле нее и вдыхал нежный аромат фиалок. Очевидно, это были любимые духи гувернантки, и запах их исходил от грубого платья служанки.

Но что же мешало ему сыграть роль урагана и, сделав тотчас предложение, захватить ее врасплох и получить ее согласие?…

Единственно ее упрямство!…

Он не мог помириться с мыслью, что ему придется выслушать, как служанка судьи в коротких словах поблагодарит его за честь и откажется сделаться хозяйкой виллы Маркуса.

Это было нестерпимо для молодого помещика; такое решение было ново и неслыханно для него, но и внушало уважение. А что оно будет именно таково, он знал наверное и потому молчал, не рискуя получить то, чего не хотел…