Слухи

20

За стенами особняка Скуимейкеров на Пятой авеню пошел снег. Было теплее, чем ожидал Генри, мягкие снежинки таяли, опускаясь ему на нос. Тротуар покрылся белым кружевом, на котором Генри оставлял темные следы. В считанные минуты мир изменился. Теперь он знал, что последний, ясный взгляд его невесты означал, что она выбрала не смерть, а другую жизнь, благодаря чему ее маленькая сестричка сможет быть с тем, кого любит. Избавившись от поджидавших кучеров, гревшихся, прихлебывая из фляжек, он направился в Грэмерси-парк, № 17. Для него это раньше был дом Элизабет, куда он вначале брел из чувства долга, а позже — с тяжелым чувством вины. А еще раньше это просто была одна из вех Старого Нью-Йорка, знатные семьи которого все больше устаревали с каждым днем. Но в этот вечер четверга для Генри это был только дом Дианы. Все комнаты, кроме ее собственной, могли бы сгореть — ему было все равно.

Тяжелое чувство, с которым он прожил так долго, исчезло. Это чувство было вызвано тем, что Элизабет мертва, что это его вина, что юность такая хрупкая и что он не может быть вместе с единственной девушкой, которая делала брак привлекательным для него. Всего несколько слов — и все эти горести исчезли. Лишь с одним человеком мог разделить Генри эту новость — с сестрой девушки, которая, как оказалось, не умерла.

Генри понятия не имел, сколько времени добирался, — казалось, очень быстро, а с другой стороны, вероятно, целую вечность: ведь, пока он добрался с Пятой авеню в Грэмерси, все его ошибки были стерты, и он опять стал свободным человеком.

Последний и единственный раз, когда он побывал в спальне Дианы, он карабкался туда по шпалере, увитой плющом. Однако теперь Генри настолько вновь обрел свою бесшабашность, что направился прямо к парадному входу и обнаружил, что дверь легко открылась от его прикосновения. Иного приглашения ему и не требовалось, и он вошел в темную прихожую. Затем поднялся на второй этаж, не замечая деталей, и выбрал дверь, из-под которой снизу, в щель, просачивался свет. На этот раз Генри тоже не стал стучаться — просто повернул ручку и вошел.

Маленькая комната купалась в теплом свете лампы, которая освещала книжные полки и медвежью шкуру перед не растопленным камином. Рядом с камином, в старом кресле, сидела Диана с распущенными кудрявыми волосами, сосредоточенно глядя в книгу. Вероятно, она решила, что дверь открыла ее горничная, поэтому не сразу оторвалась от страницы. Ее глаза продолжали бегать по строчкам, будто ничего в мире не было важнее романа, который она читала. Дочитав до конца абзаца, она положила книгу на колени и подняла глаза. Осознав, что это не горничная, она открыла рот, словно собираясь закричать. Генри в мгновение ока очутился рядом и прикрыл ей рот рукой.

— Не надо, — мягко произнес он.

Ее глаза округлились, но, должно быть, Диану успокоил его тон. Однако ее карие глаза смотрели с удивлением и опаской. Наконец Диана сказала так же спокойно, как Генри:

— Ума не приложу, что это вы тут делаете.

— Я здесь нахожусь.

Блаженная улыбка Генри показывала, как он рад этому факту.

— Я вижу.

— Ди.

Опустившись на одно колено, он хотел взять ее за руку, но Диана оказалась проворнее и отдернула ее.

— Наша последняя встреча не располагает к дружелюбию, мистер Скунмейкер. Если вы действительно полагаете, что можете соблазнить меня в любую темную ночь, когда вам заблагорассудится, то вы заблуждаетесь.

Генри смутился, видя перед собой новую, холодную Диану. Он попытался призвать на помощь свой огромный опыт — быть может, он уже сталкивался с подобной ситуацией? Но с ним никогда прежде не было ничего подобного. Он несколько раз открывал рот, но был не в силах ничего произнести. Тогда он решил попытаться снова взять ее за руку, и, наконец, Диана это ему позволила, хотя и весьма неохотно. И тогда Генри вновь обрел дар речи.

— Элизабет жива, — сказал он.

Диана закрыла книгу, лежавшую у нее на коленях, и выпрямилась. Она не отнимала у него свою руку — хороший знак, которому он до нелепости обрадовался, но продолжала пристально на него смотреть. Наконец она прошептала более сердечным тоном:

— Я знаю.

— Знаете? — Генри был поражен. — Но в то утро, после того, как вы пришли в оранжерею… Я видел Элизабет… Я думал, что она… возможно, не захотела жить…

— Нет, — осторожно прервала его Диана. — Она жива. И очень счастлива, как я думаю.

— Так, значит, все в порядке, разве вы не понимаете? Я имею в виду, что, если она жива, если она в любом случае не хотела выйти за меня замуж, и это была колоссальная ошибка — тогда мы с вами можем быть вместе. Вы и я можем…

Голос его замер. Он почувствовал, что колено у него болит, и уселся на пол у ног Дианы.

— Вам бы следовало давно сказать мне об этом.

Румянец вернулся на щеки Дианы, но она все еще с осторожностью поглядывала на Генри. Было что-то пронзительное в этом зрелище: Диана в этой маленькой комнате с желтовато-розовыми обоями и книгами, в комнате, где она жила еще маленькой девочкой.

— Это секрет. Я обещала Элизабет. Если бы кто-нибудь узнал… — Внезапно она отняла у него руку и запахнула кружевной воротник белого пеньюара. — Как вы узнали?

— Мне сказала Пенелопа. Сказала мне час назад. Моя мачеха устроила званый обед…

— Что между вами и Пенелопой?

Диана встала и отошла от Генри к узкой кровати, передняя спинка которой была обита бледно-розовым шелком. Генри не приходило в голову, что Диана может ревновать его к Пенелопе. Но чувство легкости и ликования не покидало его. Он стоял, сунув руки в карманы пальто и глядя в глаза Диане серьезным, нежным взглядом.

— Между мной и Пенелопой нет ничего, — заявил он.

— Ничего? — прошептала Диана с горечью — Как я могу в это поверить? Я, знаете ли, не слепая. Я вижу, как она на вас смотрит. И я знаю, какой вы.

— То, как она на меня смотрит, абсолютно ничего не говорит о моих чувствах к ней, которые таковы, как я вам уже сказал. Разве я не был с вами всегда честен? — продолжал он более мягким тоном. — Ведь я сам рассказал о том, что было у нас с Пенелопой, так с какой стати мне теперь лгать?

— Потому что вы ловелас, как я полагаю.

На лице Дианы читалось возмущение, но грудь ее бурно вздымалась. Генри видел, что ее раздирают противоречия, и она сама не знает, чему верить. Глядя на нее прямо и искренне, он подошел и, взяв ее лицо в руки, поцеловал в раскрытые губы. Поцелуй был продолжительный, и, когда он закончился, она прошептала:

— Вы не ловелас.

— Совершенно верно. — Генри начал играть ее локоном. — Твоя сестра жива, Ди, а это значит, что нет ни трагедии, ни предательства. Если мы захотим, то можем…

Его прервал звук дверного звонка, донесшийся снизу, — слабый, но отчетливый. Он повторялся снова и снова в тишине дома. Диана обвела взглядом комнату, затем посмотрела в глаза Генри. Ее взгляд выразил тревогу, и, когда звонок прозвучал в третий раз, она сказала:

— Может быть, это Элизабет?

— Элизабет?

Это показалось Генри маловероятным — правда, теперь он был готов поверить чему угодно.

— Разве она не открыла бы дверь сама? Ведь я именно так вошел, а я даже не родственник…

Любая другая девушка, боясь, что ее застигнут с мужчиной, с которым она не помолвлена и не обручена, стала бы в отчаянии заламывать руки. Но только не Диана. Закусив губу, она взяла Генри за руку и повела к двери. Осторожно открыв дверь, тихонько вышла вместе с ним из комнаты. Она остановилась на верхней площадке лестницы, всматриваясь вниз.

В холле зажегся свет, и женский голос, который Генри не узнал, сказал:

— Мистер Кэрнз, мы так давно вас не видели. Что привело вас сюда, да еще так поздно ночью?

Диана взглянула на Генри, прошептав: «Тетя Эдит».

— Простите меня за нарушение приличий, мисс Холланд. Я только что прибыл из Бостона. Конечно, я явился бы к вам в более подходящее время, если бы так не испортилась погода. Я собирался нанести вам визит с тех пор, как узнал о несчастье с мисс Элизабет, но меня удерживали дела. Недавно я услышал о тяжелом положении вашей семьи, и я…

— Мистер Кэрнз, пожалуйста, нет никакой нужды в объяснениях. Я распоряжусь, чтобы горничная постелила вам постель. А пока что пойдемте в гостиную. Миссис Холланд больна — слишком больна, чтобы принять вас. Но я схожу за мисс Ди и… — продолжала Эдит.

При упоминании своего имени Диана вздрогнула. Она придвинулась к Генри, он с трудом удерживался, чтобы не прижать ее к себе.

— Тебе нужно идти, — прошептала Диана.

— Я знаю. Я скоро вернусь. Я буду возвращаться каждый день в надежде застать тебя одну.

— Хорошо. — Она с несчастным видом указала на свою комнату: — Шпалера…

Генри уже имел дело со шпалерой и плющом, карабкаясь в спальню Дианы, и тогда дело кончилось синяками и царапинами, так что дату венчания пришлось перенести.

— Нет, только не это.

Несмотря на опасность, он многозначительно усмехнулся. Диана поджала губы.

— Тогда лестница для слуг.

Она указала на дверь. Генри был так поглощен ее блестящими глазами и нежной кожей, что только теперь заметил, что разговор внизу прекратился и на лестнице зазвучали шаги. Он поспешно двинулся к двери, на которую указала Диана, и, даже не позволив себе оглянуться, начал спускаться по узкой, темной лестнице для слуг. Сосредоточившись на звуках шагов наверху, он не задумывался о том, что ждет его внизу.

Осторожно войдя на кухню, Генри увидел спину горничной в грубом черном платье — она склонилась над плитой. Судя по сгорбленным плечам, девушка устала. Ее рыжие волосы, кое-как подхваченные, падали на спину. Наверное, ее разбудил звонок, и она готовила чай с такой медлительностью, которую не потерпели бы в другое время дня или в другом доме. Генри прокрался вдоль стены, осторожно наступая на старые деревянные половицы. Сердце его так гулко билось, что ему казалось: горничная должна услышать и обнаружить его присутствие. Но она сонно продолжала заниматься своим делом, и Генри удалось незамеченным пробраться в холл. Он был освещен газовой лампой, но там никого не было.

Через минуту Генри уже дышал ночным воздухом, продвигаясь на север, мимо железных ворот красивого парка, покрытого густым снежным одеялом. Дыхание его было учащенным. Итак, он ускользнул незамеченным. Всего несколько минут назад он и девушка, к которой он питал самые нежные чувства, подвергались большому риску, но все обошлось. Давно он не чувствовал себя таким свободным. Он перешел через дорогу. Улица была покрыта недавно выпавшим снегом, который отражал пурпурный свет фонарей. В северо-западном углу парка он столкнулся с небольшой компанией мужчин в теплых пальто и куртках — они во всю глотку распевали рождественские гимны: «И небеса, и природа поют! И небеса, и природа поют! И небеса, и небеса, и природа поют!» Генри остановился и наблюдал за ними; ему казалось, что они очутились здесь словно специально для того, чтобы озвучить его ликование. Один из них заметил Генри и, тотчас же взяв его под руку, увлек за собой — компания направлялась к Пятой авеню.

— Я понятия не имел, что Рождество так близко, — сказал Генри, когда песня была допета. Он не узнавал никого из этих людей, правда, они были хорошо одеты. Очевидно, возвращались с вечеринки.

— О да, завтра двадцатое, — жизнерадостно ответил тащивший его человек. Он достал из кармана пальто металлическую фляжку. — Любой повод сойдет, чтобы выпить бренди, угощайтесь, — добавил он, сделав глоток.

— Весьма обязан.

Генри принял фляжку и с легким сердцем выпил за свое избавление от проблем и за возврат любимой девушки.

— Скажи, друг, а ты знаешь еще какие-нибудь рождественские песни? — добродушно осведомился мужчина.

Генри несколько раз в жизни пел рождественские песни, но в данный момент не мог вспомнить ничего, кроме «Радость миру», о чем и сказал.

Маленькая компания заорала от восторга и пропела эту песню с самого начала. На этот раз голоса звучали еще громче, так что Генри сильнее почувствовал всю радость мира. Он сделал еще глоток и присоединился к поющим. Они весело шагали по авеню, и в голове у Генри роились мысли о нежных губах Дианы и об их общем будущем.