Соленый ветер Ле Баркарес

Глава 2: Пиксели и дыхание страха

Первые дни для меня превратились в «пыльный» марафон: шкафы, вывернутые наизнанку, терраса, выскобленная до первозданной плитки, комнаты, открытые для сквозняков вместо привычной для них затхлости. Физическая работа была благословенным наркозом, заглушавшим зов синевы за окном. Я занавесила окна плотной тканью – не наглухо, оставив щель для света, но достаточно, чтобы не видеть синюю громадину целиком. Вид на буйную стену зелени, скрывающую соседнюю половину дома, был безопаснее. Хотя иногда… иногда оттуда доносился приглушенный стук – металл о дерево или металл о металл. Краткий, отрывистый. Как будто кто-то что-то чинил. Хозяин? Мысль заставляла сердце сжаться.

– Старый дом с призраком? – мама бы оценила мою мысль.

Потом пришло время главной причины моего бегства-шанса. Моушн-дизайн клипа для Worakls3 и оформление видеодорожки для Electrobeach Festival.4 Ирония судьбы обжигала: клипы с морскими мотивами. Музыка, где синтезаторы переливались, как волны, а басы гудели, как подводные течения. Я боролась за этот заказ, потому что чувствовала эту музыку кожей еще до того, как страх снова сомкнул свои ледяные клешни. Это был мой билет в новую жизнь – шанс заявить о себе в Европе, начать все заново, жить там, где хочу, а не там, где могу. Не просто дизайн – искусство. Воздух для задыхающейся души.

Я погрузилась с головой. На графическом планшете рождались абстрактные формы: светящиеся медузы, переливы подводного солнца, динамика, передающая мощь и нежность океана. Worakls звучал на повторе, становясь частью моего дыхания. Я забывала. Была художником. Творила жизнь. И в этот момент из-за стены, за зеленой завесой, донесся тот же стук. Металлический, уверенный. Я вздрогнула, линия на экране поплыла.

– Золотые руки, – мелькнула мысль. Но чьи?

Но море было рядом. Оно напоминало о себе гулким прибоем. Соленым ветром, пробивающимся сквозь щель в занавеске. Навязчивым шепотом:

– А что, если выйти? Просто подойти?

Однажды утром, после ночи, когда на экране ожили косяки светящихся рыб, я почувствовала прилив странной, хрупкой смелости. Солнце лилось золотом. Воздух искрился.

– Живи. Чувствуй. Перестань бояться. – Мамин голос звучал отчетливо.

Я отодвинула стул, встала. Сердце забило тревожный набат. Я проигнорировала его. Прошла через террасу, мимо планшета с созданным кадром. Спустилась в сад. Заросшая тропинка вилась вниз. Шаги стали тяжелыми, ноги вязли в невидимой трясине. Запах соли густел. Гул прибоя превращался в рокот.

И тут оно накрыло. Не волна. Память. Яркая, жесткая, выворачивающая.

Детство. Жара. Другое море. 14 лет. Яркий купальник. Горячий песок. Мама на полотенце, улыбка сквозь усталость: «Иди, Анечка, покупайся!» Робко по колено. Ласковая вода. Подруга Алиса зовет глубже. Шаг. Еще шаг. И – ОНО. Волна-хищник сбоку. Подсечка. Опрокидывание. Холодный, темно-зеленый мрак. Соленая агония в носу, во рту. Песок, бьющий в лицо. Слепая паника. Барахтанье в бездне. Не могу встать! Где верх? Мама! Темнота. Холод. Ощущение брошенности. Никто не видит! Умру здесь, одна! Спасатель. Мама, бегущая в ужасе. Рыдания. Стыд. Ужас, въевшийся в кости. Чуть не умерла. И мамины руки, дрожащие, но крепкие, вытирающие слезы, воду и песок со щек… «Все хорошо, солнышко, все хорошо, я рядом…» Но хорошо не стало. Никогда.

Сейчас я стояла на тропинке, метрах в пятидесяти от воды. Но чувствовала все то же. Холодный пот по спине. Сердце – бешеный ритм в груди. Дыхание – рваные, хриплые вздохи. Ноги – ватные столбы. Перед глазами – темные пятна. Темнота. Холод. Никто не видит. Стыд. Ужас. Чуть не умерла тогда… а теперь мамы нет…И все началось заново.

– Нет! – хриплый вопль вырвался наружу. Я развернулась, бросилась бежать обратно, не оглядываясь. Запыхавшаяся, дрожащая, ворвалась в гостиную, захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной, как к щиту от вторжения. В ушах звенело.

Что всегда мне помогало забыться – работа. Надо было зарыться в пиксели. Я рухнула в кресло. Но экран, сиявший жизнью, теперь был чужим. Морские формы обрели зловещие очертания. Бездна. Та самая.

Я схватила черный карандаш. Почти исписанный. Нашла крафт-бумагу и начала рисовать. Не море Worakls. Я рисовала свое море. Черное. Беспросветное. Штормовое. Яростные мазки рождали хаос волн-поглотителей. Бездну, уходящую в ничто. В центре – крошечная фигурка, затягивающаяся черной воронкой. Я рисовала страх. Темноту, живущую во мне. Кошмар, вернувшийся с новой силой после потери мамы, моей главной защиты. Когда лист наполнился черной бурей, я отшвырнула карандаш. Он покатился, оставляя следы. Рисунок был криком. Ужасным. Безнадежным.

Отчаяние накатило, густое, липкое. Клип о море? Ирония. Я не смогу передать стихию, потому что для меня она – враг. Не смогу работать. Не смогу жить. Проиграла.

Слезы гнева и беспомощности жгли глаза. Я смахнула их тыльной стороной ладони, оставив черную полосу. Надо было двигаться. Иначе съест заживо.

И вспомнился запах. Теплый, сладкий, успокаивающий. Мамино миндальное печенье.

– Когда на душе скребут кошки, замеси тесто, Анечка. Руки заняты – голова отдыхает.

Я нашла в своих запасах яйца, сахар, соль, миндальную муку (купленную у улыбчивой мадам Фабр в крошечном épicerie на углу, там пахло оливками и свежим горячим хлебом). Месила тесто яростно, вкладывая в него фрустрацию, страх. Раскатывала, вырезала звездочки и полумесяцы (как мама), раскладывала на противне. Запах из духовки был бальзамом. Дом наполнился теплом и памятью.

Пока печенье золотилось, я заметила у границы участков, возле олеандров, свежий отпечаток – четкий след грубого подметка ботинка, гораздо крупнее моего. Сердце сжалось. Он был здесь. Совсем недавно. Призрак оставил след.

Печенье остыло. Я разложила его на тарелку. Не для себя. Идея родилась сама: угостить соседей. Узнать о месте. О людях. О нем.

Первая остановка – дом напротив. Пожилые Клеманы. Их патио под виноградной лозой благоухало лавандой и жасмином. Мадам Клеман, в цветастом платье, усадила за столик, налила мятно-лимонного сиропа с ледяной водой. Мсье Клеман, в соломенной шляпе, угощался печеньем с одобрительным мычанием. Говорили о жаре, моей работе, о делах в России и надолго ли я приехала, о том, как их маленький Баркарес иногда страдает от наплыва толп туристов. После того, как я рассказала о своей французской школе в Петербурге, решила пришло время откровений.

– А ваш дом… такой уютный.

Решила сделать глоток лимонада для смелости.

– Риелтор, мсье Рено говорил, вторая половина… занята хозяином? Этьеном Дюраном? Он редко бывает?

Мадам Клеман обменялась быстрым взглядом с мужем. Месье Клеман снял шляпу, вытер лоб.

– Ах, Этьен, да…, – вздохнул он.

– Местный. Родился здесь. Его отец держал верфь, знаете? Славную. Чинил дорогие яхты, строил. Этьен унаследовал. Золотые руки! Все мог починить, собрать… Нарасхват был.

– Был? – уловила я прошедшее время.

Старушка поправила солнцезащитные очки.

– Да… было дело. Но потом… трагедия. Несколько лет назад. На верфи. Пожар…

Она махнула рукой, не желая вдаваться.

– Верфь закрылась. Теперь он… мастер на все руки. Чинит лодки, моторы, заборы. Выезжает по заказу. Надежен. Но давно замкнутый…

– Какой? – сердце замерло.

– Другой, – тихо сказал мсье Клеман.

– Тихий. Замкнутый. Как устрица в раковине. Редко его видим. Почти призрак. В мастерской, в доме своем или в море. Не беспокойтесь, мадемуазель Анна, не потревожит.

Мадам Клеман кивнула, но в ее глазах читалось что-то еще – жалость или настороженность?

Призрак. Золотые руки. Трагедия. Сам не свой. Обрывки фраз крутились в голове, когда я шла обратно с пустой тарелкой. Человек, сломанный потерей. Как я. Его бездна была видимой – сгоревшая верфь, умершее дело. Или что-то еще? Клеманы не стали откровеничать до конца. Моя же боль – скрыта под синей гладью и в глубине души. Но чувство было одним: холодное, гнетущее одиночество после катастрофы. Странное чувство родства шевельнулось под грудой страха.

Я вернулась в дом. Занавеска на окне колыхнулась. Солнечный зайчик пробился сквозь щель, лег на мой черный, штормовой рисунок. На столе лежала одна недоеденная звездочка. Страх все еще сжимал горло при мысли о синеве за окном. Работа над клипом казалась горькой насмешкой.

Но было и что-то еще. Крошечное. Как луч солнца в пасмурный день. Любопытство. К этому месту. К людям. К его истории. К нему. К тому, как его «золотые руки» справлялись с его собственной бездной. И запах миндального печенья, смешивающийся с солью моря, напоминал, что связь – с мамой, с соседями, возможно, даже с этим невидимым Этьеном – это ниточка, за которую можно держаться.

Битва с бездной продолжалась. Но я сделала первый робкий шаг из своей крепости. Не к морю. К людям. И в этом был хрупкий росток надежды и осознания.

Я подошла к занавешенному окну. Рука сама потянулась к ткани. Завтра… Завтра я открою ее наполовину. Всего на половину. И краем глаза заметила – в окне соседского дома, за густой зеленью, мелькнуло движение. Тень? Или просто игра света? Сердце пропустило удар. Он видел, как я бежала от моря? Видел мой страх?

Я не отдернула штору. Не сегодня. Но завтра… Завтра попробую. И, может быть… просто оставлю у его комнат пару миндальных звездочек. На удачу. Ему. И себе.