Соленый ветер Ле Баркарес

Глава 3: Незваный хозяин и его рыжая тень

Тишина дома, ставшая уже почти привычной за это время, взорвалась резким звуком. Не звонок, не стук – грубый рокот старого дизельного двигателя, заглохший прямо под окнами. Хлопок дверцы грузовика. Тяжелые шаги по гравию. Я замерла за планшетом, сердце сжалось, удар пришелся куда-то в район живота:

– Он?

Дверь на кухню распахнулась без предупреждения. Ни стука, ни зова. Просто вошел. И замер на пороге.

Мужчина заполнил проем. Высокий, широкоплечий, в потертых джинсах и темной футболке, из-под которой угадывалась сила, привыкшая к физическому труду. Француз как будто сошел с полотен Эндрю Уайета – лицо с отпечатком утраты и некого трагизма. Загорелый до черноты, с короткими темными волосами и бородой уже с проседью. Сильный волевой подбородок. И взгляд. Холодный. Оценивающий. Как сканер, прошедший от моих широко раскрытых глаз до босых ног и обратно, задерживаясь на графическом планшете и разбросанных вокруг набросках. В этом взгляде не было ни любопытства, ни приветствия. Только измерение. Оценка чужеродного объекта на своей территории.

Этьен. Имя уже обросло домыслами после разговора с Клеманами, обрело плоть. И плоть эта была твердой и недружелюбной.

– Пора познакомиться. «Этьен Дюран», —произнес он. Голос низкий, хрипловатый.

– Живу здесь.

Я вскочила, чувствуя себя нелепо в старых джинсовых шортах и майке с пятном от кофе. На голове затянутый карандашом узелок из волос, выпадающие каштановые пряди на лицо. Попыталась улыбнуться, но губы дрогнули, выдавая нервозность.

– Анна…Аня Соколова, – выдохнула я.

– Я… думала, половина совсем пустует. Мсье Рено говорил…

Он не дал договорить. Перешагнул порог, бросил тяжелую сумку с инструментами на пол у стены с такой силой, что задребезжали стекла в шкафчике. Его взгляд скользнул по кухне, зацепился за блокнот с моими угольными набросками моря-бездны, лежащий открытым на диване. На его скулах дрогнула едва заметная эмоция – что-то вроде болезненной гримасы, быстро погасла.

– Пустует? Нет, – отрезал он, не глядя на меня. – Живите. Только не мешайте. И не лезьте в мою часть.

Он кивнул в сторону закрытой двери, ведущей в другую половину дома. Его территория. Неприкосновенная.

В этот момент в проеме двери мелькнуло рыжее пятно. Австралийская овчарка. Кобель, судя по размеру и осанке. Умные, светло-голубые глаза мгновенно оценили меня, застыв на пороге. Настороженность в каждом движении. Ни рычания, ни виляния хвостом – просто взгляд, полный сдержанного наблюдения. Потом он бесшумно проскользнул мимо меня и встал рядом с Этьеном, как тень.

Так началось наше «соседство». Столкновение границ и привычек.

Моя грязная кружка с остатками вчерашнего чая, забытая в раковине. Утром она стояла вымытая и вытертая насухо на своей полке – с убийственной аккуратностью. На столе – моя попытка дружелюбия: коробка с дорогим чаем, пачка кофе, тарелка с печеньем с надписью «Угощайтесь!». К вечеру коробка и пачка были сдвинуты строго к краю стола, будто обозначая невидимую черту. Печенье исчезло.

В ванной его грубое синее полотенце висело на моем крючке, вытеснив мое розовое. На полочке, где стояли мои баночки, появилась его единственная банка мужского геля для душа. А моя косметика была аккуратно сдвинута в угол.

Однажды я торопилась после душа, рассеянно думала о набросках, и, выйдя, забыла кое-что жизненно важное на полу возле раковины: свои черные кружевные трусики и подходящий к ним бюстгальтер. Утром их не было. Ни на полу, ни в моей корзине для белья.

Дверь в мою половину распахнулась без стука. Этьен стоял на пороге. В его вытянутой руке, зажатые большим и указательным пальцами, как что-то неприятное, висели мои забытые трусики и бюстье.

Он бросил белье мне на колени с таким видом, будто избавился от мусора:

– Вот ваши кружева. Убирайте. А то кто-нибудь решит, что это сигнальный флажок и можно смело идти на абордаж.

Его голос был ровным, но в глазах мерцал такой циничный, ледяной огонек, чтобы я дернула плечами.

Горло перехватило. Кровь ударила в лицо таким жаром, что мир поплыл. Я не могла оторвать взгляд от кружев на своих коленях, потом подняла глаза на его каменное лицо. Ни слова. Ни звука не вырвалось из пересохшего горла. Только немое, жгучее унижение и ярость, от которой сжались кулаки.

Он фыркнул – короткий, презрительный звук – и вышел, хлопнув дверью.

Я сидела, сжимая в кулаке злополучное белье, чувствуя, как дрожат руки и горит все лицо. Слов не было. Только стыд, глухой и всепоглощающий, смешанный с диким желанием швырнуть ему эту кружевную пакость в лицо.

На другой день, утром я вышла и чуть не наступила на его разложенные на полу инструменты – он что-то чинил у самого крыльца.

Я раздраженно, еще кипя от вчерашнего унижения с бельем прошипела:

– Можно было предупредить!

Он, не отрываясь от работы, произнес:

– Можно было смотреть под ноги.

Я решила не сдерживаться:

– Мне сказали, вы тут почти не живете!

Этьен медленно поднял голову. В его глазах впервые мелькнуло что-то кроме холодности – едкая усмешка:

– Вас обманули. Теперь буду бывать чаще. Привыкайте.

И снова склонился над своей работой.

Апофеозом стал день в магазине. Небольшой супермаркет в городке. Я набрала продуктов, подошла к кассе.

С милым видом кассирша произнесла:

– Сегодня карты не принимаем.

Я судорожно полезла в кошелек – всего 10 евро наличными. Не хватало ровно три евро на самое необходимое. Паника начала подниматься по горлу. И в этот момент я увидела его. Этьен входил в магазин, его взгляд скользнул по полкам, не замечая меня. Отчаяние пересилило гордость.

– Мсье Дюран! – окликнула я, подбежав. Он обернулся, брови поползли вверх от удивления, быстро сменяющегося привычной настороженностью.

– Извините, пожалуйста… карта не работает. У меня не хватает… три евро. Я дома сразу верну!

Я показала ему на свою скромную кучку продуктов, чувствуя, как горят щеки.

Он посмотрел на продукты. На мои деньги в руке. На мое, вероятно, жалкое лицо. Ничего не сказал. Просто… развернулся. И пошел прочь. Просто ушел. Оставив меня стоять у кассы, с собирающейся очередью людей и горящими от стыда и унижения глазами перед кассиршей, которая смотрела с жалостливым любопытством.

Я выложила обратно фрукты, йогурты, шоколад, оставив только багет, ветчину, сыр, морепродукты и пачку макарон – ровно на 10 евро. Вышла на улицу. Солнце било в глаза. Шум моря казался издевательским. Я дошла до первой лавочки, села и… заплакала. Тихими, горькими, бессильными слезами. Весь накопленный стресс, одиночество, страх перед морем, его постоянные уколы – все вылилось наружу. Я чувствовала себя последним ничтожеством, загнанным в угол.

Когда слезы иссякли, осталась пустота и ледяная ярость. Я шла домой, сжимая пакет со своей покупкой, как оружие. Так хотелось персиков! А он был там и не помог.

Копался в небольшой мастерской – сарайчике на краю участка, дверь была открыта. Я подошла, остановилась в проеме. Этьен обернулся, увидел мое лицо – заплаканное, но теперь с горящими глазами.

– Что вам надо? – спросил он ровно, откладывая гаечный ключ.

Я не кричала. Говорила тихо, но каждое слово било наотмашь:

– Три евро. Мне не хватило трех евро. Я не просила взаймы. Не подаяния. Я вернула бы. Сегодня же. Вы могли просто сказать: «Нет». Могли помочь. Но вы… вы развернулись и ушли. Как от прокаженной. Я сидела там на лавочке и ревела, понимаете? Из-за вас. Из-за трех чертовых евро и вашей… вашей бесчеловечной реакции! Вы… вы просто камень!

Он слушал. Не перебивал. Его лицо было непроницаемым. Когда я закончила, он взял тряпку, медленно вытер руки.

– Только вот без ваших женских соплей, – произнес он наконец, глядя куда-то мимо меня. Голос был плоским, без эмоций.

– Оставьте их кому-нибудь другому. Не выношу.

В глазах у меня потемнело от ярости. Я ничего не сказала. Просто развернулась и пошла в свою половину. Хлопнула дверью так, что задрожали стекла во всем доме. Решение созрело мгновенно, кристально ясное.

– Переезжаю. Завтра же. Сюда больше ни ногой.

Вечер навис тяжелый, гнетущий. Я лихорадочно собирала вещи, швыряя их в чемоданы. Море за окном шумело глухо, предчувствуя что-то. А потом началось. Сначала ветер завыл в кронах пальм, как раненый зверь. Потом грянул первый гром – не раскат, а оглушительный удар прямо над крышей. Дом содрогнулся.

Вспышка молнии ослепила, и я вжалась в стену, инстинктивно.

Гроза.

С детства боялась. На даче, под старыми липами, мы с мамой боялись их одинаково. Помню, как она быстро-быстро бегала по комнатам, выдергивая все светильники, телевизор, даже чайник из розетки.

– Чтобы молния не ударила, Анечка, – шептала она, закрывая шторы, а потом мы сидели, прижавшись друг к другу в темноте, слушая грохот и молясь, чтобы он скорее стих. Ее спокойствие в те минуты было моим щитом. Теперь щита не было. И свет…

Свет мигнул и не просто погас – вырубился сам, как мамины лампы на даче, только не по нашей воле, а по приказу разъяренной стихии. Темнота. И дождь. Не дождь, а водопад, обрушившийся на черепицу, на окна, на террасу. Настоящий шторм Джоэля Ри5.

Темнота снаружи слилась с темнотой внутри. Грохот грома бил по нервам. Каждый удар молнии, который озарял комнату на долю секунды слепящим белым светом, выхватывал знакомые предметы – и хаос моего бегства: чемодан, зияющий на полу, вещи, вывалившиеся из него в спешке, – делая их чужими, угрожающими. Но хуже всего было море. Его гул, всегда присутствующий фоном, теперь превратился в рёв. Глухой, яростный, всесокрушающий. Как будто сама бездна поднялась и шла на штурм берега. На штурм меня.

Сердце колотилось, как бешеное. Дыхание перехватило – короткие, хриплые всхлипы вырывались из груди. Темнота воды над головой, холод, паника… Все вернулось. Не память, а ощущение. Я сидела на кровати, обхватив колени, дрожа всем телом. Слезы текли ручьями, но это были не слезы обиды, а слезы чистого, животного ужаса. Она здесь. Бездна. Она пришла за мной. И гроза. Мамы нет. Щита нет.

Дверь в мою комнату открылась. Без стука. В проеме, озаренный очередной вспышкой молнии, стоял Этьен. В руке фонарик, бросающий прыгающие тени на его суровое лицо. За ним маячила рыжая тень Манки. Его взгляд скользнул по комнате – по разбросанным вещам, по открытым чемоданам, по моему трясущемуся на кровати телу. Он едва заметно вздохнул. Коротко. Глубоко. Не осуждение. Скорее… понимание. Или усталое принятие очередной глупости.

– Анна? – его голос пробился сквозь грохот стихии. Не резкий. Нормальный. Человеческий.

Я не могла ответить. Только всхлипнула, зажав рот рукой, пытаясь подавить рыдания и тряску.

Он вошел. Поставил фонарь на тумбочку. Свет был слабым, но он разгонял кромешную тьму. Он не подошел близко. Остановился в двух шагах.

– Дыши, – сказал он просто.

– Глубоко. Вдох. Выдох.

Я попыталась. Воздух со свистом ворвался в сжатые легкие. Выдох – дрожащий.

– Еще. Медленнее.

Его присутствие было странным якорем в этом хаосе. Он не пытался утешать. Не трогал. Просто стоял. И говорил. Короткие, четкие фразы, пробивающиеся сквозь рев шторма:

– Это пройдет. Шторм к утру стихнет.

Вдох – выдох

– Слушай мой голос. Только голос.

Вдох – выдох

– Дыши. Вдох. Задержи. Выдох. Медленнее.

Вдох – выдох

– Ты в доме. Каменном. Он крепкий. Ничего не случится.

И я слушалась. Дышала. Следила за его голосом, как за спасательным кругом. Манки, не спрашивая разрешения, подошел и лег у моих ног, положив теплую тяжелую голову мне на ступню. Его спокойное, ровное дыхание было еще одним якорем в этом странном ритуале успокоения.

Постепенно, очень медленно, волна паники начала отступать. Слезы высохли. Дрожь стала меньше. Дыхание выровнялось, хотя сердце все еще колотилось, но уже не так бешено. Я сидела, обхватив колени, глядя на свет фонаря, на его неподвижную фигуру в дверном проеме, на теплый рыжий комок у моих ног. Гром гремел уже дальше, дождь стучал, но уже не с такой яростью. Рев моря все еще пугал, но теперь он был… снаружи. Почти как у Бродского, «На заднем плане – пальмы, точно всклокоченные трамонтаной».

– Лучше? – спросил он, когда я наконец смогла поднять на него взгляд.

Я кивнула, не в силах говорить.

– Спи. «Манки останется», —сказал Этьен. И это было не предложение. Он повернулся и вышел, оставив дверь приоткрытой.

Манки вздохнул и устроился удобнее, его вес на моей ноге был удивительно успокаивающим. Я погасила фонарь. В темноте, под аккомпанемент утихающей грозы и сопение собаки, я чувствовала себя… не в безопасности. Но уже не в смертельной опасности. И не одинокой.

Утро пришло тихое. Воздух пах озоном, солью и свежестью. Я вышла на террасу с чашкой кофе. Этьен был уже во дворе, что-то проверял на своем грузовике. Манки лежал рядом, греясь на солнце. Наши взгляды встретились. Никаких извинений. Никаких упреков. Никаких лишних слов. Просто взгляд. Он кивнул. Еле заметно. Я кивнула в ответ. Спокойно. Без напряжения.

Он открыл дверь грузовика. Манки вскочил, готовый к работе. Перед тем как сесть, Этьен обернулся:

– Дверь в мастерскую. Петля скрипит. Вечером починю.

И сел. Грузовик заурчал и уехал.

Я осталась стоять с кофе. На душе было странно пусто, но спокойно. Битва не закончилась. Но ночью было перемирие. И Манки, спящий у моих ног, был его немым договором со мной. И скрипучая петля в мастерской – негласным разрешением остаться.