Создатель звезд

1

С годами кино стало важнейшей частью индустрии развлечений. Доктор уделял все большее внимание Голливуду. Один важный телефонный звонок мог заставить его тотчас полететь в Нью-Йорк, Лондон, Париж или Рим — туда, где возникали проблемы со съемками фильма. Другие морщились при возникновении трудностей, но Доктор преодолевал их с радостью и энтузиазмом. Ирвин Коун обогащался на любых изменениях конъюнктуры, которые всеми остальными рассматривались как бедствия.

Пока ТКА получало десять процентов от всех расходов, Доктор приветствовал любые перемены, хорошие и плохие. Даже такая надвигающаяся неприятность, как расследование конгрессом политической активности в Голливуде, не обеспокоила Коуна. Именно эта угроза заставила его проявить интерес к затухающей карьере клиента ТКА Джефа Джефферсона.

Звезда с типично американской внешностью, средним талантом и падающим в последнее десятилетие успехом у зрителей, Джеф Джефферсон начал терять популярность одновременно со снижением интереса к фильмам о второй мировой войне. Если бы не расследование, предпринятое конгрессом, Джеф Джефферсон, вероятно, навсегда превратился бы во второстепенного актера.

Расследование антиамериканской деятельности в Голливуде не могло начаться в более неподходящее время. Судебное решение, предписывающее студиям продать их кинотеатры, нанесло серьезный удар по индустрии. Страдая от конкуренции с телекомпаниями, кинобизнес не мог допустить, чтобы враждебная комиссия назвала Голливуд оплотом красных!

Сначала комиссия праведника, вермонтского конгрессмена Колби, ограничилась тем, что вызвала в Вашингтон нескольких бродвейских сценаристов и актеров. Поняв, какое внимание уделяет пресса людям из шоу-бизнеса, Колби и его честолюбивые коллеги решили расширить сферу своего дознания.

Они решили провести свои слушания в Голливуде, сочтя его эпицентром распространения «красной заразы». Члены комиссии заявили, что такой выбор места работы повысит эффективность их деятельности. То, что поначалу казалось всего лишь досадными слухами, стало суровой реальностью. Повестки рассылались по всему городу.

Когда троих известных актеров вызвали на заседание комиссии, глава студии застонал: «Господи! Вот несчастье! Только этого нам не хватало! Они докажут, что мы — сеть красных шпионов! Это конец кинобизнеса. Мы можем заранее перерезать себе глотки!»

Но поскольку он уже предсказывал такую судьбу и предлагал подобное решение проблемы, когда ему пришлось подчиниться решению о продаже кинотеатров, никто не придавал большого значения его словам. Главы студий и их юристы собрались, чтобы выработать правильную стратегию поведения по отношению к Колби и его комиссии.

На этом заседании главный юрисконсульт МГМ произнес фамилию Ли Манделла.

Ли Манделл был весьма авторитетным вашингтонским адвокатом, специалистом по вопросам труда. Бывший консультант Белого дома, Манделл обрел огромный успех в своей частной практике, которой занялся после ухода с государственной службы.

Благодаря своим политическим связям и близкому знакомству с правительственными чиновниками, многим из которых он помог подняться наверх, Манделл считался экспертом по всем государственным делам. Его сотрудничество с Американским советом по труду получило высокую оценку как у работодателей, так и у профсоюзов, и было оплачено весьма щедро. Его добровольная работа с Комитетом по защите гражданских свобод помогла заслужить глубокое уважение разумных консерваторов и либералов.

Услуги Манделла стоили весьма дорого, но поскольку расследование представляло опасность для самых ценных звезд, режиссеров и сценаристов, студии решили объединить свои юридические силы и защитить своих людей.

Получив согласие Манделла взяться за эту работу, кинокомпании пригласили его в Голливуд и поместили в отдельном коттедже отеля «Беверли-Хиллз», где проживание обходилось ежесуточно в сто пятьдесят долларов. Манделлу предоставили «кадиллак» с шофером. Поскольку юрист прилетел один, ему деликатно предложили несколько звездочек на выбор. Но он отказался от них, потягивая трубку и добродушно улыбаясь.

В течение нескольких первых дней он приглашал людей, вызванных на заседание комиссии, к себе в «Беверли-Хиллз». Беседы проходили в патио возле коттеджа. Под теплым калифорнийским солнцем он осторожно прощупывал их политические связи, участие в работе обществ, на первый взгляд казавшихся неполитическими. Манделл интересовался даже тем, на какие журналы и газеты подписывались эти люди.

Как опытный психоаналитик, Манделл не выдавал своего личного отношения к признаниям собеседника. Он не выражал раздражения или тревоги. Обладатель густых седых усов и изогнутой курительной трубки казался воплощением образа доброго отца. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что частота, с которой он вновь зажигал трубку, свидетельствовала о степени его беспокойства. Он задавал самые опасные вопросы, чиркнув спичкой и поднося ее к табаку. Горящая спичка, опасение, что Манделл обожжется, не успев прикурить, отвлекали внимание собеседника и заставляли его давать более правдивые ответы.

Через несколько дней, отданных такому исследованию ситуации, Ли Манделл решил, что он готов встретиться с объединенным комитетом юристов, представляющих все студии.

Совещание состоялось в полдень в столовой руководства «Метро-Голдвин-Майер». Ленч был съеден быстро — все хотели поскорей услышать мнение Манделла.

Когда подали кофе, юрист знаком попросил удалить из комнаты официантов и всех людей, не имеющих близкого отношения к проблеме.

После того, как дверь была закрыта и заперта, Манделл снова зажег трубку, сделал затяжку и выпустил дым из ноздрей. Затем он вздохнул и наконец сообщил свой вердикт.

— Господа, — мрачным тоном произнес Манделл, — у вас серьезные неприятности. Весьма серьезные.

Это заключение не носило юридического характера. Но Манделлу удалось встревожить людей. Задав тон совещанию, он продолжил:

— Все это дурно пахнет! Я даже сожалею о том, что вы, господа, вызвали меня сюда!

Смертельный испуг заменил чувство страха. Слова Манделла казались преамбулой к его отказу.

Джеральд Гинзбург, самый пожилой участник совещания, главный юрисконсульт «Метро», подался вперед и произнес:

— Мистер Манделл, если вы считаете, что это дело является более сложным и хлопотным, чем вам показалось сначала, мы можем повысить ваш гонорар.

Гинзбург самодовольно похвалил себя за то, что он оценил ситуацию, опередил Манделла и дал ему возможность попросить прибавки, не тратя времени на лишние преамбулы.

Манделл резко повернулся к нему.

— Мистер Гинзбург, если бы я хотел получить большее вознаграждение, я бы просто сказал: «Я хочу получить большее вознаграждение». Сейчас я говорю о самом деле.

Манделл отбросил позу невозмутимого курильщика. Он вскочил со стула, демонстрируя бодрость и физическую силу, которых никто не ждал от него.

— Я — ветеран этой игры. Я сам был коммунистом.

Люди изумленно ахнули.

— Входил в одну из вашингтонских ячеек. Поэтому я отлично знаком с правилами игры. И могу говорить свободно, потому что больше не являюсь коммунистом. Но я не принадлежу к тем, кто бежит в церковь исповедоваться и искупать грехи. Я был там и в конце концов решил, что это — плохое дело. Плохое для меня. Для страны. Для всего человечества. Поэтому я ушел.

Я не испытываю ненависти к себе за то, что я был коммунистом. Я смотрю на это трезво. Молодые люди всегда становятся жертвами своего идеализма. Я не виню их. Но когда они понимают ложность идеалов и все же держатся за них, им нет прощения. Но даже обвиняя их, я не считаю, что они должны подвергаться травле. Что их следует лишать права на юридическую защиту. И что с ними надо обходиться, как с преступниками… если только… запомните это… они не являются на самом деле преступниками. Я думаю, мы имеем здесь дело не с преступниками.

Люди с облегчением перевели дыхание.

— Возможно, со временем я установлю обратное. Но пока я считаю так. Так с чем мы имеем дело? У вас есть маленькое ядро непоколебимых коммунистов. Остальные — просто глупцы. Shmucks! И какие глупцы! — простонал Манделл. — Это представляет собой особую проблему. Глупый член партии весьма опасен, когда дело доходит до дачи показаний. Он не подготовлен. Не умеет правильно вести себя. Я бы не позволил вашим твердолобым коммунистам давать показания, каким бы сильным ни было давление. С другой стороны, я не обнаружил среди ваших глупцов ни единого человека, способного правильно держаться перед комиссией.

Он помолчал, зажигая свою изогнутую трубку. Посмотрел на горящую спичку и сказал.

— Нам нужен shabbos goy. Объясняю для тех, кто не знает идиша. Shabbos goy — это человек нееврейского происхождения, которого ортодоксальные евреи нанимают для выполнения домашней работы, которой им запрещено заниматься по субботам. Вот, господа, кто нам нужен! Человек-фасад! Порядочный человек из Голливуда с безупречной репутацией, которого я смогу поставить перед комиссией или использовать в качестве экспоната, которого я смогу назвать перед всей страной «типичным гражданином из Голливуда». Только так мы сумеем ответить на показания глупцов. Поэтому я жду предложений. Сейчас! Или в крайнем случае завтра!

На этом совещание закончилось. Но никто не покидал комнату. Люди разбились на маленькие группы и начали обсуждать, кто может стать наилучшей кандидатурой.

Примерно через час один из юристов, Уэсли Фримэн, произнес в отчаянии:

— Это более сложная задача, чем подбор исполнителя главной роли для большой картины!

— Совершенно верно, — сказал Ли Манделл. — Если нам предстоит найти актера, способного представлять перед комиссией всю киноиндустрию, какие качества кандидата являются важнейшими? Он должен быть симпатичным, обладать невинным выражением лица, хорошими манерами, искренностью. И правильными убеждениями! Найдите мне такого актера, и я справлюсь с этим делом. Обратитесь к вашим специалистам по подбору актеров. Дайте мне список из пяти лучших кандидатов. Даю вам двадцать четыре часа! Мы должны спешить!

На следующий день Ли Манделл получил семь ненадписанных конвертов со списками. Среди тридцати пяти фамилий было несколько повторов. В каждом списке значился Джимми Стюарт, но Манделл сразу исключил его. Стюарт обладал всеми нужными качествами, но был слишком интеллигентен. Он всегда говорил то, во что искренне верил. Манделл хотел другого.

Другая фамилия появилась пять раз: Джеф Джефферсон. Манделл не сразу вспомнил лицо актера, что было хорошим симптомом. Это означало, что Джефферсон «засветился» на киноэкране не слишком ярко. Хорошо! Люди испытывают неприязнь к людям слишком преуспевающим, слишком красивым, слишком богатым. В этом случае судом станут пресса и вся страна. Манделл не хотел пробуждать в людях зависть.

Джефферсон… Джеф Джефферсон… Манделл наконец вспомнил его. У актера было хорошее лицо — симпатичное, честное, серьезное. Истинно американское. Джефферсон внушал доверие. Манделл решил побеседовать с Джефом.

Он позвонил в «Метро» Джеральду Гинзбургу и сказал, что хочет как можно скорее встретиться с Джефферсоном. Гинзбург обещал найти актера.

Положив трубку, еще не сняв с нее руки, Гинзбург задумался. Как обратиться к Джефферсону? Звонок главного юрисконсульта «Метро» свяжет студию и лично Гинзбурга какими-то обязательствами. Намеком на контракт. Поэтому прямой подход не годился. Кто станет лучшим посредником? Интересы Джефферсона представляла ТКА. Ответ был очевиден.

Доктор. Конечно, Доктор.

Через несколько минут Гинзбургу удалось прорваться к Коуну. Юристу помог не столько его престиж, сколько то обстоятельство, что одна из звезд, являвшаяся клиентом ТКА, хотела продлить свой контракт с «Метро», и Доктор спешил подписать документ — ситуация в кинобизнесе была весьма нестабильной.

Поняв, что́ хочет обсудить Гинзбург, Доктор отказался продолжать беседу по телефону. Он договорился о встрече с юристом за ленчем в «Хиллкресте».

Коун и Гинзбург сели за столик поодаль от толпы актеров, продюсеров, режиссеров, возле окна, выходившего на поле для гольфа.

Доктор слушал внимательно. Он дал Гинзбургу возможность рассказать поподробнее о Манделле, хотя и слышал о юристе и вчерашнем совещании. Доктор всегда был терпеливым слушателем. Чем дольше говорил собеседник, тем более ясными становились его личные проблемы, слабости, уязвимые места.

Доктор позволил Гинзбургу поведать о вызове, брошенном киномиру, о рекомендациях Манделла, о том, кто мог осуществить их замысел. Наконец юрист сообщил об интересе, проявленном Манделлом к Джефу Джефферсону.

Доктор подался вперед. Значит, ради блага киноиндустрии Манделл хотел сделать Джефферсона ее фасадом? Умевший использовать любые тактические преимущества, Коун печально заявил:

— Что хорошего сделала киноиндустрия для Джефа Джефферсона в последние месяцы?

Это прозвучало как проявление сочувствия к актеру, но Коун знал, что подобное замечание может принести пользу в будущем.

Испытав легкое чувство вины за киноиндустрию, относившуюся к Джефферсону, как ко многим второстепенным звездам, Гинзбург возразил:

— Ирвин, мне нет нужды говорить вам о сложном положении, в котором находится наш бизнес. Все испытывают финансовые проблемы.

Вежливость не позволила Доктору заметить, что юристы и руководители кинокомпаний по-прежнему регулярно получают немалые оклады.

— Джеф Джефферсон? — протянул Доктор. — Он способен сделать эту работу. Да, способен. Но я не могу обещать, что он согласится.

Коун всегда начинал переговоры намеком на то, что он представляет клиента, которого надо упрашивать, обхаживать, соблазнять. Доктор, разумеется, давал понять собеседнику, что только он сам или его кобры в черных костюмах способны сделать это успешно.

Гинзбург, не первый год торговавшийся с Коуном, тотчас сумел польстить Доктору:

— Ирвин, если бы это было легким делом, разве я стал бы беспокоить вас?

Доктор смущенно махнул рукой. Он словно уже обдумывал, как убедить Джефферсона в необходимости встретиться с Манделлом. Наконец он произнес:

— Дайте мне несколько дней.

— Несколько дней?

Гинзбург заметно встревожился.

— Слушания начинаются на следующей неделе, Ирвин!

— Джеральд, слушания организовал не я. И мне не нравится, что к моему клиенту обратились в последнюю минуту. Это весьма серьезное дело. Если общественность займет неправильную позицию, карьера Джефферсона пострадает.

Гинзбург едва не произнес: «Карьера? Какая карьера? Джефферсон уже катится вниз!» Вместо этого юрист сказал с серьезным, озабоченным видом:

— Конечно, тут есть риск. Не думайте, что мы не видим его. Или забудем об этом. Но я уверен, что это поможет его карьере. В конечном счете выиграем мы все — Джефферсон, киноиндустрия, ТКА.

Получив обещание награды, Коун почувствовал, что можно заканчивать ленч.

— Я поговорю с ним сегодня. Моя задача будет нелегкой. Студии, долгое время пренебрегавшие Джефом, теперь просят его стать их представителем. Но я все же побеседую с ним. Доктор следовал правилу: никогда не обещать многого, никогда не проявлять оптимизма, никогда не браться за легкие дела.

Возвращаясь в офис ТКА, находившийся в Санта-Монике в здании колониального стиля, энергичный маленький человек пришел к заключению, что для него окажется выгодным свести Джефа Джефферсона и Ли Манделла. Этот вывод был пока что чисто интуитивным.

Поняв это, он взял трубку радиотелефона и позвонил своей секретарше Элизе — англичанке, которую он привез в Беверли-Хиллз потому, что это было престижно.

— Элиза?

— Да, сэр! — ответила она и тотчас начала читать многочисленные сообщения, накопившиеся за время недолгого отсутствия шефа.

— Подожди! Свяжись с Джефом Джефферсоном по другой линии и переключи меня! Быстро!

— Да, сэр! — с военной четкостью ответила Элиза. — Я поставлю вас на ожидание, сэр.

Держа безмолвную трубку в руке, Коун задумался о наилучшем подходе к Джефферсону. Эта задача была не из легких. Коуну предстояло просить безработную звезду сыграть в благотворительном спектакле. Он услышал, что трубка ожила.

— Джеф?

Но это была Элиза.

— Извините, сэр, но мистера Джефферсона нет дома.

— Тогда разыщи его! — взорвался Коун.

— Боюсь, это невозможно.

— Что значит «невозможно»? — спросил Доктор.

— Бадди сказал, что мистер Джефферсон сегодня в Амарильо. И завтра, вероятно, тоже будет там.

— В Амарильо? Позвони ему в отель!

— Извините, Доктор, но в контракте не указан отель.

— В контракте? — удивленно повторил Доктор. Значит, Джефферсон работает. Но что он делает в Амарильо? Наконец Доктор вспомнил.

Ну конечно. Очевидно, Джеф Джефферсон встречается с публикой. Джефферсон ненавидел эти мероприятия. Он участвовал в них, однако уговорить его всякий раз стоило больших трудов.

Элиза снова заговорила.

— Оставить ему сообщение, сэр?

— Да… пусть он позвонит, когда вернется… нет, нет!

— Сэр?

— Никаких сообщений. Попробуем позвонить ему завтра.

— Да, сэр!

Коун опустил трубку. Пусть Джефферсон не знает о том, что ему звонили. Он мог подумать, что Доктор наконец нашел ему хорошую роль в картине. Тогда вся затея Ли Манделла могла провалиться из-за отказа актера.

Когда Доктор хотел, чтобы кто-то совершил поступок, не слишком выгодный для этого человека, он старался поймать его врасплох. Он дождется возвращения Джефферсона из Амарильо.

2

Джеф Джефферсон увидел собравшихся поприветствовать его людей, прежде чем лимузин остановился у ворот арены. Устроители родео демонстрировали свои большие красные, белые и синие бляхи — знаки привилегированного положения и власти. Их бронзовые лица сияли под ослепительно белыми широкополыми шляпами.

Джефферсон посмотрел через тонированное стекло и мысленно произнес: «Господи! Снова! Да будут прокляты Доктор и ТКА! Да будет проклят негодяй Бадди Блэк, посланный Доктором уговорить меня приехать на родео. Что за работа для кинозвезды! Не просто звезды. Для президента Гильдии киноактеров!»

Правда, он уже много месяцев не получал хороших предложений. Его лишь несколько раз приглашали появиться на родео. Платили за это неплохо, особенно сегодня. Десять тысяч только за то, что он наденет бело-серебристый псевдоковбойский костюм. Ни один настоящий ковбой не согласился бы нарядиться таким образом. Затем ему предстоит сесть на белого жеребца. В контракте всегда упоминался конь такой масти. Этот окрас шел к светлым волосам и коже Джефа. Стоя в темном проходе, он услышит звучание фанфар, голос, доносящийся из громкоговорителя: «…прямо из Голливуда… выдающаяся американская звезда… единственный и неповторимый Джеф Джефферсон!»

Пришпорив коня, он поскачет на свет, к арене. Объедет ее, подняв свою белую ковбойскую шляпу. Будут звучать аплодисменты, свист, радостные крики. Все это поможет ему вынести испытание.

Липа. Все это липа. Он любил лошадей, но ненавидел вестерны. Может быть, потому, что ездил верхом хуже, чем ему хотелось бы. Однажды, во время пика его карьеры, он включил в контракт условия, позволявшие ему играть в течение одного года не более чем в двух вестернах. Теперь Джеф мог тайно признаться себе в том, что он охотно ухватился бы за любой вестерн.

Сильнее всего он ненавидел ту часть родео, когда ему приходилось петь американский гимн. Скоро он окажется перед микрофоном и запоет своим плохо поставленным голосом, надеясь, что оркестр заглушит его. Особенно когда зазвучат слова «сияние красных звезд». Он всегда фальшивил в этом месте.

На размышления и адресованные самому себе упреки не осталось времени. Оргкомитет ждал Джефферсона, чтобы поприветствовать актера.

«Надеюсь, на этот раз все обойдется без жен и дочерей», — устало подумал Джеф. У него не было сил на интрижку, часто сопутствовавшую такому шоу. Почему-то дочери и жены уроженцев великого американского Юго-Запада питали слабость к спиртному и сексу в еще большей степени, чем честолюбивые голливудские звездочки.

Он мог отбиться от большинства этих поклонниц. Однако на каждом родео всегда была девушка или женщина, крепко прилипавшая к Джефу. Казалось, что переспать с ней легче, нежели избавиться от нее. Положение обязывает, с горечью подумал Джеф.

Как ни странно, это никогда не приводило к осложнениям с мужьями или другими родственниками. Похоже, это было частью местного гостеприимства. Или мужчины считали за честь то, что их жен или сестер ублажала настоящая голливудская звезда? Может быть, это улучшало породу?

Кто знает, может быть, в следующем рождественском каталоге «Нейман-Маркес» появится объявление: «Сделайте подарок вашей жене! Уик-энд с выбранной ею кинозвездой! На ковре из соболиных шкурок! Двадцать пять тысяч долларов!»

Автомобиль остановился. Толпа плотно обступила его, мешая открыть дверь. Несмотря на недавнее раздражение, Джеф испытал приятное чувство. Люди рвались к нему. Это вычеркивало из памяти недели, проведенные дома в ожидании телефонного звонка. Особенно в те дни, когда Джоан работала в студии.

Он отвечал на ликование толпы своей знаменитой улыбкой. Широкая, непринужденная, теплая, она была типично американской и нравилась зрителям. Однако критики, особенно нью-йоркские, обвиняли Джефа в том, что он демонстрирует ее в каждом своем фильме. Вспоминая об этом, он всякий раз мысленно возражал им: «Да? А как насчет сцены ампутации в «Конце славы»?»

Приветствия толпы направляли ход его тайных мыслей; улыбка Джефа спровоцировала новые радостные крики. На сей раз он услышал пронзительные женские голоса. Если он не попадет сегодня на последний самолет, он проведет ночь не один. Джеф уже сдался.

Он выбрался из машины, осмотрелся, с улыбкой на лице оценил кандидаток. Он увидел двух высоких блондинок с хорошими, пышными формами, обтянутыми платьями со слишком глубокими для этого времени суток вырезами. Затем Джеф заметил рослую брюнетку с блестящими черными волосами и бездонными темными глазами. Она еле заметно улыбалась. Женщина стояла чуть поодаль; казалось, она уже получила каталог «Нейман-Маркес» и отправилась за рождественскими покупками.

Джеф редко встречал женщин, столь уверенных в своей сексуальной привлекательности. Она даже не последовала за актером, когда организаторы подтолкнули его к темному проходу, ведущему к арене. Она посмотрела на Джефа и улыбнулась — чуть более широко, чем прежде. Их глаза встретились, и Джеф испытал волнение, которое охватывало его, когда он овладевал женщиной, которую по-настоящему хотел. Он напрягся всем своим телом. Вот это дамочка!

Оказавшись в тени под трибунами, Джеф ощутил запах лошадей и скота. Он не испытал отвращения. Он родился на ферме и сейчас словно вернулся домой. Но на Среднем Западе не было ковбоев и родео.

В гардеробной стоял бар, но Джеф отказался от спиртного. Он всегда считал, что должен дать публике то, за что она заплатила, чего она ждет. В этом он был честен.

Да, в этом, а также в его работе в гильдии, успокоил себя Джеф, меняя брюки и пиджак на ненавистный бело-серебристый ковбойский костюм. В последние месяцы, ранними утрами, когда Джоан спала после тяжелой дневной работы на студии, Джеф лежал в постели и думал о том, как ему достойно уйти из кино и полностью посвятить себя работе в Гильдии киноактеров.

Но эта деятельность не приносила больших денег. У него не было сейчас средств на ту жизнь, к которой он привык. И он не хотел жить на деньги Джоан.

Да, это было плохое время для второстепенной звезды, которой через два года стукнет сорок пять. Особенно для такой звезды, как Джеф Джефферсон, которого опекали, защищали и порабощали долгосрочными контрактами. Все звезды ненавидели их. Но зависели от них. Особенно когда они заканчивались и не продлевались.

Джеф находился в таком подавленном состоянии, что он обрадовался, когда в дверь постучали. Участники шествия были готовы выйти на арену и ждали гостя.

Жеребец стоял в темном проходе. Знаменосцы уже сидели в седлах. Один из них держал звездно-полосатый флаг, другой — техасский флаг «Одинокая звезда».

Джеф подошел к коню, осмотрел красивое животное. Он взял повод, перекинул правую ногу через глубокое западное седло и сел в него. Натянул повод и подал знак распорядителю парада.

С арены донесся сильный, низкий голос, звучавший из громкоговорителя:

— А теперь объявляется выход главного судьи нашего родео…

По сигналу распорядителя парада Джеф пришпорил белого жеребца. Животное устремилось к яркому солнечному свету.

Джеф услышал, как взревели трибуны. Он улыбнулся во весь рот, поднял широкополую белую шляпу. Другой рукой он круто повернул великолепное животное налево и начал объезжать трибуны, двигаясь на расстоянии в десять футов от аплодирующих и кричащих зрителей.

Их приветствия всегда радовали и успокаивали его. За исключением тех моментов, когда он двигался мимо загонов. Там стояли, прислонившись к ограде и опираясь ногой о жердь, наездники и конюхи в старых, грязных, широкополых шляпах, сдвинутых на затылок. Они просто улыбались. Глядя на них, Джефферсон испытывал смущение.

Он выехал в центр арены, где стояла стойка с микрофоном. Джефферсон посмотрел на школьный ансамбль. Он знал, что музыканты будут играть неважно, но надеялся, что они смогут заглушить его пение. Дирижер отбил ритм, и в этот миг кто-то протянул Джефу микрофон. Он привстал на стременах и запел.

На самом деле гимн прозвучал весьма неплохо. Аплодисменты доброжелательных зрителей стали наградой для Джефа, успокоили его. Не дождавшись, когда они утихнут, он направил жеребца в сторону судейской ложи. Члены оргкомитета хлопали Джефа по спине, поздравляли его, словно он только что совершил нечто значительное.

Повернувшись назад, чтобы улыбнуться людям, сидевшим в ложе за его спиной, он снова увидел высокую темноволосую молодую женщину с еле заметной улыбкой на лице. Она посмотрела на него оценивающе, одобрительно и отчасти насмешливо. Она словно бросала ему вызов, испытывала его. Джеф снова ощутил жар в паху.

Он повернулся к арене. Следующие пять часов он будет улыбаться, наблюдать за происходящим глазами знатока, аплодировать, голосовать. Джефа ждали бесчисленные соревнования, нагонявшие на него скуку.

Он думал, что ему удастся скрыть свою апатию, пока на втором часу зрелища кто-то не подал ему высокий холодный бокал бербона и легкий завтрак.

Спиртное не удивило его. Это было приветствием. Но насмешливый женский голос заставил Джефа резко обернуться.

— Вам это необходимо! — сказала молодая дама; она словно почувствовала, что он скучает. Когда он взял бокал, их руки соприкоснулись. Ее пальцы были холодными, но Джеф снова ощутил волну тепла, подкатившую к его паху.

Он повернулся к арене, чтобы судить выступления.

Опускающееся солнце зажгло облака, плывшие по темнеющему синему небу. Их кисейные края постепенно становились темно-пурпурными.

Джеф периодически посматривал на небо, спрашивая себя, когда же все это кончится. Последние соревнования завершались; скоро назовут победителей, вручат призы, состоится церемония закрытия родео. Он взглянул украдкой на часы. Он может опоздать на последний рейс. В любом случае самолет сделает четыре посадки между Амарильо и Лос-Анджелесом. Он окажется дома лишь около полуночи. Возможно, даже позже.

Куда ему спешить? — мрачно подумал Джеф. Джоан к этому времени уже успеет вернуться домой, выпить пять-шесть порций спиртного, съесть тщательно продуманный обед и лечь в постель. Она была весьма тщеславна в отношении своего тела, придерживалась строгой диеты во время съемок и в промежутках между картинами. Ей не приходило в голову, что если бы она ограничивалась одним бокалом за вечер, она могла бы есть больше и не набирать лишнего веса.

Но Джоан всегда была такой — педантичной, ограниченной, негибкой. Эти качества избавляли от необходимости думать. Они защищали ее от аргументов, базирующихся на здравом смысле. Особенно когда ей предлагали то, что она не хотела делать. В этом смысле она обладала типично голливудским менталитетом. Она усваивала или придумывала теории и фразы, позволявшие ей казаться интеллектуалкой. Она мало читала, мало знала, относилась с энтузиазмом только к двум занятиям — съемкам фильмов и поглощению джина.

Именно джин, его запах, сделали их сексуальные контакты редкими. Это были именно сексуальные контакты. Не любовное слияние, не страстный союз мужчины и женщины, даже не борьба. В их интимных отношениях отсутствовали сильное желание и большая враждебность. Их секс напоминал ее еду, поддерживавшую жизнь, но не позволявшую поправиться. Запах джина, исходивший от Джоан, не только мешал заниматься с ней сексом, но и позволял Джефу оправдывать собственные романы, участившиеся в последние годы.

Он нуждался в оправдании, поскольку не мог избавиться от последствий своего сурового методистского воспитания. Ему с детства внушали, что такое грех. Он слышал об этом в церкви и от своей строгой матери. Любая музыка, кроме церковной, воспринималась ею с опаской. В детстве мать редко обнимала Джефа. Он помнил лишь один раз, когда она сделала это: маленький Джеф заболел воспалением легких, и доктор сделал самый мрачный прогноз.

Когда он подрос, лет с одиннадцати, он стал спрашивать себя, позволяет ли мать отцу приближаться к ней. Иногда он подслушивал по ночам. Но никогда ничего не слышал.

Ее методистское пуританство и резкий запах мыла — самые прочные воспоминания о матери — сохранились у Джефа и поныне. Поэтому ему приходилось находить оправдания любой своей внебрачной связи.

Один довод в его защиту был истинным: он начал погуливать, лишь когда Джоан всерьез запила. Он так и не узнал, почему она пристрастилась к спиртному. Однако ирония заключалась в том, что, вопреки этому обстоятельству, она обогнала Джефа в плане карьеры. Она становилась звездой первой величины. В то время как он сидел без работы.

Судьи обратились к Джефу, чтобы в последний раз узнать его мнение. Теперь ему осталось дождаться церемонии награждения и вручить чек победителю.

Он оглянулся, желая увидеть темноволосую девушку. На этот раз оказалось, что она исчезла. Сделав вид, что ему необходимо потянуться, он встал и повернулся назад. Да, ее не было ни в ложе, ни возле нее. Она просто ушла.

Черт возьми, сказал он себе, родео затянулось! Очевидно, она устала ждать и ушла! Он даже не знал, как ее зовут, и не имел удобной возможности это выяснить. Джеф снова посмотрел на часы. Он еще успевал на последний самолет.

Объявили последние результаты. Победитель подошел к судейской ложе; Джеф вручил чек. Исполнив последнюю обязанность, он освободился.

Переодевшись, Джеф взял чемодан и поспешил на стоянку ждать лимузин. Однако к нему подкатил большой белый «роллс-ройс». Это было не «Серебристое облако» — модель, которую он часто видел в Беверли-Хиллз на стоянках у супермаркетов, — а огромный, длинный, элегантный автомобиль с затемненными стеклами, защищающими пассажиров от жаркого техасского солнца и любопытных взглядов. Джеф уже собрался отойти в сторону, когда дверь машины открылась. Высокая, улыбающаяся темноволосая женщина подалась вперед с заднего сиденья.

— Садитесь, — пригласила она.

— Я спешу в аэропорт, — возразил он, чувствуя себя идиотом.

— Я отвезу вас, — судя по ее улыбке, она наслаждалась не только его смущением, но и своей смелостью.

Раздраженный Джеф положил чемодан в машину и сел в нее. Дверь захлопнулась, автомобиль тронулся с места. Джеф повернулся к женщине. Она с улыбкой разглядывала его. Это не понравилось Джефу. Указав на шофера, актер спросил:

— Он знает, куда ехать?

— Знает.

— У меня мало времени, — он взглянул на часы.

— Это не проблема, — сказала она.

— Скоро улетает последний самолет.

— Последний рейсовый самолет, — уточнила она. — Он делает несколько промежуточных посадок. Вы можете пообедать здесь и попасть в Лос-Анджелес раньше него.

— Каким образом?

— На моем самолете, — ответила она.

Заметив его недоверие, женщина добавила:

— Это ДС-6. Вы сможете вернуться в Лос-Анджелес до полуночи. Если захотите.

Похоже, она была уверена в том, что он этого не захочет.

— Вы весьма самоуверенны.

— Когда у человека есть миллиард долларов, он может быть весьма самоуверенным.

Она произнесла это тихим, но весьма твердым голосом, убедившим Джефа в двух вещах. Она имела в виду именно миллиард, а не миллион. И она действительно владела им. Ответить на это было нечего, поэтому он откинулся на мягкую спинку сиденья, обтянутого замшей. Джеф отчетливо сознавал свое изумление.

— Я даже не знаю вашего имени.

— Вы останетесь? — спросила она и небрежно добавила: — На обед.

— Да, если я смогу вернуться сегодня в Лос-Анджелес.

— Хорошо. Пообедаем у меня.

— О'кей.

Она улыбнулась, подалась вперед, опустила деревянную панель. В мини-баре находились бутылки, бокалы и лед.

— Бербон?

— Вам не следует сказать ему, что мы не едем в аэропорт?

— Он знает, — ответила она. — Бербон?

— Скотч со льдом и водой.

Возможно, миллиард долларов действительно делает человека таким самоуверенным, подумал Джеф. Женщина протянула ему бокал и продолжила беседу:

— Дорис. Дорис Мартинсон.

Он почти забыл о том, что он спросил, как ее зовут. Он поднял бокал. Обычно он пил медленно, маленькими глотками, не желая подражать Джоан. Но на сей раз смущение или жажда заставили его сделать большой глоток.

— Мартинсон. Это нефть, да? — сказал Джеф.

— Нефть. Хлопок. Олово. Издательства. Заводы по производству консервов. Морские перевозки. Рудники…

Она не закончила фразу, словно ей не удалось вспомнить все капиталовложения Мартинсона.

— Похоже, мистер Мартинсон — весьма занятый человек, — сказал Джеф.

Эта фраза содержала в себе намек на то, что Дорис обладала полной личной свободой и не боялась сплетен.

— Мистер Мартинсон умер, — сообщила она.

— О?

Это было даже не словом, а лишь звуком. Но говорившим весьма многое. Ее вдовство меняло всю игру, удваивало ставки. Она сказала о нем, чтобы Джеф расслабился. Однако новость обеспокоила его. Он не мог объяснить себе, почему он увидел в Дорис источник опасности.

Он откинулся на спинку сиденья и оценивающе посмотрел на Дорис. В ее лице отсутствовала мягкость черт, присущая Джоан. По голливудским меркам она не была фотогеничной. Некоторые женщины имеют лица, слишком сильные и красивые для кинокамер. Красота Дорис была красотой силы, а не слабости. Она обладала хорошим, зрелым телом с полными грудями, слегка покачивавшимися в разрезе шелковой блузки.

Она подалась вперед; манто из черных соболей, наброшенное на плечи, подчеркивало белизну ее кожи. В его покрое ощущался западный стиль. Черный цвет явно был ее любимым. Он оттенял светлую кожу Дорис, гармонировал с ее темными волосами, делал губы более яркими.

Она взяла у Джефа бокал, чтобы снова наполнить его.

— И давно это случилось? Я имею в виду кончину мистера Мартинсона, — сказал Джеф.

— Три года тому назад. Авиакатастрофа в Венесуэле.

Он что-то вспомнил. Это отразилось на его лице.

— Да, тот Мартинсон, — продолжила она.

Потрясение Джефа усилилось. «Тот» Мартинсон был одним из богатейших людей мира. Однако Джеф никогда не слышал о миссис Мартинсон. — Ему, кажется, было лет под шестьдесят… — произнес Джеф.

— Шестьдесят четыре, — уточнила она и поспешила ответить на вопрос, который он не успел задать: — Я была его второй женой. Он женился повторно только ради Джекки. Его единственного сына.

— Он хотел дать ему вторую мать, — предположил Джеф, оправдывая в своих глазах разницу в возрасте.

Но она рассмеялась; ее груди заколыхались в разрезе блузки.

— Когда мы поженились, Джекки было двадцать шесть лет. Нет, он взял меня в жены лишь потому, что хотел доказать миру — хоть его дорогой, любимый Джекки оказался гомиком, Клит Мартинсон — настоящий мужчина. У него хватало сил трахаться ежедневно до того полета. Отдаю ему должное. Он был не слишком хорошим любовником. Хотя и весьма сильным.

Она отчасти восхищалась умершим, но с явным отвращением говорила о его животной сексуальности, которую он выплескивал на нее. Она ясно дала это понять. Внезапно Дорис добавила: — Несомненно, существовала и другая причина. Чтобы лишить Джекки наследства, Клит нуждался в ком-то, кому он мог оставить свое состояние. Благотворительность была ему не по душе. Он надеялся, что Джекки будет жить с ненавистью ко мне и проклинать своего отца. Это было идеальной местью.

— Что с ним случилось?

— Думаю, старина Клит перевернулся бы в гробу, узнав, как мало огорчился малыш Джекки. Он открыл в центре Далласа салон моды и книжную лавку и стал жить с молодым актером, снимающимся в рекламных роликах. Я слышала, они оба очень счастливы.

Она сообщила об этом с удовлетворением в голосе. Все, что унижало Клита Мартинсона, позволяло ей сводить с ним счеты.

«Роллс-ройс» свернул с асфальтовой дороги и въехал через ворота в ухоженные частные владения. Дома нигде не было видно.

Джеф разглядывал подстриженные газоны, одинаковые деревья. Затем в конце дороги он увидел большой белый особняк, построенный в южном стиле. Джеф залюбовался длинными изящными колоннами, высокими окнами, просторной верандой, красивым балконом на втором этаже. Дом произвел на него впечатление.

— Вам это знакомо? — спросила она.

— Да. Да, знакомо.

Однако он испытывал недоумение.

— Тара, — просто произнесла она.

— Тара? «Унесенные ветром»?

— Вы абсолютно правы, — насмешливо сказала Дорис Мартинсон. — Собираясь строить новый дом, они увидели «Унесенных ветром». Дженни Мартинсон еще была жива в те дни. Она сказала: «Клит, почему бы нам не построить такой дом?» Он это сделал. Заказал копию Тары, только больших размеров, с кондиционерами. Они занимают большее пространство, чем установленные в нью-йоркском «мюзик-холле». На свадьбе присутствовали тысяча шестьсот гостей, и дом был заполнен не до конца. Сейчас, конечно, здесь одиноко. Я бы продала его, если бы кто-то мог позволить себе купить такой особняк. Думаю, когда я снова выйду замуж, я отдам его под сиротский приют или школу.

— Вы собираетесь снова выйти замуж, — сказал он.

Это прозвучало скорее как вопрос, чем как утверждение.

— О да, — ответила она.

Они подъехали к дому. «Роллс-ройс» остановился плавно, почти незаметно. Чернокожий дворецкий в форме подошел к автомобилю, чтобы открыть дверь.

— Оставь чемодан мистера Джефферсона в гардеробной. Возможно, он улетит после обеда.

Она вошла в дом. Джеф смотрел на нее, думая о ее последней фразе.

Они пообедали в большой столовой, обставленной в полном соответствии с архитектурой. Там стояла английская и американская антикварная мебель. На огромном колониальном камине находилось множество изящных серебряных статуэток. Стены комнаты были темно-зелеными. Цветовая гамма всех комнат служила льстящим фоном для красоты Дорис.

Позже им подали кофе в просторной гостиной перед высоким камином из красного кирпича, обшитым светлыми деревянными панелями. Наливая кофе Джефу, Дорис наклонилась, и он увидел, что под ее красным бархатным платьем ничего нет. Она и не нуждалась в бюстгальтере. Груди Дорис казались сейчас более розовыми, чем ее лицо, и более полными, чем в автомобиле. Если она сознательно хотела разволновать Джефа, то ей удалось это сделать.

Она протянула Джефу его чашку с кофе, и он ощутил тот же жар, что и во время родео, когда она дала ему виски.

— Вне бизнеса Клит был занудой, — сказала Дорис. — Вульгарным занудой. Он мог забраться в постель, не сняв сапоги со шпорами. Он вел себя, как мужлан с ранчо, трахающий овцу. Он не умел расслабляться. Занимался сексом точно так же, как покупал землю и нефть, строил здания, руководил фабриками. Произносил минимум слов. Он ничего не смыслил в любви. Я была его женщиной, и это давало ему право. Это было грубой, примитивной еблей.

Вульгарное слово, прозвучавшее в изысканной комнате из уст красивой женщины, заметно поразило Джефа. Она улыбнулась.

— Слуги находятся в другой части дома. Так что не беспокойтесь, если только, конечно…

Она подалась вперед, улыбнулась, заглянула ему в глаза, продемонстрировала еще большую часть бело-розового бюста.

— Господи, не говорите мне, что после всего пережитого мною я встретила пуританина.

Она засмеялась.

Это рассердило Джефа. Возможно, потому, что она была близка к правде. Почти каждый раз, сблизившись с женщиной, он думал о грехе и своей матери. Даже Джоан ощущала это, не догадываясь о причинах. Однажды она спросила: «Кто сидит на краю кровати, когда ты занимаешься со мной любовью? Почему мы не можем побыть вдвоем?» В ту ночь он покинул их постель и заснул на диване в кабинете.

— Что значит «после всего пережитого»? — резко спросил он.

Дорис снова засмеялась. Рассерженно, словно желая наказать ее, Джеф схватил женщину за руку, резко потянул к себе. Если он причинил боль Дорис, то ей это понравилось еще больше. Она не возмутилась, не оказала сопротивления. Когда он поцеловал ее, она охотно раздвинула губы. Его руки устремились к ее бюсту; платье оказалось уже расстегнутым. Груди Дорис были крепкими, они заполнили его руки, точно богатый урожай. Когда он сжал их, она прильнула к нему не только бюстом, но и всем своим телом.

Холодная, сдержанная, опытная женщина внезапно стала дикой, необузданной. Когда он шепотом предложил ей пойти в спальню, она заявила: «Нет, прямо здесь!» Дорис было важно, чтобы он овладел ею тут, сейчас, в огромной красивой гостиной Клита Мартинсона. Он совершил это. На ковре. Перед камином. Рождество в этом году началось рано.

Ее дыхание участилось, стало глубоким, неровным. Потом оно выровнялось, Дорис задышала спокойнее. Когда все закончилось, она протянула руку к столу, нащупала сигареты и зажигалку. Дорис зажгла две сигареты, затянулась каждой из них и протянула одну Джефу.

— Я не курю.

— Тебя никто не заставляет, — сказала она. — Дорогой, делай только то, что хочешь.

Дорис бросила сигарету в полыхающий камин, сделала затяжку, выдохнула дым.

— Ты останешься! — внезапно и требовательно произнесла она.

— Ты обещала отправить меня назад твоим самолетом. Сегодня. Помнишь?

— Ты должен остаться.

Это был конец дискуссии.

Она встала; ее платье было распахнуто, красный бархат подчеркивал белизну кожи, распущенные темные волосы падали на плечи. Она сделала последнюю затяжку, бросила окурок в огонь. Потом взяла Джефа за руку и потянула. Если бы он не вскочил, она бы подняла его.

Они поднялись по широкой лестнице и пошли по коридору к ее апартаментам, расположенным в дальней части дома. Она провела его в спальню с большой круглой кроватью. Мебель, кружева, запах — все говорило о том, что здесь живет женщина. Дорис подтолкнула Джефа к кровати, сбросила платье на пол. Затем она начала раздевать его.

— Если я остаюсь, мне надо позвонить.

— Звони, — сказала она, продолжая снимать с него одежду.

Пытаясь сосредоточиться, он набрал номер и попросил соединить его с Лос-Анджелесом. Он услышал голос горничной Марты: Миссис Джефферсон в ванной.

— Позови ее.

Через несколько секунд Джоан взяла трубку.

— Джеф?

— Джой?

— Где ты?

— Амарильо. Я опоздал на последний самолет.

— Вероятно, трахался в мотеле с официанткой! — обвиняюще произнесла она.

— Джой!

Дорис уже полностью раздела его. Прижалась к нему сзади. Он ощутил прикосновение ее грудей и теплого тела.

— Ты обещал вернуться домой.

Дорис находилась так близко, что она могла слышать всю беседу. Когда он повернулся, чтобы отодвинуть от нее трубку, она тоже переместилась вместе с ним. Ее тело было влажным.

— Какие-то неприятности? — спросил он.

— Нет, все нормально. Просто сегодня я… я хотела поговорить с тобой.

Ее голос звучал печально. Она словно снова стала юной девушкой, нуждавшейся в нем. Но он знал, что это не может быть правдой.

— Извини. Я опоздал на самолет! — сухо повторил он.

Дорис провела своими длинными ногтями по его плечам и груди. Он почувствовал, как по коже побежали мурашки. Она встала перед ним, посмотрела в глаза, улыбнулась; она наслаждалась его смущением и размолвкой с Джоан.

— Я уже вижу, как ты бежишь к самолету, — сказала Джоан, — и не попадаешь на него.

— Мне кажется, ты слишком много выпила!

— А мне кажется, что ты перетрахался!

— Джой!

Дорис провела ногтем по его твердому, плоскому животу. Сжала рукой поднимающийся член Джефа. Эрекция завершилась почти мгновенно. Он начал отворачиваться от Дорис с трубкой, прижатой к уху. Но она резко повернула его обеими руками. Прижалась лицом к нему, укусила чуть ниже пупка. Он на мгновение сжался от неожиданности. Дорис принялась умело работать своим дразнящим языком, опускаясь ниже.

Он слышал голос Джоан, говорившей что-то о сегодняшнем вечере, который почему-то был особенным.

Дорис добралась до его члена. Джеф не мог сопротивляться. Она держала его слишком крепко. Ее язык и зубы продолжали работать с большой ловкостью. Постепенно Джеф сдался. Он уже не замечал ничего, кроме ласк Дорис. В мире существовали только ее язык, ее влажный рот и неистовое желание, охватившее Джефа. Внезапно внутри него произошел взрыв, он испытал экстаз, за которым последовало облегчение.

Когда все закончилось, задыхающийся, опустошенный Джеф опустился на шелковую простыню. Он вспомнил две вещи. Пока Дорис делала свое дело, он положил трубку. Перед этим Джоан сказала что-то о номинации.

Дорис легла рядом с ним. Она казалась вполне удовлетворенной, словно испытала оргазм.

Джеф откатился от нее и снова взял трубку. Дорис попыталась отнять ее у него, но он повернулся и набрал номер междугородной.

— Мне нужен Ирвин Коун. Беверли-Хиллз. Крествью 402244. Если он отсутствует, найдите его! Скажите, что звонит Джеф Джефферсон. Я подожду.

Дорис не попыталась вмешаться. Она взяла сигарету. Ее тлеющий кончик был единственным источником света в темной комнате. Однако ее глаза казались более яркими, сверкающими. Она подтянула колени к грудям, как школьница.

Дорис так пристально разглядывала Джефа, что он впервые смутился своей наготы. Джеф наконец услышал спокойный, профессорский голос Коуна.

— Да, Джеф? Что-то случилось? — бодрым тоном спросил Доктор, спрашивая себя, известно ли актеру о безуспешных попытках агента связаться с ним. Это могло уничтожить элемент неожиданности.

— Доктор, я здесь, в Амарильо. Опоздал на последний самолет. Я только что говорил с Джоан. Она показалась мне возбужденной. Перед тем как бросить трубку, она сказала что-то о номинации…

Поняв, что ничто не помешало его стратегии, успокоившийся Доктор радостно произнес:

— Ты не слушал радио? Днем сообщили, что она выдвинута на соискание «Оскара». Попала в номинацию!

— За «Безмолвные холмы»?

— Да! Мы считаем, что у нее есть шанс! Серьезный шанс!

— Великолепно!

Джеф попытался изобразить радость, но явно сфальшивил. Он сам понял это. И Дорис тоже.

— Я немедленно перезвоню ей!

— Правильно! — поддержал его Доктор.

Затем Коун небрежно, как бы невзначай, спросил:

— Малыш, ты вернешься в город завтра?

— Да, завтра.

— Хорошо. Хорошо, — сказал Доктор, демонстрируя всего лишь вежливый интерес.

Перед тем как положить трубку, Коун небрежно добавил:

— Позвони мне, когда у тебя появится свободная минута.

«Позвони мне», — мысленно повторил Джеф. Доктор никогда не говорил так без причины. Прежде чем Джеф успел обдумать это, Дорис взяла трубку из его руки и положила ее на аппарат.

— Господи, мне следует хотя бы поздравить ее…

— С чем? — Она только что попала в номинацию.

— Это ты только что попал в номинацию, — поправила его Дорис.

Он повернулся к ней. Она потянула его к себе на кровать. Но он не сдвинулся с места. Его холодность требовала объяснения. Дорис замерла, сделала затяжку; кончик сигареты осветил ее лицо и обнаженные груди.

— Ты знаешь, что это будет значить — ее победа? — спросила Дорис.

— Жить с ней станет еще труднее, — сказал Джеф. — Она будет пить и трахаться еще больше. Да, именно так. Хоть все видят на экране добрую, скромную, невинную девушку, обожаемую зрителями и критиками… Господи, она может возмущаться моей неверностью… но сама ведет себя точно так!

Он не собирался обсуждать Джоан. Заниматься этим с другой женщиной было худшим предательством, чем физическая измена.

— На твоем месте я бы сейчас ушла, — просто сказала Дорис.

Он резко повернулся и рассерженно посмотрел на нее, сузив глаза. В подобные редкие моменты, когда они выражали сильную враждебность, настороженность, страх, Джеф терял свой истинный американский вид.

Дорис протянула руку к Джефу, не собираясь на сей раз возбуждать его. Она крепко сжала его кисть.

— Я давно положила на тебя глаз. Задолго до смерти Клита. Это помогало мне терпеть его. За семь лет нашего брака, занимаясь ежедневно любовью, я ни разу не кончила. Но я скрывала это от него. Щадила его самолюбие. Терпела из-за денег. Получив все эти деньги, я подумала — что я буду с ними делать? Я остановила свой выбор на тебе.

Он посмотрел на нее, пытаясь в темноте понять, не шутит ли она. Кончик сигареты осветил ее лицо, и он увидел, что она настроена серьезно. Дорис заговорила вновь.

— Мне было лет четырнадцать, когда я впервые увидела тебя на экране. Роль была маленькой, но я обратила на тебя внимание. «Закат в Сиерре».

— О, господи, только не это! Я сыграл там только в двух плохих сценах. Я боялся, что больше мне никогда не дадут роль.

— Ты мне понравился. После этого я повсюду искала тебя. Вырезала твои фотографии из журналов. Ходила на фильмы с твоим участием. Моих поклонников это бесило. Но мне не было до этого дела. Я сидела в кинотеатре, позволяла им трогать мои груди и смотрела на тебя. Мальчишки стали шутить: если хочешь завести Дорис, своди ее на фильм Джефа Джефферсона. Имея такие груди, я часто ходила в кино. Только из-за тебя.

Она не улыбалась. Она говорила абсолютно серьезно.

— Конечно, я ни на что не надеялась, пока не встретила Клита. Мне было почти восемнадцать лет, когда мы переехали сюда. Мой отец снова обанкротился. Он открыл и закрыл много столовых. Больше, чем кто-либо другой на Западе. Наконец он выбрал Амарильо — город нефти, скота, миллионеров. Мы перебрались сюда, открыли кафе под названием «Курятник». В Техасе владельцы грязных забегаловок охотно называют свои заведения «Курятниками», думая, что это придает им особый колорит. Я была официанткой.

Там я познакомилась с Клитом Мартинсоном. Перед смертью его жены. Овдовев, он стал заходить к нам минимум один раз в день, когда находился в городе — обычно по дороге в аэропорт, где стоял его самолет, или возвращаясь оттуда.

Я проявила сдержанность. Улыбалась и говорила: «Доброе утро, мистер Мартинсон». Или: «Привет». Или: «Доброе утро». Ничего больше. Я ждала, когда он разыграет дебют. Он сделал это забавным способом. Не стал приглашать меня на свидание. Сказал, что у него есть сын моих лет. Что из нас получится отличная пара. Почему бы мне не прийти к ним в гости в воскресенье? Не покататься верхом. Съесть ленч. Провести остаток дня у бассейна. Меня ждало славное воскресенье с молодежью в доме Мартинсонов.

Увидев Джекки, я тотчас сказала себе, что старик позвал меня сюда не для своего сына. Я оказалась права.

Это произошло, когда я зашла к кабинку переодеться. Я сняла мокрый купальник, стоя голым задом к двери. Внезапно она открылась. Он обхватил мои груди, прижал меня к себе. Я испугалась, что он тотчас кончит — так он был возбужден.

Я разыграла изумление и обиду. Закричала: «Мистер Мартинсон!»

Затем он заговорил. Быстро. О том, что он сходил по мне с ума еще до смерти жены. Что он думал, мечтал обо мне, о моих грудях, черных волосах, ягодицах, обтянутых форменным платьем официантки. Он обязательно должен был получить меня. Должен был. После этого заставить его сделать мне предложение оказалось делом несложным. Наша свадьба была самой большой в Техасе. До ее окончания я не позволила ему прикоснуться к себе.

Впоследствии я получала в среднем по пятьсот пятьдесят тысяч долларов за каждый половой акт. Думаю, это мировой рекорд для женщины. Я обещала после всех принесенных мною жертв сделать себе какой-нибудь подарок.

Она сидела в темноте, глядя Джефу в глаза.

— Ты — именно то, что я хочу преподнести себе.

— Что ты имеешь в виду, черт возьми? — спросил он.

— Я хотела тебя. Хотела, чтобы ты оказался здесь. Хотела узнать, соответствуешь ли ты моим мечтам. Я не ошиблась. Ты — превосходный мужчина. Не знаю, кто тебя учил. Жена, другая женщина или все прочие женщины. Но одна близость с тобой стоит двух тысяч совокуплений с Клитом Мартинсоном, во время которых он использовал меня.

Теперь ты можешь рассердиться. Или просто слушать меня. И думать. Потому что тебе есть о чем думать. Особенно после номинации твоей жены. Я знаю, твои семейные дела обстоят не очень-то хорошо. Даже если бы я не выяснила это, я бы догадалась. Я поняла все, увидев твое имя в списке звезд, которых ТКА могла направить сюда для выполнения этой работы.

— Работы? — возмущенно повторил Джеф.

— А как бы ты это назвал? «Личное появление»? Мы поторговались о цене. Ты согласился, прилетел сюда, сыграл свою роль и получил гонорар. Мы называем это работой, мистер. Я заподозрила, что у тебя появились проблемы, когда стало сложным получать твои картины для экрана. У меня есть договор с распространителем из Далласа. Мне присылают первую копию фильма с участием Джефа Джефферсона. В последнее время новых картин не было. И твое имя упоминается в прессе только в связи с твоей работой в Гильдии киноактеров. И я сказала себе — они не могут ладить. Если она поднимается вверх, а он скатывается вниз. Теперь, после ее номинации…

Дорис не закончила фразу. Она ждала его реакцию.

— И ты решила… Хитрая самоуверенная стерва! Кто дал тебе право думать, что если у меня появились проблемы, я… кем ты меня считаешь?

На ее лице снова появилась едва заметная самоуверенная улыбка.

— Ты же здесь, верно? — тихо сказала она.

Он испытал сильное желание ударить Дорис по ее красивым губам. Но она не отпрянула от него.

— Тебе не будет плохо, — продолжила она. — Подумай об этом. Тебе не придется ни о чем беспокоиться. Ни о карьере, ни о возрасте.

Он жестко посмотрел на нее, но она выдержала его взгляд.

— Мы — отличная пара. Прекрасно смотримся вдвоем. Подходим друг другу по возрасту. В постели. Мы можем стареть вместе. Достойно. Комфортно. Я получила бы то, о чем всегда мечтала. А ты обрел бы покой и финансовую стабильность. Это весьма важно для актера, разменявшего пятый десяток.

Она коснулась рукой его бедра. В первый момент он испытал желание отодвинуться. Но ее сексапильность привлекала его сильнее, чем деньги. То, что Джоан отвергала, эта женщина хотела, причем с жадностью. Приятно, когда тебя хотят. Он сдался, позволил ей трогать себя. Наконец он снова вошел в нее — с большей легкостью, чем в первый раз.

Она предавалась любви с жаром, неистово. Была горячей, влажной, агрессивной. Или такой она становилась только с ним? Может быть, она вела себя так с любым понравившимся ей мужчиной? Сейчас это не имело значения. Она хотела его. Он хотел быть желанным. Это всегда было достаточным оправданием секса.

Проснувшись, он обнаружил, что находится один. Он приподнялся в изумлении на незнакомой круглой кровати. Увидел в дальнем углу комнаты Дорис. Она была в знакомом ему красном бархатном халате. Она слегка раздвинула шторы и смотрела на рассвет. Джеф встал с кровати и подошел к ней. Она заметила его приближение, но не повернулась. Он обнял ее. Она схватила его руки, прижала к своим грудям. Ее крупные соски поднялись, отвердели, однако она продолжала смотреть в окно.

— Я ненавижу Техас. Эту жару и пыль. Ветер и снег. Но, кажется, я буду всегда скучать по техасским рассветам.

Он внезапно понял, что она говорила так, словно он уезжает с ней. Внутреннее сопротивление заставило Джефа замереть.

— Подумай об этом, — сказала она, не сомневаясь в том, что его окончательное решение будет положительным.

Он промолчал, и она добавила:

— Из безработного актера ты можешь превратиться в одного из самых независимых мужчин на свете. Тебе не придется ждать телефонного звонка. Листать голливудские газеты в поисках информации о запланированных съемках. Узнавать у Доктора, рассматривают ли твою кандидатуру. И позже — почему тебя отвергли. Ничего этого не будет. Тут есть о чем подумать.

Она почувствовала себя победительницей, когда его пальцы сжали ее груди. Но она также знала, как опасно одерживать победу над мужчиной. Особенно с помощью неоспоримой правды.

— Это лучшие аргументы в пользу того, чтобы стать жиголо, какие мне доводилось слышать, — сказал он.

Она повернулась к нему.

— Я говорю о браке, мистер!

Дорис казалась такой искренней, обиженной, что он пожалел о своих словах.

— Как ты ни называй это, суть остается той же.

— Называй это как хочешь. Только скажи «да».

Он отвернулся от нее, в темноте добрался до кровати, отыскал одежду и собрался одеться.

— Бритвенные принадлежности в ванной. Там есть все необходимое, — сказала Дорис.

Он направился в ванную, но она крикнула:

— Не эта!

Он нашел вторую дверь, шагнул туда и обнаружил мужскую ванную, облицованную голубым кафелем. Морской мотив присутствовал в полотенцах и оформлении медицинского шкафчика. Джеф взял безопасную бритву, нанес на кожу дорогую ароматную пену для бритья и начал бриться.

Глаза Джефа были прикованы к их отражению в зеркале. Мягкие, нежно-голубые, обезоруживающие мальчишеские в более раннем возрасте, с годами они потеряли выразительность. Возле них появились морщинки, зарождающиеся «мешки». Все это можно ликвидировать с помощью операции. Кожу лица подтягивают с той же легкостью, что и струны скрипки. Волосы можно ежемесячно подкрашивать.

Однако все эти меры временные. Вскоре человек начинает походить на пятидесятилетнего юнца с неподвижным лицом и выжженными волосами. Лучше всего, как она сказала, стареть достойно. Постепенно переходить на роли более зрелых персонажей. Он решил, что, вернувшись сегодня в Лос-Анджелес, он позвонит Доктору, устроит с ним долгое совещание вдали от офиса ТКА, и обсудит новый подход к карьере Джефа Джефферсона.

Он пришел к этому заключению, выйдя из-под душа. Поискал полотенце, но Дорис протянула его Джефу. Ее волосы уже были стянуты в пучок и заколоты. Так она выглядела еще лучше.

Она сидела на ящике для белья, положив подбородок на кисти рук. Она любовалась вытирающимся Джефом, как школьница.

— Ты всегда сердишься, принимая душ?

Он перестал вытираться и посмотрел на нее.

— Я видела, как ты намыливаешься, поворачиваешься, закрываешь глаза, подставляя лицо под душ. Ты рассержен. Причина в моих словах?

Он повесил полотенце на крючок и поискал глазами свою одежду.

— В шкафчике есть чистые трусы, — сказала Дорис.

Он посмотрел на голубую дверцу, на которую она указала, открыл ее, увидел на полках стопки из трусов и шелковых маек.

— Тридцать второй? — догадалась Дорис.

— Как ты догадалась?

Она молча шагнула к шкафу, вытащила трусы и шелковую майку.

— Сорок второй?

Он кивнул. Она протянула ему белье.

Джеф взял его, улыбнувшись.

— Тут, похоже, есть все размеры?

— Не все. Майки — с сорокового по сорок шестой. Трусы — от двадцать восьмого до тридцать шестого. Мелкие и слишком крупные мужчины меня не интересуют.

Джеф начал надевать трусы и заметил ярлык — «Герцогиня Мара».

— Рубашка? — спросила Дорис.

— Шестнадцать, тридцать четыре.

Она открыла вторую дверцу шкафчика, выбрала легкую голубую рубашку из тонкого английского поплина, проверила размер и протянула ее Джефу.

— Мой любимый цвет для мужских рубашек. Он отлично подойдет к твоим глазам и светлым волосам.

Он надел рубашку. Она была нежной и легкой. Он застегнул пуговицы, глядя в зеркало. Дорис была права — цвет шел ему. Он воспользовался расческой, уложил влажные волосы, бросил последний взгляд на свое отражение и собрался выйти из ванной.

— Мы позавтракаем на веранде, — сказала Дорис.

— Я должен вернуться домой, — твердо произнес он.

— Думаю, ты не захочешь, чтобы я полетела с тобой.

— Лучше этого не делать.

— Наверно, теперь я знаю ответ, — призналась она. — И причину. Я сделала предложение на год раньше, чем следовало. Ты еще не готов. Хорошо, я могу подождать. Однако кое-что я хочу знать сейчас. Нам хорошо вдвоем? Это может сработать?

— Это лучше, чем просто хорошо. Ты великолепна. Даже без денег. Возможно, еще лучше.

— Я подожду. Возможно, потребуется год. Может быть, немного больше. Я могу подождать.

Она вышла из ванной. Он проследовал за ней, нашел у кровати свои брюки и туфли, надел их. Теперь, при раздвинутых шторах, он увидел на веранде, у ограждения, столик с накрытым завтраком. За верандой находилась подъездная дорога в виде кольца. Дорис действительно продумала все — даже завтрак на веранде с красивым видом.

Он был готов к отъезду. Дорис поцеловала его — не страстно, а благодарно, дружески, с надеждой на новую встречу. Он ответил на поцелуй, потому что знал, как много это значит для нее. Он мог сделать хотя бы это. Похоже, Дорис испытала удовлетворение, обрела надежду. Затем Джеф вышел из комнаты и зашагал вниз по широкой лестнице.

Лишь когда самолет пролетел над пустыней Моджейв и начал спускаться, Джеф задумался. Почему он ответил на поцелуй Дорис? Хотел ли он отблагодарить ее? Избавить от чувства обиды? Или он поступил так, чтобы облегчить себе возвращение к ней, если он действительно расстанется с Джоан? Или если ему не предложат роль? Или если он устанет от бесконечной борьбы, разочарований, ощущения бессилия, преследующих актеров, особенно звезд, в промежутках между съемками.

Подобное ожидание было тягостным. Безработной звезде некуда деть себя, нечем заняться, у нее нет друзей. Джефферсон был абсолютно не готов к внезапному одиночеству.

Когда он снимался в картине, каждая его минута планировалась и использовалась режиссером, продюсером, агентом, студийным пресс-секретарем. Сотня других людей была заинтересована во всем, что делал Джеф Джефферсон, принимала участие в его работе.

Все это исчезало, когда он становился безработным. Или, выражаясь более деликатно, находился «между картинами». Никому не было до него дела. Некоторые актеры заполняли паузы в работе с помощью хобби. Джеф видел в этом обман, фальшь. Они старались изобразить занятость, увлеченность каким-то делом, хотя для любой звезды важна только очередная роль, время прибытия на автостоянку, в гримерную. Только это радует звезду. И ничто другое.

Конечно, всегда есть теннис и гольф — два излюбленных пристанища безработных актеров, имеющих средства. Джеф отлично владел обоими видами спорта. После того, как он отшлифовал свой «драйв» и научился ловко «укорачивать» удар, клубный тренер сказал Джефу, что он мог бы стать «профи».

Джеф бросил гольф, потому что игра стала наркотиком, она снимала боль и тревогу о карьере. Он нуждался в боли и горечи. Он говорил себе, что ему следует проводить больше времени дома, думать, искать идеи для картин, которые Доктор смог бы продать какой-то студии и выторговать для Джефа главную роль.

Однажды он даже купил пишущую машинку, питая тайную надежду стать писателем. Другие актеры уходили в режиссуру. Почему не заняться сочинительством? Но любой сюжет, который актер приносил Доктору, напоминал маленькому человеку какую-нибудь старую картину Джефа. Поэтому он оставил это занятие, как прежде — гольф.

Порой он испытывал почти физическую муку от своего бездействия.

Самолет снизился; вид пустыни и проносящихся гор с обескураживающей стремительностью вернули Джефа к реальности. Да, признался себе актер, он ответил на поцелуй Дорис, чтобы оставить себе путь к отступлению. Иметь запасной вариант.

3

Когда лимузин подвез его к дому, он не позволил шоферу поднести чемодан к двери. Автомобиль величественно и плавно совершил круг. Дверь открылась после звонка Джефа. Он увидел Марту — крупную красивую негритянку, убиравшуюся в доме и готовившую еду за исключением тех случаев, когда Джеф устраивал приемы и нанимал помощников. В основном домашнее хозяйство Джефа держалось на Марте, садовниках и смотрителе бассейна.

Джеф поставил свой чемодан, подошел по мраморному полу к столику с телефоном, стоявшему в библиотеке возле холла. Просмотрел сообщения. Все они были адресованы Джоан, уже уехавшей на студию. Очевидно, она не взглянула на записки вчера вечером, слишком устав от съемок или того, что последовало за ними.

Джеф с наигранной небрежностью спросил Марту:

— Миссис Джефферсон ела дома вчера вечером?

— Должно быть, нет. Она позвонила и сказала, что я могу уйти рано, — ответила Марта, поднимая чемодан Джефа.

— Не надо, Марта, я сам это сделаю!

Он не любил смотреть, как она или любая другая женщина таскает его чемодан или сумку с принадлежностями для гольфа. Возможно, потому, что помнил худое, усталое лицо матери, убиравшей дом, взбивавшей масло или тащившей мешок с мукой из чулана, когда Джеф был маленьким и не мог ей помочь. Он имел строгие представления о том, что следует и что не следует делать женщинам.

К тому же переноска и разборка чемодана поможет ему скрыть свое разочарование от отсутствия сообщений.

Марта проследовала за ним, чтобы забрать грязное белье. О да, вспомнила она, ему звонили дважды. Один раз — секретарша, не оставившая сообщений. Второй звонок застал ее на кухне, поэтому она оставила сообщение в блокноте со счетами за бакалею.

Джеф убрал свой костюм для родео и сделал вид, будто ему не очень-то хочется спускаться вниз. Но он направился прямо в кухню. Под списком продуктов обнаружил каракули Марты. «Просил позвонить мистер Эйб Хеллер. Важно». Последнее слово было подчеркнуто.

Из ТКА никто не звонил. Это означало отсутствие предложений, необходимости что-то обсудить, даже неопределенных обещаний, которые ТКА изобретало для важных клиентов, чтобы держать их на крючке, особенно перед истечением срока контракта, как у Джефа.

Конечно, вчера вечером Доктор попросил Джефа позвонить ему по возвращении в город. Это могло ничего не означать, но ему нечего терять. Решив, что Эйб Хеллер подождет, Джеф сначала набрал номер ТКА. Он попросил Доктора. Его соединили с Элизой, которая, похоже, всегда испытывала радость, слыша голос Джефа.

— Элиза, дорогая, вчера вечером я говорил с Доктором. Он был у себя дома. Он попросил меня позвонить ему сегодня, — сказал актер, надеясь, что такая преамбула заставит Элизу немедленно соединить его с Коуном.

Вместо этого Элиза произнесла взволнованным голосом:

— Дорогой, мне очень жаль, но Доктору пришлось улететь рано утром. В Нью-Йорке какие-то неприятности с новым телесериалом; Ирвин встречается с вице-президентом ССД и О.

— Хорошо, когда он вернется… — сказал Джеф, делая вид, что произошло незначительное недоразумение.

Но мысленно он произнес: «Этот негодяй знал вчера вечером, что утром он полетит в Нью-Йорк. Эта его фраза «Позвони мне» — просто игра!»

В действительности Джеф проявил несправедливость по отношению к Доктору. Маленького человека действительно вызвали в Нью-Йорк уладить неожиданно возникшие проблемы. Но Джеф не поверил этому. Как и Элизе, сказавшей: «Я попрошу его тотчас позвонить вам, когда он вернется».

Он знал, что Элиза говорила это каждому звонившему человеку, которого Доктор избегал. Джеф положил трубку и начал набирать другой номер. Звонок Эйбу Хеллеру поможет заполнить утро.

Эйб был исполнительным секретарем Гильдии киноактеров. Он выполнял в течение последних двенадцати лет всю текущую работу за Джефа и предыдущих президентов.

Эйб обзванивал людей, готовил заседания исполнительного комитета и ежегодного собрания членов гильдии. Он также писал речи для Джефа. Единственной слабостью Эйба было то, что раз в неделю он впадал в панику. При этом он оставлял Джефу сообщение со словом «важно», которое Марта подчеркивала.

— О! Как я рад, что ты позвонил! — произнес Эйб, услышав голос Джефа.

— Проблемы? Что на этот раз?

— Я не могу рассказать по телефону.

Подобный ответ был необычным для Эйба, который всегда охотно и с радостью описывал все неприятности, причем в самых мрачных тонах.

— Почему, Эйб?

— Я немедленно приеду к тебе. Нет, ты можешь встретиться со мной в кафе для автомобилистов на пересечении улицы Ла Сиенега и Уилширского бульвара? Оно называется «Долорес». После этого мы сразу же отправимся на совещание.

Затем Эйб добавил условие, обязательное по голливудскому этикету, особенно в разговоре с безработной звездой:

— Конечно, если ты не занят.

Эта фраза всегда раздражала Джефа. Но сейчас, похоже, речь шла о каких-то неожиданных неприятностях, поэтому он скрыл свое раздражение и солгал:

— Я отменю деловой ленч и приеду.

— Через полчаса? — сказал Эйб.

— Через полчаса, — согласился Джеф.

Приехав в «Долорес», он обнаружил, что Эйб уже выпил чашку кофе, съел булочку и собрался повторить заказ. Джеф всегда замечал нервозность Эйба. В такие минуты Хеллер глотал большие куски пищи, пил с жадностью, по-кошачьи слизывал липкий сироп со своих коротких пальцев.

— У нас беда! — простонал Эйб. — Словно мало нам неприятностей из-за телевидения, падения прибыли, безработицы. Теперь еще правительство…

— Какие у нас могут быть трения с правительством? — спросил Джеф. — Мы не являемся компанией. Мы — гильдия. Союз работающих людей. Да, мы зарабатываем больше других. Но существо дела от этого не меняется. Ты сам всегда говорил мне это.

— Это другие проблемы.

— Какие? — недоуменно спросил Джеф.

— Красные!

— А, это, — актер испытал облегчение. — Одни слухи. Эта комиссия никогда не появится здесь.

— Не появится? — простонал Эйб. — Повестки летают над городом, как дерьмо на заводе по производству удобрений! За последние двадцать четыре часа вызваны четырнадцать сценаристов. Семь из них — члены гильдии! Хорошие слухи!

— Кто именно?

— Эдди Робинсон, Джоан Гарфилд, Фредерик Марч, Флоренс, Ларри Паркс…

— Смешно! — отозвался Джеф.

— Смешно? Если вся киноиндустрия тайно выписывает из Вашингтона известного юриста для улаживания конфликта, это вовсе не смешно!

Заметив жест Эйба, официантка снова принесла кофе и булочку.

— Ты прав, — задумчиво сказал Джеф.

Почувствовав, что он должен встать на защиту членов гильдии, актер добавил:

— Нам следует что-то предпринять!

— Я ждал твоего возвращения в город. В доме Далтона идет совещание. Оно началось… — Эйб взглянул на часы, — примерно час тому назад. Президенты всех гильдий находятся там. Мы должны выступить единым фронтом. Говорю тебе — это погром!

Еврейское слово внезапно заставило Джефа почувствовать себя чужаком, вторгшимся в шоу-бизнес. С юности это был его бизнес. Однако евреи могли с помощью одного слова превратить Джефа в высокопоставленного чужака.

Несколько раз, когда он сидел в офисе Доктора, маленький человек, обсуждая по телефону сделку, о которой Джефу не следовало знать, переходил на идиш.

Некоторые актеры и сценаристы англо-саксонского происхождения употребляли выражения из идиша, чтобы сблизиться со своими коллегами-евреями. Многие из них, угощая гостей по воскресеньям, придерживались национальной диеты.

В этом плане Джеф не шел на подобные уступки, хотя кое-кто называл это высокомерием.

Но сейчас мелкие личные пристрастия стали неуместными. Если киноиндустрия в опасности, это представляет угрозу для всех.

Он заплатил за кофе и булочку Эйба. Они уехали в своих автомобилях, чтобы встретиться снова в доме Далтона на Колдуотер-каньон.

На улице возле дома стояли «ягуары», «роллс-ройсы», «кадиллаки» с откидным верхом и итальянские спортивные машины. Совещание уже шло полным ходом, когда Джеф и Эйб вошли в дом. Там находилось больше пятидесяти актеров, сценаристов, режиссеров — в основном мужчины.

Карл Фридман, президент Гильдии сценаристов, заканчивал свое выступление. Заметив Джефа, Карл жестом предложил ему сесть возле президента режиссерской гильдии.

Когда Джеф сел, Карл добавил:

— Я считаю это фашистской атакой на Голливуд, в первую очередь на евреев! Следующей жертвой станут люди, не поддерживающие фашистскую политику комиссии конгресса. Это — война не только евреев, но и всей индустрии. Война сценаристов и актеров. Она затрагивает нас всех! Поэтому мы обязаны выступить единым фронтом!

Джеф почувствовал, что многие из присутствующих повернулись к нему. Он встал, чтобы заговорить. Не потому, что он испытывал в этом потребность. Он понял, что от него ждут этого. Здесь находились и другие американцы англо-саксонского происхождения, но они не обладали официальным статусом президента гильдии. Он знал, что должен хотя бы продемонстрировать свою вовлеченность.

— Я хочу, чтобы вы знали следующее, — медленно начал он. — Моя гильдия встанет на защиту своих членов.

Раздались громкие аплодисменты, возгласы одобрения.

— В последние годы на индустрию обрушилась масса неприятностей. Многие актеры остались без работы. Мы не можем терпеть подобные нападки.

Снова аплодисменты. Настрой аудитории стал более воинственным.

— Конечно, мы должны заглянуть в наш устав, посоветоваться с юристами. Тогда я буду знать, что я могу сделать, не компрометируя наше руководство. Но в этих пределах я обещаю вам полную поддержку и защиту со стороны Гильдии киноактеров и ее членов!

Это осторожное заявление Джеф произнес тем тоном, который он обычно сберегал для финальной сцены фильма. Но эффект оказался менее сильным, чем он ожидал. Когда вместо овации прозвучали вежливые аплодисменты, Джеф понял, что он снова потерпел неудачу.

Сняв ногу с педали газа, Джеф катился вниз по Колдуотер-каньон. Он периодически тормозил на крутых поворотах, где шины визжали.

Он думал о собрании, о своем нежелании ввязываться в это дело, о своем выступлении с решительным началом и робким концом. Он признался себе в том, что он отступил из-за огромного личного риска. Конечно, он знал, что возле него были коммунисты. Он никогда не пытался оценить их количество. Он проникли в Гильдию киноактеров. И пытались время от времени протолкнуть резолюцию в поддержку той или иной политической акции. Но в большинстве случаев терпели неудачу. Некоторые сценарии содержали в себе «послание», но его обычно выбрасывали до начала съемок. Джеф не знал численность коммунистов и их эффективность. Он и не хотел это знать.

Одно он знал точно. Он работал в штате, объявленном неблагонадежным, и должен был в первую очередь позаботиться о себе.

Спустившись к подножию Беверли, он решил обсудить проблему с Доктором. Вместо того чтобы повернуть налево и поехать по бульвару Заходящего Солнца к себе домой, он отправился дальше по улице Санта-Моника к большому колониальному особняку ТКА.

Но Джеф знал, что актер, тем более звезда, не должен являться к агенту без предварительной договоренности. Агент мог отсутствовать или даже оказаться занятым. Ожидание нанесло бы ущерб статусу звезды в глазах секретарш и других сотрудников агентства.

Доктор обычно не принимал звезд, приходивших к нему неожиданно. Джеф шутил, что для общения с его агентом следует нанять еще одного агента. Он не был первым, кто сказал это. В этой шутке содержалась большая доля правды.

Джеф заколебался. Нетерпеливые водители начали сигналить ему. Джеф включил «мигалку», свернул налево и поехал домой.

Запарковав автомобиль, он вошел в дом. Убедился в том, что ему никто не звонил, и отправился к бассейну, чтобы полежать там под лучами уходящего солнца, обдумать ситуацию с комиссией, расследованием, гильдией, выработать оптимальную линию поведения.

Он еще находился возле бассейна, когда шум автомобиля сообщил ему о возвращении Джоан со студии. Он быстро встал, чтобы поздороваться с ней и поздравить с номинацией. Сделать это, несмотря на все их разногласия и трения, было его долгом. Актриса не каждый день выдвигается на соискание «Оскара». Со многими из них это не случается ни разу за всю жизнь. Взять, к примеру, его самого — надежного, хорошего, профессионального актера. Он никогда не попадал в номинацию, даже за его лучшую сцену ампутации в «Конце славы». Хоть режиссер и сказал ему после съемки: «Джеф, дорогой, это «Оскар»! За одну эту сцену! Ручаюсь моей карьерой!»

Однако Джоан попала в номинацию. Она добилась этого нелегким трудом. Вчера вечером, что бы ни произошло позже между ним и Дорис, ему следовало послушать Джоан дольше и поздравить ее. Ладно, сейчас он исправит свою ошибку.

Проходя через калитку, отделяющую бассейн от гаража, он услышал, как Джоан внезапно затормозила. Сдав машину назад, она въехала в гараж. Джеф увидел, что она встала неудачно, слишком близко к левой стене. Ей пришлось вылезать через правую дверь. При этом она задела дверью его безупречный «кадиллак», повредив слой краски. Но Джеф ничего не сказал.

Она оказалась в узком просвете между открытой правой дверью и машиной Джефа. Когда она увидела мужа, ее лицо стало напряженным, сердитым.

— О, черт! Тебе обязательно нужно шпионить за мной всякий раз, когда я ставлю машину! Я не пьяна!

Он это уже слышал. Он мог восстановить происшедшее. Она выпила несколько бокалов на студии со своим партнером по фильму и режиссером, чтобы расслабиться после съемок. И затем, вероятно, потрахалась немного с режиссером, Гэри. Джеф не располагал доказательствами. Он даже не слышал слухов об этом в городе, жившем одними слухами. Однако он подозревал. Нет, знал. Чем реже они занимались любовью дома, тем более сильной становилась его убежденность. Но доказательств не было. Пока.

Однако он научился не провоцировать Джоан, когда она находилась в таком состоянии в ресторанах, на приемах, на улицах Беверли-Хиллз, где их мог слышать весь город. Профессиональный успех делал ее более шумной, более склонной к бурным сценам, во время которых из уст Джоан сыпались слова, чуждые имиджу чистой юной девушки. Возможно, если бы она не выглядела такой невинной, Джеф легче бы переносил ее брань.

Он открыл калитку, чтобы Джоан прошла через нее. Запах джина смешивался с резким запахом духов. Последний обеспокоил его сильнее. Джоан оказалась возле бассейна. Джеф закрыл калитку и шагнул назад к гаражу. Он не успел осмотреть поврежденное место.

— Я не поцарапала твой чертов «кадиллак»! — крикнула Джоан.

Повернувшись, он увидел, что она с яростью смотрит на него поверх ограды. Не желая ссориться с ней, он тихо произнес:

— Я хочу извиниться за вчерашний вечер. Я не дал тебе возможности рассказать о номинации. Я рад. Очень рад.

— Ну конечно! — сказала она, с презрением намекая на то, что он завидует ей.

Повернувшись, она пошла к дому. Джеф услышал, как она тепло, приветливо поздоровалась с Мартой.

Когда он вошел в дом, Джоан уже находилась наверху. Он услышал шум льющейся воды. Работа и нервное напряжение заставляли ее сильно потеть; от Джоан исходил неприятный запах. Сейчас она хлопала дверцами шкафа и судорожно передвигала вешалки со слаксами и майками.

Это было плохим симптомом. Когда она не собиралась подпускать его к себе, она всегда объявляла об этом, надевая слаксы и майку. Тогда она выглядела скромно, по-домашнему, словно перед фотосъемкой для журнала «Дом и сад». Этот вид Джоан означал — не прикасайся ко мне. Очевидно, что-то произошло после съемок на студии. Подтверждением этого служили запах джина и аромат духов, который должен был заглушить запах пота. Может быть, она так разозлилась на Джефа, не отреагировавшего вчера на новость, что нарочно трахнулась с Гэри, чтобы отомстить мужу. Добрая, невинная, прелестная Джоан Уэст Джефферсон была способна на такое.

Однажды, подумал он с угрозой, он случайно окажется на студии в конце рабочего дня и поймает ее с поличным. Но он знал, что никогда так не сделает. Прежде всего потому, что безработные звезды появляются на студии днем только для того, чтобы обсудить важную роль в большой картине.

Также он не мог шпионить за ней, потому что возможное столкновение причинило бы ему слишком сильную боль. Он презирал Джоан за пристрастие к спиртному и измены, но по-своему любил ее. Поэтому было необходимым изображать счастливую голливудскую чету, якобы являвшуюся исключением из общеизвестного правила, согласно которому все голливудские браки заканчиваются плохо.

Семь лет назад, когда он и Джоан поженились, они поехали вместе домой, в Айову. Студия направила туда заранее фотографов, потому что это могло принести пользу его имиджу типичного американского парня и ее образу девушки из соседнего дома. Они долго позировали в двери самолета, на трапе, затем с его родителями. Джеф подсчитал, что за эти дни мать поцеловала его большее количество раз, чем за всю прежнюю жизнь.

Хотя сначала она отнеслась к Джоан с недоверием, поскольку невестка оказалась актрисой, вскоре мать Джефа приняла ее в качестве жены сына. Это произошло прежде, чем истекли четыре долгих невеселых дня их визита. На третий день Джеф отправился в сарай, чтобы помочь матери собрать яйца. Не прерывая работы, она сказала: «Она славная девушка, Джеф. Добрая. Не обижай ее». Он кивнул. Он не собирался обижать Джоан. Затем мать добавила: «И не принуждай ее».

Он уставился на мать. Она спряталась от его взгляда. Принялась еще более сосредоточенно выискивать яйца среди помета.

— Иногда у женщины пропадает желание. Женщина — не скотина. Она не может совокупляться только потому, что самец возбужден. Поэтому у тебя нет братьев и сестер. Я пыталась. Но не могла заставить себя. Поэтому не принуждай ее.

Она не хотела услышать ответ, не ждала его. Она повесила корзину на руку и направилась домой. Она не возвращалась к этой теме, когда Джеф через два года приехал на похороны отца, и во время нескольких других его визитов. Джоан всякий раз оказывалась занята, а Джеф отдыхал между картинами. Джоан уже начала пить, и Джеф не хотел обсуждать жену с матерью. Она лишь спрашивала: «Как там Джоан?» — «Она шлет тебе привет».

Джеф испытал облегчение, когда мать умерла, не дожив до того времени, когда Джоан обогнала его в карьере, а их брак испортился. Хотя он был уверен, что мать не испытала бы удивления и огорчения. Если браки не завершаются публичным скандалом, они не обязаны быть счастливыми.

Они не обедали вместе в этот вечер. Джоан сослалась на усталость. Она попросила Марту принести еду в спальню. Джеф с облегчением пообедал один в уютной столовой с видом на бассейн. Ему следовало многое обдумать. Положение было серьезным; расследование комиссии угрожало не только обвиняемым, но и ему самому, если он займет не ту сторону. В спорах с Джоан, в обсуждениях с Доктором или Бадди Блэком он мог всерьез говорить о своей карьере и положении в киномире. Но обманывать самого себя не имело смысла. Он был звездой, однако не первой величины. Он не обладал глубиной Трейси, обаянием Купера — актеров, которых обожали зрители всего мира. Он не был мужским секс-символом, как Гейбл. Не имел врожденного актерского таланта, как Рональд Колмен.

В лучшем случае он был хорошим актером, способным сыграть героя вестерна или футболиста. Но в последние годы популярность таких фильмов падала.

Чем дольше он думал о своем положении и шансах, тем яснее осознавал горькую мудрость слов, произнесенных Доктором: «Когда звезды умирают, они умирают быстро и навсегда». Как Джон Гилберт, чья карьера завершилась за три месяца, когда появились озвученные фильмы и руководители студий решили, что его голос никогда не будет дотягивать до визуального образа. Да, они платили ему фантастические гонорары — десять тысяч долларов в неделю — в течение двух последующих лет, но не позволяли актеру сниматься.

Смерть менее ярких звезд происходила медленнее. Подобное случилось с Джефом. Все реже и реже раздавались звонки и предлагались роли; заинтересованные продюсеры, режиссеры и сценаристы не привозили ему домой рукописи для прочтения.

Что делать? Что делать, если ты лежишь возле собственного бассейна и дома стоимостью в сто тысяч долларов, содержание которого обходится в тысячу долларов еженедельно? Что делать, если твои гонорары за картину снизились с трехсот тысяч долларов до ста пятидесяти и ролей все равно нет? Что делать, если твоя жена попала в номинацию, а ты не можешь получить роль?

Сегодня утром Дорис Мартинсон сказала: «Наверно, я сделала предложение на год раньше, чем следовало».

Сейчас Джеф мог спросить себя: «А может, она опоздала на год?»

Уйти из кино во время пика карьеры было гораздо легче и достойнее, чем признать сейчас поражение. Да, поражение. От этой мысли в желудке Джефа образовался спазм.

4

Рабочий день Доктора в офисе заканчивался; ему осталось сделать только одно дело. Он нажал кнопку переговорного устройства.

— Элиза…

— Да, сэр!

В шесть часов вечера ее голос звучал так же бодро и энергично, как в девять. Но когда Доктор попросил ее позвонить Джефу и назначить встречу на десять часов утра завтра в доме актера, ее энтузиазм тотчас иссяк. Она взволнованно переспросила:

— В доме Джефферсона, Доктор?

— Да, в доме Джефферсона.

Она произнесла печальным голосом:

— Да, сэр.

Не зная о намерениях Доктора, она предположила, что только одна причина способна заставить его отправиться к Джефу: очевидно, он хотел как можно более деликатно сообщить актеру, что ТКА хочет избавиться от бремени представления его интересов. Агенты поступали таким образом. Подобного развития событий боялись все звезды средней величины, какое-то время не имевшие работы.

Она позвонила Джефу и спросила его, сможет ли он встретиться с Доктором завтра в десять часов утра. Джеф невольно обрадованно ответил: «Да, да. Я буду свободен», решив, что ТКА наконец нашла для него хорошую роль и Доктор хочет лично обсудить это. Его настроение упало, когда Элиза сказала:

— Очень хорошо, сэр. Доктор Коун приедет к вам в десять часов.

— Ко мне?

— Да, сэр, — ответила она, пытаясь успокоить его с помощью небрежного, будничного тона.

— Хорошо… — сказал Джеф, подозревая, как Элиза, что Доктор сообщит финальную новость. Теперь он был уверен — Дорис Мартинсон опоздала на год.

Утром, когда приехал Доктор, Джеф пригласил его в патио. Но Ирвин Коун тихо произнес:

— Нет, Джеф, выберем более уединенное место.

У Джефа от страха засосало под ложечкой. В его голове мелькнула догадка — Джоан каким-то образом вовлечена в это дело. Она все знает и разрешила ТКА бросить его. Джоан была способна на это.

Они отправились в библиотеку. Отказавшись от спиртного, Доктор подался вперед на кресле.

— Джеф, сейчас я попрошу тебя кое о чем. Ты имеешь полное право встать, указать мне на дверь, даже дать пинка под зад, если я замешкаюсь.

Такая преамбула немного успокоила Джефа. Доктор собирался просить его об одолжении.

— Джеф, я буду просить не от моего имени. И не от имени ТКА. Речь идет о всей киноиндустрии. Которой ты ни хера не должен! Я могу сказать это как твой агент.

Доктор использовал такие слова только в тех случаях, когда его переполняли гнев, злость, отчаяние, разочарование. А также в критические моменты переговоров, когда он хотел показать собеседнику, что готов прервать их. Он сообщал о своей ярости, произнося нецензурные выражения, и оппонент понимал, что Доктор рассержен или обижен. Обычно в таких случаях оппонент отступал, и Доктор добивался своего. Сейчас Джеф понял, что Доктор хочет обсудить нечто исключительно важное. Подав такой сигнал и убедившись в том, что он воспринят собеседником, Доктор смог перейти к сути.

— Мне нет необходимости рассказывать тебе о том, что произошло в этом городе со времени твоего отъезда в Остин.

— Амарильо, — поправил Джеф.

— О да, конечно, Амарильо. Как там все прошло?

— Нормально. Еще одно родео. Еще одно личное появление.

В голосе Джефа прозвучал упрек.

— Они очень хотели заполучить тебя. Стоило Бадди сказать, что обычные пять тысяч долларов окажутся недостаточными, как они предложили десять тысяч.

Джеф кое-что сообразил. Более высокий гонорар, чем те, что он получал прежде, очевидно, имел отношение к Дорис Мартинсон. Она, наверно, сама добавила пять тысяч. Джеф ничего не сказал и не изменил своей задумчивой позы.

— Скажу тебе следующее — киноиндустрия, вынудившая тебя присутствовать на родео, послала меня к тебе со шляпой в руке просить об одолжении.

Доктор замолчал, ожидая, что Джеф что-то ответит. Но актер сидел молча.

— В последние дни комиссия конгресса дала понять, что она готова взорвать этот город. Я полагаю, им известны имена, даты собраний, суммы пожертвований. И они готовы вымазать нас всех красной краской.

Ты — президент Гильдии киноактеров. У тебя есть определенные обязательства перед членами гильдии. Но я прошу тебя взять на себя значительно большие обязательства. Студии просят тебя представлять всю индустрию на слушаниях комиссии!

Доктор сообщил это с такой энергией и энтузиазмом, словно он вручал премию академии. Он ожидал увидеть растерянность, изумление Джефа, неохотное согласие. Вместо этого Джеф продолжал сидеть молча, желая до принятия решения услышать максимум информации.

Доктор встал и начал ходить по комнате. Его высокие кожаные каблуки с военной четкостью стучали по полу.

— Есть много аргументов в пользу того, чтобы ты выступил от имени киностудии. Подумай хотя бы о фотографиях. Ты окажешься в одной компании с Джоном Хьюстоном, Грегори Пеком, Гриром Гарсоном, Билли Уайлдером, Эрролом Флинном, Хэмфри Богартом, Спенсом Купером. Это принесет огромную пользу твоему имиджу.

Доктор понизил голос, заговорил отеческим тоном:

— И это поможет в другом отношении, Джеф. Вся индустрия навсегда станет твоим должником. Продюсеры и руководители студий, которые вели себя как подлецы, которыми они и являются, начнут предлагать тебе роли, соответствующие твоему таланту. Они узнают о нашей сегодняшней встрече. Сейчас они с волнением ждут твоего решения.

Это было той угрозой, которую Джеф ожидал от Доктора на нынешнем этапе игры. Значит, они ждут его ответа, чтобы отблагодарить в случае согласия или окончательно отвергнуть, если он откажется.

Произнеся эту угрозу, Доктор мог упомянуть альтруистические мотивы, которые позволили бы Джефу согласиться, сохранив при этом достоинство.

— Конечно, Джеф, сейчас есть нечто более важное, чем карьера любого человека. Сама киноиндустрия. Телевидение теснит нас, занятость падает, выпуск продукции снижается. В такой ситуации расследование может оказаться смертельным ударом. Даже если ты решил никогда больше не сниматься, по-моему, ты не захочешь стать свидетелем гибели киноиндустрии, которая сделала для тебя многое.

С помощью сдержанного, но выразительного жеста Доктор напомнил Джефу о том, что этой красивой комнатой, этим большим домом и всем находившимся в нем актер обязан кинобизнесу.

— Руководители студий не собираются оставить тебя без помощи и защиты. Я не имею в виду комитет, который будет сопровождать тебя на слушания. Мы наняли лучшего юриста. Он будет находиться рядом с тобой постоянно — во время интервью, выступлений, дачи показаний, если дело дойдет до этого. Хотя я сомневаюсь. Твоя главная задача — продемонстрировать своей персоной, какие порядочные, честные люди работают в этой индустрии. Ты окажешься в центре внимания всей прессы.

Доктор выдержал паузу, чтобы эта мысль проникла в сознание Джефа. Затем он добавил:

— За несколько недель ты станешь самым важным актером Америки! Я пойму тебя, если ты не захочешь дать ответ сегодня. Но хотя бы поговори с Ли Манделлом…

При упоминании этой фамилии Джеф тотчас поднял глаза, невольно выдавая свое изумление.

— Да, Ли Манделл. Я же сказал — тебя будет консультировать лучший юрист. Он в Беверли-Хиллз. Ждет твоего звонка. Он сам выбрал тебя из всех голливудских актеров.

Помолчав, Доктор тихо добавил:

— Последнее слово останется за тобой, Джеф.

Он протянул актеру руку, хотя и не любил это делать. Впервые за все время партнерства с ТКА Джеф Джефферсон получил привилегию пожать руку Коуна.

Доктор уехал. Дом был пуст или казался пустым — Марта готовила на кухне обед. Молчаливая, отсутствующая, она могла с равным успехом находиться в другом доме или штате.

Джеф повернулся, чтобы сесть в большое кожаное кресло, но потом передумал и решил пройти к бассейну. Он толкнул массивную стеклянную дверь и направился к воде. Полуденное тепло начало спадать. Вода в бассейне, казавшаяся голубой из-за окрашенных стен и дна, слегка рябилась под действием циркулятора. Все остальное было неподвижным.

Джеф лег в шезлонг, чтобы все обдумать. Самым знаменательным фактом была личная заинтересованность Доктора. Да, речь шла о многих клиентах ТКА. Возможно, маленький человек хотел, защищая интересы клиентов, подстраховать себя самого. Но его рвение означало нечто большее. Вероятно, он сказал правду. Это был кризис всей индустрии. Они выбрали Джефа отчасти потому что он являлся президентом актерской гильдии. Однако, несомненно, были и другие причины.

Возможно, если им понадобился жертвенный агнец, они решили откупиться Джефом Джефферсоном и не рисковать Купером, Трейси, другими упомянутыми Доктором звездами. Может быть, они хотят бросить львам одного христианина, чтобы спасти остальных.

Попадая в кризисную ситуацию, Джеф замечал, что он мысленно обращается к религиозным образам, известным ему от матери. Но жертвенный агнец, христиане, львы — это одно, а реальность — нечто другое. В словах Доктора содержалось зерно правды. Успех миссии будет означать новую карьеру. Неудача не ухудшит значительно его нынешнее положение.

Несомненно, он может позвонить Ли Манделлу, почти ничем не рискуя. Он протянул руку к стоявшему возле бассейна телефону и набрал номер Крествью 6-2551. Попросил гостиничную телефонистку соединить его с коттеджем. Джеф представился. Юрист захотел поскорее встретиться с ним. Они договорились позавтракать в коттедже Манделла.

Утром Манделл поприветствовал Джефа. Юрист был в рубашке с расстегнутым воротником; он курил трубку. Манделл на удивление сильно сжал руку Джефа, предложил ему сесть в кресло, протянул меню: «Заказывайте!» Джеф выбрал кофе, тост и апельсиновый сок. Когда Манделл поднял телефонную трубку, чтобы заказать еду, Джеф обнаружил, что крупный человек ест мало. Для себя Манделл попросил только кофе — правда, в большом количестве.

Положив трубку, Манделл сказал:

— Люди едят слишком много! В мире полно голодающих, однако переедание убивает больше американцев, чем что-либо другое. Это не задевает ваше чувство справедливости?

Джеф молча улыбнулся. Манделл посмотрел на актера, собрался возмутиться, но потом смягчился и сказал:

— Это была маленькая хитрость. Я хотел проверить, не произнесете ли вы либеральную тираду о несправедливости мира.

Не дожидаясь реакции Джефа, Манделл продолжил:

— Очаровательный у вас тут штат. Вы занимаете первое место в Америке по производству вина, лимонов и авокадо. Намного опережаете другие штаты! Также вы — главные поставщики другого товара — shmucks! Учтите, я не осуждаю всех shmucks. Я жалею их. Жалею всех жертв.

Наверно, дело в моем еврейском происхождении. Американцы англо-саксонского происхождения в подобных случаях употребляют слово prick, то есть хер. Что это такое? Подлый, злой, агрессивный человек. Сравните это с еврейским словом shmuck. Буквально оно означает тот же мужской орган. Что такое shmuck? Глупый, простодушный человек, вечная жертва. Возможно, наша долгая печальная история заставляет нас прежде всего думать о жертвах.

В нашем деле присутствуют люди, относящиеся к обоим типам. Prick — это неисправимые коммунисты. Они присутствуют здесь в небольшом количестве. Но что касается shmucks — таких тут множество. И я должен защитить этих людей от последствий их глупости. И вы должны помочь мне. Поэтому очень важно, чтобы мы полностью понимали друг друга. Потому что вы и я… — подавшись вперед, он посмотрел в глаза Джефу, — от нас двоих зависит судьба этого города, всей киноиндустрии.

Он протянул вперед свои толстые руки с короткими пальцами, на которых сохранились следы многочисленных травм.

Внезапно Манделл застеснялся их; он поднял правую руку и показал два давно сломанных пальца — большой и средний.

— Блокировал удар с рук. Я был полузащитником в нью-йоркской команде. А вы?

— Я играл в нападении, — ответил Джеф, гадая, знал об этом Манделл заранее или случайно попал в цель.

— «Айова-стейт»? — спросил юрист, подтверждая, что ему кое-что известно о Джефе и он только прикидывается неосведомленным.

— Нет. «Южная Айова».

— А затем?

— Стал спортивным комментатором на матчах между колледжами. Потом переключился на соревнования по бейсболу в Лиге Трех Штатов. В конце концов заинтересовался кинематографом, решил испытать судьбу здесь.

— И стали звездой, — Манделл кивнул; Джеф воспринял это как знак восхищения. — Может быть, если бы я не пошел в юридический колледж, то стал бы вторым Эдвардом Дж. Робинсоном.

Манделл засмеялся. В дверь постучали. Он встал, чтобы впустить официанта с их завтраком.

Отпив кофе, Манделл внезапно спросил:

— Вы знаете, почему здесь такое множество людей позволяет себе быть shmucks?

Джеф помедлил с ответом, и Манделл сказал:

— У вас хотя бы есть версия?

— Думаю, дело в деньгах, — произнес наконец Джеф. — Здесь они делаются в большем количестве, чем где-либо в мире. Причем людьми, которые никогда всерьез не рассчитывали на это. Людьми, не считающими, что они заслуживают богатства. Это порождает чувство вины. Они хотят поделиться, помочь другим. Испытывают чувство ответственности за менее удачливых.

— Вы тоже это чувствуете?

— Думаю, да, — произнес наконец Джеф.

— Вы не знаете это точно? Только «думаете»? — чуть более резким тоном спросил Манделл.

— Да, я это ощущаю.

— Хорошо.

Внезапно Манделл пустился в объяснения.

— Послушайте, Джефферсон, давайте проясним ситуацию. Я не хочу, чтобы вы обязательно давали показания. Вы нужны мне в качестве символа — порядочного, симпатичного американского символа. Вы слышали о вине соучастия? Мне нужна невинность соучастия. Ваша невинность.

Однако мое решение о даче вами показаний — не самый важный фактор. Возможно, сейчас, пока вы сидите рядом со мной, комиссия выписывает вам повестку. Поэтому я должен подготовить вас так, словно я собираюсь использовать вас в качестве свидетеля. Ясно?

Джеф кивнул менее уверенно — теперь он понял, что комиссия может взять дело из рук Манделла в свои собственные.

— Я подчеркну следующее: если вам придется давать показания, не произносите такие слова, как «думаю», «полагаю», «возможно». Вы знаете или вы не знаете. Ни то, ни другое не является преступлением. Если вы говорите уверенно, твердо.

Манделл начал ходить; Джеф забыл о своем тосте и кофе. Он внимательно следил за юристом, хотя Манделл не замечал, что на него смотрят.

— Человек, который «думает», «полагает», выглядит так, будто он что-то утаивает. Любой конгрессмен, мечтающий увидеть свою фамилию в газетной «шапке», будет с удовольствием засыпать каверзными вопросами непрофессионального свидетеля. Он представит вашу неуверенность за желание уйти от ответа. Бросит тень на остальные ваши показания, подловив вас на одном неудачном слове.

Манделл повернулся к Джефу.

— И вообще, какой вопрос я вам задал? Есть ли у вас какая-нибудь теория? Иметь теорию о чем-либо — не преступление. Не иметь ее — тоже. Если она у вас есть — скажите «да»! Если нет — скажите «нет». Это не может стать поводом для обвинений!

Манделл принялся раскуривать трубку; держа в руках горящую спичку, он сказал:

— Если, конечно, вы действительно безупречны. В противном случае скажите мне об этом сейчас!

Джеф на мгновение задумался о том, стоит ли упоминать любовные связи, которые он имел за последние два года. Пока он размышлял, Манделл спросил:

— О чем вы думаете?

— Когда вы говорите «что-то», что это означает?

Улыбнувшись, Манделл ответил:

— Думаю, вас не будут спрашивать, занимались ли вы любовью на этой неделе. Или на прошлой. Или в прошлом месяце. Хотя кто-то из этих похотливых южных баптистов способен задать такой вопрос для газетного заголовка.

— А если я буду давать показания и они на самом деле меня спросят?

— Я хочу, чтобы вы возмутились! Сочли это оскорблением вас, вашей жены и всего добропорядочного голливудского общества. Это — распространенная клевета, постоянно обрушивающаяся на обитателей Голливуда. Согласно расхожему мнению все они сексуально распущены и аморальны.

— Вы хотите, чтобы я произнес все это? — спросил Джеф.

— Нет, все это я скажу за вас. Вы только изобразите возмущение и обиду. Остальные члены комиссии должны испытать стыд за своего товарища, задавшего такой вопрос.

— А когда вы закончите, что тогда?

— Прежде чем я скажу это, я постараюсь узнать, не прелюбодействовал ли какой-нибудь член комиссии с молодой звездочкой.

— То есть вы собираетесь…

Манделл быстро рассерженно произнес:

— Нет, не собираюсь! Но если студии принимают их здесь так же, как меня, предлагают им любые «услуги», то, несомненно, конгрессмены испытывают определенные соблазны. Один из них или даже все могут оказаться в постели хорошенькой крошки. Если такое случится, я хочу узнать об этом событии. Но ни секундой ранее. У меня есть моя этика. Я использую все законные возможности, но никого не подставляю с помощью провокации. Есть еще вопросы?

Джеф покачал головой, восхищаясь коренастым человеком, смотревшим на него своими проницательными глазами. Помолчав, Манделл приступил к наиболее деликатной части своего объяснения.

— Теперь я хочу, чтобы говорили вы.

— О чем? — спросил Джеф.

— О себе. О ваших мыслях, убеждениях. Каковы ваши политические, социальные взгляды? Вас не станут о них спрашивать, но если вы способны дать хорошие ответы, возможно, окажется полезным проявить инициативу.

— Думаете, стоит сказать, что я — демократ?

— Для наших целей лучше бы подошел республиканец. Вы сторонник нового курса Рузвельта — Трумэна?

— Да.

— Почему?

— Вы сказали, что мне не будут задавать такие вопросы.

— Сейчас вас спрашиваю я!

— Это не имеет никакого отношения к…

— Я бы хотел знать! — настойчиво произнес Манделл.

— Хорошо, — сказал Джеф и заколебался, прежде чем начать. — Я родом из маленького города, расположенного на северо-востоке Айовы. Я учился на втором курсе колледжа, когда Депрессия ударила по фермерскому штату. Банки изымали заложенную недвижимость, затем они сами начали закрываться; люди оставались без наличных, они не могли купить муку и печь хлеб. Конечно, деньги на обучение кончились, и мне пришлось вернуться домой автостопом.

Я добрался до дома в хмурый, пасмурный день. Дул сильный ветер. Я вылез из грузовика, подбросившего меня, и зашагал к дому. Я увидел отца, сидевшего на тракторе возле сарая. Он сидел неподвижно, как статуя. Его глаза были открыты, но он ничего не видел. Он казался самым подавленным человеком на свете. Выглядел так, словно его час пробил, но он не знает, как умереть.

Он ничего не произнес. Я — тоже. Я приближался к дому. Я не помнил его таким выцветшим. Я поднялся на крыльцо. Услышал голос матери: «Джеф?» Она всегда узнавала меня по скрипу досок. Я вошел внутрь. Она сидела в холодной темной кухне. На плите ничего не варилось, и это показалось мне странным.

«Ты видел его?» — спросила она меня.

Я кивнул. «Он совсем упал духом. Узнав, что мы не получим кредита под посев кукурузы, он сломался. Я сказала: «Давай воспользуемся нашими последними сбережениями». Но он отказался. Сказал, что они пойдут на твою учебу. Его сын не будет темным фермером. Он станет образованным человеком, способным конкурировать с кооперативами. Он не захотел взять деньги, скопленные на твое обучение, и купить на них зерно для посева».

Она покачала головой.

И мне пришлось сказать, — продолжил Джеф: — «Мама, я вернулся домой, потому что не получил этих денег». Она повернулась, посмотрела мне в лицо и сказала:

«Ну конечно. Банк закрылся. Люди говорят, что он никогда больше не откроется».

«А деньги? — спросил я. — Две тысячи долларов?»

«Тысяча четыреста. Они пропали. Услышав об этом, он отправился в поле, затем сел на старый трактор. Он все время молчит. А я… я просто жду. Сама не знаю чего. Но я жду. Теперь, когда ты здесь, я знаю, что мы сделаем. Мы пойдем в банк! Заберем наши деньги!»

«Как, мама?» — спросил я.

«Мы просто заберем их оттуда!» — сказала она.

Мама поднялась, и мне показалось, что она стала на фут выше ростом. Она взяла меня за руку, как в детстве, когда она ходила со мной по воскресеньям в церковь. Мы покинули холодный серый дом.

Мы прошли мимо отца, но он не заметил нас. Дойдя до сарая, мы сели в старый «форд» модели «А». Вырулив на дорогу, я увидел, что горючее заканчивается. Мы поехали в сторону города. Стрелка дрожала возле нуля. Я остановился на окраине города возле бензоколонки мистера Паркера.

Паркер стоял между двумя насосами. Меня удивило то, что он не улыбался. Он словно стоял на страже, не радуясь клиентам. Я сказал: «Здравствуйте, мистер Паркер». Он хмуро буркнул в ответ: «Здравствуй». «Наполните бак», — попросил я. Он посмотрел на меня, потом на маму, затем снова на меня и спросил: «Деньги есть?» Я повернулся к маме, но она ничего не сказала. Ее губы были поджаты, глубокие складки у краев рта напоминали высохшие жарким летом ручейки. Я сунул руку в карман, нашел там девятнадцать центов и протянул их Паркеру. Паркер накачал ровно галлон бензина и ни грамма более. Когда я снова завел мотор, он подошел ко мне и сказал: «Компания требует с меня наличные за каждую каплю». Он даже не выразил огорчения по поводу того, что вынужден так обращаться со своими старыми друзьями. Но мы это знали.

Мы въехали в город. Я по-прежнему понятия не имел, что намерена предпринять мама. Главная улица была забита людьми. Они стояли группами по пять-шесть человек. Мужчины докуривали «бычки», женщины присматривали за детьми, следили за тем, чтобы они не дрались и не плакали, словно на похоронах.

Я никогда еще не видел такого хмурого, серого неба. Я начал мерзнуть — близился вечер. Повернувшись к маме, я спросил:

«Что мы будем делать?»

«Едем к банку!»

«Что это нам даст?»

«Поезжай к банку!»

Я подъехал к банку. Там собралась большая толпа. Я остановил автомобиль, и мы вышли. Протиснулись к окну банка, чтобы заглянуть внутрь. Там находились люди. Я узнал шерифа, мэра Кристенсена, доктора Брейнара. В банке было темно. Разглядеть что-либо еще мне не удалось.

Мама обратилась к людям, стоявшим возле нее: Сколько еще мы будем стоять здесь и ждать? Если он не хочет дать нам кредит на посев, это одно дело! Но здесь лежат наши личные деньги. Давайте возьмем их!»

Никто не сдвинулся с места. Мама сказала:

«Когда речь идет о моих деньгах, я не намерена оставаться безмолвной, как вы. Я потребую мои кровные!»

Ее голос звучал пронзительно. Я чувствовал, что она вот-вот закричит или заплачет.

Старый Бриджер, владелец скобяной лавки, сказал:

«Ты разве не слыхала? Он сунул себе в рот револьвер и нажал на спуск».

«Кто?» — спросила она.

«Генри. Генри Торн. Когда он не смог открыть банк…»

Мать ахнула. Потом заплакала. Я не знаю, кого она оплакивала — Генри Торна или всех нас, ждавших в холоде. Я взял ее за руку и повел к машине. Мы без единого слова доехали до дома.

Добравшись до фермы, я свернул с асфальтированной дороги. Уже стемнело, и я едва мог разглядеть трактор. Но я понял, что папа там уже не сидит. Мать тоже это поняла. Я заметил, что ее тело окаменело. У нас обоих мелькнула одна мысль. Я остановил машину возле трактора и закричал: «Папа! Папа!» Ответа не было. Я выскочил из «форда» и побежал к сараю. Не знаю точно, почему именно к сараю — наверно, я догадался, что если бы он решился сделать что-то, то это произошло бы там, а не в чистом доме.

Крича: «Папа! Папа!», я домчался до сарая. Там я обнаружил его. Не знаю, что он делал до того, как я закричал, но когда я оказался там, папа бросал сено в денники двух рабочих лошадей. У меня отлегло от сердца. Я повернулся, чтобы уйти, и вдруг увидел стоящую в углу охотничью двустволку. Я невольно перевел взгляд с ружья на отца. Он заметил это, но лишь подкинул еще сена в денник. Потом поставил вилы в угол сарая, взял ружье и сказал: «Я хотел настрелять нам фазанов на ужин».

Он направился к выходу, заряжая ружье. Я никогда не спрашивал его, какие намерения были у него тогда. Возможно, мы вернулись вовремя и помешали ему сделать что-то с собой. С того дня он походил на человека, перенесшего серьезную длительную болезнь. Он поправился. Но так и не стал прежним.

Перед его смертью дела улучшились. Банк снова открылся. Люди начали постепенно получать назад свои деньги. Уверенность возвращалась. Правительство стало проявлять интерес к фермерам. Папа снова поднялся на ноги. Он никогда не был богатым, но поднялся выше прежнего уровня. И это было хорошо, потому что он прожил недолго. Нельзя умирать неудачником. Человек должен умирать, поднимаясь вверх, а не катясь вниз.

Когда Джеф закончил, Манделл помолчал. Он услышал больше, чем рассчитывал. И Джеф сказал больше, чем собирался.

— Я никогда прежде не рассказывал это кому-либо, — как бы извиняясь, сказал актер, и Манделл понял, что история Джефа поведала о нем самом так же много, как и о его отце.

— Ваша мать еще жива?

— Нет. Она умерла четыре года назад.

Манделл задумался на мгновение, потом внезапно спросил:

— И поэтому вы стали демократом? Сторонником нового курса?

— Да, поэтому.

Манделл зажег спичку, поднес ее к трубке. Глядя поверх пламени, спросил:

— Значит, вы можете понять, почему некоторые люди становятся коммунистами?

— Я же не стал им, — отозвался Джеф.

— А если бы кто-то нашел к вам правильный подход в нужное время?

— Не знаю. Неужели так важно, что я думаю?

— Я хочу, чтобы вы осознали одну вещь, Джефферсон. У каждого человека есть свои раны. Свои шрамы. И он выбирает себе лекарство. Нельзя осуждать его, если это лекарство отличается от моего или вашего, — с сочувствием произнес Манделл.

— Что, по-вашему, выявится на этих слушаниях? — спросил Джеф.

— Ничего, — ответил Манделл и быстро добавил: — Ничего, если я добьюсь успеха.

— А это в ваших силах?

— Существует конституция. И Пятая поправка, позволяющая человеку не свидетельствовать против себя самого. Этого достаточно для работы. Конечно, я не могу сказать, как поступит общество с теми, кто не пожелает говорить. Но я — юрист, а не специалист по связям с общественностью. Джефферсон, я буду надеяться на вас. На то, что вы согласитесь сделать это.

Манделл протянул актеру руку. Они обменялись рукопожатиями. Джеф покинул коттедж и зашагал по бетонной дорожке мимо тамарисков с толстыми стволами и высоких стройных пальм. Манделл тем временем поднял трубку и попросил телефонистку соединить его с Доктором Ирвином Коуном.

Вскоре Манделл услышал голос Доктора.

— Коун? Это Манделл. Я только что побеседовал с вашим клиентом Джефферсоном. Он подойдет нам. Если только я могу рассчитывать на него.

— Вы можете рассчитывать на него.

— Я должен знать кое-что. Он много пьет?

— Нет. Он поддерживает хорошую физическую форму.

— Погуливает?

— Человек сделан не из дерева, — произнес Доктор старую еврейскую шутку.

— Я имею в виду опасные связи. С замужними женщинами. Или с очень юными девушками. Или… с мальчиками. Я не судья. Но я должен знать.

— Только женщины. Достигшие совершеннолетия.

— Хорошо. Потому что во всех остальных аспектах он нам подходит. Славный американский парень с фермы в Айове. Симпатичный. С хорошим языком. Любая мать захотела бы иметь такого сына. Но самое лучшее в нем — это то, что он безликий. Красивый, но безликий. Он — никто, поэтому может быть кем угодно.

— Разве это плохо для актера, который всю жизнь играет других людей? — спросил Доктор.

— Я не сказал, что это плохо. Это хорошо. Да, он может быть кем угодно. Для нас он станет мистером США.

— Слава Богу, от светлых волос есть хоть какая-то польза.

— Что вы имеете в виду?

— Для исполнения главной роли светлые волосы — недостаток. Они плохо смотрятся на экране. С голубыми глазами дело обстоит еще хуже. Они кажутся блеклыми. Среди крупнейших звезд почти нет блондинов. В юности — возможно! Но настоящие большие звезды, такие, как Богарт, Гейбл, Пауэлл, Гилберт, обязательно должны быть темными!

— Поэтому он не поднялся на самую вершину?

— Думаю, да, — печально произнес Доктор.

— Интересно, — сказал Манделл. — Как бы восприняли это наблюдение негры? Для моих целей голубоглазый блондин — это то, что нужно.

— Отлично! — Доктор положил трубку.

5

Ли Манделл оказался прав в одном отношении. Киноиндустрия встала на уши, принимая и развлекая комиссию конгресса. Складывалось впечатление, что расследование — это честь, а не угроза, заставлявшая многих обитателей Беверли-Хиллз не спать по ночам, обдумывая ответы на возможные вопросы, ломать голову над тем, следует ли являться на слушания.

К первому дню заседаний Манделл успел отлично подготовиться. Он знал силу своей позиции. И ее слабости. Знал, кто из вызванных звезд, сценаристов и режиссеров является коммунистом, а кто — нет. Кто был им в прошлом. Кое-кому он посоветовал воспользоваться конституционным правом молчать.

Опасность использования конституционных прав заключалась в том, что общественность и непосредственные участники слушаний всегда считали лиц, ссылавшихся на них, бесспорно виновными. Такого же мнения придерживались боссы киностудий, платившие от двух до пяти тысяч долларов в неделю сценаристам, режиссерам и актерам, собиравшимся скомпрометировать всю индустрию и ее продукцию своим отказом от дачи показаний.

Недовольство достигло таких масштабов, что пришлось созвать особое совещание, на котором Ли Манделл и Ирвин Коун попытались успокоить администрацию. Один из руководителей «Фокса» выразил общее настроение: «Подозрения принесут нам больший вред, нежели правда. В конце концов, в самом худшем случае выяснится, что двадцать, тридцать, сорок человек являются коммунистами. Хорошо! Пусть это станет известно всем! Мы избавимся от этих негодяев и покажем миру, что киноиндустрия снова чиста. Это лучше, чем позволить всей стране думать, что мы преднамеренно укрываем коммунистов!»

Эта сильная логика почти убедила всех собравшихся. Накануне первого слушания Ли Манделл мог потерять контроль над ситуацией; его тщательно подготовленный план оказался на грани срыва. В его практике уже случалось, что перед судом эмоции клиента порождали подобный кризис.

К счастью для Манделла, тут присутствовал Доктор. Коун поднялся со стула, и этот простой поступок заставил всех притихнуть. Манделл с облегчением мысленно улыбнулся, отметив власть Доктора.

— Хорошо! Хорошо, господа! — начал Коун. — Давайте обсудим, можем ли мы сказать им правду. Устроим публичное покаяние сейчас, здесь! Я готов выступить первым!

Три года тому назад ко мне пришел один из моих известнейших клиентов. Порядочный, умный киноактер, знакомый вам всем. Я понял, что у него неприятности. Более серьезные, чем получение повестки. Он не мог говорить со мной в офисе. Мы поехали в долину. Там я попросил моего шофера выйти из машины.

Мой клиент сообщил мне правду, которую вы жаждете услышать. Однажды в годы войны он устроил у себя дома благотворительный прием, где собирались пожертвования для России. Есть ли в этой комнате люди, не оказывавшие финансовую помощь России? Или Испании? Я взял этого человека за плечо и сказал: «Возьмите себя в руки. Скажите правду. Вам нечего бояться. Дрожать. Плакать». Да, господа, он плакал. И отнюдь не по-актерски. Это были слезы напуганного человека, испытывавшего страх за свою карьеру.

Но мне не удалось успокоить его. Он повторял: «Вы не понимаете, вы не понимаете…» Я позволил ему плакать, пока он не смог заговорить. Он сообщил нечто интересное. На тот прием в его доме явился без приглашения, с другим гостем, русский генерал в форме.

— Ну и что? — спросил человек из «Уорнер». — Во время войны такое случалось. И все относились к этому нормально!

— Ну и что? — повторил Доктор. — Через пять лет, когда началось следствие по делу Розенбергов, выдавших русским секреты создания атомной бомбы, газеты сообщили, что именно этот русский генерал вывез бумаги в Россию!

Доктор выдержал паузу, чтобы его слова получше проникли в сознание людей. Затем он продолжил:

— Господа, я считаю, что мы можем нанести себе значительный вред, последовав совету нашего талантливого юриста. Хотя лично я никогда бы не осудил невинного человека за поступок, вредный для общества, но совершенный без умысла, по легкомыслию.

Руководители студий немного поворчали, но в конце концов один из них высказался в пользу того, чтобы общую стратегию определял Манделл.

Когда Манделл и Коун остались одни, юрист повернулся к Доктору.

— Это действительно правда?

Доктор кивнул.

— Кто?

— Не могу сказать вам. У меня тоже есть своя этика. Поверьте мне, мой клиент — самый порядочный человек на земле.

Манделл не стал развивать эту тему. Он заговорил о тактике.

— Следует ли мне выставить Джефферсона? Я не могу принять решение.

Маленький человек засмеялся.

— Я — Доктор, а не юрист, но если вам нужен мой совет — совет человека, знающего этот город и его обитателей, — я рекомендую вам поберечь Джефферсона. Вы не знаете, что нас ждет. Оставьте Джефа на десерт. Иногда после неважного обеда человек помнит только десерт, если он оказался хорошим.

Манделл кивнул. Если Джеф будет давать показания, то он сделает это последним.

В основном слушания шли согласно ожиданиям Манделла. Кое-кто из конгрессменов постоянно задавал вопросы, позволявшие получать минимум информации, но обеспечивающие хорошие заголовки. Лысый, полный председатель Колби, новоанглийский пуританин, обильно цитировал Библию — особенно при допросе свидетелей, дававших показания неохотно. Он подчеркивал, что раскаяние приносит пользу душе.

— Облегчите свою душу, сын мой, — повторял он. — Вы почувствуете себя лучше. Вы обнаружите, что эта страна умеет прощать.

Казалось, он был готов взять свидетеля за руку, вместе с ним упасть на колени и запеть псалом. Но Колби воздерживался от этого.

Все это время Манделл сохранял спокойствие. По его совету Джеф держался точно так же. Всякий раз, когда актер испытывал желание прокомментировать ход слушаний, перегнувшись к Манделлу через его помощника, он одергивал себя — даже в те напряженные минуты, когда первый сценарист отказывался давать показания. Этот человек, пренебрегая советом Манделла, вступал в пререкания с членами комиссии, рисковал своим конституционным правом молчать. Тем не менее Манделл, его помощник и Джеф казались невозмутимыми.

Но самое серьезное сражение Манделл выдержал, когда встал вопрос о внесении в зал заседаний телекамер. Лицемерно скрывая личные мотивы за «правом людей на информацию», Колби и его коллеги решили организовать телевизионную трансляцию слушаний. Телекомпании и местные станции поддерживали их, подкрепляя свои требования ссылками на «свободу прессы». Однако все понимали, что такие открытые слушания с участием кинознаменитостей — наилучший способ почти без затрат собрать большую телеаудиторию и поднять рейтинг.

Что касается Колби и его коллег, то какой конгрессмен отказался бы появляться ежедневно перед всей страной в образе борца с врагами нации?

Манделл проявил упорство, не давая своего согласия. Никаких телекамер, никакого публичного зрелища! Или свидетелей не будет. Он был готов обратиться в Верховный суд.

В течение нескольких дней Манделл одерживал верх. Однако после того, как первый не пожелавший сотрудничать с комиссией сценарист сослался на Пятую поправку и конгрессмены осознали в полной мере, что упрямое молчание предоставляет им возможность публично проявить свой патриотизм, их желание «засветиться» на телеэкране значительно усилилось.

Манделл оставался бесстрастным как на людях, так и в частных беседах. На публике он ревностно отстаивал свою позицию: телекамеры, осветительные приборы, операторы будут отвлекать внимание людей, и свидетели лишатся права на справедливую оценку показаний.

На самом деле тактика Манделла преследовала практические цели. Пока между юристом и Колби шли яростные дебаты, вызывали самых несговорчивых, упрямых свидетелей. Они появлялись в отсутствие телекамер, отказывались говорить. Члены комиссии обрушивали на них длинные тирады, лишь маленькая часть которых попадала в газеты.

Если бы Манделлу удалось затянуть спор до вызова последнего «отказника», он бы одержал серьезную победу. Никто не понимал это лучше председателя Колби.

Когда восьмой сценарист сослался на поправку, борьба по телевизионному вопросу внезапно приняла новый, неожиданный оборот. Манделл и Джеф узнали об этом, покидая зал заседаний. Гинзбург, юрист из «Метро», ждал их у дверей. Оттеснив преследовавших Манделла репортеров, Гинзбург отвел его в сторону.

— Что случилось? — спросил Манделл.

— Негодяй обратился в суд! — сказал Гинзбург.

— Колби обратился в суд? Зачем?

— Чтобы получить разрешение на допуск в зал телеоператоров с камерами и осветителей. «Общественность имеет право на информацию, касающуюся безопасности страны».

— Теперь он покажет «отказников» по общенациональному телевидению!

Гинзбург кивнул.

— По-моему, это решение незаконно. Можно подать апелляцию, — сказал Манделл.

— Пока вы сделаете это или получите отсрочку, ущерб уже будет нанесен. Он погубит киноиндустрию. Они поступят с нами, как Кефовер — с мафией. Любой человек, появившийся на телеэкране, является в глазах людей преступником. Когда этот лицемер перестанет читать проповеди и салютовать флагу, мы все окажемся русскими шпионами. Публика может быть очень непостоянной. Она забудет все, что мы сделали для страны во время войны и национальных бедствий…

Но Манделл не слушал собеседника с того момента, как Гинзбург заговорил об обращении в Верховный суд. Он думал. Внезапно Манделл перебил Гинзбурга:

— Мне нужно два, возможно, три дня.

— Зачем?

— Я хочу за три дня пропустить всех свидетелей, желающих воспользоваться их конституционными правами. Сделать это до того, как в зале заседаний появятся телекамеры. Устройте это для меня!

— Каким образом? — спросил Гинзбург.

— У вас больше опыта в таких делах, чем у меня. Дайте мне три дня! — приказал Манделл.

6

Когда председатель комиссии по расследованию антиамериканской деятельности вошел вечером в ресторан «Романов», куда его пригласил Роберт Килцер — советник, представитель и главный цензор всей киноиндустрии, он понял, что в этом зале, заполненном знаменитыми людьми, сам является знаменитостью.

Невысокий, коренастый мистер Колби приблизился к столу; Килцер встал и протянул руку; на его лице появилась умная, добрая улыбка, которая сама по себе оправдывала половину его огромного оклада. Вторую половину он оправдывал в моменты, подобные этому, когда ему приходилось завоевывать расположение государственных чиновников и добиваться от них помощи киноиндустрии. Килцер работал в аппарате Рузвельта и Трумэна и обладал превосходными связями. Килцер вмешивался, когда правительство собиралось повысить налоги на прибыль индустрии развлечений. Когда назревала угроза скандала, или он уже происходил, как в деле Ингрид Бергман, в обязанности Килцера — «царя киномира» — входило умиротворение публики и государства. Килцер был идеальным свидетелем на слушаниях, посвященных работе киноиндустрии. Он умел весьма убедительно прочитать приготовленное заявление, уйти от ответа на каверзный вопрос с помощью потока уклончивых фраз.

Сегодня Килцер отрабатывал свой оклад — сто пятьдесят тысяч в год, — развлекая председателя комиссии. Килцер знал это. Более того, Колби также знал это.

Председатель задал тон обеду, произнеся в самом его начале:

— Килцер, я знаю, почему вы позвонили мне. Тем не менее я рад возможности пообедать с вами. Если только мы сразу покончим с вопросом о телевидении и не будем обсуждать его в течение остальной части вечера.

Это было откровенное заявление, которое мог сделать принципиальный человек. Оно соответствовало тому впечатлению, которое всегда производил Колби.

Килцер улыбнулся, как бы подтверждая, что Колби прочитал его мысли.

— Да, я собирался поговорить с вами о решении Верховного суда.

— Вот что я вам скажу. Завтра или как только мы сможем внести в зал заседаний телекамеры и осветительные приборы, мы появимся на телеэкране! По всей стране! Я уже договорился с тремя телекомпаниями. Нам предоставят как минимум три эфирных часа в день.

— Вы считаете доступным выставлять к позорному столбу людей, которые могут оказаться невинными или легкомысленными?

— Мне с детства внушали, что невинным нечего бояться. Это написано… «Вспомни же, погибал ли кто невинный, и где праведные бывали искореняемы?» Иов, глава четвертая.

К этому времени им подали томатный сок, поскольку председатель никогда не пил на людях спиртное.

— По правде говоря, я и не надеялся повлиять на ваше решение относительно ТВ, — сказал Килцер. — Но люди из киноиндустрии настояли на том, чтобы я попросил вас. Я это сделал. Теперь я могу передать им, что вы сказали «нет». Теперь мы можем наслаждаться обедом.

Они заговорили об общих знакомых в Вашингтоне, о звездах, сидевших за соседними столиками. Килцер больше ни разу не упомянул трансляцию слушаний.

Килцер слушал Колби, соглашался, кивал, улыбался. Поглядывал в зал в ожидании кого-то. Наконец Килцер налил конгрессмену вторую чашку кофе и предложил ему клубничный ликер «Романов».

Колби отказался, и в этот момент терпение Килцера было вознаграждено. Через весь зал к их столу подошли Карл Хантер, продюсер, и кинозвезда Моника Дорн. Хантер снимал фильмы, которые не укладывались в традиционную «семейную» формулу; они основывались на реальных событиях — скандальных убийствах, известных сексуальных эскападах. Эти ленты обычно с трудом проходили через офис Килцера. Почти каждый раз, когда Килцер делал в фильме Хантера купюры, в корзину летели сцены с участием Моники Дорн. Обычно возникали проблемы с тем, что стыдливо называли ее «ложбинкой». На самом деле проблема заключалась не в «ложбинке», а в двух образовывавших ее полных высоких грудях. Ходили слухи, что в груди Моники был введен хирургическим путем синтетический материал, делавший их еще более эффектными.

Правда это была или ложь, но сейчас глубокий вырез на черном атласном платье Моники позволял видеть гораздо большую часть ее восхитительного бюста, чем разрешалось цензурой.

Моника смущенно следовала за Хантером.

— Извините, что я помешал вам, — обратился продюсер к Колби. — Но если я узнаю сегодня мнение мистера Килцера, это позволит сберечь много денег и крови.

Колби кивнул и пробормотал, что вторжение вполне простительно. На самом деле он здорово растерялся. Хантер повернулся к Килцеру. — Мы можем выяснить все сейчас.

Продюсер взял Монику за руку, потянул актрису к столу и сказал:

— Взгляните! Это платье я заказал для фильма «Девственная волчица». Если тут есть нечто недопустимое, я хочу знать это сейчас. А не после, как я израсходую половину бюджета и сниму все ее сцены. Посмотрите.

Килцер, казалось, испытывал одновременно смущение и гнев. Он привстал и произнес:

— Послушайте, Хантер…

Но Хантер сделал шаг назад, крепко взял Монику за плечи и заставил ее наклониться над столом.

— Вот! Вы видите ее под тем же ракурсом, что и камера во время съемки. Я спрашиваю вас — это допустимо?

Повернувшись к Колби, Хантер сказал:

— Что вы думаете? Можно ли увидеть нечто вульгарное и неприличное в том, что так естественно и прекрасно?

Моника невинно посмотрела в глаза Килцера и трогательно помахала ресницами, как она делала в четырех фильмах, где играла проститутку с добрым сердцем, в конце концов исправившуюся и вышедшую замуж за героя.

Казалось, она готова заплакать от обиды. Почему именно на нее вечно обрушиваются преследования цензуры и оскорбления? Со слезами на глазах она посмотрела на Колби, ища у него защиты.

Килцер поднялся и произнес тихим, но взволнованным голосом:

— Хантер, прошу вас! Это неприлично! Приходите завтра утром в мой офис с мисс Дорн, и мы все обсудим. Или пришлите мне фотографии, и я сообщу вам свое мнение.

— Завтра в семь утра мисс Дорн должна быть на съемочной площадке! С нынешним бюджетом мы не можем целые дни обивать пороги кабинетов!

— Весьма сожалею… — произнес Килцер; он повернулся к Колби: — И еще я сожалею об этом досадном вторжении!

Но председатель был слишком сильно поглощен разглядыванием того, чем он давно тайно восхищался в темных кинотеатрах.

— Я настаиваю на том, чтобы мы обсудили это сейчас! — сказал Хантер.

— Хорошо, — согласился наконец Килцер, словно он хотел избежать громкого скандала. — Но не в присутствии мисс Дорн.

— Ей завтра вставать в шесть часов, — сказал Хантер. — Я отправлю ее домой…

Он щелкнул пальцами, вспомнив что-то.

— Черт возьми! Мы приехали в моей машине! Я договорюсь насчет такси…

Не успел Хантер позвать метрдотеля, как Колби предложил:

— Я могу подбросить мисс Дорн. Я возвращаюсь в мой отель.

— О, правда? — сказала Моника, тронутая его участием. — Это недалеко, на Мейпл-драйв.

Килцер поблагодарил председателя за понимание и помощь. Колби и мисс Дорн ушли, оставив Хантера и Килцера обсуждать вопросы цензуры. Хантер занял место конгрессмена.

— Дело в шляпе, — сказал он. — У Моники не бывает проколов.

— Я не желаю ничего знать об этом! — возмущенно произнес Килцер.

— Хорошо, хорошо, — сказал Хантер и попросил официанта принести бренди.

Моника Дорн из личного опыта знала, что имидж секс-символа возводит преграду между актрисой и мужчинами. Она никогда не имела статуса Риты Хэйворт или недавно появившейся Мэрилин Монро. Она не снималась в супердорогих фильмах или в ролях, созданных лучшими сценаристами. Но она имела свой круг поклонников — главным образом благодаря создаваемому ей порочному образу. Она знала, что многим мужчинам нравится секс с долей грязи — когда речь шла не о женах. При желании Моника играла в жизни роль шлюхи. Становилась неявным агрессором.

Это приносило двойной результат. Мужчина убеждался в своей неотразимости даже для женщины, которую все считали окруженной многочисленными поклонниками. И она сберегала время, поскольку считала секс скучным занятием.

Особенно сильно ее раздражали долгие однообразные поцелуи в груди, которые, как признавала сама Моника, были восхитительными. Она часто говорила себе, что готова кричать, когда ей приходится всю ночь видеть перед собой затылок мужчины. В этот вечер ей не хотелось соблазнять конгрессмена. Когда-то давно агент уговорил ее переспать с главой студии ради кинопробы. Сейчас Хантер убедил Монику в том, что она должна оказать услугу киноиндустрии. Тогда она сможет надеяться на получение роли, которая позволит ей доказать, что Моника Дорн способна играть не хуже Мэрилин Монро.

Конгрессмен был легкой добычей, несмотря на его осторожность. Он сам разыграл дебют, заявив о том, что никогда не рассчитывал оказаться с ней на заднем сиденье лимузина, хоть и видел ее много раз на экране. Он всегда спрашивал себя, такая ли она красивая и сексапильная в жизни, как на экране. Могла ли она рассчитывать на более откровенное признание?

Моника повернулась к Колби и взяла его за руку. Она почти трепетала от благодарности. Красота и секс — это хорошо, но со временем женщина пресыщается страстью и требует от жизни и мужчин чего-то большего. Здесь, в Голливуде, есть мужчины двух типов. Одни думают только о сексе, другие являются гомосексуалистами. Моника почти что предпочитала голубых, которые видели в ней человека, а не сексуальную игрушку. С гомиком не надо ложиться в постель. С ним можно заниматься другими делами. Эти люди были умными, артистичными, тонкими. Однако, конечно, они были для нее импотентами.

Как замечательно было бы встретить мужчину зрелого, сексуального и при этом умного, понимающего.

Этот текст ее пресс-агент подготовил перед интервью для «Лайфа». К сожалению, материал остался неопубликованным.

Однако сейчас ее речь пригодилась, потому что дала конгрессмену надежду. Моника давно поняла, что самая сексапильная женщина может долго не получать приглашения на свидания и даже не иметь любовников, потому что ее привлекательность пугает мужчин. Они не верят в реальность успеха и не пытаются сблизиться с ней.

Поэтому для соблазнения мужчины женщина прежде всего должна дать ему понять, что она доступна для мужчин с определенными достоинствами. И что данный человек обладает ими.

Продемонстрировав не слишком явно свой интерес и готовность к сближению, Моника позволила Колби подвести ее к интимной ситуации, позволившей ей прошептать:

— В вашем отеле? Или у меня?

Этот вопрос был весьма важным для конгрессмена, осторожного от природы и лицемера в силу своей профессии. Ее дом был лучше скрыт от посторонних глаз, но мог оказаться ловушкой. Он постоянно боялся попасть в западню. Если бы желание ласкать и целовать эти груди не охватило Колби с такой силой, бдительность заставила бы его проигнорировать эту возможность. Но Колби сильно возбудился. Его член мучительно восстал.

— В отель? — шепнул конгрессмен.

Она кивнула, стараясь скрыть свое волнение.

— Я могу поставить машину на боковой улице и пройти через задний вход. Меня никто не увидит, — выдохнула Моника.

— Коттедж «Д», — произнес Колби таким тоном, словно он выдавал военный секрет.

— Коттедж «Д», — повторила она, как заговорщица. — Мне не придется подходить к вестибюлю.

Лимузин председателя открыто и пристойно подвез Монику Дорн к ее дому на Мейпл-драйв и тотчас уехал. Через двадцать минут розовый спортивный автомобиль актрисы остановился на Беверли-драйв неподалеку от заднего входа в отель «Беверли-Хиллз». Моника погасила фары и вошла в тускло освещенный сад, где на некотором расстоянии друг от друга стояли коттеджи.

Колби ждал ее. Похоже, его халат был надет на голое тело. Он уже заказал шампанское и пирожные.

«Господи, — подумала Моника, — он собирается трахаться всю ночь. А я должна явиться на съемочную площадку к семи часам». Но она не позволила этой мысли помешать ей довести дело до конца. Когда Колби предложил Монике шампанское, она кокетливо отказалась, сделав вид, что вовсе не пьет.

После этого им осталось заняться только одним. Моника подчеркнула это, сказав:

— Я не могу справиться с желанием. После Юла Брайнера я стала питать слабость к лысым мужчинам.

Она погладила пальцами его череп. Впервые этот жест оказал на конгрессмена возбуждающее действие. Близость Моники, его давняя тяга к ее грудям, внезапное освобождение от уз ханжества заставили Колби обнять и страстно поцеловать актрису.

Она начала снимать со своего плеча бретельку от черного платья. Рука Колби остановила Монику.

— Нет. Позволь мне, — прошептал он.

Господи, мысленно сказала она, эта сцена займет всю ночь. Но сейчас она уже не могла возражать. Моника позволила Колби снять одну бретельку с ее белого плеча и поцеловать его. Затем он снял вторую бретельку, поцеловал другое плечо. Когда он попытался стянуть с Моники платье и обнажить ее груди, они помешали ему сделать это. Моника помогла ему, расстегнув крючок на спине.

Ее нагие груди были высокими, твердыми; коричневые, потемневшие после трех прерванных беременностей соски гордо поднялись. Колби замер от восхищения; он потерял способность двигаться, увидев перед собой то, что казалось недоступным. Его губы дрожали, глаза округлились, на лысом черепе заблестела капелька пота.

Она ждала, набрав воздух в легкие, чтобы бюст казался более высоким. Наконец потеряла терпение, перевела дыхание и мысленно произнесла: «Перестань пускать слюни, идиот! Я не могу тратить на тебя всю ночь!» Однако вслух она прошептала:

— Я жду… жду тебя, дорогой.

Моника обхватила рукой свою правую грудь, точно кормящая мать, и сунула ее в рот Колби.

Монику не слишком сильно раздражало то, что он обслюнявил ее. Такое с ней уже случалось. Но своим чавканьем он напоминал ей поросенка, сосущего свиноматку. Она положила руку на его влажный лысый череп, собираясь чуть отодвинуть его голову, чтобы он отдышался. Моника все же сдержала себя; ее рука замерла на затылке Колби. Спустя некоторое время она начала нетерпеливо постукивать по нему пальцами. Колби перестал целовать грудь Моники и раздраженно поднял глаза. Она прекратила барабанить пальцами по его черепу. Потом он взял ее за руку и повел в спальню, освещенную еще более тускло, чем гостиная.

Колби подвел ее к изножью кровати и стал снимать с Моники остатки одежды, пока она не оказалась полностью обнаженной. Он уставился на нее, любуясь не только грудями актрисы, но и ее изящным телом. Оно оказалось более тонким, чем можно было предположить, судя по ее бюсту. Колби обхватил руками ягодицы Моники и привлек ее к себе. Она ощутила его эрекцию. Член Колби показался ей твердым, требовательным, огромным.

«Ну вот, сейчас это произойдет, — сказала она себе, — и я, вероятно, вернусь домой не очень поздно». Он опустил ее на кровать так галантно, как, по его мнению, это сделал бы киногерой.

С видом человека, привыкшего к подобным сценам, он развязал пояс своего халата и бросил его в сторону стула.

Моника взглянула на Колби, села на кровати и изумленно, насмешливо спросила:

— Господи, это что такое?

— Ты о чем? — не понял он.

Его эрекция начала быстро пропадать.

— Что ты надел? — отозвалась она.

— Это презерватив, — с достоинством произнес он.

— О, — она удержалась от смеха, который мог погубить всю затею.

«Презерватив», — мысленно произнесла она, глядя на лысого маленького человека, член которого внезапно поник. Теперь его придется возбуждать снова. Колби надул губы, как ребенок, выронивший шарик мороженого из вафельного рожка. Наконец Моника предложила:

— Ладно, снимай его и иди сюда. Я жду, дорогой.

Он снял презерватив и бросил его на пол. Потом шагнул к кровати. Его пыл уменьшился. Колби заколебался. Моника взяла его за руку и потянула к себе. Положила его руку себе на грудь. Потом повернулась к нему, сунула другую грудь в рот Колби, и он снова начал сосать ее, хотя и без прежнего энтузиазма.

«Пожалуй, — подумала она, — мне придется сделать ему минет, чтобы он опять возбудился». Но в это время она почувствовала шевеление возле своего бока. Колби оживал. Его член начал вздрагивать. Он стал твердым, большим, агрессивным, в нем запульсировала кровь. Колби перестал целовать и сосать ее грудь. Моника ожидала, что он овладеет ею, но он принялся целовать ее бедро, опускаясь все ниже и ниже. Она раздвинула ноги, и Колби начал целовать внутренние стороны ее бедер. Наконец его розовый череп остановился между ее бедер; его влажный язык осторожно прикоснулся к самой интимной части ее тела.

Если бы блестящий череп, застывший между ее белых бедер, не выглядел так комично, Моника отреагировала бы на ласки гораздо быстрее. Но актриса могла думать только о том, что цитирующий Библию конгрессмен, очевидно, не все свое время тратил на избирательную кампанию и произнесение речей.

Колби передвинулся вперед между ее бедер, которые она послушно развела еще шире. Повозившись с мгновение, он нашел торную дорогу, проник в Монику и замер, точно очень устал от своих трудов. Наконец он начал двигаться. Она сделала вид, что тоже участвует в акте. Вскоре она действительно завелась. Испытывая потребность обнять Колби, она положила ладони на его влажную лысину, но он прервал свои движения, чтобы произнести:

— Убери руки, ради Бога!

Она убрала руки, позволила ему бурно кончить. Если бы он продержался чуть дольше, она тоже, к своему огромному удивлению, испытала бы оргазм. Во время второго и третьего акта она испытывала только чувство долга. Моника с облегчением вздохнула, когда обессилевший Колби заснул. Теперь она могла встать с кровати, найти свою одежду, привести себя в порядок, незаметно выскользнуть из коттеджа, пройти по дорожке гостиничного сада к своему автомобилю.

Уже было начало четвертого. В семь она должна появиться на съемочной площадке. Сегодня они не будут снимать крупные планы. При таких глазах! Она не позволит! Любая звезда должна защищать себя от нелестных крупных планов.

Когда на следующее утро слушания возобновились, председатель казался необычно бодрым и самоуверенным. Многие люди объяснили это одержанной им победой — суд разрешил внести в зал телекамеры.

Ли Манделл впервые опоздал. Когда он прибыл, телекамеры уже стояли. Он изобразил изумление и тревогу при виде четырех камер и множества осветительных приборов.

Он не стал сразу же заявлять протест. Он подождал, когда к свидетельской кафедре вызвали Алекса Бернстоуна — сценариста-«отказника», чье молчание было прервано днем ранее. Юрист произнес его фамилию во второй раз, но Бернстоун не сдвинулся с места. Манделл, раскурив трубку, сказал медленно и отчетливо:

— По рекомендациям адвоката свидетель отказывается давать показания.

Самоуверенный, рвущийся в бой Колби подался вперед и выпалил прямо в микрофон:

— На каком основании?

— На таком основании, что все это… — Манделл указал на четыре камеры, дюжину техников, батареи прожекторов, — является нарушением его прав. Свидетель принял приглашение комиссии и явился сюда для дачи показаний…

— Вы называете его упрямство, нежелание отвечать на вопросы дачей показаний? — перебил Манделла председатель.

— Он пришел сюда, чтобы давать показания, — невозмутимо продолжил Манделл, — полностью сознавая свои обязанности и права, предусмотренные конституцией, ни эта, ни любая другая комиссия не имеет права вынуждать свидетеля отказываться от юридической защиты. Поэтому он прибыл сюда и готов давать показания в рамках, предусмотренных законом.

Повернувшись к телеаппаратуре, Манделл сказал:

— Но он не намерен подыгрывать вам и телекомпаниям! Он не выйдет к кафедре!

— Мистер Манделл, если ваш клиент не выйдет к кафедре и не выполнит свой гражданский долг, нам придется обвинить его в неуважении к комиссии!

— Только не перед камерами! Если вы хотите проводить слушания, проводите их. И я дам вам свидетеля. Но если вы намерены устроить римский цирк, ответ будет отрицательным! — твердо заявил Манделл.

Председатель постучал по столу, поправил галстук, отпил воды и подал знак телевизионному режиссеру, который тотчас прошептал свои указания в микрофон, прикрепленный к наушникам. Уже подготовленные к работе камеры были повернуты в нужных направлениях; одну из них навели на председателя. Колби заговорил, глядя прямо в объектив:

— Я хочу объяснить общественности и телезрителям, следящим за ходом этих исключительно важных для безопасности страны слушаний, почему место свидетеля пусто.

Он указал на кафедру, возле которой сидели Ли Манделл и Джеф Джефферсон. Увидев направленный на него объектив камеры и пустую кафедру, юрист положил свою трубку, подался вперед и перебил председателя:

— Господин председатель, если вы собираетесь что-то объяснять телеаудитории, я хочу, чтобы вы знали — я потребую время для нашего объяснения того, почему место свидетеля пусто.

Натянув на лицо приветливую, дружелюбную улыбку, Колби посмотрел в объектив камеры.

— Пожалуйста, мистер Манделл. Я уверен, все захотят узнать, почему люди, получающие огромные доходы благодаря нашей свободе предпринимательства, отказываются отвечать на вопросы и тем самым оказывать помощь конгрессу Соединенных Штатов. Несомненно, любой лояльный гражданин этой страны охотно дал бы здесь показания.

— Господин председатель! Если вы собираетесь просветить общественность по этому вопросу, я требую, чтобы вы сделали это всесторонне и полно. Ответ свидетеля на самый невинный вопрос способен поставить под угрозу его законное право не отвечать на опасный, провокационный вопрос.

Манделл привстал со своего кресла.

Председатель улыбнулся.

— Значит, вы признаете, мистер Манделл, что свидетелю есть что скрывать?

— Господин председатель, я лишь утверждаю, что комиссия не вправе лишать свидетеля законной защиты, принуждая его к даче показаний или делая инкриминирующие выводы из его отказа. Если мы промолчим, завтра вы спросите свидетеля о его личной жизни, о том, спит ли он со своей женой, как часто он это делает, и даже… пользуется ли презервативами!

Манделл посмотрел в упор на председателя. Торжествующая улыбка Колби исчезла. Он поглядел на Манделла и спросил себя, случайно юрист упомянул презервативы или он знал о событиях истекшей ночи.

Выражение лица Манделла явственно говорило о том, что его последняя фраза не заключала в себе случайного совпадения. Он взял трубку и начал раскуривать ее. Когда пламя задрожало над табаком, Манделл сказал:

— Господин председатель, я прошу комиссию устроить небольшой перерыв.

Колби с облегчением удовлетворил эту просьбу, встал из-за стола и удалился.

Манделл ждал в маленьком кабинете под залом заседаний. Он сделал так, чтобы кое-кто знал, где его можно найти. Колби вошел в комнату и настороженно огляделся по сторонам.

— Здесь нет «жучков», — сказал Манделл.

— Что вы имели в виду… когда упомянули… презервативы? — спросил наконец председатель.

Манделл не дал прямого ответа. Он начал раскуривать трубку, потом произнес:

— «Вспомните, погибал ли кто невинный, и где праведные бывали искореняемы?» Иов, если я не ошибаюсь. Глава четвертая. Правильно?

— Подлый еврей! — взорвался Колби. — Значит, вы все подстроили. И Килцер тоже в этом участвовал. Вы все!

— Хм, — произнес Манделл, — я бы не стал обвинять юриста в стремлении помешать правосудию. Если только вы не хотите, чтобы вас обвинили в клевете и учинили иск на миллион долларов.

Лицо председателя стало багровым, однако он не осмелился раскрыть рот.

После долгого молчания Колби сказал:

— Хорошо. Чего вы хотите? Чтобы убрали телекамеры? Этого?

— Вам всегда легко со мной договориться. Я знаю, что ваши коллеги хотят появиться на телеэкране. Я знаю, что вы хотите баллотироваться в сенат и вам нужна реклама. Поэтому давайте придем к компромиссу. Вы обещаете пропустить других сценаристов, которые не намерены давать показания, а после я не буду возражать против того, чтобы вы предстали перед телекамерами.

— Вы не хотите, чтобы эти сценаристы появились на телеэкране, да?

— Я не хочу, чтобы вы запятнали всю индустрию, — поправил Манделл.

— Могу сказать вам следующее: мы обвиним их в неуважении к комиссии.

Эта угроза была произнесена менее решительным тоном, чем предыдущие.

— Делайте то, что находится в пределах полномочий вашей комиссии. Только не устраивайте из этого цирка, — твердо заявил Манделл.

Председатель задумался, протер свою вспотевшую лысину.

— Хорошо, — сказал он. — Мы избавимся от сценаристов. После этого впустим в зал телевизионщиков.

— Договорились, — сказал Манделл, протягивая руку.

Но Колби отказался пожать ее. Он лишь повторил с неприязнью: «Договорились» — и шагнул к двери.

— Вы мне не поверите, но я хочу сказать вам — я не планировал случившегося.

Колби явно не поверил ему. Он выскочил из кабинета, хлопнув дверью.

Комиссия занялась оставшимися авторами. Им задавали лишь те вопросы, которые давали почву для обвинения их в неуважении к комиссии. Десять авторов отказались давать показания. Левая пресса назвала их «голливудской десяткой». Комиссия рекомендовала своим коллегам из Палаты представителей обвинить их в неуважении к государству.

Наконец телевизионщиков впустили в зал заседаний. Большинство членов комиссии были довольны тем, что до этого момента камеры отсутствовали. Телезрители не знали сценаристов и не интересовались ими. Но теперь появились свидетели — актеры. Публика хорошо знала их, это усилило общий интерес к слушаниям.

Со дня начала работы телевизионщиков Манделл настаивал на том, чтобы Джеф Джефферсон сидел рядом с ним. Юрист хотел, чтобы всякий раз, когда операторы показывали его, на экране также появлялось бы типично американское лицо Джефа — серьезное, обеспокоенное, умное, внушающее доверие.

Манделл сознавал, что опасные показания могут еще прозвучать в дальнейшем. Несколько звезд были допрошены комиссией приватно; они признались в связях с коммунистами, оказании им материальной помощи и даже членстве в партии. Теперь им предстояло дать показания публично и покаяться. Поэтому постоянное присутствие в зале наряду с кающимися грешниками невинного человека вроде Джефа напоминало бы аудитории о том, что не все актеры являются или были коммунистами.

Накануне дня, обещавшего стать последним днем слушаний, Манделл обедал с Джефом в ресторане «Романов». Многие люди останавливались у их стола, чтобы поздравить Манделла, успешно справившегося со слушаниями, особенно по вопросу о ТВ. Кое-кто даже шутил о том, как Манделл «подставил» председателя, но юрист тотчас обрывал этих людей.

Тогда они начинали восхищаться мужеством Джефа, ежедневно сидевшего на слушаниях и рисковавшего своим будущим ради гильдии и ее членов. Когда Манделлу в третий раз выразили восхищение тем, как ловко он подстроил ловушку для председателя, юрист, рассердившись, решил покинуть ресторан. Джеф ушел вместе с ним. Они поехали вдвоем по Родео-драйв в сторону бульвара Заходящего Солнца.

— Я сожалею, — начал Джеф. — Я подумал, что вы захотите отдохнуть накануне окончания слушаний. Пообедать в свое удовольствие. Я собирался пригласить вас к себе, но Джоан сейчас снимается. Она не любит обедать с гостями, когда она занята в картине.

— Все в порядке, — сказал Манделл, но он был явно встревожен.

— Нам не стоило встречаться с этими людьми, — сказал Джеф.

— Вы не думаете, что я действительно устроил ему западню? — внезапно спросил Манделл.

— Нет.

— Вы мне доверяете?

— Конечно. Почему вы спрашиваете?

— Потому что последние три дня меня преследует одна мысль. Я бы хотел, чтобы перед самым закрытием слушаний вы дали показания.

— Что я могу сказать? — спросил Джеф.

— Вы могли бы объяснить, как испуганных или разочарованных людей подталкивали к совершению поступков, о которых они позже жалеют.

— Я не специалист по этой части, — сказал Джеф.

— Нет, специалист. Я хочу, чтобы вы лишь ответили на мои вопросы и на вопросы комиссии, а под конец рассказали о том, что произошло с вашим отцом на ферме. Вы можете это сделать? Рассказать все так, как вы рассказали это мне?

— Тогда я впервые заговорил об этом, — напомнил Манделлу Джеф.

— Можете повторить?

— Я попробую. Думаю, смогу.

— Это все, что я хочу.

Джеф высадил Манделла перед главным входом отеля «Беверли-Хиллз». Отъезжая, актер услышал чей-то голос: «Привет, Манделл! Здорово вы расправились с Колби!» Джеф не стал ждать ответа Манделла. Он вырулил на улицу, на бульвар Заходящего Солнца и поехал домой, обдумывая, как лучше всего рассказать о пережитом отцом во время Депрессии. К тому времени, когда он оказался возле дома, Джеф решил, что не станет готовиться заранее. Столь глубоко личная история прозвучит лучше в виде экспромта, нежели после тщательных репетиций.

Он плохо спал в эту ночь, проснулся до рассвета и перебрался на диван, стоявший в кабинете. Утром он побрился, принял душ, выбрал строгий серый фланелевый костюм, голубую рубашку, одноцветный темный галстук и оделся для выступления перед комиссией и телекамерами.

Весть о его даче показаний загадочным образом разнеслась по городу. Когда Джеф вошел в зал, передние ряды были заполнены актерами и актрисами, пожелавшими продемонстрировать преданность, поддержку, благодарность.

Комиссия объявила, что список свидетелей исчерпан и работа в Лос-Анджелесе заканчивается. Манделл поднял руку. Он приблизился к микрофону и попросил комиссию выслушать Джефа Джефферсона, готового выступить от имени Гильдии киноактеров.

Опасаясь какого-то подвоха, председатель заколебался. Но Манделл проявил настойчивость; в его голосе звучала скрытая угроза. Посовещавшись с коллегами, Колби сдался.

Джеф занял место свидетеля, положил руку на Библию, произнес слова клятвы с такой убежденностью, что весь зал притих. Манделл составил список вопросов, которые он собирался задать, но председатель сам начал допрос. Он прощупывал Джефа в недружелюбной, враждебной манере. Но постепенно убеждаясь в невинности актера, Колби смягчился. Вскоре Манделл смог расслабиться; он понял, что председатель невольно подводит Джефа именно к тому, что Манделл просил его рассказать.

Джеф поведал о тяжелой жизни на ферме, о своей богобоязненной матери, об изнурительной работе отца, о своей собственной прерванной учебе и даже о попытке самоубийства, едва не предпринятой отцом.

Под конец Джеф произнес:

— Я так и не узнал точно, собирался ли он на самом деле покончить с собой. Но это не имело значения. Я пережил такой шок и испуг, словно он действительно сделал это. Если бы позже кто-то сказал мне, что есть способ предотвратить такие бедствия, уберечь других сыновей от подобных несчастий с их отцами, поддался бы я на эту пропаганду? Думаю, да, о чем бы ни шла речь.

Джеф посмотрел прямо в объектив телекамеры.

— Нет, я не связан с коммунистами. Не вступил в партию. Но после всего пережитого мною я не стану осуждать тех, кто сделал это.

Вся аудитория невольно зааплодировала. Хлопали в ладоши даже те люди, которые не имели отношения к киноиндустрии. Комиссия не задала больше ни одного вопроса. Председатель поблагодарил Джефа за его выступление, отметил лояльность, патриотизм актера, поблагодарил за то, что он явился для дачи показаний по собственной инициативе, без вызова. Свидетель мог покинуть кафедру. Слушания завершились.

Люди обступили Джефа, чтобы пожать ему руку, хлопнуть его по плечу. Мужчины целовали Джефа в щеку. Все это попадало в объективы телекамер.

Когда Джеф и Манделл покинули зал, юрист отпустил свой автомобиль с шофером и принял предложение актера подвезти его в отель. В дороге Манделл казался подавленным, усталым, отнюдь не торжествующим.

Когда Джеф отметил это вслух, Манделл грустно произнес:

— Я ненавижу и тех, и других. Всех уверенных в своей правоте. Я сыт по горло такими людьми. Повидал их немало в Вашингтоне. Идеологов и политиков, экспериментирующих с человеческими жизнями. Приносящих больше зла, чем добра. Берегитесь их. Не позволяйте использовать вас.

Джеф кивнул, не отрывая взгляда от потока машин, хоть ему и хотелось посмотреть украдкой на Манделла. После недолгого молчания Манделл спросил:

— Вы считаете, что я использовал вас?

В первый момент у Джефа возникло желание ответить отрицательно и избавить юриста от новых укоров совести. Прежде чем Джеф успел ответить, Манделл продолжил:

— Да, это так. Но, надеюсь, ради доброго дела. Чтобы спасти от гибели многих невинных людей. Конечно, заодно мы выручили многих виновных. Я сожалею об этом. Но в целом, полагаю, мы принесли пользу. Сделали все, что зависело от нас.

— Как насчет Десятки? — спросил Джеф, имея в виду сценаристов, отказавшихся говорить.

— Их будут судить за неуважение к государству. И признают виновными. Им это известно. Партия выбрала их на роль жертв. Они согласились на это.

— Почему?

— Либо из-за строгой дисциплины, либо потому, что это позволит им ощутить себя центральными фигурами процесса, который будет слушаться в Верховном суде. Фанатики всегда видят себя в роли героев. Это превращает их в мучеников. И убийц.

— Но вы считаете, что мы сделали доброе дело? — спросил Джеф, ища одобрения.

— Мы поступили правильно. Защитили невинных.

Похоже, какая-то мысль встревожила Манделла.

— Скажите мне, среди них есть хорошие актеры?

— Двое, возможно, трое, — ответил Джеф.

— Подождите немного, и вы увидите, что произойдет с ними теперь, когда они стали мучениками. Их признают талантливыми, даже гениальными. Политические герои обладают поразительным даром создавать себе репутацию с помощью левых критиков. Через два-три года они станут самыми известными сценаристами в Голливуде.

Они подъехали к отелю. Манделл повернулся, чтобы взять портфель с заднего сиденья. Достав его, он снова посмотрел Джефу в глаза и сказал:

— После сегодняшнего вас вознесут на пьедестал. Однако вам следует сохранять бдительность. Если вы не намерены всегда подыгрывать боссам.

В голосе Манделла звучал искренний страх, порожденный личным опытом и разочарованиями.

Он протянул руку. Мужчины обменялись рукопожатиями.

— Будете в Нью-Йорке или Вашингтоне — загляните ко мне. У меня есть офисы в обоих городах. Еще раз спасибо.

Манделл вышел из машины и отдал свой портфель швейцару. Он направился по красной бетонной дорожке к входу. Походка Манделла выдавала его усталость и подавленность. Джеф проводил взглядом юриста почти до большой входной двери; сигнал нетерпеливого водителя заставил актера включить скорость и отъехать.

Когда он вернулся домой, Марта говорила кому-то по телефону:

— Да, да, я скажу ему, как только он приедет… а, вот он…

Улыбнувшись, она протянула трубку. У Джефа не было сил разговаривать, но после слов Марты ему было трудно сказать «нет».

— Алло?

— Джеф! Это Кристофер Краун!

Возникла короткая пауза, словно Краун ожидал возгласа изумления.

— Я все видел, Джеф. Вы были великолепны. Просто бесподобны! Именно в таком выступлении нуждалась вся эта чертова киноиндустрия! Вы встали и защитили нас. История с вашим отцом… это потрясающе! Чьей бы ни была эта идея, она превосходна! Я бы мог снять картину, основанную на этом эпизоде. Но я позвонил не для того, чтобы говорить о фильмах. Я хочу сказать вам следующее — для меня вы стали сегодня Гражданином Номер Один в Голливуде!

— Спасибо. Большое спасибо, — сказал Джеф, помня о том, что четыре месяца тому назад Краун искал актеров для фильма, в котором была отличная роль для Джефа, но контракт сорвался, потому что Краун не принял условий Джефа, хотя актер значительно снизил гонорар по сравнению со своей последней ставкой.

— Между прочим, — сказал Краун, — я снимаю новый вестерн. Для вас есть отличная роль. Характерная, но отличная. Настоящая жемчужина из числа тех, за которые дают «Оскара».

— Пришлите сценарий, — сказал Джеф, изображая энтузиазм; он не рассчитывал получить рукопись.

— Обязательно! Обязательно! — обещал Краун.

В этот момент он действительно собирался сделать это, но позже передумал.

Джеф положил трубку, заглянул в блокнот, где неразборчивым почерком Марты было выведено более тридцати сообщений. Он вспомнил кое-кого из звонивших. Другие неправильно написанные фамилии ничего ему не говорили. Одна фамилия бросилась в глаза. Самая простая. Ирвин Коун. Доктор звонил трижды.

Взяв листок, Джеф прошел к бассейну, чтобы посидеть под уходящими лучами солнца. День был солнечный, но прохладный.

Напряжение, порожденное дачей показаний, начало исчезать. Процедура оказалась более утомительной, чем он ожидал. В отличие от съемок тут не было дублей. И Джеф не создавал образ, а был самим собой. Это требовало большей вовлеченности, отнимало больше сил. Две ситуации отличались друг от друга, как кетчуп и подлинная грязь в батальной сцене.

Он встал, подошел к бару, приготовил себе напиток, и вдруг снова зазвонил телефон. К черту, подумал в первый момент Джеф, пусть Марта возьмет трубку. Но поскольку напиток был уже готов и Джеф все равно поднялся с кресла, он сам снял трубку.

— Мистер Джефферсон? — спросила телефонистка. — Вас вызывает междугородная.

— Кто и откуда?

— Амарильо, — произнесла девушка с тягучим техасским акцентом.

— Да, мистер Джефферсон слушает, — сказал актер.

— Джеф… дорогой… ты был великолепен, — прозвучал женский голос. — Выглядел весьма благородно.

— Спасибо, Дорис… ты видела все?

— Все! И мою голубую рубашку тоже. Ты надел мою голубую рубашку! Я сидела, улыбалась и говорила себе: «Он выступает по общенациональному телевидению, его видят миллионы людей, но только мы двое знаем нашу маленькую тайну».

Джеф посмотрел на манжеты своей рубашки и понял, что, желая избежать появления ореола на телеэкране, он действительно надел ее голубую рубашку. Но Дорис усмотрела в этом нечто большее. Гораздо большее. Однако после всех испытанных им за эти недели разочарований он не посмел отнять у Дорис ее иллюзии.

— Ты не собираешься приехать снова в Техас, дорогой?

— Пока не планирую.

— А в Нью-Йорк?

— Нет.

— Я бы могла прилететь туда, — предложила она. — Это было бы неразумным шагом. Ты знаешь этот город.

— Поэтому я и подумала… если бы ты смог вырваться… Нью-Йорк, Лондон, Париж… я бы прислала мой самолет.

— Скоро начинаются съемки двух картин. Я должен находиться поблизости. Мой агент настаивает на этом.

Конечно, он лгал. И она знала это.

— Будем поддерживать связь, — сказала Дорис. — Я по-прежнему жду.

Помолчав, она добавила с нежностью и смущением:

— Люблю тебя…

Дорис положила трубку.

Джефа охватила жалость к этой женщине; внезапно зазвонивший телефон прервал его мысли.

— Звонит Доктор Коун! Из Нью-Йорка! — бодрым голосом сообщила Элиза.

Затем она добавила более интимным тоном:

— Вы были сегодня великолепны, просто великолепны!

Прежде чем Джеф успел ответить, Коун произнес:

— Джеф, дорогой! Какой спектакль! Потрясающе! Я сидел в Нью-Йорке и плакал, как ребенок.

Джеф попытался представить себе Ирвина Коуна, снимающего свое пенсне и плачущего, как ребенок. Актеру не удалось сделать это. Доктор явно готовил его к какому-то известию, и Джеф не стал перебивать агента.

— Как бы я хотел лично присутствовать там, видеть это своими глазами! Но я смотрел телевизор. Господи, какой сильный эффект! Я не знал про твоего отца. Странно, я всегда подозревал, что ты нес в глубине души бремя личной беды. Наверно, именно это делает тебя тонким, чувствительным актером!

Теперь Джеф всерьез забеспокоился. Никогда прежде Доктор не называл его тонким, чувствительным актером.

— Помнишь, я сказал, что все это пойдет тебе на пользу. Вышло даже лучше. Я по-новому взглянул на тебя. Увидел на телеэкране такого Джефа Джефферсона, какого мне еще не доводилось видеть! А ты знаешь, что я смотрел все твои картины, Джеф!

Это не составляло большого труда, сказал себе Джеф, особенно в последние годы. Он ждал. Доктор никогда не проявлял восторг без умысла. Его кобры, Спенс Гоулд, Фредди Фейг или Бадди Блэк, могли изливать неискреннее восхищение, как все голливудские агенты, но Доктор приберегал самые щедрые эпитеты для тех моментов, когда они могли послужить важным целям.

Похоже, такой момент настал. Джеф хотел, чтобы Доктор заговорил о деле.

— Джеф, сидя здесь, в Нью-Йорке, и глядя на тебя, я сказал себе: «Как мы могли так недооценивать этого человека?» Да, мы! Я виню ТКА! Виню себя! Мы совершили ошибку, зафиксировав раз и навсегда твой типаж. Ты сам виновен в том, что позволил нам сделать это. Ладно, все это в прошлом. Глядя на тебя сегодня, я решил, что отныне все будет по-другому!

— Да? Как? — спросил Джеф, с трудом скрывая свое вновь вспыхнувшее любопытство. Это было проклятьем любого актера. Никакие удары судьбы не могли загасить ту искорку надежды, которая была готова разгореться в пламя при первом обещании хорошей роли.

— Мы извлечем из этого выгоду немедленно! Прежде чем все остынет. Как только я вернусь из Нью-Йорка, самое позднее через три дня, мы устроим с тобой долгое совещание вдали от офиса. Мы посвятим целый день обсуждению Джефа Джефферсона!

Впервые за много месяцев Джеф почувствовал, что маленький человек намерен активно заняться его карьерой.

— Через несколько недель тебя засыплют предложениями! — ликующе выпалил Доктор. — Я позвоню тебе, как только вернусь, малыш! Я повторяю — это было потрясающе!

Согласно своей привычке Доктор положил трубку. Теперь он мог полностью сосредоточиться на серьезной неприятности, которая заставила его прилететь в Нью-Йорк. Звезда, игравшая в новом телесериале, подготовленном ТКА для Си-би-эн, в приступе ярости ушла со студийной сцены.

Как только Доктор освободился, Спенс, вместе с Фредди находившийся на телестудии, в комнате для переговоров, попросил своего шефа:

— Вы не поговорите снова с Кларком Фордом? Пожалуйста?

— Где он сейчас? — устало произнес Доктор.

— В своей костюмерной. Он не желает продолжать репетицию! Говорит, что не выйдет в эфир! Что с самого начала не хотел работать на телевидении!

— Хорошо, хорошо, — сказал Доктор, шагнув к двери. — Я схожу к нему. Пусть режиссер устроит пятиминутный перерыв.