Спасение Келли и Кайдена

Глава 3. Измениться

Кайден

Я тут уже шесть дней, почти неделю, но кажется, что гораздо дольше. Ланч только закончился, мой индивидуальный сеанс терапии в разгаре, что лучше групповой терапии (там я даже не пытаюсь разговаривать). Сижу у себя в палате на неудобном складном металлическом стуле. Бок чертовски болит, и я постоянно раздираю скрытую под повязкой рану на запястье. На улице пасмурно, гремит гром, то и дело мерцают молнии, освещая комнату серебристыми отблесками.

— Расскажи мне, как ты себя чувствуешь, — говорит доктор.

Он спрашивает об этом каждый чертов раз.

И каждый чертов раз я даю ему один и тот же ответ.

— Нормально, — отвечаю я, раз за разом щелкая резиновым браслетом на запястье. Они дали мне его, чтобы помочь справиться с привычкой себя травмировать, словно ничтожный шлепок в состоянии заменить целую жизнь, полную порезов, ударов, сломанных костей и нестерпимой боли.

Моего психотерапевта зовут доктор Монтегрей, но он попросил называть его Дугом, потому что, когда используют его профессиональное имя, он чувствует себя старым. Только Дуг действительно старый – далеко за шестьдесят, с редеющими седыми волосами и морщинами вокруг глаз.

Он кладет палец на переносицу и поправляет прямоугольной формы очки, читая свои записи обо мне. Могу представить, что там написано: представляет угрозу для самого себя, зол, иррационален, несговорчив, сам себя травмирует. Дуг делает несколько новых заметок, потом смотрит на меня.

— Послушай, Кайден, знаю, иногда очень сложно говорить о своих чувствах, особенно когда внутри у нас скапливается столько ненависти и ярости, но если попробуешь, возможно, тебе это поможет.

Снова дергаю браслет, раскат грома заглушает щелчок. Комната освещается, мой браслет лопается, его фрагменты падают на пол. Я смотрю на них, потирая опухшее запястье. Оно все еще под повязкой, потому что я сделал слишком глубокий порез. Рана на другой руке уже затягивается, и скоро там останется лишь шрам. Больше шрамов. Порой мне думается, а вдруг со временем я стану одним большим шрамом, без единого живого места на коже.

Дуг достает из кармана своего коричневого твидового пиджака новый браслет, толще прежнего, темно-красного цвета. Я беру его, надеваю на руку и снова начинаю щелкать. Дуг что-то пишет, закрывает блокнот, после чего скрещивает руки и кладет их сверху блокнота.

— Знаешь, чем дольше будешь оставаться в стадии отрицания, тем дольше они будут держать тебя здесь, — он указывает пальцем вокруг себя. — Тебе этого хочется?

Я перестаю теребить браслет, складываю руки и откидываюсь на спинку стула, вытягивая ноги вперед.

— Может быть.

Знаю, что веду себя как заноза в заднице, но понятия не имею, почему. Я чувствую горечь внутри, я недостоин тут находиться. Меня переполняют чувства, может проблема в этом. Сжимаю руки в кулаки и вонзаю ногти в ладони, прижав их к телу с боков, чтобы доктор не увидел.

— Не хочу здесь оставаться, — бормочу я. — Но это чертовски трудно, знаете?

Он наклоняется вперед, заинтересовавшись.

— Что трудно?

Я сам не знаю, куда веду наш разговор.

— Жить.

Пожимаю плечами.

Его седые брови опускаются под оправой очков.

— Чем именно жизнь трудна для тебя, Кайден?

Мужик не понимает, но так даже проще.

— Тем, что все чувствую.

Он выглядит растерянно, откидываясь назад и снимая очки.

— Чувствуешь эмоции? Или боль?

Твою мать. А может, понимает.

— И то, и то. Наверно.

Дождь хлещет в окно. Странно, что сейчас идет дождь, а не снег, к утру на дорогах будет каша.

Дуг протирает линзы очков краем своей рубашки, затем снова натягивает их на нос.

— Ты хоть когда-нибудь позволяешь себе ощущать то, что происходит у тебя внутри?

Я довольно долго обдумываю его слова. Снаружи раздается вой сирен, в коридоре кто-то плачет.

— Не уверен… возможно… не всегда.

— Почему?

Я вспоминаю пинки, удары, крики, и как со временем просто все заглушил, замкнулся в себе и умер изнутри.

— Потому что это слишком.

Простой ответ, но в нем гораздо больше смысла, чем в любых других моих словах. Чертовски странно говорить об этом вслух. Единственным человеком, которому я хоть что-то рассказал, была Келли, и то я смягчил детали ради нее, чтобы не дать ей увидеть, насколько мерзок и безнадежен внутри.

Доктор достает ручку из кармана пиджака, его рука быстро двигается по бумаге, пока он делает очередную запись.

— И что ты делаешь в таком случае?

Просовываю палец под браслет, натягиваю и отпускаю, потом повторяю, только сильнее. Браслет снова лопается, я качаю головой, поймав фрагменты рукой.

— Думаю, вам известно, что я делаю, и поэтому я продолжаю рвать эти проклятые браслеты.

Дуг покусывает колпачок ручки, наблюдая за мной.

— Давай поговорим о той ночи, когда ты завязал драку.

— Я уже тысячу раз рассказывал вам про ту ночь.

— Нет, ты рассказал мне своими словами, что тогда случилось, но не объяснил, что чувствовал, принимая решение. А эмоции всегда играют весомую роль в наших поступках.

— Я не большой поклонник эмоций, — признаюсь, сползая со стула еще ниже.

— Знаю, — уверенно отвечает Дуг. — И хотел бы выяснить, почему.

— Нет, не хотели бы, — говорю я, проводя ногтями по ладони, в попытке угомонить ускоряющийся ритм своего сердца. — Никто не хочет об этом слышать. Поверьте мне.

Он бросает ручку на блокнот, лежащий у него на коленях.

— Почему ты так думаешь?

— Потому что это правда, — я вонзаю ногти в кожу еще глубже, пока не чувствую теплоту и комфорт крови. — Мне девятнадцать лет, что было, то было. Какой смысл меня спасать. Кто я, и что делаю, уже неизменно.

— Я не пытаюсь тебя спасти, — уверяет Дуг. — Я пытаюсь тебя вылечить.

Провожу пальцем по шраму на ладони, который остался после того, как отец порезал меня осколком стекла.

— Что? Вылечить шармы? Я абсолютно уверен, что они никуда не денутся.

Он кладет руку на сердце.

— Я хочу вылечить то, что тут, внутри.

Обычно в подобных ситуациях я сваливаю. Иначе в итоге начну чувствовать то, чего не хочу, а потом мне придется вытеснять эти чувства из тела, чтобы с ними справиться. Но здесь ничего не сделаешь. Они меня и близко не подпускают к острым предметам, особенно к бритвам. Моя челюсть и подбородок заросли щетиной, потому что уже неделю не брился.

— Наш разговор становится слишком откровенным для меня, — говорю я, сжимая края стула, пытаясь подняться.

Дуг поднимает руку, жестом указывая, чтобы я сел обратно.

— Ладно, нам не обязательно говорить о твоих чувствах, но я хочу, чтобы ты ответил мне на один вопрос.

Смотрю на него безучастно, опускаясь обратно на стул.

— Зависит от того, какой будет вопрос.

Он постукивает ручкой по блокноту, размышляя.

— Почему ты отправился на вечеринку тем вечером

— Вы каждый раз спрашиваете об одном и том же.

— Потому что это важный вопрос.

Я качаю головой, мой пульс учащается, то ли от злости, то ли от страха – сам не знаю.

— Я пошел на ту вечеринку, чтобы избить Калеба Миллера. Вам это известно.

— Да, но почему?

— Что почему? — Я начинаю выходить из себя из-за бессилия и раздраженности, злость разносится по венам у меня под кожей.

— Почему ты его избил?

У него словно пластинку заело, и мне хочется, чтобы он заткнулся к чертям.

Сердце стучит в груди, словно проклятый отбойный молоток, мне нужно что-то острое или шероховатое – что угодно, лишь бы замедлить мой пульс. Я оглядываюсь в панике, ищу хоть что-нибудь, но палата пуста. Я не могу. Твою мать!

— Потому что он кое-кого обидел, — мой голос звучит пронзительно, неровно, отчего я кажусь слабым и жалким.

Дуг подается вперед, садясь на край стула.

— Кого-то, кто тебе дорог?

— Очевидно, — я раздраженно качаю головой. Мое сердце все еще колотится слишком громко, и я едва могу ясно мыслить.

Он приподнимает брови.

— Того, кого ты любишь?

Пульс вновь ускоряется, беспорядочно, нестабильно. Я чувствую, как он бьется под моими ранами и шрамами на теле. Любовь? Люблю ли я Келли? Могу ли?

— Сомневаюсь, что мне вообще известно, что такое любовь.

Дуг выглядит так, будто нарыл золотую жилу, нашел суть того, что скрыто у меня в душе.

— Можешь ответить еще на один вопрос?

Я рассерженно вскидываю руки вверх.

— Черт, делайте, что хотите. Вы и так сегодня в ударе.

— Ты считаешь себя достойным любви? — спрашивает он.

— Я уже сказал вам – не знаю, что такое любовь, — бормочу я, и Дуг ждет, что я предложу больше информации. Чего ему от меня нужно? Чтобы я рассказал, как отец меня избивает? Что моя мама – зомби с пристрастием к наркотикам? Что единственное признание в любви я получил от Дейзи, и чувствовалось оно дико искусственно и фальшиво?

Он делает несколько отметок, после чего щелкает ручкой, засовывает ее в карман и снова закрывает блокнот.

— Мне кажется, сегодня мы достигли некоего прогресса, — Дуг смотрит на часы и встает, подхватывая свой халат со спинки стула. — Продолжай в том же духе, и, возможно, к тебе начнут пускать посетителей помимо членов семьи.

Я откидываюсь назад, бормоча в ответ.

— Не уверен, что хочу посетителей.

Похоже, он меня не слышит. Дойдя до двери, Дуг просовывает руки в рукава своего халата, поправляет ремень, потом засовывает руку в карман.

— И, Кайден, продолжай пользоваться браслетами, несмотря на то, как часто они рвутся. Мы всегда можем дать тебе новый, — он бросает мне браслет, который я ловлю с легкостью. На секунду я словно возвращаюсь на футбольное поле, бегу, ловлю мяч, свободный от жизни.

Как бы мне хотелось действительно вернуться, исправленным, собранным. Но, в отличие от браслетов, не уверен, что меня можно с такой же легкостью восстановить.

Келли

— Поверить не могу, что в твоей машине нет CD-плеера, — говорит Сет, наклоняясь передо мной, чтобы настроить громкость на стереосистеме. На нем пиджак с закатанными рукавами и узкие джинсы. — Или порта для айпода. Клянусь, мне вспоминаются маллеты, лосины и гофрированные волосы.

— По-моему тебя далековато занесло. — Люк накинул свой капюшон, у него на руке широкий кожаный браслет с надписью "Спасение". Мне интересно, есть ли у этой надписи какое-то особенное значение или, может, Люк верит в спасение? Интересно, верю ли я сама. Он тянется рукой к бардачку, наклоняясь ко мне. — В эру восьмидорожечных кассетных магнитофонов.

Я съеживаюсь от его близости, но потом расслаблюсь, не желая возвращаться в прошлое. Застегиваю куртку, потому что в салоне холодно – парни постоянно открывают окна, чтобы покурить.

Сейчас раннее утро, солнце целует замерзшую землю, на шоссе просто какое-то стихийное бедствие из-за вчерашнего снегопада, поэтому мы едем медленно. Несколько машин застряли в сугробах на разделительной линии между полосами движения, а некоторые люди свернули на обочину, опасаясь вести в таких условиях. Хотя нам с Люком к такому не привыкать. Мы выросли в такой погоде.

Сет шлепает Люка по руке, отталкивая его от бардачка, и тот смотрит на меня, не веря своим глазам, но я лишь смеюсь в ответ.

— Нет, восьмидорожечные магнитофоны все еще были в ходу в восьмидесятые.

— В начале восьмидесятых, — поправляет Люк. — Они потеряли популярность к середине десятилетия.

Я смеюсь, потому что они спорят из-за такой глупости, потому что устала, нервничаю, и в голове творится не пойми что.

— Ребята, вы ругаетесь как старая супружеская пара.

Только сказав это, сразу хочу забрать свои слова обратно, потому что не уверена, как Люк их воспримет.

Когда смотрю на него, кажется, он в полном порядке. Люк пожимает плечами, потом засовывает руку в бардачок и достает оттуда кассету с надписью Let's Get High.

— Ну и что, — говорит он, вставляя кассету в проигрыватель. — Если я парень в отношениях, то все в норме.

Сет закатывает глаза.

— Да ладно, ты точно был бы моей сучкой, и ты сам это знаешь.

Ну, все. Я больше не могу сдерживаться. Мое тело наклоняется вперед, плечи трясутся, пока я смеюсь, прикрывая рот рукой.

— О, Боже, поверить не могу, что ты такое сказал.

— Можешь, — Сет похлопывает меня по спине. — Я был бы не я, если бы не говорил первое, что взбредет в голову.

Он прав. Сет прямолинеен и забавен, и абсолютно точно говорит все, что ему, черт возьми, вздумается. Я люблю его за это. Сажусь прямее, вытирая слезы, после чего быстро целую его в щеку.

— Спасибо, что заставляешь меня улыбаться.

Сет широко улыбается.

— Всегда пожалуйста, милашка.

Люк качает головой, но у него тоже улыбка на лице, поэтому я знаю, что он не обиделся. Он не субъективен, и ко многому относится с пониманием. Я едва не наклоняюсь, чтобы его обнять, но затем понимаю, насколько странно, что мне не становится страшно от подобной мысли. Что это значит? Черт. Что это значит?

Из колонок звучит песня Dexy's Midnight Runners "Come On Eileen".

— Ну, точно восьмидесятые, — говорит Сет, щелкая пальцами и кивая головой в такт. Он проявляет все больше энтузиазма, покачивая бедрами, наклоняясь вперед и назад. — Давай, Келли, тебе ведь хочется потанцевать, я знаю. От этого ты заулыбаешься еще больше.

У меня улыбка до ушей.

— Ни за что.

Люк открывает окно, салон заполняется холодным воздухом. Вспыхивает зажигалка и вокруг разносится запах сигаретного дыма. Сет продолжает танцевать, доставая из кармана толстовки свою пачку. Краем газа вижу, как Люк покачивает головой, делая затяжку. Он вдыхает глубоко, затем складывает губы и выпускает тонкий поток белого дыма изо рта. Сет вовсю раскачивает бедрами, поджигая свою собственную сигарету. Бумага съеживается и чернеет, когда он затягивается. Во время припева машина начинает качаться, потому что оба парня полностью погружаются в музыку. Мои легкие горят от дыма, мурашки бегают по коже от холода. Я проживаю практически каждую деталь этого момента, и решаю получить полный опыт.

— Ох, ладно, какого черта.

Я поднимаю и опускаю плечи в такт песне, а Сет мне улыбается.

— Вот это моя девочка, — говорит он, выдувая облако дыма через сложенные трубочкой губы.

Мы оба начинаем исполнять забавный танец, размахивая руками, Люк смеется, прибавляя громкость. На секунду я преображаю себя в танцора. Когда вновь звучит припев, мы втроем, вдохнув поглубже, начинаем выкрикивать текст во весь голос. Я поднимаю руки над головой и закрываю глаза. Все будет хорошо. Все будет хорошо. С Кайденом все будет хорошо.

Потому что я здесь, танцую, улыбаюсь, сижу между двух парней, и если подобное возможно, тогда возможно все.

Кайден

Я в клинике уже неделю, и сегодняшнее утро должно стать довольно хорошим. Дуг сообщил, что теперь ко мне пускают посетителей помимо семьи, так же я могу делать несколько телефонных звонков в день. Хотя когда он предоставляет мне время для звонка, я в замешательстве, кому позвонить. Мой первый инстинкт – набрать Келли, но я не разговаривал с ней после случившегося, и не уверен, захочет ли она вообще со мной говорить после того, как нашла меня в таком состоянии. От вероятности выяснить, так ли это, мне становится дико страшно. Помимо всего прочего, я стараюсь держать дистанцию, чтобы защитить ее от себя, потому что ей в последнюю очередь нужна моя неуравновешенность и съехавшая крыша.

Я набираю номер Люка и откидываюсь назад на кровати, наблюдая за снегопадом, пока в трубке раздаются гудки.

— Кайден? — отвечает он, сбитый с толку. На заднем плане звучит песня в стиле восьмидесятых, и мне слышен чей-то смех.

— Как дела? — сказав это, понимаю, что вопрос звучит глупо. После протяжной паузы кто-то начинает петь очень громко и мимо нот. — Там Сет с тобой?

— Да, — Люк снова колеблется. — Ты в порядке?

Я дергаю браслет пальцем, он натягивается, потом ударяет по моему запястью, посылая ощущение жжения по руке.

— В каком-то смысле… Почему ты с Сетом?

— Потому что… мы у меня в машине. — Кажется, его одолевают противоречивые чувства. — Вообще-то, мы едем в Афтон, чтобы тебя навестить.

Я щелкаю браслетом по руке еще несколько раз, но тревога, зарождающаяся внутри, от этого не утихает.

— Когда ты говоришь "мы", ты имеешь в виду…

— Я имею в виду Сета, себя и… — он замолкает. — И Келли.

Пение затихает, музыка тоже.

— С кем ты говоришь? — спрашивает Келли.

Когда слышу ее голос, клянусь Богу, у меня останавливается сердце. Я поддеваю браслет и натягиваю его вокруг запястья до предела, перекрывая циркуляцию крови. Смотрю в окно, на слякотную дорогу и сугробы на практически пустынной парковке.

— Эмм… — Люк не может подобрать слова.

— Можешь сказать ей, — говорю я, потому что, раз уж они направляются сюда, мне в скором времени придется встретиться с ней лицом к лицу.

— Это Кайден, — отвечает он, и повисает тишина.

— Ох, — она в замешательстве, и я ее не виню. — Могу я… Могу я поговорить с ним?

— Подожди, — говорит Люк, потом спрашивает у меня. — Хочешь поговорить с Келли?

— Я… — мне так и не удается найти ответ, и это хреново, потому что я до смерти хочу узнать, что чувствую. Мой ответ выдаст правду о моем страхе, и насколько все будет плохо, когда она придет сюда. Но, как всегда, моя мать появляется в нужный момент, воруя все мои возможности.

— Нам надо поговорить, — ее подбородок поднят высоко, словно она лучше всех, кто находится в здании, и на плече она несет спортивную сумку. — Сейчас же.

— Мне пора, — я сбрасываю вызов, понимая, что поступаю словно слабак, уклоняясь от своих чувств. Распутываю браслет и поднимаю ноги на кровать. На мне клетчатые пижамные штаны и старая голубая футболка, вся в дырках. Я ношу их уже пятый день, и они начинают мне надоедать.

Мама бросает сумку у изножья кровати, кладет руки на бедра.

— Тебе нужно усердней работать над тем, чтобы поправиться, и уже выписываться отсюда. Это негативно влияет на образ нашей семьи.

Я осторожно наклоняюсь вперед, потому что от резких движений болит бок.

— И что же ты мне предлагаешь сделать, мама, потому что у докторов противоположное мнение. Они считают, я должен оставаться здесь, чтобы вылечиться.

— Мне до черта, что там думают доктора, — она резко раскрывает молнию на сумке. — Что меня действительно волнует – чтобы ты надел нормальную одежду, заставил всех думать, что тебе лучше, и вернулся домой, где мы сможем начать планировать свои действия на случай, если Калеб Миллер подаст в суд.

— Я всегда могу сослаться на психическое расстройство, — мой голос пропитан сарказмом. — Может, они оставят меня тут, а не пошлют в тюрьму.

Лицо моей матери вспыхивает, она закидывает ручки своей сумки выше на плечо.

— По-твоему это смешно? Возможно, мне следует прислать сюда твоего отца, чтобы он тебя вразумил?

Несмотря на все старания, я снова оказываюсь в том месте, где, истекая кровью, лежал на полу на грани смерти, в абсолютной готовности ее принять. Потираю лицо руками, после чего говорю сквозь сжатые зубы:

— Я постараюсь.

Она улыбается, и улыбка кажется неуместной на ее лице, будто моя мать – злодей, готовый воплотить в жизнь свой подлый замысел. Мама целует меня в щеку, я чувствую исходящий от нее запах перегара. Затем она отстраняется и проводит большим пальцем по моей щеке.

— Я тебя помадой испачкала, — она вновь улыбается, убирая руку. — Давай займемся твоим вызволением отсюда.

Похлопав меня по ноге, мама выходит из палаты, оставив дверь открытой. Я слышу, как она говорит что-то одному из докторов, после чего медсестра захлопывает дверь.

Из сумки, полной джинсов, футболок и носков, я достаю футболку с длинными рукавами и натягиваю ее через голову. Затем достаю джинсы, в полной готовности надеть свой полный костюм и отправиться врать миру, как делал на протяжении всей своей жизни.