Стеклянный ключ

Глава 7

В шикарном двухэтажном загородном особняке, построенном в старинном викторианском стиле, все было подчинено замыслу одного человека. Огромный холл-библиотека, в котором все стены закрыты стеллажами с книгами; какие-то экзотические статуэтки, ковры, опять же оружие. Мебель старинная, тяжелая и солидная, красного дерева и мореного дуба. Все говорило о том, что здешний хозяин — человек старомодный, новшества только терпит, да и то самые полезные и необходимые. Без которых уж совсем никак.

Знакомый нам одноглазый господин в бархатной домашней куртке и брюках со штрипками сидел, развалясь, на низеньком «восточном» диванчике. Он говорил очень сдержанно, но его недовольство совершенно очевидно выражалось в том, что он вытаскивает лезвие с набалдашником в виде птицы из трости, как из ножен, и со стуком загонял клинок обратно. Его трость оказалась вполне серьезным, хотя и старомодным оружием. Одноглазый делал выговор своим помощникам.

— Неужели сложно попасть в квартиру? — спрашивал он низким, тихим голосом, от которого по телу провинившихся ползли толстые, противные мурашки.

— Видите ли, Владислав Витольдович, — постоянно норовя переломиться в поясе и удерживая себя от этого поступка только лишь ценой неимоверных усилий, докладывал давешний «посыльный», — там постоянно кто-то толчется. Бабки эти ненормальные нос суют во все дела. Художник мельтешит постоянно. Толстый этот туда-сюда бегает. Голова кругом.

Вадим поморщился, но слова не произнес, стараясь не привлекать к себе внимания разгневанного хозяина.

Лицо одноглазого приобрело такое свирепое выражение, что оба провинившихся стушевались и принялись извиняться:

— Вы только не беспокойтесь. Завтра уж мы наверняка их как-то выманим, что ли…

— Очень бы вам советовал быть порасторопнее. Это в ваших интересах, дружок, — раздельно и по слогам произнес Владислав Витольдович, обращаясь непосредственно к Вадиму. Его товарища по несчастью он как бы вообще не замечал.

Встал, опираясь на трость, и покинул комнату.

Вадиму очень хотелось сказать пару «ласковых» тому, из-за кого он был вынужден перетерпеть эту бурю, но что значат его пустые угрозы и брань после того, как виновных отчитал шеф? Он резко развернулся на каблуках и отправился в гараж — надежды на приятный отдых рухнули.

А «посыльный» спустился на кухню, где уже обедали несколько телохранителей. Горничная, накрыв стол, ушла к себе.

— Что, — сочувственно сказал огромный рыжий детина с синими от татуировок пальцами, — влетело, Костянелла?

— Не то слово. До сих пор трясет, — признался тот.

— Чудасия, одно слово, — кивнул рыжий, которого звали Глебом. — Ведь дед дедом, ему сто лет в обед должно исполниться. На ногах толком не стоит. А как глянет на меня, так мороз по коже. И чего я его боюсь? Мне же его в порошок стереть — раз плюнуть. А вот боюсь до одури.

— Верно. Слушай, интересно все-таки, что это такое может быть, из-за чего столько шума и гама?

— Сказано тебе — неизвестно.

— Так, может, и нет ничего? — предположил Константин.

Глеб задумался и выдал неожиданно:

— Влад похож на человека, который гоняется за миражами?

— Не похож. А вот на одержимого — вполне. Это ведь иногда одно и то же.

Когда Татьяна и Андрей зашли в квартиру, их до глубины души проняла царившая там неожиданная тишина. Всех жителей восхитительной коммуналки они обнаружили на кухне, где Геночка позировал Аркадию Аполлинариевичу для его нового монументального полотна «Посейдон». Одну ногу Геночка поставил на ведро, рукою оперся о швабру, которая в данный момент играла роль трезубца и скипетра колебателя морей. Капа и Липа махали на несчастного огромным бумажным веером, прилежно воспроизводя столь необходимую для полноты картины бурю.

— Геночка, — энергично скомандовал художник, — выше подбородок, расправьте плечи. Вы здесь не простой смертный с окладом в семьдесят пять условных единиц, и то не всегда! Вы здесь бог, божество! Изобразите величие! И поверните голову еще чуть-чуть вправо, чтобы ваши кудри летели по ветру!

— Какие кудри?! — уныло уточнил Геночка, задумываясь об окладе в семьдесят пять условных единиц, да и то не всегда.

— Условные, — ответствовал Аркадий Аполлинариевич, имея в виду именно кудри, но Геночка снова горестно вздохнул.

Тото и ее спутник на цыпочках вернулись в гостиную, чтобы не прерывать творческий процесс и бессонные поиски истины.

— У меня есть страшный вопрос, — прошептал Андрей.

— Еще один? — так же шепотом отвечала Тото. — Валяйте, сэр.

— Можно я куплю себе мобильный, а носить его будешь ты?

Она отрицательно покачала головой:

— Не надо.

— Я хочу тебя слышать и видеть, — пожаловался он. — Мне пусто внутри, когда я не слышу тебя. Глухо. Будто весь мир молчит.

— Это потому, что ты меня не слышишь так часто, как остальных, — пояснила она. — И я тебе еще не успела осточертеть.

— Неправда. Это потому, что только тебя я по-настоящему слышу. И что мне теперь прикажешь делать?

— Терпеть.

— И страдать, да? — полушутя, полусерьезно уточнил Андрей.

— «А вот папенька говорит, что душа страданиями очищается…»

— «Да пропади он пропадом, ваш папенька!» — подхватил цитату из любимого фильма.

— Ступай, — улыбнулась Татьяна. — Чаепитие нам не светит. Уже поздно. Чтобы я не волновалась.

Он послушно вышел, сел в машину, мигнул фарами на прощание и уехал. Впрочем, решимости его хватило как раз до второго поворота. Назад Андрея тянуло так отчаянно, будто там, в маленьком переулочке, уютно примостившемся под защитой двух огромных каменных львов, охранявших музей, осталась его бедная душа. Будто он забыл себя в этом небольшом дворике, заросшем сиренью, липами и каштанами. Будто если он не вернется туда немедленно, сию же секунду, то задохнется от невыносимой тоски, заполонявшей все его существо в отсутствие Тото.

Трояновский притормозил на Крещатике, выскочил из машины и нырнул в ближайший подземный переход. Ему повезло. На нижней ступеньке одиноко стояла маленькая старушка в белоснежном платочке, сжимая в руках почти полную корзинку ландышей. Она робко протянула ему букетик, предлагая купить, но не слишком рассчитывая на покупку, — такие нарядные и шикарные молодые люди предпочитали и букеты подороже: розы, герберы, тюльпаны. Но этот радостно бросился к ней и спросил:

— Можно вместе с корзиной?

Молодой человек уже скрылся из виду, а старушка все еще стояла растерянно, разглядывая стодолларовую купюру. Потом спрятала ее в карман кофты и перекрестила юношу вслед:

— Счастья тебе, внучек.

Ее окно, распахнутое настежь, но наглухо зашторенное, еще светилось, и поэтому Трояновский осторожно постучал согнутым пальцем в стекло. Татьяна отдернула штору так быстро, словно стояла за ней, ожидая, что он обязательно вернется, не может не вернуться. Собственно, так оно и было. Она усмехнулась и вылезла из окна прямо в его объятия.

Андрей легко подхватил ее на руки, успев вскользь подивиться ее девичьей тонкости и хрупкости, — Маринка-то гораздо тяжелее, а ведь все время сидит на диетах, никаких тебе булочек и пирожных!

— Боже! — сказала она. — Как изумительно пахнут ландыши!

— Согласись, это веский повод вернуться. Только не говори, что возвращаться — плохая примета.

— Не скажу, — нежно провела пальцем по его щеке. — Спасибо, это не цветы, это мечта.

— Знаешь, — внезапно сказал Андрей, — я тоже не знал своего деда. Говорят, я очень на него похож. И еще говорят, что когда-то в молодости он был безумно влюблен в одну женщину, но она отказала ему, потому что думала, это важно, что он намного моложе ее. Я даже помню, как ее звали… Анна Васильевна. Анна. Красивое имя.

— Ты веришь в совпадения? — спросила она негромко.

— Дед говорил, что вся жизнь состоит из совпадений и какая разница, признаешь ты это или нет.

— Я почему-то так и думала, — улыбнулась она.

— А теперь я действительно пошел. Поцелуй на ночь Полю, от меня.

Татьяна подошла к нему совсем близко и запрокинула голову назад:

— Можешь передать ему один-два поцелуя.

Этим вечером в квартире у Николая было вполне даже населенно. Он еще днем договорился с Сахалтуевым, что тот отправится к нему со стажером, как только освободится. А ключи от его дома у Юрки были уже бог весть сколько лет.

Вместе с зарплатой неожиданно выдали вполне существенные премиальные: видимо, поощрили за понятливость и приличное поведение. Так что можно было смело гулять, а чтобы выпивка не теряла своего воспитательного и функционального значения, заодно и обмозговать за обильным холостяцким ужином сложившуюся ситуацию.

Почившее в архиве дело Мурзика крепко задело и Барчука, и Сахалтуева, и даже стажера Артема. То есть банальное нераскрытое убийство будоражило их любопытство меньше всего, а вот кому перешла дорогу Татьяна Леонтьевна Зглиницкая и что она за птица такая — вот это уже могло стать предметом для интереснейшего разговора.

Николай открыл двери и остановился на пороге, с удовольствием втягивая носом воздух. Вкусно пахло котлетами. Конечно, Юрасик котлет не жарил, а купил, вероятно, в кулинарии, по дороге. Но у майора и до таких подвигов во имя себя, любимого, доходило крайне редко. Недавно вот подслушал ненароком (ну, не совсем) разговор Олимпиады Болеславовны с Капитолиной Болеславовной о том, что у Тото отлично удались кулебяка и рассольник, — и даже облизнулся, как голодный волк. Везет же некоторым.

— А вот и хозяин, — обрадовался ему капитан. — Давай проходи, мы тебя кормить будем. Видишь, семья собралась за столом, а ты шляешься незнамо где. Небось опять по бабам шатался. Какой пример ребенку подаешь?

И Сахалтуев ткнул пальцем в хихикающего стажера.

— По ним, по ним, — горестно подтвердил Варчук. — Где ж мне еще шляться-то в свободное от основной работы время?

— Какие результаты?

— Ты представляешь, этот паренек…

— Трояновский?

— Он самый. Он с ней весь вечер в парке стихи читал. Ну а я пошел домой, потому что делать мне там, бедному, одинокому и голодному, было больше нечего.

— А чего ты вообще торчал у нее столько времени? — изумился Юрка. — Я так понимаю, сегодня вечер лирики, мог бы и пораньше вернуться.

— Мало ли что, — неопределенно пожал плечами Николай. И потянулся к котлете.

— Куда?! — взревел капитан. — Марш руки мыть, горе луковое. Ты хоть купил что-нибудь в семью?

— Возьми там в коридоре, на тумбочке, — посоветовал Варчук из ванной. — Люди, у кого есть идеи?

— Может, она иностранная шпионка? — предположил Артем. — А чего, искусством перевоплощения владеет в совершенстве.

— Будь проще, я же тебе говорил, — посоветовал Юрка, откупоривая бутылку. — Морочит она мужикам головы, вот тебе и все искусство. Нет? Я не прав?

— Не прав, — серьезно сказал Николай, усаживаясь за стол. — Чихать она, по большому счету, хотела и на Говорова своего, и на мальчонку этого, и на шефа своего. А он вокруг нее вьется — любо-дорого посмотреть.

— У него же вроде кто-то есть? — уточнил Юрка. — Девица такая прехорошенькая.

— Девица есть, только мужик пропал, — хмыкнул майор. — Хотя сам, возможно, еще не понял. Ну ничего. Это быстро случится.

— А я сегодня для очистки совести проведал их квартиру с самого утра, — подал голос Артем. — Там еще один объявился, представляете? Она их что — солит на зиму?

— Кто таков? — спросил Николай.

— Некто Артур.

— Опаньки! — сказал Сахалтуев и с размаху сел на колченогую табуретку. — Вот те раз!

— Ни фига себе! — присвистнул Варчук.

— А что? Что случилось? — забеспокоился стажер.

— Пока — ничего, — похлопал его майор по спине. — Налей-ка начальству по сто пятьдесят, пока оно, начальство, рефлексирует.

— Ну и что скажешь? — спросил Сахалтуев, залпом осушив стопку.

— Скажу, что хватит смотреть спектакль с галерки. Пора и нам выходить на сцену.

— Кащей просил…

— Помню, все помню, но теперь-то уж и вовсе глупо бросать все на полпути.

— Ну, за удачу! — поднял Артем стакан.

И майор с капитаном одобрительно закивали, на него глядя.

В такую пору Андрей к нему не являлся никогда, если не совсем уж форс-мажорные обстоятельства. В последний раз это случилось года четыре тому. Так что Мишке было чему удивляться. Он открыл двери в домашнем наряде, потирая голову, с пультом в руке — хотел человек футбол посмотреть.

— Слушай, архистратиг, — сказал друг детства, вручая ему увесистый, солидно звякнувший пакет, — спасай. Пусти на пару минут. До завтра, а?

— Понятно, — пробурчал Миха. — Дайте, хозяева, попить, а то так есть хочется, что и переночевать негде. Что случилось-то?

Он пропустил гостя в комнату. Тот рухнул в кресло у телевизора, блаженно вытянул ноги, закинул руки за голову, улыбнулся счастливо.

— На выяснения отношений сил сегодня нет, да и настрой не тот. А как представил себе, что приду домой, а там Мариночка… Если молчать — почему молчишь? Если смеяться — отчего такой радостный? А мне, Миха, петь хочется, но никак не объясняться.

Михаил потопал на кухню ставить чайник, ворча себе под нос:

— Пробросаешься, ох, пробросаешься.

— Только не начинай, — весело и вовсе не зло попросил Андрей.

Мишка загремел чашками, устанавливая их на столик-тележку.

— Ты главного понять не хочешь: тебе сейчас приятно, что та от тебя ничего не хочет, и противно, что Маринка хочет все время и чего-то конкретного. Так вот, эти, которым ничего вообще не нужно, они забирают все — понимаешь? Все. За ними остается выжженная пустыня, как за… — Он щелкнул пальцами. — Ну этими, ну как их?

— Ну эти… — подтрунил Андрей.

Михаил безнадежно махнул рукой:

— Да что я распинаюсь? Все равно ты сейчас никого слушать не станешь. Только дай мне слово, что не станешь торопиться с Маринкой. Кто его знает, как все дальше сложится, а она девочка славная и любит тебя, как может.

— Как может, так и любит. Это точно, — серьезно подтвердил Трояновский.

Мишка хотел что-то сказать, но передумал. Странное дело, он жалел друга, понимал, что ни радости, ни добра от этой внезапной и сумасшедшей любви тому не будет, но где-то там, в самой глубине сердца, он ему — завидовал, что ли? Да нет же, нет, быть такого не может!

В коммунальной квартире все готовились к операции «Стеклянный взгляд». Правда, Геночка, некогда получивший две грамоты за активное участие в мероприятиях по гражданской обороне, умолял назвать ее «Прямой зигзаг», однако и Олимпиада, и Капитолина Болеславовны категорически отказались «скакать прямыми зигзагами». Были последовательно отвергнуты также названия «Нулевая толерантность», предложенное Аркадием Аполлинариевичем, и «Мрачная луна», на котором настаивала Капитолина.

Первым из дверей, будто бы на этюды, выплыл Аркадий Аполлинариевич. Он нес столь увесистый кулек с завтраком и термосом, что невидимый соглядатай должен был увериться в том, что сегодня великий труженик мольберта и кисти собирается просидеть на одном месте до самой темноты. Прокричав в темный коридор массу благодарностей и прощальных приветов, Аркадий Аполлинариевич вальяжно прошествовал в сторону парка, после чего по-шпионски нырнул под огромный куст колючего дрока, спустился по протоптанной еще до войны и до сих пор используемой тайной тропинке, дал большой крюк через скверик, добрался до соседней подворотни и уже оттуда вприпрыжку устремился к черному ходу в собственную квартиру. Где его и впустил с заговорщицким видом Геночка, который минуту спустя и сам появился уже у парадных дверей, громко крича внутрь:

— Нет! До самого вечера! Какое-то собрание выдумали, а после него обещали выдать жалованье! Да! Не позже десяти, думаю!

Геночка не был отягощен ни мольбертом, ни стульчиком, ни сумкой с термосом, а потому возник у черного входа существенно раньше, нежели его предшественник. На что Аркадий тихо вздохнул: «Молодость, молодость…»

Затем пришел черед Олимпиады Болеславовны, декорированной внушительной сумкой, которую в реальной жизни она бы ни за какие коврижки не взяла в руки, не то что отправилась с ней делать покупки.

— Капочка! — буквально пропела она, демонстрируя недюжинный драматический талант. — Я к Ольге Яковлевне! Капочка!

Она продефилировала по двору, волоча невразумительную свою сумку и искоса поглядывая на неприметного человека в сером легком плаще, который сидел на лавочке, чуть в стороне от парадного. Удостоверившись, что человек этот ей знаком, Липа удовлетворенно хмыкнула и проделала знакомый нам путь через соседний двор на кухню собственной квартиры.

И в завершение программы появилась прекрасная Капитолина Болеславовна. Согласно коллективному режиссерскому замыслу, она шла на свидание, а потому была разряжена в пух и прах, в руках держала маленькую театральную сумочку и сильно беспокоилась о прическе и макияже. Важно прошествовав мимо незнакомца, как заправская шпионка, Капа выудила из сумки зеркальце и поглядывала в него время от времени, рассматривая, что происходит за ее спиной. А незнакомец, пройдя за ней несколько десятков метров и окончательно убедившись, что нескладные обитатели квартиры в кои-то веки разошлись каждый по своим делам, не стал терять драгоценного времени, а ринулся к заветному парадному.

Все собрались на кухне. Не хватало только Капитолины Болеславовны. Напряжение все нарастало, пока наконец кто-то тихо-тихо поцарапался в дверь черного хода. Геночка и Аркадий Аполлинариевич бросились открывать.

— Капочка! — взволнованно молвила Липа. — Где тебя носило? Мы тут извелись просто.

— Он меня преследовал, — отвечала та трагическим шепотом. — Я ходила кругами, отрывалась…

— Правда? — восторженно всплеснул руками Геночка.

— И как? — пробасил Аркадий Аполлинариевич.

— Неужели вы думаете, я бы привела негодяя в наше убежище? — возмущенным шепотом парировала Капитолина Болеславовна.

— Капочка, — пресекла эскалацию пафоса властная сестра. — Ты была просто великолепна, но перестань разыгрывать из себя карбонария. Это не тайное убежище, мы тут официально прописаны.

— А как же вы узнали, что он за вами идет? — волновался Гена. — Он ничего не заподозрил?

Капа окинула его гордым взглядом профессионального конспиратора:

— Если вы имеете в виду, что я вертела головой, как наивная курсистка, то я обижусь. Я его в пудреницу разглядывала.

— Тише! — зашипела на них Олимпиада Болеславовна. — Не спугните нашего злоумышленника.

— Я молюсь, чтобы это оказался простой воришка, — поделился Аркадий Аполлинариевич.

— Если бы, — вздохнул Геночка.

— Липочка, — спросила сестра, — ты взяла документы?

— Да, конечно, и документы, и драгоценности, и каминные щипцы.

— А щипцы-то зачем? — изумился Геннадий.

— Во-первых, бронза, XVIII век. Раритет. Во-вторых, отбиваться, если что.

Аркадий Аполлинариевич прильнул к ее ручке:

— Вы неподражаемы.

— Да что же он там возится? — нервно вопросил Геночка. — Что стоит открыть пару замков? Понабирают в домушники всяких безруких и бесталанных, а люди потом страдают…

— Капа! — ужаснулась Олимпиада. — Ты случайно не закрыла дверь на цепочку?

Сестра посмотрела на нее весьма внушительно.

— Ох, прости, привыкла, знаешь ли, что ты всегда… на цепочку…

— Просто замки у нас хорошие, — с сочувствием в голосе заметил художник. — Так сразу и не подберешься.

— Возмутительно! — не унимался Геночка, которого каждая следующая минута ожидания буквально выводила из себя. — Ни одного толкового специалиста не осталось. Национальная катастрофа! Утечка мозгов. Капитолина Болеславовна! Вот разве бы в ваше время поручили такое дело непрофессионалу?

— Сейчас тоже мое время, между прочим, — отрезала Капитолина Болеславовна с видом оскорбленного достоинства. — Но пора бы ему уж совершить это, как его, проникновение.

— Тс-с… — Гена прислушался. — Наконец-то, не прошло и ста лет. А вот и наш гость.

Где-то вдалеке щелкнул замок и послышались легкие шаги.

Аркадий Аполлинариевич перечислял, загибая пальцы:

— Деньги взял, паспорт взял, пенсионную взял, удостоверения, папин портсигар, мамину брошечку, подстаканники, книги спрятал под диван… Вроде все в порядке.

— А картины? — всполошился добрый Геночка. — А вдруг он украдет ваши картины? Вы что, не спрятали полотна?

— Ну… — мечтательно ответил художник. — Это была бы высокая честь. Представляете? Заголовки во всех центральных газетах — ограблен видный украинский художник. Из квартиры унесено все самое ценное — полотна мастера, над которыми он трудился большую часть своей жизни… Признание…

Капа с Липой лукаво переглянулись.

Тем временем стало слышно, как вор возится с замками дверей, ведущих в комнаты жильцов. Затем наблюдателям показалось, что таинственный грабитель вскрывает двери дольше, чем, собственно, находится в комнате. Приближались странные звуки — щелчки и легкое жужжание.

— Что это? — строго вопросила Капа. — Что за идиотское поведение?

— Кажется, — неуверенно и недоуменно ответил Геночка, — кажется, он просто фотографирует…

— Вор с фотоаппаратом? — изумился Аркадий. — Что за мода?

Липа моментально приняла стратегически важное решение:

— Если это так, то мы отступаем. С фотоаппаратом и без украденных вещей — он уже не вор. И меняется все коренным образом, коли он просто фотографирует.

Они успели ретироваться буквально в последнюю минуту. Когда за жильцами неугомонной квартиры захлопнулась дверь, ведущая на «черную» лестницу, «вор» появился в дверях кухни. Остолбенел. Видимо, совсем не так представлял он себе общую кухню в коммунальной квартире — наверняка без торшера и круглого стола под зеленой плюшевой скатертью, без дубового антикварного буфета и высокой барной стойки, инкрустированной черным деревом и перламутром. Он переводил изумленный взгляд с многочисленных чугунных сковородок и казанов на пышные тропические растения, которые явно чувствовали себя в этом доме очень хорошо, ибо выросли до совершенно некомнатных размеров — особенно две пальмы, финиковая и «хаммеропс», под пышными ветвями которых вполне можно было устроить маленький пикничок на три персоны.

Сделав несколько фотографий кухни в разных ракурсах, вор направился к двери, ведущей на черный ход, и с видимым облегчением выскользнул из квартиры, радуясь, что дело наконец сделано. Пускай теперь Вадим и хозяин ломают голову над этими фотографиями. На черта они им сдались, кстати?

Когда он скрылся во дворе, сверху, с лестницы, ведущей на чердак, осторожно спустились четыре героических сыщика.

— Олимпиада Болеславовна, — почтительно спросил Геночка, — а как же вы догадались, что он будет выходить здесь?

— Я бы сама уходила черным ходом, — пояснила Липа милостиво.

— Криминальный талант! — восхитился Гена.

— О! — прицельно сузила глаза Капа. — Так это все-таки ты таскала у мамочки варенье?

Липа внезапно стушевалась и ринулась к спасительной кухне:

— Дело-то прошлое, зачем теперь ворошить? Да и не помню я никакого варенья. Знаешь же — у меня с памятью проблемы…

— Что будете пить? — спросил Сергей.

— На работе? — заколебалась Тото.

— На сегодня рабочий день закончен. Вы это заслужили. И я тоже, — шутливо поклонился ей, — если, конечно, ваше величество позволит.

Татьяна, нисколько не смущаясь, поддержала его игру:

— Ах, мой храбрый рыцарь! Вы заслужили отдых. Особенно коли учесть, какие деяния предстоят вам завтра.

— И какому льву я должен буду завтра пожать лапу? — насторожился Серж.

— Какая свежая мысль! — расхохоталась она. — Непременно ею воспользуюсь. Нет, завтра все проще. Наш гость — человек весьма разумный и сдержанный. У него есть только одна маленькая слабость, но зато она грандиозных размеров.

Сергей наклонился к ней и почти проворковал:

— Я восхищен вашей манерой излагать мысли. Так что там наш гость?

— Обожает холодное оружие. Скажите ему что-нибудь о гардах, клинках, ручной ковке; заметьте вскользь, что вы знаете разницу между карабеллой и обычной саблей, упомяните при нем слова махайра или акинак — и он ваш. И душой, и телом, и частью капитала.

— Так это вы ради нашего клиента читали такую серьезную книгу? — осторожно уточнил Колганов. — Я нашел в кабинете, вы забыли. Оксаночка вам передала?

— Передала, конечно. Ваши сотрудники исполнительны и пунктуальны. Впрочем, что я? Каков поп, таков и приход. А что до самой темы, то каюсь — есть и у меня такая маленькая слабость — холодное оружие. Только обещайте, что никому-никому не скажете.

— Отчего же? — искренне удивился ее собеседник.

— Ненормальное увлечение для женщины, — пояснила она, — согласитесь. Нам бы кошечками да вышивками заниматься, да еще чтобы обязательно крестиком и на кругленьких пяльцах. Впрочем, это тоже невероятно хорошо — успокаивает, знаете ли.

Серж пробормотал, будто пробуя слово на вкус:

— Кругленькие пяльцы… Симпатично звучит.

— И выглядит тоже.

— А дага?

— Кинжалы ошеломительно красивы. О холодном оружии я способна говорить часами. Например, об эспадонах. Безупречное благородство и безупречная же жестокость.

— Согласен. Я ведь, как и наш завтрашний гость, фанат оружия.

— Тогда я как-нибудь возьму вас в одно сказочное место. Там просто рай для таких ненормальных, как мы, — пообещала Тото.

— Как мы, — эхом повторил Колганов.

Подошел официант, и Серж, не спрашивая Татьяну, сделал заказ: — Две «Маргариты».

Затем обернулся к своей спутнице:

— Угадал?

— Бесспорно. Но как?

— Ключевое слово — «мы», — со значением произнес Колганов.

Принесли коктейль. Они чокнулись церемонно, и, отпив из бокала глоток «Маргариты», Серж неожиданно для самого себя произнес:

— Нет, не представляю. Но я бы очень хотел посмотреть, как вы вышиваете на кругленьких пяльцах.

— Крестиком? — уточнила Татьяна.

— Им.

Марина, безупречно накрашенная и одетая, ожидала Андрея в их когда-то любимом кафе «Шато де Флер», где проходили первые, самые милые и трогательные свидания; где Трояновский впервые поцеловал ее и где предложил однажды, за ужином, как бы между прочим, переехать жить к нему. Теперь ей казалось, что все это происходило не три года, а целую вечность назад; и не с ней, а с какой-то ее знакомой, которая подробно до занудства посвящала ее в детали происходящего. А к ней, Марине, и к Андрею это не имеет никакого отношения — они почти уже чужие люди, их связывает только привычка.

Любой сторонний наблюдатель безошибочно определил бы, что эта красивая, яркая, заметная, дорого одетая девушка очень волнуется. Нервно курит, тут же рассматривает свежий маникюр, находя несуществующие изъяны, поправляет волосы, расправляет одежду. Словом, готовится к решительному разговору, но видно, что она не уверена в том, что все пройдет нормально. И не у одного посетителя возникла мысль: «А у этой-то что может быть не так?»

Андрей подошел быстрым шагом, наклонился и поцеловал ее в щеку. При этом поцелуй оказался не нежный, не братский, даже не дружеский, а из серии тех, которыми награждают, как горькую пилюлю обливают сахарной глазурью, — утешительный приз.

Марина сделала отчаянную попытку разрядить атмосферу и нарочито бодрым голосом произнесла:

— Привет, котенок.

И тут же сама себя мысленно выругала за этот неуместный щенячий восторг. Чуткое ухо ее возлюбленного сразу уловит фальшь, а фальши он не терпит, следовательно, отдалится от нее еще на один крохотный шажок. Что-то в последнее время этих крохотных шажков стало так много, что силуэт любимого скоро замаячит где-то на горизонте.

— Здравствуй, — спокойно, чересчур спокойно ответил он.

— Вот, хотела с тобой поговорить, — сказала Марина, крутя высокий стакан с коктейлем. — Попытаться еще раз.

— Давай поговорим.

Голос его звучал доброжелательно. Оч-чень доброжелательно, как сказал бы по этому поводу Миха.

Марина начала распаляться: ее всегда выводил из себя его слишком дружелюбный, слишком ровный тон. Будто она была ему настолько чужой, что он даже ругаться с ней не хотел. Справедливости ради стоит заметить, что так было всегда, с самого первого дня их знакомства.

— Последнее время ты совершенно отсутствуешь. Я не могу до тебя докричаться. Я словно с призраком разговариваю. Иногда мне кажется, что люди смотрят на меня как на сумасшедшую, потому что, кроме меня, тебя никто не видит. Андрюша! Что с тобой?

Андрей слегка передернул плечами. Он предвидел что-то подобное, понимал неизбежность подобного разговора, особенно после того, как не пришел ночевать домой, но теперь ему было скучно и неприятно. Поэтому он чуть ли не обрадовался подошедшей официантке.

— Что будете? — спросила она, не без любопытства поглядывая на красивую пару. Спросили бы ее, она бы безошибочно определила, что эти двое разбегаются. Причем им уже давно пора. У официанток на такие вещи глаз наметанный. Но ее, как и иных ее коллег, включая даже всеведущую Маргошу из «Симпомпончика», никто не спрашивал. Ей просто сообщили заказ, и все.

Она развернулась на каблуках и отошла от столика, думать забыв об этой паре две минуты спустя. Она таких видит десятки, если не сотни, каждый день.

— Дорогая, — обратился Андрей к своей подруге, дождавшись, когда официантка отойдет и их нельзя будет услышать, — тебе не кажется, что всякий раз, когда ты хочешь поговорить о серьезных и важных для тебя вещах, ты выбираешь не слишком удачное место? Почему пол-Киева должно быть свидетелем наших разговоров?

Голос его звучал холодно, размеренно. И этот Трояновский совершенно не напоминал вчерашнего влюбленного и сумасбродного юношу, читавшего до ночи стихи в мерцающем сиреневом парке и покупающего ландыши корзинами. Жесткий, безжалостный, суховатый, словом такой, как и всегда, он не мигая смотрел на Марину, и ей стало неуютно под этим змеиным взглядом.

Но все же девушка набралась смелости и ринулась в разговор, как в омут, с головой:

— Что значит — для меня?

— Ты о чем?

— Ты только что сказал — важных для меня вещах, — терпеливо пояснила Марина. — То есть тебе все равно, что станет с нашими отношениями.

— Дорогая, — устало и безразлично проговорил он, — даже если наши отношения когда-то и были, то их давно уже нет. Есть только постоянные их выяснения. Но это не способ что-то создать. Скорее, разрушить.

У Марины задрожали губы, слезы навернулись на глаза. То, что говорил ее возлюбленный, звучало больно и страшно; а он вовсе и не старался смягчить приговор, и даже не пытался как-то поддержать подругу. Он констатировал факты, излагал — ясно, сжато и доходчиво — основную мысль. Все как всегда. Просто прежде она мирилась с этим, находя такую способность вести беседу не самым худшим недостатком, а вот сейчас стало невмоготу.

— Извини, — сказала она, кусая губы, — кажется, я неудачно выбрала время и место.

— Пожалуй.

— Но дома мы сможем поговорить?

— Я сегодня довольно поздно вернусь, — предупредил он.

— Опять? — возмутилась Марина.

Андрей ничего не ответил, но и выражения его лица хватило, чтобы понять: вопрос поставлен неверно.

Марина понимала, что сама загоняет себя в угол, но была уже не в силах сдерживаться:

— У меня такое ощущение, что я не имею на тебя никаких прав.

— Никто и ни на кого не имеет никаких прав, — подтвердил он, попивая кофе. — Рабство отменили почти везде.

— Только вот не надо отделываться от меня общими фразами. Эти бесконечные цитаты, остроты, фразочки, отсылки к литературе…

На них уже начали оборачиваться, потому что Марина, распаляясь, говорила все громче.

— Ну а чем тебе не угодила литература? — полюбопытствовал Трояновский.

— Ты такой хороший и правильный, да? Знаешь, гораздо проще теоретически любить весь мир и никому не желать зла, чем помочь одному человеку. Около тебя холодно, ты пустой, ты как… как погремушка!

Она вскочила, схватила сумочку и выбежала из-за стола. Сей порыв имел не страшные, но неприятные последствия: девушка за что-то зацепилась колготками и в ярости оттого, что все-все складывается так отвратительно, прорычала, не сдерживаясь:

— Твою мать!

Приличная дама за соседним столом скроила презрительную гримаску. Андрей побагровел от злости. Расплатившись по счету и спустившись вниз, он обнаружил, что Марина стоит около его машины с независимым видом.

— Отвези меня домой! — скомандовала она.

— Я могу подбросить тебя только до Прорезной. В крайнем случае, до Золотых ворот.

Марина плюхнулась рядом с ним на сиденье.

— И я попрошу тебя впредь не употреблять такие выражения. Во всяком случае, при мне.

— Конечно, — едко ответила девушка, которую теперь бы не остановил и бронетанковый полк, — она бы сделала это так мило, так изысканно. Не то что я. Я ведь рылом не вышла?

Андрей хмурился, но молчал, однако Марина швырнула ему на колени две или три фотографии.

— Нет! Ты мне объясни, объясни, чем она тебя взяла?!

И в отчаянии и гневе принялась трясти его за плечи. Машина круто вильнула, едва не врезавшись в столб. Но, казалось, водитель не придал этому инциденту никакого значения. Все внимание Трояновского было поглощено снимками.

— Откуда у тебя эти фотографии? — спросил он.

Лицо Марины исказилось страхом от того, что она увидела во взгляде его прозрачных глаз.

Старинный секретер с причудливыми бронзовыми ручками был завален кипами снимков, сделанных наконец Константином в Музейном переулке. Снимки эти давали полное представление об интерьере квартиры; дотошный фотограф не обошел вниманием ни одну мелочь, ни одну деталь, и теперь одноглазый внимательно изучал их в поисках неведомо чего.

Английский бульдог с умными карими глазами внимательно слушал монолог хозяина, развалившись у самых его ног.

— Хитра, ох, хитра же была покойная, — бормотал Влад, разглядывая в лупу угол комнаты Аркадия Аполлинариевича. — Но и на старуху бывает проруха. Где? Где это может быть?! Она ясно говорила, что в ее любимом уголке. Черта с два догадаешься. Она, видишь ли, весь дом любила и поддерживала порядок даже в чужих комнатах. Упрямая была старуха и властная.

В ярости он стукнул кулаком по столу. Какие-то фотографии смялись, другие веером разлетелись по полу. Выскочил из соседней комнаты перепуганный помощник и принялся их собирать. Собрав же, попытался всунуть Владу в руки, но тот отмахнулся от него как от назойливой мухи и скрылся за дверями.

Когда хозяин вышел, помощник вернулся в гостиную, к своему напарнику. То был Вадим, как раз вернувшийся из города в дурном настроении: что-то у него там не вышло из того, что он планировал.

Из всех людей, живущих в доме, Вадим Григорьевич любил разговаривать только с двумя — с самим Владом, когда тот бывал в хорошем расположении духа и был не прочь побеседовать за бокалом коньяка, и со своим напарником, Валерием.

Валерий проработал на хозяина значительно дольше, чем Вадим, нанявшийся к безумно богатому и прихотливому старику по той только причине, что родное ведомство не могло обеспечить ему, неплохому специалисту, нормальную жизнь. А Влад мог. Причем обеспечить не просто сегодняшний день, но еще и безбедную старость. До старости оставалось не так уж много времени — Вадим уже обнаружил, как беспощадно быстро летит время. Семьи у него не было, да он и не стремился никогда ее заводить; родители уже давно умерли. И временами его охватывала паника — вот еще десять, ну пятнадцать лет, а дальше что? Нищета и болезни?

Когда старый университетский приятель отыскал его и предложил непыльную работенку у вернувшегося умирать на родину эмигранта, который хотел завершить здесь какие-то давние, «доисторические», как выразился Валерий, дела, Вадим Григорьевич не колебался ни минуты. Точнее, все колебания исчезли, когда ему озвучили сумму вознаграждения. Настораживало, правда, слегка, что Валерка, бесшабашный, не слишком деликатный, толстокожий, как носорог, Валерка даже в отсутствие работодателя говорил о нем почтительно, понижая голос и все норовя раскланяться с невидимым шефом — как японский болванчик. Но эмигрант был глубокий старик, «ровесник века», аристократ, подданный Бельгии, а не душегуб какой-нибудь. И служба у него не слишком, может, почетная — на одной чаше весов безоговорочно перевесила прозябание в пыльной конторе за жалкие копейки и полное отсутствие перспектив на будущее — на другой.

Вадим был представлен Владиславу Витольдовичу, и его покорил этот высокий и статный, седой одноглазый мужчина, которому бы никто не дал больше шестидесяти лет. Изысканный, утонченный, ироничный, он оказался блестящим рассказчиком и невероятным собеседником. За короткий срок общения с ним Вадим научился ценить хорошую кухню и вина и получать от них истинное наслаждение; полюбил носить дорогую удобную обувь — чему раньше не придавал значения; а также прослушал столько опер и посмотрел столько спектаклей, сколько не мог и мечтать в предыдущей своей жизни. Словом, на судьбу грех было жаловаться, а потому Вадим довольно спокойно воспринимал редкие вспышки гнева хозяина, полагая их вполне посильной нагрузкой к предложенному благополучию.

Но вот Валерий шефа боялся гораздо сильнее, хотя о причинах этого страха обычно говорить отказывался. Впрочем, Вадим решил попробовать еще раз. Он не терпел недомолвок и тайн, а тут уже около года его вынуждали жить среди загадок и секретов. И играть в шпионские игры. В целом ему нравилось, но хотелось бы знать и подробности.

— Слушай, Валера, ты хоть знаешь, что он имеет к этой покойной? — спросил он у приятеля, предлагая тому высокий бокал красного вина.

Валерка выпил, как показалось Вадиму, не почувствовав вкуса, как воду.

— Кэш какой-то, — ответил он. — Мне по барабану, лишь бы платил исправно, а на это дело пожаловаться нельзя. И вообще не советую лезть в его дела, любопытствовать… Он этого не любит.

— А я вот не могу так просто работать и ничего о своем нанимателе не знать. Любопытство одолевает. Странный какой-то. Не бандит, не головорез, а чуть ли и не хуже. Водитель говорит, он замучился его на кладбище возить. Приедут, Влад цветы положит и над могилой вышагивает, вышагивает, руками машет. Ну, лекцию читает, одно слово. А то сядет и сидит, и — цитирую водителя: «так и тянет подойти, потрогать — может, уже и тапки отбросил. Час может просидеть. А то и все два».

И Вадим легко улыбнулся, демонстрируя Валерию полную готовность в любой момент перевести этот треп в невинную шутку. Так чаще всего и случалось, ибо приятель хозяина обсуждать избегал даже с ним. Впрочем, на сей раз нервы у Валеры явно не выдержали, и он позволил себе чуть больше, чем обычно.

— Это называется — любовь, — пробормотал он.

— Не морочь мне голову. Что называется любовью, я и без тебя знаю. А вот когда на покойных орут дурным голосом — это уже не любовь, а чистая шизофрения. И когда заставляют взламывать квартиру, чтобы там все сфотографировать, — это тоже, знаешь ли, не симптом нормальных мозгов.

— Тише, а то, не ровен час, услышит.

— А по-моему, ему плевать, что мы о нем говорим или думаем. Он нас за людей не считает. Ему главное, чтобы приказы четко исполнялись.

— Это правда, что все равно. Но это ему не помешает…

Он не успел договорить. В кармане Вадима мелодично зазвенело. Тот взглянул на часы, пожал плечами — время позднее.

— Да, я слушаю, — сказал он сухо, но тут же переменил тон. — А-а, Мариночка! Здравствуйте, деточка, здравствуйте. Даже не спрашиваю, как дела, слышу, что ситуация вышла из-под контроля…

Рабочий день был в самом разгаре: Татьяна упоенно стучала на компьютере как заведенная, отрываясь только на то, чтобы справиться в словаре о каком-то уж очень сложном слове. Когда зазвонил телефон, она с облегчением откинулась на спинку стула и сладко потянулась — ей нужен был стимул, чтобы остановиться; и она искренне радовалась любому, кто ненадолго отвлек бы ее от дел. А этому человеку она радовалась еще и по другой причине — все-таки старинный друг, причем друг проверенный, настоящий. И голос ее звучал ласково, когда она говорила:

— Да, я. Привет, Пашенька! Уже вернулся? Рада тебя слышать. И еще раз спасибо за помощь, ты меня просто спас. Что? Хорошо, нет вопросов. Через полчаса, на углу…

Белое вино, устрицы. Свечи в серебряном подсвечнике, шампанское в ведерке со льдом, ваза с фруктами. Очень тихо играет музыка, в зале никого. Только на заднем плане маячат несколько телохранителей. Еще один из вариантов ситуации «скромно посидеть вдвоем, посекретничать». Только в исполнении Бабуина.

— Ох, Пашка, — усмехнулась Тото, — никак не привыкну, что мы уже взрослые.

— Не мы, а я, — наставительно заметил Бабченко. — Ты никогда не повзрослеешь. Я тебе, Танюшка, не то чтобы завидую — скорее изумляюсь. Для всех время идет, а мимо тебя просто проходит. Не останавливается, блин! Давай за это и выпьем!

Она подняла бокал, пригубила вина. А затем осторожно, чтобы не задеть собеседника, произнесла:

— Я не хочу тебя обидеть, Пашенька, но понимаю, что ты не просто так вывез меня поговорить. Услуга за услугу, нет?

— Стервь ты редкостная!.. — с восторгом откликнулся Пашка. — Типа того. Совпало. И не услуга мне нужна, а именно твои стервозные мозги. Потому что умным людям в своем окружении я никогда не доверяю, а глупые мне не помощники, а исполнители. Так что и выходит, что одна ты у меня на белом свете и есть.

— И кто ж ты после этого?

— Сиротинушка! — всхлипнул Бабченко голосом дракончика.

— Не хорони меня прежде времени! — погрозила ему пальцем. — Ишь, размечтался осиротеть. Тебе еще моими делами знаешь сколько лет заниматься…

Павел радостно захохотал. Смех его больше походил на рык. Вот кому бы озвучивать драконов и терминаторов.

— С чем ты таким интересным столкнулся? — серьезно спросила Тото, по опыту зная, что долго шутить в таких случаях не стоит — человек может передумать и не попросить помощи и совета.

— Видишь ли, — растерянно признался Бабуин, — и сам пока не понимаю. Это какой-то волк-одиночка. Ни команды у него, ни власти. Он не светился даже нигде. До недавнего времени. Собственно, я даже не знаю, есть ли он. Только мои люди исчезают — пока «шестерки», — и без серьезных на то причин.

Татьяна вздернула правую бровь, и он невольно залюбовался ею, забыв на секунду, о чем вообще речь.

— Прости за прямоту, — произнесла она, — но неужели в наше время это такая редкость?

— Нет, конечно, — легко согласился Павел. — Даже как-то неудобно этим заниматься, я-то случайно узнал, мне ведь о таких вещах не докладывают.

— Догадываюсь.

— Но в некоторых случаях они исчезали без шума и пыли. Без следа. Неправильно это. Ну, растворяются, как в формалине. И как-то я дотумкал, что все они исчезают — как бы поточнее выразиться — на одной территории.

— Условной, разумеется. То есть когда, сами того не ведая, вторгаются в чью-то сферу интересов. И сфера эта четко не определена. Я так понимаю, что с бизнесом, во всех смыслах этого великого слова, твой таинственный он не связан.

— Я же говорил — стервь. Как догадалась?

— Тоже мне, бином Ньютона, — хмыкнула она. — Догадаться просто — иначе ты бы уже все решил, красиво и просто. И мне ничего бы об этом не рассказывал. Кто ж беседует раз в полгода да о трудовых буднях? Логично?

— Логично.

— Твое здоровье. Продолжаю: догадаться-то легко, а вот что с этим делать дальше?

— Знаешь, за что я тебя люблю? — Павел взял ее за руку. — За то, что с тобой можно говорить об этих… Как ты их называла?

— Эфемеридах?

— Оно! О несуществующих вещах.

— «Некоторые вещи не существуют только потому, что их не сумели назвать», — процитировала Тото.

Павел подозрительно повспоминал, докладывали ли ему об этом когда-нибудь.

— Кто сказал?

— Лец. Станислав Ежи.

— Умный парень, — одобрил Бабченко. — Так вот, у меня есть только нечто, данное мне в ощущениях, причем очень смутных. И эти ощущения говорят мне, что если тот человек существует на самом деле, а не в моем воспаленном воображении, то его нужно опасаться. Ты же веришь в интуицию.

Татьяна ответила тем голосом, когда нельзя понять, шутит она или говорит всерьез:

— Только в нее и верю. А потом, весь западный кинематограф учит нас: не отмахивайся от непонятного, а то будет тебе «Кошмар на улице Вязов».

— Так я тебе дам все бумажки, покопайся в них, покумекай. Это все не к спеху. — И после длинной паузы, во время которой он рассматривал ее так пристально, будто хотел запомнить каждую черточку, родинку и морщинку, признался: — Всю жизнь ты мне перемолотила. Женился бы я на тебе, но жена мне нужна совсем другая. А другая жена мне не нужна.

— Спасибо, Пашенька, — чмокнула она его в ухо.

— Вот что главное. Я сначала не хотел говорить, но ты у меня не из пугливых. Да и я тебя в обиду не дам; пока жив — с тебя и волос не упадет… — и успокаивающе погладил ее по руке. — Сдается мне, что эта тень иногда маячит за твоей спиной. И еще: мои ребята срисовали одного кадра, который как-то подозрительно тобой интересуется. Он проходит совсем по другому ведомству, так что, если хочешь, я им займусь. В принципе, мне это нетрудно, просто ума не приложу, какое ему до тебя дело. Подробности интересуют?

— Ты о майоре этом? — беспечно спросила Тото. — Если о нем, болезном, то не волнуйся и нервов ему не порть. Я сама…

И неожиданно лихо подмигнула оторопевшему Бабуину, который так никогда и не мог привыкнуть к тому, что весь его немаленький штат Службы безопасности работает почти так же эффективно, как и эта странная женщина.

И когда они уже расстались, сидя в шикарном лимузине, Павел думал исключительно о ней. У него было десять свободных минут до следующей встречи, и он мог себе позволить такую роскошь, как потратить их только на себя. Он размышлял о том, что он знает Тото вот уже много лет и с каждым годом она покоряет его сердце все больше и больше. Но что ему, в сущности, известно о ней? Что они когда-то учились вместе (кто поверит, что богатый, как китайский мандарин, магнат Павел Бабченко какое-то время занимался в Художественном институте и мечтал о карьере Сальвадора Дали?); что потом она надолго уезжала куда-то за рубеж, потом вернулась. Что она не такая, как все, абсолютно другая; как вода, которая с легкостью принимает форму любого сосуда, но при этом остается водой и ничем иным. И что для нее он может рискнуть и пожертвовать многим. Иногда Павлу казалось, что не просто многим, а вообще — всем, но он боялся додумывать эту мысль до логического конца.