Страшное гадание

Заморский кузен

В ту минуту, когда Олег Чердынцев впервые увидел эту божью тварь: шляпа сахарной головою, густо насаленные волосы, бруды [2] до самых плеч, толстый галстук, в котором погребена была вся нижняя часть лица, кривой, презрительно изогнутый рот, обе руки в карманах и по-журавлиному нелепая походка, – он ощутил враз два сильнейших желания. Первое: расхохотаться до колик, до того, чтобы грянуться наземь и задрыгать ногами; второе: крепенько дать по морде этой нелепой версте коломенской, коя, впрочем, отныне и навеки приходится ему, Олегу, кузеном.

Да, да! Диво заморское – двоюродный брат! Вдобавок старший… А все из-за того, что сестрица папенькина, Елена Юрьевна, четверть века назад по уши влюбилась в какого-то заезжего милорда и была увезена им в туманный Альбион, где и произвела на свет сие чучело гороховое. Тетушке Елене, которую Олег отродясь в глаза не видывал, он своего мнения высказать не мог: она уж десяток лет тому назад преставилась. Сэр Джордж, супруг ее, за коим она так самозабвенно ринулась в чужеземщину, на свете тоже не зажился. Дошел слух, что он не то помер с тоски, не то взял и пронзил себя шпагой на гробе жены. Эта романтическая, хотя и не вполне достоверная история, помнил Олег, сделавшись известной Чердынцевым, потрясла все семейство, наполнив его жгучей жалостью к бедняжке Елене, а того пуще – к ее единственному сынку.

Отец Олега, граф Чердынцев, горевал по сестре долее всех. Он ведь еще задолго до случившегося положил себе непременно устроить встречу Олега с кузеном, а чтобы сын его не выглядел в глазах младшего лорда Маккола пентюхом, нанял ему английского учителя. Все детство Чердынцева-младшего было омрачено затверживанием различных continuons и попыткой различить простое прошедшее время от прошедшего совершенного. Вдобавок учитель у него был один на двоих с дочерью недавно погибших соседей, Бахметевых, – Мариною; и хоть Олегу до сих пор не удавалось повидать сию девицу (опекуны, по слухам, держали ее в черном теле, единственно не щадя деньги на образование, что было условием завещания), он заочно ненавидел ее. Ведь мистер Керк все уши Олегу прожужжал о том, какие необыкновенные способности к языкам у miss Bahmeteff… в отличие, понятно, от mister'a Tcherdyntzeff… «I' m sorry, sir!» [3] Склонный к философствованию, Олег вырос в убеждении, что не зря русских считают за границею дикарями: мы заслуживаем этого мнения тем глупым упорством, с каким полагаем основы воспитания в безупречном произношении во французском языке и количестве затверженных английских слов… и это вместо того, чтобы покорить весь мир и заставить немцев, англичан, французов и прочих говорить только по-русски!

За детские свои невзгоды и хотелось Олегу наградить новообретенного родственничка оплеухою преизрядною, однако… однако обошелся бы такой тумак, пожалуй, себе дороже: ведь последние три года, минувшие после смерти родителей, Десмонд Маккол не на печи бока пролеживал, а воевал! Новым лордом сделался по закону его старший брат (не родной, а сводный, от первого отцовского супружества, ибо лорд Джордж был уже вдовцом, когда присватался к прекрасной Елене) – Алистер Маккол, унаследовав в качестве майората семейное достояние в виде замка и прилегающих земель. А Десмонд тогда же отправился в Россию, чтобы войти в матушкино наследство. Ее приданым было нижегородское имение близ Воротынца, в чудных, привольных местах, находившееся все эти годы на попечении беззаветно любящего сестру графа Чердынцева. Однако в Лондоне Десмонд случайно познакомился с участниками «Лиги Красного цветка» – и прочно забыл обо всем на свете, кроме спасения французских аристократов от кровавого революционного террора. Теперь жизнь его протекала между Англией и Францией в беспрестанном риске и опасностях. Конечной же целью усилий было спасение королевы. Но заговор – последняя, отчаянная, беспримерно отважная попытка! – по чистой случайности провалился, и Мария-Антуанетта взошла на эшафот. «Лига Красного цветка» всецело предалась новой идее: похищению дофина и отправке его в Англию. Сие было с блеском исполнено… однако случилось непредвиденное: человек, сопровождавший одиннадцатилетнего Людовика XVII в Лондон, где ему предстояло найти приют при английском королевском дворе, бесследно исчез. Умер ли он от внезапно приключившейся болезни? утонул еще на переправе через Ла-Манш? был убит разбойниками, коих немало в ту пору шлялось по дорогам Англии? – Бог весть… однако он пропал, а вместе с ним – царственный ребенок, и угадать судьбу короля Франции, обессиленного, беспомощного, почти впавшего в безумие после заточения в Тампле, теперь не представлялось возможным. После этого «Лига Красного цветка» распалась: ее участники были обескуражены мрачной обреченностью всех своих усилий. Десмонд убивался даже более прочих: ведь он был среди тех, кто устраивал похищение юного короля из Тампля, и были мгновения, когда жизнь его висела на волоске. И вот все оказалось впустую!..

Тех, кто похитил царственного узника, искали так, как никого и никогда не искали. Революционная Франция ощетинилась злобою. Каждого подозреваемого хватали и волокли на допрос к Фукье-Тренвилю, откуда было два пути: на гильотину сразу или на гильотину через Тампль (либо Консьержери). Десмонд с радостью подставил бы голову под топор, воодушевленный тем, что спас монархию во Франции. Но погибнуть без всякого прока?.. Его товарищи искали спасения в Швейцарии, Германии, пытались укрыться в Англии. Десмонд направился в Россию, по пути постепенно избавляясь от привычки настороженно вслушиваться и оглядываться, а также от атрибутов санкюлота и приобретая облик нормального, цивилизованного англичанина. Этот облик и вызывал в Олеге Чердынцеве непрестанное желание хохотать… которое со временем прошло.

Он узнал историю Десмонда – конечно, не сразу, – а вместе с этим узнал и самого Десмонда. И многие прежние его предубеждения сначала поколебались, а потом и вовсе рухнули. Олег считал всех англичан гордыми и кичливыми, но среди баснословно богатых Чердынцевых Десмонд выглядел бедным родственником. Знающие этот народ люди говорили, что англичане много пьют, ведь их холодная кровь имеет нужду в разгорячении. И впрямь – девизом Десмонда было: «Drink deep or taste not!» – «Пей много или не пей ни капли!», однако увидеть его под столом Олегу так и не удалось. А что сентябрем кузен смотрит… удивляться нечего – ведь в Англии непрестанные туманы, редко-редко проглянет солнце, а без него худо жить на свете. Вдобавок, если жизнь столько раз подвергалась опасности, если рухнуло все, ради чего ты рисковал… Тем более Десмонд не раз и не два доказал своему русскому брату, что военная доблесть и юношеский разгул зачастую идут рука об руку. По счастью, утомленный жизнью Чайльд-Гарольд еще не добрался до границ Российской империи вместе со своим высокородным лордом-родителем – поскольку не был еще написан, – и высокомерная пресыщенность не стала мировой модою. Десмонд с таким же пылом предавался удовольствиям жизни, с каким участвовал в делах лиги.

Удальство и разгул тогда почитались достоинствами; шумные, а иногда и небезопасные развлечения, выходки очертя голову считались делом не только обыкновенным, но доставляли своего рода славу и давали вес. Скоро все петербургские приятели Олега были в восторге от недурного собой, образованного, повидавшего свет удальца-англичанина. С изумлением Олег обнаружил также, что кузен его – настоящий сердцеед: остроумный, беззаботный, дерзкий. Перед этим высоченным блондином с насмешливыми голубыми глазами не могла устоять ни одна женщина! При этом за ним не числилось ни одного публичного скандала или дуэли с обиженным мужем.

Говоря короче, спустя месяц, много – два после первой встречи Олегу уже казалось, что кузен его, в общем-то, недурной парень, однако до крайности раздражало, что он оставался неколебимо уверен: быть храбрым – значит быть англичанином; великодушным – тоже, чувствительным – тоже… Ну и прочая, и прочая, и прочая, как пишут в книжках. А ведь сам он был наполовину русским! Конечно, это английское бахвальство с него постепенно слетело бы, останься он жить в России, в столицах или в своем нижегородском имении, однако не судьба была Десмонду задержаться на родине матушки: едва он вошел во вкус петербургской жизни, как был вызван в английское посольство, где узнал ошеломляющую новость: он теперь не просто Десмонд Маккол, а лорд Маккол, ибо старший брат его Алистер месяц тому назад умер.

Не сразу сообщили Десмонду обстоятельства его смерти. Умер – да и умер, вы теперь лорд, сэр и прочее – ну и отправляйтесь к своему славному титулу! Наконец посол объяснил причину своей молчаливости: Алистер Маккол погиб при самых загадочных обстоятельствах, расследовать которые оказалось невозможным. Коронер [4] настаивал, что убийство совершил браконьер, схваченный сэром Алистером на месте преступления и затем скрывшийся. Поскольку других версий не было, официальный вердикт провозгласил именно эту. Предполагаемого убийцу искали, но, поскольку никто не знал, кого, собственно говоря, искать, все усилия сами собой сошли на нет. Сэр Алистер не успел жениться и родить детей, а значит, единственным и бесспорным наследником являлся его младший брат Десмонд…

И вот тут Олег понял, что кузен его по сути своей воистину англичанин! Что сделал бы на его месте русский? Понятно, опрометью кинулся бы в родовое имение: вступать в права наследства, искать убийцу брата и мстить. Десмонд же и ухом не повел в ответ на увещевания дядюшки Чердынцева поскорее закрепить за собою наследственные права на лордство! Он не сомневался, что все это уже совершено лучшими в мире британскими судьями и никто ему дорогу не перейдет, состояние его останется в неприкосновенности. «Англия – это закон!» – только и сказал в ответ Десмонд, а вслед за тем выразил пожелание немедля осмотреть свое нижегородское имение и получить все бумаги на него: ведь неизвестно, когда он снова прибудет в Россию, так что формальности следовало исполнить незамедлительно.

– Разумеется, ведь Россия – не Англия! Здесь у нас вор на воре сидит и вором погоняет! – усмехнулся старший Чердынцев, усмотревший в сем заявлении Десмонда прямое к себе недоверие, и, швырнув на стол бумаги, подтверждавшие права племянника, удалился.

Отношения в доме сделались натянутые… Граф, впрочем, был человеком слова и дела, опять же – память о любимой сестре все еще владела сердцем. Несколько охладев к бесцеремонному племяннику, он препоручил его Олегу. Вот так и вышло, что в Воротынец Десмонда сопровождал молодой Чердынцев; он же помогал исполнить всяческие формальности, отыскать хорошего управляющего. Дела, однако, затянулись… Сперва Десмонд намеревался воротиться в Петербург по первопутку, чтобы добраться до Англии к Рождеству, затем стал чаять успеть к Рождеству хотя бы в Петербург!

Одним словом, судьба распорядилась так, что ночь перед Рождеством двоюродные братья встретили в пути…

Самое обидное, что дом был в каких-нибудь трех верстах, когда сани вдруг стали, и внезапная остановка сия прервала не только плавное движение, но и тягучую дремоту, в кою погружены были седоки. Сначала они, конечно, ничего недоброго не заподозрили, а только сонно, тупо таращились в полутьму, рассеиваемую игрою огня за дверцею малой печурочки, наполнявшей возок своим жарким дыханием (путешествовали Чердынцевы всегда с такими удобствами, которые превращали тяготы и нудное течение времени почти в удовольствие).

Олег потер ладонью запотевшее оконце: в возке были настоящие стекла, даже не слюдяные вставочки! Ох и заметь! [5] Вихри неслись над землей, взмывали к взбаламученным небесам, и чудились в них некие непредставимые существа с разметавшимися белыми волосами, неимоверно длинными руками, белые лица, огромные хохочущие рты… Он быстро перекрестился.

– Ну и ночка! – пробормотал, зябко поеживаясь. – Истинно праздник для нечисти. Удалая ночка, разбойничья! Сейчас бы на посиделки нагрянуть, не то в баньку.

– О, bagnio! – услышав знакомое слово, оживился Десмонд. – The bagnio, good, yes, да?

Олег хихикнул. Кое-каких русских словечек кузен, оказавшийся весьма смышленым, поднабрался. Он умел вполне сносно объяснить прислуге, что «каша – now, bad, but, блини – yes, very good!». Но почему-то упорно именовал кафтан армяком, доводя лакеев до судорог в усилиях сдержать непочтительный хохот, и недоумевал, почему в его присутствии у них начинают болеть животы, – но все же его «о-де-ва-ся, please!» – было всеми понимаемо. Зато полюбившуюся баню Десмонд упорно называл the bagnio, что по-английски, как известно, значит – веселый дом, и как Олег ни сдерживался, он не смог не засмеяться, тем паче что на ум пришла очень подходящая история.

– А ведь и верно! – воскликнул он. – Веселый дом! Я в прошлое Рождество пошел с нашими дворовыми к девкам на посиделки, в деревню. Ряжеными мы пришли, меня никто не признал, – поспешил он пояснить, увидев, как удивленно взлетели брови Десмонда: как это, мол, так, лорд Чердынцев предается простонародному веселью?! Все-таки правду говорят про англичан, что они жуткие задаваки… как это по-ихнему?.. снобы! – Но весело было. Я в жизни так не веселился. Пели, плясали, бутылочку крутили, целовались все подряд. А потом заметил, что девки по одной, по две куда-то бегают. Думал, по нужде, но нет: возвращаются – и ну шептаться, причем кто веселится еще пуще, кто печалится. Спросил парней, те и говорят: небось девки в баню гадать бегают. А знаешь, как в бане гадают?

– Гада-ют? – поразился Десмонд. – What is? Где моются?

– Вот-вот, – кивнул Олег. – В ночь на Рождество прибежит девка в пустую баньку, станет спиной к печке, юбку задерет и молвит: «Батюшко-банник, открой мне, за кем мне в замужестве быть, за бедным аль за богатым?»

Хоть английский Олега за время общения с кузеном существенно улучшился, он все же засомневался, правильно ли выражается, уж больно выкатились глаза Десмонда. Впрочем, тут же стало ясно, к чему относится это недоумение.

– Юбку задирают? – прокудахтал Десмонд, едва сдерживая смех. – И что потом?

– Потом банник, стало быть, должен девку по заднице погладить. Ежели теплой лапой погладит, будет у нее муж добрый, ежели холодной – злой. Мохнатая лапа – быть девке за богатым, голая – за бедным. Вот такое гадание!

– Ну, ну и что потом?! – понукал Десмонд, чуя по улыбке Олега, что в сей вечер стряслось нечто особенное.

Молодой Чердынцев не заставил себя долго упрашивать:

– Там девка была одна – Аксютка, ну, хороша, будто яблочко наливное. Титьки – во! – Он очертил два фантастических полушария, потом, заметив, что Десмонд в сомнении поджал губы, слегка приблизил окружности к реальности: – Ну, вот такие, не меньше! Задница – тоже будь здоров. Идет – аж вся колышется. Ну я и говорю Костюньке, лакею нашему: мол, я сейчас отлучусь, а ты Аксютку подговори в баньку пойти, тоже на суженого погадать, а то, мол, и не заметишь, как в девках засидишься! Да когда она пойдет, говорю, постереги, чтоб никто туда более не совался. Костюнька – он смышленый: не зря его батюшка в наш петербургский особняк отвез, поставил там помощником управляющего! – мигнул мне: все, дескать, слажено будет! Я вышел тихонько – да к баньке. Зашел, затаился возле печки. Кругом тьма египетская, только луна сквозь малое окошечко едва посвечивает. Ночь выдалась тогда лунная, не то что теперь. Стою – стужа лютая, зуб на зуб не попадает, а девки все нет. Ну, думаю, быть тебе битым, Костюнька, не послушалась Аксютка! И вдруг – чу! – снег хрустит под торопливыми шажками. Бежит со всех ног! Вскочила в баньку – я аж дышать перестал, – огляделась, да что в такой тьме увидишь? Повернулась к печке спиной и юбки – р-раз! – на спину себе забросила. Задница у нее – ну, сугроба белее! Как поглядел я на это богатство – у меня едва штаны не прорвались. А она из-под юбок своих бормочет: покажи, мол, банник-батюшко, каков будет мой суженый? Я руку-то нарочно за пазухой держал, она не то что теплая – горячая была. Погладил я Аксютку – она аж взвизгнула, но ничего, наутек не кинулась. Я ее сперва легонько потрогал, потом осмелел: огладил всю, пощекотал так, что она пуще изогнулась. Узрел я… сам понимаешь что. Ну, только что волком не взвыл, такой пожар в чреслах разгорелся! А она девка-дура, на лавку локтями оперлась, чтоб стоять удобнее, ноги расставила да и говорит: «А покажи мне, батюшко-банник, каково-то будет мне с мужем жить, сладко ай нет?»

Я так и обмер!.. Сперва хотел ее пальцем потрогать, но уж терпеть мочи не было. Вмиг штаны спустил да как наддал – она и пикнуть не успела, как я в нее ворвался. – Олег возбужденно перевел дыхание. – Ну, словно в печку сунул, скажу я тебе! Аксютка аж с лавки свалилась, но я своего не упустил! Барахтались, пока я вовсе не опустошился. И сзади ее, и спереди, и всяко разно. А ей хоть бы что: подскакивает да приговаривает: «А ну, еще, банничек-батюшко, а ну, наддай пару и третьего, и четвертого!» Прыткая оказалась – жаль, что не девка уж была. Хоть и печалился я, что распечатанною она мне досталась, а потом понял, что нет худа без добра: кой-чему ее успели научить прежние ухажеры, да лихо научить! Ну, когда я встал – ноги, вот те крест, были как у юродивого, тряскою тряслись и подгибались, – то сказал Аксютке (она так и валялась на полу, вишь, не только она меня, но и я ее крепенько уходил!): «Быть тебе, – сказал, – за богатым, Аксютка!» Слово я свое исполнил: сперва в дом взял, а когда намиловались вволю и молодка зачреватела, выдал ее за Костюньку. Tеперь оба в Петербурге, в доме нашем, надзирают за хозяйством, сынок у них растет…

– Твой сын? – удивился Десмонд. – А отчим его не обижает?

– Попробовал бы! – воздел крепкий кулак Олег. – Нет, любит, как своего. Мальчишке и невдомек, что он барский байстрюк. Зачем ему лишние мечтания? Костюнька знает, что я ни его, ни мальчонку не обижу, да и Аксютку… – он хмыкнул, – не обижаю никогда. Бывало, надоест в Петербурге по непотребным девкам заморским тощим таскаться, вернешься домой, скажешь: «А ну, Аксютка, взбей перинку!» – она тут же, где попало, хоть на полу, хоть на лестнице, хоть в спальне моей, бряк на спину – и ноги врозь.

– А муж?! – округлил глаза Десмонд.

– Да ну, ему-то что? Убудет от бабы, что ль? – отмахнулся Олег. – Тут гвардейский полк надобен, чтоб от нее убыло! И мне хватает, и Костюньке… подозреваю, близ этого пирога еще не один из лакеев кормится.

– Амфитрион, – пробормотал Десмонд, и Олег так и закатился.

– Амфитрион, ну истинный наш Костюнька Амфитрион! [6]

Они хохотали от души, но обоими владели разные мысли. Олег думал, что сейчас ему бы сошла любая, всякая, от тощей заморской до сдобной отечественной. Ох, поскорее бы добраться до дому – там уж он живо сыщет себе сговорчивую молодку и о Десмонде позаботится. Похоже, ему тоже невтерпеж сделалось – вон как ерзает. Это ведь сколько – не меньше пяти суток минуло, как они простились с веселыми воротынскими красавицами? Воистину, блюли свято рождественский пост, хоть и не по своей воле. Cказано: пресыщение подавляет дух, но ведь чрезмерный пост расслабляет тело!

– Да чего ж это кони все стоят да стоят? – нетвердым голосом вымолвил Десмонд. – Не случилось ли чего? Надо бы поглядеть. – И он, держась на ногах как-то неуверенно, неестественно («Кажется, стоят не только кони!» – глумливо подумал Олег), придвинулся к полсти, закрывавшей вход.

– Эй, там метель! Шубу накинь! – прикрикнул многоопытный русский.

Англичанин вяло отмахнулся:

– Мне и так жарко! – Однако все же послушался, сгреб в охапку тяжелую медвежью шубу и вывалился наружу, в белое снежное круженье.

Следом выбрался Олег – и ветер, а также новости, сообщенные сплошь белым, с наметенными на шапке и плечах сугробами, кучером, вмиг выбили из его мыслей и тела всякую похоть.

Возок стоял на обрывистом берегу Басурманки – так звалась неширокая, но гулливая речушка с таким быстрым течением, что его не могли остановить даже морозы. А морозов-то настоящих в этом году еще не было. Оттепель сменялась заморозками да вьюгами: зима выдалась сырая, снежная, но не лютая. Басурманка бежала, курилась в высоких берегах, и покосившийся мосток весь закуржавел [7], оброс снежною бородою, оледенел до того, что сделался горбом – скользким, непроезжим, опасным горбом, повести на который тройку с осадистым возком мог только сумасшедший.

Слава богу, кучера им подбирал сам граф Чердынцев и выбрал Клима, степенного осторожного мужика. Тот приложил все усилия, чтобы уговорить барина не кидаться на мост очертя голову. Клим показал молодому графу коварные надолбы, предательски расшатанные сырой снежной тяжестью доски, оборвавшиеся перила. Для наглядности сгреб увесистый ком снега и бросил его вниз, где под белым паром можно было различить черное стремительное течение: вот так, мол, все мы ухнемся с моста, ежели по нему поедем! Молодой барин поартачился было (ну что ж, дело господское!), доказывая, что запросто можно двух пристяжных выпрячь и перевести на другой берег, а мост одолеть на одном кореннике. Однако, взойдя на этот горб вновь, уразумел всю глупость своего предложения – и, удрученный, воротился к возку.

– Ну? – спросил уныло. – В объезд, что ли?

– В объезд, – со вздохом согласился Клим; объезд означал еще часов пять пути, дай бог, ежели к утру доберутся до Чердынцева! Теперь уж, наверное, полночь…

Барин полез в возок; Клим, кляня про себя судьбу, взгромоздился на облучок, собрал вожжи, присвистнул на приунывших, измученных «залетных»… Вдруг барин окликнул:

– Погоди, Клим. А где же мой кузен?

Клим досадливо сдвинул шапку на затылок. Мало того, что у этого иноземца целых четыре имени: Кузен, Милорд, Мистер и Десмонд, так он еще и запропастился куда-то.

– Отошел небось по нужде, – буркнул Клим, безнадежным взором пытаясь проницать окрестности.

Куда там! Белая мгла вокруг – и ничего больше: ни земли, ни неба, ни чужеземца с четырьмя именами.

Пропал он! Как есть пропал!