Студентка с обложки

Глава 31 СТОП, МАШИНА!

Компания «Тито Конти инкорпорейтед» — это комплекс зданий за стеной, занимающий целый квартал в центре Милана. Меня останавливают на входе. Пока один охранник просматривает мое имущество (включая каждую страницу портфолио — надо полагать, ищет плоское и тонкое оружие), другой просматривает список.

— Вы встречаетесь с Карлоттой, si? — говорит он.

— Да.

Еще минута, и ворота раскрываются. Я нервно сглатываю. Расхваленное во многих журналах по дизайну, это скопление гранитных квадратов, непроницаемых окон и темных блестящих бассейнов выглядит очень и очень впечатляюще. Мое накачанное никотином и кофеином сердце переключается на последнюю передачу.

Тито Конти — наконец-то!

Охранник показал мне дверь. Я иду по сланцевой дорожке, которая пересекает фруктовую рощицу. Прямоугольные кроны деревьев кромсают два садовника с длинными ножами.

Я в зале — просторном, проветренном… и очень красивом. Солнечный свет просачивается сквозь листья и мерцает на полированном вишневом полу. Простая мебель выполнена в разных оттенках серого, от голубиного оперенья до антрацита. Строгий эффект смягчают кашемировые покрывала и норковые подушки. В широком книжном шкафу — разные камни и минералы. Перед камином дремлют две таксы. Длинные тельца почти сливаются с шоколадно-коричневым ковриком. И на все отбрасывают зайчики черно-белые фотографии изящно очерченного лица под серебристой шевелюрой — Тито с Кевином Костнером, Гленном Клоузом и другими звездами Голливуда, награды которых сияют в свете стробов.

Тито Конти — наконец-то!

Я медленно подхожу к собакам, вытянув руки.

— Привет, малышки!

У-и-и! У-и-и! Тишину пронзает резкий звук. Я поворачиваюсь к большому окну и успеваю увидеть, как четыре охранника несутся по двору так быстро, что сбрасывают с лестницы одного из садовников. Собаки заливаются лаем. Что? Что такое?

У-и-и! У-и-и!

Дверь открывается.

— Privado residenci![104] — кричит один.

— Вон! — кричит второй.

Прежде чем я успеваю закричать в ответ, меня хватают, вытаскивают из зала и ставят перед другой дверью. Дверь ведет в длинный коридор, вдоль стен которого стоят модели.

А… Ну, конечно. Моя паника испаряется, ее сменяет раздражение. Передо мной тридцать моделей, как минимум — на сколько вакансий? Одну? Две? Вот тебе и заказ, который «обязательно подтвердится».

Меня охватывает внезапная усталость. Но когда я прислоняюсь к стене и закрываю глаза, то вижу, как обмякшую, одурманенную Кристи волочат по полу. Нет!

Очередь заходит в раздевалку с низким потолком, обшарпанную, с пожелтевшими пластиковыми столами.

— Девушки! Надевайте вот это! — рявкает какая-то женщина и раздает нам свертки. — Снимите все остальное, включая макияж и украшения! Закрепите волосы на затылке!

Я разворачиваю сверток. Это чулок для тела, совершенно прозрачный, как колготы.

— Погодите… Все?

Женщина, Карлотта, я полагаю, поворачивается. На ней простое серое платье-рубашка, макияжа не видно, волосы завязаны в тугой узел: этакая директриса школы. Голос соответствует внешности.

— Можете остаться в стрингах, если очень хотите, — резко говорит она. — Но мистер Конти предпочитает, чтобы на вас ничего не было. Так линия чище.

Я кошусь на других и вижу, что все модели раздеваются догола. Ну, и я тоже. Собирая в гармошку прозрачную ткань, обнаруживаю на ступнях темные следы, а большой палец на что-то натыкается. Нет!

— Фу, — бормочу я. — Его уже надевали.

— Только на минуту, — говорит Карлотта.

— И тут стрелка.

Карлотта поджимает губы; от них паутинками идут морщинки. Всегда хоть одна такая да попадется, наверняка думает она, но идет к шкафу, достает новый чулок для тела и дает мне.

Я благодарю Карлотту, а та смотрит на мои ноги.

— Модели должна быть в простых черных лодочках с каблуками от двух до трех дюймов! — торжествующе каркает она.

Ну да, мне говорили. Я плоховато соображаю — наверное, от неизвестного препарата, который мне подмешали. Я всю ночь чувствовала себя как-то странно.

— Вот! — Обнаженная блондинка поднимает пару туфель. — Возьми мои.

Я улыбаюсь.

— Спасибо!

— Ну, если…

Я меняю свой новый чулок для тела на ее, использованный.

— Никаких украшений! Никакого макияжа! — напоминает Карлотта.

Когда она через минуту выходит, тридцать девушек достают пудреницы и быстро прикрывают прыщики, капилляры и другие недостатки, — пока не раздаются ее четкие шаги.

— Хорошо. — Она отсчитывает шесть девушек и щелкает пальцами. — Пошли…

Обычно модели на кастингах довольно болтливы, но сейчас то ли нагота, то ли понимание важности работы у Конти действуют подавляюще. Когда первая шестерка уходит, становится тихо. Снова появляется несколько пудрениц. Одна девушка грызет заусеницу. В зеркалах я вижу двадцать четыре модели в чулках, на шпильках, с волосами, завязанными в узел. Мы похожи на надувных кукол, на игрушки для секса, и я даже не могу найти себя. Нет!

Не проходит и пяти минут, как возвращаются две из шести, за ними три, потом еще одна. Текут слезы, щеки красные, и только последняя девушка более или менее держит себя в руках. Двадцать четыре девушки прикидывают: пять «нет», одна «может быть».

Я в следующей группе. За сценой Карлотта вручает каждой ламинированную карточку с номером.

— Несколько правил, — речитативом произносит она. — Первое: вам запрещается смотреть на мистера Конти. Второе: вам нельзя говорить с мистером Конти, за исключением ответов на прямой вопрос. Третье: вам нельзя улыбаться без спроса. Четвертое: вы должны выплюнуть жевательную резинку. Пятое: никаких украшений.

Карлотта замолкает. Ее глаза впиваются в руку девушки рядом со мной.

— Снять! — резко говорит она.

Девушка сжимается.

— Это… это обручальное кольцо, — говорит она с запинкой по-английски. — Не снимать.

Карлотта протягивает руку. Нет! Как только обручальное кольцо снимают — болезненный процесс, судя по всему, — она продолжает:

— И шестое правило, последнее: держите глаза открытыми.

Смысл этого правила доходит до меня лишь через десять секунд, после того, как Карлотта приказывает нам пройти сквозь тяжелый занавес. Мы в темном зале, на подиуме, где так ярко, что кажется, будто мы идем по электрической лампочке. Глаза слезятся и щурятся.

— Стоп! — басит кто-то. — Тито? — Разойдитесь.

Мы расходимся по горизонтальной части подиума в форме буквы «Т».

— Номера три, пять, два — свободны, — говорит голос.

Номер два убегает, уже хлюпая носом. Я поворачиваю к себе карточку: забыла свой номер.

— Numero uno, не двигайтесь! Держите номера сбоку!

Несколько минут мы стоим втроем, нагие под жаркими лампами, а люди, которых мы не видим, говорят о нас, тихо, но оживленно.

Вот и все. Это Тито Конти.

— Хорошо, теперь пройдитесь, пожалуйста, начиная с numero uno.

Крест, накрест! Я крадусь! Я веду нашу группку по подиуму вперед и назад.

— Номер шесть, вы свободны. Номера один и четыре, станьте шире.

Я еще здесь — невероятно. Я смотрю в аудиторию. Мои глаза уже достаточно привыкли к этому свету, чтобы рассмотреть тела, которым принадлежат голоса. В трех рядах от меня — мистер Конти, такой же загорелый и красивый, как на фотографиях, в белой хлопчатобумажной рубашке, с ослепительно белыми зубами. Его окружает несколько сотрудников, одетых в разные оттенки серого: солнце и планеты.

— Не смотрите на мистера Конти! — шепчет Карлотта.

Точно, правило номер один. Я перевожу взгляд на какие-то пустые сиденья. Глаза жжет, но я пытаюсь держать их открытыми. В это время мистер Конти и его свита продолжают говорить, их голоса становятся все громче, вскоре они даже не пытаются от нас что-то скрывать.

— Numero quattro… Numero uno… Numero quattro. — Я почти ничего не понимаю, пока не слышу «cellulite… cellulite… cellulite…» — слово, которое, очевидно, вместе с «Колой» и «о'кей» стало частью всеобщего языка.

Вот и все. Это Тито Конти.

— Numero uno: повернитесь лицом к задней стене!

Я почти ничего не понимаю, в отличие от quattro. Она опускает голову, глаза красноречиво блестят. Похоже, она вот-вот расплачется.

— Numero quattro! Подбородок поднять! — басит голос.

Quattro становится по стойке «смирно».

— Grasso… cellulite… gamba, — жир… целлюлит… ноги, говорят голоса. Это я.

— Улыбнитесь!

— Brutto denti… brutto… multo brutto. — Плохие зубы… уродливые… очень уродливые.

Это про quattro. По ее щеке скатывается слеза.

— Numero uno, повернитесь лицом! Numero quattro, повернитесь спиной!

Вот и все. Это Тито Конти.

— Numero quattro, перестаньте рыдать!

Это какой-то бред.

— Нет!

Я это не просто подумала. Не прошептала. Я сказала это вслух. Громко.

— Ш-ш-ш! — шипит Карлотта.

Я прикрываю глаза рукой.

— Опустите руку! — басит Конти.

— Нет! — говорю я.

Я будто сорвалась с привязи. Я подхожу к краю сцены, не отводя глаз от дизайнера.

— Мы от вас в пяти футах — в пяти долбаных футах, — а вы говорите о моем целлюлите?! И о зубах этой девушки? Да она же красотка! Вы что, совсем?

На всех лицах написан тот же самый вопрос, только адресован он мне.

Вот именно. Я поворачиваюсь к numero quattro и неожиданно чувствую себя гораздо спокойнее:

— А мы что, тоже совсем? Неужели нам так страшно хочется работать у этого козла, что мы терпим такое обращение? Да нас тут за дерьмо держат!

Никто не двигается. Никто не моргает. Быстрые шаги Карлотты удаляются по коридору.

— Но не я. — Я поднимаю табличку с номером. — Не я! — Я хватаю картонку обеими руками. Я уже не прикрываю глаз, а тут очень светло — до невозможности, — и все-таки задираю подбородок, задираю высоко. И рву картонку. Numero uno с треском рвется пополам. — С меня хватит! Больше я сюда ни ногой!

Огромные диваны в цветочных чехлах, коврики в стиле «обюссон», люстры с бусами, старый кофр с проволочной клеткой для птиц наверху. Такое впечатление, будто агентство «Шик» подверглось нападению бабушек. Я осматриваю новый пейзаж, стоя в нескольких футах от Байрона, который водит по офису незнакомую мне девушку.

— Это называется винтаж — просто шик! Разве не идеально? — восклицает он. — Писк моды! Из Англии! Хотя, должен сказать, я и не думал, что так дорого облупить краску! Ну, как бы то ни было… о!

Байрон видит меня и бледнеет. Потом указывает на свой офис.

— Ты! Сюда!

Я прохожу к новому стулу из старой кожи. Байрон захлопывает дверь.

— Где ты была?

— В Балзаме.

— Эмили, ты ушла от Тито Конти, величайшего дизайнера Италии… Ты понимаешь, какая это ошибка? Огромная ошибка, огромная! От которой ты можешь не оправиться в течение всей карьеры. А потом взяла и поехала домой?!

— Я ухожу из моделей, — ровным голосом говорю я. — Я бросаю работу.

Долгое время Байрон просто смотрит на меня. Потом подходит и приподнимает прядь волос.

— У тебя концы чуть посеклись, хорошо бы подстричь.

— Э-э, спасибо.

Я приглаживаю волосы.

Он хватает меня за руку.

— Ты грызла ногти?

Я сжимаю руку в кулак.

— Угу.

Он берет меня за подбородок.

— У тебя отек? Личико немного одутловатое…

— Байрон! — Я отставляю стул назад. — Ты меня не слышал? Я ухожу — я покончила с этой работой. Все! Я пришла, чтобы это тебе сказать!

— Понятно…

Байрон заходит за стол, садится и принимается рассматривать манжету своих брюк. Стоит прохладный октябрьский день, и он выглядит соответственно: разные оттенки золота, включая новое мелирование, которое сверкает в лучах закатного солнца. Я словно разговариваю с «Оскаром».

— Значит, ты не хочешь узнать о том, что никто на тебя не разозлился, потому что я об этом позаботился, — продолжает он, — или что теперь тебя ждет самая крупная работа в жизни, верно?

Несколько секунд мы в патовой ситуации — притворное равнодушие против притворного безразличия. Уф-ф.

— Какая работа?

Он показывает мне концептуальный рисунок. Там написано: «Менаж Колонь» — удовольствие надо разделять». Изображен полуголый мужчина с двумя длинноволосыми искусительницами в коротеньких шелковых комбинашках. Лицом к объективу только одна.

— Это следующие духи «Голтье» после «Ле маль», — объясняет Байрон. — Компания придает им очень большое значение благодаря научной компоненте. Они якобы меняют твои феромоны, чтобы они привлекали его феромоны, а его феромоны — чтобы они привлекали твои феромоны, что-то в этом роде, — объясняет он. — В общем, этот аромат делали семь лет. Семь! Это же возраст брака! И теперь он готов и будет продаваться по всему миру. Нет нужды говорить, что «Голтье» ожидают большого резонанса. А это значит — огромный бюджет на рекламу и правильная девушка. Деньги у них есть. Девушку ищут уже несколько месяцев, как они сказали, а с недавних пор снова и снова им приходит на ум одно имя: Эмили Вудс.

— Эмили Вудс… — медленно повторяю я, словно оно мне незнакомо.

— Да, милая, ты! Они решили, что ты идеально подходишь.

— Дай угадать: моя сцена в ванне.

Байрон хлопает в ладоши:

— Умничка! Да, видео Тома Бреннера было одним из главных источников их вдохновения!

Прекрасно. Вот мое наследие: как я ласкала Фонью. Я бросаю лист на стол.

— Значит, Фонья там тоже будет.

— Нет, нет! Фонья связана контрактом с «Де Сад: измучь его чувства». Классный аромат, кстати. А эта реклама посвящена тебе! Ты: анфас, в полный рост! На вторую роль найдут другую девушку, кого-нибудь подешевле!

Я снова рассматриваю рекламу.

— Теперь самое важное: пятьдесят тысяч за съемки и еще пятьдесят, если они используют пленку — американские законы, вот так вот. На иностранных рынках должны быть такие же. Конечно, ты будешь появляться во внутримагазинной рекламе. Будет много разной одежды, и, конечно, ты будешь во всех показах, и массового производства, и «от кутюр», то есть будет много поездок в Париж.

На секунду я представляю, как я дефилирую по парижским бульварам в дизайнерских шмотках, но потом вспоминаю про деньги: уйма денег! Пятьдесят, сотня, три сотни тысяч долларов, которые лежат на земле грудой, как осенние листья. Этого хватит, чтобы покрыть остаток обучения… и аспирантуру… и внести первый взнос за квартиру. И эта работа поможет мне получить другие солидные заказы — много, много солидных заказов.

— Когда съемки?

Байрон выдыхает.

— Ну, посмотрим… Они пока доделывают упаковку. Хотят, чтобы на бутылке было три фигуры, но с первой попытки получилось трехголовое чудище, и им пришлось вернуться к стадии концепта. Думаю, в январе.

— И сколько девушек заказано на это место?

— Отсюда — ни одной. Все откуда-то из других мест. Я думаю, эта кампания для тебя — легкая добыча, Эм, правда. Но на всякий случай я бы посоветовал тебе сбросить пару фунтов.

Я киваю. Дома я, пожалуй, чуть набрала.

— Могу сбросить пять.

— Пять? Десять.

— Десять?

— Ну, двенадцать.

— Двенадцать?!

— А что «двенадцать?!»? — кричит Байрон. — Ты уже сбросила однажды двенадцать!

— Да, когда я весила на двенадцать фунтов больше! — парирую я. — Байрон, чтобы мне сбросить двенадцать фунтов, надо отрубить руку!

— Все так говорят! Послушай, Эм, в моде худоба, худоба и еще раз худоба, а возможность у тебя шикарная!

— Как печально, что я ее упущу.

Байрон поднимается.

— Эмили Вудс, тебе сделали самый крупный заказ в жизни — не говори мне, что вот так возьмешь и отвернешься! Послушай: я скажу «Голтье», что твоя мать все еще расстроена и ты нужна дома, это даст нам еще две недели, а ты пока сбрось сколько сможешь — десять, двенадцать, четырнадцать фунтов, — как получится. Я на тебя не давлю!

— Почему моя мать еще расстроена?

Байрон выглядит озадаченным.

— А я откуда знаю?

Господи…

— Нет, ты только что…

— А! Я сказал всем, что твой отец умер от передозировки. В общем…

— Ты всем сказал, что мой отец умер от передозировки наркотиков?!

— Да! Разве не оригинально? Новое звучание старой темы, решил я. — Байрон хихикает. — И вполне правдоподобное, если вспомнить твоего отца.

Пауза. Возможно, когда-то я и упоминала, что мой отец питает слабость к травке, но…

— Байрон! Мой отец иногда курит марихуану! Он не колется!

— Ну и что? Большинству это неизвестно! Не волнуйся, Эм, они проглотили крючок вместе с наживкой! Тебе даже прислали несколько букетов, правда, ничего особенного…

— ЗАЧЕМ ТЫ ВРАЛ О ТОМ, ЧТО МОЙ ОТЕЦ УМЕР ОТ ПЕРЕДОЗИРОВКИ?

Винтажное агентство «Шик» затихает. Байрон качает головой.

— Эмили, дорогая, ты не понимаешь главного. Ты ушла с четырех показов и фактически послала Тито Конти, но я все исправил! Никто на тебя не злится! Напротив, сейчас ты главная претендентка на участие в крупнейшей рекламной кампании духов десятилетия, так что не надо придираться, ладно?!

Я тяжело дышу. Руки трясутся.

— …минимум пятьдесят тысяч, Эм. И очень вероятно, что гораздо, гораздо больше.

— …плюс роскошная рекламная кампания. Мы устроим сообщения в прессе о твоих появлениях в магазинах, будут брать интервью…

Я бросаю работу моделью, сказала я в Балзаме. Я возвращаюсь в университет. Но сейчас я вижу не учебники, не лекционные залы, а себя, идущей по подиуму в наряде «от кутюр». Мое имя высвечено прожекторами. Толпа скандирует: «Эмили! Эмили! ЭМИЛИ!»