Сука-любовь

В комнате пусто. На ковре вмятины от четырех кроватных ножек. Напоминание о том, что когда-то тут текла жизнь.

А теперь тихо.

И холодно.

Как у меня внутри.

Развод завершен. Уже несколько недель я нахожусь в Сиэтле с Лореном. Живу новой жизнью. Той, о которой мечтала.

Именно об этом я постоянно напоминаю себе. «Это жизнь, о которой ты мечтала».

Вчера вечером мы с Лореном поженились. Он договорился со священником, что тот проведет церемонию у нас дома. Она длилась пять минут. А Шеймусу я солгала, что мы уехали в медовый месяц в Европу. Не будет никакого медового месяца; мы даже не сходили в ресторан, чтобы отметить заключение брака.

Я закрыла глаза и позволила печали, потере и сожалению взять над собой верх. Я никогда не позволяла себе этого раньше. Вот почему сейчас я нахожусь здесь. Эти чувства сжирают меня изнутри. Я как змея, застрявшая в коже, которую она пытается сбросить. Они присосались ко мне, вызывая сильный зуд и неудобство. Мне нужно избавиться от них, чтобы я могла двигаться дальше.

Мысленно я представляю себе Шеймуса — такого привлекательного. У него темные, как ночь волосы и такого же цвета глаза, которые смотрят прямо во внутрь меня. Загорелая кожа, которую Шеймус получил от матери и высокое, крепкое тело, в которое он словно «заворачивал» меня.

На моих глазах выступают слезы. Он единственный человек, который занимался со мной любовью. Даже если я не отвечала ему взаимностью, он все равно отдавал мне свое тело, сердце и всего себя. А я принимала это за должное. Я стремилась к физическому удовлетворению с другими, чтобы унять зуд. Я не могла ответить на любовь любовью. Но теперь понимаю, как мне нравилось получать ее.

Я обменяла любовь на власть.

Но это была неравноценная сделка.

Даже и близко.

Я всегда считала, что все контролирую. Что удачно дурачу его, чтобы он не подумал соскочить. Я отдавала ему сантиметр. А получала в ответ целую милю. Непропорционально — вот как функционировали наши отношения. Он никогда не замечал или просто не показывал того, что понимает это. Потому что я вышла замуж за того, кто предпочитал давать, а не брать. Шеймус довольствовался редкими комплиментами и прикосновениями. А иногда глубокими разговорами. Мое присутствие порабощало его, и он старался насладиться каждой минутой, проведенной вместе. В то время я считала, что добиваюсь этого с помощью умелого манипулирования. Но сейчас, сидя в этой комнате и погрязнув в сожалении, начинаю понимать, что это были искренние чувства Шеймуса.

Я начинаю рыдать.

И чем дольше я это делаю, тем злее становлюсь.

Я злюсь на себя. На Лорена. На Шеймуса. На чувства, которые не хочу чувствовать. На тоску, которая вот-вот задушит меня. На беспомощность и одиночество, которые стали моими постоянными спутниками.

Я, черт возьми, злюсь.

И хочу, чтобы все остальные чувствовали себя также.

Глава 36

Не было бы счастья, да несчастье помогло

Шеймус

Настоящее

Иногда я заезжаю в наш старый район. Но никогда не проезжаю мимо дома, в котором жили мы с Мирандой. Я просто катаюсь по округе или заглядываю в библиотеку. Или сижу в парке и наблюдаю за тем, как маленькие ребятишки кормят хлебными крошками птиц. Или захожу в продуктовый магазин и покупаю банку соленых огурчиков.

Сегодня я сделал все вышеперечисленное и почувствовал себя ближе к своим детям. Я так ясно представлял себе их, находясь в знакомом месте, куда мы частенько с ними заглядывали. Сначала я сходил в библиотеку и парк, а потом направился в магазин.

Неожиданно меня остановил чей-то голос.

— Шеймус? Шеймус Макинтайр?

Я повернулся и посмотрел на женщину, которую узнал лишь когда она улыбнулась. Эта улыбка преобразила морщинистое кислое лицо в дружелюбное и милое.

— Джастин, рад тебя видеть. — Джастин много лет была ассистенткой Миранды. Я часто разговаривал с ней, в основном по телефону, потому что это был самый легкий способ передать сообщение для Миранды, когда она была на работе. Джастин была дерзкой и прямолинейной женщиной, наверное потому и долго продержалась на этой должности. Миранда признавала лишь таких же гадюк. Вот только она не смогла разглядеть, что за холодной внешностью скрывалось сердце. Оно не было мягким и любящим, и не привлекало друзей и поклонников; это было честное сердце, которое проявляло заботу выборочно. Иногда резко и жестко, но без дурных намерений. Когда я звонил, она всегда расспрашивала меня о детях. Когда у меня диагностировали рассеянный склероз, она тряслась надо мной, как самая настоящая властная мамочка. В наш последний разговор, на следующий день после того, как Миранда сообщила мне о том, что уходит, Джастин сказала:

— Не было бы счастья, да несчастье помогло. — Я был настолько потрясен новостью Миранды, что не обратил внимания на ее слова, но сейчас неожиданно вспомнил их.

— Я тоже рада тебя видеть, Шеймус. — Джастин по-деловому пожала мне руку и слегка погладила по ладони, чтобы смягчить излишнюю твердость. Мне всегда казалось, что так она пытается установить связь. Ее серьезность не дает ей выражать чувства; она как барьер, отгораживающий ее от людей. Именно поэтому ее поглаживание по ладони особенно ценное. Ведь я знаю, как тяжело ей показывать то, что чувствует сердце. Мне сразу вспомнилось как Фейт упомянула о том, что ее никогда не обнимали в детстве. Может Джастин росла в таких же условиях?

— Как ты держишься? Выглядишь ужасно. Ты что, совсем наплевал на себя? — Вот оно, заботливое сердце и никакого фильтра во всей красе.

Я пожимаю плечами. Я не могу ей врать. Она учует ложь, как гончая.

— Как дети? — покачав головой, продолжает Джастин.

— Они живут в Сиэтле с Мирандой.

Джастин обескуражено смотрит на меня, а потом у нее округляются глаза.

— Что? — Она не просит повторить сказанное; это выражение шока.

— Да, — киваю я. — Она сфабриковала против меня дело и несколько месяцев назад забрала моих детей. С тех пор я ни разу не видел их и лишь изредка разговариваю с ними. — Я тяжело сглатываю, потому что еще ни разу и ни с кем не говорил об этом, не считая самого себя, когда напиваюсь.

— Я никогда не могла понять, почему такой мужчина как ты, сошелся с подобной женщиной.

— Что вы имеете в виду?

Она по-матерински смотрит на меня и отвечает:

— Ты хороший человек. А она нет. Вы как вода и масло — не должны были смешиваться.

— Она подарила мне трех прекрасных детей. — Я не защищаю Миранду, по крайней мере это — правда.

Джастин прикусывает губу и задумчиво смотрит поверх моего плеча. В ее голове крутится что-то важное, но она не решается произнести этого вслух. Когда мы снова встречаемся взглядами, ее рот сжимается в тонкую линию.

— Не мог бы ты дать мне свой адрес, Шеймус?

— Зачем? — недоуменно спрашиваю я.

В ее глазах сквозит твердая решимость и грусть.

— Я хочу написать тебе письмо, — произносит она, как будто это отвечает на все вопросы. Но, не дождавшись от меня ответа, продолжает: — Ты должен кое-что узнать.

Я ничего не понимаю, но внутри уже начинает все скручиваться.

— Расскажите мне, — убеждаю я ее. Мой голос звучит гораздо увереннее, чем я себя чувствую.

Джастин улыбается и удрученно качает головой.

— Я не могу. Может, у меня и каменное сердце, но я знаю, что такое сострадание и жалость. Ты должен узнать об этом в одиночестве, а не перед входом в продуктовый магазин. Ты заслуживаешь этого.

— Расскажите мне, — умоляю я ее.

Она делает глубокий вдох и хмуро смотрит на меня.

— Я не… — Мне кажется, что на этом Джастин и закончит, но она продолжает: — хочу видеть твою реакцию. Я не хочу быть той, кто причинит тебе боль, Шеймус.

— Но вы всего лишь человек, который принесет плохие новости.

— Это не важно. Человек, который приносит плохие новости, всегда поглощает в себя ударную волную эмоций. А я не хочу этого. Прости, Шеймус. Так как насчет адреса?

Я вытаскиваю их кармана чек за бензин и, написав на оборотной стороне адрес, вручаю его Джастин.

Она аккуратно сгибает его пополам и убирает в сумку, а потом протягивает мне руку.

Я принимаю ее пожатие и легкое поглаживание ладони. Я знаю, что это извинение.

— Береги себя, Шеймус. Твои дети должны жить с тобой. Постарайся найти выход. А главное верь.

Я молчу. Я просто не могу ничего сказать. Отпустив мою ладонь, Джастин заходит в магазин. Я слишком плохо себя чувствую, чтобы покупать соленые огурчики, поэтому разворачиваюсь и возвращаюсь в машину.

А потом еду домой и жду письмо, которое должно разбить мне сердце.

Снова.

Глава 37

Спрессованные волокна целлюлозы и плохие намерения

Шеймус

Настоящее

Два дня спустя я стою на коврике и вытаскиваю из почтового ящика рядом с дверью три конверта.

В первом — счет за телефон.

— Следующий, — громко произношу я, будто это каким-то образом уничтожит само существование документа.

Во втором конверте — флаер из китайского ресторана вниз по улице. У меня начинают течь слюнки при виде изображения курицы в кунжутном соусе, но потом я вспоминаю, что их еда на вкус как дерьмо и совершенно неаппетитная.

— Следующий, — говорю я, сглатывая неприятное воспоминание об отвратительной пище, которую мне довелось попробовать несколько недель назад.

Третий.

Третий конверт — это…

Я роняю конверты на пол, как будто слова, написанные на спрессованных волокнах целлюлозы, уже известили мои ладони о своих плохих намерениях.

Моя почта теперь лежит на коврике между буквами «W» и «E» — «МЫ».

На меня хмуро смотрят буквы из письма, каждая из которых была выдавлена на бумаге с одной целью. Они пугают меня.

«МЫ». Я не могу прочитать это письмо без Фейт.

Не раздумывая, я поднимаю его и, спустившись по лестнице, стучусь в ее дверь.

Фейт не отвечает. Я стучусь снова, чувствуя, что паника, как вода, начинает затапливать мои легкие. Но в ответ опять молчание.

Я упираюсь лбом в дверь и со слезами на глазах начинаю молить:

— Пожалуйста, Фейт, открой дверь. Ты нужна мне. — А потом прикрываю рот рукой и начинаю приглушенно рыдать.

Глава 38

Я никогда не думала, что у меня есть типаж

Фейт

Настоящее

Шеймус.

Шеймус Макинтайр.

В первый раз, когда я его увидела, у меня перехватило дыхание. Такого еще никогда не случалось. Я на несколько секунд перестала дышать, будучи физически не в состоянии втянуть воздух в легкие пока мозг не запечатлеет в памяти его идеальный образ. Я никогда не думала, что у меня есть типаж. Наверное потому, что не встречала Шеймуса Макинтайра. Мне не хотелось отводить от него взгляд. Никогда. Он был высоким и внушительным мужчиной, но его движения и осанка говорили о том, что у него добрый и спокойный характер. У него были короткие волосы, которые выглядели так, будто им не помешает стрижка — идеальное сочетание неукрощенности и растрепанности, которое создает немного излишняя длина. Это также намекало на то, что он не был зациклен на своей внешности. Поношенные джинсы, обшарпанные ботинки и простая белая футболка только подтверждали мою догадку. Все в его лице — щетина на подбородке, высокие скулы, прямой нос и темные, глубоко посаженные загадочные глаза — кричало о противоречии. Сила против мягкости. Молодость против мудрости. Стойкость против ранимости. Я еще никогда не видела настолько выразительных черт. А узнав его, поняла, что этот человек ничего не скрывает — у него все написано на лице.

Впервые меня потянуло к Шеймусу как к мужчине, когда я увидела, что он сел на колени перед маленькой девочкой, Кирой. Это было на тротуаре. Она плакала и громко икала. Шеймус мог просто погладить ее по голове, но он с большим трудом опустился на колени. В тот момент я поняла, что для своих детей этот мужчина сделает все. Все, что угодно. Тогда же я осознала еще одну вещь — влечение к другому человеку происходит инстинктивно и непроизвольно. Я наблюдала за тем, как он смотрел в глаза ребенка, утешая ее, а потом крепко обнял. И именно в эту секунду мое сердце решило, что ему нравится Шеймус Макинтайр больше, чем любой другой человек в мире.

Когда я впервые поцеловала Шеймуса, мой мозг отключился и одновременно заработал быстрее. Меня ошеломили физические ощущения. И я поняла, что меня никогда еще не целовали до этого момента. Губы Шеймуса рассказывали историю. Историю, в которой мне хотелось жить. Реалистичную историю с примесью темноты, которая превращалась в свет. В свет, который заставлял меня поверить в существование любви. Чистой, настоящей, всепрощающей бессмертной любви. В каждом движении его губ, каждом вздохе и стоне чувствовалась притягательная сила и искренность. Поцелуй Шеймуса был похож на поцелуй в поцелуе. Слой за слоем он вскрывал и обнажал мои чувства.

В тот первый и единственный раз, когда мы занимались сексом, Шеймус сделал мне огромный подарок, даже не подозревая об этом. Он не знал о моем прошлом, потому что я не хотела вываливать на него правду, но в ту ночь ему удалось победить некоторых из моих демонов. Шеймус занимался со мной любовью. Это была сильная и глубокая связь разума, тел и душ. Я и не подозревала, что такое может быть.

В ту ночь произошло еще одно событие — я влюбилась в него, целиком и полностью.

В первый раз, когда я попрощалась с ним, мое сердце разбилось на мелкие кусочки. Это был взрыв, который уничтожил меня и оставил после себя только пыль. Но Шеймусу нужно было бороться за своих детей. Они должны были оставаться самыми важными людьми в его жизни. А мне нужно было найти и склеить себя. Мой поиск еще далек от завершения. Мне нравится думать, что в другое время и в другом месте, у нас могло бы получиться что-то большее. Что в этом мире могли бы существовать мы.

Мое время в этом месте вышло. Я дала себе шесть месяцев, чтобы найти настоящую мать. Я понимала, что это маловероятно, ведь я даже не знала ее имени. Но мне хотелось думать, что вера и какая-то невидимая сила приведет меня к ней. Что она исполнит мое желание, потому что я верю в чудеса. Я верю в то, что в жизни каждого человека однажды происходит чудо.

Наверное, мое время еще не пришло.

Вчера я ушла с работы и поклялась себе больше никогда не танцевать стриптиз. Но я ни в коем случае никого не осуждаю. Каждый старается выжить как может. Некоторые девочки в одиночку воспитывают ребенка. Некоторые учатся и пытаются заработать на колледж. А некоторые — наркоманки, желающие приглушить боль, которую не заслуживает ни одно живое существо. Мы все обнажались, чтобы выжить. Различие лишь в том – ради чего нам нужно было выживать.

Сегодня утром я поговорила с миссис Л. и поблагодарила ее за гостеприимство. Я сказала ей, что, возможно, вернусь через несколько недель. Но это была ложь. И она это знала. На прощание миссис Л. вручила мне тост из ржаного хлеба с копченой говядиной и собственноручно окрашенный шарф. Бутерброд был вкусным, а от шарфа пахло пачули.

В обед я навестила Хоуп. Я принесла ей сумку с продуктами, в основном с фруктами, потому что обычно она питается непонятно чем, и обняла ее напоследок. Не думаю, что она поняла, что больше никогда не увидит меня. Что в этот раз мое прощание означает именно это. Что я не вернусь завтра и не скажу ей «привет», хотя и буду переживать как у нее дела. Что я не принесу ей остатков еды, хотя и буду волноваться, что она плохо питается и слишком худенькая. Что я больше не подарю ей одежду, которую куплю дня нее на распродаже в комиссионном магазине. Что мы больше не будем вместе смотреть ее любимое кино, которое каждый раз вызывает у нас смех. Что я больше не куплю ей зубную пасту и дезодорант и не напомню о необходимости пользоваться ими.

Я буду скучать по ней. По ее пресному чувству юмора, которая проявляет себя в самые неожиданные моменты. По тому, как она ужасно сочетает одежду и по ее спутанным волосам, которые она не разрешает мне расчесывать. Я буду скучать по ее одержимости радиостанцией, которая ставит только поп-музыку и пению в самое неподходящее время. А еще по выражению, которое иногда принимает ее взгляд и которое заставляет меня думать, что она видит то, чего не видят остальные.

Я отдала Хоуп конверт для Шеймуса и наказала передать его ему. В нем письмо, в котором говорилось о том, что я уезжаю и буду скучать. А еще я попросила его приглядывать за Хоуп.

Мне было грустно покидать ее квартиру. Я пыталась скрыть эмоции, но Хоуп ощутила их. Она многое не понимает в жизни, — Хоуп простая женщина — но каким-то шестым чувством всегда знает, что я испытываю. Я попрощалась с ней во второй раз. Она сказала, что любит меня. Я ответила ей тем же. В этот момент по моему лицу начали катиться слезы и мне пришлось уйти. Никто и никогда не говорил мне таких слов.

Уже очень поздно. Я сижу под деревом, на том месте, где у нас с Шеймусом был пикник и смотрю на свет в его окне. Я жду, когда он пойдет спать, а пока наслаждаюсь воспоминаниями о том времени, которое мы провели вместе. Я воскрешаю в памяти каждый разговор и каждую улыбку, которой обменивалась с ним и его детьми. Пусть у них будет счастливое и совместное будущее, потому что они заслуживают этого. Я ждала этого несколько часов, но когда в его окнах внезапно гаснет свет, это застает меня врасплох. Неизбежное стало для меня сюрпризом. А я ненавижу их.

Так же, как прощания.

Вот почему я поднимаюсь по лестнице к его квартире, но не стучусь. Вместо этого я встаю на коврик, прямо в центре, между буквами «W» и «E» — «МЫ» и целую номер на его двери.

— Огромное-преогромное тебе спасибо, Шеймус.

Глава 39

Французский луковый соус и устранение негативных последствий

Шеймус

Настоящее

Я смог снова взять в руки письмо от Джастин только через три дня. Сейчас пятница, ночь, или, вернее, субботнее утро — недавно пробило час после полуночи. Я выпил несколько бутылок пива и не хочу принимать снотворное. Мне неспокойно и хочется чем-нибудь заняться. Сначала я ходил из угла в угол в гостиной. Но очень скоро у меня заболели ноги. Потом смотрел кино по Netflix, но оно было настолько неинтересное, что через тридцать минут после его окончания, я не могу вспомнить сюжет. Затем я доел раскрошенные чипсы, макая их в остатки французского лукового соуса из холодильника. Срок годности у соуса истек на прошлой неделе и, наверное, мне придется побегать в туалет. Это было не самое умное решение, но я виню во всем алкоголь.

Мне очень нужно чем-нибудь занять себя.

В этот момент мой взгляд падает на … письмо от Джастин.

С него на меня все также хмуро смотрят мое имя и адрес.

Я хватаю его с края стола и иду на кухню, чтобы выбросить в мусорное ведро. Письмо приземляется на все еще мокрую кофейную гущу и практически пустую упаковку из-под соуса. Я наблюдаю за тем, как белая бумага жадно впитывает в себя влагу, отчего одна сторона становится коричневой, а другая покрывается застывшими пятнами жира.

Удовлетворившись его внешним видом, я возвращаюсь на диван и начинаю переключать каналы по телевизору. Это бесполезное занятие отвлекает меня всего на пять секунд, после чего я возвращаюсь на кухню и достаю «униженный» конверт из мусорной корзины. Смахнув рукой кофейную гущу, я вытаскиваю письмо и бросаю конверт обратно в кучу будущего компоста.

Письмо — это всего один-единственный листок не разлинованной бумаги. Каждое слово выведено уверенной рукой, с нажимом. Сама бумага выглядит обычной, но гладкая текстура намекает на ее высокое качество. С правой стороны, она сухая и чистая, а с левой покрыта просвечивающими пятнами всевозможных коричневых оттенков. Тем не менее, прочитать написанное можно.

Бумага недостаточно мокрая, чтобы с нее капало, однако, я зачем-то подхожу к раковине. Наверное, мне просто нужно опереться хоть на что-нибудь, чтобы сохранить равновесие и здравый ум.

Дорогой Шеймус,

Сразу перейду к делу, чтобы не мучить тебя.

За год до рождения Киры Миранда была беременная. Но она не сообщила тебе об этом, потому что не хотела еще одного ребенка. Никогда не забуду, что она тогда сказала: «Я уже родила Шеймусу двоих и не собираюсь проходить через это дерьмо еще раз. В пятницу меня не будет, отметь это в моем расписании и подпиши как «устранение негативных последствий». Вот, что она заявила, когда я передала ей телефонное сообщение с напоминанием о приеме у доктора. Оно было из частной клиники, предоставляющей услуги по прерыванию беременности. Я узнала ее по названию, которое мелькало в новостях за пару лет до того, как ужесточили законы.

Миранда сделала аборт, а потом провела выходные на курорте в Малибу. Не знаю, что она тогда соврала тебе.

Мне жаль,

Дж.

Я бы мог сказать, что эта новость причинила мне сильную боль. Но для этого нужно чувствовать. А я ничего не чувствую. Кровь застыла у меня в венах. Сердце перестало биться, решив, что делать это больше незачем. А нервная система устроила бойкот, лишив меня возможности думать и двигаться.

Мое тело и разум будто контузило и теперь я вынужден осознавать ее поступок шокированным измененным сознанием. Постепенно я прихожу в себя, думая лишь о мести. Мне хочется лишить Миранду жизни, за то, что она убила моего ребенка.

От злости мне становится тяжело дышать. У меня начинается клаустрофобия. Я должен выйти на улицу.

Снаружи значительно прохладнее, чем внутри, но это не помогает охладить эмоции. Они словно разъедают мне внутренности. Пируют и обжираются, пока я не превращусь в оболочку, под которой нет ничего, кроме ярости.

Во мне поднимается волна паники и очень хочется поговорить с Фейт. Наплевать на Миранду и ее частного детектива, если он все еще следит за мной.

— Да пошла ты на хрен! — кричу я, спускаясь по лестнице. — Да пошла ты на хрен!

Я стучусь в дверь Фейт. Звук выходит громким из-за того, что в такой час очень тихо и потому, что у меня тяжелая «сердитая» рука.

— Она больше тут не живет, — совсем близко произносит чей-то тихий спокойный голос.

Настолько близко, что я вздрагиваю. Это оказывается женщина из первой квартиры, Хоуп. В этот момент до меня доходят ее слова.

— Что? — восклицаю я, спрашивая и отрицая ее заявление одним словом.

— Девушка, Фейт, она уехала несколько дней назад. — Голос Хоуп звучит довольно грустно, но в то же время бесчувственно, как будто все ее эмоции заперты где-то глубоко внутри.

Она сидит на земле перед открытой дверью своей квартиры и курит. Я останавливаюсь в нескольких шагах от нее, помня, насколько робкой и боязливой она была в тот единственный раз, когда мы общались.

— Куда она уехала? — спрашиваю я.

Женщина пожимает плечами и делает длинную затяжку. От этого у нее раздуваются щеки и, кажется, что кожа вот-вот лопнет.

— Она сказала вам, что уезжает? — обличительным тоном произношу я, как напыщенный подросток, который сомневается в том, что ему сказали.

Мой голос не меняет ее поведения. Она не становится менее робкой или более дружелюбной. Хоуп просто кивает, продолжая делать затяжку за затяжкой, как будто от этого зависит ее жизнь.

Я раздраженно качаю головой, недовольный ее молчаливым ответом, а потом поворачиваюсь и направляюсь к лестнице.

— Она единственный человек, с которым я разговариваю, помимо миссис Липоковски, — внезапно произносит Хоуп. — Фейт. Мой единственный друг.

«Может, если бы ты была чуть более нормальной и иногда выходила из квартиры, то и люди чаще общались бы с тобой», — хочется сказать мне, но я тут же понимаю, что это говорит моя злость.

— Да, Фейт была особенной, — в конце концов, отвечаю я.

Хоуп не соглашается. И не отрицает. Она просто смотрит на меня мертвыми глазами, а потом спрашивает:

— Мне нужно сходить в магазин. Не хотите пойти со мной? — Я знаю, что эта женщина не будет разочарована, если я откажусь и не будет рада, если соглашусь. Оба эти ответа не вызовут у нее никакой реакции.

Отсутствие давление — вот одна из причин, почему я все же говорю «да». Ну а вторая заключается в том, что у меня закончилось пиво. Я проверяю есть ли в кармане деньги и ключи и киваю.

Хоуп молча заходит в квартиру, обувает потрепанные грязные шлепки и хватает с полу кошелек. Я обращаю внимание на то, что она не берет ключи, которые лежат рядом с довольно большой стопкой почтовых конвертов.

Когда женщина начинает закрывать дверь, я спрашиваю:

— А вы не хотите взять ключи.

— Нет, — вежливо отвечает она.

— Но вы же не сможете вернуться, — предупреждаю я. Складывается ощущение, будто я разговариваю с ребенком.

— Я никогда не запираю дверь. У меня нечего воровать.

Я мог бы поспорить с ней. Все-таки мы живем не в маленьком сельском городке и преступления довольно обычная вещь. Но я молчу, понимая, что она взрослая женщина. Хотя, чем дольше я с ней общаюсь, тем больше сомневаюсь в ее психическом здоровье. В социальном плане, она очень необщительная. Судя по всему, Хоуп отшельница, но я не знаю, чем это вызвано. Несмотря на то, что я чувствую себя очень неловко рядом с ней, одинокое времяпровождение в квартире сведет меня с ума. Поэтому я иду в магазин со своей сумасшедшей соседкой в два часа утра.

Мы идем молча. Она медленно передвигает ноги, подстраиваясь под мой темп. Я ценю это, о чем и говорю ей.

Хоуп никак не реагирует на мои слова, да я и не ожидал этого от нее.

В магазине я покупаю упаковку самого дешевого пива и вяленое мясо, а потом говорю соседке, что подожду ее на улице.

Она появляется минут через пять, согнувшись под весом четырех пакетов.

— Давайте я помогу вам, — предлагаю я.

Хоуп вручает мне одну из сумок, наполненную консервными банками с супом, венскими сосисками и фасолью. Я беру ее в одну руку со своим собственным пакетом.

Пока мы идем, я присматриваюсь к содержимому других сумок: сигареты, чипсы, каша, хлеб и молоко. Она покупает еду в круглосуточном магазине. Не знаю почему, но мне грустно за Хоуп. Ее отклонение не дает ей шансов на нормальную, сбалансированную жизнь. Не говоря уже о том, что это далеко не здоровая еда. А потом я смотрю на свой собственный пакет и, вспомнив об ужине, принимаю решение, не осуждать Хоуп.

— Вы часто ходите в этот магазин? — спрашиваю я.

Она смотрит прямо перед собой, как будто перед ней стоит задача, которая требует от нее исключительного внимания, и отвечает:

— По субботам и средам, в два часа утра.

— А почему вы делаете это посреди ночи?

— Меньше людей. Все спят, — как само собой разумеющееся отвечает она.

Остаток пути мы молчим. Мне немного неловко, но Хоуп, кажется, не имеет ничего против. Когда мы останавливаемся возле ее квартиры, я отдаю ей сумку. Она кивает, а потом, не говоря ни слова, закрывает дверь.

У меня в голове полная путаница и я очень устал. Зайдя в квартиру, я ставлю пиво в холодильник и кладу на стол вяленое мясо, а потом иду в кровать и мгновенно засыпаю.

Завтра мне нужна будет свежая голова.

Глава 40

Эпицентр ада

Фейт

Настоящее

Когда-то я поклялась, что никогда не сделаю этого.

Никогда не вернусь.

Никогда.

Но никогда не говори никогда.

Легкие будто наказывают меня за то, что я нарушила обещание. Я дышу часто и отрывисто. Страх не дает мне полноценно вздохнуть. С тех пор, как я уехала в Калифорнию у меня не было панических атак. Теперь я убеждена, что их вызывало мое географическое местоположение. Канзас-Сити — это эпицентр ада.

Мои ноги автоматически поднимаются по ступенькам автобуса, выполняя свою миссию. К тому моменту, как я сажусь на свое место, боль в груди становится непереносимой. Она уже достигла критической отметки, и я прижимаю к ней ладонь, моля об облегчении. У меня на коленях лежит рюкзак. Я прижимаю его свободной рукой к груди и, зарывшись лицом в грубую ткань, начинаю рыдать. Надеюсь, люди, которые сидят рядом, не станут обращать внимание на мои слезы и позволят мне спокойно выплакаться.

Так и получается.

Не знаю, сколько проходит времени, но, в конце концов, приступ ослабевает, оставляя после себя полное опустошение. Следующие пять сотен миль я сплю, периодически открывая глаза и с каждым разом приближаясь все ближе и ближе к врагу.

Когда автобус останавливается на станции в Канзас-Сити, у меня начинает болеть все тело. Каждая мышца протестует против напряженной позы, в которой я провела всю поездку. Даже во время сна я не могла расслабиться. Дождавшись, когда все выйдут, я встаю со своего места. Ноги выносят меня из автобуса, а в голове мелькает мысль о том, что от долгого сидения у меня в ногах могли образоваться тромбы. Было бы хорошо, если бы они оторвались до того, как я выйду из этого автобуса.

Но никаких тромбов нет.

Только онемение, которое милостиво разливается по моему телу, как будто его ввели мне внутривенно.

Я встаю на тротуар и задерживаю дыхание. В этом городе все кажется менее снисходительным, даже асфальт. Воздух едкий и холодный; его резкость терзает мои легкие. Я потуже затягиваю шарф, который дала мне мисс Л. и прикрываю им рот, чтобы ослабить это мучение.

Трясущимися пальцами я набираю номер, о котором не вспоминала много лет. Он принадлежит Клодетт, моему социальному работнику.

— Алло? — Ее голос приносит мне облегчение, как и обычно. Я всегда считала Клодетт своим ангелом-хранителем, потому что она спасла меня.

— Клодетт, это… — Я замолкаю, потому что уже очень давно не произносила своего настоящего имени. — Мег Гроувс. — Два едких слова. Я несколько раз сглатываю, пытаюсь избавиться от ужасного послевкусия, которые они оставляют после себя.

— Мег, — также успокаивающе, как и всегда, произносит она, подготавливая сцену для того, что должно вскоре развернуться на ней. Эта женщина постоянно жила в режиме управления кризисными ситуациями. Судя по всему, ничего не изменилось. — Тебя давно не было слышно, дорогая. Как дела?

— Все в порядке, — обманываю ее я. Я уже давно поняла, что лгать касательно своего состояния проще, чем открывать правду. Никто не хочет слышать, что «Нет, я не в порядке». Это сразу накаляет ситуацию, делая ее неловкой и люди начинают ерзать. Поэтому я лгу. Все в порядке. У меня всегда все в порядке.

В глубине души мне страшно и хочется плакать, но я продолжаю:

— Я была в Калифорнии и только что приехала в Канзас-Сити. Уже поздно ехать в мотель. Вот я и подумала, нельзя ли остановиться сегодня у вас?

Ее молчание вызывает на моих глазах слезы. Оно звучит, как отказ.

— Все в порядке, не берите в голову. Мне не стоило звонить.

Я уже собираюсь отключиться, но она кричит в трубку, словно предчувствуя это:

— Нет! Нет, конечно ты можешь остаться у меня на ночь. Извини, что не ответила сразу. Просто я была очень удивлена услышать твой голос.

Клодетт дает мне свой адрес, и я еду к ней на такси. Она живет в той же квартире, что и раньше. В квартире, которая стала мне убежищем много лет назад.

Я захожу во внутрь и попадаю в объятия Клодетт, что сразу успокаивает меня. Она ничуть не изменилась: черные волосы все также тронуты сединой, а на кончике носа сидят очки для чтения. Я всегда считала, что они подчеркивают ее внимательный и острый, как у совы взгляд. У нее невысокий рост и крупное телосложение. Эта женщина — мое безопасное место. Единственно безопасное место в этом городе.

Глава 41

Вода камень точит, даже если все против тебя

Шеймус

Настоящее

Письмо Джастин высохло и превратилось в жёсткий лист бумаги. Недружелюбный, как и слова, написанные на нём.

Сегодня утром я вновь перечитал письмо, когда проснулся. Наверное, надеялся, что оно мне всего лишь приснилось во время ночного кошмара.

Но это оказалось не так.

При дневном свете письмо причинило мне ещё большую боль.

Вчера ночью оно вызвало у меня сильную злость.

А утром заставило скорбеть — скорбеть по тому, что могло бы быть.

Что могло бы быть…

Я знаю, что Джастин не ждёт от меня ответа — и, скорее всего, даже против него — но мне кажется важным написать ей письмо.

Джастин,

Спасибо. Я знаю, что тебе было тяжело решиться и поделиться со мной столь ужасной информацией. Спасибо, что открыла мне правду несмотря на верность Миранде. Я очень ценю это.

Шеймус

Я вытаскиваю из мусорки её конверт — от него воняет гнилью со дна грязного, влажного ведра. Записав адрес, я сразу выбрасываю его. После чего переношу написанное на конверт и кладу в него сложенное письмо. Завтра по дороге на работу брошу его в почтовый ящик.

На часах чуть больше одиннадцати. Магазин внизу ещё открыт, поэтому я спускаюсь, чтобы поинтересоваться у миссис Липоковски не знает ли она что-нибудь о Фейт.

В помещении куча людей, желающих пораньше приступить к обеду. Я покупаю шестидюймовый сэндвич с жареной говядиной и прошу её зайти ко мне в третью квартиру во время перерыва. Не хочу занимать у неё время, пока она занята обслуживанием покупателей. Миссис Липоковски соглашается.

В три часа она стучится в мою дверь.

— Привет, Шеймус.

— Здравствуйте, миссис Л. Я не задержу вас надолго. Знаю, вы торопитесь домой, чтобы отдохнуть. Вчера вечером Хоуп сказала мне, что Фейт уехала.

Она удивлённо поднимает брови.

— Хоуп разговаривала с тобой?

Меньше всего я хочу обсуждать это, но все же отвечаю на вопрос, чтобы поскорее перейти к более важным для меня вещам.

— Да, я ходил с ней в круглосуточный магазин.

— Правда? — недоумевает миссис Липоковски.

— Фейт уехала? — переспрашиваю я, потому что мне надоело говорить о Хоуп.

— У неё оплачено до конца месяца, но она не знала вернется ли.

— А она сообщила куда уезжает? Или оставила какой-нибудь адрес? На случай если не приедет обратно?

— Нет. Она выглядела целиком погруженной в свои мысли, когда заходила ко мне; как будто уже была где-то в другом месте. Мне стало жаль её. Фейт очень целеустремлённая девушка, но у меня сложилось впечатление, что это решение давило на неё.

Её слова расстроили меня. Я надеялся, что Фейт нашла свою настоящую мать и переехала жить поближе к ней. Или что она нашла новую работу в другом городе. А вместо этого мне досталась неопределённость с оттенком негатива.

— Понятно. Пожалуйста, дайте мне знать, если что-нибудь услышите от неё.

Мисс Липоковски мягко улыбается, пытаясь успокоить меня.

— Хорошо, Шеймус.

— Спасибо. — В моём голосе нет благодарности. Скорее мольба о том, чтобы она принесла мне хорошие новости. И лучше раньше, чем позже.

Она кивает и направляется в свою квартиру.

— Хорошего тебе вечера.

После того как миссис Липоковски уходит, я возвращаюсь мыслями к письму Джастин. Мне не нужно его читать. Оно как живой человек, занимающий место в моей квартире.

Я знаю каждое слово, написанное в нём.

Меня вновь охватывает глубокая печаль. Я убит горем уже много месяцев. Вначале, из-за развода. Никогда не думал, что эту трагедию сможет потеснить в сердце что-то ещё. Но потом она забрала моих детей. Тропический шторм в моей душе сменился ураганом. А последние новости добавили к нему гигантскую волну-цунами в центре беспощадного безжалостного шквального ветра.

Как она могла принять столь важное для нас обоих решение, не посоветовавшись со мной? Без меня?

Я всегда думал о своих детях как о чуде. Потом что так оно и есть. Каждый ребёнок — это чудо. Нет, я знаю, что процесс зачатия и развитие ребёнка в утробе матери объясняется с научной и физиологической точки зрения. Но до сих пор не могу понять, как через девять месяцев рождается крошечный человечек — уникальный и ни на кого непохожий. Это сверхъестественно. Как и то, что эти маленькие существа способны покорить твоё сердце ещё до того, как вы встретились. А когда ты, наконец, знакомишься с ними и прикасаешься к ним в первый раз, то любовь, которая уже существует, превращается в нечто невероятно сильное, в желание защищать и лелеять эти крошечные тельца. Жаль, что в английском языке нет слова, чтобы описать это чувство. Хотя оно всё равно было бы неточным. Потому что та любовь, которую ты ощущаешь, когда видишь маленького нового человечка неописуема. Она настолько сильная и мгновенная, что не поддается логике. Это чудо.

И теперь меня очень обеспокоит вопрос: «Зачем Миранда родила Киру»?

Как только я задаю его себе, мне хочется повернуться к нему спиной — настолько он ужасен. Хочется выбросить его из головы и никогда не вспоминать. Кира существует и это все, что имеет значение. Любой вопрос с гипотетическим ответом, который может изменить реальность — это мука. Несмотря на нежелание узнать ответ, мне хочется бросить обвинения в адрес Миранды и посмотреть как она отреагирует на то, что её секреты перестали быть тайной. Хочется увидеть, как она начнёт увиливать. Хотя спесь не позволит ей опуститься до этого. Спесь и гордыня — это болезнь, разлагающая её тело. И она постепенно превратила мою бывшую жену в дьявола.

Мне нужно вернуть детей. Вода камень точит, даже если все против тебя. Время — коварный противник. Оно объединяется с другими силами — с окружающей средой и людьми — и приобретает разрушающие способности.

Мои дети начали меняться. Миранда и новая жизнь влияют на них, несмотря на сопротивление.

Я стал звонить Миранде домой по несколько раз в день. Её домработница недовольна этим, потому что именно она обычно берёт трубку. Но я чувствую, что между нами постепенно растёт взаимное уважение. Мое упорство работает и чаще всего я выигрываю, получая возможность поговорить со своими детьми по крайней мере один раз в день. Миранда и её муж работают допоздна и, наверное, женщина решила для себя, что легче дать мне пообщаться с детьми, не рассказывая об этом хозяйке, чем постоянно отвечать на звонки. Ребятам она нравится и это немного успокаивает меня, раз уж они постоянно находятся под её присмотром.

Пора начинать собирать аргументы в свою пользу. Я никогда и не думал, что стану обливать кого-то грязью, но в случае опеки над детьми, один из нас должен быть плохим. Я должен документировать всё. Поэтому беру записную книжку и записываю всё, что помню о Миранде и наших отношениях до сегодняшнего дня. Это занимает несколько часов и к концу работы я чувствую себя настолько измотанным, будто занимался физическим трудом. Помимо этого, я отправляю письма адвокатам, умоляя их взяться за мое дело.

Я должен вернуть своих детей.

Глава 42

Бэтмен-ангел

Фейт

Настоящее

Вчера ночью Клодетт приготовила мне ромашковый чай и настояла на том, чтобы я поспала. Но сон так и не пришел ко мне. Несмотря на то что я чувствовала себя в её доме в безопасности, мне было беспокойно. Я пыталась придумать дальнейший план действий и одновременно отговорить себя от него. Мои намерения менялись каждую минуту.

Я сижу в маленькой кухне Клодетт и ем рисовые хлопья, наблюдая за тем, как она наливает воду в кофейную машину. Мои мысли туманные и непонятные, как и сама реальность.

— Как ты жила, Мег? — спрашивает Клодетт в ожидании, когда будет готов её утренний наркотик.

— Меня теперь зовут Фейт. И всё было в порядке. — Это мой заученный ответ. Я в порядке. Я всегда в порядке.

Она улыбается. Судя по всему, постоянная практика не прошла даром и Клодетт поверила мне.

— Вот и замечательно. Мне нравится твоё новое имя, оно подходит тебе. И что привело тебя обратно в Канзас-Сити, Фейт?

Я хлюпаю носом — утром меня внезапно одолел насморк. Наверное, подхватила по пути простуду. Тот автобус оказался скоплением микробов, лающего кашля и сопливых носов. Что же рассказать ей? Она знает обо мне больше, чем кто-то еще. Знает все мои секреты. Наверное, нужно быть честной с ней.

— Я ищу свою настоящую мать. Или отца. Без разницы.

Она садится на стул и, не мигая, смотрит на меня своими проницательными глазами.

— Ты считаешь, что пора?

Я киваю и снова хлюпаю носом.

— Я должна понять кто я есть. А для этого мне нужны ответы на некоторые вопросы.

— Я тебе рассказывала, что выросла в семье опекунов?

— Нет. Поэтому ты занимаешься этим?

Клодетт глубокомысленно и грустно улыбается.

— Да. Мне было девять, когда я попала в систему. Я помнила своих родителей. Знала, кто они, но как бы мне хотелось, чтобы было наоборот. — Она делает глубокий вдох. — Приёмные родители стали моим спасением. Они заботились обо мне до восемнадцати лет. Я считала их супергероями. Или ангелами. Но больше склонялась к супергероям, потому что была фанаткой Бэтмена. Мне казалось, что они обладают исключительной способностью и одеваются в кожу, чтобы быть похожими на людей.

— Какой способностью?

— У них была способность заставить человека, который считал себя невидимым, нежеланным и нелюбимым почувствовать себя особенным. Они видели меня. Хотели. И любили.

Мне вспомнился Шеймус. Он единственный человек в моей жизни, который заставлял меня чувствовать себя подобным образом.

— Я посчитала, что обязана попытаться помочь другим детям: невидимым, нежеланным и нелюбимым. Вот почему я всегда принимаю близко к сердцу свои неудачи, как, например, с тобой.

Я мотаю головой.

— В этом не было твоей вины, Клодетт.

— Мне так жаль. — По её лицу тихо катятся слезы. — Ты даже не представляешь как я себя чувствовала из-за того, что произошло. До сих пор чувствую.

Мне не хочется говорить об этом, но я также не желаю, чтобы она считала себя ответственной за произошедшее.

— Клодетт, ты знаешь, я не люблю говорить о том дне, но всё-таки скажу, что считаю тебя Бэтмен-ангелом. Он был скотиной.

Она кивает и меняет тему разговора.

— Данные твоих настоящих родителей засекречены, даже в свидетельстве о рождении. Это стало одним из условий частного удочерения, что, как мы знаем, было незаконно. Единственная доступная информация касается того, что твоей матери было меньше восемнадцати лет.

— Это мне известно. Я поехала в Калифорнию, надеясь, что найду иголку в стоге сена. Я жила рядом с больницей, в которой родилась. Это тихий небольшой район на побережье — спокойный и доброжелательный. Понимаю, это глупо, но я надеялась, что однажды наткнусь на неё. Хотя, она, наверное, уже давно переехала. А может и не жила там вовсе. Но что еще я могла сделать? К тому же это помогло мне исчезнуть отсюда. Из ада.

— И каковы твои дальнейшие планы?

— Мне нужно поговорить с Трентоном Гроувсом. Они с женой удочерили меня при рождении и могут знать что-то о настоящей матери.

Клодетт снова смотрит на меня немигающим взглядом.

— Ты уверена, что готова к этому? Уверена, что хочешь встретиться с тем монстром?

— Я должна. У меня такое чувство, что он моя единственная надежда найти мать.

— А где он сейчас? — Она понимает, что я в курсе иначе не появилась бы у неё.

— В тюрьме. В Спрингфилде, по обвинению в хранении наркотиков. Я следила за ним. Это было легко, учитывая как часто он в нее попадает.

— Наверное, мне не стоит этому удивляться.

Я пожимаю плечами.

— Я тоже не была удивлена. Его сложно назвать порядочным гражданином. — Несколько лет назад я читала стенограмму судебного процесса по обвинению Трентона и его жены в жестоком обращении и пренебрежении опекунскими обязанностями. Нормальные люди не делают таких вещей с маленькой девочкой.

— Нужно, чтобы он добавил тебя в свой список посетителей и только потом можно будет договориться о времени посещения, — поучает меня Клодетт.

— Сделано. Завтра в десять утра.

Клодетт отводит взгляд в сторону и о чем-то думает.

— Я отвезу тебя. И пойду с тобой.

Как же я молилась об этом! Не хочу делать этого в одиночку.

— Вы уверены.

— Я должна всё исправить, — торжественно заявляет она.

Глава 43

Я мечтаю вырвать из него страницы и убежать с ними, как воришка

Фейт

Настоящее

В здании дубак. Цемент, сталь и даже люминесцентный свет над головой заставляют тебя дрожать от холодна. На мне пальто, шарф и перчатки, но каждый сантиметр тела под одеждой покрыт мурашками.

Клодетт держит меня за руку и теребит застёжку на своей сумке — попытка молчаливо высказать свое недовольство медлительностью процесса.

— Фейт Хепберн, — раздаётся голос охранника в маленькой комнатке, в которой мы сидим. Я испуганно дёргаюсь, как если бы меня внезапно схватили за плечи две гигантские руки.

Клодетт поднимается первой, а я следом за ней.

Мы молча идем позади охранника через лабиринт железных дверей, а потом нам предлагают сесть перед бронированным стеклом по обе стороны от которого висят давно устаревшие телефонные трубки. Напротив нас никого нет, но это ненадолго.

Вскоре появляется человек в оранжевом комбинезоне. Он двигается медленно, всем своим видом показывая упрямство, лень или… может, он болен? Когда мы встретимся с ним взглядом, я смогу определить точнее. Его запястья закованы в наручники, а пальцы переплетены между собой. У него огрубевшие руки и сбитые костяшки пальцев, покрытые татуировками не самого лучшего качества.

Я боюсь поднять на него глаза, но когда он тяжело падает на стул, мы встречаемся взглядами. И я сразу понимаю, что этот человек упрям, ленив и… болен. А ещё он первоклассная сволочь.

Он хмуро смотрит на меня холодными, мёртвыми глазами. У него лысая голова, а кожа очень бледная. Щёки же красные и покрыты разорванными сосудами, которые переплетаются между собой, как дорожная карта.

Мы снимаем телефонные трубки.

Он молчит.

Я прочищаю горло.

— Чего вам надо? — Его голос режет, как нож, заставляя меня вздрогнуть.

Клодетт забирает у меня трубку.

— Мистер Гроувс, это Мег Гроувс, ребёнок, которого вы удочерили двадцать два года назад. Она хотела бы задать вам несколько вопросов об усыновлении и своей настоящей матери.

У него округляются глаза, но они быстро принимают прежнее хмурое выражение.

— Я не собираюсь ничего тебе рассказывать, — взглянув на меня, отвечает он, а потом обращается к Клодетт. — Эта маленькая сучка засадила меня за решётку.

Клодетт сжимает мою руку. Это попытка поддержать меня и одновременно выразить недовольство его словами.

— Мистер Гроувс, в вашем заключении под стражу не было вины ребенка. Нам бы не хотелось задерживать вас. Не могли бы вы вспомнить какие-то детали усыновления?

— Нет, — ворчит он.

— Вы ничего не помните? Имена? Места? Даты? — продолжает давить Клодетт.

— Нет, — с улыбкой отвечает эта сволочь. Когда он соглашался на посещение, то не знал, что его навещу я. И теперь не скрывает того, что ему нравится мучить меня.

— А ваша жена? Может, у неё память получше вашей? — интересуется Клодетт. Она пытается оставаться спокойной, но я слышу раздражение в её голосе.

— Сомневаюсь. В последнее время она не особо разговорчива.

— Почему? — спрашиваю я.

— Её нет в живых. Она умерла десять лет назад, — ровно отвечает он, как будто говорит о вчерашнем ужине, а не о мёртвой жене.

Клодетт замолкает.

— Мы закончили?

— Может есть кто-то еще, обладающий нужной нам информацией? Ещё один член семьи? — Это последняя попытка Клодетт спасти наш визит.

— Нет. Всем занималась жена, но она в могиле. — Он вешает трубку и встаёт, позволяя охранникам увести себя в камеру.

Я стою и смотрю, как он уходит. С моими секретами. Помнит он их или нет, но мои секреты в его голове. До этого момента мне никогда не хотелось открыть чей-то мозг, как книгу, и прочитать его в поисках ответов. Сейчас же я мечтаю вырвать из него страницы и убежать с ними, как воришка, чтобы жадно перечитывать их снова и снова, пока не запомнится каждое слово. Пока каждое слово не станет моим. Вот, чего я хочу.

Но ты не всегда получаешь желаемое.

Даже если хочешь этого больше всего на свете.

Глава 44

Календарь становится священной вещью

Шеймус

Настоящее

Я связывался с несколькими адвокатами. Но они не проявили интереса в моем деле, принимая во внимание текущие условия опеки и улики, свидетельствующие против меня. Они сказали, что это бесполезная затея. Бесполезным я называю бесцельную трату времени и бездумное существование. Мои дети — небесполезные. Бесполезная — это не о нашей ситуации. Поэтому я продолжаю поиски пока не нахожу адвоката, который соглашается восстановить справедливость и сделать то, что будет лучше для моих детей. В его словаре нет слова «бесполезный». Он выстраивает дело, собирает факты и собирается подать иск в середине января, то есть через месяц.

Календарь становится для меня священной вещью. И я с вновь обретённой решимостью вычёркиваю в нём каждый день.

Глава 45

Ты обманула меня дважды

Шеймус

Настоящее

Согласно постановлению об опеке, неделю рождественских каникул дети должны провести со мной — я забираю их в канун Рождества и возвращаю на Новый год.

После того, что Миранда устроила на День благодарения, я больше не доверяю я.

Поэтому двадцать первого декабря, сегодня, просто приезжаю и останавливаюсь перед воротами ее дома.

Ты обманула меня один раз — позор мне.

Но черта с два ты провернешь этот трюк дважды, Миранда.

Я улыбаюсь и набираю ее домашний номер на телефоне.

На третьем гудке отвечает запыхавшаяся домработница.

— Резиденция Букингемов.

— Могу я поговорить с Кайем?

— Подождите, — отвечает она и кладет телефон на стол.

Секунду спустя трубку берет Кай.

— Папа?

Все внутри меня начинает улыбаться, потому что я не только слышу его голос, но и знаю, что он в доме, который стоит передо мной.

— Привет, дружок. Можешь сделать мне одолжение?

— Конечно, — недоуменно отвечает он. Обычно наши разговоры начинаются не так.

— Я хочу, чтобы ты повесил трубку, позвал Рори и Киру и вышел с ними к почтовому ящику. Я отправил вам сюрприз и, кажется, он уже прибыл.

— Может, сначала поговорим пару минут? — спрашивает Кай, недовольный тем, что я тороплюсь закончить разговор.

— Обещаю, что мы поговорим. Я перезвоню после того, как ты проверишь почту.

— Хорошо, — все еще разочарованно отвечает он. Подарки и материальные вещи никогда не имели значения для Кая.

— Пока. Люблю тебя.

— И я тебя, папа.

Прошла минута, которая показалась мне часом, прежде чем открываются входные двери, и я вижу детей.

Своих детей.

Я стою перед машиной, крепко схватившись за декоративные прутья на воротах одной рукой, а второй держась за трость, чтобы не упасть. Мне хочется выкрикнуть их имена, но от эмоций сдавливает горло. Я знал, что буду рад увидеть их, но не представлял насколько. Говорят, что от разлуки любовь горячей. Это не так. Это намного, намного больше. Это все равно, что снова увидеть их рождение. Я в благоговении. Они так выросли за последние несколько месяцев. И хотя мне хочется оплакать то время, что мы потеряли, я не могу этого сделать. Мое счастье не позволяет этого. Оно хочет жить настоящим, все остальное — неважно.

Они пока еще не заметили меня. Кай с Рори спорят или, вернее, Рори спорит с Каем, а Кай не обращает на него внимания и смотрит себе под ноги. За ними идет Кира. Уже почти обед, а она в пижаме. Дочь выглядит уставшей. Внезапно она замечает, что я машу рукой, и тут-то начинается гам. С моего последнего приезда, на этой улице, наверное, не было так шумно.

— Папочка! — кричит она и бежит ко мне.

Кай и Рори резко останавливаются и, осознав, что происходит, тоже несутся по лужайке ко мне.

Кай первым подлетает к воротам и, набрав код, открывает их. Они медленно отодвигаются, а дети одновременно пытаются протиснуться в них, но безуспешно. Через несколько секунд я, наконец, крепко обнимаю их. Кира висит на моей левой ноге, Рори обхватил руками мою талию, а Кай грудь. Я почти забыл каково это.

Я поднимаю взгляд и вижу, что к нам с улыбкой направляется домработница.

— Вы полны сюрпризов, мистер Макинтайр.

Решив, что сейчас подходящее время, чтобы устроить перемирие, я тоже улыбаюсь.

— Привет, Роза. — Я знаю, как ее зовут, потому что дети часто упоминают это имя.

— Что вы тут делаете? — спрашивает она, но в ее голосе нет недовольства, как во время нашей последней встречи.

— Мне нужно было увидеть детей.

— И им тоже, — тихо произносит Рози, как будто это признание сродни предательству своих хозяев, и она не хочет, чтобы ее кто-то услышал.

Роза с расторопностью человека, которые долгие годы прислуживает другим, заводит нас в дом.

Я звоню Миранде. Она не отвечает, поэтому оставляю сообщение.

Роза звонит Миранде. Она не отвечает, поэтому Роза оставляет сообщение.

Роза готовит обед и кормит нас, пока мы ожидаем ответного звонка от Миранды. Она говорит, что это традиционное блюдо, которое научила ее готовить мать, когда она была маленькой девочкой и жила в Мексике: домашние маисовые лепешки с начинкой из картошки, лука и помидоров. Я удивленно наблюдаю за тем, как Кира ест их.

Роза довольно строга с детьми, но я чувствую в ней мягкость, которая говорит о том, что ей нравится проводить с ними время. Я вижу это в ее глазах, когда она смотрит на них, а они не подозревают об этом. Домработница обожает детей. Прикипела к ним сердцем. И защищает их. По возрасту Роза годится им в бабушки. И я рад, что у моих детей есть она.

Несколько часов спустя приезжает Лорен, а следом за ним и Миранда. Под давлением мужа она отпускает детей на несколько дней раньше и мы, собрав их сумки, отправляемся в рождественское путешествие. Я пока еще не знаю куда, но мне наплевать. Главное, что мы — вместе.

Глава 46

Жалкое неидеальное слащавое счастье

Миранда

Настоящее

— Миранда, нам нужно поговорить, — говорит Лорен, стоя за закрытой дверью в мою комнату. Уже поздно. У нас разные спальни. Все то время, что я тут живу, он не позволяет мне переступать порог своей комнаты.

Когда я слышу его голос, у меня учащается пульс. Меня злит подобная реакция, как у собаки Павлова, но что поделаешь — это условный рефлекс. Не желание. Не нужда. Физиологическая реакция, вызванная одиночеством.

Я откидываю одеяло, выбираюсь из кровати и, накинув на голое тело шелковый халат, выхожу в коридор.

Увидев меня, Лорен вздыхает. Не раздраженно, как я привыкла, а с жалостью и какой-то грустью. Не думала, что он способен на это.

— Можно я войду? — кивнув на дверь, интересуется он.

Мое сердце снова начинает биться в привычном ритме.

— Как грустно, что тебе приходится задавать этот вопрос. — Я разворачиваюсь и захожу в комнату. Он следует за мной, также как и я, чувствуя неловкость, из-за сложившейся между нами ситуации. Двое взрослых, трое детей, одна домработница: все живут своей жизню под одной огромной крышей.

Я подхожу к кровати, взбиваю подушки, снимаю халат, — не для того, чтобы соблазнить, а чтобы снова с комфортом устроится на прежнем месте — и забираюсь в кровать. Натянув одеяло до подбородка, нахожу взглядом Лорена. Он сидит в античном кресле в углу.

— О чем ты хочешь поговорить, Лорен?

Он наклоняется, кладет локти на колени и переплетает свои пальцы. Лорен без галстука, но до сих пор в брюках и рубашке с расстёгнутыми верхними пуговицами.

— У нас ничего не получается. Ты же понимаешь это. И я понимаю.

Я киваю. Да, не получается. Я думала, что когда претворю свой план в жизнь, все станет идеальным.

Но нет.

Все далеко неидеально.

Скорее, жалко и неидеально.

— У тебя депрессия.

Я молчу. Вот уже несколько недель я сижу на таблетках. Но они не помогают.

— Тебе нужна помощь. — Я поднимаю на него взгляд. У Лорена уставшие глаза. Уставшие от недостатка сна и от… меня.

Я улыбаюсь, но уголки рта отказываются подниматься вверх.

— Я каждое утро принимаю шестьдесят миллиграмм помощи. Она вызывает у меня несбыточные мечты о слащавом счастье. Так что с этим все в порядке. Спасибо, — язвительно-меланхолично отвечаю я.

— Твои таблетки не работают. Поговори с врачом, — просит он.

Я отвожу взгляд, не желая говорить о лечении. Не хочу, чтобы он смотрел на меня, как на неуравновешенную личность. Я хочу поговорить о нас. Хотя «нас» никогда и не существовало.

— Ты любишь меня? — Не дождавшись от него ответа, я снова поднимаю взгляд. — А когда-нибудь любил, Лорен? До того, как начался этот ад?

— Ты хочешь, чтобы я соврал или сказал правду? — спрашивает он. Но я уже знаю ответ. Он задал мне вопрос, но я услышала в его словах «нет».

Я хочу, чтобы он солгал.

— Скажи правду. — Пожалуйста, солги.

— Нет.

Я киваю.

Ему жаль. Я вижу это по тому, как поникли его плечи.

— А ты когда-нибудь любила меня?

Когда-то давно «да».

— Нет, — отвечаю я, а потом признаюсь: — Да.

Он опускает взгляд и шепчет:

— Что же мы делаем?

В темноте, в минуты нашего откровения, этот вопрос кажется очень важным; его истина душит меня.

Внутри меня нарастает разочарование. Оно зарождается где-то в животе, поднимается к груди и застревает в горле. И вот уже на моих глазах блестят слезы, а я испуганно пытаюсь их сморгнуть.

— Не знаю.

— Куда ты ходишь каждый день?

Лорен намерен получить ответ на свой вопрос. Я знаю это, но все равно вру, потому что так привыкла.

— На работу.

Он делает глубокий вдох, пытаясь успокоиться и набраться терпения, после чего продолжает:

— Давай будем откровенны, Миранда. Ты не работала с тех пор, как я уволил тебя. Почему? Куда ты ходишь?

— Тебе нужна правда? — Не знаю, действительно ли он хочет услышать ее или ему нужны козыри на руках против меня. Обычно мы играем в игры. Но этот разговор другой. Честный. Мы не ведем себя честно друг с другом, поэтому я не знаю, что сказать.

— Правду. Пожалуйста.

— Снимаю Люкс в «Хилтоне» в центре. У меня нет работы. Никто не хочет нанимать меня, — признаюсь я. — Судя по всему, твой кадровый отдел расписал меня не в лучшем свете, когда звонили потенциальные работодатели. Так оно, конечно, и есть, но все же. — Ни одна компания не захотела видеть меня вице-президентом, а должности ниже этой просто неприемлемы. Это был удар по моему самолюбию и уверенности в себе. Я сдалась. И стала лгать. Снова и снова.

— И чем ты занимаешься целый день в номере отеля? — Лорен — трудоголик и ему непонятно как можно бездельничать. Раньше я была такой же, как он.

Я пристально смотрю ему в глаза, которые когда-то вызывали у меня слюноотделение и желание кинуться в атаку, а сейчас — лишь выбросить белый флаг и сдаться. Я принимаю решение сказать правду. Сегодня никакой лжи.

— Смотрю телевизор, заказываю обслуживание в номер, занимаюсь в спортзале, делаю массаж, трахаюсь с одинокими бизнесменами, с которыми знакомлюсь в баре. — Я пожимаю плечами. — Ничего особенного. — Время, проведенное в Сиэтле, депрессия, неудачи и проблемы в браке медленно превратили меня в совершенно другого человека. Мой жизненный план превратился в пыль. Я больше не прихожу и не беру то, что принадлежит или не принадлежит мне — я выживаю в собственноручно созданном аду.

Лорен вздыхает и проводит ладонями по волосам. Не знаю, то ли от досады, то ли от жалости.

—Правда? — Кажется, и от того, и от другого.

— Правда? — копирую я его. — Да пошел ты, Лорен. Уж кто бы говорил.

Он мотает головой.

— У тебя нет никакого понятия о морали, — ворчит он. — Зато ты разбираешься в бизнесе так, как никто.

Мне хочется поругаться, но я решила, что не буду больше лгать сегодня, поэтому отвечаю:

— Я знаю.

— Я в курсе, что документы, которые ты предъявила мне о незаконной деятельности, были сфабрикованы. Я знаю, что это была ложь. Ложь, с помощью которой, ты поймала меня в силки. Но дело даже не в этом, а в твоих исковерканных моральных ценностях. — В его голосе нет злости. — Мы не женаты, Миранда. Наш брак не был официально заключен. Тот священнослужитель был актером, которому я заплатил. Камень в твоем кольце — это всего лишь стекляшка.

Я смеюсь, удивленная тем, что могу видеть иронию во всем этом, а потом вытаскиваю руки из-под одеяла и хлопаю в ладоши.

— Туше, Лорен. Гребаное туше.

Он смотрит на меня с каким-то отчаянием. Такого Лорена я еще никогда не видела.

— Пришла пора нам расстаться, Миранда.

По моим щекам начинают катиться слезы, но они не имеют никакого отношения к Лорену. Я просто вспоминаю Шеймуса и его последние слова в тот день, когда подала документы на развод. «Он никогда не будет любить тебя так, как я». Шеймус был прав. Лорен вообще никогда не любил меня. Теперь я знаю это. Судьба, которую я считала заслуженной, принесла мне только горе и страдания.

— Твои дети должны жить с Шеймусом, Миранда. Ты же видела с какой радостью они уехали с ним на прошлой неделе и как грустно им будет возвращаться сюда завтра утром. Я не слишком хорошо их знаю, но вижу, что с ним они ведут себя совершенно по-другому. В них просыпается жизнь, и они лучатся от счастья. Именно таким и должен быть каждый ребенок. Здесь у них этого нет. Никто не любит их так, как он.

— Это потому, что никто не умеет любить так, как Шеймус, — искренне произношу я, поднимая на него взгляд. — Но дети любят Розу больше, чем меня. А я их мать. Разве я не должна им нравится больше, чем чертова домработница?

— Генетика не гарантирует любви в отличие от времени и усилий, — даже не пытаясь утешить меня, отвечает Лорен. — Ты не уделяешь им времени и даже не стараешься наладить контакт. В отличие от Розы.

Мне больно это слышать.

— Это ее работа.

— Ее работа заключается в том, чтобы они были накормлены, а не в том, чтобы читать им перед сном книги или интересоваться делами в школе, или хвалить, когда они получают хорошие оценки. Роза домработница, а не родитель. Быть родителем — это твоя работа.

Наш разговор напоминает мне длинную и скверную дорожную поездку, о которой мечтаешь, чтобы она поскорее закончилась. Но ты не можешь выпрыгнуть из машины пока она в движении, потому что это навредит тебе больше, чем если остаться и вытерпеть ее до конца.

— Мне не нравится быть родителем. У меня это плохо получается. Детьми всегда занимался Шеймус. — Я не ищу жалости; я просто говорю, потому что у меня есть слушатель.

— Я тоже ужасный родитель. Очевидно. — Он низко опускает голову. Стыд — это тяжкая ноша.

— Мы созданы друг для друга, Лорен. Почему у нас ничего не получилось? — спрашиваю я, зная ответ. Но хочу услышать его мнение.

— Просто не получилось. Мы практически одинаковые. Мы не дополняем друг друга. Ты не дополняешь мои недостатки, а я твои, поэтому мы оба несовершенны в одном и том же. В эмоциональном плане, мы как подростки, неспособные любить и заботиться друг о друге.

— И этого нельзя изменить?

Он пожимает плечами.

— В моем случае? Скорее всего, да. Я стар и привык к такому образу жизни. Для меня так было всегда. Ты же еще молода. У тебя впереди целая жизнь. Тебе стоит вернуться к мужу. И начать ценить его. Он был твоей лучшей половиной.

Я бы сказала, что признаю себя побежденной, но для этого сначала нужно проиграть. А я начинаю думать, что никогда, за все свои тридцать с гаком лет, не знала, что такое победа, потому что всегда играла одна и по своим правилам.

— Когда ты хочешь, чтобы я съехала?

— В идеале? — Я ожидала услышать в его голосе надежду, но в нем звучала лишь усталость.

— Нет, будь реалистичным. В идеале я должна уехать прямо сейчас. Но я устала и не могу, — полушутя, полусерьезно отвечаю я. Уверена, будь его воля, он бы не позволил мне даже принять душ и одеться.

— У тебя неделя.

Мне хочется сказать что-нибудь остроумное, но вместо это я просто киваю головой, принимая поставленные сроки.

Лорен встает, подходит к кровати и целует меня в лоб.

— Спокойной ночи, Миранда.

Принимая во внимание нашу историю и расставание, этот жест кажется неуместным, но, наверное, поэтому он получается таким идеальным и подходящим. Несмотря на отсутствие любви и недоверие, мы искренне нравимся друг другу, пусть и сквозь призму ненависти, потому что понимаем один другого. Мое уродство принимает и не обращает внимание на его уродство. И наоборот.

— Спокойной ночи, Лорен.

Глава 47

Я бы не стал даже подтирать задницу твоими перспективами

Шеймус

Настоящее

Дверь открывает Лорен. Жаль, что не Роза. Не хочу прощаться с детьми перед ним. Его близость напоминает мне о том, что он победитель, а я проигравший. А сейчас особенно больно осознавать, что я теряю — мне придется оставить детей и уехать. «Терять» — это термин, больше подходящий для настольных игр и споров, потому что он даже близко не описывает то, что я сейчас чувствую в отношении тех, кого люблю больше жизни.

— Заходите, —произносит он. Все в нем — сама вежливость. Именно в этом богачи преуспевают больше всего — пусть в лицемерной, но вежливости.

— Все в порядке. Я попрощаюсь здесь, — отвечаю я.

Лорен отходит от двери, но оставляет ее открытой.

Мы обнимаемся, целуемся и плачем. В этот раз расставаться еще труднее.

По пути к машине мне охватывает такая медлительность, которую может вызвать только большое горе. Полностью уйдя в свои мысли, я пытаюсь открыть дверь машины, но внезапно рядом со мной кто-то откашливается.

Это Лорен.

Я впервые оказываюсь наедине с ним. В голове проносятся миллион оскорблений, но произношу я лишь одно.

— Ты сволочь.

Он складывает руки на груди и наклоняет голову на бок, будто обдумывая мое обвинение.

— Ты прав. Так оно и есть.

Я не ожидал этого, поэтому продолжаю:

— Ты разрушил мою семью.

— Мне жаль, Шеймус. — Его извинение должно было бы показаться мне поспешным и бесчувственным, но этого не происходит.

Искренность Лорена только подпитывает мою злость. Я прикрываю руки ладонями, пытаясь отгородиться от этой ситуации, от него, Миранды и своего горя.

— Ты хоть представляешь, каково это потерять все, что любишь?! — выкрикиваю я. Не дождавшись ответа, я снова кричу, прячась за ладонями, чтобы не начать выбивать из него ответ. — Представляешь?!

— Нет, — спокойно, будто извиняясь, отвечает он.

Я качаю головой и опускаю руки.

— Конечно, не понимаешь.

— Перспективы. Все дело в перспективах. Они превращают отрицательное в положительное и наоборот.

У меня нет времени или терпения выслушивать эту ерунду. Я открываю дверь и забираюсь в машину, после чего завожу мотор и опускаю стекло.

— Я бы не стал даже подтирать задницу твоими перспективами. — С этими словами я трогаюсь с места и еду до самого дома, останавливаясь только, чтобы заправиться и перекусить.

Глава 48

И теперь мне придется печь новый пирог

Миранда

Настоящее

Я поменяла двухместный кабриолет на огромный внедорожник и едва не плакала, когда отдавала ключи продавцу. Если представить меня в виде пирога, то от него только что отрезали солидный кусок и, украсив сливками, преподнесли льстивому торговцу. И теперь придется печь новый пирог. И новую себя. Черт возьми. Ничто не пугает меня так, как перемены. Я чувствую, что они грядут. И думала, что готова к ним. Но нет. Я словно оказалась под микроскопом. И мне уже не нравится то, что я вижу.

Сегодня утром я собрала детей, упаковала в чемоданы нашу одежду и попрощалась с домом Лорена. Остальные вещи отправлю в контейнере, когда найду себе квартиру. Удивительно, но мне не было больно уезжать. Может, это благодаря новым антидепрессантам, которые выписал мне врач несколько дней назад. Лорен крепко обнял нас на прощание — наверное, очень рад вернуться к холостяцкому образу жизни. Когда он прижимал к себе Киру, одна половинка моего грешного черного сердца улыбалась, а другая плакала. Судя по всему, это первый и последний раз, когда Лорен обнимает своего ребенка. От этого и горестно, и сладко.

Мы в дороге уже три часа. Дважды останавливались, чтобы сходить в туалет и один раз, чтобы поесть. Я ненавижу дорожные путешествия. Предпочитаю наслаждаться полетом на самолете, а не поездкой в машине со скоростью восемьдесят миль в час.

В пять часов, вымотанная до нельзя, я, наконец, вижу сияющую вывеску гостиницы «Марриотт». Никогда так не радовалась теплой постели и мягкой подушке.

Я устраиваюсь на одной кровати, а дети все вместе на другой. Заставляю себя поинтересоваться не хочет ли Кира перебраться ко мне, но она предпочитает остаться с братьями. Я не виню ее за это. Они как маленькая стая волков, которые защищают друг друга. А я — чужачка.

На следующее утро мы встаем отдохнувшие и готовые продолжить наше путешествие в Калифорнию. Быстро принимаем душ и набиваем животы блинчиками с ореховым маслом. Я не из тех, кто верит в божественное вмешательство или в то, что в нашей жизни все происходит по какой-то причине, но завтракать любимой едой в гармонии с детьми кажется мне символичным шагом в правильном направлении. Я чувствую себя членом стаи, а не посторонней.

Спустя несколько часов я смотрю в зеркало заднего вида. Кира сидит в центре. Она спит, положив голову на колени Каю. Кай и Рори смотрят в окно. Они очень разные, эти двое. Настолько разные, что постоянно спорят, но, несмотря на это, безумно любят друг друга. Способность Шеймуса любить передалась его детям, и это качество особенно выделяется среди других черт их характеров.

Как будто почувствовав мой взгляд, Рори смотрит на меня сквозь маленькие стекла очков. Он самый прямолинейный из троих: и в словах, и в действиях. Это очень нервирует в девятилетнем ребенке. У него невероятно честный, осуждающий и обжигающий взгляд. Прямо как у меня, если забыть про «честный».

— Ты везешь нас к папе, Миранда? — Рори начал звать меня по имени после того, как я подала документы на развод и переехала в Сиэтл. Он произносит это с таким призрением, будто хочет сказать, что я «сука».

Я собираюсь ответить отрицательно, но потом вспоминаю, что сейчас моя жизнь полное дерьмо, поэтому отвечаю на вопрос вопросом. Признаться, я никогда не вела разговоров с детьми. Я не знаю их. Я просто живу рядом, но ими занимаются другие люди.

— А вы бы предпочли жить с Шеймусом?

— Да, — одновременно отвечают мальчики.

— Почему? — Я знаю, что эти шесть букв повлекут за собой словесную экзекуцию. Они разделают и поджарят меня на открытом огне. Обычно я никогда не провоцирую людей на критику. И сейчас, задержав дыхание, жду.

Первым отвечает Кай.

— Потому что мы скучаем по нему. И любим.

Я смотрю в зеркало заднего вида. Кай сидит, опустив голову, переживая, что ранит мои чувства, и гладит по волосам сестру. Мне невыносимо хочется поинтересоваться: «А меня ты не любишь?», но я не могу заставить себя произнести этот вопрос вслух. Я и так знаю ответ. Не стоит требовать от Кая правды… или лжи. У него слишком ранимое сердце. Поэтому я поворачиваюсь к Рори и спрашиваю:

— А что насчет тебя, Рори? Почему?

Он холодно смотрит на меня. На секунду, меня берет гордость за этого ребенка, потому что я уже вижу, что из него вырастит мужчина, которому люди будут вынуждены уступать.

— Кай уже ответил. А ты нам не нравишься. — Грубо, самоуверенно, прямолинейно. Мне так и хочется развернуться, и дать ему пять.

Но я тут же вспоминаю, что эти слова относятся ко мне.

Я всю жизнь с безразличием относилась к этим детям. Они были частью моей жизни лишь благодаря родственной связи. Частью, которой занимались другие люди. Я держала их на расстоянии вытянутой руки и воспринимала как долгосрочный проект, по окончании которого, можно будет заявить, что он оказался успешным или, если окажется наоборот, сделать вид, что ты не при делах. Это называется выборочная ответственность в зависимости от результата… или его отсутствия. Вот такие тонкости. Но Рори наплевать на них. И сейчас, я одновременно восхищаюсь им и ненавижу его за это.

— А что тебе нравится? — спрашиваю я. Не хочу больше говорить о себе.

— Тебе какая разница, — бурчит он.

— Мне нравится баскетбол, — отвечает Кай.

— Правда? — И тут я вспоминаю. — Шеймус тоже играл в баскетбол.

— Мы с папой ходили играть в парк, когда жили в нашем доме. А потом, когда переехали в квартиру, кидали мяч в кольцо на площадке.

— Угу. — Я даже и не знала об этом.

— А мне нравится Гарри Поттер, — присоединяется к разговору Рори.

— Книги или фильмы? — Я не читала и не смотрела их, но кто в современном мире не знает Гарри Поттера?

— И то, и другое, — резко отвечает он, но я слышу что за его злостью прячется энтузиазм.

Признаться, мне нравится, что они оба разговаривают со мной, поэтому я продолжаю задавать вопросы.

— А какой у вас любимый цвет?

— Синий, — восклицает Кай. Боже, да он просто вылитая маленькая копия Шеймуса. Тот тоже всегда любил синий цвет.

— Красный, — отвечает Рори. Такой же пылкий и горячий, как он сам. Мне тоже нравится красный цвет.

— А твой? — Вопрос Кая застает меня врасплох. Такой простой вопрос, а у меня ком в горле. Никто, кроме бабушки и Шеймуса, никогда искренне не интересовался мною. На работе подчиненные целовали зад, чтобы выделиться, а начальство требовало показателей. Я не была им интересна, как личность. Моим первым желанием было ответить, что красный, как у Рори, но потом я зашла в тупик.

— Не знаю. Это зависит от обстоятельств, наверное.

— Почему это должно от чего-то зависеть? Если ты закроешь глаза и подумаешь о любимом цвете, то какой представишь себе?

Конечно же, я не могу закрыть глаза, так как веду машину, поэтому выбрасываю из головы все мысли и сосредотачиваюсь на вопросе. Первым на ум приходит оттенок гортензий, которые бабушка сажала по обеим сторонам крыльца. Она так заботилась о них и посвящала им столько времени.

— Перванш.

— Ты его только что придумала, — возмущается Рори. — Я никогда не слышал о таком цвете.

— Это бледно-голубой цвет с сиреневым оттенком. У моей бабушки была гортензии такого цвета. — Мне становится страшно. Я никогда и ни с кем не говорю о ней. Никогда.

— А где она живет? — спрашивает Кай. — Мы можем с ней увидеться?

Мне становится больно. Я не хочу отвечать.

— Как ее зовут, Миранда? — тут же задает свой вопрос Рори. Он чувствует, что мне не по себе и специально тычет в меня палкой, пытаясь вызвать раздражение и злость.

— Кира. Ее звали Кира. — Мне хочется, чтобы мой голос звучал уверенно и даже угрожающе, но ничего не выходит. В нем чувствуется нежность. Это все равно, что перевернуться на спину и, признав свое поражение, позволить ему избить себя палкой, которой он тыкал в меня несколько секунд назад.

— Мне жаль, — произносит Кай.

Я в недоумении, потому что а) не знаю, за что он извиняется, б) вспоминаю сколько раз Шеймус извинялся передо мной без малейшей на то причины, лишь бы сгладить острые углы между нами.

— Почему тебе жаль? — Мне стоило бы промолчать, но кажется сегодня я сама на себя не похожа.

— Потому что она умерла.

— Откуда ты знаешь? — мягко спрашиваю я. Не хочу, чтобы он отвечал.

— Потому что ты сказала, что ее звали Кира. Если бы она была жива, ты бы сказала, что ее зовут Кира, — спокойным грустным голосом объясняет Кай. Впервые в жизни мне становится стыдно, что я его мать и мы связаны родственными узами. Он заслуживает лучшего.

По моим щекам начинают катиться слезы. По многим причинам. Я вытираю их. Но появляются новые.

— Прости, мам, —произносит Кай. У меня разбивается сердце. Он не называл меня так с тех пор, как они переехали в Сиэтл. Может я себе это придумываю, но, кажется, то, что я услышала было своего рода признанием. Маленький милый мальчик признает злую, жестокую женщину.

Следующие несколько часов я рассказываю Каю, Рори и проснувшейся Кире о себе и бабушке: как она растила меня после смерти мамы, где мы жили, о нашей собаке, доме, школе и соседях. Я выкладываю им все. Они хорошие слушатели и задают много вопросов. К тому времени, как мы подъезжаем к району, где живет Шеймус, я начинаю чувствовать себя по-другому. Легче, как будто я сняла с себя тяжкую ношу и поделилась частичкой себя детьми. Тем хорошим, что было во мне до того, как в мою жизнь вошла бабушка и мир окрасился в черный цвет.

Мои дети гораздо человечнее и лучше, чем я.

Я заранее зарезервировала номер в гостинице, в которой раньше останавливалась, но почему-то еду к дому Шеймуса, чувствуя, что должна позволить детям увидеть его сегодня. Да что со мной такое? Наверное, это таблетки что-то делают с моей головой. Или, может быть, дети. Или воспоминания о бабушке всколыхнули во мне чувство вины.

Шеймус не знает, что мы едем к нему. Не знает, что я возвращаюсь. И не подозревает, что его жизнь скоро изменится к лучшему.

В девять часов вечера мы стучимся к нему в дверь. Я никогда не знала, что шок может быть счастливым. Его глаза устремляются к детям: они виснут на нем, а он крепко обнимает их.

Я не могу отвести взгляд от лица Шеймуса. Наверное потому, что последние несколько часов провела, ностальгируя по прошлому. Для меня время будто повернулось вспять. Я жду, когда его глаза встретятся с моими. Жду, когда он скажет что-нибудь милое. И поцелует меня.

Я бы сейчас все отдала за его поцелуй.

Все.

Но этого не произойдет, потому что он святой.

А я сука.

И все знают это.

Включая меня.

Шеймус

— Что вы тут делаете? — В моем голосе звучит надежда, хотя я уже давно понял, что она может стать опасным оружием в руках Миранды.

Все молчат. Дети смотрят на Миранду, будто она одна знает ответ на этот вопрос.

— Я переехала в Калифорнию.

Во мне снова поднимается надежда.

— Что это значит? — Мне так и хочется прокричать: «Просто скажи, что дети снова будут жить со мной!» Но я жду.

— Мы с Лореном разошлись. — Значит, он ее выгнал. Иначе бы она сказала, что бросила его.

Мне так и хочется тыкнуть в нее пальцем и громко рассмеяться в лицо, но я не желаю, чтобы дети видели, как я радуюсь чужой беде. Нам нужно поговорить с ней наедине, потому что если она не собирается делить со мной опеку или, что предпочтительнее, полностью отдать ее мне, то я выскажу все, что о ней думаю.

— Эй, ребята, почему бы вам не забрать из машины сумки? Можете ложиться сегодня в своей комнате, — говорю я им. Наплевать, если у Миранды другие планы.

Она не успевает даже открыть рот, как они выбегают за дверь и спускаются по лестнице.

У нас не очень много времени, поэтому я задаю ей вопрос, который до этого хотел прокричать:

— Просто скажи, что дети снова будут жить со мной! — Тихий голос не скрывает моей злости. Я раскрываю перед ней карты. У меня нет козыря в рукаве, хотя по другому с Мирандой нельзя. Но сейчас нет времени на игры. Я хочу, чтобы дети вернулись ко мне!

Я слышу, как захлопывается дверь в машине. Миранда оглядывается на стоянку, а потом снова смотрит на меня.

— Давай поговорим, когда они лягут спать?

Не скажу, что мне нравится мысль о том, что она задержится у меня в квартире, но если это даст мне шанс вернуть детей, то я сделаю все, что угодно. Я отхожу от двери, чтобы она могла войти.

— Хорошо. Мы поговорим, когда они лягут спать.

Сияющия и фальшивая Миранда устраивается на мягком и настоящем диване.

Дети заносят чемоданы, и я помогаю отнести их в комнату. Мы какое-то время болтаем, а когда Рори и Кира начинают зевать, достаем пижамы, чистим зубы и они отправляются спать. Я обнимаю и целую их и как только выхожу в коридор, мое счастье испаряется как дым. Миранда так и сидит на диване, как почти два часа назад. У нее в руке наполовину пустая бутылка вина. Наверное, купила его пока я был с детьми. Я не вижу стакана, значит она пьет прямо из горла. Увидев, что я вхожу в комнату, Миранда хлопает по дивану.

— Садись. — Она не пьяна. Миранда всегда дружила с алкоголем лучше, чем я.

Я сажусь на другой конец дивана, подальше от нее.

— Ты без трости? — удивленно спрашивает она.

Я киваю.

— Сегодня у меня хороший день, так что она ни к чему. Ко мне практически вернулась чувствительность, а боль появляется только если я перегружаю ногу. — Я замолкаю, поняв, что слишком уж разоткровенничался с ней.

Миранда протягивает мне бутылку вина.

— Выпей, Шеймус.

— Нет. — Как же приятно отказывать ей, даже в чем-то маленьком и незначительном.

— Ну, мне тогда больше достанется, — не обижаясь, отвечает она.

Мне становится горько от того, что приходится сидеть с ней рядом, поэтому я встаю, иду на кухню и выпиваю рюмку текилы, за ней еще одну, а потом достаю из холодильника два пива — оба для себя — и возвращаюсь к ней.

— Помнишь, когда мы только начали встречаться, ты писал мне любовные письма? — Миранда говорит со мной, но не смотрит на меня. Ее взгляд заволокла пелена воспоминаний.

— Я не хочу говорить об этом.

Она откидывает голову на диванную подушку, а потом поворачивается ко мне. Алкоголь расслабил ее, и теперь я вижу морщины у нее на лбу и в уголках глаз.

— Почему нет?

Я делаю несколько глотков пива и только после этого отвечаю:

— А смысл? Нам нужно поговорить о детях.

Миранда сгибает ноги в коленях и кладет их на диван.

— Я к ним и веду. Все началось с любовных писем. — Странно, я думал, что она будет вести себя раздражительно и нагло, но Миранда говорит вполне мирно и разумно, что меня слегка пугает.

— А закончилось документами о разводе. — Я делаю еще один глоток и тычу в нее горлышком бутылки. — Ах да, а еще тем, что ты начала трахаться со здоровым мужчиной. Давай не забывать об этом.

Она тоже делает глоток вина

— Я была неправа и совершила много ошибок.

— Это точно. — Я чувствую, как сжимается горло. Мне так и хочется напомнить ей об аборте. У меня внутри все трясется от злости. Но сначала нужно решить вопрос с опекой.

Миранда моргает несколько раз, но ничего не отвечает.

Я поворачиваюсь и с отвращением смотрю на нее. Ну как можно быть настолько уродливой внутри? Я не знаю, что еще сказать ей, потому что в моей голове крутятся лишь осуждение и оскорбления. Но они ничего не изменят. Я качаю головой, а губы, словно сами по себе, произносят:

— В чем дело, Миранда?

По ее щекам начинают катиться молчаливые слезы. Она никогда не плачет. Миранда всегда бесчувственная и холодная.

— Я сожалею.

— Твое сожаление ничего не изменит, — с тихой злостью отвечаю я. Ненавижу ругаться шепотом. Не то, чтобы я был любитель покричать, но это помогло бы мне выпустить пар.

— Думаешь я сама этого не знаю, Шеймус?

Я поражен. И не верю ей.

— Нет. Не думаю, что знаешь.

— Я принимаю антидепрессанты.

Я пожимаю плечами.

— Ты оставила меня опустошенным, Миранда. Уничтожила меня. Я не могу и не хочу испытывать к тебе жалость. Ты не заслуживаешь моего сочувствия. — Я замолкаю, а потом, не в силах сдержаться, добавляю: — Черт побери тебя и все твои неправильные решения.

Услышав это, Миранда хлюпает носом и вытирает его тыльной стороной руки.

— Ты бы так не говорил, если бы все знал.

Ни секунду не хочу больше ее слушать. Я встаю.

— Тебе пора. Иди домой.

— Я не в состоянии садится за руль, — возражает она.

Я знаю это.

— Вызови такси. Мои дети останутся там, где и должны быть. — Не дожидаясь возражений, я захожу в свою комнату, хватаю подушку и одеяло и устраиваюсь на полу перед детской спальней. На случай, если она попытается выкрасть их до того, как я проснусь. Знаю, я параноик, но они только что вернулись домой. И я не собираюсь их снова терять.

Глава 49

Я, черт возьми, устал уродовать свой мир

Шеймус

Настоящее

— Прости, папочка, — будит меня маленькая девочка, одновременно наступая ногой на щеку.

Я открываю глаза и вижу в нескольких сантиметрах от своего лица милое личико Киры.

— Ты в порядке, папочка?

Я улыбаюсь при виде ее нахмуренного лба и обеспокоенно сведенных бровей.

— В порядке, детка.

Она обнимает меня за шею.

— Тебе не стоило спать на полу в коридоре.

Я обхватываю ее руками.

— Знаю, что не стоило. — Я слишком стар, чтобы спать на полу и теперь у меня болит все тело.

— Это опасно. — С этими словами Кира отпускает меня. — Мне нужно пописать. Я скоро вернусь и тогда мы можем посмотреть мультфильмы.

— Отличный план. — Все снова, как обычно. Так, как и должно быть.

Я заношу одеяло и подушку в свою комнату и иду на кухню.

За столом сидит Миранда: пьет кофе из «Старбакса», ест рогалик и читает газету. Как у себя дома. Она переоделась и, судя по всему, давно проснулась. Миранда могла запросто обходиться без сна; четырех-пяти часов отдыха ей было достаточно. Я всегда завидовал этой ее способности.

— Что ты тут делаешь? — Наверное, стоит вернуться в коридор и зайти на кухню еще раз, в надежде, что это всего лишь иллюзия.

Она кусает роглаик и отвечает с набитым ртом, показывая на столешницу за моей спиной:

— Завтракаю.

Я поворачиваюсь и вижу коробку из «Эйнштейн Бразерс Багель». В ней достаточно еды, чтобы накормить целую армию: три упаковки сливочного сыра, шесть бутылок сока и большой стакан кофе из «Старбакса». Не помню, чтобы она покупала еду кому-то, кроме себя. Я переливаю кофе из стакана в кружку и ставлю ее в микроволновую печь.

— Я же сказал тебе вчера уезжать.

Она пожимает плечами и снова кусает рогалик.

— Я уснула. Потом ушла. И вернулась. С едой. У тебя нечего есть.

— В овсяной каше низкое содержание холестерола, — отвечаю я, нажимая на кнопки.

— Ненавижу овсяную кашу. Она на вкус как мокрые опилки.

Я знаю, что Миранда ее не любит. И мне наплевать.

— Почему мы вообще говорим об овсяной каше, Миранда? Почему ты здесь? — снова спрашиваю я.

Она медленно поднимает рогалик, пытаясь тянуть время.

— Папочка, а зачем...? Мамочка, а ты что тут делаешь? — недоуменно интересуется Кира.

— Не хочешь рогаликов, милая? — быстро восклицаю я, пока Миранда ничего не испортила. — Возьми один и мы намажем на него сливочный сыр, а потом сядем в гостиной перед телевизором, и ты его сьешь.

Кира делает, как я говорю. Мы переносим завтрак в гостиную и приступаем к обычному субботнему ритуалу, по которому я невероятно скучал.

Минут через двадцать в комнату тихо входит Миранда и, скрестив ноги, садится на пол. Это непохоже на нее: она любит эффектное появление, чтобы все внимание было направлено на нее. Кира внимательно следит за ней взглядом, но ничего не говорит, а потом прижимает щеку к моему плечу и погружается в приключения Финна и Джейка¹⁴.

Мы молча сидим пока не появляются Кай и Рори. Они оба едят рогалики; у Рори губы измазаны в сливочном сыре.

— Что ты тут делаешь? — одновременно спрашивают мальчики. — Я чуть не рассмеялся, потому что за последний час мы все задали ей этот вопрос.

Мы пристально смотрим на Миранду в ожидании ответа. Она краснеет, а в глазах появляются слезы.

— Завтракаю, — отвечает она. После чего встает и уходит в ванную комнату.

Рори безразлично пожимает плечами и, устроившись рядом с Кирой на диване, доедает рогалик.

Кай же садится рядом со мной с грустным выражением лица. Я обнимаю его, а он кладет голову мне на плечо и тоже доедает рогалик.

Через пять минут возвращается Миранда. У нее красные глаза.

— Спасибо за рогалики, мам.

Кай преподал мне урок.

Своим состраданием.

И всепрощением.

А вот я не готов простить; раны еще слишком свежи. И, кто знает, может быть, не прощу никогда. Хотя, жалость и сострадание — это нормально. Плохо относиться к людям за то, что они плохо относятся к нам — это значит, уродовать свой мир. Относится к ним хорошо, не надеясь на то, что они изменятся, — потому что иногда люди не меняются — это значит, сохранить сердце и разум чистыми и прекрасными. Я, черт возьми, устал уродовать свой мир.

Иногда только невинный ребенок способен напомнить нам о важном.

Миранда хлюпает носом и отвечает:

— Не за что, Кай.

Я клянусь себе, что с этого момента буду относится к Миранде с опаской, но не с ненавистью. Я не обязан испытывать к ней симпатию.

— Миранда, ты не могла бы помочь мне выбросить мусор? — Мне нужно поговорить с ней и узнать, что она делает здесь. И самое главное, выяснить ее планы в отношении моих детей, потому что официально они под ее опекой.

Я вытаскиваю из мусорного ведра пакет — он только наполовину заполнен — и выхожу на улицу. Она спускается по лестнице следом за мной. Когда мы подходим к большому контейнеру позади здания, я снова спрашиваю:

— Что ты тут делаешь?

— В Калифорнии? Или у тебя дома?

Я поднимаю крышку и выбрасываю пакет в контейнер.

— И в Калифорнии, и у меня дома.

— В Калифорнии ищу работу и дом. А здесь? Надеюсь остаться пока не найду и то, и другое, — неуверенно произносит она. Миранда отвечает так, будто ей больше нечего терять.

Я поражен ее словами.

— У тебя нет работы? Почему бы тебе не перевестись обратно в местный филиал «Маршалс Индастриз»?

— Потому что меня уволили несколько месяцев назад. Я лгала. Шантажировала Лорена. После этого он перестал доверять мне дела.

Я закрываю глаза и качаю головой. Это похоже на какое-то дурацкое реалити-шоу.

— Это было до или после заключения брака?

— До.

Я изумленно смотрю на нее, не понимая, как такое может быть.

— И он все равно женился на тебе?

Она кивает, а потом замирает и, наклонив голову, мотает ею из стороны в сторону.

— Да. И нет. Я думала, что мы женаты. Но оказалось, что свидетельство о браке было фальшивым.

— Боже, вы просто идеальная парочка. — Наверное, мне не стоило так говорить, но это правда.

— Наши отношения оказались сплошным бедствием. — Она пожимает плечами, потому что ей больше нечего добавить.

Мне надоело говорить о ее неудавшейся личной жизни.

— Я хочу, чтобы мои дети остались здесь. В понедельник заканчиваются зимние каникулы и начинается учеба. Я отпрошусь с работы и запишу их в школу.

— Я могу сделать это, — предлагает она.

— Правда? — с сомнением и издевкой интересуюсь я.

Она вздыхает и на мгновение выглядит как обычная, дерзкая и неуступчивая Миранда, которую злят мои слова.

— Я управляла компанией, которая входит в список Fortune 500¹⁵, Шеймус, и как-нибудь справлюсь со школьными заявлениями.

— Ты пытаешься, Миранда? Ты пытаешься стать родителем? Мне так хочется верить в то, что ты говоришь правду и наконец поняла, что у тебя самые замечательные дети на планете и быть их мамой — это привилегия. — Знаю, мой голос звучит умоляюще, но я мечтаю об этом для своих детей. Я хочу, чтобы у них была мама, которая любит их. Наплевать, если ее нет в моей жизни, но она должна быть в жизни моих детей.

— Я пытаюсь, Шеймус. Я не идеальная и не знаю, как это делать, но я пытаюсь.

— Я скажу тебе это только один раз, Миранда. Либо старайся изо всех сил, либо уходи. Я не хочу, чтобы тебе это наскучило, и ты все бросила, как было с йогой. Эти дети ждали свою мать всю жизнь. Подумай о них. Хотя бы раз. Ты мать, а не мученица.

— Я буду стараться изо всех сил.

Я сомневаюсь, потому что наше прошлое прямо-таки кричит мне: «Не верь ей! Она лгунья!». Но потом вспоминаю Кая… и его сочувствие… и, черт…

— Можешь остаться здесь на месяц, пока ищешь работу и жилье. Будешь спать на диване, я не собираюсь уступать тебе кровать. Через четыре недели я хочу, чтобы ты убралась отсюда, даже если ничего не найдешь. Можешь заселиться в гостиницу или спать на улице. Мне наплевать. Мои дети будут в течение рабочей недели жить здесь и ходить в школу. На выходных их можешь забирать ты. Мы еще обсудим вопрос совместной опеки. Я попрошу своего юриста подготовить новое соглашение. Оплачивать его работу будешь ты. И постарайся быть частью их жизни каждый чертов день. Ты слышишь меня? По-настоящему? По утрам будешь будить и отвозить их в школу, а я — забирать. Станешь помогать им с домашней работой. Играть и разговаривать с ними. И несколько дней в неделю готовить ужин.

— А можно заказывать еду на вынос? Я не могу готовить.

С ней никогда не бывает просто. Я качаю головой.

— Мне наплевать. Ужин готовишь ты. Это твоя обязанность. Никто не станет осуждать твои способности к готовке.

Она кивает.

Такое ощущение, что я разговариваю с маленьким ребенком, а не взрослой женщиной.

— Ты справишься?

— Да, справлюсь.

— Ты хочешь этого? — иначе спрашиваю я.

Она снова кивает

Черт.

Не могу поверить, что согласился на это.

Надеюсь, она и правда справится.

Глава 50

Где это гребаное масло?

Миранда

Настоящее

Я стараюсь.

Правда стараюсь.

Но домашнее хозяйство — это так тяжело.

Готовить и печь должно быть просто. У меня IQ 155. Мне просто нужно прочитать рецепт и следовать инструкциям.

Судя по всему, с инструкциями у меня беда, так как все, что я готовила на этой неделе было несъедобным. Я практикуюсь пока Шеймуса с детьми нет дома, потому что не хочу, чтобы они знали о моих неудачах. В итоге я выбрасываю приготовленное в мусорный контейнер на улице и заказываю еду в ресторане.

Сегодня у меня очередная попытка. Бетти Крокер¹⁶ может поцеловать мою задницу, если думает, что я сдамся. Я собираюсь приготовить «обезьяний» хлеб, фотографию которого увидела на Pinterest. Да, да, знаю… Pinterest. Порно для домохозяек со всего мира. Мне стыдно признавать это. Наверное, пора сменить костюмы от «Гуччи» и туфли от «Джимми Чу» на штаны из «Таргета» и растянутые футболки. Но эти чертовы рецепты так аппетитно выглядят. Такое ощущение, что их фотографировал Энсел Адамс¹⁷. «Обезьяний» хлеб — это произведение искусства в форме для выпечки. У меня чуть не случился оргазм, когда я просто читала рецепт. Черт возьми, я становлюсь такой же, как среднестатистическая американка. Пора искать работу.

Я уже сходила в магазин и купила необходимые продукты для хлеба, форму для выпечки и фартук. Мне подумалось, что, вдруг, у меня ничего не получается из-за фартука? Может, для того, чтобы хорошо готовить, нужно выглядеть соответствующим образом. Фартук должен помочь. Все домохозяйки на Pinterest в фартуках.

Процесс готовки проходит нормально. У меня все получается. Наконец-то.

Пока я не выясняю, что в холодильнике нет масла.

Черт возьми.

Думай. Думай быстро. Что на твоем месте сделала бы Рэйчел Рэй¹⁸? Перестала бы печь хлеб? Нет!

Я выбегаю из квартиры, спускаюсь по лестнице и через пять секунд тарабаню в дверь соседей снизу и шепчу про себя:

— Ну же, живее, «обезьяний» хлеб не станет ждать. — Когда дверь распахивается, я без предисловий говорю: — Мне нужно масло, — и несусь прямиком на кухню. Открываю дверь холодильника, отделение, где обычно хранят масло, но там… пусто. — Где масло? — раздраженно интересуюсь я. Хозяйка холодильника стоит в дверях. Когда она не отвечает на мой вопрос, я снова спрашиваю: — Где гребаное масло?

— Не нужно ругаться. Это грех, — монотонно произносит она.

— Отсутствие масло — это грех, дамочка. — Я захлопываю дверцу и упираю руки в бока. Я в ярости. Чертов «обезьяний» хлеб свел меня с ума. — Где я могу его взять? Быстро? Оно нужно мне сейчас. — Такое ощущение, что я пытаюсь достать наркотики, а не обычный молочный продукт.

Женщина выглядит немного испуганной, но спокойной.

— Может быть, у миссис Липоковски есть масло?

Я быстро иду к двери и по пути касаюсь ее руки, приглашая следовать за мной. Я не знаю, кто такая миссис Липоковски, поэтому эта женщина должна помочь мне. Если тебе что-то нужно, то не стоит давать людям время на раздумья. Просто говоришь им, что делать, и обычно они не спорят. Принимая во внимание мою напористость и отчаяние, нужно быть сумасшедшим, чтобы бросить мне сейчас вызов.

— Отличная мысль. Сходите и возьмите масло у миссис Липоковски, а потом принесите его в квартиру номер три, — быстро произношу я, глядя ей прямо в глаза, чтобы она поняла важность доверенной миссии.

— Хорошо? — вопросительно произносит она.

Я хлопаю в ладоши, и женщина испуганно вздрагивает.

— Давайте, пошевеливайтесь. Миссис Липоковски. Масло. Сейчас. Идите, — командирским голосом приказываю я.

Она выходит в коридор, а я закрываю дверь.

— Квартира номер три! — кричу я вслед ее удаляющейся фигуре, а потом поднимаюсь наверх и оставляю дверь открытой, чтобы она могла легко найти меня.

Несколько минут спустя в кухне появляется соседка с маслом. Она тяжело дышит и держит его в руках, как эстафетную палочку. Я забираю масло, снимаю обертку, кладу его в чашку и ставлю в микроволновую печь. После чего перевожу взгляд на женщину. Может быть…

— Вы умеете печь?

— Пиццу.

— Замороженную? — Разогреть замороженную пиццу — это не готовить.

Она кивает.

Черт.

Я беру со стола телефон, нахожу рецепт и вручаю его ей.

— Вы сможете приготовить это?

Она берет телефон и долго читает рецепт, а потом встает и начинает открывать упаковку с тестом. Меня окрыляет надежда.

Когда форма для выпечки оказывается в духовке, я поднимаю взгляд на женщину, с которой работала последние тридцать минут и протягиваю ей руку.

— Миранда. — Я не благодарю ее, потому что для меня это редкость. Для того, чтобы жить и двигаться вперед мы совершаем незначительные и самые обычные поступки. В этом суть нашего существования. О какой благодарности может идти речь?

— Хоуп. — Сейчас женщина чувствует себя неловко. А, может быть, ей и до этого было неловко, но я не замечала этого, потому что думала только об «обезьяньем» хлебе. Она даже не смотрит на меня.

— Хочешь что-нибудь выпить, Хоуп? — Хлеб будет выпекаться тридцать минут, и я не желаю, чтобы она уходила на случай, если ничего не получится и мне понадобиться кому-нибудь пожаловаться.

— Холодный чай найдется?

Я сжимаю зубы, прищуриваюсь и поправляю ее:

— У вас найдется холодный чай?

— Да, холодный чай найдется? — не обращая внимания на мои слова, отвечает она.

— Нет. У меня есть апельсиновый сок, газированная вода, молоко и легкое пиво. — Наплевать, что она, возможно, спасла мой зад, я не собираюсь предлагать ей свое вино.

— Апельсиновый сок.

Я наливаю сок в стакан и сажусь за стол рядом с ней. Она ерзает, как ребенок. Интересно, какая у нее история? Обычно мне не интересны личности людей, но эта женщина слишком странная.

— Как давно вы живете здесь, в этой квартире?

— Давно, — подумав, отвечает она.

— Год? Пять? Как давно?

— С восемнадцати лет.

— А сколько вам сейчас?

— Сорок.

Я бы дала ей на десять лет больше. Мне так и хочется рассказать ей о дермабразии, химическом пилинге и ботоксе, но не думаю, что эти слова есть у нее в словаре. Неожиданно мне приходит в голову идея, и я бегу в ванную комнату за косметичкой.

Вернувшись, вручаю ей резинку для волос.

— Завяжите волосы.

Она послушно исполняет мой приказ и собирает длинные спутанные волосы в хвост.

Я делаю тоже самое, после чего включаю кран с горячей водой и, намочив два полотенца для лица, выжимаю их.

— А теперь откиньте голову назад. Я положу полотенце вам на лицо. Оно горячее и поможет открыть поры.

— Поры?

— Просто откиньте голову назад. Ваша кожа кричит и требует внимания, как женщина средних лет в первом ряду на концерте Бон Джови. — Закончив с ней, я проделываю такую же процедуру со своим лицом. Когда полотенца начинают остывать, я снимаю их, кладу на стол и наношу маску на лицо Хоуп. Она морщится. — Простите, я знаю, что она холодная.

— Что это?

— Маска. В ней содержится молочная кислота и бета глюкан.

— Что?

— Это поможет вашей коже стать моложе и красивее. Вы плохо ухаживаете за лицом. Это видно. Если хотите, чтобы ваша кожа долго оставалась в хорошем состоянии, нужно дружить с ней. Уход за лицом — это марафон, а не спринт, — откровенно говорю я. Думаю, она из тех людей, которые спокойно принимают правду.

— Понятно, это сделает меня симпатичной. А сколько нужно ее держать?

Видите, я права.

— Двадцать минут, — отвечаю я, намазывая маску себе на лицо.

Шеймус

Я захожу в квартиру и вижу самую странную сцену в своей жизни. Миранда и Хоуп сидят за кухонным столом с каким-то зеленым дерьмом на лице и пьют апельсиновый сок в окружении грязной посуды. В квартире стоит невероятный запах. Когда я протягиваю руку, чтобы открыть духовку, Миранда недовольно отталкивает меня.

— Еще не готово. Не лезь.

— Что это? — спрашиваю я.

Молчание.

За моей спиной появляются дети.

— Привет, Хоуп, — говорит Кира.

— Привет, Кира.

— Привет, Хоуп, — восклицает Кай.

— Привет, Кай.

Дети встречались с Хоуп всего один раз, да и то несколько месяцев назад. Удивительно, что они помнят имена друг друга. Мы как участники ситкома, которые видят, но предпочитают игнорировать странности.

Так было, пока в кухню не зашел Рори.

— А чем это так вкусно пахнет? И что за гадость у вас на лицах? Вы такие страшные.

Я уже собираюсь одернуть его, но Хоуп отвечает:

— Это маска. Она поможет мне стать симпатичной. Мы с моей кожей станем подругами.

— А, понятно, — подняв бровь, произносит Кай. И уходит.

В этот момент срабатывает таймер на духовке, и Миранда вскакивает со стула, как будто ее ужалила в зад пчела.

— Уходите, — шипит она на нас с детьми.

Через десять минут в гостиную входят Миранда и Хоуп. У них чистые лица, а в руках они держат поднос с чем-то липким и, судя по всему, сладким. Миранда сияет от счастья. Не думал, что она вообще может так широко улыбаться. Но когда радость невозможно сдержать, улыбка всегда становится до ушей.

А «обезьяний» хлеб оказался лучшим, что я ел в своей жизни.

Глава 51

Раньше ты был добрее

Вы когда-нибудь смотрели фильмы или читали книги об одержимости? Когда в человека вселяется дух демона?

Интересно, а может быть наоборот? Когда в демона вселяется душа ангела?

Потому что иначе происходящее с Мирандой объяснить нельзя.

Утром она рано встает и готовит детям завтрак. Собирает им обед. Отвозит в школу. Убирается в квартире. Пытается готовить ужин, но обычно у нее ничего не выходит. Однако, отдам ей должное за старание. Она подружилась с Хоуп и даже иногда гуляет с ней днем. Разговаривает с детьми и слушает, что они ей говорят.

Знаю, мне следует радоваться тому, что она старается, но я почему-то отношусь к этому с подозрением. Много лет я жил, засунув в голову в песок и не замечал ничего. Говорят, что любовь слепа — либо так, либо у меня была очень низкая самооценка, потому что я любил Миранду в самом худшем из ее обличий.

Я всегда стремился быть хорошим мужем и отцом. Потому что мой папаша был совсем не таким. Он присутствовал в моей жизни, но никогда не участвовал в ней. Он был деспотом и если заговаривал со мной, то только для того, чтобы сказать «нельзя». Я знаю, что человеческие тела состоят из клеток, однако, убежден, что мой отец был сделан из негативизма, который отравил его и лишил способности любить.

Я поклялся не быть похожим на отца. А вместо этого женился на его подобии. Хотя, Миранда оказалась более усовершенствованной моделью. Она играла в игры с помощью лжи и манипуляций, а он предпочитал изрыгать проклятия. Но главное отличие между ними состояло в том, что одну я слепо любил, а второго ненавидел.

Совершенное Мирандой зло — вот, что удерживает меня от того, чтобы поверить ей. Тоненький голосок в моей голове твердит, что люди не меняются. Это странно, потому что, будучи психологом, я всегда верил, что они способны изменится в лучшую сторону. Что иногда им просто нужен неравнодушный человек и помощь. Я считал, что отец — единственный человек, который не подходит под мою теорию. Но, судя по всему, Миранда в этом списке стоит на втором месте.

Наверное, поэтому я так зол. Она сдерживает мой оптимизм и веру в людей.

И это стало как нельзя очевидным сегодня, когда Миранда пришла ко мне на работу в обед. За все годы нашей совместной жизни она ни разу не делала этого. Поэтому, увидев ее, я моментально насторожился.

— Что ты тут делаешь? — даже не поздоровавшись интересуюсь я. Господи, в последнее время я слишком часто задаю ей этот вопрос.

Она не успевает ответить, потому что телефон на моем столе начинает трезвонить. Я поднимаю трубку и слышу тихий шепот Джанет:

— Шеймус, к тебе направляется бывшая жена. Хочешь я вызову охрану, чтобы ее отсюда вышвырнули?

Я смотрю на Миранду и коричневый бумажный пакет с ланчем в ее руке.

— Да, она здесь. И нет. Спасибо, Джанет.

— Хорошо. Звони, если понадобиться помощь.

— Спасибо, — говорю я и вешаю трубку.

— Секретарша, кажется ненавидит меня. Она похожа на питбуля, — восклицает Миранда, устраиваясь в кресле по другую сторону от меня.

Я правда собирался что-нибудь ответить, но потерял дар речи, когда она достала из пакета салфетки и два сэндвича и протянула один мне с таким видом, будто делала это уже миллион раз. Чего никогда не было. Теперь я еще больше убежден, что она одержима. Я разворачиваю сэндвич и изучаю начинку: говядина с острой горчицей и перцем-чили.

— Как ты узнала, что мне нравятся именно такие сэндвичи? — скорее обвиняюще, чем благодарно произношу я.

Не обращая внимания на мою резкость, Миранда пожимает плечами и кусает свой сэндвич.

— Спросила миссис Липоковски. Странная женщина, но вполне приятная. Ты ей очень нравишься, Шеймус. Как только я упомянула твое имя, у нее загорелись глаза.

— Она милая, — возражаю я. Не то, чтобы Миранда как-то оскорбила ее, но я все равно чувствую необходимость что-нибудь сказать. Я смотрю, как она ест сэндвич с таким беспечным видом, будто делает это постоянно — но я хорошо знаю, что все совсем не так. — Почему ты здесь? Хочешь отравить меня? Ты подсыпала что-то в еду?

— Разве я не могу просто сделать для тебя что-нибудь приятное? — отвечает Миранда с таким видом, будто всю жизнь была со мной мила.

— Нет. Ты никогда не делала этого раньше.

— Думаю, я это заслужила, — фыркает она. А потом с самым серьезным видом шепчет: — Я стараюсь, Шеймус.

Я подношу аппетитно пахнущий сэндвич к носу, а потом кусаю его.

— Спасибо. — Никогда не понимал, как можно заставлять себя благодарить человека. Но за последние две недели с Мирандой, только и делаю это. — За сэндвич. А теперь говори, что тебе нужно. — Я знаю, что она пришла не просто так.

— Раньше ты был добрее, Шеймус.

— Раньше я был слеп. Ты причинила мне зло и это изменило меня.

— Тебя изменило время. И рассеянный склероз. А не только я.

Она права, но я никогда не признаюсь в этом.

— Что тебе нужно?

— Ладно. Мне нужно, чтобы ты дал мне рекомендацию.

Ее просьба сбивает меня с толку.

— Рекомендацию для чего?

Миранда переводит взгляд на обертку из-под сэндвича, которая лежит перед ней на столе. Впервые с момента своего прихода, она не смотрит на меня.

— Для работы.

Я смеюсь, не зная, как на это реагировать.

— Ты хочешь, чтобы я дал тебе рекомендацию?

Она кивает, так и не глядя на меня.

— А почему ты не попросишь об этом своих бывших коллег и сотрудников?

Миранда, наконец, отрывает взгляд от стола и ухмыляется.

— А тебе ничего не говорит фраза «сжечь за собой мосты»?

Я смеюсь во второй раз за двадцать секунд.

— Ты серьезно просишь об этом меня, Миранда?

Вместо ответа она пристально смотрит на меня. Значит, серьезно. Иногда мне кажется, что Миранда полагает, будто может делать со мной все, что заблагорассудится, раз уж я любил ее когда-то. Она творит зло, а я нейтрализую его безоговорочной любовью. Но это больше не работает.

— То есть ты признаешь, что была не права в отношении своих бывших сотрудников? И поэтому не хочешь просить их об одолжении?

Миранда пожимает плечами.

— Типа того. Да, я переходила все границы. Деловой мир очень беспощадный. Поэтому они с большим удовольствием отомстят и напакостят мне.

— А с чего ты решила, что со мной будет не так? — спрашиваю я, понимая, что не поступлю подобным образом. Как бы я к ней не относился, но не стану вредить, потому что не смогу жить с таким поступком на своей совести.

Она смотрит мне в глаза и, не задумываясь, отвечает:

— Потому что ты святой, Шеймус.

— У святых нет мыслей, полных ненависти, — качаю головой я.

— Так ты дашь мне рекомендацию? — практически умоляет Миранда.

— Да, но только потому, что тебе нужна работа. К тому же, я мечтаю о том дне, когда ты уберешься из моей квартиры.

Она встает и с довольным видом собирает мусор.

— А на какую работу ты устраиваешься?

— На должность директора, — неопределенно отвечает она.

— В какую компанию?

— Это не важно. — Судя по тому, как Миранда вздохнула, это важно.

— Почему ты не хочешь говорить?

— Потому что ты предвзято к этому отнесешься, — уже в дверях произносит она.

— И с каких пор тебя это волнует?

— Вот с этих самых. — Миранда закрывает глаза и снова вздыхает. — В приюте для бездомных.

Я поражен. Настолько поражен, что начинаю смеяться.

Она открывает глаза и поднимает бровь, словно бросая мне вызов.

— Что? Считаешь, я не должен удивляться? — спрашиваю я.

— Удивлен — значит, предвзято относишься, Шеймус, — обиженно произносит Миранда и уходит.

Она права.

Как она может быть права?

Каким образом наш разговор повернулся против меня?

Глава 52

Выбор есть всегда

Фейт

Настоящее

Было время, когда я молилась о переменах.

О спасении.

О силе духа.

И об ответах.

Было время, когда я обвиняла других во всех своих проблемах, перекладывая ответственность на них. Потому что так было проще.

И не требовало самоанализа.

Или личностного роста.

Было время, когда я оказалась на дне жизни, подобно камню, брошенному с крыши Эмпайр-стейт-билдинг. Это было ужасно.

Душераздирающе ужасно.

И похоже на самую страшную смерть.

Которую мне удалось пережить.

Это открыло передо мной иные перспективы.

И положило начало моему исследованию. Мне нечего было терять.

Только приобретать.

Поездка в Канзас-сити казалась мне необходимостью. Желание сделать это терзало меня, как комариный укус, который хочется расчесывать. Когда я приехала, то осталась не из-за того, что хотела, а потому что думала, будто у меня нет выбора.

Клодетт напомнила мне, что выбор есть всегда.

И купила билет на автобус.

Я вышла из автобуса на улицу. Воздух был теплый и приветливый, будто старый друг, по которому я очень скучала за время отсутствия. Я сделала несколько глубоких вдохов, заполняя легкие Калифорнией, местом, которое, как я думала, навсегда останется лишь воспоминанием.

Месяц почти закончился. У меня нет денег, чтобы оплатить аренду, поэтому в следующем месяце миссис Липоковски, скорее всего, будет сдавать мою квартиру новым жильцам. Но, по крайней мере, несколько дней у меня будет крыша над головой. При мысли о Шеймусе у меня бешено колотиться сердце. Я думаю о нем каждый день, но знать, что он всего лишь в нескольких милях от меня…это искушает.

Хотя, мне хорошо удается справляться с искушением. Это не вариант. Искушение ведет к разрушению.

Но ему так сложно противостоять.

Уже практически ночь, когда я пешком добираюсь до квартиры. У меня осталось всего пятьдесят долларов, но я не собиралась тратить их на такси.