Свободная любовь. Очарование греха

1

Чудная ясная погода благоприятствовала путешествию. Лони и Марта от лихорадки ожидания не спали всю ночь. Рената же, наоборот, становилась все спокойнее с приближением ожидаемого часа. Когда мать и сестры уехали, она с помощью горничной принялась укладывать свои вещи. В половине четвертого приехала извозчичья карета. Рената оставила на своем письменном столе записку, в которой было всего несколько слов, констатировавших факт. Потом с грустной улыбкой окинула последним взглядом знакомые с детства предметы и направилась к карете.

Анзельм Вандерер уже ожидал ее на вокзале. С безмолвным поклоном принял он от нее багаж и усадил девушку в купе; сам же, как это было заранее условлено между ними, поместился в другом вагоне. Когда поезд тронулся, сердце Ренаты сжалось от гнетущего чувства одиночества. Быстро, с ритмичным постукиванием катились колеса, и этот стук невольно слагался в мелодию, и так же невольно к этой мелодии подбирались слова: «Душа твоя, лишь вознесясь в надзвездные высоты… поймет всю глубину страданий…»

Наконец поезд остановился на станции, на которой Вандерер собирался прийти к Ренате. Она со страхом ожидала его. Было уже темно, когда Анзельм вошел и, отпустив носильщика, сам принялся раскладывать вещи. «Почему он ничего не говорит?» — в смущении подумала Рената. Когда поезд снова тронулся, Ванде-рер порывисто обернулся к ней, взял за руки и спросил, не раскаивается ли она. Опять этот растерянный взгляд, опять смущенная улыбка. И Анзельм вновь, как и вчера, не знал, что делать и что говорить дальше. Бледное лицо Ренаты с широко открытыми глазами возбуждало в нем чувство какого-то благоговения. Но вот она улыбнулась ему, и что-то детское в выражении ее лица сразу ободрило его. Осторожно, дрожащими пальцами Анзельм поднял до самого лба ее вуалетку, склонился и поцеловал девушку. Воображение Вандерера в считанные секунды нарисовало яркие картины страстных ночей, которые, не сомневался Анзельм, станут им обоим наградой за все мучения. Он был готов уже сейчас слиться с Ренатой, стать одним целым, унестись вместе с любимой в край чувственного наслаждения. Его не смущали ни голоса продавцов, доносившиеся с перрона, ни торопливые шаги пассажиров: необычность обстановки лишь сильнее разжигала в нем желание. Голос разума шептал ему: «Не сейчас», но Вандерер не мог больше ждать: он был в двух шагах от блаженства. Его губы коснулись покорных, безучастных губ, не таивших в себе ни искры желания. С недоумением и мольбою смотрела на него Рената. Вандерер, сжав зубы, отступил. «Она подарит мне многие месяцы и годы наслаждения, — подумал он. — Стоит ли торопиться? Наслаждение тем сильнее, чем больше препятствий на пути к нему, чем дольше ожидание».

В Линдау их уже ждал пароход. От далекого, холодного месяца шла через озеро серебряная дорожка. На юге и на востоке поднимались черные громады гор, а за ними светились, точно оправленные в серебро, снеговые вершины. В воздухе пахло водорослями, и хрипло кричали чайки. Рената стояла на палубе, как очарованная, пока Анзельм хлопотал с вещами.

Она не смела шелохнуться и была погружена в созерцание, крепко держась руками за перила, но вдруг почувствовала какую-то неловкость и, обернувшись в сторону, увидела пристально устремленный на нее взгляд мужчины, которого она наверняка никогда в своей жизни не встречала, но который почему-то разбудил в ней какие-то дурные воспоминания. Это был человек среднего роста с самоуверенной осанкой, в желтом пальто и широкополой шляпе. Лицо его скрывала тень, но Рената разглядела узкую, словно приклеенную, козлиную бородку. Молодая девушка с досадой отвернулась, но глаза незнакомца не переставали пожирать каждое ее движение, каждую складку одежды. Только когда пришел Вандерер, незнакомец принял равнодушный вид и закурил сигару. При свете спички Рената увидела лицо, полное холодного спокойствия, суровое и как бы окаменевшее, с циничным и жестоким ртом. Во всей его внешности была такая странная смесь важности и беспечности, животной непосредственности и светского лоска, что даже Вандерер покачал головой, посмотрев на прохаживавшегося взад и вперед незнакомца.

2

В девять часов пароход остановился недалеко от Констанца. Здесь их встретил хромой управляющий с дочерью и приветствовал «молодую барыню» самым почтительным поклоном, генеральную репетицию которого он проделал с полчаса тому назад перед опытным взором ночного сторожа.

Церемонный поклон управляющего Винивака, позабавивший Ренату, вызвал у господина в широкополой шляпе припадок веселости, причем смех его походил скорее на пыхтенье паровоза. Рената вздрогнула.

— Опасный парень, — пробормотал Винивак, стараясь совместить свой гнев с почтением к господам. — Живет в «Белом петухе». Ездит два раза в неделю к швейцарской границе. Подозрительный господин.

— Перестаньте, — остановил его Вандерер. Его медлительный ум был не в состоянии быстро обдумывать все происходящее.

Когда Рената вошла в комнату виллы, уединенно стоявшей на склоне горы, ее охватило такое сильное волнение, что она лишь смутно могла различать окружавшие ее предметы.

— Что-нибудь случилось? — озабоченно спросил Вандерер.

Рената отрицательно покачала головой и попыталась улыбнуться. Потом, быстро обернувшись, бросилась к Анзельму на грудь. Губы ее были полуоткрыты, а полный ожидания взгляд был устремлен на него. В этом взгляде было напряженное, болезненное усилие прочесть его мысли. «Пора!» — пронеслось в голове Вандерера. Он нежно провел рукой по волосам Ренаты, по ее нежной шее, и его словно окатило теплой волной. Никогда прежде он не жаждал столь сильно близости с женщиной. Да и можно ли говорить об истинной близости с теми, кто продавался Анзельму за гроши в дешевых борделях? На этот раз все было иначе. Он мечтал о слиянии — именно о слиянии с близким и желанным существом. Глубоко вздохнув, он уже собирался подхватить Ренату на руки и отнести на софу, как вдруг из деревенского трактира донесся мотив популярного романса, комически искаженный деревенским любителем. Анзельм прыснул от смеха.

Рената отстранилась от него, подошла к окну и прислонилась лбом к стеклу. Среди наступившего молчания в дверь почтительно просунулась голова Винива-ка, доложившего, что кушать подано.

В смущении, какого он еще никогда не испытывал, Вандерер подошел к Ренате, взял руками ее голову и поцеловал ее в глаза. Она вздохнула, но не противилась; лицо ее побледнело. Со странной и мучительной жаждой рассматривал Вандерер милые сердцу черты. Выражение лица Ренаты казалось ему книгой, написанной на незнакомом языке ясными и отчетливыми буквами, которые тем не менее он не мог прочесть.

— Где витают теперь мысли? — спросил он, избегая интимного обращения.

— Не знаю, — кротко ответила Рената.

— Нам будет хорошо здесь, — продолжал Ванде-рер, и собственные слова казались ему пустыми и выдохшимися. — Целый день солнце и озеро, леса и горы, древние замки и старые церкви. И еще я хочу достать большую собаку; она будет сопровождать нас во время прогулок.

Он сказал это так, как будто боялся, что она будет скучать с ним одним.

— Собаку? Это очаровательно. Может быть, русскую овчарку?

— Да, или ирландского сеттера. Рената никогда не должна быть печальна.

За ужином еще больше усилилось в каждом из них чувство гнетущего одиночества. Каждый думал одну и ту же думу, но старался скрыть ее от другого, и они вяло обменивались ненужными фразами по безразличным вопросам. Пробило десять часов, и Анзельм удивился, что еще так рано. Рената устала и просто сказала, что ей хочется спать. Но когда она, глотнув вина, ставила рюмку на стол, рука ее задрожала, и вино расплескалось по белой скатерти. Оба засмеялись, но не смели взглянуть друг на друга; Ренате было досадно, что Анзельм не находит слов, чтобы рассеять это томительное настроение. Она чувствовала свое превосходство над ним, и это заставляло ее опасаться чего-то страшного и непоправимого.

— Анзельм, — ласково сказала она, — почему ты так молчалив?

— Я никак не могу опомниться, Рената, — ответил Анзельм. — Ты неожиданно и тихо вошла в мою жизнь, и, когда я смотрю на тебя, боюсь сойти с ума. Часто я так близок тебе душою, что мне кажется, я слышу твои мысли. Но когда ты перестаешь улыбаться, я теряюсь, начинаю говорить глупости и чувствую себя самым несчастным человеком в мире.

Рената посмотрела на него ясными, смеющимися глазами, но страх ее возрастал. Ей показалось, что она слышит на дворе шаги, которые то удаляются, то приближаются. Подойдя к окну, она увидела человека в широкополой шляпе, прогуливавшегося около их дома. Она вздрогнула, подошла к сидевшему за столом Вандереру, облокотилась о его плечо и несколько раз провела рукой по его темным волнистым волосам. Анзельм точно замер в каком-то облаке счастья и не смел дышать. «Нет, еще не пора! — думал он, боясь спугнуть мимолетное ощущение счастья, готовое, подобно робкой птице, вспорхнуть в любой момент и улететь. — Она станет моею. Непременно станет. Но не сейчас…»

3

Для Ренаты наступили незабываемые дни, проникнутые ощущением той полноты жизни, когда человеку кажется, что все вокруг, даже неодушевленные предметы, создано только для его счастья. Какая-то неуловимая перемена произошла во всем ее существе, в походке, в манерах, в выражении лица и глаз. Все осталось как будто таким же и в то же время стало другим. Время от времени Анзельм заговаривал о том, чтобы «придать их союзу общественную санкцию», как он выражался. И каждый раз при этом глаза Ренаты смотрели испуганно и недоверчиво. Она больше всего боялась, чтобы он не придал ложного или традиционного толкования порыву, бросившему ее в его объятия.

И у Анзельма было достаточно такта, чтобы не настаивать, тем более что, сознавая всю хрупкость их связи, он смутно чувствовал невыразимое обаяние этого свободного союза, далекого от прозы земли, санкционированного лишь гармонией душ. Поглощенные всецело своим чувством, они жили только интересами любви; малейшее подозрение в неискренности создавало целую драму, каждая новая ласка рождала целый мир наслаждений. Рената могла целыми часами размышлять о какой-нибудь одной фразе, сказанной Анзельмом, о каком-нибудь слишком смелом его жесте. Что касается самой Ренаты, то каждая ее ласка была так робка и сдержанна, что даже то, что другие позволяют себе на глазах у посторонних, казалось ей и наедине страстным порывом. Иногда она сидела на коленях Анзельма и гладила его по волнистым волосам, и для него эти минуты были вершиной блаженства. Малейшее проявление силы, будь то крепкие объятия охваченного желанием Вандерера или слишком горячий поцелуй, вызывало в ней протест. Все в ней было беззвучно, от робкого поцелуя до умоляющего отказа; никакое самое бурное доказательство любви не могло усыпить всегда бодрствовавшего в ней недоверия. Вандерер уступал ее просьбам и уже не надеялся на скорую близость, успокаивая себя тем, что Рената, как и он, мечтает о настоящем слиянии. Он убеждал себя, что им надо привыкнуть друг к другу и тогда гармоничный союз двух душ дополнится гармонией их молодых, полных жизни тел, слившихся в экстазе.

Они спали в одной постели, почти как муж и жена. Почти, потому что их ласки ограничивались краткими поцелуями и невинными объятиями. Ни разу Вандерер не видел Ренату обнаженной, а она настойчиво скрывала свое тело от его глаз, разрешая ему входить в спальню лишь после того, как надевала ночную рубашку. Ему мучительно не хватало физического контакта с женщиной, ведь теперь он не мог позволить себе посещать бордели и пользоваться услугами безотказных барышень в кружевных чулках с алыми подвязками. И хотя, проходя мимо одного заведеньица в Констанце, Вандерер всегда вспоминал о веселых минутах, проведенных в обществе тамошних девиц, он строго запретил себе любое общение с ними. Анзельм не мог допустить и мысли о том, что Рената узнает о его пристрастии к приятному женскому обществу, где наслаждение приобретается за пару купюр. Поэтому он терпеливо ждал ее благосклонности.

Жители маленького городка были заинтересованы красивой знатной дамой. Молодые парни в восторженном удивлении останавливались на улице, когда она проходила мимо; Рената же смущалась и не решалась поднять глаза. Широкополая шляпа больше не показывалась. Анзельму не удалось узнать решительно ничего об этом странном субъекте. Его звали Петер Грауман — больше никто ничего не знал о нем.

Стояла чудная осень. По утрам бывало прохладно; озеро и горы нередко задергивала свинцовая завеса тумана. Но к полудню выходило солнце, возвращалось тепло, и Рената шла гулять, иногда с Анзельмом, иногда одна, по безмолвным, печальным лесам или по берегу озера. О скалы плескали серовато-желтые волны, пароходы бежали вдаль, и, когда Рената глядела им вслед, начинало казаться, что она живет здесь уже давно-давно, с самого детства.

Иногда они ездили в город, в старый Констанц. Но там их появление слишком обращало на себя внимание; кумушки шептались, мужчины подмигивали им вслед, так что Рената решилась показываться на улице только вечером. Но в то же время это общее внимание немного льстило ей, острее давало чувствовать необычность ее положения, и в такие дни, за ужином, когда Анзельм наклонялся к ней, чтобы поцеловать, она горячее, чем когда-либо, отвечала на его поцелуй.

В середине ноября погода изменилась, пошли дожди; дороги покрылись грязью; озеро стало бурным, больше нельзя было кататься на лодке. Игра на рояле перестала доставлять Ренате прежнее удовольствие; часто в середине такта она опускала руки и рассеянно смотрела в ноты.

Анзельм только что возвратился из города и сидел в комнате наверху. Он начал письмо к брату, но оно у него не клеилось. Вдруг его поразила внезапная тишина, прервавшая игру Ренаты. Обрадовавшись предлогу, он сбежал вниз спросить, почему она перестала играть. Ренате бросилась в глаза какая-то перемена в его лице, в особенности озабоченное выражение глаз. Под ее внимательным взором он улыбнулся и повторил свой вопрос.

— Рояль расстроен, — уклончиво сказала она.

— Я был в городе, — заметил Анзельм, как бы вскользь, и беспокойно заходил взад и вперед по комнате.

Рената следила за каждым его шагом. Любопытство ее было возбуждено, но она не хотела его ни о чем расспрашивать. Она знала, что если случилось что-нибудь важное, то Вандерер не сумеет утаить от нее. Но так как он продолжал молча шагать по комнате, Рената подошла к зеркалу, распустила волосы и стала их расчесывать, в то же время наблюдая в зеркале за каждым движением Анзельма. Она видела, что при каждом повороте он искоса взглядывал на нее. Потом он вдруг вытащил из кармана газету, развернул ее и протянул Ренате.

— Как это нам никогда не приходило в голову покупать мюнхенские газеты.

Рената нахмурила брови и нервно стала пробегать глазами газету. Анзельм подошел к ней, обнял ее за плечи, прислонился щекой к ее щеке и указал на один столбец, в котором банальным газетным языком рассказывалось о том, что наделавшая столько шуму скандальная история является в новом свете. Известная молодая особа бежала не одна, а с молодым человеком, совершенно неизвестным в высших кругах общества. Производятся усердные расследования. Член королевского дома, близко стоящий к этому несчастному случаю, пережил тяжелое нравственное потрясение и отправился в горы, чтобы принять участие в придворной охоте.

Рената машинально продолжала читать далее о несчастных случаях и карманных кражах, потом уронила газету на пол. Как будто какая-то змея подползла к ней. Она знала, что Вандерер ждет, что она скажет; но слова, которые она должна была сказать, не шли с языка.

4

С этого дня Анзельм стал замечать в Ренате перемену. Она чаще стала ездить в Констанц, хотя, по-видимому, ее отвращение к вниманию, которое обращали на нее люди, все возрастало. Она как бы нарочно мучила себя, достала все номера газет, вышедшие со времени ее бегства, и жадно, хотя и с презрительной миной отыскивала места, имевшие малейшее отношение к ней. Часто Рената подолгу смотрела на озеро, будто в ожидании лодки, которая должна похитить ее…

Вечером она пугалась своей собственной тени, а когда Вандерер пытался успокоить любимую общими фразами, ей казалось, что он хочет только скрыть надвигающуюся опасность.

Анзельм ходил взад и вперед по комнате и щелкал пальцами. Рената долго следила за ним глазами; наконец, сказала жалобным голосом:

— Ты мне действуешь на нервы.

Он перестал ходить, взял ее руку и стал ласково гладить.

— Есть у тебя какое-нибудь желание, Рената? — тихо спросил он и нагнулся над спинкой кресла, вдыхая аромат ее волос.

Она быстро и изумленно взглянула на него. Нерешительность, написанная на его лице, на секунду возбудила в ней чувство злобы, но она ничего не ответила, только отняла у него руку.

— Ты знаешь, о чем я говорю, Рената.

— Ах, полно! Неужели ты не понимаешь, что об этом, как и раньше, не может быть и речи? Это так унизительно.

— Но я мучаюсь в догадках. Ты стала такой молчаливой, Рената. Ты что-то скрываешь от меня. Прежде на твоем лице не было ни одной тени. А теперь они появились.

— Прежде! Ты говоришь так, как будто это было десять лет тому назад. А в сущности, мы так мало еще живем вместе, что почти не знаем друг друга.

Анзельм испуганно отступил от нее. Рената ласково взяла его за руку.

— Мне почему-то кажется, — заговорила она, — что с женитьбой все кончится. Когда ты получишь на меня права, тебе не захочется больше и поцеловать меня, и мне, может быть, также, и тогда то, что мы сделали, превратится в пошлый фарс. Ты этого не понимаешь, Анзельм! Мне кажется, что ты вообще не понимаешь меня.

Она замолчала, и легкая усмешка на ее губах была красноречивее слов.

Анзельм жадно смотрел на ее нежные губы, потом, не будучи в силах владеть собой, запрокинул ее голову и приник к ним долгим поцелуем. Рената, не сопротивляясь, сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Но он чувствовал, что его желание передается постепенно и ей. Как волновали Вандерера ее стыдливо закрытые глаза, ее безмолвие, дрожь ее тела! Впервые за время, проведенное вместе с Ренатой, Анзельм решил проявить настойчивость. Не отрывая своих губ от губ любимой, он начал медленно и нежно гладить ее спину и бедра, обтянутые материей легкого домашнего платья. Когда же его рука коснулась шеи и заскользила вниз, к груди, Рената издала еле слышный стон. Вандерер ликовал. Он ощущал всем телом, как разгоревшийся в нем огонь страсти уже готов объять Ренату и разжечь в ней настоящий пожар чувств. «Сейчас или никогда!» — подумал Вандерер и с силой сжал в своей ладони ее упругую грудь.

Раздался робкий стук в дверь. Рената и Анзельм едва успели отстраниться друг от друга, как вошел Винивак. Виновато опустив глаза и делая вид, что не замечает пылающих щек девушки и устремленного на нее жадного взгляда Вандерера, управляющий рассказал, что утром, когда его не было дома, приходил какой-то человек и спрашивал у его дочери Марианны, кто здесь живет и давно ли приехала барыня. Но Марианна ничего ему не ответила и посоветовала обратиться к барину.

— Ну, что же? Придет он? — с волнением спросил Анзельм.

Винивак не знал.

— Кто же это был? Как он выглядел? — спросила Рената.

Но Винивак ничего не знал, а Марианна ушла в город.

Рената выглядела взволнованной, и Вандерер понял, что нахлынувшая на нее страсть исчезла без следа. Чтобы отвлечь ее от мрачных мыслей, Анзельм заговорил о купленной им вчера собаке.

— Только вот кличка у нее нелепая — Ангелус, не правда ли, Рената? Совсем не подходящая! Собаку можно назвать Сикстом, Теодором или Шнапом, но Ангелус…

Он хотел заставить ее улыбнуться, но шутки не казались ей смешными.

Заметив свою неудачу, Вандерер, чтобы развлечь Ренату, предложил поехать вместе в город; ему как раз надо было купить еды для собаки.

— Поезжай, — сказала Рената. — Мне хочется побыть одной. Только привези мне газет.

Он был рад, что девушка выразила хоть какое-нибудь желание.

— Газет? Хорошо.

Он закурил сигару и пускал клубы дыма.

— Хотел бы я знать, кто это приходил. Наверно, какой-нибудь праздношатающийся.

Перед уходом он хотел поцеловать Ренату, но она шутливо отстранила его.

— Я не люблю тебя, когда ты куришь, — сказала она с веселым блеском в глазах.

Он засмеялся и ушел, напевая итальянскую песенку.

«Странно, — думала Рената, — зачем сижу я здесь день за днем? Ведь мир так широк и в нем так много любопытного».

Начинало смеркаться; она надела пальто и вышла из дома.

Спокойно плескались о берег волны озера; закат догорал, отражаясь в воде; гравий скрипел под ногами Ренаты. Когда она вошла в лес, шум сразу смолк, и сделалось жутко. В лесу уже стемнело, но она часто здесь ходила, и все дороги были ей хорошо знакомы: эта вела на гору, та на станцию, эта в глубину леса. Хотя Ренате было страшно, но, будто назло себе, она свернула на последнюю тропку. Сделав несколько шагов, она услышала около себя шорох и, слегка вскрикнув, остановилась. Перед нею стоял Петер Грауман. Он вежливо раскланялся, приподняв широкополую шляпу. Глядя на его лицо, освещенное красным отблеском заката, искривленное в почтительную улыбку, которая одинаково могла означать и насмешку, Рената испытывала такое чувство, как будто перед ней было существо, вышедшее из недр земли, и ужас охватил ее. Она молча повернула назад и пошла по направлению к вилле.

— Я испугал вас, сударыня, прошу меня извинить. Позвольте вам представиться.

И он назвал свое имя. У него был глубокий, звучный голос, в котором чувствовалась какая-то странная сила, почти приказание, заставившее Ренату остановиться.

— Вы преследуете меня, — высокомерно сказала она, пытаясь прикрыть высокомерием свои страх и смятение.

— Я в этом совершенно не виноват, — возразил с преувеличенным смущением Петер Грауман. — Правда, когда я увидел вас в первый раз на пароходе, мне захотелось стать хоть вашей собакой, чтобы всюду следовать за вами. Потому что для меня приятнее было бы быть вашим псом, чем человеком вдали от вас. Но я покорился судьбе, малодушно покорился.

— Вы все время шпионите за мной, ходите под окнами, приходите в дом за справками у прислуги.

Грауман уверял в своей невинности с пафосом, производившим впечатление иронии. Рената была вынуждена извиниться.

— Почему вы так недоверчивы? — продолжал Грау-ман таким тоном, как будто ее недоверие делало его несчастным. — У вас нет для этого никакого повода. В том, что я должен был встретить вас, была моя судьба, а в том, что вы пришли сегодня в лес, была ваша. И пусть наша встреча длится не более четверти часа — эти мгновения огненными чертами будут выжжены в моей памяти. Я ходил вокруг, ждал и был уверен, что сегодня это совершится.

Он замолчал и вытер лоб платком. Непреодолимая тревога, все возрастая, парализовала мысли Ренаты.

— Вы спросите: почему это должно было случиться? — снова начал Петер Грауман своим звучным, неумолимым голосом. — Потому что, с тех пор как я себя помню, я верил, что рано или поздно встречу вас, именно вас, на своем жизненном пути. Поверьте мне, говоря это, я не ослеплен чувством. И если бы вы захотели от меня убежать, то это было бы все равно, как если бы луна захотела убежать от земли, которая ее притягивает. Верьте мне!

Рената учащенно дышала и шла все быстрее; страх туманил ее голову, точно угар. Вскоре она дошла до опушки леса и остановилась, словно впереди была невидимая преграда, и осмотрела окрестности, освещенные лунным светом. Легкие облака внизу напоминали клубы пыли, поднятой толпой всадников, а те, что плыли высоко, были как будто из серебра; впереди виднелась вилла. Ренате стало стыдно своего страха, и она замедлила шаги. Теперь она смело взглянула на своего спутника. Его показная вычурная элегантность выглядела комично, и она насмешливо спросила:

— Разве вам не холодно в летнем пальто?

Петер Грауман замедлил шаги и проговорил задумчиво, как бы про себя:

— Неужели я горько ошибся? Простите, я воображал, что вы можете понять. То, что я сделал и о чем говорил, вероятно, кажется вам преступлением. Хорошо, пусть это будет преступление, тысяча первое. Тысяча остальных — в том же роде или еще хуже. Буржуазный мир непроницаем. Остается стать сторожем и бодрствовать перед запертыми воротами.

— Но чего же вы хотите от меня? — с тревогой воскликнула Рената.

— У меня есть маленькая записная книжка. Содержание ее я знаю наизусть, и потому мне не надо света, чтобы прочесть ее… Елизавета Кернер погибла, Маргарет Хольмсен погибла. Анна Малинг погибла. Эльвина Симон…

— Эльвина Симон? — прошептала Рената. — Что все это значит?

— Погибли от одной и той же болезни: от любви, растраченной в пустыне. Не от несчастной любви, нет; от нее в большинстве случаев выздоравливают. Как объяснить, чтобы вы поняли? Представьте себе, например, что какой-нибудь поэт, за неимением бумаги и чернил, записал свое лучшее произведение, в котором вылилась вся его сущность, все заветные мысли и чувства, записал его… на песке, а поднявшийся ветер безвозвратно развеял все написанное. Поймите: безвозвратно! Это даже хуже, чем доверить все свое состояние плохому кораблю. И все эти женщины немы; они гибнут молча и терпят, терпят… А когда заговоришь с ними в темноте, они убегают и призывают на помощь буржуазное приличие. Уметь выбирать — это главное в жизни.

Они стояли теперь на холме. Внизу была вилла Вандерера, и оттуда доносился хриплый голос Винивака. На озере пронзительно свистел пароход. Рената была бледна. Широкополая шляпа и козлиная бородка не казались уже ей смешными; в них было что-то зловещее.

— Я ничего не понимаю, — сказала она глухим голосом.

Грауман широко раздвинул рот и оскалил зубы, как фавн.

— Одно движение руки говорит мне больше, чем история жизни. В особенности по отношению к мужчинам у меня чутье сыщика.

Он почтительно поклонился и ушел. Из сада раздался тревожный голос Вандерера:

— Рената! Рената!

Рената, не отвечая, медленно двинулась вперед.