Съемочная площадка

ЭПИЛОГ

Я не сразу поехала домой. Я немного покружила по улицам. Проехалась по бульвару Сансет обратно к Беверли-Хиллз. Проехала слева от Родео, затем справа от Хилшира, затем объехала справа Хиттиер и опять оказалась на Сансете. Здесь, на углу, был небольшой сквер. Я несколько раз возила сюда Микки. Я припарковала машину, не обратив внимания, имеется ли знак, разрешающий парковку. Для опытного нарушителя правил и законов это уже не имело значения. Я знала, что имеется заповедь относительно прелюбодеяния, и наверняка должна быть заповедь, относящаяся к доверию.

Я пересекла улицу и села на скамейку. Солнце уже село, и февральский день был довольно холодным. Я обхватила себя руками и стала смотреть на серебряные струи фонтана. Фонтан был так себе. В жизни я видела и более красивые и большие фонтаны. Даже у себя в саду. В некоторые фонтаны я прыгала. В тот чудесный день в Париже и тогда, в Нью-Йорке, около «Плазы». Но сегодня я не собиралась прыгать ни в какой фонтан. Во-первых, я была одна, а прыгать в фонтан нужно только вдвоем. И потом было еще очень холодно. Я чувствовала себя совершенно опустошенной, но одновременно мне казалось, что на меня навалилась страшная тяжесть. Люди, чувствующие свою вину, не прыгают в фонтаны. В них слишком трудно утонуть. Придется как следует постараться.

Я должна была бы радоваться тому, что в конце концов мой герой оказался безупречен. И в отличие от меня он простит. В этом я не сомневалась ни минуты. Его любовь, его внутренняя сила были необыкновенны, они помогут справиться со всем. Он простит без лишних слов, без сожалений и упреков. Он — человек необыкновенной внутренней силы и стойкости. Он смог терпеть присутствие неверной дуры рядом с собой. И это было больней всего. Он заслуживал лучшей доли, а эта неверная дура не заслуживала ни его любви, ни его доброты. А ведь без надлежащих упреков, без надлежащего наказания эта неверная дура так и будет до конца дней своих — без кары и, следовательно, непрощенная по-настоящему… Всю свою жизнь она будет чувствовать свою безмерную вину.

Может, в этом и был ответ: истинным наказанием и будет постоянное чувство вины.

Нет, я не сомневалась, что Тодд простит и будет любить и лелеять меня как прежде. Но будет ли все так, как раньше? Для него — возможно, но только не для меня. В этом и заключалась горькая правда. И горький привкус на губах останется намного дольше, чем самый сладкий поцелуй.

Ведь именно я разбила наше семейное счастье. Мы можем собрать осколки, но оно никогда не станет целым снова. Мы будем латать и склеивать его, но маленькие трещинки все равно останутся. Он не будет так уж пристально вглядываться в них своими чудесными глазами, но я не смогу не видеть их. Я буду видеть эти трещины каждый день всю свою жизнь, потому что именно я сделала их. Я, виновная во всем, буду ощупывать эти трещинки осторожно, робко до конца своих дней. Это и станет моей карой, и я заслужила ее.

С этим было проще. Но самым трудным было принять решение относительно ребенка, который был во мне. Ребенка Гэвина. Что мне с ним делать? Будет ли в нашем восстановленном доме место для ребенка Гэвина?

Если — подумать только! «если» — я бы простила Тодда до того, как узнала, что нечего прощать, то могла бы сказать ему: «Я тебя прощаю, потому что люблю и прошу тебя, чтобы ты за это полюбил чужого ребенка». И все было бы в порядке, все было бы нормально. Этот малыш как бы компенсировал того ребенка, что я потеряла, и я была почти уверена, что Тодд принял бы его как родного и любил бы его, как собственных детей. Возможно, он даже как-то связал бы нас, помог бы нашему примирению.

И я знала, что если сделаю это сегодня, если попрошу его принять и полюбить это дитя, он попытается сделать это. Такой он человек. Но ему было бы очень больно. Этот ребенок постоянно напоминал бы, что я предала его не один раз, а два раза: когда не поверила ему и когда изменила. Это было бы уже слишком. Каждый раз, когда Тодд смотрел бы на ребенка, он чувствовал бы боль. Он этого не заслужил. Да и ребенок тоже. Ребенок рождается для любви, а не для того, чтобы причинять боль. Ребенок должен быть рожден как дитя любви, а не как орудие мести.

Ребенок должен быть рожден в любви — и принят с любовью, а не в качестве орудия мести — в этом-то и был ключ к решению. Я наконец поняла, что у меня нет выбора. Действительно нет. Мне придется пойти на этот чудовищный обман, жить с этой огромной ложью. Ложь ради любви. Сегодня мы будем вместе с Тоддом, и я зачну ребенка от Тодда.

Это будет только моя вина и только моя боль. Это станет моей тайной и тайной Сьюэллен. Ей придется вместе со мной делить ее, но она будет вознаграждена. Она ведь хотела, чтобы все окончилось хорошо, как обычно кончаются волшебные сказки. А теперь так и будет.

Было уже темно, когда я спокойно подошла к машине.

Я предполагала, что могут быть минуты, когда в этих карих с оранжевыми искорками глазах может промелькнуть сомнение, однако оно моментально сменится теплотой и любовью. Он не из тех, кто станет сомневаться в людях, которых любит.

Я хотела остановиться и купить себе новую ночную рубашку — что-нибудь девичье, белое, кружевное. Или наоборот — красную, соблазнительную, вызывающую. Но уже становилось поздно, и мне не столько была нужна ночная рубашка, сколько торт.

Я вбежала в магазин буквально за несколько минут до закрытия и уговорила девушку, стоящую за стойкой, чтобы она украсила торт с шоколадной глазурью словами: «Я люблю тебя, Тодд!»

— Желтым кремом? — спросила она. — Желтое хорошо сочетается с коричневым.

— Нет. Розовым. Обязательно розовым. И сделайте маленькие красные сердечки.

— Сердечки? — Она с сомнением посмотрела на меня.

— Красные сердечки и белые лилии.

Я аккуратно поставила торт в сумку, но руки мои дрожали. Нервничаю, как невеста, подумала я. Я влезла в машину, включила радио, чтобы музыка успокоила мое волнение. Но, как нарочно, вечерний воздух наполнился звуками песни Бо. Это была песня «Госпожа Любовь», та самая, которую сегодня на приеме пела Сюзанна.

Ах, Сюзанна! Как бы я хотела, чтобы и ты нашла свое счастье! Нашла свой шанс в жизни. Я опять вспомнила тот майский вечер в Колумбусе, когда она влезла на крышу старого «понтиака» и танцевала под звуки голоса Элвиса — свободный дух, танцующий для богов, ее собственных богов.

Я знаю, что сошла с ума, но в своей жизни я делала и более безумные вещи. Я вылезла из машины и забралась на крышу «эльдорадо». Я стала подпевать Бо, голос которого заполнил пространство вокруг стоянки в Беверли-Хиллз. Несколько человек, находившихся там, уставились на меня. Но мне было наплевать. Я танцевала не для своих богов, а для ее, сюзанниных. Если я смогу ублажить их, может, тогда они перестанут быть жестокими и завистливыми, а станут добрыми и великодушными. И ниспошлют ей еще один шанс в этой жизни и любовь.

Когда я приехала домой, дети уже сидели за ужином, они все смотрели на меня так, как будто рады мне, что было очень приятно.

— Мама, а что у тебя там, в коробке?

— Это на десерт. Только надо подождать, пока приедет папа, чтобы мы съели его все вместе. Это торт в его честь. Особый торт. Для того, чтобы отметить его новый фильм и сказать, как мы все к нему относимся, — объяснила я, вовлекая их, как собиралась вовлечь и будущего малыша, в круг нашей любви.

Я открыла коробку, чтобы они все видели, что в ней. Сзади подошла Ли:

— Что, магазинный торт? — спросила она с презрением. Она хотела уесть меня, но я только улыбнулась. Она взглянула на торт, затем на меня поверх очков, съехавших на кончик носа. — Ничего, на сей раз очень симпатичный торт, — заключила она, и мне показалось, что я заметила улыбку на ее губах.

Ну и чудеса! Но на сей раз чудо совершила я, а не тот волшебник.

Мы все услышали, как во дворе затормозила машина. И все мы выскочили к дверям, чтобы встретить его. И я заплакала. Я всегда плачу, когда наступает счастливый конец.