Танцующий в темноте

Когда мои бедра прижимаются к его, каждая мышца его живота напрягается под моими ладонями.

У меня перехватывает дыхание от неожиданной реакции.

Я замираю, дыхание становится тяжелым, и я ощущаю дрожь, которая пробегает по нему, когда мне удается медленно скользнуть руками вверх между нашими раздавленными телами, пока мои пальцы не обвиваются вокруг его шеи.

Затем я поднимаю подбородок, чтобы посмотреть прямо на Адама.

Тяжелый взгляд устремлен на меня, веки опущены. Его челюсть сжата, грудь поднимается и опускается. Он не двигается, когда я поднимаю пальцы выше и провожу ими по густым прядям его волос, спутывая их в процессе. Напряжение душит, и моя грудь ноет с каждым быстрым ударом сердца. Я провожу ногтями вниз, вдоль задней части его шеи.

Он вдыхает, и с моих губ срывается порыв воздуха.

Его взгляд скользит вниз, отслеживая движение.

Его рот так близко. Кожа такая теплая. Я даже не осознаю, что наклоняюсь к его губам, пока крепкая хватка не оказывается на моей челюсти, моя шея запрокидывается назад, останавливая меня от приближения. Пульс учащается. Теперь, когда мои глаза устремлены к потолку, я едва могу опустить взгляд достаточно, чтобы увидеть его.

Он отталкивает меня на сантиметр назад, пока голова не касается стены, затем опускает ладонь мне на горло, мимо шарфа, его глаза следят за каждым движением. Когда его рука опускается ниже, едва касаясь изгиба моей груди и задерживаясь чуть ниже пупка, мурашки пробегают от низа моего живота к сердцевине.

Позади него раздается слабое — тик-так.

Мгновение Адам не двигается.

В глазах вспыхивает смятение. Сухожилие на шее напрягается. И взгляд возвращается к моему. Он мрачнеет, когда замечает, что я пристально смотрю на него.

Кровь проносится сквозь меня, как гигантская волна.

— Я не хочу тебя. — прерывистый шепот срывается с моих губ в последней, бесполезной мольбе, и в тот же момент я раздвигаю ноги еще шире, приглашая его войти.

Его плечи напрягаются под моей хваткой. Я наблюдаю, как он двигает челюстью взад-вперед. Я бы отдала все, чтобы заглянуть в его разум прямо сейчас, почувствовать его следующий шаг. Но в течение нескольких секунд он не одаривает меня ничем, кроме ледяного взгляда.

Затем его сильная рука оказывается под моими стрингами, и электрический жар пробуждается к жизни прямо на клиторе.

О, боже.

Мой лоб опускается к его плечу, когда удовольствие прокатывает по мне, но его свободная рука хватает меня за волосы и заставляет снова посмотреть ему в глаза.

— Я сказал, — хрипит он, его длинные пальцы скользят полностью внутрь меня, — смотри на меня.

И я так и делаю. С каждым медленным покачиванием, каждым дразнящим погружением, каждым восхитительным трением его большого пальца о мой клитор я смотрю на него. Адам Мэтьюзз. Мои губы приоткрываются, и я позволяю своим стонам заполнить пространство между нашими губами. Его глаза становятся чуть темнее, его собственное дыхание сбивается, когда он умело работает пальцами быстрее, жестче.

Черт.

Это приятно. Волны удовольствия сотрясают меня с каждым плавным движением, и я уже так близко. Я чувствую это в воздухе между нашими телами — мою влажность, его жар, наше дыхание.

— Тридцать секунд.

Мои прерывистые стоны заглушают голос Райфа.

Я терзаюсь о пальцы Адама, преследуя свое освобождение, но сильная хватка соскальзывает с волос к моей заднице, останавливая меня. Я прищуриваю глаза и рычу, и, клянусь, вижу, как подергиваются его губы. Удерживая мои бедра сомкнутыми, неподвижными, между стеной и его телом, он обхватывает мои ноги вокруг себя, так что я полностью раскрываюсь, затем вводит свои пальцы глубже.

Я задыхаюсь, моя челюсть отвисает, и кожа горит, когда горячие покалывания вспыхивают внутри меня.

— О, боже…

Он работает рукой сильнее, преследуя что-то, о существовании чего я даже не подозревала, и мои внутренности сжимаются, когда оргазм пронзает меня с такой силой, что все тело сотрясается. Удовольствие поднимается вверх по моей сердцевине, затем расходится рябью между бедер, заставляя меня затаить дыхание, пока это продолжается и продолжается. Я прикусываю губу, когда последний стон вырывается из горла, и мои ноги сжимаются вокруг него.

— Пять секунд.

Последний спазм распространяется от внутренней поверхности бедер до пальцев ног. Мои глаза закрыты, мышцы расслаблены, когда Адам опускает меня вниз по своему твердому телу.

Он удерживает меня в вертикальном положении одной сильной рукой, и я ошеломленно наблюдаю, как он оглядывается через плечо на Райфа.

Райф пожимает плечами и тянется за бумагами на конце своего стола.

— Я закончу это к концу ночи.

— Каждый человек — луна, и у него есть темная сторона которые он никогда никому не показывает.

— Марк Твен

^Мои шаги длинные, плечи напряжены, когда я спускаюсь по лестнице в подвал. Я прохожу мимо закрытой двери в свой… офис… и продолжаю идти по темному коридору, пока не добираюсь до операторской.

Дверь открывается прежде, чем я подхожу к ней. Обри сегодня в форме.

Она сидит за столом, панели управления в пределах досягаемости. Ее брови нахмурены, зеленые глаза перебегают с широкого дисплея мониторов на меня.

— Хозяин.

Похоже, она удивлена, увидев меня.

Я редко захожу в операторскую. Но мне нужна служанка, и Обри — единственная секретарша, которой я доверяю настолько, чтобы сохранить это в тайне. Точнее, чтобы скрыть это от Райфа.

— Мне нужно, чтобы ты кое-что сделала для меня.

— Конечно.

Ее взгляд опускается на мои брюки, где я чувствую, как твердый член натягивает материал. Она быстро отводит глаза, и действительно выглядит сбитой с толку. Конечно, девушка не в первый раз видит стояк, но это первый раз, когда она видит его у меня.

Она переживет это. Так же, как и мне придется.

— Через сколько Феликс освободит тебя от твоей смены?

Она смотрит на время на одном из мониторов.

— Двадцать минут.

Я киваю.

— Я прикрою тебя. Достань мне все файлы, которые у нас есть на Эмми Хайленд.

Она отодвигает стул и встает.

— Сейчас же.

Она начинает обходить меня, затем останавливается, оглядывается.

— Хозяин, если позволите… Райф просто пытается достучаться до вас. Это то, чего он хочет.

Я издаю вздох сухого веселья, мой пристальный взгляд прищуривается к мониторам передо мной, когда некая миниатюрная девушка с длинными черными волосами порхает по одному из экранов. Честно говоря, Райф сейчас не моя забота.

— Принеси файлы, Обри.

Она на мгновение замолкает. Затем ее каблуки стучат по направлению к выходу, и дверь за ней закрывается.

Я продолжаю следить за Эмми, когда она входит в дамскую комнату, вероятно, готовясь ко сну. Мои ноги приросли к полу, все тело напряглось и пульсирует от беспокойного ощущения, от которого я, блядь, не могу избавиться.

Ее тепло, ее влажность все еще на моих пальцах, засунутых в карман, где ее запах не может добраться до меня. Я должен был остановиться, чтобы вымыть руки и полностью избавиться от нее, но моя кровь кипела до такой степени, что я ничего не мог разглядеть по дороге сюда.

Мой худший случай с синими яйцами, и я ни черта не могу с этим поделать.

Эмми останавливается перед своей дверью, затем оглядывает оба конца пустого коридора, прежде чем открыть ее и войти внутрь. Она направляется в ванную, единственное место, где нет камеры, и закрывает за собой дверь.

Я разочарованно вздыхаю и делаю маленький шаг к мониторам.

Я отчетливо помню, когда в последний раз трахал женщину, почти шесть лет назад — так же, как я помню испуганный взгляд на ее бледном лице. Одна моя рука сомкнулась у нее на горле так, что побелели костяшки пальцев, а другая держала нож в сантиметре от ее живота, даже не осознавая этого.

И она была профессионалом.

К тому времени я уже прошел через то, что непреднамеренно пугал женщин до усрачки, когда мне нужна была доза. Я быстро понял, что мне нужен кто-то, кто конкретно наслаждался или, по крайней мере, мог это вынести, когда я достигал точки ослепляющего освобождения. Каждый раз я терял всякое ощущение контроля, над поддержанием которого так усердно работаю.

Я даже не могу использовать свою чертову руку, не потеряв себя, едва сохранив рассудок, в эти последние мгновения экстаза. Каким бы мимолетным это ни было, этого достаточно, чтобы дать мне представление о том, каково это — потерять все. Угрожать высвободить демонов моего разума навсегда и полностью сломить меня. И время не на моей стороне. Чем дольше я держу прошлое запертым внутри, тем труднее его становится сдерживать. Я не рискну снова потерять контроль.

Поэтому я воздерживаюсь. Как гребаный священник.

С нездоровым аппетитом к пролитию крови.

Дверь открывается, и я оглядываюсь через плечо. Обри кладет две папки из плотной бумаги на стол, затем поднимает взгляд на меня.

— Хочешь, чтобы я осталась?

Я качаю головой, возвращая внимание к монитору.

— Я напишу тебе, когда закончу.

— Да, хозяин.

Она уходит, и вскоре я расслабляюсь настолько, что сажусь, беру папки и откидываюсь на спинку стула.

Первый файл — обычная юридическая чушь — контракты,

информация о заработной плате. Не то, что я ищу. Я беру вторую папку и просматриваю несколько страниц предоставленной личной информации.

Эмми Мэй Хайленд. Родилась в Пресли, штат Миссисипи, 22 октября 1997 года в семье родителей Агнес и Карла Хайленд. Одна сестра по имени Франческа Хайленд.

Я потираю подбородок и просматриваю остальные страницы — фотографию трейлерного парка, который она называет домом, какой-то грязной забегаловки, в которой она работала, татуированного соседа, с которым у нее было несколько романов. С каких это пор мы храним фотографии чего-либо, кроме самих сотрудников? Я собираюсь перевернуть страницу, когда мой взгляд возвращается к последнему снимку.

Ее интрижка с глупой ухмылкой на лице и пивом в испачканной чернилами руке. Чем дольше я смотрю на эту фотографию, тем сильнее горит моя кожа. Это чертовски раздражает, поэтому я разрываю фото посередине и выбрасываю его в мусорное ведро позади себя.

Банальная реакция, но к черту все.

Я перелистываю на следующую страницу и прищуриваюсь. Там крупным планом ее трейлер с Библией, стоящей на подставке у крыльца. С каких это пор Эмми, блядь, Хайленд религиозна? Наклоняя голову, я провожу большим пальцем по челюсти и замечаю старую собачью будку на заднем дворе с длинной тяжелой цепью, валяющейся в грязи. Собаки не видно.

Раздраженный, я выдыхаю и качаю головой.

Здесь должно быть что-то еще. Что-то, что связывает ее с Катериной или Софией. Сходство слишком поразительное. Или, по словам Райфа, сверхъестественное.

Я замечал это раньше, каждый чертов раз, когда я смотрел на нее, я видел это, но сегодня, по милости моих рук, в этих небесно-голубых глазах было что-то слишком отчетливое. Что-то детское, искра чистой уязвимости. Этот взгляд идентичен тому, который я привык видеть за яркими огнями и железными решетками каждое утро и вечер. Взгляд, который преследовал меня на грани безумия каждый раз, когда я закрывал глаза в течение пяти долгих лет после моего побега, прежде чем я научился полностью блокировать его.

Взгляд, который невозможно воспроизвести.

Конечно, это невозможно. Я видел, как они обе умерли — Катерина от рук всех нас четверых в день нашего побега. Это было далеко от того, как бы мы поступили сейчас. Жгучее сожаление о том, что мы не заставили ее страдать, подпитывает нас каждый божий день. Но тогда мы были детьми. Любители. Никаких убийств от нашего имени.

Кроме меня.

У меня была София, и в ее смерти не было ничьей вины, кроме моей собственной. Несмотря на обещание, которое я ей дал.

Рука сминает края бумаг, и грудь сжимается так, как я чертовски ненавижу. Точно так же, как это было, когда я наблюдал за Эмми, лежащей на кровати этим утром, с ослабевшими конечностями и остекленевшими глазами.

Я бросаю папку и встаю со стула. Что-то происходит, и я собираюсь выяснить, что именно. Но прямо сейчас напряжение, скручивающееся внутри меня, достаточно горячее, чтобы взорваться, и нож в кармане одинок. Как только я достаю телефон, чтобы отправить сообщение Обри с просьбой вернуться, взгляд натыкается на фото, которое я, должно быть, пропустил, выделяющееся из остальных.

Я беру его, и, прищурившись, смотрю на изображение. Это фотография Эмми, сделанная возле дома-трейлера, который принадлежит не ей. На ней джинсы в обтяжку и простой черный топ, одной рукой она прикрывает лоб от солнца. На лице, для камеры изображена улыбка, но солнечный свет подчеркивает неестественно розовый оттенок вокруг глаз. Я приближаю фото и замечаю, что они распухли, как будто она плакала.

Что это, черт возьми, такое?

Для наших потенциальных сотрудников является нормой отправлять свои фотографии после того, как Стелла свяжется с ними, что является частью процесса, который отслеживает Райф. Но обычно они одеты во что-нибудь соблазнительное, в их глазах неподдельный блеск возбуждения. Они, блядь, никогда не плачут.

Если бы это было так, мы бы их не нанимали.

Я беру телефон и набираю последнего человека, с которым хочу поговорить об этом. Ну, предпоследнего.

— Стелла Ларссон, — мурлычет она.

Я смотрю на часы, затем опускаю свободную руку в карман, сохраняя нейтральный тон, несмотря на смятение, скручивающееся внутри.

— Кто сказал тебе нанять Эмми?

— Что ты имеешь в виду…

— Ты сама ее нашла, как обычно делаешь?

— Ну, нет…

— Так как же она связалась с нами?

Наступает пауза.

— Я… точно не знаю.

Я скриплю зубами.

— Объясни.

— Она позвонила ни с того ни с сего чуть больше месяца назад. Я прошла с ней через процесс собеседования, как обычно, предполагая, что она была кем-то, кого я разыскала, но когда я попросила ее прислать свою фотографию, я решила, что, должно быть, произошла ошибка. Она вообще не соответствовала профилю.

Еще одна пауза.

— Итак, когда я сообщила о проблеме Райфу, он поручил мне уничтожить ее информацию, как и ожидалось. Но потом он остановил меня и сказал, чтобы я все равно наняла ее.

Я прислонился плечом к стене и закинул ногу на ногу.

— Что заставило его так внезапно передумать?

— Он не сказал. Он просто посмотрел на ее фотографию и решил…

— Фотографию, которую она прислала?

— Да, он посмотрел на ее фотографию и решил, что хочет дать ей шанс. Поэтому я забронировала ей билет. Но, мистер Мэтьюзз, я уверена, что мой хозяин был бы рад обсудить это дело с вами лично. Честно говоря, мне немного неудобно отвечать на что-либо еще без…

— Отправь Обри в операторскую.

Я вешаю трубку и поправляю манжеты.

Нет сомнений, почему Райф изменил мнение, увидев фотографию Эмми. Держу пари, что один взгляд на мини-версию Катерины наполнил его разум всевозможными фантазиями о том, как он мог бы, наконец, утолить жажду законной мести Катерине. Месть, которую она заслужила и которой избежала даже после смерти.

Вероятно, это объясняет и все дополнительные фотографии в ее досье. Он не смог бы удержаться от того, чтобы раскопать все, что мог, о двойнике Катерины. И, судя по ее досье, он оказался в том же тупике, что и я сейчас.

Ничего о ее связях с Катериной или Софией. Ничего о том, как она вообще раздобыла наш номер. Что она на самом здесь делает…

Обри входит в комнату, и я прохожу мимо нее, оставляя папки позади.

В манипуляциях Райфа нет ничего нового. Черт, это единственная причина, по которой он жив. Наше взросление научило ставить себя на первое место. Но там, где у меня была мама, которая заботилась обо мне первые восемь лет, даже если мы были бездомными, у Райфа никогда никого не было. Без сомнения, он бы давно умер, если бы не его ум, и его способность манипулировать. Но, честно говоря, это начинает мне надоедать.

Эмми Хайленд, однако, только что стала намного интереснее.

— Монстры реальны, и призраки тоже реальны.

Они живут внутри нас, и иногда они побеждают.

— Стивен Кинг

(Тринадцать лет)

— Мммм. Не мог бы ты рассказать мне об этом подробнее?

Мягкий голос Катерины доносится до моих ушей. Она что-то записывает в блокнот, затем склоняется над хнычущим подростком, привязанным к ее рабочему столу.

— Более конкретно, о чувствах, которые пробудились в тебе, когда твоя приемная мать ударила тебя?

Я выдыхаю и качаю головой. Девушка на пару лет старше меня. У нее растрепанные волосы, и, судя по ответам на данный момент, она провела на улице меньше года, прежде чем оказалась здесь. На самом деле, у нее все было хорошо. Надо было остаться в приемной семье — крыша над головой, еда в желудке, кровать для сна.

Ответы девушки тихие, в голосе слышится дрожь. Я хорошо знаю этот тон. Она больше не борется, не плачет и цепляется за единственный клочок надежды, который у нее остался, — осознание того, что, по крайней мере, это гребаное интервью дает ей еще немного времени.

— Ты бедная девочка, — бормочет Катерина. — Ты плачешь такими прекрасными слезами. Спасибо, что доверила мне свою историю, милая Джейн. Я обещаю поделиться ею в чистом виде.

Закрывая глаза, я пытаюсь не обращать внимания на яркий свет над головой и стук в груди, когда прислоняюсь к стене. Я бы хотел, чтобы мне не приходилось выслушивать это дерьмо изо дня в день. Я съеживаюсь от каждого всхлипа; они звучат в моей голове как мольбы, на которые никогда не будет ответа. Мои пальцы впиваются в пол подо мной, ободранная кожа трется о шершавый цемент, что приятно отвлекает.

Слабое дин, дон притягивает взгляд к большой клетке в другом конце комнаты.

Маленькая девочка София осторожно постукивает разноцветной косточкой по железным прутьям, медленно расхаживая из одного конца клетки в другой. Это та же самая кость, которую ее мама раскрасила масляными карандашами два месяца назад.

Для нее это стало чем-то вроде рутины.

В первый день, когда она появилась и увидела, как ее мама снимает шкуру с новоприбывшего, она сжалась в комочек, прикрыла глаза и раскачивалась взад-вперед. Она до сих пор даже не пикнула. На второй день, во время собеседования, она сделала то же самое. И на третий. Но на четвертый день она начала постукивать костью. И с тех пор она делает это постоянно. Я этого не понимаю.

Я смотрю на нее несколько мгновений, позволяя звону заглушить ‘интервью’, происходящее рядом с нами. Вскоре она смотрит в ответ. Ее глаза широко раскрыты, но в них нет страха.

Через некоторое время единственным звуком в комнате становится стук костей о железо. Больше никаких стонов, никаких вопросов, никаких ответов. Я бросаю взгляд на Катерину.

Интервью окончено.

Медленно поворачиваю голову обратно к Софии. Она все еще смотрит на меня, но уже опустила кость. И, наконец, я понимаю. Вот почему она это делает — она заглушает голос своей мамы, плач, все это.

Сколько ей, пять? И она поняла это место намного быстрее, чем я.

Лязг подноса, который ставят на металл, возвращает мое внимание к рабочему месту. Длинные конечности объекта, Джейн, безжизненно свисают с края узкого стола. Мое дыхание учащается, когда Катерина берет скальпель с подноса. Легкие сжаты, и я не осознаю, что медленно придвигаюсь ближе, пока холодная стена больше не упирается мне в спину. Никто не издает ни звука, когда Катерина делает свой первый надрез. Это медленно. Точно. Забор мельчайшего количества крови.

Она выбирает другое место, повыше на руке, и не торопясь проводит лезвием по коже еще раз.

Только когда я вижу это, темно-красный цвет, стекающий с руки на стол, а затем, в конце концов, на пол, легкие открываются, и я снова могу дышать. Я резко вдыхаю, унося с собой свежий запах крови, и с рычанием отступаю к стене.

За последние 424 дня, пока я был заперт в этой клетке — вынужден выслушивать страдания одного человека за другим, а затем болезненное бормотание Катерины им на ухо, — я понял, что есть только одна вещь, которая действительно заставляет это прекратиться. Это отключает безжалостный стук в моей голове, чувство вины, беспомощности, чертовы огни, пронзающие мои глаза.

Это может быть игла, которая изначально забирает их жизни, но вид крови — единственное, что заставляет Катерину замолчать и занимает ее достаточно надолго, чтобы оставить остальных в покое. Иногда это дает нам неделю или больше, пока она играет со своим новым проектом.

В этом месте нет ничего более окончательного, чем пролитие крови на этом столе.

По крайней мере, до тех пор, пока комната не будет чисто вытерта и не наступит новый день, и процесс не начнется сначала.

Но сейчас у меня в голове есть несколько блаженных секунд, чтобы проясниться. Пульс успокаивается, и мне не нужно притворяться. Всего на мгновение мне не нужно притворяться, что это не касается меня. Потому что в тишине, пока текут алые капли, ничто не может достичь меня.

— Приходи ко мне по частям и существуй внутри меня целиком.

— Кристофер Пойндекстер

Я вытираю рукой запотевшее зеркало и тупо смотрю на свое отражение.

Дрожь пробегает по телу, когда вода стекает по плитке под ногами. Я позволяю пару впитаться в поры и наблюдаю, как капельки стекают с волос на талию, задерживаясь на секунду, прежде чем побежать по изгибу бедер, обвиваясь вокруг ног.

Я закрываю глаза и медленно провожу по воде кончиками пальцев.

Под холодными мурашками на поверхности кожи по венам разливается тепло. Я все еще чувствую Адама Мэтьюзса на себе. Его сильная рука прижалась между моих бедер, его твердая хватка в моих волосах и теплое дыхание на моей шее. Но это нечто большее.

Он повсюду.

Опасность поет мне в глубине его глаз, как давно потерянный друг. Его тень проникает за пределы моей кожи и вызывает что-то глубоко внутри меня, то, что мне не позволено чувствовать. Не позволено ощущать.

Я хватаюсь за край стойки, мои ресницы трепещут, открываясь.

Он проникает в мою голову, даже не пытаясь.

Как ты это сделала, Фрэнки? Была ли ты достаточно сильна, чтобы удержать этих братьев за пределами твоего разума, где им самое место? Была ли ты достаточно чиста?

Или они узнали твои секреты? Они сломали тебя?

Не волнуйся, глупышка, — сказала мне однажды Фрэнки, тихо рассмеявшись. — Только хрупкие вещи могут быть сломаны.

Прерывисто вздыхая, я молю Бога, чтобы никто из нас не был сделан из стекла, и беру полотенце с дверного крючка. Еще рано, и мне нужно раскрыть кое-какие секреты. Вытираясь, я повязываю золотой шарф на шею и надеваю ночнушку из черного шелка — единственную функциональную ночную одежду из нашего ассортимента, — распуская влажные волосы по спине. Не найдя в шкафу обуви, кроме двух десяти сантиметровых каблуков, я босиком направляюсь к двери спальни.

Ледяные нервы сковывают грудь, но я тянусь вперед и поворачиваю ручку. Затем останавливаюсь, расправляя плечи.

Меня поймают. Камеры на каждом углу, от этого никуда не деться. Насколько я знаю, кто-то наблюдает за мной прямо сейчас. Подавляю желание еще раз проверить свою комнату на наличие камер и выхожу в коридор, заставляя свое выражение лица быть небрежным. Невинным.

Нет никаких правил относительно того, чтобы покидать комнату. В конце концов, я новенькая, и это моя единственная надежда, что тот, кто меня поймает, прислушается к выдуманному оправданию и оставит все как есть. А пока мне просто нужно охватить как можно больше территории.

Никакого давления.

Я подавляю дрожь, пробегающую по позвоночнику, когда проскальзываю мимо первой камеры в конце коридора. Поворачивая направо за угол, я выхожу из женской части.

Вместо квадрата особняк представляет собой длинную коробку для обуви. Безупречная, блестящая коробка для обуви, крышка которой всегда надежно закрыта. Женские покои, в которых находятся наши спальни, столовая и спа — салон, располагаются на первом этаже из двух, спрятанных в дальнем правом конце. Коридоры есть везде, они ведут от одной закрытой двери к другой, пока вы не достигнете просторного вестибюля, что я только что и сделала.

Нервы сжимаются, когда справа от меня раздается стук каблуков. Тяжело сглатывая, напоминаю себе, что я невинный новичок, и продолжаю шагать по белому мрамору. Здесь только одно окно. Оно большое, занимает большую часть передней стены, но тяжелые шторы закрывают каждый уголок стекла.

Я не скучаю по этому — по солнечному свету. По небу. Не могу игнорировать волну комфорта, которая успокаивает меня от уныния. Тем не менее, не могу не задаться вопросом, почему Мэтьюзз так усердно работают над тем, чтобы шторы были задернуты, а свет приглушен.

Выглядывая из-за занавески, я смотрю мимо залитой лунным светом ухоженной лужайки и на стену кустарника, отделяющую это здание от дома напротив. На улице тихо, даже ветерок не шевелит листву. Кажется странным, что два особняка расположены так близко друг к другу, особенно когда один так тщательно спрятан за другим.

— Ты кого-то ждешь?

Я вздрагиваю от незнакомого голоса и отпускаю занавеску, резко оборачиваясь. Мой взгляд останавливается на двух блондинках в черных платьях. Я узнаю одну из них по тому времени, когда я была прикована к люстре. Другую женщину я еще не встречала, но у обеих шарфы темно-красного цвета.

Грифф определенно занят.

Одна из них приподнимает бровь, и я качаю головой.

— Нет. Вообще-то, я искала Обри.

— В данный момент она занята.

Ловлю себя на том, что задаюсь вопросом, говорят ли они буквально или фигурально, но решаю не спрашивать.

— Хорошо. Я просто…

Я начинаю обходить их, но они обе хмурятся, поэтому я останавливаюсь и указываю на повязку на моей левой ноге.

— Нужна новая повязка. Это не имеет большого значения. Я могу найти сама.

Девушка, которую я никогда раньше не видела, наклоняется, чтобы рассмотреть поближе.

— Это порез?

— Ожог.

Ее глаза сияют.

— О, да.

Она приподнимает подол своего платья и с гордостью указывает на шрам на задней стороне бедра.

— Легко увлечься, не так ли?

Она подмигивает, и я улыбаюсь и киваю, потому что не знаю, что еще можно сделать. Она издает легкий смешок и указывает за спину.

— Возвращайся через женскую половину в спа-салон. В шкафах с припасами ты найдешь кое-что еще.

— Спасибо.

Оставив их в вестибюле, я возвращаюсь в бесконечные залы, но у меня нет намерения идти обратно в женские покои, пока я не увижу, что находится на втором этаже, кроме кабинета Райфа. Я добираюсь до лестницы и поднимаю ногу, когда мое внимание привлекает приоткрытая дверь несколькими комнатами дальше. Прикусив внутреннюю сторону щеки, я размышляю. Вполне возможно, что в этой комнате кто-то есть, вот почему дверь оставили слегка приоткрытой. Если это так, меня могли бы отправить обратно в мою спальню, прежде чем я узнаю, что еще находится наверху.

С другой стороны, есть шанс, что там никого нет. В этом доме не часто комнату оставляют открытой, и, если повезет, все, что я найду наверху, — это запертые двери.

Приняв решение, я поворачиваюсь и направляюсь к ней. Когда я захожу в комнату и слышу только тишину, я толкаю дверь локтем, и непроглядная тьма окутывает меня.

Крик застревает в горле, когда следующий шаг рассекает пустой воздух, и я падаю вперед. Весь вес моего тела врезается во что-то твердое. Большие руки обхватывают меня за талию, и я отрываюсь от земли. Наконец, я снова могу видеть, когда возвращаюсь в коридор и меня отпускают, так что я стою на собственных ногах. Из легких вырывается поток воздуха, и я поднимаю глаза, чтобы увидеть, кто меня поймал.

— Потерялась? — голос Адама низкий, спокойный, как обычно, но его глаза — настоящая полуночная буря, когда я встречаюсь с ним взглядом.

Мое внимание блуждает само по себе, когда замечаю напряжение в его плечах, взъерошенные волосы напоминают мне о том, как я провела по ним руками.

Дрожь прокатывается между моих бедер, и я сглатываю. Тяжело.

— Извини. Я искала, эм, — я неловко показываю на свою ногу, — бинт.

Его взгляд скользит вниз. Затем он поднимает его вверх по моим голым ногам, цепляется за край узкой ночнушки, и позволяет ему пройтись по моим изгибам, прежде чем остановиться на губах.

— В подвале, — сухо отвечает он.

Подвал? Мои глаза сужаются, когда я смотрю на теперь закрытую дверь за Адамом. Конечно. Это не комната, это лестница. Я возвращаю внимание к нему и почти съеживаюсь от его мрачного выражения лица.

— Я пыталась найти спа.

Под его щетиной напрягается мускул.

— Конечно, пыталась.

Теплые пальцы сжимают мой шарф, и я задыхаюсь, когда меня тянут вперед. Я бегу за широкими шагами Адама, сердце колотится о грудную клетку, когда я спотыкаюсь о собственные ноги, поднимаюсь по лестнице и спускаюсь в другой коридор.

— Ч-ты все-таки…

Он врывается в комнату, я следую за ним по пятам. Останавливаясь, как только мы подходим к столу, он нажимает кнопку на телефоне, но не отпускает шарф. Жар его кожи обжигает мою шею, и я резко выдыхаю.

— Да, мистер Мэтьюзз? — из динамика раздается голос Стеллы.

— Принеси мне черный шарф. Затем прикажи перенести вещи Эмми в мою комнату.

Из моих легких высасывается весь воздух. Что он только что сказал?

— Но, сэр, в наших правилах указано, что все секретари должны располагаться в женском…

— Правила только что изменились. Теперь принеси мне ее шарф.

Наступает пауза, затем:

— Сию минуту.

Звонок обрывается, и Адам наконец отпускает меня, но упорно избегает моего взгляда. Он отворачивается и проводит ладонью по рту, затем дергает воротник на шее, пока тот не расстегивается. Я наблюдаю, как он делает вдох, мышцы его спины и плеч напрягаются, затем он медленно выдыхает и поворачивается ко мне лицом.

Он засовывает руки в карманы и откидывается на стол, внимательно наблюдая за мной.

— С этого момента ты будешь ходить туда, куда я тебе скажу. Ты будешь отчитываться передо мной и только передо мной. Ты можешь обращаться ко мне как хочешь, мне, блядь, все равно, но ты ни при каких обстоятельствах не должна называть меня Хозяином.

Что-то вспыхивает в его глазах, и мое дыхание останавливается вместе с биением сердца.

— Ты понимаешь?

У меня пересыхает в горле. Я облизываю губы языком и киваю.

— Я понимаю.

Я хотела бы, чтобы мой голос был сильным, но он такой же слабый, как и все остальное во мне.

Если когда-либо и было время не быть хрупкой, то оно настало сейчас.

— Я могу противостоять всему, кроме искушения.

— Оскар Уайльд, поклонник леди Уиндермир

^{Между нами устанавливается молчание}. Становится так тихо, что учащенное биение моего сердца отдается в ушах. Тяжелый поток напряжения витает в воздухе, его пристальный взгляд не дрогнул, когда я протянула руку и медленно развязала золотистый шарф. Узел расслабляется, и я позволяю шелку соскользнуть с моей руки на пол.

Он отслеживает каждое движение.

Позади стучат каблучки Стеллы, когда она входит в комнату, а затем появляется прямо передо мной. С теплой улыбкой она начинает обматывать черный шарф вокруг моей шеи.

Адам отталкивается от стола и делает шаг ко мне. Она смотрит на него, ее руки замирают.

— Дальше этим займусь я.

— Конечно.

Не говоря больше ни слова, она протягивает ему шарф, слегка кивает нам обоим и выходит из кабинета.

Он изучает меня мгновение, сердце пропускает удар от того, как его взгляд, ленивый и горячий, скользит по моему лицу. Он делает шаг ближе, затем еще один. Я задерживаю дыхание, когда тепло, исходящее от его тела, касается меня. Он останавливается, его грудь в нескольких сантиметрах от моего лица, и я чувствую, как сжимаюсь, когда до меня доходит вся разница в нашем росте. Сегодня вечером я впервые стою перед ним без каблуков, и его высокая, широкая фигура угрожает раздавить весь мой 1 метр и 68 сантиметров одним движением.

Мой взгляд ползет вверх, пока я не встречаюсь с его глазами. Они сузились на мне, темнея с каждой проходящей секундой.

Медленно он подносит шарф к моей шее. Кожу покалывает от осознания, когда теплые пальцы и гладкий шелк касаются горла, оставляя след вызывающий покалывание тепла везде, где прикасаются его руки. Дрожь пробегает по телу, мои глаза угрожают закрыться. Его челюсть сжимается, когда он наблюдает за выражением моего лица. Грубо потянув меня за кожу, он завязывает шарф узлом сбоку.

Он не отпускает.

— Я собираюсь спросить тебя об этом один раз, Эмми Хайленд.

Сердце замирает, когда опасный гул в его глубоком голосе распространяется по телу. Его взгляд прожигает меня, хватка усиливается, и материал впивается в шею.

— Почему ты здесь?

Мои глаза расширяются, губы приоткрываются. Он застал меня врасплох, и я понятия не имею, как реагировать. Я никак не могу сказать правду. В его глазах вспыхивает искра, как будто он видит все, о чем я думаю, и внутри все сжимается.

Горло выдавливает первый ответ, который приходит на ум.

— Чтобы служить тебе.

Он наклоняет голову и делает последний шаг ко мне, его туфли касаются моих пальцев.

— И почему ты здесь, чтобы служить мне? — его голос тихий, даже терпеливый.

Такой контраст с пламенным взглядом его глаз.

Я провожу языком по нижней губе, легкие сжимаются, как будто его тело крадет мое дыхание.

— Потому что я хочу, — шепчу я. — Я хочу служить тебе.

Бабочки кружатся в животе, когда мой ответ наполняет тихий офис. Прямо сейчас, когда его губы так близко, что я почти могу попробовать их на вкус, в моих словах звучит слишком много правды.

Взгляд Адама устремляется к моим губам, задерживаясь на мгновение, прежде чем он пристально сканирует каждый сантиметр моего лица в поиске лжи. Жар разливается по коже с каждой секундой, проведенной под его пристальным вниманием. Интересно, что, по его мнению, он найдет. Более того, мне интересно, что у него уже есть.

Он отстраняется, и я почти спотыкаюсь о внезапную пустоту в воздухе. Его глаза ни на секунду не отрываются от моих, пока он прислоняется к углу стола.

Я потираю ладони о ночнушку, наблюдая, как он медленно, тщательно потирает подбородок, большим пальцем обводит изгиб губ.

— Иди.

От его грозного рычания у меня сводит пальцы на ногах.

— Но…

— Обри сейчас должна вернуться в спа. Она сделает тебе новую, — его взгляд скользит по моей ноге, прожигая рану насквозь и выставляя мою ложь напоказ, — перевязку… и покажет тебе мою комнату.

У меня в горле застревает ком.

— Оставайся там, пока тебе не скажут иначе.

Когда мои ноги застывают на мраморе, он приподнимает бровь и добавляет:

— Если только ты не предпочла бы провести ночь с Гриффом?

Вот так мои мышцы оттаивают, и я иду назад.

— Да, Хоз…

Предупреждающий взгляд и подергивание его челюсти останавливают меня.

— Сэр.

Поворачиваясь, я прерывисто дышу и удивляюсь, как, черт возьми, я в это вляпалась.

— Людям не нравится, когда пламя превращается в лесной пожар.

Пошли они нахуй. Все равно гори.

— Erin Van Vuren

— Эй, возьми трубку.

Глаза Райфа светлеют, когда он смотрит на меня. Говнюк. Он улыбается и машет мне рукой, все еще прижимая телефон к уху и закинув ноги на стол. Я подхожу к нему, хватаю телефон, завершаю разговор, затем бросаю его обратно.

— Ладно, это было немного грубо.

Он опускает ноги на землю и садится, чтобы положить телефон в карман.

— Это мог быть клиент.

— Это не так.

— Но могло быть.

Я сажусь напротив него и расслабляюсь в кресле, размышляя.

Райф руководит нашим бизнесом. Первый цент, который мы вчетвером получили как кампания, был от Миши, андеграундного имени, которое теперь мотивирует все, что мы делаем. Потребовались годы, чертова куча проб и ошибок и чертовски тяжелая работа, чтобы мы стали той хорошо отлаженной машиной, которой являемся сейчас. Но вскоре после смерти Катерины, Феликс придумал, как проникнуть на некоторые из ее оффшорных счетов и сделать ее прибыль нашей — под нашими новыми именами, как только мы переродимся.

Со временем мы научились повторять этот процесс со всеми претендентами на убийство из нашего списка. Если они заработали хотя бы пенни на том дерьме, которое устроили Катерина, Хьюго и Мерфи, оно гарантированно в конце концов станет нашим.

Конечно, я, черт возьми, ни за что не собираюсь жить, есть и отсыпаться на деньги, которые стоят за нашими черными душами — отсюда и наш фронт: Matthews House, Inc. Продажа криптовалют позволяет нам оставаться за кулисами, работая онлайн или через Skype, а благодаря трем разработанными нами филиалам, которые сейчас лидируют по количеству криптовалют по всему миру, это финансирует нашу реальную повестку дня. В этом моя сильная сторона.

Райф — лицо Matthews House, Inc. пока я сосредотачиваюсь на нашем списке, и по большей части это работает — я остаюсь в тени. Я не совсем общительный человек.

— Они хотят войти, — говорит Райф с довольным вздохом.

— С какого счета? — спросил я.

Я смотрю на часы, затем провожу рукой по рту, гадая, в моей ли комнате сейчас Эмми.

На моей кровати.

В моих простынях.

— Серебряный Джек. Но у меня такое чувство, что ты пришел обсуждать не это.

Я стискиваю зубы. Райф ухмыляется и складывает руки на столе.

— Надеешься, что у меня есть больше сделок для тебя?

Положив лодыжку на противоположное колено, я смотрю ему прямо в глаза.

— Теперь она моя, Райф.

Его глаза торжествующе вспыхивают.

— Я правильно…

— Прекрати нести чушь. Стелла уже давно поставила тебя в известность.

Его ухмылка становится шире в ответ.

— Я пришел сказать тебе сам, — я наклоняюсь вперед, гарантируя, что он сможет прочитать серьезность выражения моего лица, — чтобы я мог лично убедиться, что ты понимаешь, когда я говорю тебе не прикасаться к ней, черт возьми.

— Ну, теперь это не кажется справедливым по отношению к бедной девушке, — его голос сочится весельем. — Мы оба знаем, что ты не прикоснешься к ней. Ты собираешься заставить ее страдать только потому, что страдаешь ты?

Напряжение сковывает мои мышцы, а пальцы барабанят по кожаному подлокотнику.

— Если я не ошибаюсь, я единственная причина, по которой она не страдает прямо сейчас.

Райф на сантиметр подается вперед, так что мы на одном уровне.

— Да, и как это было для тебя? Когда она развалилась на части у тебя на руках.

Кровь приливает к венам, горячее пламя танцует под кожей, когда адреналин подскакивает.

Райф наклоняет голову.

— Осторожнее с ней, младший брат, или твой драгоценный контроль может просто лопнуть.

Мышца на моей челюсти дергается, и я провожу пальцами по нижней части подбородка.

Райф — единственный, кто не понаслышке знает, как близко я подобрался к Софии. То, как я по-детски убеждал себя, что я в некотором роде спаситель, обещания, которые я давал, чтобы вытащить ее оттуда, дать ей шанс вырасти и вести нормальную жизнь. Затем, как ее смерть полностью раздавила меня.

До того, как я нашел выход через секс и кровь.

Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать — они прошли в тумане экстаза. И мои братья — до того, как они юридически стали моими братьями — были так же глубоко на дне, как и я, когда дело касалось женщин. Для Гриффа и Феликса этого было достаточно на некоторое время.

Мне нужно было больше.

Мне нужен был красный.

Но я был не единственным, кто обнаружил вкус к крови много лет назад.

Однако различия между мной и Райфом огромны. Я могу быть расстроен, но я постоянно работаю над тем, чтобы направить свои побуждения в нужное русло. Это никогда не прекращается, самоограничение, потребность в большем.

Я не совершаю ошибок.

Когда Райф становится жестоким, по-настоящему жестоким, в этом нет ничего контролируемого. Это лесной пожар в залитом бензином лесу. Он уже стоил нам одной ошибки с Мерфи, той, которая положила бы конец всему, если бы не таланты Феликса.

Я не рискну еще раз оступиться. Не сейчас, когда я так близок к тому, чтобы каждый человек в нашем списке получил то, чего он заслуживает.

Я откидываюсь на спинку кресла, выдыхая сухой смешок.

— Ты знаешь, что не можешь вернуться в прошлое, Райф. Никто из нас не может.

Наконец, он перестает улыбаться. Черная нефть съедает его карие глаза.

— Нет, я не могу. Точно так же, как ты не можешь двигаться вперед. Ты тот, кто ты есть, Лукас.

Я прищуриваюсь, глядя на него, но в остальном сохраняю невозмутимое выражение лица.

— Мы все такие.

Через секунду он открывает ящик справа от себя и достает бумаги. Затем бросает их в корзину рядом с собой, наблюдая и ожидая моей реакции. Я прекрасно знаю, что это документ, который мы с Феликсом составили сегодня утром. Тот самый документ, на который он заключил гребаную сделку, чтобы прочитать.

Я двигаю челюстью — единственный признак волнения, который я позволяю себе проявить.

— Когда-то давно, — продолжает он, — тебе было наплевать на мое безумие, лишь бы я был безумным. Вспомни себя, Лукас. Когда-то мы были настоящими братьями, еще до создания империи. Два мальчика, которые видели друг в друге то, чем мы были, и никогда не должны были, никогда не хотели скрывать это. В конце концов ты потеряешь контроль, и когда ты это сделаешь — когда ты потеряешь все до последней крупицы, пока не перестанешь отличать красное от черного, правильное от неправильного — я буду здесь. Готовый поддержать тебя так, как это делал ты для меня.

Он наклоняется ближе, и мой взгляд угрожает прожечь его кожу.

— Потому что это то, что делают братья, блядь.

Аккуратно застегивая пуговицы на воротнике, я встаю. Секунду наблюдаю за ним, улавливая гнев, кипящий за его словами. Безумный блеск в его глазах, который мы разделяем.

Я наклоняюсь вперед и кладу ладони на стол.

— Не принимай наше братство за слабость. Я тот же человек, каким был, когда мы только вышли. Разница в том, что тогда я был мальчиком, который справлялся с чувством вины, поддаваясь каждому искушению. Близорукий, неподготовленный. Неподконтрольный. Я давным-давно превратился в мужчину.

Оттолкнувшись от стола, я засовываю руки в карманы и запрокидываю подбородок.

— Предлагаю тебе сделать то же самое.

Он встает, но я уже отворачиваюсь. У меня нет времени на его дерьмо. У нас есть жизни, которые мы можем разрушить, а время тратится впустую.

— Это только вопрос времени, когда она доберется до тебя, мой друг, — кричит он, когда я выхожу за дверь. — И я буду следить за каждым шагом на этом пути.

— Потому что, малышка, тебе не позволено отпускать.

Лучшим из нас больнее всего.

— Erin Van Vuren

(Четырнадцать лет)

Розовый. Синий. Розовый. Белый.

Иисус.

Сколько подушек нужно одному маленькому ребенку?

У меня болит задница от долгого сидения в одной и той же позе на цементе, одна нога согнута, правая рука перекинута через нее. Но у Катерины намечается еще одно собеседование, и я бы предпочел смотреть, как ее крошечный клон укладывает подушки, чем еще секунду слушать голос этой женщины.

София подходит к своей койке, берет последнюю подушку — снова розовую — и волочит ее по цементу, затем прислоняет к железным прутьям вместе с остальными. Я чешу подбородок, гадая, какого черта она делает, когда она садится на землю прямо за ними.

Прищурившись, я перевожу взгляд с нее на рабочий стол рядом с нами, затем обратно. Она построила гребаную стену. Я имею в виду, что штука маленькая — пять подушек могут быть только такого размера, — но для пяти-или-шестилетнего ребенка это великолепно. Идеально закрывает рабочий стол от ее взгляда.

Она пробыла здесь достаточно долго, чтобы почувствовать, когда собеседование подходит к концу.

И мы все знаем, что будет дальше.

Выдыхая, я прислоняю голову к стене. Прошли месяцы, а маленькая девочка до сих пор никому не сказала ни слова. Но я многому научился, проводя каждый день и ночь напротив нее. У нее ровно три платья, все белые, все рваные, с маленькими дырочками, иногда внизу свисают завязки. Ее босые ноги грязные, как и у всех нас, а волосы растрепанны, пора мыться. По крайней мере, я предполагаю, что она принимает ванну.

Каждого из нас раз в месяц поливают из шланга на пять минут — по крайней мере, тех из нас, кто выдерживает это достаточно долго, — но София исчезает на полдня каждый месяц и всегда возвращается чистой.

Лязг металла поворачивает мою голову вправо. Дородный, лысый парень, который моет нас из шланга, здесь, он отрывает заплаканного подростка от рабочего стола.

— Ч-что… т-ты отпускаешь меня? — дрожащий голос девушки полон такой надежды, что разрывает мне грудь на части.

Она понятия не имеет.

Катерина проводит ладонью по худенькой руке девушки.

— О, дорогая. Наши энергии просто не совсем совпадают. Мой долг как твоего рассказчика — убедиться, что мы вдохновляем друг друга, понимаешь? У меня проблемы с получением от тебя этой связи.

Она переводит дыхание и ободряюще улыбается.

— У нас есть другие, более подходящие возможности для такой хорошенькой девушки, как ты.

Изо рта подростка вырывается крик, но Лысый зажимает ей губы рукой и тащит к выходу.

Катерина останавливает его у двери.

— Отправь ее к Мерфи для перераспределения и принеси мне другой ящик. Может быть, мальчика? Кто-то, у кого достаточно энергии, чтобы вытащить меня из этого ужасного кризиса и выполнить наши отставшие заказы.

Дверь закрывается, и в комнате становится тихо.

Мой пульс учащается, дыхание сбивается, когда она поворачивается к Софии. Это не те чувства, с которыми я привык иметь дело в реальном мире — неловкость, беспокойство, беспомощность. Я был сам по себе с восьми лет, когда моя мама исчезла, пока я воровал еду, а до этого мы жили вместе на улице. Я очень быстро все понял. Эмоции, хорошие и плохие, ни к чему тебя не приведут — если тебе повезет. Убьют, если нет. Не доверяй никому, кроме себя, не заботься ни о ком, кроме себя.

Просто.

Даже в этой комнате, с криками незнакомцев и ярким светом, постоянно бьющим мне в голову, другие в ящиках по соседству не так уж сильно отличаются от меня: самоучка заботиться о себе. Выживает.

Мы более взрослые, чем кто-либо из здешних "настоящих" взрослых.

Однако София не похожа на нас. Она слишком молода. Слишком невинна. Достаточно чиста, чтобы быть сформированной.

У меня сводит костяшки пальцев, когда Катерина подходит к клетке Софии. Она открывает ее, затем садится на корточки и наклоняет голову.

— Детка, сколько раз я должна тебе повторять?

Она тянется вперед, берет каждую подушку одну за другой и кладет их за решетку.

— Это полезно для тебя. Смерть — это прекрасная вещь, и ее нужно исполнить таким образом, чтобы отдать ей должное.

София сглатывает, но это единственный звук, который она издает.

— Ты поймешь, когда станешь старше, будешь работать за собственным столом.

Катерина поднимает указательный палец и игриво касается носа дочери, и от этого у меня сводит живот. Как будто она думает, что она мама года или что-то в этом роде.

Она встает и берет свою сумочку со стола, затем возвращается к Софии. Мои ноздри раздуваются, когда она вытаскивает наручники во второй раз на этой неделе, и маленькое тело Софии напрягается. Катерина, не теряя времени, наматывает эти штуковины на одну из перекладин, а затем на запястья дочери.

Мое рычание выходит тихим. Голова Катерины резко поворачивается ко мне.

— Что? — я тихо рычу со своего места на земле, мои глаза прикованы к ее. — Держать собственного ребенка в клетке для тебя недостаточно жестоко?

В глазах Катерины что-то вспыхивает — интерес? — и она поворачивается обратно к дочери. Она чмокает ее в щеку.

— Ты поблагодаришь меня за это позже, малышка, когда станешь самостоятельной.

Через секунду она отталкивается от земли, запирает клетку и направляется ко мне. Она останавливается в метре от меня и достает блокнот из переднего кармана своего черного платья, затем переводит взгляд с меня на блокнот, что-то записывая.

Я прищуриваю глаза. От мамы года до дипломированного психолога.

— Ты знаешь, это настоящий прорыв, — бормочет она.

Скрежет ручки по бумаге отдается в ушах.

— Я наблюдала за тобой с ней, и я думаю, что мы действительно к чему-то пришли.

Наконец, каракули прекращаются. Она смотрит на меня своими голубыми глазами, и когда они смягчаются, у меня мурашки бегут по коже.

— Мой милый питомец. Я знала, что была права насчет тебя. В этом есть что-то неподдельное. Уязвимость. Страсть.

Стиснув зубы, я отвожу взгляд, чтобы посмотреть на пустую стену слева от меня. Она ядовита, как и ее слова. Она ни хрена обо мне не знает. И никогда не узнает.

Дверь в студию со скрипом открывается, и я не отрываю взгляда от стены, но краем глаза слежу за ее движениями. Раздается глухой удар о землю, когда с погрузчика спускают новый ящик, затем Лысый открывает его.

Каждый раз одна и та же процедура.

— Привет, — мило говорит Катерина. — Где твоя визитка с именем?

— Здесь ее нет, — ворчит Лысый. — Был на улицах практически с пеленок. Никто не знает его имени. Даже он сам.

— Это так? — она на мгновение замолкает. — Приблизительный возраст?

— А, этот? Может быть, пятнадцать.

— Этому шестнадцать.

Мой взгляд останавливается на новеньком парне. Он тощий, грязный, как и все мы. Его светлые волосы кажутся почти каштановыми, скулы впалые, нос заостренный. Он все еще сидит в ящике, выглядывая сквозь жесткие прутья, что странно, потому что большинство из них выскакивают в ту же секунду, как его открывают. Что еще более странно, он выглядит так же непринужденно, как и я, — откинувшись назад, почти расслабленно.

Кто, черт возьми, этот парень?

— Следи за своим чертовым…

— Тише, Майки.

Катерина протягивает парню руку, и он берет ее, позволяя ей поднять себя на ноги. Она наклоняет голову.

— Ты не из застенчивых, не так ли?

Его бровь приподнимается, и он оглядывает комнату. Его взгляд останавливается на рабочем столе. Ограничители. Серебряный поднос с единственной иглой.

— Не такой уж застенчивый.

Мои губы подергиваются, но когда Катерина хихикает, этот нервирующий звук стирает с моего лица любое выражение.

— Пристегни его, — инструктирует она.

Я с пристальным вниманием наблюдаю, как парень добровольно подходит к столу, запрыгивает на него, затем ложится на спину и складывает ладони за головой.

Это впервые.

Когда Лысый и Катерина непонимающе смотрят на него, он поднимает глаза.

— Ну?

Рот Катерины кривится, и она снова хватает блокнот. Не отрывая взгляда от ручки, она бормочет:

— Ты слышал мальчика.

После пристегивания ремней безопасности без малейшего намека на борьбу, Лысый чешет голову и поворачивается, чтобы уйти.

— Эй, — зовет Катерина, — принеси мне стул, ладно?

Ее взгляд возвращается к столу.

— У меня такое чувство, что этот может заставить меня пройти через некоторые трудности.

Новенький, уставившись прямо в потолок, ухмыляется — гребаная ухмылка.

У меня такое чувство, что несколько трюков с обручем — это наименьшее, на что Катерина может рассчитывать.

— Все самые суровые, холодные люди, которых ты встречаешь, когдато были мягкими, как вода.

И в этом трагедия жизни.

— Иэн Томас

– ^Это пока что будет твоим шкафом, хорошо? — спрашивает Стелла, вешая последнее платье в меньший из двух шкафов.

Желудок сжимается от этого простого вопроса.

Мой шкаф. В его комнате.

Я выдыхаю и киваю.

Когда я пошла искать Обри в спа, Стелла тоже была там, и она настояла на том, чтобы самой показать мне комнату Адама. Как оказалось, апартаменты братьев находятся на первом этаже, как и наши, за исключением того, что они находятся в восточной части дома.

— Ну что ж.

Она закрывает шкаф, прежде чем повернуться ко мне, складывая руки так, что это напоминает мне о Райфе.

— Я оставлю тебя. Если тебе что-нибудь понадобится, дай знать мне или Обри. Хорошо?

— Хорошо.

После того, как она выходит, она засовывает голову обратно внутрь.

— И помни, у тебя был тяжелый день. Хорошенько выспись, — Она делает паузу. — То есть, если он тебе позволит.

Прежде чем я успеваю ответить, она слегка машет рукой и исчезает за дверью.

Упершись ногами в пол, я сглатываю, когда ее слова эхом отдаются в голове.

Если он тебе позволит.

Адам Мэтьюзз. Я официально принадлежу ему.

Служу.

Угождаю.

В его власти.

Я прикусываю губу, задаваясь вопросом. На что это будет похоже? Мысли о сегодняшнем дне стремительно возвращаются — его взгляд обжигает мой, теплое тело под моими ладонями, сильная рука, работающая между моих бедер.

Ледяное чувство вины пронзает меня, когда волна жара заливает мое тело. Я не должна чувствовать то, что чувствую. Меня не должно интересовать ничего, кроме поисков Фрэнки. Но знать это недостаточно, чтобы остановить это.

Я хочу Адама.

Не только его руку, не только его тело; жажда, новая и незнакомая, гложет меня глубоко внутри него — его теней и секретов, скрытых пещер внутри его разума.

Это извращенно, и это греховно, и это все, чем меня называет мама.

Мои глаза крепко зажмуриваются, пытаясь заглушить ругающий голос, который я всегда слышу.

Мне просто нужно взглянуть поближе. Попробовать поглубже. Слегка прикоснуться.

Мои глаза резко открываются.

С дрожащим выдохом и потными ладонями я иду назад к кровати, кровати Адама, подпрыгивая, когда колени задевают ее холодную поверхность.

Я должна быть здесь ради Фрэнки.

Не для собственных темных искушений.

Я вытираю ладони о ночную рубашку и, наконец, позволяю взгляду окинуть окружающую обстановку. Комната немного больше той, которую мне предоставили, но все равно скромная для особняка. Пахнет свежим постельным бельем с легким привкусом его лосьона после бритья. На белой плитке расстелен большой черный ковер, а вдоль стены рядом с ванной стоит единственный прямоугольный комод.

Я бросаю взгляд из угла в угол, ища какие-нибудь личные вещи, но их нет. Клочок черной ткани, свисающий с борта корзины для белья, — единственный признак того, что здесь кто-то живет.

Медленно поворачиваюсь и бросаю взгляд на кровать, стоящую передо мной. Она достаточно большая, чтобы вместить по крайней мере шестерых человек. Различия между этим местом и моим трейлером встречают меня на каждом шагу, и я не думаю, что когда-нибудь к этому привыкну. Впрочем, к цветовой гамме я могла бы привыкнуть. Протягивая руку, я провожу пальцами по прохладному, гладкому материалу одеяла. Он холодный, как и вся остальная комната, и идеально сшит, ни единой складочки не видно.

Веки тяжелеют, когда на меня накатывает усталость.

Стелла права. У меня были долгие двадцать четыре часа, и, стоя в этой тихой, темной комнате, я снова начинаю ощущать каждую минуту. Я выдыхаю и смотрю в сторону двери. Невозможно сказать, сколько времени пройдет, прежде чем он вернётся.

Интересно, чего от меня ожидают. Должна ли я подождать его, прежде чем лечь? Налить ванну, раздеться, зажечь свечи? Я качаю головой. Ни одна из этих вещей не подходит такому мужчине, как Адам.

Не то чтобы я знала таких мужчин, как Адам.

Через мгновение я подхожу к шкафам и сначала заглядываю в тот, что поменьше, не особо разглядывая платья или нижнее белье перед моими глазами. Я тяну время, мои нервы напряжены, пытаюсь набраться смелости, чтобы открыть его шкаф. Я не знаю, почему мне кажется таким неправильным совать нос в его личное пространство, когда я дважды не подумала об остальной части дома, и все же оно там — подтекст неопределенности, опасности, даже момент страха.

Но это должно быть сделано. Ни один из других братьев не подпускал меня так близко. Если есть хоть какой-то шанс, что я смогу обнаружить что-то, что поможет мне найти Фрэнки, я должна знать.

Резко вздыхая, я закрываю свой шкаф и открываю соседний. Ряды отглаженных черных рубашек на пуговицах и накрахмаленных брюк висят на вешалках. Три начищенные пары обуви стоят на огромной полке, предназначенной для хранения по меньшей мере в десять раз большего количества.

Больше ничего.

Закусив губу, я пробираюсь к комоду и роюсь в ящиках. Волна удивления проходит через меня, когда я вижу настоящую, нормальную одежду. Не совсем обычные — ни джинсов, ни футболок, — но есть безукоризненно сложенные майки, боксеры и спортивные штаны. Нерешительно я провожу пальцем по одной из пар брюк, осторожно, чтобы не образовалась складка.

Он на самом деле носит это? Я вообще не могу себе это представить.

Когда ванная оказывается такой же бесполезной, как и все остальное пространство, я снимаю контактные линзы, затем прохожу через комнату и устало опускаюсь на кровать. Это не так странно, как я думала, находиться в его постели, хотя ничто не указывает на то, что это она. Вся комната кажется отстраненной, клинически чистой. Ничего, что дало бы хоть каплю понимания соблазнительной тьмы, которую я чувствовала в нем.

Я стараюсь не засыпать, держу свет включенным, чтобы не заснуть до его прихода. Но вскоре мои веки с трепетом закрываются, и я уплываю прочь.

— Иногда мы раскрываем себя когда мы меньше всего похожи на самих себя.

— Анаис Нин

^Кулаки сжимаются, ударяя раз, другой по бокам, пока я поднимаюсь по лестнице и иду по коридору. Адреналин все еще зашкаливает, но это значительное улучшение по сравнению с прошлой ночью, когда я стоял за дверью своей спальни, зная, кто находится по другую сторону. Образы ее на моей кровати, под моими одеялами, возбуждающие мою кровь и соблазняющие меня повернуть ручку.

Но я этого не сделал.

Я не мог.

Поэтому я позвонил Гриффу и попросил его устроить внеплановый сбор. Он не был особо в восторге — стоны на заднем плане ясно давали понять, почему, — но когда я сказал ему, кто был первым в списке, этого было достаточно, чтобы изменить его точку зрения.

В любом случае, для Лысого это было долгое ожидание.

Мы готовились забрать его несколько недель назад, но планы изменились, когда Фредерик Фергюссон снова появился на горизонте. Я не был удивлен, узнав, что Фредерик стал водителем автобуса начальной школы. Не так уж много по сравнению с тем, что много лет назад для Миши он был перевозчиком, забирал беспризорных детей и отвозил их в камеру хранения. Им действительно нужно лучше менять биографические данные.

Я подхожу к своей двери и распахиваю ее, останавливаясь как вкопанный, когда замечаю Эмми, спящую в моей постели, тонкая простыня — единственное, что прикрывает маленькое тельце. Я стискиваю челюсти, дважды проверяю время на своих часах. Девять часов. Она уже должна быть в столовой — единственная гребаная причина, по которой я выбрал именно это время, чтобы войти в свою комнату.

Засовывая руки в карманы, я вспоминаю о засохшей крови, запекшейся у меня под ногтями. Мне нужна моя комната в одиночестве, и мне нужен чертов душ. Раковина в подвале очищает не так хорошо.

С рычанием я направляюсь в ванную, запираю дверь и игнорирую почти обнаженную женщину по другую сторону стены. Я не тороплюсь умываться и бриться, действуя нарочно громко, чтобы разбудить ее. У нее достаточно времени, чтобы одеться и выскользнуть до того, как я закончу.

Как только заканчиваю, я низко оборачиваю полотенце вокруг бедер и открываю дверь. Эмми едва проснулась и сидит на моей кровати. Ее веки отяжелели от сна, волосы в беспорядке от головы до талии, а ночнушка сбилась на бедрах.

Член оживает сам по себе, натягиваясь на полотенце, и этот факт только еще больше меня бесит. Мои плечи напрягаются, когда она шевелится и приоткрывает губы, ее сонный взгляд опускается вниз.

Мои глаза превращаются в щелочки.

У меня было много времени подумать во время моего сеанса терапии прошлой ночью.

После более чем десяти лет рабства моим демонам, я чертовски близок к тому, чтобы полностью избавить мир от Миши. Слишком близок, чтобы позволить банальным соблазнам вроде женщин заморочить мне голову. Райф может думать, что Эмми Хайленд другая — мой член, безусловно, согласен, — но на самом деле она просто женщина. Женщина, которая вытащила наш номер из воздуха и которую я поймал, тайком крадущуюся в моем доме. Женщина, у которой, очевидно, есть свои планы — и это единственная причина, по которой я рискую держать ее так близко.

Все остальное — это просто отвлечение. Отвлечение, на которое я больше не заинтересован тратить свое внимание. Райф может сделать это сам.

— Вставай.

Она вздрагивает от моего грубого голоса, но вскоре встает с кровати, спотыкаясь о скомканную простыню и едва успевая выпрямиться.

Я бросаю взгляд на ее шкаф. Ее очень временный шкаф.

Она понимает, о чем речь. Взяв то, что ей нужно на день, она прижимает вещи к груди и медленно поднимает на меня взгляд из-под длинных ресниц.

Вот и мышонок.

— У тебя пять минут, чтобы привести себя в порядок и переодеться. Затем отправляйся в женскую половину, где с завтрашнего дня ты будешь завтракать вместе с другими секретаршами точно в восемь тридцать утра каждый день. Обри составила список задач для тебя и будет рядом с тобой с утра до вечера, и ты не сделаешь ничего, кроме перерыва в туалет, если она не рядом с тобой.

Я делаю паузу, давая ей время усвоить мои инструкции.

— Ты понимаешь?

Она облизывает губы и кивает.

— Да, сэр.

Черт.

— Четыре минуты.

Ее глаза расширяются, затем она проносится мимо меня и закрывает за собой дверь ванной. Цветочный аромат ударяет мне в ноздри, и легкие сжимаются от женственного запаха, витающего в воздухе.

У меня никогда не было женщины в моей комнате. Даже когда я их трахал.

Взгляд возвращается к смятым простыням на кровати. Скудное нижнее белье, висящее в ее шкафу. Бутылочка с контактным раствором стоит рядом с парой очков в черной оправе, которых я никогда раньше не видел.

Я потираю ладонью свежевыбритую челюсть, разочарование горит внутри и натягивает мышцы.

Я должен убираться отсюда к черту.

— Некоторые рождены для сладкого наслаждения.

Некоторые Рождены для Бесконечной Ночи.

— Уильям Блейк

Раздается тихий свист, когда я вхожу в столовую. Обри сидит одна за столом, закинув ногу на ногу, и ее рыжие волосы ниспадают на плечо. Ее голова наклоняется, когда она оглядывает меня с ног до головы.

— Хочешь сегодня выглядеть беззаботно, да?

— Прости, — бормочу я, игнорируя боль в лодыжке, когда жжение от раны разгорается с новой силой.

Она пододвигает ко мне полную тарелку еды, как только я сажусь рядом с ней.

— Проснулась поздно.

Ее губы изгибаются.

— Я заметила. Другие девушки закончили завтракать двадцать минут назад.

Вилкой я размазываю яичницу-болтунью по тарелке, обнаженный, мокрый торс Адама все еще насмехается надо мной. Его белое полотенце висело низко на бедрах, позволяя мне мельком увидеть твердую V-образную форму, скрывающуюся под ним. Я знала, что он накачан, я почувствовала это вчера, когда мои ладони были прижаты к его груди и прессу. Но это не то же самое, что видеть его обнаженным, наблюдать, как напрягаются мышцы на его теле, когда он замечает меня на своей кровати.

Одно это вызвало во мне волну теплого удовлетворения. И когда мои глаза опустились ниже, это только подтвердило, что, по крайней мере, часть его тоже хотела меня.

Но потом я снова посмотрела в его глаза. Они были такими же холодными, как окружавшая нас комната.

Он заявил на меня права.

Я принадлежу ему.

Так почему же он не берет меня?

— Важный вечер?

— Хмм? — я откусываю и смотрю на нее, медленно вспоминая, где нахожусь.

Она откидывается на спинку стула, все еще пристально наблюдая за мной.

— У тебя такой взгляд.

— Какой взгляд?

— Я называю это Эффектом Мэтьюзза.

Я делаю паузу на середине пережевывания, мои брови взлетают вверх.

— Что?

— Такое случается со всеми нами, — она подмигивает. — Ты скоро поймешь. А теперь поторопись. У нас есть работа, которую нужно сделать.

Эффект Мэтьюзза. Доедая завтрак, я думаю о Фрэнки.

Чувствовала ли она это тоже?

— Что это? — спросила я.

— Это, — бормочет Обри через мое плечо, ее глаза пробегают по бумаге в моих руках, — список твоих ежедневных обязанностей.

Мои брови хмурятся, пока я просматриваю контрольный список. Мыть посуду, подметать, мыть полы, помогать в приготовлении пищи и уборке.

Это вся домашняя работа. И все это на кухне.

Я выдыхаю и опускаю руки по бокам, все еще сжимая страницу.

— Вау.

— Проблема?

— Просто… не совсем то, чего я ожидала.

Обри хихикает и начинает идти мимо женской половины, я следую рядом с ней.

— Разочарована?

— Нет.

Может быть.

Она искоса смотрит на меня.

— Ты не обязана этого делать.

Когда я непонимающе смотрю на нее, она добавляет:

— Лгать. Здесь тебя никто не осудит.

Я прикусываю внутреннюю сторону щеки. Не думаю, что меня когда-либо кто-то не осуждал. Каждое движение, каждое сказанное слово. Каждая вещь, которую я рисую.

Для Фрэнки было то же самое, расти с мамой, но у нее было иначе. Ей нечего было скрывать. В ее голове не было монстров, которых нужно было заставить замолчать. Мама все еще ругала и наказывала ее, даже больше, чем меня, когда поняла, что для моей души надежды нет. Но это было всего лишь за то, что она была обычным подростком — тайком ходила на вечеринки, тусовалась с мальчиками. То, чего я никогда не делала. Шум, тренды, вынужденная светская беседа и улыбки — я никогда не могла к этому привыкнуть.

Вместо этого я опускала голову, погружаясь в книги и школу, когда не занималась живописью. Я закончила школу лучшей в своем классе, втайне представляя будущее, которого, как я знала, у меня никогда не будет — например, поступить в колледж, найти место, где я могла бы вписаться. Но мама не ошиблась насчет меня. Я знаю, как глубока моя тьма, и я знаю, что никогда не освобожусь от нее, как бы далеко я ни убегала.

Я была странной младшей сестрой Фрэнки, одиночкой — такую личность я до сих пор открыто проявляю. Мне нравится, как эффективно она держит людей на расстоянии. Я была достаточно горяча, чтобы заняться сексом на одну ночь, когда мне это было нужно — когда я достаточно долго не освобождала свой разум с помощью искусства, в чем я неизбежно уступала самой себе. Но я все еще была достаточно странной, чтобы люди обходили меня стороной.

Сумасшедшая Бетси была редким исключением. Я думаю, ее прозвище объясняет, почему мы так хорошо ладили.

Фрэнки, с другой стороны, всегда везде вписывалась. Возможно, она была беспокойной и всегда искала чего-то большего, но она также родилась, точно зная, кто она такая.

Почему она решила, что ей нужно такое место, как это?

— Однако я должна сказать, — бормочет Обри, отрывая меня от моих мыслей. — Твой список, должно быть, самый безвкусный из всех, что я когда-либо видела. Не говоря уже о самых конкретных вещах. Обычно они не ограничивают нас какой-то одной частью дома.

Это привлекает мое внимание.

— Правда?

Мои шаги замедляются, и я смотрю на нее краем глаза.

— Он сказал тебе, почему у меня все по-другому?

— Кто, Адам? — она смотрит на меня и фыркает. — Нет, и я не спрашивала. Если кто-то из Мэтьюзз поручает тебе что-то сделать, ты должна верить, что для этого есть веская причина. Всегда. Все отношения строятся на доверии, и отношения между тобой и твоим хозяином станут самыми важными отношениями, которые у тебя будут, по крайней мере, в течение следующего года жизни. Возможно, дольше.

Следуя за ней на кухню размером с ресторан, я тереблю подол платья и обдумываю ее слова. Следующий год моей жизни. Не могу поверить, что прошло всего чуть больше двух дней с тех пор, как я подписала контракт. С тех пор столько всего произошло, и я напрягаюсь, просто думая о том, что еще может произойти. Когда я только прилетела, я думала, что смогу справиться с этим меньше чем за неделю. Что к выходным я полечу домой с Фрэнки на сиденье рядом со мной, целой и невредимой. По крайней мере, что к тому времени я смогу как-нибудь с ней связаться.

Теперь я не так уверена в этом.

Я даже не знаю, куда теперь направить свои поиски. Ее явно нет здесь, в особняке, иначе я бы уже видела или слышала о ней. Шумная и пышущая энергией, она одна из самых общительных людей, которых я знаю. Я ни за что не смогла бы не скучать по ней.

Если только она не ушла давным-давно.

Или с ней что-то случилось.

Когда Обри ведет меня через кухню и останавливается за длинной раковиной, я поворачиваюсь к ней, стараясь сохранять нейтральный тон.

— Год — это довольно долгий срок, верно? Я имею в виду, посвятить себя чему-то… кому-то о ком ты ничего не знаешь? Что происходит, когда люди меняют свое мнение? А как насчет тех, кто хочет разорвать контракт?

— Что ты имеешь в виду? — она хмурится. — Они уходят. Они отказываются от своей премии в конце года, но, в общем, это их решение.

— Вот так просто? Так легко?

— Эмма, Мэтьюзз — занятые люди. У них есть бизнес, которым нужно управлять, и всевозможные вещи, которые держат их в тонусе. Просто так получилось, что у них тоже есть очень специфические вкусы и предпочтения, которые мало кто за пределами этих стен поймет. Так что работа Стеллы — найти тех, кто действительно понимает и, кто соответствует их вкусам. Для всех было бы контрпродуктивно держать кого-то здесь против их воли.

Скрестив руки на груди, я вытираю ладони о рукава. Если Фрэнки ушла отсюда добровольно, почему она не связалась со мной? Мы никогда так долго не разговаривали. Мы обещали друг другу, что никогда этого не сделаем.

Обри делает шаг ко мне, прищурившись, как будто пытается разгадать меня.

— Что, что-то случилось? Ты пересматриваешь условия своего контракта?

Я качаю головой.

— Нет, я ничего не пересматриваю. Я просто, — я прочищаю горло, пытаясь придумать оправдание своему поведению, — это принятие, вот и все.

Она ухмыляется.

— Ну, конечно. Я думаю, любой, на кого заявил права Адам Мэтьюзз, остался бы. Я все еще не могу поверить, что он сделал это.

Протягивая руку к раковине, она достает мусорное ведро, полное грязной посуды. Она указывает на боковую стойку, на которой громоздится еще больше тарелок и столового серебра.

— Хорошо, итак, у меня есть четкий приказ оставаться возле тебя, пока мне не скажут иначе. Полагаю, мы будем работать в паре.

Я перевожу взгляд с тарелок на Обри, которая натягивает пару перчаток. По какой-то причине я не могу представить ее занимающейся чем-то настолько обыденным в этом доме.

— Так… это то, что ты делаешь каждый день?

Ее губы кривятся, когда она качает головой.

— Нет. Мы со Стеллой решаем деловые вопросы Мэтьюзз.

Ее взгляд скользит вниз к списку в моей руке.

— На твоем месте я бы начала. Ты заканчиваешь на сегодня только после того, как выполнишь все, что указано в твоем контрольном списке, или, когда твой хозяин призовет тебя. О, и, — она кривит губы, оценивая состояние моей прически и минимальный макияж, — я позволю тебе сначала помыть посуду, но потом мы сделаем небольшой крюк в спа. Наши хозяева известны своими неожиданными звонками. Он может прийти за тобой в любое время.

Тепло разливается по животу при этой мысли, хотя жесткий взгляд в его глазах ранее заставляет меня сомневаться, что он когда-либо придет за мной.

Я пытаюсь игнорировать волну разочарования, которая захлестывает меня, когда я открываю кран.

— Так… ты останешься со мной на весь день?

— Весь день.

Я сглатываю, задаваясь вопросом, как, черт возьми, я должна добиться какого-либо прогресса, когда она приклеена ко мне.

Это слишком удобно.

Что-то подсказывает мне, что Адам знает больше, чем я предполагала.

— Темная богиня движется внутри меня;

Мне она приносит плод сокрытого.

— Сеговия Амиль

День за днем проходит по той же разочаровывающей схеме. Как и обещано, Обри не оставила мне возможности дышать, не говоря уже о том, чтобы подглядывать. Она преданная служанка, такая же, как и все остальные, что меня удивляет. В ней нет ничего, что кричало бы о последовательнице, не так, как я вижу это в отношении Стеллы и других, с кем я встречалась. Она свободная душа со своей собственной волей, очень похожа на мою сестру, хотя на этом их сходства заканчивается.

Я далека от того, чтобы разбираться в людях из дома Мэтьюзз.

Мои обязанности заставляют меня торчать на кухне. Самым волнующим моментом, который я испытала за всю неделю, было то, что я наткнулась на Гриффа в кладовке с расстегнутыми брюками и секретаршей на коленях, но даже это было разочарованием. После его поведения в Темной комнате я ожидала от него большего.

Я в той же лодке, в которой была, когда впервые приехала сюда неделю назад. Каждый день, когда меня отпускают, Обри провожает меня в комнату Адама. И каждый день я намеренно замедляю наш темп, впитывая каждую деталь окружения и отслеживая каждую камеру, мимо которой мы проходим.

Нет никакого способа пробраться наверх незамеченной, не говоря уже о подвале, куда мне так хотелось попасть. Иногда я забавляюсь идеей попытаться сделать это в любом случае.

Что тут терять?

Тем не менее, я еще не рискнула. Каждую ночь я прихожу в комнату Адама только для того, чтобы найти ее пустой, холодной, безжизненной. Здесь еще более одиноко, чем я думала. Более одиноко, чем в отведенной мне комнате в женских покоях. Потому что теперь в течение дня всегда вспыхивают искры надежды, предвкушения и опасности, что, возможно, он будет ждать меня там.

Что, возможно, он захочет меня увидеть.

Действительно увидеть меня.

Тогда я вспоминаю, кто я такая, и что никто не хочет видеть те части меня, которые я так старательно пытаюсь скрыть. Это простой факт, а не то, о чем я сожалею.

Фрэнки любит меня, и она всегда поощряла меня использовать искусство как отдушину. Но даже она не смотрит на мои картины. А если бы посмотрела, то все равно не увидела бы того, что вижу я.

Кто-то вроде Фрэнки никогда бы не увидел меня по-настоящему. Она могла бы смотреть прямо на мою душу, размазанную по холсту. Она могла бы наклонить его для лучшего освещения. Но даже если бы она это сделала, она была бы как человек, стоящий на краю обрыва, боящийся прыгнуть вниз, не понимающий глубины моих чувств. И если бы она действительно пошла бы на такой шаг, не уверена, что она была бы готова к последствиям.

Есть разница между любовью к кому-то таким, какой он есть, и желанием видеть все его части. Я уже некоторое время это понимаю и никого за это не виню.

Всю свою жизнь я искала одобрения у мамы. Я искала любви и общения у Фрэнки. Я искала удовольствия и нескольких мгновений чистого освобождения от искусства и мужчин.

Но я давным-давно перестала искать кого-то, кто по-настоящему посмотрел бы на меня.

Хотя я должна признать: здесь, в месте, где все вокруг, вполне возможно, такие же мерзавцы, как и я, а некоторые даже больше, — наблюдать, как мой собственный хозяин, единственный мужчина, чья сущность на вкус похожа на мою, избегает моего присутствия, оставляет горький укол неприятия в моей груди.

Сегодня вечером, когда мы добираемся до комнаты Адама, Обри звонят, поэтому она одними губами произносит: «До свидания», когда я проскальзываю внутрь.

Только когда я оказываюсь по другую сторону его закрытой двери, глядя в пустую комнату, меня охватывает новое разочарование, оседающее рядом с отказом.

Я раздеваюсь, долго принимаю душ и переодеваюсь в ночную рубашку, как и делаю это каждый вечер. Час спустя, когда я лежу на его кровати, а мысли роятся в голове и не дают мне уснуть, неприятие перерастает в разочарование. Какое-то время оно пузырится, а затем просачивается в вены.

Он мой хозяин.

Он заявил на меня права.

Он не позволяет мне служить ему, даже смотреть на него, и все же он держит меня в таком уединении, что я не могу обслуживать или видеть кого-либо еще. А это значит, что я не могу ни на йоту приблизиться к разгадке этого места или этих братьев.

Я не выдержу еще одной недели такого — ни к чему не приду. Я приехала сюда не для того, чтобы убирать кухни.

Выдыхая, я, наконец, закрываю глаза. Энергия гудит в теле, каким-то образом возбуждая и успокаивая меня одновременно. Рациональная часть разума помнит, зачем я пришла сюда. Но по мере того, как предвкушение нарастает во мне, пока желудок не сжимается, границы становятся слишком размытыми, чтобы распознать, что к чему.

Я засыпаю с одной мыслью в голове.

Адаму Мэтьюззу нужна была служанка.

Он ее получит.

— Разговор между твоими пальцами и чьей-то другой кожей.

Это самая важная дискуссия, которую вы когда-либо могли провести.

— Иэн Томас

Фух, я устал. Я уже расстегиваю рубашку, прежде чем добираюсь до своей комнаты.

Между разрабатыванием плана в отношении Мерфи, подготовкой к нашей следующей операции и избеганием Эмми Хайленд, я полностью уничтожен. Кровь циркулирует в венах на пределе, и давление за моими глазами на грани.

Я просрочил убийство, и мое тело чертовски хорошо это знает.

Не помогает и то, что я почти не спал больше недели из-за маленькой мышки, занявшей мою кровать. Я так и не понял, какого черта она задумала, когда я поймал ее при попытке проникнуть в подвал на прошлой неделе, но это больше не имеет значения. Обри сообщает, что она вела себя хорошо, никаких подозрений, так что к концу дня я переведу ее обратно в ее старую комнату.

Я толкаю дверь и прохожу через спальню, бросая телефон на комод и прижимая указательный и большой пальцы к вискам. Иногда кажется, что давление на меня настолько сильное, что его можно было бы рассечь ножом. Сомневаюсь, что несколько часов сна что-то изменят, но я не могу сомкнуть глаз в комнате для гостей. Сдерживаемая энергия, бурлящая во мне, угрожает заставить меня сделать что-то — или с кем-то — о чем я пожалею, если не прекращу это к чертовой матери.

Я продолжаю расстегивать рубашку, когда движение слева останавливает меня. Я оглядываюсь и вижу Эмми, стоящую посреди моей чертовой комнаты. Ее волосы собраны в пучок на одной стороне и ниспадают каскадом на талию. Шелковая комбинация облегает изгибы, едва достигая верха гладких, фарфоровых бедер.

Напряжение сжимает мои мышцы до такой степени, что становится больно. Я стискиваю челюсть, мои глаза сузились, глядя на нее, потому что, если я позволю им опуститься ниже, она из первых уст узнает причину моего воздержания.

— Разве я не объяснял тебе твоё расписание?

Она качает головой и начинает приближаться ко мне. Выражение моего лица, должно быть, заставляет ее передумать, потому что она останавливается и отступает на шаг.

— Тогда почему ты стоишь передо мной в половине десятого утра? И какого черта я раньше об этом не узнал?

Я хватаю свой телефон, готовый выговорить Обри, когда на экране высвечиваются пять пропущенных сообщений.

Обри: Небольшая ситуация с твоей служанкой, хозяин.

Обри: Она не выходит из твоей комнаты.

Обри: То есть она стоит в твоей комнате.

Обри: Я действительно надеюсь, что ты поймешь это.

Обри: Проверка раз, два, три…

Мои пальцы сжимают телефон, прежде чем я кладу его обратно. Затем вместо этого фиксирую свой взгляд на мышке.

Она сглатывает, выпячивает подбородок и бормочет:

— Я здесь, чтобы обслужить тебя.

Гребаный Иисус.

Жар вспыхивает под поверхностью моей кожи. Потирая лицо рукой, я поворачиваюсь обратно к своему комоду, стараясь контролировать движения, когда открываю средний ящик.

— Поверь, ты прислуживаешь мне, оставаясь на кухне. А теперь уходи.

— Нет.

Медленно я поворачиваюсь к ней.

— Что это было?

Она прочищает горло, но ее пылкое выражение лица не меняется.

— Нет, сэр.

Моя кровь становится горячей, ее слова будят член без моего разрешения.

Она осторожно продвигается вперед.

— Я здесь, чтобы служить тебе, и прямо сейчас…

Сокращая расстояние между нами, она тянется ко мне. Когда ее пальцы касаются частично расстегнутых пуговиц рубашки, задевая при этом обнаженную кожу, я напрягаюсь:

— Ты выглядишь так, будто мог бы использовать меня.

Она расстегивает пуговицу, затем ее пальцы опускаются ниже, и она принимается за следующую. Я должен сказать ей, чтобы она убиралась ко всем чертям. Перепоручить ее одному из моих братьев. Но когда она так близко, ее дыхание, дразнящее мою кожу, ее цветочный аромат, наполняющий мои ноздри, черные волосы, собранные в кулак, — это сводит с ума мою невыспанную голову.

— Не испытывай меня, мышонок, — тихо рычу я. — Ты знаешь намного меньше, чем думаешь.

Ее пальцы дрожат, когда она нажимает на пуговицу, и она поднимает свои голубые глаза, чтобы встретиться с моими усталыми.

— Это делает нас двоих похожими, — шепчет она.

Я на секунду перевожу взгляд между ее глазами. Когда я отстраняюсь, ее хватка на моей рубашке усиливается, и я с рычанием хватаю ее маленькие запястья в свои. Она не должна быть так чертовски близко ко мне прямо сейчас.

— Я понимаю, ладно? — она смотрит на меня с мягким огнем в глазах.

Мой взгляд сужается, когда я замечаю дрожь в ее голосе. Обе ее стороны одновременно, мышь и лев, и я ненавижу их обоих за то, как они выводят меня из себя.

— Тебе нужно отдохнуть. Это прекрасно. Просто стой спокойно, чтобы я могла помочь.

Через мгновение она торопливо добавляет:

— Сэр.

Медленно я ослабляю хватку, затем засовываю руки в карманы, где они не могут дотронуться до нее.

Ее глаза изучают мое лицо.

— Спасибо.

Она заканчивает с последней пуговицей и начинает расстегивать мои манжеты. От облегчения в ее голосе у меня сводит челюсть. Во мне много качеств, но самоотверженность не входит в их число. Ей следовало бы узнать это лучше — если она этого не сделает, то достаточно скоро научится.

Когда она опускает руки под вырез моей рубашки, прижимая свои мягкие ладони к моему прессу, каждый мускул в моем теле напрягается. Она медленно ведет ими вверх, пока рубашка не соскальзывает с моих плеч. Ткань застревает, мои руки в карманах не позволяют ей полностью упасть, и Эмми берется за мой пояс.

Я останавливаю ее на полпути, запустив кулак в ее волосы. Она замирает. Я провожу рукой по верхней части ее горла и заставляю ее посмотреть на меня.

— Шаг. Назад.

Ее горло сглатывает под моей ладонью, и я опускаю руку. Когда она отступает, я позволяю рубашке упасть на пол, вытаскиваю пару спортивных штанов из открытого ящика и исчезаю в ванной. Черт. Мое тело чувствует себя как чертова печь. Я быстро переодеваюсь, на всякий случай засовывая нож в ящик комода, и открываю двери.

Эмми смотрит на меня так, будто никогда не видела мужчину в спортивных штанах. Ее челюсть отвисла, глаза скользят по моему торсу, как будто она хочет лизнуть меня. Мой член дергается от этой перспективы.

Проводя большим пальцем по щеке, качаю головой и иду к своей кровати. Она все еще смотрит на меня, когда я стягиваю одеяло и падаю на спину, наконец закрывая глаза и прикрывая их предплечьем.

Еще через секунду, чувствуя, что она наблюдает за мной, я бормочу:

— Иди сюда. Не то чтобы я смог заснуть сейчас, когда мой член тверд как камень.

Я чувствую, как она движется, и открываю глаза, частично прикрывая их рукой. Следуя за ее движениями, когда она направляется ко мне, я стискиваю зубы. Каждый ее шаг разжигает кровь, бегущую по моим венам. Она тянет за одеяло в изножье кровати, затем осторожно натягивает его на меня. Дискомфорт заполняет мои внутренности. Что это, черт возьми, такое?

Когда она поворачивается, чтобы уйти, низ ее сорочки зацепляется за раму кровати, обнажая тугую круглую попку и крошечные стринги.

Дерьмо.

Мое горло сжимается, кожа горит, а энергия, пульсирующая в венах, скачет так быстро, что перед глазами все расплывается.

Я моргаю, и она подходит ближе.

Еще одно моргание, и она разворачивается, ее голая пухлая задница оказывается возле моего лица.

Еще одно моргание, и моя рука обвивается вокруг ее горла, медленно притягивая ее к себе и укладывая на кровать. Я никогда не утверждал, что я хищник, но прямо сейчас она, безусловно, моя добыча.

— Люби меня так, как это делают мои демоны.

— Акиф Кичлу

Где-то между похотью, заглушающей рассудок, и моей черной душой, рвущейся наружу, я перевернул ее на живот. Пока я нависаю над ней, моя хватка удерживает ее запястья над головой, когда я грубо провожу свободной рукой вверх по задней части ее мягкого бедра, затем по изгибу задницы.

Глубокая дрожь сотрясает ее маленькое тело, и я сжимаю руку. Я неумолим, наполняя свою ладонь таким количеством ее кожи, какое только могу получить. Кончики пальцев впиваются в ее бедро, но, вместо того чтобы напрячься от страха, она издает хриплый стон, от которого мой пульс стучит в ушах.

Когда она прижимается своей задницей к моему члену, все мое тело сжимается, легкие сдавливает, и, черт возьми, это было так давно — мне нужно дышать.

Она нужна мне.

Утыкаясь лбом в ее волосы, я приподнимаю ее ночнушку как можно выше и провожу носом по ее спине. Я вдыхаю смесь цветов и чистого пота, затем приоткрываю губы, слегка прижимая их к ней, чтобы мои выдохи согревали ее спину. Она дрожит подо мной. Я отпускаю ее запястья и спускаюсь вниз по ее телу.

Вдыхаю сладкий аромат между ее ног поражает, и мои ноздри раздуваются. Я срываю с нее стринги, и когда она пытается повернуться, чтобы посмотреть на меня, я кладу руку ей на спину, удерживая ее неподвижно. Ее дыхание вырывается со свистом, когда она извивается.

Подтягивая ее задницу вверх, чтобы она оказалась на коленях — ее спина опустилась, а щека все еще прижата к подушке, — я раздвигаю ее ноги и опускаю свое лицо. Моя щетина касается внутренней стороны ее бедер, и она стонет.

Прямо сейчас она — мой кислород.

Я втягиваю еще один глоток ее запаха, вдыхая ее потребность во мне, и мои пальцы впиваются в ее бедра, когда примитивное желание попробовать ее на вкус поглощает меня. Я провожу языком по ее щелочке, от одного конца до другого, удерживая ее неподвижно, когда она дергается, затем возвращаюсь за добавкой. Открыв рот, я сосу, втягиваю и поглощаю ее соки, едва улавливая ее мяуканье из-за звона в ушах. Прошло так много времени с тех пор, как я пробовал киску, и, черт возьми, она такая вкусная.

Ее пальцы находят мои волосы, и она прижимается к моему лицу. Рычание вырывается из меня, когда я отстраняюсь, чтобы укусить внутреннюю сторону ее бедра — достаточно сильно, чтобы порвать кожу.

— Черт, — стонет она, готовая снова потереться об меня, когда я замираю.

Красная капля стекает со следа от укуса на ее бедре. Алый цвет на фарфоре создает магнетический контраст, приковывая внимание и ускоряя ритм моего пульса в гипнотическом танце. Внутри меня возникает опасное урчание. Я придвигаюсь на сантиметр ближе, слегка дуя на ссадину.

Дрожь пробегает по ней, ее задница приподнимается для меня, и член болезненно напрягается под боксерами.

Чернота затуманивает зрение, когда я наклоняюсь, хватая ее за бедро, и провожу языком по маленькому укусу.

Все еще держа руку вытянутой за спиной, она тянет меня за волосы, пытаясь поднять, но я игнорирую ее, выпивая каждую новую каплю, пока рана не набухает и не приобретает соблазнительный розовый цвет. Я крепче сжимаю ее в объятиях, позволяя сочетанию ее вкусов блаженно поглотить меня, в то время как образы красного заполняют мой разум. Она тянет снова, и жгучее разочарование разрывает меня на части, пока мой прищуренный взгляд, наконец, не останавливается на ее полные вожделения. Секунду она смотрит на меня, тяжело дыша, ее кожа блестит от пота, когда жар смешивается между нашими телами.

Я стискиваю челюсть, мышцы напрягаются от желания. Ее вкус свежий на моем языке, аромат наполняет мои легкие, оба опухших розовых пятна все еще в поле моего зрения. Голод, жадность, смятение, ненависть и похоть разлетаются по моему телу, образуя внутри огненный шар противоречивых, жестоких побуждений.

Что-то промелькнуло в ее глазах.

Что-то, что я узнаю.

Что-то темное.

Она приподнимается, движение увлекает меня за собой, так что я сажусь на икры, а она прямо напротив меня. Раздражение комом подкатывает к горлу. Мои глаза превращаются в щелочки, когда я крадусь вперед, но через несколько секунд ее сорочка оказывается на полу, и она забирается на меня сверху, как будто кровать — это раскаленная лава, а я — ее единственный шанс на выживание.

Упругие груди касаются моей груди, ее ноги плотно обхватывают меня, когда она трется о мой член сквозь ткань. Она находит мою шею и лижет, сосет, затем тянет мою кожу зубами. Грубый стон срывается с моего рта. Ладони сжимают ее задницу, и я прижимаю ее к себе, едва сдерживая животную потребность стянуть гребаные штаны и погрузиться в нее, пока она не закричит или не потеряет сознание. Она проводит губами по моим грудным мышцам, затем медленно путешествует вниз по прессу, облизывая меня, моя челюсть крепко сжата, а дыхание прерывистое.

Член пульсирует, чем ближе она подбирается к нему, тем сильнее он болит. Я тяну ее обратно за волосы, мучение течет по моим венам от сдерживания.

На ее лице появляется удивление, но оно исчезает, когда она останавливается и разглядывает меня. Ее щеки раскраснелись, а губы пухлые. После паузы она кладет руку на мой правый бицепс и впивается в меня ногтями. Я слежу за ее движениями, когда она проводит ногтями по моей руке, разрывая поверхность кожи при движении. Когда она останавливается, кровь сочится с моей кожи.

Она наклоняется вперед, ее глаза не отрываются от моих. Она нежно прижимается губами к царапинам. Мои бицепсы напрягаются под ее прикосновением, и ком сжимается в горле, когда она высовывает кончик языка, чтобы лизнуть.

Мать его.

Я закрываю глаза на секунду, стук в ушах отдается прямо в голове и угрожает стереть в порошок все остатки контроля. Она проводит пальцем по рваной ране, точно так же, как я делал это с ней. Мой тяжелый взгляд следует за пальцем, когда она прижимает его к своей шее, скользя вниз к ключице и оставляя за собой слабую красную полоску.

— Что, черт возьми, ты делаешь? — грубо спрашиваю я, безупречный образ передо мной вспыхивает в сознании — я пачкаю ее плоть, отмечаю идеальную кожу собой.

Она обнимает меня за шею и приближается на сантиметр ближе. Небесно-голубые глаза затуманены и полуприкрыты. Склонив голову набок, она приоткрывает губы и выдыхает, приглашая меня попробовать.

— Позволяю тебе видеть меня, — шепчет она.

Низкое ворчание поднимается вверх по моей груди. Я запускаю руку ей в волосы и провожу ладонью по задней части шеи, приказывая себе остановиться, даже когда моя хватка притягивает ее к себе. Проводя носом по изгибу под ее ухом, я вдыхаю ее. Ее обнаженное тело обмякает в моих руках, но я вижу учащенный пульс на ее нежной шее, чувствую, как ее пальцы зарываются в мои волосы.

Наконец, я пробую себя на ней, и медленная дрожь сотрясает нас обоих.

Лизание превращается в покусывание, а после в укус. Затем я посасываю ее кожу, и ее волосы запутываются в моем кулаке. Сердце в груди колотится, потребность прорывается сквозь меня. Она вцепляется мне в шею и мяукает, когда я встаю с кровати, а ее обнаженное тело обвивается вокруг меня.

Я поднимаю ее достаточно высоко, чтобы зажать зубами ее сосок, мое сердцебиение заглушает ее стоны. Все еще держа одну руку в ее волосах, я опускаю другую между нами и глажу ее влажный клитор. Она дергается и слегка стягивает с меня штаны, потираясь своей горячей киской о мой член, и мои легкие сжимаются. Я напрягаюсь, волна адреналина захватывает мои мышцы, когда я смутно осознаю, что закручиваюсь по спирали. Она извивается и снова дергает за мои спортивки, затем берет мое ухо в рот и сосет.

Моя кровь пульсирует так сильно, что ослепляет, появляются и рассеиваются черные пятна.

Гребаное дерьмо.

Я бросаю ее на кровать и кружусь, поправляя свои штаны. Проводя обеими руками по волосам, я сжимаю и дергаю за пряди, расхаживая по комнате.

Какого хрена я делаю?

Опираясь одной ладонью о стену, я опускаю голову и закрываю глаза, заставляя обжигающий жар внутри утихнуть, чтобы я мог снова вдохнуть кислород и восстановить немного гребаного контроля.

Я не терял самообладания шесть лет, и даже тогда все было не так — по спирали еще до того, как я получил свое чертово освобождение.

Кровать скрипит, и моя спина напрягается.

— Не надо.

Она долго ждет в тишине, пока я восстанавливаю дыхание и пульс. Мой член, кажется, не получает сообщения от мозга, нет, благодаря аромату Эмми, все еще витающему в воздухе, ее прикосновениям, задержавшимся на моей коже. Когда я говорю дальше, пальцы впиваются в стену, как будто это могло удержать меня от того, чтобы снова наброситься на нее.

— Что тебе нужно? — я огрызаюсь.

— Ч-что мне нужно? — ее голос запыхавшийся и сбитый с толку, и это только расстраивает меня еще больше.

— Что нужно сделать, чтобы заставить тебя следовать каким-то чертовым инструкциям?

— Что? — сначала она кажется ошеломленной.

Но когда она снова открывает рот, ее слова покрываются огнем.

— Что для этого потребуется? Я хочу тебя. Я…

— Еще денег? Другой хозяин? Билет на самолет домой?

Я пропускаю ее ответ мимо ушей, как будто она ничего не говорит, потому что то, что она назвала, ни черта не подходит.

— Назови свою цену, мышонок.

Кровать снова скрипит, и на этот раз я слышу, как сдвигается материал, прежде чем она приближается сзади. Она замолкает. Я могу представить, как ее тело напрягается от гнева, даже не глядя на нее.

Оттолкнувшись от стены, я поворачиваюсь к ней лицом.

Она снова надела свою одежду, волосы растрепанны, а кожа все еще раскраснелась. Ее глаза пылают, но подбородок поднят высоко.

Потому что в глубине души она не чертова мышь.

— Если мы так поступаем, — наконец говорит она, — прекрасно. Я хочу другие обязанности. Больше не хочу зацикливаться на кухне или другой домашней работе. Я хочу сделать что-то ценное. И без няни, прикованной к моей ноге.

Мой взгляд сужается, подозрение закипает во мне.

— Что-то ценное.

Она кивает.

— Вещи, которые действительно важны для твоего бизнеса. Например, то, что делают Стелла и Обри.

Делая медленный шаг к ней, я бормочу:

— И что ты знаешь о моем бизнесе?

Она расправляет плечи.

— Кухня не совсем открыла мне глаза.

Мои губы подергиваются, несмотря на раздражение, все еще охватившее меня.

— Нет, я не думаю, что это было так. И ты понимаешь, о чем просишь?

В ее глазах мелькает неуверенность, но она стирает ее.

— Да.

Я потираю подбородок, искренне обдумывая ее условия.

С такой просьбой она явно все еще что-то замышляет.

Я мог бы заложить ее одному из моих братьев и вообще избежать необходимости иметь с ней дело. Но потом я вижу образы их рук на ее обнаженном теле, и меня охватывает желание отрезать им члены. Не очень хорошо для наших отношений. Наиболее очевидным решением является то, что уже предложил Феликс — разорвать с ней контракт и вывезти ее далеко за пределы этих стен. Устранить риск навсегда.

Очевидный выбор, да, но после сегодняшнего дня для меня это тоже не вариант. Я еще не уверен, что покончил с ней — и я чертовски уверен, что не хочу, чтобы она была у кого-то другого.

— Я подумаю над этим.

Вибрация на комоде заставила меня оглянуться на звук. Я смотрю на телефон, затем снова на нее, благодаря того, кто, черт возьми, звонит, за то, что прервал нас.

— Пока ты можешь провести еще один день на кухне.

Я не дожидаюсь ее ответа, прежде чем подхожу к туалетному столику, ничем не выдавая все еще охватившего меня напряжения, когда прижимаю телефон к уху.

— Слушаю, — говорю я Феликсу.

Дверь щелкает, и мои плечи немного расслабляются. Забавно, что трахаться совсем не так приятно, как я помню.

— Она носила свои шрамы как свой лучший наряд.

Потрясающее платье из адского пламени.

— Даниил Святой

^Сердце учащенно бьется, когда я выхожу из комнаты Адама. Я смотрю вперед, мои шаги быстрые, когда я иду по коридорам, отчаянно пытаясь найти место, где могу побыть одна. Мимо проходит одна из секретарш Райфа, и мне удается слегка кивнуть, но в остальном я продвигаюсь дальше, пока не оказываюсь рядом со спа-салоном и не запираю за собой дверь ванной.

Я прислоняюсь к стене, закрываю глаза и просто дышу. Кожу повсюду покалывает, она восхитительно болит от давления его сильных рук, пробегающих по всему телу. Я уже чувствую, как образуются синяки.

У меня был грубый секс, нежный секс, немного нетрадиционный и все, что между ними. Я никогда не считала себя кем-то, кто склонялся в ту или иную сторону, потому что это никогда не было тем действием, которого я добивалась, — это было освобождение. Те блаженные моменты чистого, слепого неведения, которые дает оргазм, отключая мир вокруг меня.

Но это…

Сглотнув, я тянусь к внутренней стороне бедра и поглаживаю влажный след от укуса. Его изголодавшийся язык, дрожь, пробегающая по нему, непримиримо развратный взгляд его глаз — это было гораздо больше.

Он был гораздо большим.

Вместо невежества я почувствовала, каково это — наконец-то быть самой собой. На этот раз я не устраивала шоу. У меня не было ни плана, ни расчетов. Никакого ругающего голоса в голове.

На какое-то время я была свободна.

Адам — он был расстроен. Бесстыдно. Все неправильно и все правильно. И он держал ключ от моей клетки в своей ладони.

Я подпрыгиваю от стука в дверь.

— Эмма? Ты там внутри живая?

Теперь это почти нормально — слышать, как Обри обращается ко мне как к Эмме.

— Секундочку.

Тепло Адама все еще согревает кожу, ноющие мышцы напоминают только о нем. Я снова закрываю глаза, позволяя ощущениям укорениться во мне.

Я надеюсь, что это надолго.

Распахнув дверь, я выхожу в коридор и сталкиваюсь лицом к лицу с Обри.

Ее брови приподнимаются, когда она осматривает все — от моих растрепанных волос до порванного подола ночной рубашки и едва заметных отметин на бедрах. Подойдя ближе, она кладет руки мне на щеки и смотрит в глаза несколько долгих мгновений. Вскоре она перестает озабоченно щуриться и одаривает меня довольной улыбкой.

— Что ты делаешь? — спрашиваю я, мои щеки все еще зажаты между ее ладонями.

— Просто выясняю, означает ли этот взгляд в твоих глазах, что ты теряешь себя или находишь.

Мои брови хмурятся.

— И?

Она опускает руки и отступает назад с понимающим блеском в глазах. Затем она разворачивается на каблуках и направляется к выходу из спа-салона.

— И я думаю, нам нужно привести тебя в порядок, потому что кухня не может обслуживать себя сама.

Как только я в замешательстве начинаю следовать за ней, она оглядывается через плечо и подмигивает.

— Эмми.

Это то, что ты чувствовала, Фрэнки?

Ты позволила себе пойти в это место? К одному из них?

Ее вопрос из нашего последнего разговора звучит как шепот мне на ухо: Если бы у тебя был шанс сбежать, и я имею в виду действительно сбежать — забудь про маму, забудь про все это. Ты бы согласилась на это? Если бы было место, где ты могла бы, наконец, просто быть собой. Ты бы сделала это, Эмми?

У меня сводит грудь, когда я ставлю противень с булочками в духовку, затем начинаю готовить остальное.

Фрэнки может быть хорошим и цельным человеком, но у всех есть недостатки. И в нашем случае у нас была мама, которая никогда не переставала напоминать нам об этом. Мама, которая видела сильные стороны Фрэнки и относилась к ним как к чему-то, от чего нужно очиститься. Я наблюдала, как это душило Фрэнки, мамины постоянные наказания и попытки очистить нас.

Иногда я задавалась вопросом, не душу ли я и ее тоже. Она была всем, что у меня было в детстве, и она знала это. Мне было больно каждый раз, когда она уходила, но я никогда не винила ее за то, что ей нужно было это сделать.

Я могла бы сказать "нет" в тот день. Я могла бы солгать, чтобы она осталась дома. Возможно, она мне не поверила, но я могла хотя бы попытаться.

Теперь, когда холодное, отсутствующее ощущение медленно сменяется длительной хваткой Адама на мне, я задаюсь вопросом, действительно ли для нее было так плохо прийти сюда. Что, если она нашла то, что искала, и тогда она действительно ушла, целая и невредимая, по собственной воле?

Мэтьюзз нехорошие люди. Мне не нужно больше доказательств, чтобы знать это. Но никто из секретарей не находится здесь против своей воли. На самом деле, им, кажется, нравится служить братьям.

Поставив следующий противень в духовку, я смотрю на часы. Три минуты назад Обри вышла в холл разговаривая по телефону. Разворачиваясь, я вытираю тыльной стороной ладони свой влажный лоб.

Даже когда я пытаюсь понять отсутствие Фрэнки, ноющее чувство в животе не утихает. Это острое, пронзающее ощущение, и я знаю, что не могу просто предполагать, что с ней все в порядке. Мне нужно увидеть это своими собственными глазами.

Должно быть что-то большее, что я могу сделать. Что-то более непосредственное, чем мой текущий план.

Сняв туфли с ног и держа их в руках, я на цыпочках подкрадываюсь к двери, за которой скрылась Обри. Прижимаюсь ухом к прохладному дереву и прислушиваюсь к ней, обдумывая свой следующий шаг. Спа-центр находится ближе всего, и на столе Обри может найтись что-нибудь полезное. Шанс невелик, но это также единственное, что мне может сойти с рук в этот небольшой промежуток времени. Услышав голос Обри за стеной, я собираюсь броситься к другому выходу, когда ко мне приближается цокот каблуков.

Дерьмо.

Обри открывает дверцу как раз в тот момент, когда я проскальзываю обратно к духовке.

Мое сердце колотится, глаза сосредоточены на выпекании булочек, как будто взгляд на нее выдаст меня.

— Привет. Ты в порядке?

— Да, — выдыхаю я.

— Что случилось с туфлями?

— А?

Я опускаю взгляд на туфли, которые все еще держу в руке, и моя хватка усиливается.

— О, они причиняли боль моим ногам.

Ставя их на пол, я убираю каблуки с дороги и прочищаю горло.

— Я редко носила каблуки до того, как пришла сюда.

Она что-то набирает на своем телефоне, когда подходит ко мне.

— Скоро ты освоишься.

— Мне было интересно, — бормочу я, включая раковину и мою руки.

Я жду, пока Обри поднимет взгляд от экрана, чтобы продолжить.

— Чем именно занимаются Мэтьюзз?

Она возвращает свое внимание к телефону, когда отвечает:

— Криптовалюта.

Я хмурюсь. У меня нет большого опыта работы с Интернетом, но это звучит довольно чисто.

— Итак, зачем все эти камеры?

Я воздерживаюсь от всего остального, что могла бы добавить — почему здесь два особняка? Почему отсутствуют окна и постоянно закрытые шторы? К чему такая скрытность?

Обри снова отрывает взгляд от экрана. Она пожимает плечами, как будто ответ очевиден.

— У них есть враги.

Через секунду она добавляет:

— И, возможно, несколько проблем с доверием.

— Всего несколько? — глубокий голос Адама привлекает мое внимание к открытой двери, и мою кожу покалывает от осознания.

Он так небрежно прислоняется к дверному косяку, что я могла бы усомниться в том, что это утро вообще произошло, если бы не улики на моем теле. Он делает шаг вперед, его глаза находят мои, и мой пульс немедленно отзывается.

— Я обдумал твою просьбу.

Он делает паузу, взгляд обводит комнату, прежде чем вернуться ко мне.

— Сделки не будет.

Что?

— Ты сказал…

— Я сказал, что рассмотрю твою просьбу. И я рассмотрел. Мне это не нравится.

Обри медленно отступает, но плечи Адама напрягаются, когда она почти исчезает из виду. Его глаза темнеют, и он рычит:

— Останься.

Я не могу отрицать чувство удовлетворения, видя, что, возможно, он не так уж и безразличен в конце концов. Слабая улыбка приподнимает мои губы, и его челюсть тикает.

Когда Обри возвращается и встает рядом со мной, его мышцы слегка расслабляются.

— Как я уже говорил, сделки не будет. Нужно потрудиться, чтобы добраться туда, где находятся Обри и Стелла. Это не то, что ты можешь получить, просто попросив. Однако я внесу некоторые коррективы.

Я оживляюсь при этих словах, мой позвоночник выпрямляется.

— Хорошо…

— Ты переедешь обратно в женские покои. Сегодня вечером.

Я прикусываю губу, пытаясь скрыть свое разочарование.

— И вместо работы по дому ты начнешь обслуживать Обри, помогая с любыми обязанностями, с которыми она захочет помочь.

— Правда?

Его глаза сужаются.

— Некоторые задачи тебе придется пропустить, но по большей части она все еще будет находиться постоянно рядом с тобой. Понимаешь?

Я киваю, едва сдерживаясь, чтобы не расплыться в улыбке. Все еще не идеально для расследования, но гораздо лучше, чем торчать на кухне.

— Да, сэр.

— Самые страшные монстры — это те, что таятся в наших душах.

— Эдгар Аллан По

Мне странно видеть их четверых, развалившихся в кожаных креслах, собравшихся в офисе Райфа на совещание. Просто отсюда, из зала, это выглядит так… нормально. Обри идет впереди, хотя я единственная, кто несет в одной руке поднос с их напитками. Когда я сообщила ей, что до этого была официанткой, она сунула поднос мне в руки и сказала, что всегда проливает напитки. Если бы я знала, что это все, что нужно, чтобы меня допустили на эти утренние собрания, я бы сказала ей три дня назад, когда только начала помогать ей.

Серьезные тона наполняют воздух, когда братья разговаривают между собой, лишь слегка затихая, когда мы входим. Обри пересекает комнату и жестом предлагает мне начинать.

Грифф ближе всех к двери, поэтому я сначала наливаю ему его напиток — простой кофе, что меня удивляет, учитывая, что пьют остальные. Когда он берет кружку, его пальцы накрывают мои и удерживают. Я поднимаю на него взгляд, и дрожь пробегает по спине, когда я встречаюсь с его черными глазами-бусинками. Его губы сжимаются, прежде чем изогнуться.

Я собираюсь убрать свою руку, когда его хватка усиливается. Что за черт?

— Тебе нужно что-нибудь еще? — бормочу я, пытаясь избежать дальнейшего привлечения нежелательного внимания.

— Я скажу тебе, что мне нужно… — он внезапно останавливается, смотрит мне за спину и стискивает челюсть.

Спустя вечность, он ворчит и берет напиток, отпуская меня в процессе.

Облегчение накатывает на меня, и я бросаю взгляд через левое плечо, в том направлении, куда смотрел Грифф. Адам откидывается на спинку кресла, расставив ноги, медленно проводит большим пальцем по нижней губе. Он смотрит на Феликса, но его внимание ко мне подобно невидимой хватке, согревающей кожу. Что-то трепещет у меня в животе. Я замечаю мешки у него под глазами, несмотря на свежевыбритую челюсть и остальную резковатую внешность.

Подойдя к Феликсу, я опускаю поднос и протягиваю ему виски.

— Не было никакого движения, — говорит Феликс, переводя взгляд с Адама на Райфа. — Кроме того, что он прикрывает дерьмо парня, он ведет себя тихо.

Я хмурюсь, прежде чем вспоминаю, что не должна подслушивать. Не то чтобы я перестану это делать, но и выдавать себя не стоит.

Я перехожу к Райфу, который сидит за своим столом, заложив руки за голову.

От смешка Райфа по рукам бегут мурашки.

— Да, ну, подготовка к баллотированию в сенат штата может сделать это с мужчиной, — его глаза следят за мной, пока он говорит, но я делаю вид, что не замечаю.