Тайна

Глава 1

Когда я была ребенком, у меня была своя тайна.

Об этой тайне никто не знал, я о ней никому не рассказывала. Просто боялась, что если все узнают, какая я на самом деле, от меня с отвращением отвернутся.

Меня постоянно мучил страх, что кто-нибудь поймет, какое ужасное существо скрывается под маской моей уступчивости и спокойствия. И все же никто ни о чем не догадался.

Я могла рассчитывать только на молчание, а так как мне приходилось все время помнить о том, что я должна молчать, тайна казалась еще мучительней. Вокруг не было никого, кому можно было довериться, никого, кто мог бы принять меня такой, какой я была на самом деле, и простить.

Я была очень плохая девочка.

Порочная.

Недостойная благородного дома, в котором меня приютили.

Зная это, я молчала и ни с кем не откровенничала. Что бы ни думали обо мне окружающие, я понимала: они не смогут заглянуть в мою душу очень глубоко и разглядеть там притаившегося зверька.

Этот хищный зверек жил в моем сердце. Именно он подталкивал меня утащить из кухни один из остро наточенных ножей мистера Тредвела. Обычно я наблюдала, как он точил ножи каждый вечер по понедельникам. Меня завораживало это зрелище, особенно мне нравился блеск отточенных лезвий.

Каждый понедельник мой зверек зорко наблюдал за тем, как мистер Тредвел клал нож в отведенную ему ячейку на специальной подставке, висевшей на стене достаточно низко, чтобы восьмилетний ребенок смог дотянуться до нее. Коварный голосок этого зверька льстиво и настойчиво нашептывал мне украдкой, что следует дождаться, пока совсем стемнеет, а потом прокрасться вниз и совершить то, что должно было свершиться. Нужно было только подвинуть табуретку поближе к плите, взобраться на нее и быстро схватить один из ножей. Какая мрачная награда за мою хитрость и осторожный расчет!

С этим трофеем мне предстояло вновь прокрасться в темноте вверх по длинной лестнице, держась за холодные перила и стараясь, чтобы ступеньки не очень громко скрипели под ногами. Нужно было пробраться на третий этаж дома в спальню моего злейшего врага и жестокого мучителя. Им была дочь хозяина дома — некрасивая коренастая девочка, которая была почти на три года старше меня. Я должна была нанести удар, когда она спала под красивым шелковым балдахином, сжавшись в комок.

Я отчетливо представляла, как все произойдет… Рука с ножом поднимется выше головы, затем резко опустится вниз, воткнув острие в тело, и ее исключительная голубая кровь, она так гордилась, брызнет фонтаном из глубокой раны.

Генриетта, урожденная Вульфберн, принадлежала к древнейшему английскому роду, жившему в Англии с незапамятных времен. Вульфберны сражались в одиннадцатом веке с Вильгельмом Завоевателем, сопровождали Ричарда Львиное Сердце в крестовых походах, плыли на корабле с Дрейком, когда он громил Армаду; гарцевали на породистых лошадях в свите короля Чарльза Второго во время его триумфального возвращения из Голландии.

Генриетте никогда не приходило в голову, что если покопаться в истории ее предков, то окажется, что начинали они с разгребания навозных куч или с размалевывания своих тел и плясок обнаженными вокруг огромных валунов. Но если бы даже такая мысль случайно появилась, Генриетта наверняка представила бы дело таким образом, будто ее предки были собственниками этой навозной кучи или что именно они заставили камень занять то положение, какое ему полагалось занять. Затем она бы поведала, что все они сделали правильный выбор в браке, что супруги хорошо ладили, превращая свои кучи грязи в ценную недвижимость, или совершали семейные пляски вокруг самых высоких камней, что послужило залогом крепкого и долгого союза. Мысленно я даже представляла эту картину: все предки, выстроившиеся парами и взявшиеся за руки, — надежная защита и гордость потомков, гарантия их чистопородных голубых кровей.

Все нашли достойных партнеров.

Как и ее собственные родители.

Но совсем не как мои.

Мои родители… Генриетта ни на минуту не позволяла мне забыть о моем низком происхождении, в то время как она была настоящей леди. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, ее издевательская улыбка стоит перед глазами, завитки жестких волос обрамляют рыхлые щеки, а пронзительный голос визжит в ухо: «Ты — ублюдок, а твоя мать — про…»

«Госпожа Генриетта!» — пухлые в ямочках руки миссис Северн, няни, закрывают рот воспитаннице, заставляют ее замолчать и успокоиться. Такая поспешность в первый раз вынудила меня задуматься, кем же в самом деле была моя мать. Но миссис Северн старалась не ради меня. «Леди, — наставляла она Генриетту, — не употребляют таких слов».

«Я ведь настоящая леди, правда, няня? — допытывалась Генриетта, освободившись из няниных рук. — А Джессами просто вульгарная уличная девчонка, которую не следовало брать в дом Вульфбернов. Тем более доверять ей».

Первая Джессами среди Вульфбернов была ее прабабушка, и, когда леди Вульфберн взяла меня в дом, мне дали это имя. Оно мне совсем не нравилось, но было приятно сознавать, что оно так раздражало Генриетту.

И уж, конечно, мое имя было гораздо красивее, чем ее.

Ее назвали в честь отца — Генри Эдварда, лорда Вульфберна, — скучного неинтересного человека, словно постоянно пребывавшего в летаргическом сне. Совершенно заурядный человек, он не говорил и не делал ничего, что как-то возвышало бы его над посредственностью; нудный, незначительный, он обожал дочь по той простой причине, что она носила его имя и была похожа на него.

Какую бы гадость Генриетта ни говорила о моем происхождении, миссис Северн поспешно соглашалась. Это была единственная возможность избежать приступа неконтролируемой истерики, которая утихала только с появлением леди Вульфберн. Госпожа вплывала в своем неизменном великолепии, стройная и красивая, и строго отчитывала няню за ее неумение подавлять дикие вспышки воспитанницы. Она превосходно владела собой, и только румянец и натянутая улыбка позволяли понять, как она не любит, когда ее беспокоят по любому поводу, кроме малютки Анабел.

Чтобы не навлекать на себя гнев хозяйки, миссис Северн всегда сваливала вину на меня, упрекая в том, что это я затеяла драку; меня отсылали в мою комнату под арест, там мне полагалось обдумывать свое поведение и вспоминать, как должна вести себя юная леди. При этом Генриетта не упускала случая заявить: «Она не леди, поэтому она не может вести себя как леди».

Тогда во мне просыпался мой тайный зверек и нашептывал про острый нож в кухне.

Не знаю, что бы я сделала, если бы наша жизнь продолжалась в том же заведенном порядке. Возможно, однажды ночью я не смогла бы побороть искушение, собрала все мужество, на которое была способна, и исполнила бы роковой замысел раньше, чем голос рассудка усмирил бы бушевавшую ненависть.

Кто знает, как сложилась бы моя дальнейшая жизнь, если бы не…

Но я забегаю вперед.

Я не всегда жила в доме Вульфбернов — в Вульфбернхаус. Жизнь моя начиналась в маленькой комнатушке над мясной лавкой, где постоянно пахло джином и лавандой, а снизу доносился тошнотворный запах гниющего мяса.

В комнатке жила и моя мама, о которой у меня остались очень смутные воспоминания, хотя я отчетливо представляю улицу, на которой стоял наш дом. Это была очень оживленная небольшая улочка, где всегда было много экипажей и повозок, оставлявших бесчисленные выбоины на булыжной мостовой и кучи мусора, забивавшие канализационные стоки.

У меня была тряпичная кукла. Насколько я помню, ее звали Мег, хотя это было так давно, что теперь я не могу с уверенностью сказать, было ли это ее именем или моим собственным. Когда мне велели идти на улицу, я брала куклу с собой, и мы сидели вместе на ступеньках крыльца, рассматривая сверкающие на солнце упряжки проезжавших мимо карет и гербы на их лакированных дверцах. Мы придумали себе игру — кто заметит карету первым. Мег обычно проигрывала, хотя иногда я делала вид, что ее янтарные глазки-пуговки оказывались зорче моих.

Иногда эта игра мне надоедала, тогда я просто сидела, обозревая улицу, но ничего не замечала, занятая своими мыслями. Мег покорно лежала у меня на коленях, понимая, что я не в настроении. Однажды в такой именно день я заметила на мостовой блестящую медную монетку. Не задумываясь, я бросилась подбирать клад.

В этот момент до меня донесся стук железных подков, ругательство и испуганный крик. Я подняла голову и увидела почти наехавшую на меня карету, которую кучер едва успел остановить на полном ходу.

— Она в порядке, Тодд? — услышала я тревожный голос женщины.

— Кажется, в порядке, миледи, — был ответ.

Вверху над моей головой на облучке кареты возвышался долговязый парень с печальным взглядом и вытянутым лицом. Он рассматривал меня сверху вниз из-под полей цилиндра.

— Приведи ее сюда, — приказала дама в карете. Тодд послушно спустился на землю, хотя было заметно, что это не доставляло ему удовольствия, поднял меня с земли и поставил перед госпожой.

Она была прекрасна. Из-под изящной шляпки с перьями выбивались восхитительные белокурые локоны, обрамлявшие безупречный овал нежного лица. Темно-синие глаза, маленький вздернутый носик, красиво очерченные губы и нежно-розовый цвет кожи дополняли очаровательное впечатление.

Я подумала, не добавит ли она еще пенни к моей находке.

Вместо этого она восторженно захлопала в ладоши, как ребенок: «Боже! Какое прелестное создание!»

Меня никто раньше не называл «прелестным созданием», поэтому я решила, что в благодарность мне полагается улыбнуться и сделать книксен — меня научила этому мать, ее это очень забавляло. На этот раз мне удалось сделать это, не потеряв равновесия, что со мной иногда бывало в подобных случаях. Я осталась довольна собой, и улыбка получилась широкой и счастливой.

— Какая забавная девчушка, как изящно она присела, — воскликнула леди, прижав от восторга руки к груди. — Подумать только, такая фея в таком неподобающем месте! Интересно, есть ли у нее мать и отец?

Кучер ухмыльнулся:

— Скорее всего, только мать.

Глаза дамы увлажнились, она протянула руку и погладила мои волосы, которые были только чуть-чуть темнее, чем ее собственные. «Что это за женщина, которая позволяет такому маленькому ребенку бегать без присмотра по улице? — это был скорее риторический вопрос, и она продолжала: — Такое создание не должно иметь столь симпатичного ребенка, это крайне несправедливо! Есть много более достойных женщин, которым… — она нахмурилась. — Пойди приведи мать этой девочки, Тодд. Я хочу с ней поговорить».

Мне не пришлось долго объяснять кучеру, где можно найти мою родительницу. Он нехотя вошел в дом, что-то недовольно бормоча, и поднялся на второй этаж, где находилась наша каморка. Через несколько минут он спустился, за ним поспешно семенила моя мать, едва не наступая ему на пятки. Такой она и осталась в моей памяти: ее потрескавшиеся руки, торопливо завязывающие передник, чтобы скрыть грязные пятна на платье; пряди седых волос, выбивающиеся из прически и неряшливо свисающие сосульками до плеч… Даже я понимала, что рядом с сидевшей в карете дамой она выглядела оборванкой и грязнулей.

Мать, заламывая руки, стала извиняться за причиненное мной беспокойство.

Дама оборвала ее нетерпеливым жестом: «Как вы можете оставлять ребенка на улице! Ее могли задавить! Вас надо посадить в тюрьму за такое обращение с малюткой! Сейчас я позову полисмена!»

Но, как я понимаю, леди Вульфберн вовсе не собиралась осуществить свою угрозу. Она была замужем уже пять лет, но детей не было, и она горела страстным желанием иметь ребенка, похожего на нее, который был бы отражением ее златокудрого обаяния. Конечно, у нее была Генриетта, дочь мужа от первого брака. Глуповатая нерасторопная Генриетта, не питавшая ни к кому привязанности и не вызывавшая нежных чувств ни в ком, кроме отца. И меньше всего она любила красавицу-мачеху, которая оттеснила ее на задний план в сердце папа.

Леди Вульфберн понадобилось всего несколько минут, чтобы убедить мою мать в том, что она сможет лучше заботиться обо мне и обеспечит мне несравненно более комфортабельную жизнь, что было сущей правдой. Возможно, помогло несколько монет, перешедших из ридикюля дамы в руки моей матери, чтобы сгладить горечь утраты. Если даже и так, то я об этом не знала и благодарна, что леди Вульфберн оказалась достаточно деликатной и пощадила мои чувства.

Быстрее, чем можно выбрать на рынке овощи или кусок хорошей говядины, я была передана на попечительство ее Высочеству, посажена в карету и увезена из родного дома в новую жизнь. Я даже не оглянулась на оставшуюся на тротуаре мать, не помахала ей рукой.

Также не помню, чтобы я очень страдала или просто скучала, меня только иногда преследовали угрызения совести, ведь я совсем забыла про верную подружку Мег, оставила ее в грязи на улице, предоставила ее той горькой судьбе, которая могла бы стать моей. Стыд за предательство долго не давал мне покоя, я даже не могла играть с красивыми фарфоровыми куклами, которые мне дарили; я сажала их на полку, где они хранились, словно экспонаты ценной коллекции, а играла другими игрушками.

Полгода я наслаждалась идиллией бесконечных лакомств и подарков, прекрасными муслиновыми платьями, отделанными тонким кружевом, собственной комнатой, оклеенной красивыми обоями, постелью с занавесками в оборках, двумя детскими стульями с вышитыми подушечками. В промежутках между едой за общим столом можно было полакомиться шоколадом и пирожными с кремом. И если от переедания болел живот, златокудрая леди заботилась обо мне.

Генриетта, затаив злобу и ненависть, бесшумно бродила по коридорам, выжидая, когда со мной перестанут носиться. Ее безжизненный взор загорался мстительными огоньками, которые сбрасывали присущую ей инертность. Она отказывалась играть со мной или принимать от меня игрушки.

В пять лет я не могла понять ее ревности и думала, что она тоже где-то бросила любимую куклу, а теперь переживает и не хочет, чтобы ей напоминали о ее предательстве. Я не настаивала и играла одна. Ее невоспитанность не ранила меня глубоко и не могла уменьшить моих восторгов от этой новой великолепной жизни.

Но скоро все переменилось.

Сначала изменилась леди Вульфберн. После первых шести месяцев пребывания в Вульфбернхаусе она вдруг разлюбила сажать меня к себе на колени и стала отшвыривать, как надоевшего котенка. Моя болтовня ее утомляла, а грязные ногти, раньше вызывавшие добрый серебристый смех, теперь встречались укоризненным взглядом и резким выговором. Не очень гладко причесанные волосы заставляли ее хмуриться, она и миссис Северн обменивались многозначительными взглядами, а мое прошлое, ранее не упоминавшееся вовсе, стало предметом беспокойства и постоянных пересудов.

Однажды леди Вульфберн рано ушла в свои покои, а меня перевели из моей уютной комнаты в другую, на чердак. Все игрушки сложили в большой ящик и поставили рядом с новой низенькой кроватью на колесиках, на которой обычно спали слуги. Миссис Северн втолкнула меня в комнату и быстро спустилась вниз по черной лестнице.

Через несколько секунд появилась Генриетта. Она смотрела мои апартаменты, скривив губы в усмешке. «Ты стала в доме обузой», — она с трудом выговорила это незнакомое слово, услышанное, видимо, в разговоре старших.

Ни она, ни я не знали значения этого слова, но в нем звучала угроза. «Я не обуза, — заявила я. — Вовсе не обуза».

Оттолкнув Генриетту, я сбежала вниз по лестнице и бросилась к комнате миледи. Оттуда донесся крик ребенка. Миссис Северн не впустила меня внутрь. Руки ее, оттолкнувшие меня, стали вдруг жесткими, какими они раньше никогда не были, губы сложились в язвительную улыбку.

— Леди Вульфберн не желает, чтобы ее беспокоили.

Ее тон поверг меня в полное отчаяние.

Я и в самом деле стала ненужной в доме. Мое место заняла малютка Анабел, ее новорожденная дочь, которая унаследовала красоту матери. За одну ночь я была низвергнута до положения еще более низкого, чем Генриетта, ниже, чем судомойка. Я снова стала тем, чем была, — дитя из низов, уличная девчонка, которой нельзя доверить малютку, не говоря уже о том, что даже приближаться к ней запрещалось.

Все отвернулись от меня.

Генриетта торжествовала.

Она ломала мои игрушки. Выхватывала их из рук и топтала ногами. Все чаще напоминала, что у меня нет отца. Настаивала, чтобы меня называли не Вульфберн, а Лейн, ибо так называлось место, где меня нашли. А так как официально меня не удочерили, а Генриетта была столь же настойчива, сколь и зловредна, имя это за мной закрепилось.

Златокудрая леди и мысли не допускала, что меня можно представить в кругу знакомых как равную драгоценной Анабел. Даже падчерица удостоилась ранга «ребенка мужа от первого брака». У меня не было надежды даже на это.

Генриетта старалась определить для меня подобающее место.

Когда нас, троих детей, представляли гостям, она не забывала к моему имени прибавить: «Ее взяли из жалости». Если бы она могла отнять у меня имя своей прабабки, она бы сделала это с удовольствием. Но это ей не удалось, потому что никто не стал бы утруждать себя запоминанием нового имени.

Однако такие поражения с Генриеттой случались крайне редко, именно поэтому в душе моей появился коварный и хитрый зверек.

С каждой ее злой проделкой и обидой он рос и обретал силу, вскормленный скрытой ненавистью и озлоблением, которые не находили выхода. Генриетте разрешалось ходить всюду по дому, она умела подкрадываться бесшумно и часто нападала, когда я меньше всего ждала этого.

Только однажды мне удалось избежать атаки. Я стояла на крыльце черного входа, глядя на зимний двор и на посеревшие увядшие кусты. Вдруг за моей спиной раздался легкий шорох, щелкнула щеколда двери. Я поняла, что опасность близка, и быстро отступила в сторону.

Генриетта, растопырив руки, пролетела мимо меня через ступеньки и грохнулась на мощеную дорожку. Она истошно кричала и трясла в воздухе расцарапанными ладонями. По запястьям стекали капельки крови.

Я стояла, не в силах оторвать взгляд не столько от ее искаженного лица, сколько от этих вывернутых ладоней. Ее кровь была красного цвета! Никакого сомнения не могло и быть — кровь была не голубого, а поразительно ярко-красного цвета. Чисто красная, даже без оттенка голубого или пурпурного. Такой, наверное, была и моя низкосортная кровь — главное подтверждение моего недостойного происхождения.

Я посмотрела Генриетте прямо в глаза и расхохоталась.

И хохотала, и хохотала.

А когда я обессилела от смеха, зверек исчез.

Генриетта в ужасе смотрела на свои ладони; ее ум так же по-детски буквально воспринимал слова, как и мой. Вдруг она завизжала так, что сбежалась вся кухонная прислуга, а из глубины дома спешили миссис Северн и леди Вульфберн. Меня с позором отправили в комнату на чердаке, никто не сомневался, что это я столкнула с крыльца Генриетту. Я не сопротивлялась, мне было все равно.

После этого случая я перестала реагировать на Генриетту. Ее издевки и грубость отскакивали от меня, не причиняя ущерба. Эта первая явная ложь в моей жизни сделала меня недоверчивой, я начала сомневаться во всем, что говорили мне или обо мне. В своем происхождении. В ее превосходстве. Даже в доброте леди Вульфберн, от чьей милости я зависела. И если я казалась внешне покорной и сговорчивой, то просто потому, что одержала самую важную победу, и теперь просто не было необходимости продолжать борьбу.

Вскоре после инцидента в гости к Вульфбернам приехал младший брат Его Величества. Он только что окончил курс в Оксфорде и уведомил брата о своем приезде. Лорд Вульфберн не проявлял того энтузиазма, который должен испытывать человек, не видевший брата десять лет. Мне казалось, что ему очень не хочется, чтобы его беспокоили Корнуэллские родственники. За те три года, что я находилась в доме, он ни разу не навестил свой отчий дом и говорил всем, что готов был слушать, что он предпочитает предоставить своему управляющему мистеру Моррисону заниматься родовым поместьем.

В день приезда брата было много суматохи: служанки бегали из кухни в гостиную и обратно, свежие пирожные торжественно вынимались из духовки, леди Вельфберн, взвинченная до предела, отчитывала миссис Северн и свою личную служанку за малейший промах.

Ароматы, доносившиеся из кухни, властно влекли меня. Но не успела я туда пробраться, как подкравшаяся сзади Генриетта сильно толкнула меня, и я полетела в открытый подвал, где хранился уголь. Она захлопнула крышку и заперла ее снаружи, прежде чем я успела позвать на помощь.

Никто не заметил моего отсутствия. В подвале было темно, угольная пыль набивалась в рот и ноздри. Я долго барабанила кулаками в тяжелую дубовую крышку, но толстое дерево поглощало звук, и никто не слышал моих горьких рыданий в шуме горшков, сковородок и повелительных команд поварихи.

В подвале я оставалась долго. Наконец, поняв, что от прислуги мне помощи не дождаться, взобралась на высокую кучу угля и стала стучать в дверь, выходившую на улицу. Эта дверь была легче, к тому же плохо пригнана, она издавала громкие звуки, обдавая меня черным дождем из сажи и пыли тем сильнее, чем громче я барабанила по ней. К моему величайшему облегчению, не прошло и пятнадцати минут, как наружный засов подняли.

Дверь распахнулась, поток яркого дневного света хлынул в подвал и ослепил меня. Прежде чем я смогла вновь открыть глаза, чья-то сильная рука вытащила меня из мрачного заточения. Передо мной был темноволосый человек. Он разглядывал меня с нескрываемым любопытством.

Так как мне было всего восемь лет, он показался мне почти старым, но я прониклась к нему искренним расположением с первых мгновений. У него были добрые глаза и красиво очерченный рот, готовый в любой момент растянуться в улыбке. Сюртук из хорошего сукна сидел на нем великолепно, а цилиндр был лихо сдвинут на темя, открывая высокий лоб.

— Боже Праведный! — воскликнул он. — Как Вы оказались в подвале?

— Меня заперли, — я не назвала имени моего обидчика и не притворилась, что попала туда по вине несчастного случая, а он, будучи человеком тактичным, не стал уточнять.

— Вы, конечно, не Генриетта? — спросил он, разглядывая меня в крайнем замешательстве.

— Конечно, нет!

Он приподнял брови, и я решила, что мой решительный протест выдал меня с головой. Но он только сказал:

— Надеюсь, Вам не пришлось долго сидеть взаперти?

— Почти с полудня, — призналась я с гордостью за свой героизм.

Он опять удивленно поднял брови.

— Значит, Вы там пробыли больше часа. Другая девочка на Вашем месте впала бы в истерику.

— Я никогда не впадаю в истерики, — заявила я, хорошо зная значение этого слова. Лорд Вульфберн часто его употреблял, когда миледи вдруг начинала рыдать и стонать из-за очередного пустяка. Мой спаситель мягко улыбнулся:

— Как мудро с вашей стороны. Мне всегда казалось, что дамы легко теряют самообладание из-за малейшего неудобства. Очень приятно познакомиться с юной леди, которая представляет столь редкое исключение, — он приподнял цилиндр и поклонился: — Тристан Вульфберн, к Вашим услугам.

Он протянул руку для пожатия. В отчаянии я уставилась на хорошо отполированные ногти его длинных пальцев, от которых исходил запах дорогого мыла. Мои же руки были черны от сажи. На пальце у него я заметила кольцо — голова волка, отлитая из золота. Два маленьких сапфира-глаза сверкнули мне прямо в лицо.

Я видела такое же у его брата, хотя то второе было проще, не из драгоценного металла.

Тристан Вульфберн заметил, куда я смотрю.

— Интересная штука, не правда ли? Его сделал на заказ один из моих предков, и все мужчины нашего рода носят копии с этого кольца. Потом они передаются по наследству потомкам. Приятно сознавать, что придется умереть.

Он усмехнулся, все еще держа протянутую руку в ожидании рукопожатия. Я колебалась, не желая запачкать эту безукоризненно чистую ладонь, а с другой стороны, боясь, что миссис Северн меня накажет, если я это сделаю. Тристану Вульфберну мои мысли были неизвестны, и он спокойно ждал.

Робко я протянула руку.

Его улыбка стала еще теплее.

Без сомнения, он очень отличался от брата. Правда, он еще не закончил университета, а лорду Вульфберну было уже за тридцать. Но их различие не определялось возрастом. Они были совсем разные по темпераменту и манерам. Темные глаза Тристана Вульфберна излучали доброту и интеллигентность, что-то выдавало в нем истинного джентльмена, тогда как его брат обращал внимание только на внешние данные человека, его внешний вид. Пожав мою руку, он спросил:

— А Вы кто будете?

— Джессами, — ответила я, специально не произнеся «Лейн».

Он нахмурил брови.

— Прошу извинить меня великодушно. Брат не любит писать писем, я мало знаю о его жизни. Каково Ваше место в этом доме?

Мне захотелось сказать правду и ответить:

— Самое ничтожное.

Но это потребовало бы дальнейших объяснений. К тому же гордость не позволяла признать свое ничтожество перед этим представительным господином, который обращался со мной как с леди.

— Леди Вульфберн взяла меня в дом, когда мне было пять лет, — сказала я.

Брови распрямились.

— Так Вы воспитанница брата! Не понимаю, почему он ни разу не упомянул о Вас. Обычно он охотно распространяется о своих щедротах, — его темные глаза вспыхнули, голос перешел на доверительные нотки. — Ему еще предстоит сделать так, чтобы я смог забыть, что он оплачивает полностью мое образование.

Он подмигнул, давая понять, что теперь мы заговорщики и можем тайно поострить насчет его брата. Это меня настолько покорило, что от обожания, переполнившего мое сердце, я стала вдруг косноязычной и не могла ничего сказать.

— Ах, какой же я неблагодарный! — воскликнул он, неправильно истолковав мое молчание. Я хотела было возразить, но он поднял руки вверх, признавая поражение. — Нет, Вы абсолютно правы. Что бы я ни думал о Генри, я не имею права насмехаться над ним. Прошу только, не выдавайте меня!

Он вновь усмехнулся, и я поняла, что он просто дразнит меня. Тем не менее я торжественно поклялась, что буду молчать.

Он снова остановил на мне испытующий взгляд.

— Да что же это я держу Вас здесь, Вы ведь так натерпелись в грязном подвале! Пойдемте лучше в дом и попросим, чтобы Вам приготовили горячую ванну.

Он взял меня за руку и повел наверх, ничуть не смущаясь, что его ладони были черны, как мои, а белоснежные манжеты забрызганы сажей. Лакей открыл дверь и уставился на нас глазами, полными ужаса. Тут же позвали миссис Северн, и я была отправлена наверх, где меня ждала, помимо ванны, головомойка за неосторожность. В этот день я уже не вышла из своей каморки на чердаке.

Больше мне не довелось увидеть Тристана Вульфберна, потому что он больше не появлялся в Вульфбернхаус. Мне казалось, что они с братом о чем-то поспорили, я часто думала, из-за чего же это могло быть. В те дни, когда Генриетта оказывалась особенно несносной, мне нравилось тешить себя надеждой, что братья поссорились из-за меня, что мистер Тристан Вульфберн советовал брату быть со мной помягче, но это было маловероятно. Когда я стала старше, до меня доходили слухи, что причиной ссоры было нежелание старшего брата заниматься делами родового поместья, но это были только сплетни. Я предпочитала не обращать на них внимания и твердо верила в придуманную мной версию.

После отъезда моего кумира жизнь потекла скучно и однообразно, не могу припомнить ни одного выдающегося события. Меня обучали вместе с Генриеттой, я занималась игрой на фортепиано, рукоделием, постигала изысканные манеры и правила поведения в избранном обществе, хотя со мной никто не думал обращаться какс равной.

Я была послушна и приятна в общении, постепенно все поняли, что я не представляю угрозы для маленькой Анабел, и стали часто доверять ее моим заботам. Я превращалась в подобие гувернантки, что их очень устраивало, так как мне не нужно было платить жалования.

С годами я стала высокой и стройной девушкой, почти точной копией леди Вульфберн, чья красота к этомувремени начала блекнуть. Она настояла, чтобы я не носила волосы распущенными, а стягивала их узлом на затылке. Одевали меня в мрачные темные тона, которые больше подходили пожилой даме. Все же я имела грациозную осанку и спокойно-величавое выражение лица, что страшно раздражало миледи, когда ей случалось изредка заметить мое присутствие в доме.

Генриетта уже приближалась ко второму десятилетию жизни, но она по-прежнему находилась в доме отца. Мужа для нее пока в перспективе не было, в чем была виновата она сама, так как никогда не пыталась быть приятной для других или хотя бы забавной. Джентльмены, посещавшие Вульфбернхаус, сторонились ее, к тому же ее мстительность и злой нрав проявлялись и в выражении лица, и в голосе.

Мне тоже замужество не светило. Лорд Вульфберн не считал нужным обеспечить меня приданым, так как леди Вульфберн удалось его убедить, что ни один приличный джентльмен не захочет на мне жениться. А выдать меня за простолюдина значило нанести удар по их самолюбию, как-никак меня воспитали в семействе Вульфбернов.

«Не придумаю даже, кто бы мог согласиться взять ее в дом в качестве гувернантки или компаньонки», — промолвила однажды за ужином миледи. Ее слова были обращены к мужу, сидевшему на другом конце длинного дубового стола. «Ужасно досадно», — добавила она.

Она говорила так, словно я не сидела за тем же столом напротив их двоих детей, не брала ломтики жареного мяса с того же блюда, которое подносилось всем членам семьи. Но я уже привыкла к подобным выпадам и больше не переживала, не мучилась сознанием, что я чем-то хуже других, и не спрашивала себя, чем же я хуже. Я просто не переставала удивляться их душевной черствости и недостатку воспитания.

Не волновали меня и их проблемы, стремление удалить меня из дома. Меня устраивала жизнь в этом доме, и я была уверена, что меня не выбросят на улицу просто из боязни осуждения. Эти люди слишком дорожили репутацией семьи. Здесь я могла уделять много времени чтению или забавляться с Анабел. Она была очень хорошеньким и избалованным ребенком, но вовсе не зловредным, как Генриетта.

В конце концов судьбу мою решила смерть лорда Вульфберна. Вскоре после моего семнадцатого дня рождения он как-то утром не смог подняться с постели. Вызвали доктора, который объявил, что хозяин мертв. В последующие несколько недель предстояло написать уйму писем, организовать похороны, заказать молебен и не забыть о множестве других дел, которые легли на мои плечи.

Его брат, новоиспеченный лорд Вульфберн, не приехал ни на похороны, ни позднее, чтобы выразить соболезнования. Он прислал письмо в ответ на единственное послание леди Вульфберн, которое она заставила себя написать. Я принесла это письмо в ее спальню, где она, лежа в постели, предавалась горю.

В этот вечер она спустилась в столовую в своем черном траурном платье, бледнее обычного, и обвела нас торжественным взглядом. В руке она держала письмо Его Высочества. Осторожно разгладила страницу.

— Это относится ко всем нам, — сказала она, — ибо теперь содержать нас всех будет ваш дядя, так как вам… вам…

— Что он пишет? — спросила я, чувствуя, что она готова разрыдаться.

Она вспыхнула от моей грубости, но это дало ей силы продолжать:

— Анабел, Генриетта и я останемся здесь, в нашем доме. А Вы… — она сурово посмотрела в мою сторону, — Вы, милочка, переедете в Вульфбернхолл. Лорд… Тристан, лорд Вульфберн — вдовец, у него осталась маленькая дочь, которой нужна гувернантка.

Я онемела от удивления.

— Мне ничего не остается, как согласиться, — продолжала леди Вульфберн. — У меня нет выбора. Нам будет назначено скромное пособие, придется многим пожертвовать и урезать расходы.

Это было своеобразное извинение.

Но несмотря на то, что она высказывала сожаление, я понимала, что в душе она рада возможности избавиться от меня.