Три Шарлотты

Глава четвертая

Когда Шарлотте исполнилось тридцать, двадцатилетняя Керри вышла замуж. Итак, маленькая нескромность, отравившая жизнь Шарлотте, не лишила, Вопреки мрачным предсказаниям миссис Трифт, Керри перспективы на удачное замужество. Жизненная философия последней основывалась на принципе: Бери, что плохо лежит. Им же она руководствовалась еще много лет назад, когда стащила лоскуток шелка у сестрицы. И стала Керри женой Сэмюэля Пейсона, младшего компаньона фирмы «Трифт и Пейсон – покупка и продажа недвижимости и ценных бумаг». Шарлотта, как вы помните, сочла ниже своего достоинства подобрать лоскуток, на который накинулась Керри. То же и с Сэмюэлем Пейсоном.

Сэмюэлю Пейсону самим небом суждено было стать младшим компаньоном. Весь он с головы до ног был воплощением услужливости и смирения. Даже складки его платья как-то так почтительно уплывали от вас. Насколько Айзик Трифт был прямолинеен и прямодушен, настолько Сэмюэль Пейсон был изворотлив и уклончив. В разговоре он на каждом шагу вставлял ваше имя. Шарлотту от этого начала бить дрожь.

– Да, мисс Шарлотта… Вы полагаете, мисс Шарлотта?.. Присядьте здесь, мисс Шарлотта… – вроде слишком заботливых прикосновений к вашей ноющей руке.

Мода носить прямой пробор только что появилась. Пробор мистера Пейсона кончался сзади у самой шеи. Это каким-то таинственным образом придавало его затылку сходство с лицом, действовавшее собеседнику на нервы. Он смутно напоминал Шарлотте какого-то недавнего знакомого, которого она презирала. Но кого – она долгое время никак не могла вспомнить. Часто как зачарованная смотрела она на него, не отрываясь, и тщетно старалась припомнить. Сэмюэль Пейсон же истолковывал ее взгляды неправильно.

Слишком поздно Айзик и Хэтти Трифт решились ослабить надзор за Шарлоттой. Слишком много лет понадобилось им для того, чтобы убедиться, что они караулят узника, полюбившего свои цепи. Как ни была Шарлотта несчастна, вряд ли она была бы много счастливее, если бы вышла за одного из хардскреольских Диков. Как-то, еще в самом начале, миссис Трифт, неприятно пораженная выражением глаз Шарлотты, воскликнула, и в голосе ее слышались раздражение и одновременно желание оправдаться:

– И почему это ты так на меня смотришь, хотела бы я знать! Можно подумать, что я убила твоего избранника под Донельсоном. Я-то здесь при чем?

– Его бы не убили, если бы… – ответила Шарлотта совершенно неразумно, но с глубоким убеждением.

Один год сменял другой, и, спохватившись, отец и мать Шарлотты возымели смутную надежду, что еще можно попытать счастья у вдовцов – ветеранов великой службы армии республики, принадлежавших к лучшим семьям города. Шарлотта обычно присутствовала на собраниях ветеранов, прислуживая за обедом или участвуя в музыкальном вечере. Приятным, хотя и небольшим контральто (некоторые нотки ее бархатного голоса так гармонировали со смоляными бровями) она пела старомодные романсы вроде: «Когда мы были молоды с тобою», «Во сне тебя я видела, любимый», «Красавица долины той прелестной». Шарлотта и не подозревала о потаенных планах родных, связанных с этими ее безобидными выступлениями. Проворные, умелые ручки за обедом ветеранов, чистый голосок были с ее стороны лишь данью памяти Джесси Дику. Лишь ему прислуживала она, лишь для него пела. И постепенно даже Айзик и Хэтти Трифт уразумели, что вдовцы-ветераны охотятся за более молодой дичью и что сама Шарлотта, окруженная синими мундирами, глядит сквозь них, мимо них, куда-то вдаль. В последний раз она выступила на эстраде, исполняя партию на органе в кантате «Царица Эсфирь». После этого она полностью посвятила себя заботам о семье сестры и о матери.

Впрочем, все это было позднее. В тридцать лет Шарлотта выглядела цветущей, разве лишь самую малость тронутой увяданием. К тому же ее окружала атмосфера какой-то таинственности – несомненно, следствие многолетней жизни с призраком. Все эти, бесспорно привлекательные, качества совершенно отсутствовали в ее острой на язык, но пресной младшей сестре, несмотря на преимущество в десять лет на стороне сей последней. Керри была плоская, желтая и тощая. Складом ума она во многом напоминала отца. Как мужчина, обсуждала она с ним дела, земельные, арендные и прочие. У нее была математическая голова и склонность к анализу и логике, столь редко встречающиеся у женщин. К своей матери она относилась с легким презрением.

Сэмюэль Пейсон обычно слушал ее с почтительным и восхищенным вниманием. Но затем, как правило, обращался не к ней, а к старшей сестре с предложением вроде этого:

– Может быть, мисс Шарлотта, вы согласились бы прокатиться до Клеверсвилля? Такой прекрасный вечер, мисс Шарлотта! Что вы на это скажете, мисс Шарлотта?

– О, благодарю вас… я не одета для катания… Быть может, Керри…

– Глупости! – решительно вмешалась миссис Трифт.

– Но, мисс Шарлотта, вы прекрасно одеты. Простите за смелость, но эта мода чудо как к вам идет!

В этом он был прав. Обручи уже отошли в область предания, и плотно облегающий лиф, гофрированный воротничок, пышный шарф на бедрах и нарядный (хотя и комичный) турнюр обрисовывали и даже подчеркивали те линии женской фигуры, которые годами скрывал кринолин. Этот романтичный, хотя и несколько замысловатый костюм очень шел к стройной фигуре Шарлотты и к ее строгому, печальному молодому лицу. Наоборот, Керри походила в нем на щепку, воткнутую в цветок.

Так как первое препятствие было устранено, Шарлотта выдвинула второе:

– Говорят, из-за дождей дорога в Клеверсвилль превратилась в бездонное болото.

– В таком случае, – предусмотрительно поспешно предложил Сэмюэль Пейсон, – мы отложим это развлечение до другого раза. – Шарлотта просияла. – И заменим катанием в лодке по лагуне. Хорошо, мисс Шарлотта?

Родись Шарлотта пятьюдесятью годами позже, она посмотрела бы прямо в глаза настойчивому и нежелательному воздыхателю и твердо сказала: «Не желаю, оставьте меня». Но под пристальным взором родителей Шарлотта покорно пошла наверх за шляпкой и накидкой.

Лагуной именовался бассейн, ограниченный узкой полоской парка на Мичиган-авеню с одной стороны, и железнодорожной дамбой вдоль озера – с другой.

По ней постоянно катались на лодках люди, положительные и благопристойные.

Дело было в воскресный день. Был теплый вечер. Все семейство расположилось на так называемой платформе подышать свежим воздухом. По вечерам в хорошую погоду весь Чикаго высыпал на лесенки перед домами или на платформы. Последние состояли из деревянных досок, переброшенных через канавы по обеим сторонам улицы. По этим мосткам коляски подъезжали к тротуарам, когда посетители желали высадиться. Вдоль всей Уобаш-авеню можно было увидеть все семейства, удобно расположившиеся в качалках на означенных платформах и созерцающие уличное движение. Здесь и устроились Трифты – Айзик, Хэтти и дочь их Керри, когда торжествующий Сэмюэль увлек бедную Шарлотту. Здесь же сидели они, когда парочка вернулась.

Дойдя до лагуны, они наняли лодку, и Сэмюэль, неумелый гребец, неловко и шумно забарахтался в ней по пруду. При этом он говорил без умолку, уснащая свою речь таким количеством «мисс Шарлотт», что Шарлотта за десять минут почувствовала себя окончательно отупевшей. Затем он заговорил о своем одиночестве (жил Сэмюэль в гостинице). До производства в компаньоны он служил клерком в конторе Айзика Трифта. Шарлотта окинула его взглядом. Наклонившись над веслами, с плоской, впалой грудью и тощими руками, на которых вздулись жилы, он слегка задыхался от непривычного напряжения.

– Да, там, наверное, очень одиноко, – рассеянно, хотя и сочувственно, ответила Шарлотта.

– Ваши папаша и мамаша очень добры ко мне, – он посмотрел на нее умильным взором, – гораздо добрее, чем вы, мисс Шарлотта.

– Солнце зашло, становится свежо, – сказала Шарлотта. – Гребите домой. У меня очень легкая накидка.

Нельзя сказать, чтобы он покраснел, но слабая волна краски прилила к его желтому лицу. Он направил лодку к пристани и причалил. Наступили сумерки. Навес пристани был едва освещен подслеповатым фонарем на дальнем конце. Безуспешно воззвав к отсутствующему лодочнику, Сэмюэль сложил весла и не слишком ловко взобрался на пристань. Шарлотта, улыбаясь, встала. Она была рада, что прогулка закончилась. Сидя напротив него в лодке, она не могла никуда укрыться от взгляда его красных глаз.

Все еще облегченно улыбаясь, она взялась за протянутую ей руку, прыгнула на пристань и слегка покачнулась, так как Сэмюэль притянул ее с неожиданной силой, и с ужасом увидела, что его голова вдруг отвратительным птичьим движением приблизилась к ней и мокрые, липкие губы прижались к ее шее. Ее ответ на это был так же инстинктивен, как печален по своим последствиям.

– Урия Гип[1]! – закричала она. (Наконец-то! Сходство, преследовавшее ее все последние дни, было уловлено!) – Гип! Гип! – И она с силой оттолкнула его. Двенадцать лет священных, оскверненных теперь воспоминаний стояли за этим протестом. Шатаясь, полетел он назад, пытаясь схватиться за несуществующий столб, и свалился через край помоста в мелкую воду. Поспешивший на место происшествия лодочник выудил его из воды и возвратил поразительно спокойной молодой леди. Сэмюэль был мокр, но невредим. Хотя вода лилась с него ручьями, он все же во что бы то ни стало хотел проводить свою даму домой. Шарлотта даже не пробормотала: «Простите». Поспешно, в полном молчании, зашагали они домой под аккомпанемент его хлюпающих ботинок. Трифты – отец, мать и дочь – все сидели перед домом, обсуждая, вероятно, дела с недвижимостью. Последовали восклицания, объяснения, соболезнования, общая сумятица.

– Я свалился в воду. Скверная пристань, без освещения. Безобразные щели.

Шарлотта резко повернулась и пошла в комнаты.

– Она потрясена, – автоматически нашла нужное объяснение миссис Трифт, несмотря на свое волнение. – Обычно Шарлотта падает куда угодно. Вы должны сейчас же снять пиджак. И эти… Айзик, где твой коричневый с искрой костюм? Он вам немножко велик, но… Боже, Боже!.. Надо сварить горячий грог… Керри!

Вскоре после второго чикагского пожара Айзик Трифт со своим зятем выстроил трехэтажный, с полуподвальным этажом, дом на Прери-авеню, неподалеку от Двадцать девятой улицы. Старик вспоминал свое смелое пророчество, сделанное почти сорок лет тому назад, что в один прекрасный день он построит дом далеко к югу, этак на Тридцатой улице; впрочем, дом этот не оказался, как он предсказывал, удачей.

– В этом я немножко ошибся, – соглашался он, – но только потому, что был слишком осторожен. Надо мной смеялись. Ну, теперь-то нельзя отрицать, что правда была за мной. И через сто лет это тоже будет правдой. Из-за дороговизны земли здесь будут только самые шикарные дома. Деловые кварталы сюда не дотянутся. От Шестнадцатой до Тридцатой – настоящий рай для особняков. Да, на-сто-я-щий рай!

На его счастье, он не прожил тех двадцати пяти лет или даже меньше, которые превратили этот «рай» в прокопченную дымом, смрадную преисподнюю, где из полуразвалившихся, обшарпанных домов выглядывали черномазые физиономии под копнами курчавых волос. Одна Прери-авеню во всем районе отстаивала себе пядь за пядью; противясь натиску черных волн, поглощавших улицы к югу, востоку и западу. Здесь во времена Айзика Трифта жило много представителей чикагской аристократии – миллионеров и свиных королей.

В погоне за богатством Айзик Трифт сильно отстал от своих соседей. Те начали так же, как и он: все их капиталы заключались в отваге, честолюбии и умении предвидеть. Но они – торговцы мануфактурой, владельцы фабрик по производству свиных консервов – непрерывно расширяли свои операции, тогда как Айзик Трифт вскоре оставил свою лавку, дабы посвятить себя всецело земным спекуляциям. В этом и заключалась его ошибка. Хлеб и свинина, скобяной товар и одежда – основные предметы спроса, мало меняющиеся с годами. И миллионы текли в руки тем господам, которые торговали такими вещами и цепко держались за эти прибыльные занятия. Торговля недвижимостью была, в лучшем случае, азартной игрой. А Айзик Трифт проигрывал.

Однако самые разорительные убытки он потерпел не по своей собственной недальновидности. Их виновником был жестокий и преступный компаньон и зять, благонамеренный Пейсон.

Обе семьи жили вместе довольно комфортабельно в новом доме на Прери-авеню, Места было вдоволь даже после того, как у Пейсонов родились две девочки – Белла и за нею Лотти. Дом считался шикарным: цинковая ванная на втором этаже и, кроме того, стенной умывальник на первом; окно с цветными стеклами в столовой; буфетная (понятно, без дворецкого – Чикаго мог похвастаться не более, чем десятком таковых); отличная печь центрального отопления в нижнем вестибюле; линолеум на первом марше лестницы, суконная дорожка на втором, толстый бархатный ковер на третьем; красный мраморный камин в передней гостиной с более скромными копиями во второй гостиной и в важнейших спальнях. В ту эпоху любой предмет домашней обстановки, должен был обязательно походить не на то, чем он был на самом деле. Рабочая шкатулка скрывалась под маской миниатюрного готического собора, музыкальная шкатулка имела вид кресла. Зеленый ковер в гостиной Трифтов изображал реку, текущую от дверей к окнам на улицу. Узор состоял из кораблей под всеми парусами, а между кораблями для разнообразия были небрежно разбросаны пучки цветов. Изредка, по торжественным дням, Белле и малютке Лотти разрешалось поползать по этой реке и поковыряться зачарованным пальчиком в парусе судна или в цветочной гирлянде.

Оба ребенка Керри родились в этом доме. Айзик и Хэтти Трифт в нем и скончались. Здесь и осталась Керри одна, осталась хуже чем вдовой.

Сэмюэлю Пейсону стукнуло, должно быть, лет сорок шесть, когда, прихватив в конторе «Трифт и Пейсон» все наличные деньги, а также все оказавшиеся под рукой акции, облигации и прочие ценные бумаги, он отбыл в неизвестном направлении и исчез навеки. Задумал он это, вероятно, давно. План был чрезвычайно прост. Сэмюэль играл в деле активную роль. Айзик Трифт передавал ему все большие и большие суммы, доверенные фирме для выгодного помещения в земельные бумаги вдовами старых друзей Айзика, сыновьями и дочерьми чикагских пионеров, наконец, самими старыми друзьями. Эти деньги Пейсон брал якобы для того, чтобы выгоднее разместить. Условия сделок он всесторонне обсуждал со своим тестем и даже предоставлял тестю отчеты о сделанных им покупках бумаг. На самом деле все деньги он помещал только в собственный карман. Раз или два по ним был выплачен мнимый дивиденд. Но капитал оставался нетронутым. И когда пробил час, Сэмюэль Пейсон собрал все, что мог, и сгинул с глаз, чтобы вести жизнь по своему вкусу.

Сэмюэль был примерным супругом, отцом и зятем. По вечерам – шахматы со стариком Айзиком, мотание шерсти для миссис Трифт, игры с девочками, по воскресеньям – хождение в церковь с Керри. Он не тратил времени на разговоры с Шарлоттой и не старался притворяться.

Тысячи раз в годы их совместной жизни глаза миссис Трифт словно говорили Шарлотте: «Видишь, вот каким должен быть муж! Вот это зять! Не то что какой-то Дик».

Удар так оглушил стариков, что, казалось, они не могли даже постигнуть всей громадности несчастья. Убыток достигал приблизительно ста пятидесяти тысяч долларов. Айзик Трифт решил выплатить эти деньги. Дома и участки на улицах и авеню Индиана, Уобаш, Мичиган, Прери были проданы, вырученные суммы распределены между кредиторами. Но особняк на Прери-авеню Трифты не продали. За него они цеплялись всеми силами. Что угодно, только не это! К тому времени, когда все было кончено, Айзик Трифт превратился в дряхлого старика с парализованными руками. Волосы и борода, до сих пор неподвластные времени, вдруг побелели. Язычок Хэтти Трифт утратил былую язвительность. После смерти Айзика она сблизилась с Шарлоттой. Одна Шарлотта умела ее успокоить. Керри, понятно, действовала на нее раздражающе: они были слишком похожи друг на друга. Только Шарлотта знала секреты приготовления бульонов и желе, молочных гренок и кашек, возбуждавших аппетит матери. Керри, с ее математическим складом ума, кухаркой была никудышной, зато могла часами сидеть над вычислениями, когда дело касалось какого-нибудь участка или обесцененной бумаги, но особого рода терпения, необходимого для присмотра за кипящей кастрюлей или раскаленной сковородой, ей совсем не хватало.

«Ну, уже готово, хватит!» – восклицала она и вываливала содержимое сковородки на блюдо. В большинстве случаев кушанье было или полусырое, или подгорелое.

Шарлотта довольно робко заявила, что будет давать уроки музыки, шитья, брать заказы на тонкое рукоделие. Но дребезжащие звуки ее игры казались призрачным эхом давно минувших дней. Ее слушатели даже говорили, что, судя по ее исполнению, этого сумасшедшего Вагнера можно, оказывается, играть так, что уши не страдают. А ручные вышивки расценивались дешево в эпоху, помешавшуюся на фабричных поделках.

Главой оставшегося без мужчин хозяйства сделалась Керри. Ей пошло на пользу сидение над арифметикой в школе миссис Тэйт. Шутя манипулировала она теперь простыми и сложными процентами, заведовала немногим из спасенного от крушения недвижимости, рассеянной там и сям, и с видом знатока говорила об участках, акрах и полуакрах. Все свои детские годы Белла и Лотти только и слышали от нее:

– Ну-ка, марш! Не видите – мама занята! Спросите тетю Шарлотту.

Поэтому выходило так, что тетя Шарлотта кормила, поила их и снабжала хлебом с маслом, посыпанным сахаром. И мало-помалу все в доме стало вращаться вокруг Керри, хотя дела по хозяйству вела Шарлотта. Когда Керри шла спать, ложился весь дом. Ведь должна она когда-нибудь иметь покой! Завтраки, обеды и ужины были приурочены к потребностям Керри. Она стала деловой женщиной в то время, когда эта порода женщин еще не существовала. Она даже открыла в одном из новых зданий на Кларк-стрит контору, над дверьми которой красовалась вывеска:

Впоследствии она заменила дощечку другой: «Керри Трифт-Пейсон». Вообще, она легко шла на перемены. Умение приспосабливаться к обстоятельствам было одним из ее талантов. Она работала, как мужчина, заправляла всем домом и, как мужчина, не знала сентиментальности. Она не отличалась хозяйственными способностями и не умела делать закупки, но какое-то упрямство заставляло ее держать в своих руках бразды правления. Может быть, в ней говорил колоссальный эгоизм или мелочное властолюбие. Шарлотта могла бы справляться с закупкой провизии очень хорошо и бережливо, но Керри любила заниматься этим по пути в город по утрам и самолично навещала бакалейщика и мясника на Тридцать первой улице, начиная свои заказы неизменным: «Я очень тороплюсь». Мясо, овощи и фрукты, выбранные ею, никогда не были первосортными. Купить подешевле – вот что доставляло ей удовольствие. Если апельсин был с изъяном, она сейчас же решала, что попорченное место можно вырезать. В этом заключалась ее система ложной экономии.

С всемирной выставки (в 1893 г.) пришла земельная горячка, которой Керри Пейсон успешно воспользовалась. Правда, нужно было еще выплатить огромные долги, и она честно их выплатила. Слишком много было в ней от Трифтов, чтобы поступить иначе. Разбогатеть она не разбогатела, но могла поддерживать вполне приличное существование семьи. К счастью для всего семейства, Айзик Трифт купил как-то несколько участков болотистой земли далеко за городом, неподалеку от озера. Всемирная выставка сильно подняла в цене эту пустынную топь.

Нельзя отрицать, что некоторые присущие женщине качества совершенно отсутствовали в Керри. Если кто-нибудь из детей заболевал, Керри, примчавшись домой из своей конторы, не умела нежно поправить подушку, освежить маленькое горячее тельце, облегчить страдания.

– Мамочка, оставь, пожалуйста! От этого у меня еще сильнее болит голова.

Пальцы ее были жестки, неуклюжи, почти грубы, как пальцы мужчины. Ее воспитательные порывы выливались в рассеянные надоедливые замечания.

– Белла, ты держишь книгу против света.

– Лотти, ты переоделась после школы?

– Не откусывай нитку зубами! – Или, впоследствии, просто: – Зубы!

С годами Пейсоны оказались за кругом старых богатых семейств Чикаго – старых для города, в котором двадцатилетние здания считались историческими реликвиями. Доллар постепенно становился магическим «Сезам, отворись!», а этот денежный знак был насильственно стерт с герба Трифт-Пейсонов. Для леди, разъезжающих в ландо с маленькими зонтиками в руках, Керри Пейсон и Шарлотта Трифт все еще были только «Керри» и «милой Шарлоттой». Их, а позднее Беллу и Лотти, приглашали более или менее регулярно раз в год на большие званые вечера. Но интимные маленькие обеды, только начинавшие входить в моду, то, что называется «бывать запросто», – были для них недоступны.

Обитатели особняков Прери-авеню посылали своих дочерей в местные частные школы или фешенебельные колледжи на Востоке. Белла и Лотти посещали общественную начальную школу и закончили свое образование средней школой. Знакомые средних лет говорили Лотти:

– До чего же ты, деточка, похожа на тетю Шарлотту!

Но в присутствии Беллы они никогда не искали семейного сходства, ибо черты ее лица явно напоминали члена семьи, о котором открыто не говорили. Белла была старше сестры на шесть лет, но Лотти с крутым лбом и серьезным, ясным и твердым взглядом казалась почти ее ровесницей. Хотя Белла слыла хохотушкой и ветреницей, в Лотти было больше настоящего веселья. В спальне Лотти до сих пор висит карточка обеих девочек. Они снялись, когда Лотти кончала среднюю школу, а Белла собиралась выйти замуж за Генри Кемпа; обе они в высоченных шляпах а-ля Помпадур над огромными прическами, все сооружение увенчано еще и бантом невероятных размеров; блузки с буфами на рукавах делали их плечи широкими, как у грузчиков; на девушках клетчатые, облегающие бедра юбки, расширяющиеся книзу наподобие колокола и заканчивающиеся шлейфами.

– Зачем ты сохраняешь это потешное старье! – позднее неизменно восклицала Белла, заходя к Лотти.

Часто в эти годы вы могли услышать, как Керри Пейсон замечает с горечью:

– Я не хочу, чтобы мои девочки прожили такую жизнь, как я. Приложу все старания к тому, чтобы этого не случилось.

– Как же ты собираешься стараться? – спрашивала Шарлотта; на губах се играла загадочная улыбка.

– Я останусь с ними. И буду следить, чтобы они не делали ошибок. Я знаю жизнь. По крайней мере, я не оставлю их никогда, если они не выйдут замуж.

Тогда Шарлотта вдруг вспыхивала от непонятного возмущения.

– Предоставь им жить по-своему, как им нравится, хорошо или плохо! Разве ты можешь знать, как сложится их жизнь? Никто этого не знает!

– Вздор, – рассердилась Керри. – Мать знает. Нужно обладать только здравым смыслом, вот и все. Неужели ты не веришь, что матери знают?

Вопрос носил явно риторический характер. И все-таки Шарлотта сказала:

– Нет, не верю!